Антология экспедиционного очерка

РАБОЧИЕ БУДНИ

 

Метель, начавшаяся 12 мая 1958 года, не могла успокоиться еще целых две недели. Из-за этого у нас наблюдался вынужденный простой на проходке глубокого шурфа. 18 мая днем непродолжительное время мы видели редкое и интересное оптическое явление — двойное гало сложной формы. Оно вызывается отражением и преломлением световых лучей в мельчайших ледяных кристалликах, которые находятся в легких перистых облаках и туманах. Как только низкая облачность, обволакивавшая район нашей станции, отошла к горизонту, мы обратили внимание на две четкие и яркие цветные окружности, описанные вокруг солнца, и еще два ложных солнца в виде ослепительных пятен слева и справа от светила. Через истинное солнце и ложные солнца по горизонтали и вертикали шли белесоватые полосы световых столбов, образуя кресты. Над гало в самом зените неба находилась необычайно яркая касательная дуга, обращенная своей выпуклостью к солнцу. Причем цвета спектра у гало и у дуги были одни и те же, но располагались они в обратном порядке. Внутренняя кайма центрального круга гало была окрашена в красновато-оранжевый цвет, а внешняя — в зеленовато-синий. Солнце во время этого явления стыдливо прикрывалось вуалью перисто-слоистых облаков. Впоследствии я видел гало на куполе и при ясном небе, когда многочисленные ледяные кристаллики, называемые ледяной пылью или ледяными иглами, еле заметно плавали в воздухе. В тот же день во время актинометрических наблюдений Всеволод Энгельгардт неожиданно заметил двух пуночек, беспокойно круживших над нашим жильем. Как попали бедняжки на купол? Ведь здесь, кроме снега, им нечем было поживиться. Очевидно, занесло последним ураганом. Я бросил пичужкам горсть пшена на снег, но бессовестный пес по кличке Моряк, временный жилец на куполе, гонялся за этими милыми вестницами полярной весны до тех пор, пока, наконец, не заставил их улететь.

Затишье после длительной метели баловало нас недолго. С 28 мая опять замело. К этому времени Романовы хорошо поработали. Глубина отрытого ими шурфа перевалила двадцатиметровую отметку. Температура льда достигала здесь -0,2°. На всякий случай мы решили еще немного «постучаться» в «тело» глетчера. А вдруг это только очень толстая ледяная прослойка и за ней пойдет снова полоса многолетнего фирна? На это мог дать ответ только шурф.

Тяжело давались последние метры. Дядю Сашу из колодца поднимали совсем мокрого после напряженной работы. Как только Романов-старший вылезал на поверхность, его одежда моментально дубела. Стоило большого усилия снять ее или расстегнуть, так как брезент напоминал фанеру. На могучих ладонях дяди Саши появились кровяные мозоли. Прекратить дальнейшую проходку шурфа решили 3 июня после достижения глубины 26,3 метра. Супруги Бажевы определили, что граница фирна проходила несколько ниже шестнадцатиметровой отметки.

Нам было известно, что 25 лет назад начальник экспедиции М. М. Ермолаев и немецкий геофизик Курт Велькен во время пересечения на аэросанях Новоземельского ледникового щита от Русской Гавани до залива Благополучия обнаружили под слоем свежевыпавшего снега старый плотный глетчерный лед синего цвета. В результате ученые сделали важный вывод, что в центральных районах ледникового щита отсутствует сплошная область фирнового питания. Объяснили это явление массовым сносом выпадающего снега ураганными ветрами, причем было отмечено, что орографическая снеговая линия оказалась на уровне моря. На основании физических и кристаллографических исследований М. М. Ермолаев высказал предположение о сильном таянии Новоземельского ледникового щита на высотах до 700-800 метров.

Профессор С. В. Калесник, проводивший в 1936 году исследования на северном острове Новой Земли, отмечал, что внутренний ледниковый щит не имеет снежного питания и что он неуклонно сокращается. Другой советский ученый, профессор П. А. Шумский, анализируя имевшийся к середине сороковых годов гляциологический материал по Новой Земле, отнес покровное оледенение северного острова к типу реликтовых, неустойчивых, обреченных на полное стаивание.

В 1955 году во время работы экспедиции «Север-7» на ледниковом щите профессора Г.А. Авсюк и П.А. Шумский обнаружили к северо-востоку от Русской Гавани на высоте 600 метров и выше слой фирна толщиной более трех метров. Наблюдения двух крупнейших советских гляциологов показали, что характер покровного оледенения на Северном острове Новой Земли за прошедшие двадцать с лишним лет претерпел существенные изменения и что ледниковый покров в это время имел нормальные условия питания.

Таким образом, к началу исследований нашей экспедиции в 1957 году оставалось еще много неясного, более того — спорного в вопросе о характере питания Новоземельского покровного оледенения. Поэтому уточнение этого положения явилось одной из интереснейших и важнейших задач, которую удалось решить нашей экспедиции. Чтобы это познать, безусловно, стоило ехать на Новую Землю, жить и работать на самом большом природном холодильнике, расположенном на территории нашей страны!

Произведя предварительный анализ строения фирновой толщи и заключенных в ней ледяных прослоек, Альберт Бажев установил, что за прошедшие четверть века после окончания экспедиции М.М. Ермолаева не мог образоваться слой фирна толщиной 15-16 метров. Это означало, что фирн существовал здесь и до 1932 года. Участники 2-го Международного полярного года не обнаружили его, видимо, только потому, что на поверхность ледникового щита, по всей вероятности, выходила тогда довольно мощная прослойка льда. Тем более в те годы в западном секторе Советской Арктики отмечалось заметное потепление. Отсюда Бажев сделал вывод, что питание ледников на Новой Земле существовало и существует сейчас, но в зависимости от изменения климатических условий лишь менялся характер образования льда. Другими словами, фирновое питание сменялось ледяным, а то в свою очередь фирновым и так далее.

Итак, глубокий шурф на ледоразделе рассеял сомнения относительно того, получает ли ледниковый щит фирновое питание. Да, он получал подкрепление. Ледник питался и жил.

            После окончания рытья глубокого шурфа мы устроили скромный товарищеский ужин. Над самим шурфом поставили палатку, а чтобы снег не мог попасть в «колодец», его закрыли специальными щитами. Таким образом, шурф превратился в постоянную научную лабораторию.

На следующее утро «безработный» Романов-старший отправился пешком на базу в сопровождении своего верного друга Серко, которого все мы считали научным псом. Дело в том, что он «открывал» обе наши гляциологические станции — «Барьер Сомнений» и «Ледораздельная». Правильнее было бы сказать, наш научный пес бегал за трактором на открытие этих станций. Серко сопровождал гляциологов во всех ближних маршрутах и прогулках, а также любил ходить на метеоплощадку вместе с наблюдателем. Пес очень волновался, когда шеренга маршрутчиков в походе растягивалась, и проявлял заметное беспокойство, непрерывно носясь с задранным кверху хвостом между ведущим и замыкающим колонну. Ростом собака была невелика, да и силы небольшой, но являлась главным заводилой во всех уличных драках с четвероногими собратьями с полярной станции, которые заглядывали иногда к нам, чтобы проведать своих подруг — Дамку и Лайду. Серко был довольно негостеприимным псом по отношению к чужим собакам, если они приближались к нашей базе. Обычно он без устали следовал за ними по пятам, зло рыча: «Уходите, пока целы!» Улучив момент, задира налетал на приблизившего к нему пса, стараясь сбить его с ног. Остальная наша свора, услышав сигнал, тут же бросалась как по команде на «противника». Расстались мы с Серко однажды и навсегда при загадочных обстоятельствах. Он увел с собой щенка Рыжика на прогулку в неизвестном направлении и вместе с ним исчез навсегда. Может быть, попал в лапы белого медведя или провалился в одну из трещин на леднике.

6 июня дядя Саша благополучно достиг базы. В пути он был всего 12 часов. Снежные «мосты» не подвели его. С погодой Романову-старшему тоже повезло. Как только он пришел на базу, на ледник снова спустились низкие облака, и задул ветер. В тот же день к нам на станцию прибыли Сватков, Яблонский, Хмелевской и Неверов. Теперь на куполе оказалось уже девять человек, и сразу стало веселее.

— Как ты смотришь на то, чтобы немного отдохнуть на берегу моря и заодно попариться в баньке? — неожиданно обратился ко мне Сватков.

— Смотрю очень хорошо. Короткий «отпуск» очень кстати. Надоело мыться в корыте и постоянно экономить горячую воду. Давно мечтаю о настоящей бане.

Ожидая выезда, мы спали на нарах в одежде, не раздеваясь. Заранее все вещи уложили и привязали к платформе трактора.

Погода по-прежнему не радовала нас. Сильнейший ветер намел небывалое количество снега. Бороться с ним у люка стало невозможно, так как люди все время входили и выходили. В довершение всего крышка люка перестала плотно закрываться. Весь тамбур забило снегом. Теперь приходилось выбираться из дома ползком. Ступеней лестницы нельзя было найти, а для того чтобы выбраться из люка наружу вместе с несуразным метелемером, требовалась сноровка циркача. Сначала надо было на вытянутых руках вытащить метелемер наверх и поставить его на поверхности. Затем следовало втискиваться в люк и самому. В этот момент злополучный прибор валился тебе на голову, сброшенный порывом ветра. Приходилось начинать все снова. Тяжелую люковую крышку иной раз было трудно удержать в руках. Сильный ветер часто уносил ее на несколько метров в сторону. Валил обильный снег. Он окончательно замел следы трактора и засыпал все ближайшие дорожные вешки. Отъезд на базу задерживался.

Утро следующего дня обнадежило нас. Однако Север остается Севером,  полярная погода обманчива.

— Когда-то все равно надо трогаться. Не сомневаюсь, что погода скоро будет намного хуже, чем сейчас, — обратился Коля Неверов к начальнику экспедиции.

— Наверно, вы правы, начинайте готовиться к походу. Через часок, думаю, поедем.

Неверов повел трактор на самой медленной скорости. Сватков не сел привычно в кабину. Он, как поводырь, шел впереди, разыскивая дорожные вешки. Наконец, он заметил первую рейку, находившуюся всего в трехстах метрах от станции. И тут же неподалеку от нее мы провалились больше чем на метр в какую-то яму. Впоследствии, в разгар летнего таяния, на том же месте «открылась» нашему взору фирновая трещина шириной около одного метра. Она резала тракторную дорогу под острым углом. В июне же трещина еще была закрыта плотным снегом, но недостаточным для того, чтобы удержать трактор. Тяжелая и неповоротливая машина еле-еле выехала из западни.

— Дальше ехать нельзя. Возвращаемся на станцию, — последовала команда Сваткова.

На другое утро, когда я находился на метеоплощадке и делал наблюдения, мне показалось, что погода улучшается. Я разбудил Сваткова и Неверова. Негодуя на плохую видимость и ледниковый щит, Николай завел трактор, и мы взяли курс на север. Жаль, что с нами рядом тогда не находился Дик. Тот бы непременно воскликнул: «Вперед! На север!» - это был его любимый клич.

Трактор шел, словно глиссер на редане, настолько сильно была задрана его передняя часть. Снег был исключительно мягкий. Когда приблизились к балку «Серпантин», нас догнал туман. Сильная поземка, часто переходившая в метель, скрадывала низко торчавшие вешки. Все же через три часа добрались до балка. Яблонский выгрузил свои вехи. Он остался здесь один, ему предстояло разбить снегомерные профили на большой площади ледораздела. У Олега была смелая мысль: выставить вехи как можно ближе к Карскому морю. Он давно мечтал «сбегать» на тот бережок Новой Земли, на Карскую сторону... Правда, такие «прогулки» не входили в наши планы. Но Яблонскому, прекрасному ходоку, были малы изучаемые районы, как Македония для Александра. С юных лет неизлечимая болезнь — туризм тянул его в большие увлекательные, но опасные маршруты.

Простившись с Олегом, мы тронулись дальше в сторону Второго Барьера и вскоре увидели выходы коренных пород, названные Яблонским «Оазисом Анахорет».

А вот и сам балок «Анахорет». Но что за странная фигура показалась на его крыше?! Когда мы приблизились, человек стал что-то усиленно кричать и махать руками. Это был наш неугомонный Дик. Перед носом трактора он спрыгнул с крыши балка в снег и увяз в нем по пояс. Корякин угостил нас, уставших и проголодавшихся с дороги, горячим крепким кофе и чудесно поджаренной тушеной говядиной. Во время еды Володя не раз жаловался на новоземельскую негеодезическую погоду: «Жду ее уже не один день».

Через двадцать минут мы тепло простились с радушным хозяином. Пожелали ему хорошей видимости и безветрия, чтобы треногу от прибора не качало.

Дальнейший наш путь лежал на Барьер Сомнений. Около него трактор (как всегда в таких случаях — неожиданно) провалился одной гусеницей в трещину, но счастливо выскочил из нее. Хорошо, что на сей раз крюк трактора был свободный. Ведь ехали мы без саней и балка.

Все трещины на самом Барьере так перекрыло снежными «мостами», что мы не видели, где их края. Большинство дорожных вех было повалено или засыпано. В любой момент ждали провала в трещину.

Тревожно переезжали мы так называемый «Ледяной мост». Это был неприятный участок пути по леднику между двумя огромными трещинами шириной меньше трех метров, что было лишь немного шире колеи трактора и потому не очень располагало к веселью. Поставленные нами ранее две вехи, ограничивавшие обе трещины, пропали. Неверов остановил трактор и вышел из кабины. Походил вокруг и потыкал снег бамбуковой вешкой. Но весь Барьер Сомнений ощупывать сейчас заняло бы очень много времени, а погода не ждала. Я пытливо взглянул на Николая и спросил его:

—  Что будем делать?

— Лезь в кабину, едем, — спокойно ответил он, и в словах тракториста я почувствовал уверенность человека, хорошо знающего свое дело.

Без обычного рывка, удивительно мягко Неверов тронул машину. Когда мы миновали замаскированное снегом препятствие, он улыбнулся, и в его взгляде можно было прочесть: «Ну, как, мол, хорошо, а вы еще сомневались?»

— Ну, что, Николай Михалыч, теперь можно нам и закурить! — тракторист обратился к некурящему начальнику экспедиции, сидевшему рядом с ним.

Видно было, что наш водитель получил глубокое удовлетворение от только что проделанной им опасной работы.

Спустя некоторое время мы прибыли на станцию «Барьер Сомнений». Здесь несли научную вахту супруги Каневские. Они радушно встретили нас и пригласили в дом.

— Немного отдохните, а я приготовлю вам чего-нибудь поесть, — сказала Наташа.

Но долго говорить и чаевничать Неверов нам не дал.

— Вам, дорогие мои товарищи пассажиры, кататься, а мне уродоваться! — услышали мы его обычную в таких случаях фразу.

Кроме Каневских нас провожали также Василий Перов и Женя Дебабов. Они занимались недалеко от станции вырубкой во льду специальной стоковой гидрологической площадки.

