ЗИМОВКИ РУССКИХ ПОМОРОВ
Шпицберген в XVII-XVIII веках представлял собой территорию, вполне освоенную поморами. В это время были основаны десятки русских морских поселений, разбросанных от южной точки архипелага — маленького острова Серкап до далекой Северо-Восточной Земли. Сложный характер архитектурных сооружений и многочисленные находки указывают на то, что промысловая деятельность русских носила постоянный, непрекращающийся, круглогодичный характер. Это делает очевидным тот факт, что расцвету поморской деятельности на Шпицбергене в XVII-XVIII веках предшествовал продолжительный, длившийся, без сомнения, много десятилетий, период открытия и первоначального освоения архипелага. В этой связи целесообразно перенестись в наше время и напомнить, что написал 13 июня I960 года в норвежской газете «Свальбардпостен» консультант губернатора Шпицбергена по охране памятников культуры Пер Роймерт. В статье «Русские кресты на Свальбарде» он объективно оценил роль поморов в освоении Шпицбергена: «То, что русские находятся на Свальбарде в настоящее время, хорошо знает каждый. Однако немногие знают, что было время, когда они одни пользовались Свальбардом. И именно русские положили начало зимовкам охотников — той форме охоты, которая стала образцом для более позднего норвежского промысла. Мы можем сказать, что от русских норвежцы узнали о возможностях охоты на Свальбарде и в Северном Ледовитом океане…»
До нас дошли описания различных промыслов и становищ. Обычно, как только наступала полярная ночь, промышленники оставляли в становищах одного-двух человек для присмотра за хозяйством или за оставленным на зимовку во льдах небольшим судном. Остальные же люди уходили на зиму в промысловые избушки, удаленные от становищ на расстояние от 20 до 100 километров. Здесь имелся запас еды, порох, разный необходимый инструмент для поделок и охоты на зверей. Как правило, в избушках останавливались два промышленника, которые зимой занимались ловлей песцов, а осенью и весной, когда бывало еще немного светлого времени, били медведей и оленей. Хороший промысел давал до 300 песцов за зиму. Промышленники частенько проведывали друг друга. Ходили они на лыжах. На время перехода брали с собой небольшие саночки — дровенки — и деревянную лопату. Иногда путников заставала сильная метель, идти дальше было невозможно. Чтобы сохранить себе жизнь, находчивые поморы вырубали из отвердевшего слоя снега глыбы и из них сооружали спасительное убежище, имевшее отдаленное сходство с снежным домиком эскимосов «иглу». В этих походах русские умело ориентировались по звездам, а день с ночью могли различать по положению Луны и восхождению звезд.
С наступлением весны на архипелаге быстро прибывал солнечный свет. Уложив всю добычу в надежном месте, промышленники возвращались назад из хижин, рассеянных по побережью. Здесь, в становищах, они готовились в морской поход домой, в Поморье. Как только позволяла ледовая обстановка, груманланы, прихватив добычу, отправлялись в Архангельск. Но нередко случалось, что они вынуждены были оставаться на острове два года и более. Поморы обычно старались захватить с материка припасы на долгое время. Провиант промышленников состоял из ржаной и ячменной муки, разных круп, толокна, меда, растительного и животного масла, соленой трески, небольшого количества соленой говядины, топленого молока в бочках, сосновых шишек, морошки. Морошка и молоко считались самыми лучшими средствами от цинги. Каким же надо было обладать мужеством, терпением, выдержкой, умением и силой, чтобы преодолевать многочисленные опасности, грозившие груманланам буквально каждую минуту их пребывания на архипелаге! Часто зимовки заканчивались трагически — сказывалось влияние плохого или недостаточного питания, тяжелого климата и связанной с этим страшной болезни — цинги. Длинная полярная ночь с ее многодневными ветрами и метелями, сбивающими человека с ног, морозами, студившими кровь, бесспорно, ослабляла организм, подтачивала его здоровье.
Волнующий рассказ о злоключениях четырех полярных Робинзонов написал петербургский историк академик Пьер-Людовик Леруа (Петр Ле Руа) со слов груманланов, которые неожиданно и надолго стали пленниками дикой природы одного из необитаемых островов Шпицбергена. Эта повесть впервые увидела свет в 1766 году в столице России на… французском языке, а еще через два года была напечатана в Риге и Митаве на немецком языке. В 1772 году она вышла, наконец, и на русском языке в Петербурге под подлинным названием «Приключения четырех российских матрозов к острову Ост-Шпицбергену, бурею принесенных, где они шесть лет и три месяца прожили». Книга Леруа имела огромный успех, обошла всю Европу и прочно вошла в классику полярной приключенческой литературы.
В 1743 году купец из города Мезени Архангельской губернии Еремей Окладников снарядил промысловое судно и отправил четырнадцать человек на Грумант для ловли морского зверя. На девятый день плавания ветер переменился, и вместо того, чтобы достичь западной стороны архипелага, судно прибило к восточной. В трех верстах от берега его зажали льды. Так как зимовка на маленьком корабле представляла огромную опасность, решили осмотреть близлежащее побережье, чтобы затем перебраться туда. Кто-то вспомнил, что мезенские жители давно уже привезли на этот остров лес и построили где-то здесь хижину. Для ее поиска снарядили четырех человек во главе с кормщиком Алексеем Ивановичем Химковым (Инковым).
Чтобы не провалиться под лед и не утонуть, они взяли с собой лишь небольшой груз. Все снаряжение, которое поморы унесли с корабля, состояло из ружья, рожка с порохом на двенадцать зарядов, двенадцати пуль, топора, маленького котла, двадцати фунтов муки, огнива, трута, ножика, пузырька с курительным табаком да по трубке деревянной на брата. Вот с такими ничтожно малыми запасами оружия и продуктов ступили они на совершенно дикий и необитаемый остров (либо Эдж, либо один из близлежащих к нему маленьких островов).
Сначала все шло хорошо. Хижину удалось обнаружить довольно быстро. Нет слов, которыми можно было бы передать удивление и ужас людей, когда, вернувшись, они увидели вместо своего судна, затертого льдами, совершенно чистое море. Разыгравшийся ночью жестокий шторм оторвал лед от берега и угнал его вместе с деревянным суденышком.
Так на далеком пустынном берегу необитаемого острова началась полярная одиссея четырех русских моряков. За короткое время двенадцатью зарядами они подстрелили двенадцать оленей. Из найденной на берегу доски вытащили железный крюк и несколько гвоздей длиной до 15 сантиметров. Когда кончились запасы оленьего мяса, судьба сжалилась над бедствующими людьми — они нашли еловый корень. Из него с помощью ножа удалось сделать лук. Сначала для обороны от белых медведей решили сделать две рогатины. Чтобы ковать железо для рогатин и стрел, нужен был молоток. Из того самого железного крюка, найденного в доске, смастерили и его. Для кузницы раздобыли большой камень, который заменил поморам наковальню, а из двух оленьих рогов получились клещи. С помощью этих инструментов выковали и наточили железные наконечники для рогатин-копий. С большой опасностью груманланы убили первого белого медведя. Мясо его съели, а из жил изготовили тетиву и натянули ее на самодельный лук. Столь же удачно были сделаны и стрелы, которыми за время жизни на острове удалось убить 250 оленей и множество песцов. Рогатинами-копьями добыли еще девять медведей, пытавшихся проникнуть в избу.
Долгое время поморы ели сырое мясо, притом без соли и хлеба, которых не имели. Вместо хлеба использовали мясо, высушенное летом на солнце. Дров не хватало. Приходилось экономить топливо. Огонь высекали из кремня и поддерживали его непрерывное горение в собственноручно сделанном из глины сосуде, заменявшем лампаду.
Перед началом первой своей зимовки на острове промышленники обеспечили себя многими оленьими и песцовыми шкурами, которые служили им вместо постелей и одеял. Однако люди испытывали острый недостаток в одежде и обуви. Пришлось учиться выделывать кожу и меха. Для шитья сапог, башмаков и платья выковали из железа шила и иглы, а вместо ниток пустили в дело жилы медведей и оленей.
Иногда море выбрасывало на берег стволы деревьев, а порой и обломки погибших кораблей. Все эти «дары» моря груманланы использовали. И все же чувствовать себя здесь в полной безопасности было невозможно. Постоянно людям смертельно угрожал самый коварный на Севере враг — цинга, или скорбут, как называли эту страшную болезнь поморы. Надежный способ борьбы с ней показал своим спутникам по несчастью опытный кормщик, до того уже зимовавший несколько раз на западном берегу Груманта. Помор уговорил товарищей есть сырое и мороженое мясо, пить теплую кровь только что убитого оленя, стараться как можно больше двигаться и есть сырую ложечную траву, насыщенную необходимыми для здоровья витаминами. Трое мореходов исправно выполняли эти дружеские советы и выдюжили, а четвертый матрос кровь пить отказывался да к тому же еще был ленив и почти все время оставался в хижине. В результате он обессилел и в конце концов скончался, претерпев ужасные мучения.
Шесть раз зима сменялась летом, шесть раз долгая полярная ночь медленно таяла и гнетущий мрак исчезал на несколько месяцев, а никаких кораблей все не было видно на горизонте, и надежды на спасение медленно угасали. И вот тогда, когда груманланы уже больше не надеялись увидеть родную землю и своих близких, через 75 месяцев невольного плена на Шпицбергене, они заметили судно. Это произошло 15 августа 1749 года. Так пришло долгожданное спасение. Прибывший корабль принадлежал известному мореходу и исследователю Шпицбергена помору-промышленнику Амосу Корнилову, который пятнадцать раз плавал сюда и несколько раз зимовал здесь. 28 сентября спасенные груманланы прибыли в Архангельск вместе со своей богатой добычей и немудреными приспособлениями для борьбы за жизнь в условиях Арктики.
Пересказанная академиком Леруа удивительная история из жизни груманланов — еще одно доказательство необычайного мужества русских людей, которые осваивали в те далекие годы Крайний Север. Как и большинство поморов, Алексей Химков обладал большим опытом мореплавания и не терялся в почти безвыходных ситуациях. Будучи пытливым и наблюдательным человеком, он смог подробно рассказать о погодных условиях Шпицбергена и его природе.
Интересно, что Петр Леруа в 1748 году был назначен воспитателем детей фельдмаршала Петра Ивановича Шувалова — человека весьма близкого к царице Елизавете Петровне. Услышав от Леруа рассказ о приключениях поморов на Груманте, влиятельный граф попросил историка написать об этом удивительном событии. По указанию Шувалова поверенный по Кольской китоловной компании Вернизобер составил и передал Леруа всю захватывающую историю шестилетней зимовки архангельских мореходов. Для оказания помощи в литературной работе Леруа граф специально пригласил в 1750 году из Архангельска в Петербург двух поморов — участников недавней полярной эпопеи. Заинтересовавшись их рассказом, Шувалов снарядил на Шпицберген специальную экспедицию. Ее участники удачно перезимовали и вернулись на родину. Они привезли с собой много новых сведений, которые подтвердили правдивость сообщения груманланов.
История русских робинзонов стала модной темой разговоров при дворе Екатерины II. Во многих барских усадьбах отдаленные охотничьи домики было принято называть «Грумантами». В трех километрах от знаменитой Ясной Поляны даже есть деревушка… Грумант. Его история уходит корнями в ХVIII век. На этом месте дед Л.Н. Толстого князь Н.С. Волконский построил охотничий домик «Грумант». Это название князь дал в память о своей службе в Архангельске в должности губернатора. Среди деревенских старожилов до наших дней сохраняется легенда, говорящая о том, что вместе с Волконским приехал в Ясную Поляну его денщик, получивший в деревне прозвище Матрос. Князь поселил его в охотничьем домике на берегу речки Воронки. От того Матроса пошел род Матросовых в деревне Грумант. Эта фамилия сохраняется здесь и поныне. От основателя рода потомки унаследовали неразговорчивость, за что крестьяне соседних деревень перекрестили Грумант в Угрюмы. Двоякое название этой деревни можно услышать и сейчас.
Норвежский геолог XIX века профессор университета в Христиании Бальтазар Кейлхау во время экспедиции на Шпицберген в 1827 году провел большую работу по его изучению. Исследователь собрал ценные геологические и ботанические коллекции и получил чрезвычайно интересную информацию о нахождении становищ поморов. Кейлхау дал описание нескольких больших поселений русских поморов на острове Эдж. Он обратил внимание, что русские ставили небольшие избушки вокруг становищ — своеобразных центров промыслового района («главного поселения»). По наблюдению норвежского ученого одно из таких «главных поселений» располагалось в Хабенихтбухте и было рассчитано на 40-50 человек. Другое становище находилось в четырех километрах в Экролхамне. Близкое соседство двух крупных поселков свидетельствовало о возросшей плотности заселения Шпицбергена в начале ХVIII века. Вместе с тем, Кейлхау полагал, что русские мореходы могли появиться здесь гораздо раньше — еще в XIII веке.
Расцвет поморских промыслов на Шпицбергене пришелся на ХVIII столетие, особенно на его вторую половину. В это время русские поселения были разбросаны по всему архипелагу: от самого юга до самого севера. Они имелись на маленьком южном острове Серкап и на Северо-Восточной Земле, на островах Эдж, Земля Принца Карла, Западный Шпицберген и других. Сегодня археологи располагают сведениями о 46 постройках ХVIII века. Увеличивалось не только количество русских поселений, но и их качественное отличие. Возникли поселки-становища, которые сделались основной формой поморских поселений. Становища представляли собой центры промыслового района. На расстоянии 15-20 километров друг от друга располагались одиночные дома-стоянки, связанные со становищем. Становища занимали площадь от 400 до 1500 квадратных метров. В большинстве своем они состояли из 3-4 домов со складами, банями, мастерскими. Поблизости находились кладбища и ставились приметные кресты. Часто здесь оставались зимовать суда поморов, пришедшие с материка.
Вторая половина XVIII столетия была ознаменована новым бурным расцветом русских промыслов на Груманте. Нередко там оставались зимовать до двухсот поморов. Одно из наиболее крупных русских становищ на Груманте находилось на его северо-западе, близ места, где стоял старинный город Смеренбург. Это становище посетил в 1780 году один английский врач, который привел интересные подробности из жизни поморов. Ежегодно сюда приходило из Архангельска судно водоизмещением около 100 тонн. Оно привозило продовольствие, промысловое снаряжение и новую смену зимовщиков, а увозило назад продукты промысла, добытые за год: сало, китовый ус, медвежьи и песцовые шкуры, гагачий пух, копченые оленьи языки, зубы нарвала. На зимовке имелся даже врач. В тот год им был Идерих Пахенталь, с которым беседовал его английский коллега. Русский врач уже несколько раз плавал на Грумант, и ему пришлась по душе жизнь на полярном архипелаге.
Немного южнее этого места, в северо-западной части острова Западный Шпицберген, на берегу сурового, но прекрасного залива Магдалена-фьорд, в I784-I785 году зимовала небольшая артель поморов. За короткий срок они добыли 200 моржей, 80 морских зайцев, 150 тюленей, 100 белух, 150 белых медведей, 1000 песцов, одного кита и 20 пудов гагачьего пуха. Имеются сведения, что лишь за последние три года ХVIII века на Шпицберген ушли из Поморья восемнадцать промысловых судов. Почти все они смогли доставить туда новую смену промышленников на зимовку, а затем через год вновь вернуться за людьми и их добычей. Также известно, что за это короткое время только из Архангельска на архипелаге побывали 360 человек. Русские также промышляли на островах Медвежий и Надежды, который они называла Пятигором.
Одной из наиболее известных и древних поморских семей груманланов были на Руси Старостины. По рассказам, которые передавались из рода в род, их предки плавали на Грумант еще до основания Соловецкого монастыря в Белом море, то есть ранее 1435 года. На это указывает прошение вологодского крестьянина Антона Старостина. В 1871 году он добивался у царского правительства предоставления ему «преимущественного права» промышлять на Шпицбергене. Несмотря на то, что Старостин не мог назвать точной даты первых плаваний своих предков на Грумант, его рассказ, основанный на правдивых преданиях четырехсотлетней старины, представляется вполне правдоподобным и заслуживающим внимания.
Память возвращает меня в Руссекейла. Это было осенью 1966 года. Здесь базировался небольшой отряд московских ученых, который возглавляла кандидат геолого-минералогических наук Мария Николаевна Соловьева. Во время одного из своих полевых маршрутов ей удалось обнаружить многие вещественные доказательства существования старинного русского зимовья, где некогда стояла крепкая изба Ивана Старостина. Там были фрагменты слюдяных окошек, кованые предметы, гарпун для охоты на морского зверя, ухват, сапожный ножичек, лодочные заклепки с широкой четырехугольной шляпкой, длинные трехгранные гвозди. Там были остатки мебели, нарт, приспособления для изготовления рыболовных сетей, фигурные пробки, дощечки с резным орнаментом, служившие украшением поморского жилища, палочки с зарубками в виде крестиков (с их помощью велся учет добытых зверей, бочек с натопленным жиром или просто отмечались прожитые на острове дни), деревянная лопаточка со шпаклевкой для заделывания щелей в лодках. Среди других находок представляют интерес осколки глиняного горшка, в котором груманланы обычно поддерживали огонь во время странствий, а также обломки неглубоких керамических мисок с широким донышком и пара самодельных кожаных башмаков большого размера. В их широких носах еще сохранился песцовый мех, положенный специально для тепла, задники были сделаны из бересты, а для особой прочности башмаки обшиты нерпичьей кожей.
Иностранцы, посещавшие архипелаг в конце XVIII - начале XIX века, хорошо знали русского промышленника Ивана Старостина, одного из самых первых постоянных жителей Груманта. Недаром величали они его уважительно то «королем Шпицбергена», то «патриархом», а то и «богатырем-философом». Шведский ученый профессор Свен Ловен вспоминал, что в 1827 году он видел на Западном Шпицбергене норвежских охотников-зверобоев, которые встречались раньше с этим помором. По их словам это был очень крепкий человек сравнительно небольшого роста, с румяным лицом и окладистой рыжей бородой.
Некоронованный «король» впервые отправился в свое «ледяное королевство» в 1780 году. Сначала он ездил туда промышлять почти каждое лето, иногда оставаясь и зимовать. После же смерти жены Старостин и вовсе переселился на Шпицберген. Последние пятнадцать лет жизни грумантский патриарх провел здесь безвыездно, занимаясь охотой и морским промыслом. Умер Иван Старостин в 1826 году, будучи уже глубоким стариком. Всего прожил он на Шпицбергене более тридцати лет. Похоронили помора на берегу Ис-фьорда близ входа в Грен-фьорд.