От дома вели чьи-то лыжные следы к берегу. Оказалось, что недавно станцию покинул Игорь Ружицкий. За несколько дней до этого кок Дебабов вышел на станцию «Барьер Сомнений». В пути, уже на леднике, его застигла внезапная сильная бора. Ничего не стало видно. Евгений ползал на животе, руками разгребал снег, отыскивая старые следы трактора. После многих часов блужданий нашего незадачливого поваренка обнаружили недалеко от станционного домика Ружицкий и Перов.

К вечеру мы достигли базы. Радостно было вновь войти в жилой дом. Ласкали глаз большие черные пятна каменистой поверхности, выглядывавшей из-под снежного покрывала. Ветер не давал здесь долго залеживаться снегу, сдувая его в море. За долгие месяцы пребывания на леднике люди привыкли к слепящему блеску окружающего снега. И вот снова после жизни в ледяном царстве мы увидели берег и горы.

Море было еще сковано метровым льдом, но уже чувствовалось и здесь, на севере Новой Земли, стремительное приближение лета. Снег на склонах заметно садился, таял. Вокруг строений базы стало невозможно ходить в валенках, а на куполе в это время еще держался мороз. Несмотря на поздний час, механик-тракторист Игорь Ружицкий и плотник дядя Саша трудились над строительством гаража для нашего слабосильного трактора ДТ-55. Новое сооружение примыкало к большому гаражу, где всегда отдыхал после своих походов «флагман» С-80.

Десять дней, проведенных мной на базе, прошли в повседневном труде. Я составил отчет о проделанной работе на станции «Ледораздельная», а также помог в проведении метеорологических и других наблюдений. Три горячих бани (с добрым парком) остались приятным воспоминанием о коротком пребывании на экспедиционной базе.

В последние месяцы начальник экспедиции говорил, что стал плохо чувствовать себя, жаловался на мучивший его рецидив язвенной болезни. Особого диетического питания наш повар не мог, конечно, предоставить больному, так как в основном мы ели консервы и крупы. О давно съеденном картофеле и луке осталось только приятное воспоминание. Мечтали об осеннем пароходе с овощами, но до его прибытия было еще далеко. Сватков послал в Москву рапорт, в котором просил разрешить ему выехать на материк для лечения. Вскоре из института поступила разрешающая телеграмма. В ней говорилось, что Николаю Михайловичу надлежит сдать, а Олегу Павловичу Чижову принять руководство экспедицией.

Несмотря на болезнь, Сватков продолжал до самого отъезда много работать. Каждое утро после завтрака он уходил в маршруты и лишь поздно вечером возвращался на базу. Николай Михайлович создал на базе грунтовую лабораторию.

Николай Михайлович Сватков пробыл на Новой Земле лишь один год. По рекомендации нашего врача-хирурга Валентина Землянникова, который был  ближайшим помощником начальника и даже вел самостоятельно метеорологические и термометрические наблюдения на базе в бухте Володькиной, а иногда и выходил на ледник, Сватков уехал на материк. С одной стороны, причина была веская: обострилась язвенная болезнь. Однако, с другой стороны, нам все же показалось, что столь неожиданный отъезд начальника экспедиции чем-то напоминал бегство. Следует признать, что гляциологов раздражало, как руководил Сватков людьми в сложных условиях жизни и работы, его явно командирский тон по отношению к своим подчиненным. Ведь участники научной экспедиции и армейские солдаты — не одно и то же. К этому надо добавить нетерпимость Николая Михайловича к любым критическим замечаниям в его адрес. Часто он отдавал совершенно необоснованные распоряжения, понапрасну нервируя и зля вверенных ему людей. Вместе с тем, будучи неглупым человеком, он, по-видимому, это и сам хорошо понимал. Мне кажется, что Сватков принял правильное решение покинуть экспедицию от греха подальше и спокойно уехать домой на материк.

Итак, летом 1958 года в нашей экспедиции сменился руководитель. Теперь вместо Николая Михайловича новым начальником был назначен старший научный сотрудник, кандидат географических наук Олег Павлович Чижов, до этого возглавлявший гидрометеорологический отряд. Многим из нас казалось странным, что этот отряд был почему-то вообще единственным в экспедиции. По логике вещей, помимо этого отряда, должны были быть в экспедиции также еще три отряда: геодезический во главе с Володей Корякиным, снегомерный под началом Олега Яблонского и, наконец, термометрический отряд Вани Хмелевского. Что касается Альберта Бажева, то он уже был заместителем начальника экспедиции. Как известно, все начальники экспедиций, их замы и начальники отрядов получали в Академии наук повышенное полевое довольствие. За два года работы на Новой Земле оно выразилось бы в заметной рублевой прибавке.

С первых дней пребывания на Новой Земле Олег Павлович Чижов зарекомендовал себя довольно мягким и незлобивым человеком. Своим внешним видом, темно-рыжей бородой и несколько простоватой манерой говорить он напоминал нам покладистого деревенского мужичка. На самом же деле Чижов происходил из мелкопоместных разорившихся дворян, из-за чего в жестокое сталинское время испытывал в жизни некоторые трудности. Олег Павлович родился 7 ноября 1905 года в деревне Давыдово Белевского уезда Тульской губернии. Происходил он из мелкопоместных разорившихся дворян. Свою трудовую деятельность, связанную с водой и льдом, начал в 1929 году в Костромской области в качестве техника-гидролога лесомелиоративной партии Наркомзема. Затем последовали гидрологические работы на Селенге, Ангаре, Маме и на некоторых других реках Восточной Сибири, а также в Киргизии. В 1944 году Чижов заочно окончил Московский гидромелиоративный институт, а затем и аспирантуру на кафедре гидрологии суши Ленинградского университета. После защиты кандидатской диссертации он получил назначение в Центральный институт прогнозов на должность старшего научного сотрудника краткосрочных ледовых прогнозов. В декабре 1956 года Олег Павлович перешел на работу в Институт географии АН СССР, где с первых дней принял активное участие в подготовке Новоземельской гляциологической экспедиции.

           На Новой Земле Чижов отвечал за организацию и проведение метеорологических и гидрологических наблюдений, а с середины 1958 года, как уже было сказано, стал начальником экспедиции. В значительной мере благодаря его усилиям нам удалось благополучно завершить исследования по программе МГГ. По возвращению в Москву осенью 1959 года Олег Павлович возглавил обработку материалов экспедиции и стал одним из авторов коллективной монографии «Оледенение Новой Земли», которая увидела свет в 1968 году.

           В 1973 году Чижов успешно защитил докторскую диссертацию. Вскоре вышла его известная монография «Оледенение Северной полярной области». В этой работе важную роль сыграли идеи о зарождении и саморазвитии ледниковых покровов, высказанные еще в 1930 году капитаном дальнего плавания Е.С. Гернетом. Эти идеи Чижов постоянно пропагандировал и развивал до конца своей жизни. Много сил и энергии отдал он созданию выдающегося Атласа снежно-ледовых ресурсов мира.

Все сотрудники Института географии знали Олега Павловича как активнейшего участника дискуссий на научных семинарах, ученых советах, конференциях и симпозиумах, в том числе и международных. Между прочим, будучи участником симпозиума по гляциологии в Норвегии в 1980 году, 75-летний целеустремленный ученый получил специальную награду за высокую активность в дискуссиях, которые он вел, между прочим, на английском языке. Ко всему сказанному надо добавить, что О.П. Чижов воспитал пятерых сыновей, увлекался музыкой и театром, прекрасно играл на нескольких народных музыкальных инструментах, в том числе и на балалайке. С О.П. Чижовым мне пришлось работать долгие годы.

…20 июня я отправился на полярную станцию к радистам проститься перед отъездом на купол. Шел по льду залива. В снегу, лежавшем на морском льду, накопилось достаточно влаги. Кое-где я проваливался. Погостив у добрых друзей-полярников пару часов, я простился со всеми и ушел обратно на базу. По дороге произошел смешной случай, который впоследствии часто являлся причиной многочисленных шуток и острот в экспедиции. Когда до базы оставалось чуть больше километра, я заметил слева от себя на мокром льду какие-то три непонятные точки. Они медленно двигались в том же направлении. Одна из них была значительно крупнее остальных, и я принял ее за медведицу-мать. За ней, как  мне показалось, следовали два маленьких медвежонка. Оружия я не взял, и такая встреча не сулила мне ничего хорошего. Поэтому я заметно прибавил шагу. Естественный страх безоружного человека придавал мне силы. Лишь оказавшись в своей комнате, я с облегчением вздохнул. Минут через десять после меня на базу пришли три наших товарища, возвращавшихся с охоты на тюленей.

— Куда ты так летел? Пытались догнать, но не смогли. Никак не ожидали от тебя такой прыти, — с удивлением произнес один из них.

Я честно признался, что принял охотников за медведицу с медвежатами.

Весна в тот год задержалась, но зато началась она очень дружно во второй половине июня. Побежали подснежные ручьи. Скупое полярное солнце пригревало настолько, что мы выходили на «улицу» некоторое время в одних рубашках. Вот тебе и Арктика!

Вскоре я вновь выехал на купол. Туда мы везли уголь, дрова, геодезические вехи и кое-какие продукты. Дебабов постарался: два дня подряд пек специально для зимовщиков невероятно вкусный черный и белый хлеб.

Мы отъехали от базы метров триста, как лопнула одна из тяг саней. Пришлось сбросить часть угля. Через час, наконец, смогли продолжить путь. Размокшая и перемешанная со снегом земля сильно затрудняла движение трактора с тяжело нагруженными санями. Долгое время тащились на первой скорости. Лишь когда вырвались на ледник, все вздохнули с облегчением.

Первую остановку сделали у станции «Барьер Сомнений». Пока мы грелись и пили чай у Каневских, подошел Корякин, трудившийся на самом ледопаде. Дик был нагружен своей «геодезией», оружием, ледорубом, веревкой и другими вещами. В районе, изобилующем множеством опаснейших трещин, каждая из которых 20-30 метров ширины и еще большей глубины, Дик работал без всякой страховки и, можно сказать, без всякой надежды на спасение в случае падения в одну из них. Пока Володе везло. Когда мы сказали ему, что такие походы могут кончиться для него плачевно, Корякин остался верен себе и весело улыбнулся:

— А работать кто будет? Дядя? Согласно нормам полевых работ мне положен по штату геодезический отряд из четырех человек. Их у меня нет, как нет и лишних в экспедиции коллекторов и рабочих. Я прекрасно знаю, что являюсь злостным нарушителем, ибо одному ходить по леднику не положено. Что же тогда делать? Ледник-то ждать не станет, он ведь движется и надо засекать его скорость. Вот и ношусь один, не прихоти ради, а токмо пользы дела для... — Дик любил подобные обороты речи.

Двинулись дальше. До Второго Барьера с нами отправились Корякин с Перовым. По дороге мы оставляли для них вешки. Миновали наиболее тревожные места. Несколько раз трактор слегка проседал. Наше движение на купол облегчали сохранившиеся старые следы. Они создавали видимость «дороги». Следующую короткую остановку сделали у балка «Серпантин», в котором временно проживал Олег Яблонский. Два дня назад он видел здесь белого медведя. Шатун перебирался через ледниковый щит с одного побережья на другое. Хорошо, что балок не привлек внимания зверя, и он прошел метрах в трехстах от жилища Олега.

Яблонский зазвал нас к себе в домик и угостил прекрасно сваренным кофе. По просьбе товарища подкинули ему несколько пачек папирос и махорки. Оставили на всякий случай около балка запас угля и дров, после чего продолжили свой путь на купол.

Через полтора часа увидели бажевский балок, палатку, стоящую над глубоким шурфом, столбы флюгеров и радиомачты станции «Ледораздельная». Было 4 часа утра, но супруги Бажевы проводили в это раннее время свои наблюдения. Весь путь от базы занял 16 часов. Уголь мы разгрузили в тамбур дома через небольшое отверстие в стене. Сильный ветер заметно мешал нашей работе — часть драгоценного «купольного» топлива рассеивалась вокруг. Сани стояли выше крыши дома, засыпанного метровым слоем снега. Тогда из больших листов фанеры мы сделали желоб и по нему спустили уголь в тамбур.

Вечером того же дня мы проводили Неверова. Вместе с ним на тракторе отправился на берег «дядя» Вася. Повар Женя Дебабов остался на станции помогать нам в работе. На станции «Ледораздельная» были продолжены исследования.

 

 

БАРЬЕР ОЛЕГА ЯБЛОНСКОГО

 

Много сотен километров пешком и на лыжах в тяжелых метеорологических условиях исходили во время работ на ледниках все участники Новоземельской экспедиции.

Первый год маршрутные снегомерные съемки на леднике проводил молодой научный сотрудник Олег Яблонский, смелый альпинист и опытный экспедиционный работник. До Новой Земли он уже принимал участие в гляциологических исследованиях в горах Средней Азии и других районах. Со студенческих лет его привлекала романтика полевой жизни. Олег разбил первые продольные и поперечные снегомерные створы на леднике Шокальского. Он живо интересовался миграцией снега, проводил метелемерные наблюдения при поземке и ураганном ветре. Яблонского в нашей экспедиции все справедливо считали одним из «хозяев» Новоземельской ледниковой пустыни.

Утром 27 июня Олег пришел из района балка «Серпантин» к нам на станцию «Ледораздельная». Отсюда ему предстояло идти дальше в маршрут на север. Но неожиданно через день ухудшилась погода — на купол опустилось облако. Мы оказались в тумане. Видимость сразу же упала до одного балла и составляла всего 200 метров. Засвистели бурные ветры, часто менявшие свое направление. Начавшееся было таяние снега неожиданно быстро прекратилось.

Непогода не позволила Яблонскому и Хмелевскому уйти с «Ледораздельной». Чтобы не сидеть без дела, Олег помогал Бажеву, а Иван включился в работу метеонаблюдателей, которую мы несли с Энгельгардтом. Густой туман, снег и дождь, не дававшие возможности уйти со станции, в конце концов надоели трудолюбивому Ване Хмелевскому. В ночь на 14 июля он отправился один на базу. В рюкзаке гляциолога лежало тяжелое термометрическое оборудование.

Видимости почти не было. Фигура лыжника скрылась из виду тут же. Хмелевской двигался по тракторному следу — его единственному ориентиру в «дороге». Одежда на путнике вскоре промокла до нитки. Спустившись с гребня Второго Барьера, Иван попал в котловину, заполненную талой водой. Во время сильнейшего таяния совсем недавно здесь на леднике образовалось озеро. По его поверхности гуляли небольшие волны. Хмелевской шел по краю этого ледникового озера в сплошной снежно-водяной каше, утопая в ней до самых колен.

«Около 10 часов вечера покинул балок «Анахорет»,— писал Хмелевской в дневнике, — и «поплыл» на станцию «Барьер Сомнений». У балка Иван встретился с Корякиным и Перовым. Они шли с базы на «Ледораздельную», где им надо было начинать, по выражению Дика, «крутить геодезию». Хмелевский торопился на станцию «Барьер Сомнений». Друзья крепко пожали друг другу руки. Один из них продолжал свой путь на север, а двое других — на юг.