Во время своей четвертой экспедиции на Шпицберген в 1868 году знаменитый исследователь Арктики профессор Адольф Эрик Норденшельд нанес на карту наряду с другими заливами, проливами, окрестными ледниками также и побережье Ис-фьорда. У самого входа в залив ученый обнаружил остатки могилы помора, укрепил ее камнями и установил памятный знак. Мыс, на котором был погребен Иван Старостин, шведский полярник назвал его именем. Посещавшие в конце XIX - начале XX века Ис-фьорд люди обычно стремились побывать на могиле ветерана архипелага, чтобы поклониться праху легендарного груманлана. Однако безжалостное время, жестокие ветры и морозы, сменявшиеся оттепелями и дождями, постепенно разрушали могилу помора. К сожалению, несмотря на усилия археологов и энтузиастов, ныне уже невозможно обнаружить место погребения Ивана Старостина.
Мне довелось неоднократно бывать на мысе Старостина и жить в домике, получившим его славное имя. Это добротное жилище возвели баренцбуржцы специально для отдыха туристов, совершающих любительские походы по побережью Грен-фьорда и Ис-фьорда. Могу засвидетельствовать, что «король Шпицбергена» выбрал более двухсот лет назад очень удобное и очень красивое место для своего многолетнего проживания. С мыса Старостина, незначительно выступающего от южного берега Ис-фьорда в его устье, открывается сказочная картина. С одной стороны, на западе, беспредельная ширь Гренландского моря, а с другой — крупнейший залив архипелага, далеко вдающийся в самый центр архипелага и обрамленный остроконечными заснеженными горами, сверкающими ледниками и черными скалами. Прямо напротив, на севере, иная панорама — низкий северный входной мыс Ледяного залива Деудманс теряется на фоне высокого горного массива, над которым возвышаются три приметные горы. Из них выделяется крайняя юго-восточная с рассеченной вершиной. Это Алькхорн (Белый рог). Так называется величавая гора, хорошо видимая из Баренцбурга. Еще правее яркие белоснежные ленты ледников, спускающиеся прямо в воды залива, чередуются с горными пирамидами. С тыльной стороны мыса Старостина высятся, словно огромные каменные сторожа горы Вардеборг и Грига, а в широкой долине между ними вытянулось одно из самых больших озер архипелага — Линне, любимое место нынешних рыбаков. Могучие береговые обрывы, величественные горы, неотразимые ледники, голубые озера, прибрежная каменистая моховая тундра, шумливые речки и ручейки скрашивают водное однообразие моря...
В 1978 году к изучению деятельности русских поморов и их промыслов на Шпицбергене приступила первая советская археологическая экспедиция, организованная Институтом археологии АН СССР. С первого дня и по настоящее время ее возглавляет один из ведущих отечественных специалистов по истории русского Крайнего Севера, доктор исторических наук, профессор Вадим Федорович Старков. За двадцать с лишним лет экспедиция проделала работу, в результате которой удалось получить огромный материал о пребывании русских людей на архипелаге, начиная с середины XVI века.
Научное значение экспедиции особенно велико потому, что на всей территории материкового поморья остатки строений того времени не сохранились столь хорошо, как именно здесь, на земле Шпицбергена. Его суровая природа помогла донести до нас в первозданном виде стены, полы, дверные проемы, развалы печей. По степени сохранности найденные археологами предметы можно сравнить разве только с находками, сделанными раньше на месте бывшего сибирского города Мангазея.
Попытаюсь кратко рассказать о наиболее интересных находках и открытиях, сделанных экспедицией Института археологии АН СССР (ныне РАН) .
За долгие месяцы раскопок археологи обнаружили и описали десятки поселений с просторными обустроенными домами поморов. Помимо жилых комнат в них имелись бани, хозяйственные помещения, различные мастерские и кузницы. Найденные предметы свидетельствовали о хорошо налаженном быте промысловиков, позволявшем им «прозимовать без всякого отягощения», а также о высоком уровне духовной культуры поморов. Удалось установить истинные масштабы деятельности русских мореходов и промысловиков.
К наиболее характерным находкам следует отнести рогатины, гарпуны, ружейные кремни, детали ловушек, охотничьи ножи, предметы, связанные с обработкой шкур, фрагменты ручных охотничьих нарт и другие не менее выразительные предметы поморского быта. Находки говорят о том, что груманланы занимались обработкой железа и кости, изготовляли бондарную тару, деревянную посуду и ружейные кремни, отливали пули. Среди костяных изделий выделяются искусно выделанные гребни, в том числе из китовой кости, и игольники из трубчатой кости. Найдено множество деталей керамической посуды, кожаной обуви, одежды. Очень интересны кресалы (огниво) — так в старину на Руси называли кремень для высекания огня. Находки сапожных колодок и многочисленных обрезок кожи еще раз подтверждают, что поморы шили и чинили на Шпицбергене свою одежду и обувь. Многие находки можно увидеть сегодня в музее Баренцбурга.
С особой гордостью Вадим Федорович Старков показывал мне в своем баренцбургском лабораторном доме большое число находок, на которых имелись разные надписи, оставленные зимовщиками в своих избушках. Все они представляли собой исключительное значение для историков. Благодаря им мы словно слышим сегодня далекое эхо живых голосов бесстрашных полярных землепроходцев.
Почти в каждом из раскопанных остатков домов археологи нашли начертания отдельных букв и целых фраз, вырезанных поморами на деревянных, костяных и кожаных предметах. Эти находки напрочь отвергают неверное мнение о будто бы сплошной неграмотности и «темноте» груманланов, о чем еще относительно недавно писали некоторые исследователи. Теперь, наоборот, мы можем смело утверждать, что грамотность среди русских людей, живших тогда на Груманте, а, стало быть, и в Поморье, была широко распространена. К числу уникальных находок относится большая коллекция надписей. Семь из них датированы XVI - началом XVII веков, три — XVII- началом XVIII веков, а остальные (около 20) — XVIII-XIX веками.
Особый интерес представляют надписи XVI столетия. Четыре из них обнаружены в постройке у речки Стаббэльва — памятнике, датированном 1589 годом. Остатки этого дома, находившегося в 13 километрах от мыса Линнея, обнаружил еще в 1967 году участник третьей гляциологической экспедиции В.С.Корякин. Сооруженный поморами дом состоял из теплой избы с печью и сеней. Среди находок деталей судов, небольших деревянных лопаток, части ловушек на песцов и распялок для их шкурок, фрагментов оконницы, ушата, рукояток и шила встречено несколько деревянных предметов с вырезанными на них русскими буквами. Одна из надписей, нанесенная на кусок доски, читается легко: «Галаха (уменьшительное имя Галактиона) Кабачев». Это имя помора, жившего в доме, вырезано на маленькой дощечке. Относительно большой и полный текст сохранился на самодельном резном деревянном ковше. Один из вариантов прочтения этой надписи таков: «Иван Петро Вапе Панова сорочено дело», то есть «Иван Петров справлял по Вапе Панову сороковой день». Специалисты находят, что буквы написаны полууставом, который был ходовым на Руси в XVII-XVIII веках. Другой текст XVI века Старков обнаружил в нижнем слое дома на поселении Гравшен. Надпись, вырезанная на поверхности шаблона для шитья рукавиц, относится к разряду поминальных: «Преставися мирининнъ от города». Она означает: «Умер мирской житель города». Это помогло установить, что в конце XVI или XVII веке здесь промышляла артель, снаряженная одним из северных монастырей, связанных с Архангельском. Скорее всего, это был Соловецкий монастырь, занимавшийся активным промыслом в морях Арктики.
У лагуны Гравшен в 14 километрах от Стаббэльвы найдена надпись на доске, расколотой еще в древности. Оставшийся отрывок «30 … мова… тиков», по-видимому, можно расшифровать так: «30 лет (раз) зимовал… тиков». Есть основание полагать, что на Шпицбергене в то время у поморов существовала практика многократных зимовок. Раскапывая остатки русского комплекса XVI-XVII веков на острове Серкап участники экспедиции Института археологии АН СССР сделали крайне редкую находку древнерусской азбуки. Кроме новгородских азбук XI-XII веков на бересте подобные предметы не были известны до сих пор. Буквы алфавита нанесены крупным полууставом. Ученые считают, что это специально сделанное учебное пособие XVII века, причем не самодельное, а профессионально изготовленное рыночное изделие. Его наличие в сезонном промысловом доме говорит о высоком духовном уровне русских поморов и их желании знать грамоту. В том же поселении на Серкапе В.Ф. Старков обнаружил резной четырехконечный крест-мощевик высотой 14 и шириной 7,3 сантиметров. В центре композиции вырезан пятиконечный крест распятия, помещенный на Голгофе. В общую композицию входят рельефные канонические надписи. По краям креста идет окантовка рельефным бортиком, что придает ручному изделию исключительно нарядный вид. С полным основанием находку этого креста можно отнести к редким образцам русской деревянной пластики XVII века.
Во время раскопок поморских памятников археологи находили шахматные фигурки и доски. Эта игра, пользовавшаяся большой популярностью на Руси, была хорошо известна в Поморье. Ее жители, уходя в плавание на промыслы, обычно прихватывали с собой любимую игру. В четырнадцати промысловых постройках на Шпицбергене наши археологи обнаружили деревянные шахматные доски и фигурки, выточенные на токарном станке. Кроме надписей и шахмат найдена целая серия рисунков, вырезанных на самых разных деревянных предметах. Здесь есть изображение оленя, коня, скульптура какого-то фантастического животного. Среди музыкальных инструментов поморов обнаружены смычковые струнные и деревянные рожки.