К вечеру 14 июля в километре от станции показались два лыжника. Мы выбежали навстречу. Ноги проваливались по колено в снег. Насыщенный водой, он уже не держал пешехода.

— Это Дик! Точно! Дик идет! — закричал Яблонский. — И Перов! — подхватил Дебабов.— По походке узнаю соседа. Как-никак, в одной комнате на базе жили.

За спиной Перова торчали вещевой мешок и длинная геодезическая рейка, делавшая нашего товарища похожим на канатоходца. У Корякина был его обычный груз: геодезические инструменты и приборы, которые он никогда никому не доверял.

Прибывшие товарищи рассказали, что морской лед в бухтах Русской Гавани еще держался (а ведь была уже середина июля) и что двигаться по леднику из-за необычайно сильного таяния стало крайне тяжело. Повсюду появились масса речушек, водяных потоков, озер и снежных болот. Большинство вешек, забуренных в глетчерный лед летом и осенью прошлого года, подтаяв, упали, словно их кто-то нарочно подрубил. Вода коварно прикрыла поверхность ледника. Маленькие ручейки на поверхности льда сливались в большие потоки, устремлявшиеся вниз по леднику. Вода выискивала какую-нибудь трещину или просверливала ледниковый котел, куда затем проваливалась. Такие котлы имели ширину до пяти и более метров в диаметре. Все это замедляло движение по леднику.

Корякин рассказал, что на подходе к балку «Анахорет» они услышали рев одного из таких потоков, глубоко врезавшего свое русло в тело ледника. Геодезист хотел из него набрать питьевой воды, но, увидев, что творилось здесь, даже этот смельчак отказался от своего намерения и предпочел вырубить во льду ямку. Очень быстро в небольшую лунку набралась вода. Дик наполнил ведро и отнес его в домик.

После ночевки Корякин обследовал мощный поток. Талая вода пробивала себе русло в снежном тоннеле. Местами снежные «мосты» рухнули, не выдержав своей тяжести. Вследствие закупорки русла талым снегом поток искал новый путь. Иногда разрушение такой пробки сопровождалось выбросом массы талого снега наподобие взрыва. Снежная поверхность ледника была покрыта сплошной сетью небольших трещин. Местность здесь была совершенно непроходимой. И это всего лишь в пятидесяти метрах от балка «Анахорет», покосившегося во время таяния.

— Олег, этими снежными «мостами» больше пользоваться нельзя — они уже не держат, — посоветовал Корякин товарищу.

— А что ты предлагаешь? Прыгать?

— Упаси Бог! Их следует обходить! Пусть на это уйдет много времени и сил.

Тут не выдержал и Перов:

— Дик совершенно прав. По этим «мостам» теперь ходу нет. Обмануть могут.

— Невесел ваш рассказ. Мне ведь завтра как раз по этому маршруту топать, — сказал Яблонский, потеребив свою водолазную феску.

Накануне прихода Корякина и Перова околел неожиданно пес Шарик, которого очень любил Олег. Эта полярная лайка сопровождала его во всех последних маршрутах по ледниковому щиту, и было видно, как переживал он потерю своего верного друга.

Лето сказывалось и на ледоразделе щита. Снег, наметенный в большом количестве зимой, сильно подтаял и просел. Его высота к середине июля уменьшилась на полметра, а около станционного домика даже еще больше. Наш дом стал постепенно «вылезать» из-под белого снежного покрывала. Сейчас он отогревался под лучами скупого полярного солнца. Внутри дома мы могли теперь наслаждаться из окон дневным светом в течение продолжительного времени.

Максимальный термометр отметил невиданную до этого на куполе температуру +9,2°. Снежный тамбур дома стал разрушаться на глазах. С его потолка, словно дождик, непрерывно лилась вода. Начали портиться продукты. Пришлось в срочном порядке разобрать наше нехитрое сооружение — деревянный тамбур с выходным люком. Мы вновь, как когда-то, теперь входили и выходили через обычную дверь.

Холодная лаборатория Бажевых перестала быть холодной. С ее стен и потолка капала вода. Работать там было уже невозможно. На дне глубокого шурфа набрался 20-сантиметровый слой натаявшей воды. Не ледяной шурф, а настоящий колодец.

Передвигаться по леднику стало очень тяжело. Даже небольшие обходы снегомерных вех на площадке становились все трудней. Ноги вязли. Только начинаешь вытаскивать одну, тут же проваливаешься другой выше колена. В сапоги набивался мокрый снег. Там же, где он был утоптан, мы могли передвигаться свободно.

Вечером 15 июля Олег Яблонский в сопровождении Евгения Дебабова ушел на лыжах в сторону Второго Барьера в большой снегомерный маршрут до гор Бастионы. По дороге. Олег должен был описывать строение снежно-фирновой толщи в шурфах, измерять высоту, плотность и твердость сезонного снежного покрова, а также установить ряд вех на новом профиле. Это надо было сделать, конечно, раньше, но наш злостный враг — погода и здесь внесла свою поправку. Пришлось идти в маршрут во время максимального таяния поверхности ледника.

Яблонский выполнял порученные ему обязанности всегда без колебаний, будучи уверен в своих силах и опыте. Уходя от нас, он сказал мне на прощание, надевая карабин:

— Жизнь на Северном полюсе собачья, но работа достойна настоящего человека.

Эти слова принадлежали первооткрывателю Северного полюса Роберту Пири. Олег любил книги и часто приводил наизусть фразы полюбившихся ему литературных героев. Однажды за праздничным столом он повторил известный тост путешественников, произнесенный одним из героев рассказа Джека Лондона «За тех, кто в пути» — Мэйлмютом Кидом: «Так выпьем же за того, кто в пути этой ночью! За то, чтобы ему хватило пищи, чтобы собаки его не сдали, чтобы спички его не отсырели... пусть во всем ему будет удача!..»

Нашим маршрутчикам Олегу и Жене тогда в особенности нужна была удача.

В ночь с 15 на 16 июля возвратился назад на станцию Дебабов, помогавший Яблонскому копать шурфы и тащить первое время тяжелый груз на самодельных нартах из лыж. По рассказу кока, в пути с Яблонский описал несколько снежных разрезов и взял отсчеты по вешкам. Когда до балка «Анахорет» осталось меньше километра, Яблонский отпустил Дебабова обратно на купол, будто бы сказав своему помощнику:

— Можешь возвращаться на купол. Ты мне больше не нужен!

После этого они расстались. Олег пошел в сторону балка и вскоре скрылся в тумане, а кок двинулся в обратный путь к нам на станцию.

Через два дня после ухода Олега в те же места отправились на геодезическую работу Корякин и Перов. Назад они возвратились в ночь на 20 июля. Никакой принятой традиционной записки, говорившей о посещении Яблонским балка «Анахорет», они не обнаружили, не было также никаких следов приготовления пищи. Это говорило о том, что Олег в балок, видимо, не заходил.

— Очень странно. Может быть, он решил пройти мимо балка прямо на «Барьер Сомнений»? — робко предположил Корякин.

Но радиосвязи с этой станцией у нас не было, и мы оставались в полном неведении, надеясь, что такой молодчина, как Олег Яблонский, не может пропасть и что мы скоро вновь увидим его, услышим его остроумные рассказы и шутки.

20 июля с базы пришла радиограмма от Чижова. В ней новый начальник экспедиции сообщал, что к нам на купол выходят на лыжах Ружицкий и Генин, а Бажев, Энгельгардт и Дебабов должны вернуться на базу. Проинформировали о благополучном прибытии на базу Ивана Хмелевского. В конце радиограммы Чижов просил ускорить выход Олега с купола на базу. Последнее указание нас насторожило и обеспокоило. Ведь прошло уже пять дней с тех пор, как ушел со станции Яблонский. Тогда где же он?

— Наверно, Олег сидит в «Чайном домике»? — заметил его ближайший друг Бажев.

— Возможно, ты и прав, — не очень уверенно произнес Перов,— ведь радиосвязи с этим домиком нет.

Никто не решался вслух высказать свое предположение о том, что наш товарищ мог провалиться в одну из многочисленных трещин. Но каждый чувствовал в тот момент — с Олегом что-то случилось.

Немедленно надо было начать поиски пропавшего товарища. В последние дни непроглядный туман совершенно лишал нас ориентиров. Поэтому идти прямо по пути Яблонского было нельзя. Решили, что сначала Перов и Энгельгардт пойдут на лыжах по тракторной дороге к балку «Серпантин». Там, мы предполагали, должны были уже находиться Генин и Ружицкий, застигнутые непогодой. У них следовало узнать, не видели ли они Олега, а заодно помочь им самим дойти в тумане до нашей станции.

Во время вечерней дополнительной радиопередачи, когда я принимал телеграмму для Ружицкого от его брата-студента из Москвы, в дверях неожиданно показался сам Игорь в сопровождении Генина, Перова и Энгельгардта.

Оказалось, что ребята приняли створ недавно выставленных Яблонским снегомерных вех в сторону Карского моря за тракторную дорогу, ведущую на купол. Спохватились лишь тогда, когда дошли до конца профиля. После этого возвратились назад в балок «Серпантин», где решили ждать улучшения погоды.

Игорь и Валерий поведали, что ни Олега, ни его следов они нигде не видели, хотя побывали во всех приютах. Стало очевидно, что Яблонский, по всей вероятности, трагически погиб. Но где, в каком месте ледника?

Тут же организовали новую поисковую группу во главе с Альбертом Бажевым. В нее вошли Корякин, Ружицкий, Перов и Дебабов. Решили идти к тому месту, где расстался с Олегом кок Дебабов, и оттуда следовать дальше по лыжне пропавшего Яблонского, если она еще сохранилась, или же идти по вехам, которые он должен был выставить по дороге к горам Бастионы.

Настроение у всех зимовщиков было подавленное. Оставшиеся для продолжения работы на станции гляциологи вышли наверх, чтобы проводить товарищей. Видимость все еще оставалась плохой. В сплошном тумане поисковая группа направилась ко Второму Барьеру. Перед их уходом я сказал Бажеву, что буду ежедневно слушать радиосообщения с полярной станции. На Куполе осталось четверо: Ляля Бажева, Генин, Энгельгардт и я. Стало непривычно тихо. Никому не хотелось говорить. Всех угнетало тяжелое предчувствие.

От волнения мы не могли долго уснуть, все ждали сообщений по радио. К началу передачи все четверо собрались около приемника. Было очень тихо. Товарищи попросили меня заранее включить радиоприемник и настроиться на рабочую волну «полярки». Когда раздались первые сигналы вызова, я плотнее прижал наушники. И вот в 10.00 московского времени мы приняли следующие страшные слова: «Яблонский погиб, провалившись на снежном мосту, тело его привезли  на базу».

Не стало молодого, сильного и жизнерадостного человека, с которым еще несколько дней назад здесь, на станции, мы говорили, спорили, обсуждали дела и планы исследований. Трудно было поверить этой жестокой правде. Экспедиция лишилась талантливого работника, обладавшего кипучей энергией, мать — горячо любимого сына, сестра — старшего брата.

Вот что записал в своем дневнике Володя Корякин, участник поисков Олега Яблонского:«...В сплошном тумане выходим на геодезический створ. Старых лыжных следов уже не видно. Через два с половиной часа мы в районе Второго Барьера. Сзади стена сплошного тумана, над головой клочья разорванных слоистых облаков. Обвязавшись веревками, проходим по еле держащим человека снежным «мостам» опаснейшую зону трещин у Второго Барьера. Держа курс на веху «Край», спускаемся с ледяного уступа. Снег здесь стаял и вода почти ушла. Продолжаем идти в связках, хотя трещин не видно. Вероятно, со стороны связка из пяти лыжников и выглядит красиво, но нам не до красоты. Всех томит ощущение неизвестности и тяжкое предчувствие. Пользуясь указаниями Дебабова, выходим на конец снегомерного створа. Здесь все, как описал повар. Продолжаем поиски в районе «оазиса» Анахорет. Обходим его со всех сторон. Но и здесь никаких следов. У меня все больше укрепляется мысль, что Олега следует искать у ручья. Ведь говорил же я ему, чтобы он опасался этого проклятого места. Полдень 26 июля. Вот и балок, но перед ним ручей, преграждающий нам путь. Развязав веревки, мы шли, растянувшись цепочкой в затылок друг другу: Перов, кок, я, за мной где-то Игорь и Альберт. Почти напротив балка замечаю две черные точки. Тотчас же Перов ускоряет шаг, потом останавливается и что-то кричит. Можно только разобрать: «Олег!» Все мы несемся теперь, не разбирая дороги, по течению ручья вниз к черным точкам. На другом берегу видны лыжа с отломанным задником, палка, какие-то разбросанные предметы. Вот и первое большое черное пятно — промокший рюкзак. А дальше лежало тело Олега Яблонского. Его штормовка подвернулась под мышки, правый карман брюк был вывернут, сапоги еле держались на ногах. Капюшон штормовки стянул потемневшее лицо. Рядом находился снежный «мост», вокруг — мелкие трещины. Ребята стоят, сняв шапки. Альберт будто в полусне шепчет: «Что я скажу твоей матери, Олежка?»

Четырехчасовой перерыв в балке «Анахорет». Перов сколачивает из лыж и досок сани для перевозки тела. Несмотря на усталость, под впечатлением пережитого никто не хочет есть. Завертываем Олега в тулуп и крепко привязываем веревками к саням. Альберт потянул веревочную лямку, я и Перов подталкивали сани сзади, иногда к нам присоединялся Дебабов. Игорь шел впереди нашим лоцманом. Часов через пять, привозим тело к балку у озера Усачева. Я остаюсь с Альбертом. Перов, Игорь и кок уходят на базу за трактором. Альберту тяжелее всех. Олег был его близким товарищем по одному курса геофака МГУ. Мне бесконечно жаль Олега, работавшего и погибшего во имя общей нашей цели. Его работа требовала много мужества и сил, и он всегда с ней отлично справлялся. Олега, очевидно, погубила неосторожность: он провалился в мощный поток талой воды. Арктика не любит, когда с ней обращаются на «ты».

Вечером 26 июля тело Олега на тракторе привезли на базу. Находившиеся там товарищи читали 27 июля печальный приказ О.П. Чижова по Новоземельской экспедиции, в котором говорилось: «Вчера, 26 июля, на базу доставлено тело трагически погибшего сотрудника экспедиции О.А. Яблонского. Он погиб, выполняя свои обязанности. Вечная ему память!»

Вечером того же дня на береговой базе в бухте Володькина состоялось заседание Новоземельской гляциологической экспедиции, посвященное памяти погибшего товарища. Альберт Бажев предложил назвать именем Олега Анатольевича Яблонского ледяной уступ Второй Барьер, у подножия которого произошла трагедия. Это предложение поддержали все гляциологи, присутствовавшие на собрании. Ледяной Барьер навсегда сохранит за собой славное имя молодого исследователя ледников.

Около полудня 2 августа состоялись торжественные похороны нашего товарища. На высоком мысу, разделяющем бухты Володькина и Воронина, в каменистой тундре мы заранее вырубили могилу. На тракторе привезли большие камни и сделали из них надгробье. Над Русской Гаванью прозвучал прощальный салют из карабинов. Над свежей могилой установили высокий обелиск, вырубленный Александром Вячеславовичем Романовым из ровного ствола просоленной морем лиственницы. В его верхней части прикрепили ледоруб Олега.

На следующий год пароход доставил в Русскую Гавань большую гранитную плиту, сделанную по заказу Академии наук СССР. На плите были выбиты слова:

                                                         

ОЛЕГ АНАТОЛЬЕВИЧ

Я Б Л О Н С К И Й

1930 — 1958

Участник Международного геофизического года

Погиб на леднике Шокальского15 июля 1958 г.

         Л е д н и к  н а в е к и  с т а л  т в о и м

            н а д г р о б н ы м  о б е л и с к о м

 

 

СИЛЬНЕЕ СТИХИИ

 

Во время пурги выходить из дома стало невероятно трудно. Когда открывали дверь, то перед нами стояла белая стена снега. Приходилось отгребать его прямо в тамбур, а затем через образовавшийся лаз выбираться наружу с помощью товарища, подталкивавшего сзади. Легче всего было вылезать по правилу буравчика — вращаясь вьюном. Снова наша крыша находилась на одном уровне с поверхностью ледника. Как только закончилась метель и стих ветер, я приступил к сооружению нового снежного тамбура. В тот же день работа была закончена, и мы стали, как прежде, выходить из дома на «улицу» через спасительный люк, закрывавшийся деревянной крышкой.

В конце августа Корякин увлек меня на новый геодезический и пешеходный створ, названный нами «Дорогой жизни». Этот прямой снегомерный створ значительно сокращал путь со станции «Ледораздельная» на береговую базу, являясь самой короткой дорогой к Барьеру Яблонского. Дик просил помочь ему довезти и расставить вехи на «Дороге жизни», как он с достоинством величал трассу. До этого вешки стояли крайне редко и не в створе.

Нам удалось пройти только семь километров. Лыжи не скользили. К ним прилипали большие плотные комья снега, поэтому через каждые пять метров приходилось останавливаться, снимать отяжелевшие и нескользящие лыжи, а затем сбивать с них налипший снег. В конце концов, это занятие надоело. Пришлось лыжи положить на санки. Весь остальной путь шли пешком по чрезвычайно рыхлому и влажному от мороси снегу. Теперь не лыжи везли нас, а наоборот, мы их. Каждые 300 метров на леднике мы ставили вехи. Створ издали удивлял меня идеальной прямизной. «Дорога жизни» ласкала даже придирчивый глаз нашего требовательного геодезиста.

— Смотри-ка, Жень, как струна! — не один раз гордо и восторженно восклицал он после установки очередной вехи.

Утром 2 сентября из тумана показался дорогой и желанный гость — трактор! Товарищи привезли с базы уголь, посылки из Москвы (доставленные в Русскую Гавань на каком-то пароходе), лесоматериалы, продукты и — главное — свежее мясо. Признаться, консервы нам уже порядком надоели, а некоторые просто опротивели. Лишь консервированные огурцы и томаты по-прежнему пользовались большой популярностью у полярников, оказавшись на редкость приятной приправой к свежему мясу. Сухая картошка, умело сваренная или хорошо поджаренная, шла тоже неплохо. Приехавший для проведения плотничьих и печных работ Василий Перов угостил небольшой коллектив жителей купола замечательными котлетами.

В тот же день вечером санно-тракторный поезд ушел назад. Перед отъездом Неверов напугал нас нерадостным сообщением:

— Старый переезд через Барьер Сомнений по «Ледяному мосту» уже не существует. Его разрушило во время таяния и подвижек льда. На месте «моста» возникли опасные трещины. После долгих поисков нового пути мы нашли, наконец, проход через Барьер Сомнений, ближе к горам ЦАГИ.

Под руководством Перова мы соорудили перед домом просторный деревянный тамбур с окнами наверху и настоящим входным люком, который закрывался плотной крышкой. Из тамбура к люку вела крепкая трехметровая лестница с перилами. Теперь стало удобно выбираться наверх даже с метелемером, другими приборами и ведрами с мусором.

В середине сентября, когда в доме все спали, раздался необычный шум и грохот на крыше нового тамбура.

— Что за незваные гости к нам пожаловали? — весело оживился Перов.

— Наверно, белые мишки! Пойду встречу их!— предложил Валера Генин, схватил на ходу карабин и поспешил в тамбур.

Но гостями оказались не косолапые, а Энгельгардт и Дебабов, совершившие переход от «Оазиса Анахорет» на станцию «Ледораздельная». Наши товарищи выполняли снегомерные работы и, сбившись с дороги, случайно вышли к балку «Серпантин». Лыжники двигались по прямому створу, а не по тракторной дороге. Ребята проголодались в пути. Упрашивать их съесть голубцы и куриный бульон не пришлось.

Гостей разместили на верхних двуспальных нарах. Незадолго до их прихода пекли хлеб. От этого в комнате была нестерпимая жара. Долго гости ворочались под потолком, но заснуть так и не смогли. Не мудрено. Я лежал на нижних нарах и тоже страдал от жары.

Через час раздался недовольный голос Женьки Дебабова:

— Черти! Дверь хотя бы немного приоткрыли!

Наутро мы проводили гостей. Они захватили с собой десяток бамбуковых вех, чтобы выставить их в разреженных местах на прямом створе «Дороги жизни».

Спустя неделю, когда мы завтракали, послышалась какая-то непонятная возня, а затем разговор у люка. Через минуту в дверях показались Бажевы. Они очень удивились новому просторному тамбуру, созданному нами в их отсутствии. Не дав супругам прийти в себя после большого лыжного перехода, мы засыпали их массой вопросов.

— Ляля, молодчина! Маленькая женщина, но удаленькая! — послышались одобряющие голоса.

Оценка давалась совершенно справедливая. Здесь же была не какая-то подмосковная лыжня, а ледяная пустыня с ледопадами и предательскими трещинами.

19 сентября в 0 часов 30 минут впервые с начала второй нашей зимовки на леднике мы увидели полярное сияние, известное как «драпри». Но длинные полосы цветных небесных лучей недолго оживляли наш унылый пейзаж.

На следующее утро вновь началась пурга. Но вот прибыл на купол санно-тракторный поезд, чтобы забрать нас. По дороге на ледораздел, проходя котловину перед Барьером Сомнений, трактор в который уж раз снова провалился, но теперь уже не в трещину, а в подледное озеро глубиной около одного метра. Потребовалось пять часов мучительной работы, прежде чем удалось вызволить машину из очередной западни.

Старая смена — Генин, Перов и я — возвращалась на базу. С нами уезжали и Бажевы. С-80 зацепил «научный» балок вместе с его обитателями и в сильном тумане двинулся по своим свежим следам в обратный путь.

Балок был загружен до самого потолка. Сидеть в нем нормально оказалось невозможно. Около «Анахорета» постояли в молчании на месте трагической гибели Олега. Тяжело было думать, что никогда больше не услышим и не увидим нашего товарища.

Успешно миновав ледопад «Барьер Сомнений», мы подъехали уже в полной темноте к месту недавнего купания трактора. «Пассажиры» выскочили на лед. Начались поиски обхода этого неприятного места, но дорога проходила в низине, и найти сухое место нам так и не удалось. Где бы мы ни тыкали палками, везде под верхним, недавно замерзшим слоем льда была вода. После того как все убедились, что объехать ледяную ванну не удастся, а ждать, когда окончательно замерзнет вода, придется очень долго, раздался спокойный голос тракториста Неверова:

— Как говорится, ребята, риск — благородное дело!

Отцепили балок. Без него трактор благополучно прошел рядом со старой колеей. Послышались возгласы радости и удивления. Ведь все обошлось так хорошо. Затем размотали длинный трос, и буксируемый трактором домик на санях удачно миновал это опасное место.

На «Ледораздельную» нам на смену приехали Каневские. Им предстояло провести всю полярную ночь на куполе. Третьим компаньоном стал давний их товарищ по первой зимовке в Русской Гавани — дядя Саша. Александр Вячеславович Романов должен был помогать молодым ученым по хозяйству. Этого непьющего и некурящего богатыря мы знали как большого умельца и первоклассного ходока. На прощание я сказал Зиновию:

— Вам такого замечательного «дядьку» дали, что вы с ним не пропадете!

Помимо своих деловых качеств, старший Романов был еще и большим оригиналом...

— Дядя Саша, — как-то спросил я бывалого полярника в конце первой нашей зимовки,— почему вы домой никогда не посылали телеграмм? Там, наверное, беспокоятся ваши близкие люди?

— Да ни к чему мне это. О чем писать-то им, когда зимовать осталось всего ничего — одну только ночку!

Так называл он не только полярную ночь длиной в сто суток, а весь предстоявший еще нам год зимовки на Новой Земле. И в его словах не чувствовалось никакой рисовки.

Как-то один из молодых гляциологов спросил Романова-старшего:

— Дядя Саша, если честно, поедете вы еще раз в Арктику?

— Не люблю загадок,— ответил он и после некоторой паузы добавил, — наверное, все-таки поеду. Эта страсть горячей вина. По секрету скажу вам, ребята, здорово тянет меня на другой край планеты — в Антарктику!

Доктор Валентин Землянников осенью прошлого года привез мне из Москвы небольшую продуктовую посылку. Среди прочего было в ней три лимона, которые я выложил на обеденный стол. Все наши принялись пить с ними чай. И только один дядя Саша наотрез отказался от лимончика. Я не удержался и спросил его, почему он отказался от такого удовольствия.

— По мне, если сказать прямо, лимон только портит настоящий чай, — таков был ответ.

Пока Романов и Каневские осваивались на станции «Ледораздельная», Корякин уже девять суток находился в полном одиночестве, проводя геодезические работы. Непрерывные метели и туманы осложняли дело. Много раз Дик пытался измерить теодолитом несколько углов, чтобы до наступления полной темноты получить важные данные о скорости движения ледника. Но все попытки оказались безуспешными — новоземельская погода словно сказала (в какой уже раз!) свое решительное «нет». В свободное время, сидя в балке «Анахорет», Корякин занимался обработкой полевых наблюдений и отдавался своему излюбленному занятию — каждодневному писанию дневника. Из литературы у него были только «Таблицы семизначных логарифмов» да «Астрономический ежегодник» — сплошные колонки цифр, набившие нашему геодезисту оскомину.

На стенах балка хорошо сохранилась своеобразная переписка Корякина и Яблонского. Мы с волнением перечитывали настенные строки, нацарапанные графитом.

«Будь осторожен,— гласила одна из записей Олега Яблонского, — в районе балка «Серпантин» вчера видел медведя!»

Приходя после окончания очередного маршрута в этот балок, каждый считал своим долгом непременно сообщить о себе несколькими строками на фанере, покрывавшей стены. Это был бортовой журнал, живая летопись — отчет о работе, своеобразная перекличка двух самых заядлых экспедиционных маршрутчиков.

Тем временем ветер крепчал. Оставалось маловато продуктов, свечей и... дневного света. Плохая погода и неоконченная работа задержали пребывание Корякина в «Анахорете», так что день 7 ноября он встречал один. Но и в одиночестве ему хотелось хорошо отметить великий праздник советских людей. Дик тщательно прибрал балок. И хотя за стеной завывала злая вьюга, настроение было праздничное и торжественное. Корякин даже написал на стенке стихи:

В балке одиноко я праздник встречаю

И, в общем, покуда не очень скучаю,

Но не дал Чижов мне приказа «Вперед!»,

И ветер десятые сутки ревет,

И нету ребят, хоть в пургу им кричи!

И где они бродят в полярной ночи?

Эти стихи, хотя и не отличались особенной поэтичностью, но, безусловно, передавали настроение нашего славного Дика!

Уже позже на базе он вспоминал, что во время праздничной трапезы наливал себе стакан красного вина, вставал и произносил тост, затем садился. Чуть-чуть смешно и немного грустно было слушать рассказ товарища о встрече праздника в одиночестве. Под вой пурги один на один с нею он даже спел гимн географов, несколько измененный студентами-геодезистами:

            Если и нас когда-то

            Застанет  праздник вдалеке от дома,

            Нам ли грустить, ребята,

            И с одиночеством ли быть знакомым?

            В тот вечер по традиции,

            За тех, кто в экспедиции,

            За всех кочующих,

            Но не тоскующих

            Свой тост поднимут их друзья!

Наконец, на десятые сутки в балок «Анахорет» ввалились участники маршрутной группы — Олег Павлович Чижов, Ваня Хмелевской и Сева Энгельгардт, успешно закончившие исследования на ледоразделе. Теперь они держали курс с вершины щита на береговую базу. Гостеприимный хозяин Дик на радостях ретиво угощал своих «снежных» гостей.

После обеда Корякин и Энгельгардт с разрешения начальника экспедиции отправились с инструментами к крайней вехе. Предстояло закончить измерения углов теодолитного хода. Погода неожиданно улучшилась. Появилась видимость, в небе игриво засияли звезды. Надо было срочно воспользоваться этим подарком и закончить прерванные Володей наблюдения. Товарищи быстро поднялись на Барьер Яблонского и приступили к работе. Сначала Сева ставил на соседнюю веху фонарь для того, чтобы Корякин мог наводить на нее трубу теодолита. Затем он бежал к главному геодезисту и подсвечивал фонарем микрометр, чтобы Дик мог взять отсчет. Потом все повторялось снова.

Пришлось одному из них все время потеть, бегая с точки на точку, а другому, наоборот, дрожать от холода, наблюдая в теодолит. С большим трудом засекались вехи. Но бросать работу, когда оставалось совсем немного, гляциологи не могли. Все же через два часа удалось закончить все необходимые измерения. Теперь можно было возвращаться в свой балок, где, наверное, остальные товарищи уже приготовили горячий ужин.

В это время подкралась к ним пока еще не опасная поземка, а вскоре приключилась новая беда — перегорела лампочка фонаря. В кромешной темноте не стало видно старых следов, по которым можно было вернуться назад в балок «Анахорет». Между тем, ветер начал крепчать. Его порывы усилились. Робкая поземка очень быстро переросла в настоящую метель.

Тут-то и начались злоключения двух товарищей на леднике.

Остававшиеся в балке «Анахорет» Чижов и Хмелевской обеспокоились долгим отсутствием Дика и Севы. Чутье подсказывало им, что начавшаяся бора помешает ребятам найти балок «Анахорет».

— Надо сигналить ракетами. В такую метель ребята могут нас не найти и заблудиться. Так ведь и до беды недалеко: бора — дело не шуточное! — с волнением сказал Хмелевской.

Что же такое бора? Своим названием она обязана слову борей, означающему в греческой мифологии северный ветер. Местный характер береговых штормов на побережье Новой Земли был подмечен еще несколько веков тому назад русскими промышленниками-поморами, которые дали первоначально этим ветрам свои поморские названия: «всток» (восток), «пал сток» и другие. На Новой Земле бору отмечали неоднократно на полярных станциях в Малых Кармакулах (Южный остров) и в Русской Гавани.