Основной побудительной причиной, привлекавшей поморов на Шпицберген, был морж. В то время эти животные составляли огромные стада. На большой объем добычи моржей русскими поморами указывает даже простой визуальный осмотр их поселений. В них находятся мощные скопления расчлененных моржовых черепов, разбросанных на десятки метров морского побережья. Кроме клыков ценились жир и кожа моржей. Много жира и кожи давали тюлени, нерпы и белухи. Поморы активно вели промысел песца. Так, отдельные зимовщики добывали за зимний сезон до 300 шкурок.
Другим видом промысла поморов был сбор птичьего пуха, в первую очередь, гагачьего. Широкое ведение охотничье-промыслового хозяйства в среде груманланов привело к созданию особых форм жизнедеятельности этих людей на архипелаге. Основу их социально-производственной организации составляла довольно крупная артель. Данные «Морского устава новоземельских промышленников» говорят о том, что крупная моржовая артель насчитывала до 20 человек. Шпицбергенские артели, уходившие промышлять на сезон или несколько лет, были не меньше. Большая промысловая артель насчитывала несколько более мелких подразделений, так называемых «лодок», представлявших собой основную производственную единицу артели. Ее расселение производилось с учетом деления на «лодки». В стане (становой избе) жил кормщик и часть промысловиков. В этом базовом сооружении имелась постройка с большими сенями и баней, а само место обозначалось приметным крестом. Здесь же зимовало поморское судно. Остальные артельщики расселялись по станкам, расположенным не дальше 20 километров от стана. Кстати, дом у лагуны Гравшен был базовой становой избой, а постройка Стаббэльва сопутствующим ему станком. Подобный пример доказывает, что поморы стремились расширять зону своей промысловой деятельности на архипелаге.
Результаты раскопок экспедиции Института археологии АН СССР (РАН) дали первые прямые свидетельства пребывания русских поморов на Шпицбергене до его официального открытия Баренцем в 1596 году. Однако обнаруженные остатки поселений середины и второй половины XVI столетия нельзя рассматривать, как древнейшие русские памятники на архипелаге Шпицберген. Археологи Академии наук убеждены, что поморы вели здесь промысел еще раньше: в XV — первой половине XVI веков.
Участники археологической экспедиции обнаружили несколько остатков больших поморских крестов. На Шпицбергене такие кресты сопровождают практически все поморские постройки. Помимо чисто обетного и культового назначения они выполняли еще и важнейшие функции навигационных знаков, указывая судам вход в гавань. Для этого перекладины крестов были всегда ориентированы по линии север — юг. В конце 1960-х годов мы еще видели такой большой крест, который тогда стоял на острове Северный Русский. По неподтвержденным сведениям в настоящее время этот крест вывезен в Норвегию и находится в одном из ее музеев.
НА ШПИЦБЕРГЕН
В один из майских дней 1965 года женщина-информатор Ленинградского вокзала в Москве объявила трудно воспринимаемой на слух скороговоркой:
— Внимание! Начинается посадка на поезд «Арктика» Москва — Мурманск. Отправление с перрона …
В тот же миг шумный поток пассажиров, сопровождаемый быстрыми и вездесущими носильщиками, катившими большие тачки, выплеснулся на узкий перрон, недавно смоченный дождем. Среди массы людей, спешивших быстрее занять свои места в темно-синих вагонах экспресса, несколько выделялась своим походным видом небольшая группка пассажиров. Все они были одеты в штормовые костюмы цвета хаки. У каждого на спине висел большой увесистый рюкзак с притороченным к нему ледорубом, да еще в руках находились громоздкие горные лыжи и вместительные сумки с запасом еды. Быстро уложив свой багаж в купе, странные пассажиры вышли из вагона, чтобы немного размять ноги и покурить на свежем воздухе. На вид добродушная круглолицая проводница, стоявшая на своем «боевом» посту у двери вагона, неожиданно поинтересовалась:
— Вы, я вижу, собрались ехать в Хибины на лыжные соревнования?
— Не-е-ет, — пробасил один из «ребят» в роговых очках и черном берете, лихо надвинутым на правый глаз.
Такой неопределенный ответ, по-видимому, не мог удовлетворить проводницу, и она решила продолжить расспрос:
— А-а-а, понимаю! Тогда вы точно будете туристы или геологи.
— Снова не угадали. Хотя, откровенно говоря, и состоим мы с ними в некотором «бродяжьем» родстве, — произнес все тот же бас. И чтобы закончить перронную пресс-конференцию, сообщил чересчур навязчивой и любознательной хозяйке нашего вагона, что мы — гляциологи и едем сейчас не в Хибины, а намного севернее, где летом круглые сутки светло, а зимой, наоборот, темно.
— Ну, вот теперь-то я окончательно поняла, что вы на самый полюс собрались, — уточнила прилично надоевшая «ребятам» говорливая женщина.
— Снова не угадали! Не совсем туда мы направляемся, хотя и будем достаточно близко от него. Может, доводилось вам слышать когда-нибудь про Шпицберген?
—Ну, как же, как же! В прошлом году довелось мне везти полный вагон каких-то шахтеров. Вот они мне и рассказывали, что из Мурманска поплывут на этот самый Шприцберген. Кто такие геологи и туристы я, конечно, знаю, но о глянциологах слышу первый раз. Вы уж меня извините, непонятливую, а на что же вы там будете наводить глянец-то? — последовал рассмешивший гляциологов до слез новый вопрос.
Только я обиделся и раздраженно ответил:
— Есть на свете такая наука, которая изучает ледники и прочие льды. Называется она гляциология, а мы ее представители, то есть гляциологи.
— Интере-е-есно-о-о, одна-а-ако-о-о! — нараспев закончила проводница свои расспросы.
…Тридцать часов уже мчится экспресс «Арктика» на северо-западную окраину нашей необъятной страны. За окном вагона мелькают картины скупой северной природы Кольского полуострова, по территории которого когда-то прополз огромный ледниковый щит. Мы с интересом наблюдаем за следами древнего оледенения, чрезвычайно ярко выраженными в местном ландшафте в виде «бараньих лбов» — гладко отшлифованных льдом скалистых выступов кристаллических пород — и бесчисленного множества больших и маленьких валунов.
Несмотря на неприветливую для начала июня погоду: холод, дождь со снегом, хлёсткий ветер — мы чувствуем себя счастливыми людьми: ведь Арктика уже совсем близко. Вот слева показался Кольский залив, и мне тут же вспомнились начальные слова стихотворения, написанного молодым товарищем моего отца Александром Милановым: «Этот северный город портовый,
светом сполохов осиян,
изогнулся огромной подковой
перед выходом в океан.
Вдоль залива разросся вольготно
на уступах сопок-террас…».
В наш вагон быстро проник характерный пьянящий аромат моря, заметно перемешанный с рыбным запахом. Хриплые басовитые гудки океанских судов и рыболовных траулеров, прерывистые завывания сирен буксиров и рейдовых катеров слились для нас в торжественный встречный марш.
Теперь поезд скользил вдоль не замерзающего зимой залива, вытянувшегося на север на 60 километров. Но вот, наконец, и сам Мурманск. Отсюда до нашей цели уже ближе, чем до Москвы. Но между Шпицбергеном и нами плещет неспокойное холодное Баренцево море, которое предстоит пересечь.
Прямо с вокзала шагаем в мурманскую контору треста «Арктикуголь». По специальному договору с Институтом географии АН СССР его работники должны оказывать нашей экспедиции всяческую помощь в обеспечении транспортом: морскими судами, вертолетами, буксирами, катерами, самоходными баржами, вездеходами, автомобилями. Передаю договор об услугах управляющему конторой товарищу Истомину и прошу его включить семерых участников гляциологической экспедиции в список пассажиров теплохода «Сестрорецк», который через два-три дня отправится из Мурманска в свой первый рейс на Шпицберген в 1965 году.
— Должен вас предупредить, что на этот рейс свободных мест больше нет, — огорошил меня местный начальник. — Ничего страшного: до следующего рейса поживете в нашей гостинице «Шахтер», где места я вам предоставлю, а дней через десять отправлю на «Сестрорецке» в Баренцбург.
Я принялся убеждать Истомина, что нам необходимо попасть на архипелаг как можно скорее, чтобы приступить к исследованиям ледников до начала их таяния, которое ожидалось как раз на этих днях. Мы рвались схватить самый «хвостик» уходившей полярной зимы, ибо гляциологам требовалось подсчитать количество осадков, выпавших за холодный период года. Но управляющего конторой сейчас заботили совсем другие дела, весьма далекие от проблемы таяния ледников и зимних осадков. Мой собеседник думал сейчас лишь о том, как ему отправить на шпицбергенские рудники приехавших в Мурманск из разных районов страны шахтеров, строителей и других специалистов, а также различные грузы, накопившиеся за зиму на складах порта.
Надо было срочно что-то предпринимать. Но что? Тут-то я и вспомнил, что перед нашим отъездом замминистра Морфлота СССР сообщил, что дал письменное указание Мурманскому морскому пароходству доставить гляциологов на Шпицберген при первой же возможности. Через полчаса меня уже принимал заместитель начальника пароходства по эксплуатации судов Владимир Адамович Игнатюк, хорошо известный и уважаемый в Мурманске человек. Я рассказал ему в двух словах об отказе Истомина посадить нас на «Сестрорецк» и попросил вмешаться в это дело, тем более была дана соответствующая команда министерства.
— Сколько вас всего человек?
— Семеро.
— Хорошо помню довоенный фильм как раз про полярников вроде вас, назывался он «Семеро смелых»! — улыбнулся Игнатюк. — Полагаю, вопрос с местами на «Сестрорецке» мы уладим. В крайнем случае, дадим указание капитану теплохода разрешить вам воспользоваться свободными койками в каютах экипажа.
Едва я вышел из кабинета в коридор, как столкнулся с высоким светловолосым бравым моряком с нашивками капитана дальнего плавания. Его лицо показалось мне очень знакомым.
— Если не ошибаюсь, Герман Дмитриевич? — вспомнил я его имя.
— Вы не ошиблись, уважаемый товарищ Зингер, это — я.
Прошло целых восемь лет с той поры, когда совсем еще молодой капитан парохода «Мста» Герман Бурков доставил из Архангельска в залив Русская Гавань участников Новоземельской гляциологической экспедиции Института географии АН СССР, о чем мой читатель, надеюсь, еще не забыл. И вот сейчас неожиданная встреча с Бурковым напомнила мне давнее плавание и последовавшие две зимовки на Новой Земле.
Как водится в таких случаях, посыпались разные вопросы, рассказали друг другу о днях сегодняшних, а я поведал старому товарищу, зачем пожаловал сюда.
— Значит, снова потянуло на Север. Видно, крепко тебя держит полярный якорь. Это похвально. Плохо, что у вас возникли затруднения с первым рейсом на Шпицберген, — заметил Герман Дмитриевич. — Надо будет что-то предпринять.
В этот момент напротив нас открылась дверь, и из комнаты вышел статный моряк.
— На ловца и зверь бежит, — шепнул мне Бурков. — Это как раз капитан «Сестрорецка» Алексеев. Сейчас поговорю с ним по душам. Он не должен отказать.
— Рад видеть вас, коллега. У меня просьба: окажите помощь моим старым друзьям ученым Академии наук. Им необходимо по работе срочно попасть на Шпицберген.
— А что или кто им мешает это сделать?
— Управляющий конторой «Арктикуголь». Он отказал, сказав им, что больше нет свободных пассажирских мест на «Сестрорецке».
С надеждой смотрел я в глаза Алексееву, понимая, что сейчас от капитана этого судна во многом зависит «быть или не быть» нашей экспедиции вовремя на Шпицбергене.
— Всей душой хотел бы помочь вашим друзьям, но не могу нарушать Регистр о безопасности мореплавания. Теплоход обеспечен спасательными средствами только на 140 пассажиров. Истомин вчера информировал меня, что он уже распределил все 140 билетов. Если я возьму еще семерых человек, портовые власти меня не выпустят в рейс. Сожалею, конечно, но…
«Совсем плохо наше дело!» — подумал я, не дослушав до конца бесстрастную речь Алексеева, временно подменявшего в этом рейсе постоянного капитана «Сестрорецка» Мещерякова, который находился в отпуске. Со времени моего давнего пребывания на ледоколе «Микоян» я хорошо запомнил ходячую морскую поговорку: «На суше власть советская, а на корабле — капитанская»!
— Иди сейчас же снова к Игнатюку и расскажи ему о своем разговоре с Алексеевым. Уверен, что Адамыч наверняка найдёт выход! — посоветовал Бурков.
— Берегите нервы, они вам еще пригодятся на ледниках. Я же обещал разрешить эту проблему. Передайте Истомину, что я прошу его выдать гляциологам дополнительно еще семь посадочных талонов, — отреагировал Игнатюк. Услыхав такие его слова, я действительно успокоился.
Из пароходства трусцой бегу в «Арктикуголь» и, минуя секретаршу, без всякого стука быстро вхожу в кабинет управляющего конторой со словами:
— Руководство пароходства приняло решение разместить нас в каютах экипажа и просило «Арктикуголь» выдать нам дополнительно семь посадочных билетов.
Истомин моментально сообразил: если неожиданно появилась возможность отправить на Шпицберген таким «путем» еще семь человек, то почему бы вместо представителей «сторонней» организации не посадить на «Сестрорецк» семь своих «родных» работников, не попавших в первый рейс. В результате я получаю снова отлуп. Неудобно, но приходится в третий раз (Бог троицу любит!) беспокоить Игнатюка. Он тут же берет трубку и связывается по телефону с Истоминым:
— Товарищ Истомин! Я же просил вас выдать посадочные талоны сотрудникам экспедиции Академии наук на первый рейс «Сестрорецка». Если вы будете продолжать упорно отказывать, тогда мы отправим их сами. Да-да, можете в этом не сомневаться, и без всяких билетов, бесплатно. Местами для своих пассажиров распоряжаетесь вы, будучи арендатором, но судами пароходства пока еще командуют не вы, а мы. Поэтому, кто поедет в каютах экипажа, вас это не должно касаться. Надеюсь, я понятно говорю. До свидания!
Гляциологи занимали одну комнату в далекой от комфорта гостинице «Шахтер», которая находилась в том же здании, где и сама контора «Арктикуголь». Чтобы умыть руки или воспользоваться туалетом приходилось идти далеко по коридору. Душ же вообще находился на первом этаже. Понятно, что мы не испытывали особой радости оставаться здесь еще неизвестно сколько дней без дела в ожидании следующего рейса на Шпицберген. Да и ледники, возможно, уже начали таять.
— Что приуныли, братишки гляциологи?! Что носы повесили? — попытался успокоить нас как всегда невозмутимый Володя Корякин. — Морфлот за нас! Махнем на Шпиц «зайцами»!
За день до выхода «нашего» теплохода в море в Мурманск приехал из Москвы управляющий трестом «Арктикуголь» Борис Александрович Ульянинский. Во время войны и позже он занимал пост заместителя Председателя Совнаркома Якутской АССР. Управляющий направлялся на рудники Шпицбергена. После моего разговора с Ульянинским Истомин получил указание выдать нам долгожданные посадочные талоны на первый рейс «Сестрорецка». С интересом я прочел, что вместо номера каюты стояла забавная приписка «БЕЗ МЕСТА». Зато на оборотной стороне талона все гляциологи с удовольствием прочли броское обращение к пассажирам на русском и английском языках:
«Мы рады приветствовать вас на борту нашего судна! Надеемся, что эта поездка будет интересной, увлекательной и оставит у вас незабываемые впечатления!»
Спешно грузим экспедиционное оборудование, прибывшее из Москвы багажом, и наши личные вещи. Моложавый старший помощник капитана «Сестрорецка» Владимир Авдюков показывает каюты моряков, в которых мы будем жить. Выходим на причал, чтобы совершить небольшую прогулку по городу. Не прошли мы и десяти метров, как нас неожиданно окликнул вахтенный матрос:
— Товарищи из экспедиции! Старпом просит вас вернуться на судно.
— Должен огорчить вас — фамилий ваших сотрудников нет в списках пассажиров, — сообщает Авдюков. — При проверке документов пограничники высадят вас на берег, и тогда уже поздно будет руками махать и надеяться на чью-то помощь.
Старпом показывает длинный список пассажиров. Действительно, мы не видим в нем наших имен. Час от часу не легче! Ведь уже вечером намечен отход. Корякин кстати или некстати даже вспомнил «Евгения Онегина» и гнусавым голосом пропел отрывок из известной арии: «А счастье было так возможно, так близко!»…
— Что же делать, товарищ старпом?
— Надо срочно внести вас в судовую роль «Сестрорецка».
Минут через десять пулей летим в небольшой дом, расположенный на территории порта, и передаем пограничным властям только что составленную дополнительно судовую роль. Ее приобщают к делу и говорят «окей»! Неужели теперь всё уже позади и закончились все наши мытарства, связанные с отплытием из Мурманска? Кажется, что да.
Медленно возвращаемся на причал, у которого замер наш теплоход. В город идти уже не хочется. Почему-то еще нет полной уверенности в том, что бдительные пограничники обязательно не высадят нас на берег.
После многочисленных пережитых нами волнений победа оказалась все же за гляциологами — мы благополучно прошли пограничный контроль, на наших паспортах появилась специальная печать, означавшая, что мы пересекли государственную границу Советского Союза в Мурманске.
Мне досталась на корме крохотная каюта четвертого механика, оставшегося на берегу и не пошедшего в этот рейс. Из каюты матросов, отведенной группе гляциологов почти у самого гребного вала на корме, доносилась популярная довоенная песня о том, что «никто пути пройденного у нас не отберет». Это неунывающий Корякин столь своеобразно отмечал наше благополучное отплытие из Мурманска на Шпицберген.
Теплоход тем временем начал неторопливо двигаться на север по Кольскому заливу. Перед сном поднимаемся на палубу, чтобы на свежем морском воздухе полюбоваться непривычной белой ночью, стоящими на якоре военными кораблями и проходящими мимо разными судами. Видный специалист по древнему оледенению Леонид Сергеевич Троицкий с профессиональным интересом всматривается в берега сурового фьорда, обработанные могучим ледником не менее 10 тысяч лет назад.