О боре давно знают жители далматинского побережья Адриатического моря. Хорошо известна она также на Черном море, Каспии и Байкале (сарма). В нашей стране дурную известность получила Новороссийская бора, приносящая с севера, с Мархотского перевала, на черноморский город и его порт холод, разрушения и бедствия. Теперь станет понятным, почему под коротким и не всем понятным словом «бора» подразумевается необычайно сильный ветер.

В отличие от южной Новороссийской боры «наша» Новоземельская намного коварнее. Ведь проявляется она в ледяной арктической пустыне, причем наиболее часто во время темной полярной ночи. По силе и продолжительности ураганных ветров Новая Земля своего рода «чемпион» Арктики и всей нашей страны. Предсказывать приближение Новоземельской боры представляется крайне затруднительным делом. Хорошо известно, что в большинстве районов земного шара перед началом шторма обычно резко падает атмосферное давление. На Новой Земле же перед борой давление, наоборот, часто растет. Хотя бора наблюдается в любое время года, однако все же чаще она бывает с ноября по март, и продолжается непрерывно в среднем 2-3 суток. Отмечены случаи, когда яростный ветер не успокаивался 6-8 и даже 10-11 суток. Возникновение боры  вызывается на Новой Земле изменением движения атмосферы над обширным районом Баренцева и Карского морей. Воздушный поток усиливается возвышенностью острова, достигающей 1000 метров над уровнем моря, и приобретает свойства боры, столь типичные для знаменитого Новороссийского норд-оста.

Крупный советский исследователь Арктики член-корреспондент АН СССР В.Ю. Визе в одной из своих научных работ привел очень интересное описание новоземельской боры, сделанное впервые в конце XVIII века в «Географическом известии о Новой Земле полунощного края». Составил его мещанин города Архангельска Василий Васильевич Крестинин. Мезенские промышленники рассказали ему, что «Жестокие погоды начинаются в Филиппов пост и продолжаются до Великого поста, почти около трех месяцев. Бури длятся часто по неделе, иногда же по десяти дней и по две недели. В то время весь видимый воздух занимается густым снегом, кажущимся наподобие курящего дыма, человек же, потерявший из своих глаз становище, не может в сие время на пустом месте не заблудиться, потому что со всех сторон ничего, кроме снежных частиц, видеть не может, и в таком случае холодом и голодом погибает…»

Все мореплаватели и путешественники, которые становились свидетелями новоземельской боры, отмечали ее особенно большую силу у побережья обоих крупных островов архипелага.

Наши продолжительные наблюдения во внутренних областях Северного острова позволили впервые проследить и уточнить особенности боры в районе Русской Гавани. Мы убедились, что бора зарождается в самом центре ледникового щита, где она имеет еще сравнительно небольшую скорость. Ветер при падении с ледникового щита заметно усиливается по пути к морю в южной части ледника Шокальского. Уже на побережье он нередко достигает ураганной силы — 30-40 метров в секунду (а по данным М.М. Ермолаева, даже до 60 метров в секунду). Во время урагана, когда скорость ветра превышает 29 метров в секунду (110-150 и более километров в час), бора легко сбивает человека с ног. Если же скорость ветра перешагнет 40 метров в секунду, то стихия уже начинает производить опустошения, а человек в это время становится просто легкой игрушкой в «руках» боры. К этому следует добавить, что температура воздуха при боре обычно понижается на 20-30 градусов. Промчавшись дальше от берега километров 10-15, ветер замирает. Поэтому все морские суда стараются во время Новоземельской боры поскорее уйти в море. С удалением от берега в море сила боры постепенно уменьшается. Интересно, что вертикальная мощность воздушного потока при боре может достигать высоты около одного километра.

Теперь, когда читатели поняли, в какой опасный переплет попали наши гляциологи во время неожиданно налетевшей на них боры, я продолжу прерванный рассказ.

Ваня Хмелевской забрался на крышу домика и поднял там горящий факел, надеясь, что этот огонь Володя и Сева заметят. Увы, увидеть его они уже не могли. Когда до спасительного жилья оставалось совсем близко, безумный ветер со снегом обрушился на молодых исследователей.

Около двух часов ушло на поиски в беспросветной белой мгле затерянного домика, но найти его им так и не удалось. Временами люди даже не видели друг друга в этом снежном смятении. Иногда сквозь просветы выглядывали звезды. По ощущению скорость ветра достигла уже 30 метров в секунду. Поняв бесполезность и опасность дальнейшего поиска «Анахорета», Корякин предложил рискованный, но единственно правильный план — спускаться по леднику к берегу моря. При этом Дик невесело пошутил:

— Теперь, Сева, придется нам топать в Русскую Гавань, где я, надеюсь, мы наткнемся на «полярку» или на нашу базу. Итак, друг мой, вперед и только на Север!

Вопрос стоял так: либо погибнуть здесь в свирепом урагане, либо попытаться пробиться к морю и по берегу, как самому надежному ориентиру, добраться до береговой базы. Предстоял немалый путь по леднику в ураганную бору.

Двигаться по Полярной звезде в северных краях неудобно — она находится здесь почти в зените. На их счастье, порой виднелись и другие звезды. Шли, ориентируясь по ним. Проверяли себя по часам. Узнавали местность предположительно, вслепую:

— Проходим траверс гор ЦАГИ! Через полчаса должен быть  Барьер Сомнений.

Временами низкие облака становились настолько плотными, что закрывали единственные путеводители в этих снежных потемках — добрые звезды. В такие минуты становилось не по себе. Переход через Барьер Сомнений путники почувствовали по уклону и надувам снега у подножия ледяного уступа. Товарищи удачно миновали опасные места. Вероятнее всего, они прошли через трещины по снежным «мостам», даже не заметив их. Потратив много сил на борьбу с полярной стихией, Корякин и Энгельгардт сильно устали. Они думали лишь об одном: только не сбиться с правильного курса!

Подъемы и спуски, спуски и подъемы. Гляциологи не знали точно свое местоположение.

Они находились уже на грани изнеможения. И все-таки надо было идти вперед, на север. Хотя бы ползти, но непременно двигаться. Было желание присесть и отдохнуть несколько минут, но слишком велик был риск больше уже не подняться.

И снова, все время помогая друг другу, товарищи тащились на север, к побережью, туда, где было жилье, где было их единственное спасение.

Когда люди, обессиленные, выходили с ледника, неожиданно слева возник слабый силуэт морены. Радостно забились сердца. Об этом Корякин рассказывал:

— Было похоже, что веревку на шее двух приговоренных к смерти ослабили.

Но очень быстро их радость улетучилась: стало казаться, что это вовсе не морена, а выход коренных пород. Но вот на самом гребне наткнулись они на прочный каменный гурий.

— Очень похож он на тот, что сложил я в прошлом году около Перевалочной базы. Только смущает меня кладка гурия. Вроде бы и не моя! — произнес Корякин.

Шли согнувшись. Подъемы и спуски, спуски и подъемы. То и дело падали на твердых, отполированных вет­ром снежниках, скользких, как каток. На некоторое время появилось рассеянное полярное сияние в виде зарева. Уставшие глаза несколько раз принимали свет низких звезд за огни береговой станции. Внезапно на юго-востоке увидели два неярких расплывчатых пятна, напоминавших свет за приоткрытой дверью землянки. Сделали попытку достигнуть огней, но те стали расплываться и вдруг совсем исчезли. Это начиналась галлюцинация. Сказалось нервное многочасовое напряжение. Люди не знали, где находятся, силы покидали их. И все-таки надо было идти только вперед! И только на север!

Попытались вновь найти этот гурий, но не смогли. Всеволод, совершивший перед этим еще переход по ледниковому щиту со станции «Ледораздельная», устал больше. Его шатало из стороны в сторону. Однако, несмотря на неоднократные просьбы Корякина, он наотрез отказался передать ему тяжелую треногу от теодолита и упрямо продолжал нести ее сам.

По каким-то каменистым склонам поднимались все выше и выше. Иногда ползли на четвереньках. Силы иссякали.

И снова, ориентируясь лишь по звездам, товарищи тащились на север, к морю. Они знали: в любой точке морского побережья можно выяснить свое местоположение и затем достигнуть базы. Корякин считал наиболее опасным проскочить по ледяной перемычке в район соседнего ледника Чаева. Это была бы верная гибель.

Неожиданно друзья обнаружили, что стоят на краю обрыва. Внизу лежали скалы, присыпанные снегом. Впереди тянулась довольно плоская равнина, полоса моря. Где-то вдали должен был мигать спасительный, но пока не видимый огонь маяка. Опытный глаз геодезиста узнал слева гору Ермолаева, еще через минуту засветились огни полярной станции. Стало ясно, что вышли на гребень гор Веселых. Значит, до базы не более шести километров. Вот вспыхнул огонь маяка — один из знаков створа Шокальского. В эти счастливые минуты путники поверили в свое близкое спасение и обнялись по-братски.

Последнее испытание выпало на их долю при отчаянном (суворовском) спуске с гор Веселых. Но веселья было мало в тот момент. Летели кувырком по кручам. Скользили по снежникам, натыкаясь в темноте на острые камни и оставляя на них, как на колючей проволоке, клочья одежды. Корякин больше всего беспокоился во время этого дикого спуска за теодолит.

Внизу, у подножия гор, ветер был тише. Над гребнем их поднимался великолепный фонтан, бивший на большую высоту множеством гигантских снежных струй. Они напоминали солнечные протуберанцы.

Оставалось четыре, три, два, один километр пути по побережью. Последним напряжением силы и воли путники заставляли себя шагать в сторону базы.

Ранним утром 10 ноября два человека нежданно-негаданно появились на пороге жилого дома экспедиционной базы. Володя и Сева едва держались на ногах, но они победили страшную бору. Их тут же окружили дежурившие на метеорологической вахте наблюдатели. Услыхав шум, вышел начальник экспедиции.

— Работу успели закончить. На обратном пути в балок «Анахорет» попали с Севой в бору, пришлось идти сюда, — непривычно тихо доложил Володя Корякин.

— Все путем, порядок, — дополнил краткий рапорт лаборант Всеволод Энгельгардт.

— Наши ребята оказались сильнее боры, — услышал я чей-то голос.

Про Корякина и Энгельгардта можно было сказать, что они действительно родились под счастливой звездой. Звезды, прятавшиеся временами за облаками и снежной пеленой, помогли отважным исследователям идти вперед на Север в борьбе со стихией.

Пока геодезисты пробивались к базе, оставшиеся в балке Чижов и Хмелевской не догадывались об их судьбе. Только через два дня после непрекращавшейся пурги удалось прорваться к ним нашим товарищам и сообщить о благополучном прибытии геодезистов на базу.

Этот случай показал всем нам, насколько опасно уходить полярной ночью на ледник или побережье даже в хорошую погоду.

С той поры и пошла своеобразная слава о Корякине. Едва только он выходил на ледник, как тут же все говорили:

— Ну вот, теперь ожидай дурную погоду! Дик на работу пошел!

Поэтому и прозвали мы его в шутку «боравестником». Это прозвище надолго закрепилось за нашим товарищем. И действительно, своим выходом на полевые работы он как бы предвещал бору. Неутомимый ходок («маршрутчик», по его собственным словам!), способный художник, остроумный собеседник, находчивый полемист в горячем споре полярников, хороший докладчик и знаток геодезии и географии, он был наделен выносливостью и бесстрашием. А было нашему герою только двадцать пять лет.

 

ВТОРАЯ ЗИМОВКА

Первого августа 1958 года к нам неожиданно явилась незваная ранняя зима, да к тому же с морозом и метелью. Еще первого числа днем было довольно сносно. Мы с Валерой Гениным спокойно укрепляли растяжки мачт, вокруг которых образовались большие проталины и ямы. Думали, что по крайней мере еще месяц будет продолжаться таяние, а с ним и лето на ледоразделе. Но вышло иначе. Похолодание, наступившее к вечеру 1 августа, приостановило таяние снежного покрова. Ночью наблюдался сильнейший гололед. Толщина намерзшего льда на антеннах и проводах достигала 10 сантиметров.

На другой день Сева Энгельгардт, возвращавшийся после наблюдений с метеоплощадки, прогромыхал по крыше дома и громко крикнул мне в печную трубу:

— Женя, на улице началась поземка!

Я не сразу поверил сообщению товарища и решил сам убедиться в этом. Вышел через люк из дома. Действительно, мела слабенькая поземка, показавшаяся мне поначалу чересчур ленивой. Из слоисто-кучевых облаков падали на ледник снежные зерна, представлявшие собой мелкую крупу размером не более одного-двух миллиметров. Вечером поземка усилилась и вскоре переросла в нормальную низовую метель. Ветер поднимал снег с поверхности на высоту до трех метров и нес его по воздуху. Небо сплошь закрыло низкими облаками.

В ночь на 3 августа началась настоящая метель-вьюга. Не видно стало не только неба, но даже ближайшей дорожной вехи. Через печную трубу в доме отлично слышался нараставший шум и свист над нами. Когда я снова вышел на поверхность, ничего не было видно. Все утонуло в снежном буране.

Так неожиданно началась наша вторая зима на Новоземельском ледниковом щите.

Все сильнее стала чувствоваться разлука с родными и друзьями на Большой Земле. Как же хотелось скорее увидеть Москву, вдохнуть чудесные ароматы лесов и полей Подмосковья! И хотя каждый из нас был полярным романтиком (иначе бы сюда не поехали), но именно здесь на Севере мы начинали любить по-настоящему, по-особенному, покинутые нами на долгие месяцы родные материковые «пенаты». Ведь жили на самом «краю света»!

Внутри станционного дома я обклеил фанерные листы стен цветными художественными вкладками из журнала «Огонек», прихваченного нами из Москвы в большом количестве. Справа от моей койки висела репродукция с картины певца русской природы художника Шишкина «Лес в Мордвинове». Какой поразительный контраст он являл сейчас по сравнению с ослепительно белым покрывалом ледника, которое протянулось куда только хватало глаз. Всем нам хотелось других, более веселых цветов. Особенно соскучились по зелени травы и леса, по голубизне неба, желтизне осенних полей и листьев.

В свободное время, если позволяла погода, мы с Гениным «прогуливались» по тракторной дороге. Эти короткие прогулки вносили некоторое разнообразие в жизнь зимовщиков, вынужденных большую часть времени работать не только в одиночестве, но и находиться внутри дома, погребенного под снегом. Однажды, пройдя метров пятьдесят от станции, я провалился одной ногой в узкую фирновую трещину. Тут же завалился недалеко от меня и Генин. Потом еще несколько раз мы по очереди ныряли в ледниковые щели. Сверху они были прикрыты свежим снегом и тонкой ледяной коркой, которые не могли удержать человека.

Около двух недель у нас не было радиосвязи с полярной станцией. Все разговоры моих товарищей по станции, предшествовавшие очередному приему, который должен был состояться 10 августа, сводились к одному: услышим или не услышим «полярку»? В ночь на десятое я долго не мог уснуть. Когда включил приемник, то меня поразила тишина на всем диапазоне средних волн. Молчал не только радист полярной станции, не слышно было вообще никаких радиостанций рядом.