Но вот закончился Кольский залив. Теперь «Сестрорецк» вышел на большую морскую дорогу, проложенную много столетий назад вдоль северных берегов Европы. Сколько раз во время минувшей Великой Отечественной войны по этому самому пути приходили с запада союзнические караваны с военными грузами в Мурманск и Архангельск. Сколько раз уходили из Кольского залива в боевые походы корабли Краснознаменного Северного флота. Они проникали в скалистые норвежские фьорды и топили там вражеские фашистские суда. Особенно прославились командиры подводных лодок Герои Советского Союза Иван Колышкин, Магомед Гаджиев, Николай Лунин, Израиль Фисанович, Валентин Стариков и другие североморцы. Об их подвигах много раз доводилось мне слышать рассказы отца, участвовавшего в боевых походах в Баренцевом море в 1942-1945 годах.
Прошло немного времени, и огромный грязно-серый занавес начал медленно опускаться из низких хмурых облаков и вскоре полностью поглотил наш теплоход. Чтобы избежать столкновения со встречными судами, «Сестрорецк» стал давать протяжные гудки. Немного не доходя до самого северного мыса Европы — Нордкапа, теплоход повернул на север и взял курс на остров Медвежий, лежащий примерно на половине пути между Скандинавией и Шпицбергеном. Чем дальше мы удалялись от материка, тем больше набирал силу жестокий шторм. Вокруг нас все потонуло в диком шуме грозной морской стихии.
Прошло небольшое время, и вдруг в динамике раздался взволнованный голос пассажирского помощника капитана:
— Внимание! Внимание! Передаем срочное сообщение! В связи с усиливающимся штормом пассажирам теплохода категорически запрещено выходить на верхнюю палубу.
В самом деле, небольшой теплоход «Сестрорецк», имевший водоизмещение всего 2000 тонн, попал в цепкие объятия очередного атлантического циклона. Шторм достигал 11 балов. Взбесившиеся волны свободно перекатывались через палубу. Порою наш «старичок», спущенный на воду еще до первой мировой войны и попавший в Советский Союз в качестве репарации после второй мировой войны, напоминал подлодку, спешно уходившую на погружение. На корме судна разошлось несколько палубных швов, не выдержавших тяжести напора морской стихии, и матросы, одетые в специальные водонепроницаемые гидрокостюмы, пытались ликвидировать повреждения. В каюте, занятой гляциологами, даже вспучилась переборка и погнулась вертикальная стойка в корпусе судна. Тяжелые вьючные ящики с приборами и рюкзаки, словно заводные, беспорядочно носились по палубе, постоянно угрожая нанести людям травму.
После вторичного внеочередного объявления по радиотрансляции наш неугомонный «романтик моря» Дик изрек:
— Ребята! Зело большой шторм, конечно, испортил жизнь братишкам-пассажирам. Однако не всем. Сдается мне, что благодаря укачавшимся труженикам треста «Арктикуголь» нам достанется лишняя порция ужина.
Непривычная, более того неприятная качка испортила хорошее настроение и самочувствие большинства пассажиров. Правда, почему-то никто из них не хотел признаться вслух, что страдает морской болезнью, и отказ от еды пытался объяснить самыми разными уважительными причинами. Один говорил, что он просто еще не выспался и мучается головной болью, другой жаловался на неожиданно возникшую у него резкую боль в животе, а третий показывал рукой на сердце. И только наш милый Троицкий, не слезавший со своей койки с момента выхода судна в Баренцево море, чистосердечно признался, что он не в состоянии подняться, так как его укачало.
Днем в каюту матросов наведался первый помощник капитана по политической части или, как говорили тогда на флоте, помполит. Он обратился к лежащим на койках гляциологам:
— Вы что же, уважаемые товарищи ученые, голодовку что ли объявили? Приглашаю вас отобедать вместе с командой. Сегодня наш кок приготовил отменную окрошку и бефстроганов.
Заметив, что такое заманчивое сообщение не вызвало большого энтузиазма у гляциологов, гость перевел разговор на другую тему:
— Экипаж и пассажиры просили передать вам просьбу, чтобы вы выступили после обеда с лекцией об истории и географии Шпицбергена, ну и, конечно, о его ледниках, коль скоро , вы гляциологи.
В это время в динамике что-то зашипело, защелкало, и мы услышали хриплый бас вахтенного радиста:
— Внимание членов экипажа и пассажиров! Сегодня после обеда в помещении ресторана состоится лекция ученых Академии наук о Шпицбергене.
— Деваться нам некуда. «Помпа» схитрил, сыграв на опережение. Раз объявили по радио, теперь хочешь — не хочешь, а придется идти в ресторан и после отменной окрошки и бефа рассказать морякам и пассажирам о Шпицбергене, — произнес Корякин, на которого качка никак не действовала.
Послушать гляциологов собрались моряки, свободные от вахты, и человек двадцать наиболее стойких пассажиров, не поддавшихся напору стихии. Было тяжеловато — качка выматывала последние силы, палуба уходила из-под ног. Кое-как сообща мы все же смогли «прочитать» лекцию, длившуюся около двух часов.
В конце вторых суток мутная пелена тумана начала нехотя приподниматься над бурной поверхностью Гренландского моря и неспеша удаляться на восток. Когда этот неприятный, пропитанный влагой огромный грязно-серый занавес, наконец, окончательно исчез, мы увидели далекую полоску земли, которая, словно стрелка компаса, указывала верный путь в сторону Северного полюса. По мере приближения к неведомой для нас суше она стала постепенно подниматься над морем и «вытягиваться» по длине. Но вот на мрачном фоне облачного неба показались отдельные зубцы раздробленной горной цепи. Через некоторое время мы уже могли различить яркие белые ленты чистых снегов, спускавшиеся с вершин к самым подножиям. Пассажиры, столпившиеся на правом борту судна, с волнением всматривались в приближающийся суровый каменистый берег, в островерхие горы, прикрытые сверкающими белоснежными колпаками. Перед нами открылся долгожданный архипелаг Шпицберген.
Прошло непродолжительное время, и мы увидели горло большого фьорда, разорвавшего земную твердь и вонзившегося на 25 километров в глубь острова. Это был залив Хорнсунн.
— Я где-то читал, что английский китобой Джон Пуль назвал его еще в 1910 году Заливом Рога, по-норвежски он звучит, как Хорнсунн, — пояснил Володя Михалев.
— А причем здесь рог? — спросил я из простого любопытства.
— Притом, что английские моряки нашли на берегу залива олений рог.
Вскоре за Хорнсунном показался очень длинный фронт ледниковых языков, который заканчивался прямо в море, образовав ледяные берега высотой с десятиэтажный дом.
Долгую тишину неожиданно нарушил звонкий голос Корякина, обращенный к стоявшим рядом с ним шахтерам:
— Между прочим, западный берег Шпицбергена, вероятно, так же как и мы с вами теперь, впервые увидел в далеком 1596 году голландский мореплаватель Виллем Баренц.
— Это его имя носят море, по которому мы плыли сюда из Мурманска, и рудник, куда мы сейчас едем? — живо поинтересовался один из стоявших рядом с нами шахтеров.
— Да, тот самый Баренц, — подтвердил Володя. — Тогда он двигался из Европы в надежде открыть северный морской проход в Китай и Индию и совершенно случайно наткнулся на неведомую ему землю с остроконечными горами. Поэтому в путевом журнале своего парусника Баренц так и написал: «Шпицберген», то есть Острые горы.
Тем временем «Сестрорецк» продолжал двигаться вдоль западного побережья острова Западный Шпицберген, обгоняя Шпицбергенское течение, представляющее собой одно из ответвлений знаменитого Гольфстрима — системы теплых могучих течений Мирового океана. Гольфстрим переходит в Северо-Атлантическое течение, которое следует к берегам Скандинавского полуострова у сорокового градуса восточной долготы. Севернее Норвегии оно делится на Нордкапское течение, идущее к востоку, и «наше» — Шпицбергенское, устремленное к северу. Пересекая северную часть Атлантического океана, воды межконтинентального течения несут сюда хотя и очень далекое, но еще теплое дыхание Мексики, Флориды и Кубы, тем самым, оказывая отепляющее влияние на климат Европы и острова Западный Шпицберген. Средняя температура воды у западных берегов Шпицбергена может показаться очень низкой — не более трех-четырех градусов тепла. Но как раз благодаря влиянию этой колоссальной теплой «реки» в океане климат здесь более мягкий, чем на северо-восточном и восточном побережье архипелага, не говоря уже об удаленных островах Земли Франца-Иосифа, Новой Земли и Северной Земли. Влияние Северо-Атлантического течения сказывается и в том, что море у западных берегов Шпицбергена довольно часто бывает свободным ото льда даже зимой, в то время как восточные проливы архипелага частенько забиты льдом и летом. Не случайно в самый разгар зимы на западе наблюдаются оттепели.
Земляки-поморы рассказывали Ломоносову о природе Шпицбергена. Гениальный русский ученый писал в своих трудах, что его «климат оказывается теплее, оттепели зимою бывают чаще, нежели на Новой Земле, и западнее Грумантское море теплее, гавани ото льдов освобождаются много ранее… западный берег почти всегда чист… и ежели когда льды наносит, то не от запада, куда сперва путь предпринять должно, но больше от полудни, иногда ж от севера заворачивает, и оный лед по всем обстоятельствам видно, что от Сибирских берегов»...
Прошло еще несколько часов плавания. Сплошной берег острова вновь разорвался, и перед нами открылся широкий залив Бельсунн. Итак, мы неторопливо приближались к цели нашего путешествия. Где-то мне довелось прочитать, что в старинных легендах Шпицберген обычно описывался как страна мрака, холода, голого камня и льда, как страна, где жизнь человека просто невозможна. С палубы корабля остров в самом деле казался чересчур суровым и негостеприимным. Уже наступило календарное лето. Здесь же поверить в это было просто невозможно — холод и белая картина сильно заснеженных берегов, безусловно, могли отпугнуть не только южанина, но и любого человека, впервые попавшего в непривычные условия Арктики. И все же, позволю заметить, это только первое впечатление от увиденной картины природы. Я знал из географической литературы, что по сравнению со многими другими высокоширотными районами Арктики Шпицберген заметно отличается относительно благоприятными условиями для жизни и хозяйственной деятельности человека. В 1965 году и продолжительное время после здесь проживало свыше 3000 человек из Норвегии и Советского Союза. Из них советских граждан было более 2000. Значительную часть составляли люди, связанные с добычей угля на двух советских и двух норвежских рудниках, действовавших в то время.
Незаметно тянулось время. Мы часто выходили на холодную палубу из теплой каюты, чтобы лучше видеть архипелаг, на котором нам скоро предстояло работать. Девятого июня на горизонте показался длинный неширокий остров, словно прилепившийся с запада к Западному Шпицбергену. Это была Земля Принца Карла, вытянувшаяся на сто километров к северу и заканчивающаяся на самой 79-й параллели.
Наконец, «Сестрорецк» вошел в самый большой залив на архипелаге — 105-километровый Ис-фьорд (в переводе с норвежского языка Ледяной залив). До Баренцбурга было уже рукой подать.
В мутном толстом стекле иллюминатора я увидел плоский мыс, на котором выделялись высокие мачты с нанизанными на них проводами антенн, серебристый бак-резервуар для топлива и одинокие строения, затерявшиеся перед однообразной предгорной равниной, усыпанной толстым слоем снега.
— Это южный входной мыс Ис-фьорда — Кап-Линнэ, — на нем находится норвежская полярная метеостанция «Ис-фьорд Радио». Да, ее дома видно хорошо, — разъяснил наш все знающий полярный эрудит Корякин.
— А что такое каплиннэ? — раздался голос горняка за моей спиной.
— Это не одно слово, а два. «Кап» по-норвежски — мыс, а назван он так в честь известного шведского натуралиста Карла Линнея, жившего в XVIII веке. Он прославился тем, что впервые в истории естествознания ввел стройную систему наименования животных и растений.
Путь по Ледяному заливу был недолог. Вот уже наш теплоход поравнялся с небольшим скалистым островком, высоко поднявшимся на самом стыке Ис-фьорда и его первого рукава — Грен-фьорда, устремленного прямо на юг. На плоской вершине островка мы заметили торчащую белую свечку — маяк. На продолжительное светлое время он был выключен.
— Этот островок напоминает настоящую крепость, — заметил Володя Михалев.
— А он, поэтому так и называется, — заметил проходивший мимо нас старший штурман Владимир Авдюков, — Фестнинген по-норвежски и есть «крепость»!
Вдруг на крутом восточном берегу Грен-фьорда у самого подножья одноименной полукилометровой горы, среди снегов арктической пустыни показался настоящий оазис. Это был Баренцбург. Судно начало по большой дуге поворачивать на юг, чтобы обойти массу опасных подводных камней, окружавших Фестнинген. Волнение в Грен-фьорде заметно уменьшилось и почти все пассажиры высыпали на палубу, чтобы взглянуть на место, где половине из них предстояло жить и работать в течение двух лет. Вместе с ними мы расположились на самом носу корабля. При виде цели нашего путешествия сильнее забилось мое сердце. Еще до войны слышал я от отца о существовании какого-то очень далекого советского угольного рудника Баренцбург, расположенного чуть ли не на самом Северном полюсе. Однако совершенно не представлял себе, каков он, этот «город» Баренца, на самом деле.
Перед рудником возвышался непривычный для окружающей природы темный конус террикона. Над его вершиной нехотя вились голубовато-серые струйки дымков. Правее, на ступенчатом горном склоне, спускавшемся к берегу несколькими морскими террасами, прилепилось множество различных строений. Ближе к заливу выделялся нестандартный двухэтажный дом розового цвета. Над острым скатом его крыши выглядывала башенка, а за ней ощетинились нацеленные в небо антенны, с помощью которых аэрологи следят за полетом радиозондов.
— Сразу видно, что это хозяйство моих коллег — метеорологов и аэрологов, — авторитетно поведал наш климатолог Маркин. — Называется оно ЗГМО или зональная гидрометеорологическая обсерватория. Ее сотрудники наблюдают несколько раз в сутки погоду в Баренцбурге: определяют температуру, влажность и давление воздуха, скорость и направление ветра от приземного слоя до 40 километров в высоту. Наблюдают они и за величиной отливов и приливов (их максимальная величина в Грен-фьорде около двух метров), замеряют температуру морской воды, толщину морского льда, количество осадков.
Вдоль берега вытянулись прямоугольные «коробки» складских помещений. Правее на железнодорожных колесах стояла электростанция. Над главным причалом вздыбилась эстакада конвейера. С ее макушки свисала длинная гибкая труба, сочлененная из многих бездонных конусообразных бочек. С моря этот металлический хобот вместе с эстакадой можно было принять при некотором воображении за какое-то гигантское доисторическое животное. Подняв глаза, я увидел большой черный холм добытого за зиму на руднике угля.
Немного выше метеостанции расположились на склоне горы ровной линией четыре небольших финских домика. За ними солидно выглядел самый большой в то время каменный дом в два с половиной этажа. Чуть выше, поднимаясь по склону горы, выстроились друг за другом, словно на параде, нарядные двухэтажные деревянные дома — общежития, похожие друг на друга, как братья-близнецы. Все они были выкрашены в разные яркие цвета. На отвесном боку нависшей над поселком горы из-под снега вытаяли выложенные камнями огромные белые буквы, образующие популярный в то время лозунг «Миру — мир!». Эту не очень высокую гору полярники Баренцбурга называют шутливо Мирумирка.
На самом верху поселка возвышалось зеленое здание с балконом на втором этаже. Над ним развевался алый флаг нашей Родины. Авдюков тут же приходит нам на помощь:
— В этом доме находится консульство СССР на Шпицбергене. Мимо него вы никак не пройдете.
Отсюда сбегала к самому порту — где круто, где полого — неширокая дощатая лестница-тротуар, огражденная в наиболее опасных местах перилами. Из центра поселка к эстакаде перегружателя угля протянулся рельсовый путь бремсберга — устройства, напоминающего фуникулер. По нему вагонетки поднимали из порта в поселок различный груз.
«Сестрорецк» медленно приближался к пассажирскому причалу. Полночное солнце было настроено к нам явно недружелюбно. Оно очень быстро скрылось за непроницаемой стеной многоярусных облаков. Подул сильный порывистый и холодный ветер. Повалил густой мокрый снег, который смешивался с мелкими каплями бесконечного дождя. Несмотря на промозглую погоду, весь Баренцбург встречал первое в 1965 году пассажирское судно, пришедшее с родной земли. Самые отчаянные баренцбуржцы ухитрились забраться на ферму эстакады и крышу ближайшего портового склада. То и дело до нашего слуха долетали звуки музыки, которую исполнял духовой оркестр. Бодрый маршевый мотив заглушали восторженные крики встречавших полярников. Временно оторванные от родного дома и отчизны, от своих близких и друзей, они не могли скрыть своей выливающейся через край радости и волнения от этой встречи.
Вдруг Грен-фьорд оглушил сиплый рев гудка, приветствовавший приход нашего судна в Баренцбург. Едва утих последний третий гудок, как тут же раздался натруженный басовитый «глас» флагмана местного рудничного флота — буксирного парохода «Донбасс». Его дружно поддержали пронзительными сиренами и свистками катера и самоходные баржи, стоявшие поблизости. Так полярники салютовали кораблю и людям, прибывшим с Большой Земли. И было в этом событии что-то особенное, волнительное и вместе с тем праздничное.
Радостное волнение полярников передалось и экипажу нашего теплохода. Я заметил, как загорелись карие глаза вахтенного штурмана, когда он в ответ на приветствия жителей поселка отсалютовал по старой доброй морской традиции тремя длинными гудками. Перехватив мой взгляд, моряк не без гордости воскликнул:
— Видите, как нас встречают! Это все потому, что мы первыми в 1965 году открываем навигацию на остров. Северяне особенно сильно переживают разлуку с родной землей. Отсюда и такой почет.
Уже позже, на берегу, островитяне рассказывали, с каким волнением ждут они первое судно, обычно в те годы появлявшееся здесь в конце мая — начале июня. Ждут всю полярную ночь, длящуюся здесь без малого четыре месяца. Приход первого после зимы судна из Мурманска всегда превращался в настоящий праздник.
Приезд новой смены людей, доставка долгожданной почты, овощей и фруктов, различных товаров — все эти и другие приятные события не могут не будоражить любого зимовщика независимо от того места, где он находится: в Антарктиде или на высокогорной метеостанции Памира, на Северном полюсе или на угольных рудниках Шпицбергена.
Наконец судно замерло у причала. Матросы спустили парадный трап, духовой оркестр с новой силой грянул марш, и вот уже первый пассажир в легком, не по сезону и географической широте, тоненьком плаще «болонья», без головного убора (как на материке), с чемоданчиком покидает борт теплохода. На новичка заливисто лает маленькая вертлявая собачонка. Вокруг все начинают смеяться, а сконфуженная собачка, поджав крохотный хвостик, тут же замолкает и быстро исчезает в толпе встречающих.