Погода выдалась к утру спокойная. Сплошной туман залег кругом. Мы опасались, как бы ветер не сорвал предстоящую радиопередачу. Но ветер смилостивился над нами и почти затих. В 10 часов еле-еле удалось уловить далекие и очень тихие позывные сигналы. Чутьем догадался — они. Стал ловить точки, тире, посылаемые к нам с полярной станции. С большим напряжением слуха принял телеграмму: «Купол Зингеру — Хмелевской Корякин Перов вышли к вам задерживаются погодой Барьере Сомнений тчк Ждите их обязательно они идут осторожно медленно всем вам привет Чижов». Оператор передал мне профессиональный привет и сообщил, что у них все в порядке. Затем он еще что-то отстучал, но из-за сильных помех я уже ничего не смог разобрать.

Жаль, что наши товарищи упустили несколько хороших дней. Видимо, на то были какие-то причины. К сожалению, часто так получалось: либо люди не были готовы, либо погода не позволяла.

Вечером слушали московское радио. Из передачи узнали о пуске Куйбышевской гидростанции, об открытии Международной выставки в Бельгии и о том, что проходившая в Москве Ассамблея комитета по проведению Международного геофизического года одобрила предложение Советского Союза о продлении МГГ на 1959 год. Этот период получил название Международное геофизическое сотрудничество 1959 года (МГС). Таким образом, мы становились еще и участниками МГС.

На следующий день утром в станционный домик с шумом вбежал Энгельгардт.

— Наши ребята идут! — воскликнул запыхавшийся Всеволод.

Мы наскоро оделись и выскочили на «дорогу». Хмелевской, Корякин и Перов тащили санки с грузом. Они пришли вовремя— к вечеру началась метель, которая усиливалась с каждым днем. В течение последующих девятнадцати (!) суток, не прекращаясь, бушевала пурга. Ушедшим на базу за несколько часов до непогоды Перову, Бажевой и Энгельгардту не повезло. Товарищи попали в самую свистопляску и вынуждены были надолго осесть в балке «Серпантин». Идти дальше им не позволила совершенно осатаневшая погода. Днем 17 августа ветер дул со скоростью 20 метров в секунду, вечером он достиг силы жестокого шторма, а в порывах и урагана (34 метра в секунду). В эти дни наблюдения на станции «Ледораздельная» не прекращались. Наш старший метеоролог Валера Генин, ушедший на площадку, вскоре вынужден был вернуться из-за полного отсутствия видимости — все вокруг утонуло в белом бешено несущемся снежном вихре. Что же делать? Нельзя срывать метеосрок! Выход нашли быстро: связали три капроновые веревки в одну, и Валерий отправился с боем брать метеосрок. Один конец веревки был закреплен на Генине, а другой крепко держали в руках Ваня Хмелевской и я. Прошло больше десяти минут томительного ожидания и волнения. Но вот, наконец, появился наблюдатель, весь белый с головы до ног. Карманы его штормового костюма и унты были забиты снегом.

— Ну, кажется, порядок, — проговорил он и стал медленно стаскивать с себя одежду.

До участия в Новоземельской экспедиции Валерий Генин работал три года подряд инженером-актинометристом на Чукотской полярной станции «Мыс Уэлен» — самом северо-востоке нашей Родины. Туда он поехал сразу после окончания кафедры климатологии географического факультета Томского университета. Разумеется,  товарищи по зимовке смотрели на него, как на главного специалиста в области метеорологии и актинометрии. Для проверки каждый из нас считал своим долгом непременно узнать у Генина, какую он предскажет облачность. Наш «метеобог» редко ошибался. В большинстве случаев он давал прогноз, который затем подтверждался. На «Ледораздельной» Валерий находился во второй раз. Еще недавно он работал на станции «Барьер Сомнений». Там с ним произошел один случай, едва не стоивший ему жизни. На леднике не было бани. Генин, как настоящий сибиряк, без нее, естественно, не мог обходиться. Мы знали, что он в экспедиции один из самых заядлых парильщиков, поэтому неудивительно, что наш товарищ ходил с ледниковой станции в береговую баню. Как обычно, в одну из суббот июня Генин зашагал на базу. В пути его застиг сильный туман. Сбившись с пути, Валерий оказался в зоне трещин. Одна из них едва не стала его могилой. Идя по снежному «мосту» он провалился сразу обеими ногами. Рыболовная пешня, которую любитель бани держал наперевес, как пику, спасла его от неминуемого падения в глубокую пропасть. Благодаря этой пешне Генин смог выбраться на поверхность ледника.

Окна нашего домика на куполе засыпало лишь частично, и через них еще лился «хилый свет». Но в пространство между рамами через тончайшие щели проникала вездесущая снежная пыль, которая на глазах превращалась в снежные комочки. Чтобы дома было теплее, каждый считал своим долгом, проходя мимо печки, обязательно поковырять в ней кочергой. Генин часто ругал нас за излишнее усердие.

Корякин, вынужденный просиживать из-за непогоды у нас на станции, напросился поработать метеонаблюдателем. Мы же ему предложили более «теплое» место штатного кока. Дик категорически отказался, но в виде исключения один раз решил угостить нашу коммуну обедом, который мы долго потом не могли забыть. И было отчего. Корякинские щи оказались чрезмерно пересолены и перенасыщены томатом.

Окно в служебном помещении полностью засыпало снегом. Пришлось зажечь коптящую свечку. Пользуясь ее слабым светом, Иван Хмелевской склонился над мостиком Уитстона, по которому мы отсчитывали температуру в толще ледника на различных горизонтах. Иван разобрал весь мост, тщательно прочистил контакты переключателя, устранил дефекты. Делал он это любовно, не произнося при этом ни слова. По его просьбе каждый из нас затем опробовал этот прибор, отсчеты по которому брались удивительно точно.

Судьба Ивана Федоровича Хмелевского стоит того, чтобы о ней рассказать, хотя бы очень кратко. Этого простого крестьянского парня из-под Курска с юных лет манила романтика путешествий. Будучи мальчишкой, он не раз мечтал уехать куда-нибудь далеко на Север или в Сибирь. Когда в октябре 1942 года немецкие фашисты ворвались в его родную деревню, носившую название Хмелевская, Ваня жил с матерью, дедом, бабкой и младшим братом. Отец в это время был на фронте. Через месяц немцы ушли, но вскоре вновь оккупировали деревню. Больше половины ее дворов они уничтожили, при этом погибла бабушка, получили ранение дед и сам Ваня. После освобождения Красной армией родной деревни в конце января 1943 года двенадцатилетний паренек продолжил учебу в школе и одновременно помогал восстанавливать родной колхоз «Красный пахарь». Впоследствии его труд государство отметило медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». После окончания десятого класса Ваня поехал в Москву, где один знакомый устроил его на строительство высотного здания университета на Ленинских горах. Хмелевской стал работать и одновременно учиться на подготовительных курсах МГУ. Затем он успешно сдал все экзамены, поступил на географический факультет МГУ, участвовал во многих экспедициях на Тянь-Шане, в районе Байкала и других местах Советского Союза. Так сбылась детская мечта Вани. Когда же в Институте географии АН СССР начала формироваться многочисленная группа МГГ, в числе первых, кто изъявил желание поехать изучать ледники Арктики, был и Иван Хмелевской. Впоследствии он защитил кандидатскую диссертацию.

19 июня 1958 г. в своем дневнике Иван оставил скупую запись: «Снова на куполе. Со дня приезда  дуют западные и северо-западные ветры, достигающие временами 30 метров в секунду. Без конца метет, метет. Лишь отдельные прояснения на час или два. Задержала меня погодка на куполе. Занимаюсь проверкой термометрических журналов, которая прилично поднадоела, но самое тоскливое — сидеть в этом душном «подземелье». Копаешься, как крот, при керосиновой коптилке. Наверху — день, а тут — мрак. Скорее бы бурить. А то уже начинаешь киснуть и хандрить без настоящего дела».

В этой короткой записи весь Хмелевской, скромный труженик, постоянно жаждущий дела, искавший его повсюду и всегда получавший удовольствие от своего нелегкого труда. Ныне ветеран отдела гляциологии Института географии РАН, кандидат географических наук Иван Федорович Хмелевской — один из ярких ученых-гляциологов и активных участников изучения многих ледников в нашей стране, а также в Антарктиде.

Тем временем около станции «Барьер Сомнений» закончили бить шурф на глубине 16 метров. Из него Бажевы отобрали образцы льда для дальнейшего его изучения в холодной лаборатории. Вся пройденная толща состояла из плотного чистого глетчерного льда голубоватого цвета. Фирна, как мы и ожидали, не оказалось. Ведь эта станция находилась в зоне таяния, а не в зоне питания, как на ледоразделе.

В начале октября я вернулся на базу. Однажды вечером мы с Корякиным услышали непонятный шум под нашим окном в жилом доме. Собаки надрывали глотки. Мой товарищ схватил карабин и выскочил на улицу. Меня он попросил направить луч фонаря через окно. Я осветил пространство около дома и в световой полосе увидел белого медведя, уплетавшего из поваленной бочки нарубленные куски нерпы, заготовленные специально для наших собак.

Надо сказать, что мишки донимали полярников Русской Гавани своими частыми проказами и воровством. Да и по свежему мясу мы давно скучали, поэтому у охотников руки чесались — хотелось проучить наглецов. За окном раздался оглушительный выстрел карабина, затем второй. Зверь бросился наутек в сторону метеоплощадки. Его путь по снегу был отмечен большими прыжками и... «визитными карточками». Проводивший в это время наблюдения Чижов едва не столкнулся с убегавшим медведем. Любители охоты организовали погоню за грабителем и вскоре уже за метеоплощадкой, чуть повыше ручья, обнаружили его. Выстрел из карабина прозвучал после того, как кто-то крикнул: «Бей!» Видимо, подраненный медведь бросился в сторону моря, проскочив мимо бочек с горючим. Преследуя его, охотники выбежали на лед залива. Наконец, недалеко от рифов в бухте Воронина, зверя удалось еще раз подранить. Неожиданно рядом с ним оказался Женя Дебабов. Медведь поднялся на задние лапы. Кок размахнулся топором (другого оружия у него просто не было!) и рубанул им по... воздуху перед самым носом разъяренного зверя. Вместо того чтобы одним ударом лапы расправиться с поваром, глупый мишка развернулся на сто восемьдесят градусов и продолжал удирать. За ним вслед устремились и наши охотники. Световые ракеты были уже все израсходованы, и преследование пришлось продолжать в темноте. В конце концов раненый медведь не выдержал гонки и залег в изнеможении. Когда к нему подбежали, он издал отчаянный рык. Последние два патрона дали осечку.

Тут вспомнились мне слова известного полярного художника и писателя, певца Севера Николая Пинегина, писавшего в книге «Ледяные просторы»: «Среди обитателей «Фоки» вера в удачу на Севере стояла невысоко. Считалось, что там больше помех, чем возможностей. Ветер дует всегда навстречу. Медведь приходит, когда в него невозможно стрелять: если нет собак, вредит это обстоятельство, есть собаки — мешают они. Есть патроны — нет медведя, есть медведи — нет патронов. Ружья стреляют все время, кроме поры настоятельной необходимости... Самые сильные бури — во время экскурсий. Чтобы испортить погоду, следует отправиться в экскурсию...»

Патроны у Корякины кончились, и он побежал за ними на близко расположенную полярную станцию. В это время врач Землянников последним выстрелом добил зверя.

Дик выглядел в тот день именинником. Ведь по неписаным правилам полярников шкура убитого белого медведя принадлежит тому охотнику, кто первым его увидел. Врач предлагал изменить несправедливый, с его точки зрения, этот странный арктический закон. Он потребовал бросить жребий. В результате победа досталась неугомонному Корякину. Правда, автографов в тот момент у него никто не просил.

Медвежье мясо тщательно проверили прибором на наличие в нем радиации, после чего кок приступил к готовке. Консервы всем нам так надоели, что котлеты из свежей медвежатины показались на редкость вкусными. Дебабов тщательно отделил мясо от сала. Печень медведя, считающуюся вредной и ядовитой, он выбросил. От медвежьей печени быстро седеют волосы, шелушится кожа на ладонях, сильно болит голова и возможно отравление, порою наступает смерть.

После первого «визита» белого медведя эти чрезвычайно любопытные звери еще много раз наведывались на нашу базу поодиночке, а иногда даже целыми семьями.

В конце ноября я вместе с тремя товарищами возвращался после работы с полуострова Савича на базу. В дороге на нас неожиданно налетела бора, которая быстро достигла огромной силы. Идти пришлось против ветра. Держась за руки, упорно, с огромным напряжением отвоевывали мы каждый метр дороги, описывая по воле ветра замысловатые петли и зигзаги. Шли, низко наклонившись вперед всем корпусом, почти расстелившись над землей и часто падая. Скорость ветра достигала 40 метров в секунду. Вдали виднелись ориентиры. Несколько легче стало, когда наша группа приблизилась к домам экспедиционной базы. Здесь ветер дул уже с заметно меньшей скоростью. Весь путь, который обычно занимал минут десять, продолжался у нас свыше получаса. Но вот показалось крыльцо дома. Отяжелевшие, будто не свои ноги отказывались преодолеть последнее препятствие — семь ступенек перед крыльцом нашего дома. Наконец все позади. Но еще некоторое время после прихода дыхание было затрудненным, душил кашель, слегка мутило.

Незадолго до нового, 1959 года, стояла ясная, тихая, безоблачная погода, красовалось яркое и многоцветное полярное сияние. В это время полярники Русской Гавани ждали самолет с почтой, но он почему-то все не прилетал. В самый неподходящий момент, когда давление воздуха резко упало и одновременно луну полностью закрыли облака, налетел ветер. Он начал «прокатываться» почти по всем румбам, предвещая скорую бору. Вдруг раздался отдаленный звук моторов, и вскоре в небе показалась маленькая черная точка. Все участники экспедиции моментально пришли в движение. Самолет шел вдоль береговой линии не с юга, а с севера, со стороны мыса Желания. Пилот запросил у полярной станции состояние погоды. Совершенно неожиданно бортрадистом самолета оказался мой старый товарищ по зимовке на полярной станции «Бухта Амбарчик» в 1944-1945 годах — Константин Митрофанович Курко. Радист Володя Богданов, переговариваясь с ним, сообщил каким-то образом обо мне. В ответ знаменитый полярный радист Курко удивился и попросил передать мне свой воздушный привет. Так я еще раз убедился в том, что пути человеческие неисповедимы, что мир тесен и встречи бывают самые неожиданные.

Самолет полярной авиации доставил письма в Русскую Гавань не только с материка - из дома, но и от моих товарищей по совместной учебе на геофаке МГУ. Они так же, как и я, находились сейчас вдали от родного дома, проводя полевые работы на ледниках Земли Франца-Иосифа и Полярного Урала. Эта теплая перекличка однокашников-географов, славившихся своей дружбой, была особенно приятна здесь на полярном острове. В традиционный День встречи бывших студентов, окончивших географический факультет МГУ, мы всегда посылали, где бы ни находились, привет своим товарищам, которые собирались в «Татьянин день» в МГУ.

И еще одна радостная новость ждала нас в конце уходящего года — радиопередача последних известий по радио из Москвы. В этой передаче мы услышали голоса наших родных. Всесоюзное радио заранее оповестило экспедицию, что 27 декабря на пяти волнах короткого диапазона состоится специально для полярников Русской Гавани радиопередача из Москвы. За день до этого мы проконтролировали слышимость московских станций на этих волнах. Всю ночь накануне передачи многие из нас так сильно волновались, что не могли заснуть. Еще бы! Ведь мы должны были услышать голоса самых близких и дорогих нам людей.

Но вот, наконец, наступило 10 часов по московскому времени, а Москва молчала. Мы начали нервно ерзать на стульях, крутя ручки настройки приемников. Каждый утешал друг друга, говоря: «обязательно услышим!»

Сердца колотились все сильнее и сильнее, наконец, нам все же удалось поймать первые слова, обращенные к Олегу Павловичу Чижову. Сразу отлегло — не прозевали. Затем к Володе Корякину обратилась его мама из Подмосковья.

И вдруг: «Евгений Максимович Зингер, к вам…» От напряжения я сначала даже не расслышал, кто и что говорил. Уловил лишь: «ваша дочка Аленушка…» И вот моя четырехлетняя дочурка бодрым, смелым детским голоском начала: «Дорогой мой папочка! Поздравляю тебя с Новым годом!» Сказав еще несколько теплых слов, она начала читать стихи Маршака: «Два  маленьких котенка поссорились в углу…» Все мы вспоминали в те минуты дом и родных. Без единой ошибки, очень толково Аленка прочла большое стихотворение до конца. Закончила она так: «Ну, я кончаю, а то, папочка, я, наверно, тебе надоела!» Затем перед микрофоном говорила моя жена Юля. Она волновалась, и ее «выступление» было кратким до предела. Чувствовалось, что у жены застрял комок в горле и она вот-вот разрыдается.

Заканчивал семейную радиопередачу мой отец. Он спокойно, как будто читал свой новый рассказ друзьям-морякам, начал обращение ко мне и всем полярникам Русской Гавани: «Здравствуй, дорогой Евгений! Здравствуйте, товарищи полярники! Шестой десяток своих бродяжьих лет я завершал в начале этой зимы в Северной Атлантике на сельдяном промысле. Это был штормовой рейс. И я часто вспоминал тебя, мой сынок, качаясь на теплоходе «Конда». Ведь до тебя уж и не так далеко — всего пять суток по Северному Ледовитому океану прямым курсом. На моем литературном вечере у Фарерских островов я говорил отважным морякам теплохода «Конда» о той мужественной работе, которую вы ведете сейчас на новоземельских ледниках. Капитан-директор Берзиньш от имени своего экипажа просил передать вам сердечный привет и уговорил меня выпить рюмку коньяка за здоровье наших полярников. Ты пошел по отцовскому следу и даже перегнал своего батьку, ибо в Русской Гавани мне не довелось быть. Мы повидали с тобой Камчатку, Чукотку, Колыму и многие другие наши далекие земли. Но самое главное — мы навечно приобрели истинных друзей. Ибо нет дружбы крепче, чем дружба флотская, морская, полярная. Верю, что два с лишним года разлуки скоро закончатся. Вы вернетесь в родную Москву, и мы крепко обнимем друг друга. С наступающим Новым годом!»

Я был очень доволен выступлением моих близких, но чувствовал себя несколько неловко оттого, что слушали передачу не я один, а все без исключения обитатели Русской Гавани. Хотя наша «деревня» была и совсем маленькая, но все же…

После выступления родных из Москвы и Архангельска диктор, ведущий передачу, объявил: «Товарищ Бажев! Сейчас с вами будет говорить Нальчик». Альберт тут же придвинулся к самому радиоприемнику. Вскоре в динамике зазвучала не знакомая для нас речь, от которой у Альберта повлажнели глаза. К далекому сыну прерывающимся от волнения голосом на родном кабардинском языке обратилась его мама. Потом по нашей просьбе он перевел ее слова. Как все матери, она беспокоилась за судьбу своих детей, заброшенных, как ей казалось на самый край света. В то же время гордилась сыном и отважной невесткой Лялей. Приятно и радостно было услышать нашему горячему кабардинцу о родном и любимом городе:

— Нальчик стал намного лучше. Ты теперь не узнаешь проспекта Ленина! — говорила мать. — Он теперь сделался очень красивым. Недалеко от нашего дома поставили памятник в честь 400-летия присоединения Кабарды к России. Рядом открылась большая библиотека. Дорогие детки, приезжайте к нам в гости! Мы, старики, ждем вас и очень тоскуем.

От этих слов повеяло на нас горячим солнцем Кавказа. Отец Бажева говорил по-русски. Он пожелал участникам экспедиции успехов в их нелегком деле.

По окончании передачи состоялся небольшой концерт по заявкам наших родных. Все мы чувствовали себя в тот день невероятно счастливыми людьми.

В дальнейшем ежемесячно редакция Последних известий Всесоюзного радио совместно с Институтом географии АН СССР проводила для участников полярных гляциологических экспедиций на Новой Земле и Земле Франца-Иосифа специальные радиопередачи из Москвы.

К Новому году мы разукрасили кают-компанию в жилом доме базы разноцветными самодельными флажками и плакатами с шутливыми надписями. Альберт и Ляля Бажевы выпустили к празднику веселую стенгазету. Каждую фотографию сопровождал остроумный текст, причем в стихотворной форме. Не обошли супруги и меня. Я «попался» на том, что все свободное время  отдавал писанию дневника. Бажевы поместили фотомонтаж, изображавший меня, несущего на плече несколько толстых томов книг под названием «Я и Арктика!» Ниже, по всей видимости, Ляля, изучавшая в школе французский язык, поместила свои забавные, но колкие стишки:

 

                     Фамилия Дюма известна издавна, друзья!

                     Был сын-Дюма, Дюма-отец,

                     Пришла им смена, наконец!

                     Есть Зингер-пэр*, есть Зингер-фис**

                     Союз писателей, держись!

 

Перед наступлением Нового года хозяева и гости с «полярки» уселись в кают-компании за большим праздничным столом. Первый бокал выпили за уходящий старый год, столь памятный для всех нас, а второй мы подняли за Новый, только что наступивший год, год окончания нашей экспедиции, год возвращения домой. В кают-компании на видном месте висел большой плакат, написанный крупными буквами:

 

                                             ДАЕШЬ СЕВЕР!

                                             ДАЕШЬ МОСКВУ!

 

Характерно, что слова «Даешь Север!» были жирно зачеркнуты крест-накрест. Встреча Нового года затянулась до самого утра.

На обеих ледниковых станциях, хотя и менее торжественно, но тоже отмечали Новый год. На «Ледораздельной» — Зиновий и Наташа Каневские вместе с дядей Сашей, а на станции «Барьер Сомнений» — Олег Павлович Чижов со своим приемным сыном Севой Энгельгардтом. Всех их я тепло поздравил по радио, а в самодельном настенном календаре зачеркнул первый день 1959 года.

Итак, Новый год наступил. Осенью нам предстояло завершить экспедиционные работы и вернуться домой. Но мы не могли знать и даже предполагать, какие печальные события произойдут очень скоро.

Вечером 8 января я наблюдал совершенно незабываемое зрелище — полярное сияние в виде драпри и короны. Такой дивной гаммы цветов мне никогда прежде не приходилось видеть в Арктике. Здесь были красный, зеленый, оранжевой, желтый, фиолетовый, белый и другие цвета. Над моей головой растянулся во все небо колоссальный занавес. Казалось, что космическое шелковое полотнище, словно фантастический разноцветный флаг, трепещет на ветру. Затем все лучи собрались в одной точке в зените, образуя корону. Но особенную красоту этому полярному сиянию придавал какой-то необыкновенный рубиновый цвет. Никакая акварель, никакая цветная фотография не смогли бы передать этой волшебной картины, менявшейся с чрезвычайной быстротой. Мои глаза не успевали следить за изменениями небесной живописи. Я стоял, зачарованный высотным фейерверком, продолжавшимся свыше пятнадцати минут.

Утром 12 января народился месяц. Сразу же стало светлее и отраднее. По Козьме Пруткову, луна — это казачье солнце, но оно также было и наше — гляциологическое, экспедиционное.

С середины января 1959 года сумерки настолько увеличились, что порой, казалось, наступил нормальный день. В дневные часы нас радовали розовато-красноватые оттенки неба над дальними ледниками. Солнце медленно приближалось и к нашей 76-й параллели. До первого восхода оставалось не так уж много — всего лишь один месяц. Жителю средней полосы трудно представить, как ждут появления Солнца и наступления нормального светлого дня люди, зимующие в Арктике.

Наш врач Валентин Землянников привез в Русскую Гавань, кроме своих хирургических инструментов и бормашины, также ртутно-кварцевую универсальную лампу. При ее помощи он организовал для всех участников экспедиции ежедневные сеансы облучения. Большинство из нас, не в меру ретивых, успело обгореть по-настоящему. Кожа сморщилась и имела неприглядный вид. Немедленно пошли остроты: «Человек меняет кожу!» Во время этих сеансов можно было услышать уйму шуток по адресу каждого загоравшего.

В конце января неожиданно возвратился со станции «Ледораздельная» дядя Саша. Свой груз он притащил на самодельных саночках. Романов-старший успокоил, что на станции у Каневских все в порядке. Чувствуют они себя хорошо, наблюдения, как положено нормально. Справляются со всем сами.

— Я же, ребята, просто истосковался по настоящей работе, невмоготу стало мне бездельничать на этом куполе, — чистосердечно признался нам Александр Вячеславович.

Великий труженик скромно промолчал, что во время пребывания на «Ледораздельной» многое сделал своими руками для того, чтобы облегчить и скрасить однообразную жизнь научных работников. Зиновий Каневский, хорошо знавший еще по предыдущей совместной работе на полярной станции «Русская Гавань» своего старшего товарища, пошел ему навстречу и разрешил вернуться на базу.

В одну из последних ночей января налетела разъяренная бора. Пурга настолько разошлась, что задержавшихся в бане товарищей пришлось откапывать  — занесло вход в баню по самую крышу. Порывы ветра достигали ураганной силы.

Жизнь и работа на леднике и на базе в Русской Гавани шла своим чередом.

Еще прошлой осенью на одном из заседаний экспедиции Олег Павлович Чижов предложил проводить еженедельные научные семинары. С тех пор каждую субботу все научные сотрудники, находившиеся в это время на базе, отчитывались о проделанной ими работе. На этих семинарах разбирались отдельные научные темы, гляциологи высказывались и спорили о планах на будущее.

Каждый, помимо своей основной темы исследований, принимал активное участие в выполнении общих задач экспедиции. Поэтому любой из нас, зимовавших на ледниковых станциях, прошел хорошую школу разностороннего наблюдателя. Мы исполняли обязанности метеорологов, актинометристов, снегомерщиков, метелемерщиков, термометристов, геодезистов, гидрологов, структурщиков.

На очередном субботнем семинаре я доложил о первых итогах снегомерных наблюдений на станции «Ледораздельная» за прошедший год. В период накопления снега его средний прирост составил 107 сантиметров. Таяние на ледниковом щите началось 23 июня и закончилось 1 августа 1958 года. Короткий промежуток времени с 10 июля по 1 августа, период между последней метелью старой зимы и первой метелью наступившей зимы 1958/59 года, можно было считать летом. Во время этого непродолжительного таяния скупое полярное солнце растопило не весь выпавший сезонный снег. Таким образом, образовался прирост снега, который превратился в фирн. Мы еще раз убедились в том, что ледораздел щита получает снежно-фирновое питание.

Радиостанция станции «Барьер Сомнений» работала с перебоями, что случалось с ней часто. Для контроля я «выходил» в эфир одновременно с вахтенным радистом полярной станции. И если один не слышал другого, то кто-нибудь выручал и помогал ему, ретранслируя плохо слышимую речь. Но иногда получалось так, что мы начинали невольно мешать друг другу. Разговоры в эфире между нашими корреспондентами были всегда желанными и непринужденными. На базе всегда ждали с нетерпением начала передач, чтобы лучше узнать о жизни и работе гляциологов на леднике.

Настоящая зима в 1959 году наступила лишь в феврале. Мы часто наблюдали штормовые ветры, многосуточные метели, вьюги и свирепые морозы. Зато обитателей Русской Гавани начало февраля порадовало кратковременной оттепелью. Температура воздуха подскочила до + 0,2 градуса, но на другой же день она опустилась до 31 градуса мороза, а на третий вновь наступило потепление: минус 0,3 градуса. После таких резких скачков температура надолго задержалась на тридцати градусах мороза. Во время потепления западным ветром намело небывалую до того массу снега. Все дома с подветренной стороны занесло по крышу. Снег через щели просочился в тамбур. Особенно много его оказалось на продуктовом складе, выход из которого был обращен на запад.

За месяцы пребывания в Русской Гавани многие комнаты в жилом доме украсились самодельными шкафами, столами, полками, скамьями, табуретками и даже солидными кроватями. Некоторые были выполнены с профессиональным блеском и вызывали чувство зависти у сотрудников экспедиции, которые по тем или иным обстоятельствам не имели столь удобных предметов домашнего обихода и спали на раскладушках.

Мы с доктором не обладали похвальными способностями столяров. Но это не помешало и нам выступить в этой роли. В комнатах, в которых мы жили на базе и на ледниковых станциях и в балках, появились также собственного изготовления шкафы для вещей и продуктов, книжные полки. Самое ценное заключалось в том, что делали все это сами гляциологи. Приятно было держать в руках топор, пилу, молоток, рубанок, шерхебель (одно такое чудное слово чего-то стоило).

Февральский ветер не стихал. Бора сменилась западным ветром, доносившим сюда с Атлантики тепло и обильные снегопады. Снег являлся в свою очередь материалом для последующих метелей. Западные ветры вскоре сменялись вновь южными или вдруг северными, которые здесь при нас наблюдались довольно редко.

Все последние дни по просьбе Чижова я занимался обработкой и приведением в порядок полевых записей трагически погибшего Олега Яблонского. Его тетрадь десять дней пролежала в ледяной воде, и некоторые страницы представляли собой почти чистые белые листы. Необходимо было срочно спасти ценный материал, добытый Олегом в тяжелых условиях незадолго до гибели.

На очередном февральском семинаре Володя Корякин отчитался о проведенных им совместно с «дядей» Васей промерных работах вдоль всего фронта ледника Шокальского в бухте Откупщикова. Работу они вели две недели. За это время прошло пять циклонов и девять дней с метелью. И все-таки исследования не прерывали и успешно завершили.

Из литературы и по рассказам ученых, работавших до нас на побережье Новой Земли, было известно об интенсивной деградации концов ледников на северо-западе Северного острова. Так, край ледника в заливе Иностранцева после Второго МПГ отступил на 10 километров, а впадающий в Гавань Мака ледник Броунова за девятнадцать лет — на 5 километров. Растаявший материковый лед неожиданно «открыл» под бывшим ледником глубокий узкий фьорд.

Чтобы изучить положение фронта ледника Шокальского, Володя Корякин провел его геодезическую привязку. Сопоставив полученные материалы с ранними картами, он установил, что край ледника за последние 24 года отступил только на полкилометра. Относительно нехарактерную стабильность края ледника с 1933 по 1952 год при общем сокращении ледников на побережье молодой ученый объяснял тем, что прифронтальная часть ледника сидит на грунте. Края же ледников в заливе Иностранцева и Гавани Мака находятся на плаву, и их разрушение под воздействием моря и циркуляции атмосферы происходят быстро. Даже приблизительный анализ работ, проведенных Корякиным, четко показал существование современного подводного моренного вала, причем в средней части фронта ледник наползает на этот вал.

Изучение краевых частей ледников и моренных отложений подтвердило  последние высказывания ряда исследователей об отступании ледниковых языков на северо-западном побережье Новой Земли.

Во время промеров Корякин явился свидетелем того, как откалывались отдельные ледниковые глыбы и обломки. Морской лед под давлением движущегося фронта ледника Шокальского сжимался, образуя валы параболической формы высотой до двух метров.

Недолго продолжалось затишье в Русской Гавани. Вновь обрушилась на нас бора. В окно не стало видно даже близко стоявшей мачты антенны. Все вокруг побелело. Моя тельняшка, висевшая после стирки на улице, начала кувыркаться на веревке, словно детский игрушечный паяц-акробат. Рукава выскочили из-под закрепок и грозили отломаться, так как тельняшка полностью задубела на морозе. Пришлось нырять в белый ад и спасать свою любимую «морскую душу», которая все же успела получить несколько рваных ран.

17 февраля дядя Саша отмечал свой день рождения. Всех участников экспедиции он заранее пригласил на торжество. Празднование дня рождения стало у нас хорошей традицией. В украшенной кают-компании Бажевы повесили большой плакат: С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, НАШ ДОРОГОЙ ДЯДЯ САША!

Страстному любителю и энтузиасту Крайнего Севера Александру Вячеславовичу Романову мы преподнесли прекрасно изданный двухтомник великого полярного исследователя Фритьофа Нансена.

За окном продолжала реветь бора, но небо уже радовало гляциологов красноватыми и оранжевыми переливами на серебристых перистых облаках. Да, долгожданное солнце, наконец, поднялось над полярным горизонтом. Хотя мы пока еще не видели самого светила, но все равно было очень приятно. Ведь все понимали, что при первом же ясном небе солнце обязательно выглянет над Русской Гаванью.

 

ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД НА КУПОЛ

 

Итак, приближалось окончание нашей второй зимовки на Новой Земле.

Февраль 1959 года оказался для многих полярников Русской Гавани не совсем удачным с медицинской точки зрения. Когда мы сходились все вместе в кают-компании, то непосвященный человек мог подумать, что попал в полевой прифронтовой госпиталь, тем более что иногда можно было услышать характерный звук близкой канонады. Это «телился» очередной айсберг. Василий Перов во время работы сильно подвернул ногу и выбыл надолго из строя. Почти в тот же день Чижов, возвращавшийся при сильнейшем ветре со станции «Барьер Сомнений», на морене повредил щиколотку и на целый месяц оказался прикованным к дому. Можно лишь удивляться тому, как он, пожилой человек, сумел найти в себе силы, чтобы идти при таком ветре с больной ногой около десяти километров! Дядя Саша изготовил пару отличных костылей, и Олег Павлович быстро их освоил. Лежать же он категорически отказался. Не обошла судьба и его заместителя Альберта Бажева, ходившего с повязкой на глазу, в который нечаянно попала капля щелочи. Тракториста Колю Неверова свалила жестокая ангина.

Каждый понедельник штатного повара Женю Дебабова стали заменять по очереди другие сотрудники экспедиции. Романовы и Перов хорошо справлялись с новыми для себя обязанностями. Но не обошлось, правда, и без курьезов. Оба Романовых попались на киселе. Дядя Саша спутал крахмал с мукой высшего сорта, а его сын, занимаясь приготовлением киселя, засыпал вместо злополучного крахмала соду. Если мучной кисель мы похлебали без удовольствия, то от киселя с содой все наотрез отказались.

Наступил март. В первый день первого календарного весеннего месяца врач предложил мне прогуляться после окончания работ на полярную станцию. Он ходил туда, чтобы порыться в их богатой библиотеке и взять с собой на базу несколько книг. Как всегда, тепло и радушно нас приняли в своей малюсенькой, исключительно чистой и красиво убранной комнатке ее хозяева - супруги Нина и Владимир Богдановы — радисты полярной станции. Они познакомились, когда впервые зимовали вместе в 1953-1955 годах в Карском море, на острове Тыртова.

Володя Богданов был не только отличным радистом, но и поэтом-любителем. Его стихи радовали зимовщиков Русской Гавани оптимизмом, музыкальностью, прекрасным знанием природы Крайнего Севера. Мне врезались в память строчки одного из богдановских стихотворений:

Тени мглистого вечера

Скрадывают

Очертания дремлющих гор,

И задумчиво

Звезды поглядывают

На холодные стекла

Озер.

А вокруг

Мхи,

Да волны встревоженные,

Да снега,

Да утесов гранит...

В мире есть еще земли

Нехоженые.

И по ним

Нам

Пройти предстоит.

Домой я возвращался вместе с врачом при снежном «ливне». Почти ничего не было видно. Береговую линию закрыло. Мы оказались одетыми не по погоде — в меховых полупальто, из-за чего пришлось попотеть.

В начале марта 1959 года Чижов поручил мне возглавить рейс санно-тракторного поезда на купол ледникового щита. Надо было вывезти в Русскую Гавань Наташу и Зиновия Каневских и законсервировать домик станции «Ледораздельная». Наш отъезд долго откладывался из-за непрекращавшихся сильных ветров и метелей. 12 марта с утра выдалась отличная погода, можно было ехать. Но вскоре легкая доска флюгера зашевелилась — ветер начал менять направление. Бора в таких случаях не задерживается. Примета верная. Не задержалась она и на этот раз. Во время урагана скатило с горы в бухту Володькину полную бочку горючего, вышибло стекла из нескольких окон жилого дома.

Володя Корякин возвратился на базу после фототеодолитных работ, которые он проводил у фронта ледника Шокальского. Закончить их ему не удалось из-за «несъемочной погоды». А на очереди «сниматься» фототеодолитом стоял еще другой геодезический створ: гора Ермолаева — высота 198 (нунатак высотой 198 метров - на языке ледника Шокальского).

Ветер не утихал почти до самого отъезда трактора на станцию «Ледораздельная». Обильные осадки в виде мокрого снега не прекращались в Русской Гавани почти неделю. У строений базы быстро росли огромные снежные завалы. Дом механической мастерской засыпало, и концы выхлопных труб двигателей оказались также погребенными под снегом. Температура воздуха повысилась до минус 0,9°.

Воспользовавшись улучшением погоды, 19 марта в десятом часу утра санно-тракторный поезд вышел в рейс на ледниковый щит. Снять людей с купола и провести на леднике снегомерные и термометрические исследования отправилась большая партия людей. В походе участвовали Бажев, Дебабов, Землянников, Неверов, оба Романовых, Хмелевской, Энгельгардт и я. Около морены трактор забуксовал в глубоком рыхлом снегу. Это была единственная непредвиденная остановка на всем нашем пути. Не проехали мы и пяти километров по леднику Шокальского, как с северо-запада начали заволакивать небо плотные серые облака. С юга, с лед­никового щита, к нам приближался другой враг путников — туман.

По мере движения на ледниковый щит мы останавливались у всех приютов. Первый привал сделали недалеко от гор ЦАГИ, где стоял балок. В нем оставили несколько килограммов соли для предстоящих термометрических работ и снова тронулись в путь. Вторую остановку сделали у балка «Анахорет». Здесь выгрузили будущим путникам мешки с углем. Следующая остановка санно-тракторного поезда была около балка «Серпантин». На этой «станции» из нашего «поезда» вышли трое попутных «пассажиров» — Сева Энгельгардт, Женя Дебабов и «дядя» Вася. Им предстояло провести снегомерную съемку от «Серпантина» до самой станции «Ледораздельная».

Едва мы выбрались на ледораздел щита, как тут же попали в сплошную пелену густого тумана, а точнее сказать, просто въехали в низкое слоистое облако, лежавшее на самой поверхности ледника. Не стало видно спасительных вех. Пришлось нам всем идти впереди трактора и, ломая глаза, отыскивать едва видимые и потому малозаметные на поверхности верхушки вешек. Обычная для этих мест поземка усилилась, перейдя вскоре в метель. Чтобы избежать ночевки в пути, грозившей большими неудобствами, надо было обязательно достичь станции за один ходовой день — до наступления темноты.

Отыскивая вешки, мы то рассыпались веером, то растягивались длинной цепочкой так, что замыкавший шествие гляциолог не мог видеть человека, идущего первым, но зато различал фигуру предпоследнего. Около восемнадцати часов, наконец, показались мачты, флюгера и метеобудки станции «Ледораздельная». От радости я выпустил в воздух несколько красных и зеленых ракет, но ответа не последовало. Можно было подумать, что сейчас здесь не было вовсе людей. Но когда гусеницы трактора едва не наехали на заваленную толстым слоем снега крышу станционного дома, неожиданно показалась чья-то незнакомая голова, напоминавшая голову пещерного жителя. Всмотревшись в это совершенно заросшее черной бородой, как у таборного цыгана, лицо, мы узнали, что оно принадлежало Зиновию Каневскому.

— Зинок! Зинок! — огласили купол первые горячие приветствия. — Как живешь, старик?

 А было «старику» тогда всего двадцать шесть лет.

Мы спустились через люк в дом. Там тускло светила керосиновая лампа, слегка пробивая монастырский мрак. Глаза, быстро освоившись с непривычной теменью, понемногу начали различать предметы вокруг. Первое впечатление от ледниковой станции - молодцы Наташа и Зинок. В трудных условиях жизни на ледниковом куполе, в домике под снегом, в отрыве от людей, при постоянной непогоде, они провели все необходимые наблюдения и обработали полученный материал.

На другой день я встал рано, выглянул из люка на поверхность ледника: мела поземка и вокруг все было окутано непроницаемым туманом. Мы не стали обращать внимание на погоду и усердно взялись грузить на сани наиболее ценное имущество. Станция «Ледораздельная» быстро теряла свой привычный облик.

Семь больших железных бочек уже не влезали в сани. Пришлось их оставить рядом с домом, флюгерными столбами, старыми ящиками, радиомачтами в наследство тем исследователям, которые, может быть, когда-нибудь придут сюда.

Погода настолько испортилась, что не стало видно ничего вокруг даже в ста шагах. Несмотря на это, мы все же решили сделать попытку ехать на базу. С трудом нашли первую веху. И все же пришлось возвращаться назад. Неверов выключил двигатель, слил масло, запеленал трактор в брезент, словно новорожденного.

— Ни одна снежинка теперь не залетит внутрь!— одобрительно оценил свою надежную работу тракторист.

На следующее утро погода смилостивилась. Мы встали около четырех часов утра. Правда, мороз испортил дело. Все так замерзло в тракторе, что его удалось завести лишь только к семи часам.

Нас провожали Ваня Хмелевской и дядя Саша Романов. Последний раз я покидал станцию, построенную нашими руками еще в 1957 году. Здесь у меня все было связано с воспоминаниями о продолжительной исследовательской работе и жизни на леднике.

На высокой одиннадцатиметровой мачте мы закрепили перед отъездом запаянную алюминиевую фляжку. В нее вложили специально составленный текст с координатами станции «Ледораздельная». Вторую фляжку с аналогичной запиской прибили к внутренней стене дома. Мы надеялись, что через четверть века, в следующем Международном геофизическом году другие гляциологи непременно обнаружат эту станцию, найдут эти фляжки-конверты с нашими письмами и сумеют определить скорость движения ледника за прошедшее время. Если мачту не сломает, то она должна простоять долго и будет видна издалека.

Первую остановку наш «поезд» на пути к базе сделал около балка «Серпантин». Здесь мы встретили пятерых гляциологов во главе с Ваней Хмелевским. Они шли на станцию «Ледораздельная», проводя по пути описание в шурфах разрезов снежного покрова, измеряли накопление снега, его температуру и плотность.

Отряд Хмелевского остался на «Ледораздельной» и после закрытия станции. В его задачу входило завершение термометрических работ на ледоразделе щита, после чего спуститься по нему ниже, чтобы провести маршрутную термометрическую съемку в неглубоких буровых скважинах. Сева Энгельгардт должен был закончить на леднике большую «весеннюю» снегомерную съемку. Кроме того, требовалось измерить прямой створ, получивший у нас название «Дорога жизни», металлической лентой от самой станции «Ледораздельная» до Барьера Яблонского.

Наша надежда на то, что можно будет фотографировать во время похода по леднику, не оправдалась из-за наползшего тумана. Но зато нам повезло — мы счастливо, без помех, миновали опасные места на леднике и выбрались на морену. Но вот, наконец, закончилась опасная ледниковая «дорога». Теперь  трактор двигался рядом с горой Ермолаева уже по твердому каменистому побережью, где можно было не бояться трещин и буксовок в рыхлом снегу. Здесь он лежал лишь отдельными пятнами в понижениях. Поэтому при возвращении с ледника, где наши глаза успели привыкнуть к белизне поверхности, мы всегда поражались необычайной черноте побережья.

Днем 22 марта наш санно-тракторный поезд благополучно прибыл на базу. Здесь уже ждали «эвакуированную» с ледораздела чету зимовщиков Каневских и всех сопровождавших их в походе. Перов быстро накрыл на стол в кают-компании. Я обратил внимание, с каким несказанным удовольствием поедал Зинок Каневский вареную картошку, большим любителем которой он слыл. Вся встреча и обед прошли весело и шумно.

Вечером состоялся очередной научный семинар сотрудников экспедиции. Наташа и Зиновий поделились с нами рассказом о проделанной ими на станции работе и о первых интересных научных выводах. В результате продолжительных и систематических метеорологических наблюдений на гляциологических станциях «Ледораздельная» и «Барьер Сомнений» были получены интересные данные, которые позволили впервые нарисовать точную картину летних и зимних климатических условий на поверхности Новоземельского ледникового щита. Наши метеорологи подметили, что на ледораздельном пространстве Северного острова холоднее и осадков выпадает там больше, чем на побережье, но зато слабее ветры и менее ярко выражено их преобладающее направление.

На второй день Каневские тепло простились с нами. Они уходили к месту основной службы и проживания Зиновия — на полярную станцию «Русская Гавань». Прощаясь с ними, трудно было предположить, что мужественный человек и трудолюбивый исследователь Арктики Зиновий Каневский всего лишь через два дня, выполняя задание начальника полярной станции на льду залива, окажется на грани гибели и станет инвалидом первой группы.