Постепенно поток пассажиров выливается на берег и тонет в бурлящем людском потоке. Дежурные безуспешно стараются сдержать натиск темпераментных горняков, рвущихся к самому борту корабля. Их безуспешно пытаются оттеснить подальше какие-то люди с повязками на рукаве. С разных сторон несутся оглушительные возгласы: «Братцы, а братцы! Краматорские средь вас есть? А Макеевские? Кадиевские? Ребята, я из Красного Луча! Привет тулякам!» Многие узнают среди новичков и ветеранов друзей, знакомых, просто земляков. Кто-то на радостях растягивает меха гармони, и слышно, как хриплый голос громко выводит родную горняцкую песню о том, как «в забой отправился парень молодой».
Вслед за основной массой пассажиров — работниками «Арктикугля» — выходим на причал и мы, гляциологи. Этой волнующей минуты я и мои товарищи ждали давно, еще когда только начинали вынашивать заманчивые планы будущей экспедиции на Шпицберген. К нам подходит консул Советского Союза Иван Петрович Никитин.
— Рад приветствовать участников первой отечественной экспедиции на ледники архипелага, желаю вам всяческих успехов на этом поприще. При первой возможности прошу посетить наше консульство.
Как ни торопились мы на Шпицберген, все же начало таяния ледников опередило на два дня прибытие экспедиции на остров. Нам же крайне важно было «поймать» максимальный запас снега, выпавшего минувшей зимой на ледники.
Известно, что, чем ниже расположены ледники, тем быстрее они реагируют на поступление солнечного тепла и, следовательно, быстрее подвергаются таянию. Поэтому на экстренном «ученом совете» экспедиции решили немедленно приступить к изучению концевых участков ледников, расположенных в районе другого советского рудника — Пирамиды, где температура воздуха летом несколько выше, чем в Баренцбурге.
Было уже три часа ночи. Однако рабочий поселок не спал. Совсем не потому, что стояла круглосуточно светлая пора. Рудник провожал около сотни баренцбуржцев, которые проработали на острове два года и теперь уезжали домой. Одновременно рудничные встречали около сотни земляков, приехавших менять бывалых, чуточку гордых полярников. В эту белую ночь весь Баренцбург кого-то провожал и кого-то встречал — такова давняя традиция островитян. Сегодня все они ходили друг к другу в гости. Каждый дом сейчас представлял собой своеобразный уголок музыкальной самодеятельности — отовсюду неслись задушевные русские и украинские народные песни, а стены деревянных домов дрожали от лихих плясок.
К борту «Сестрорецка» автопогрузчики лихо подвозили площадки-поддоны с одинаковыми ящиками, обшитыми мешковиной и перевязанными толстой веревкой. Корабельный кран подхватывал крюком поддон и опускал его в трюм. Кто-то с борта теплохода прокричал на берег:
— Когда же придет конец вашим чертовым юшарам?
Находившийся поблизости диспетчер порта внес ясность:
— Скоро! Осталось всего несколько поддонов.
Меня заинтересовало непонятное слово «юшар», и я спросил у докера, что оно обозначает.
— Да это самые обыкновенные большие фанерные ящики одинаковой формы. Они обшиты грубой мешковиной и перевязаны толстой веревкой, — последовал не очень вразумительный ответ.
— А почему они так странно называются? — продолжал допытываться я. — Что в них перевозят?
— В юшарах полярники отправляют домой свой багаж, а почему они так зовутся, сам того не знаю, не ведаю. Спросите лучше у ветеранов.
Лишь спустя несколько лет мне удалось, наконец, выяснить любопытную историю, связанную с появлением и утверждением странного слова «юшар» на советских рудниках Шпицбергена.
В летнюю навигацию 1933 года морскую линию между материком и Баренцбургом обслуживал небольшой пароходик, названный в честь пролива, разделявшего в западном секторе Советской Арктики Югорский полуостров и остров Вайгач, «Югорский Шар», или кратко «Юшар». Завидев издалека это судно, перевозившее горняков с материка и обратно, люди устремлялись в порт, громко крича: «Ребята, идет «Юшар!» Словно эхо разнеслось по всему поселку: «Юшар! Юшар!» Те, кто давно ожидал его, чтобы возвратиться домой на Родину, спешно отправлялись за своим багажом, уже не влезавшим в старый чемодан и поэтому уложенным в специальные ящики, прозванные шахтерами «юшарами». Давным-давно нет того старенького пароходика «Юшар», и многие полярники, вероятно, даже не догадываются сейчас о прямой связи не всем понятного названия этого парохода со столь привычными на наших рудниках стандартными фанерными ящиками, обшитыми мешковиной и перевязанными тугими веревками.
Вместе с моими товарищами я очарован необыкновенной картиной встречи первого в эту навигацию судна, прибывшего с Родины.
Ранним утром «Сестрорецк» покинул Баренцбург и направился в Пирамиду. На этом теплоходе туда уехали и мои товарищи. Мне же пришлось задержаться здесь ненадолго, чтобы выполнить множество безотлагательных организационных, финансовых и прочих дел, связанных с «пропиской» экспедиции в Баренцбурге и предстоящей вертолетной заброской гляциологов на ледниковое плато Ломоносова. Кроме того я должен был заниматься изготовлением и отправкой в Пирамиду необходимого для предстоящей заброски на плато Ломоносова различного оборудования.
В ЧЕРТОГИ СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЫ
Через неделю «Сестрорецк» вновь показался в Грен-фьорде. Это был его второй рейс из Мурманска на Шпицберген.
Воспользовавшись неожиданной оказией, мы с Антонычем погрузили на палубу теплохода различное снаряжение и оборудование, изготовленное в механическом цеху Баренцбурга и предоставленное на время ленинградскими геологами. К утру «Сестрорецк» ушел на рудник Пирамида. На нем туда же отправился и я. На следующий день в Пирамиду должны были прилететь два вертолета, чтобы перебросить нашу небольшую экспедицию на вершину ледникового плато Ломоносова, удаленную к востоку от Пирамиды на 40 километров.
Ис-фьорд вклинивается на сто с лишним километров в самое сердце острова Западный Шпицберген. Словно фантастический водяной веер, разветвляется он на три больших рукава — залива. В самом конце Ис-фьорда, вблизи Билле-фьорда, как раз и раскинулся на предгорной равнине поселок Пирамида. От Баренцбурга его отделяет около ста километров. Прямо напротив Билле-фьорда расположена бухта Адольфа. В нее обрывается длинной отвесной стеной крупный ледник Норденшельда. Бухта и ледник носят имя известного шведского исследователя Шпицбергена Адольфа Эрика Норденшельда.
Многие пассажиры вышли из теплых кают, чтобы лучше увидеть распластавшегося между горами ледяного гиганта. Его язык расщеплен несчетным количеством глубоких трещин. Чуть в глубине, над сверкающей в лучах яркого полуденного солнца поверхностью ледника, высятся две приметные горы: Терьер и Ферьер. Издали они напоминают сказочные корабли-великаны, вмерзшие в лед на пути в Ис-фьорд. Еще выше едва заметна над снежной поверхностью темная цепочка скал — Эхо и Бумеранг. Все эти горные выступы, торчащие надо льдом, принято называть словом «нунатак», заимствованным у гренландских эскимосов.
Ходовой (капитанский) мостик — святая святых любого судна. Посторонним, а тем более пассажирам здесь находиться не положено. Об этом напоминают строгие надписи у трапов. Но по отношению ко мне капитан «Сестрорецка» И.П. Мещеряков, видимо, сделал исключение и пригласил подняться на «запретную» территорию.
Десятки раз ходил на Шпицберген этот опытный моряк. У него есть что вспомнить об этом крае. Я внимательно слушаю бывалого капитана. Иногда он берет бинокль, недолго смотрит вперед и отдает приказ матросу, стоящему у руля: «Одерживай, вправо не ходи!», «Так держать!», «Полборта влево!»…
Потом пришла очередь рассказывать мне.
— Значит, туда завтра собираетесь? — переспросил старший штурман Владимир Авдюков и показал рукой на обрывающийся в залив мощный язык ледника Норденшельда, мимо которого сейчас проходил теплоход.
Я рассказал морякам, что основным объектом своих исследований мы выбрали ледниковое плато Ломоносова и стекающий с него на запад большой, длиной 25 километров ледник Норденшельда. На вершине крупного плато предстоит организовать нашу первую гляциоклиматическую станцию, чтобы изучить режим ледников этого района оледенения.
Неожиданно капитан окликнул меня и задал несколько странный вопрос, казалось бы, весьма далекий от тематики нашего разговора :
— Не приходилось ли вам, мил человек, читать в юные годы чудесную сказку Андерсена о Снежной королеве?
Я утвердительно кивнул головой и даже немного обидевшись, сказал:
— Кто же не читал эту чудесную сказку! И я читал, но уж очень давно.
— Тогда, может быть, вы напряжете свою память и вспомните, что сказал Северный олень храброй девочке Герде о местонахождении Снежной королевы, — продолжал капитан.
Заметив мою растерянность и поняв, что этого я не помню, он улыбнулся и, не торопясь, произнес наизусть слова, сочиненные Андерсеном:
— Да будет известно вам, географу и гляциологу, что «постоянные чертоги Снежной королевы находятся у Северного полюса, на острове Шпицберген»! — здесь Мещеряков для большего впечатления остановился ненадолго и затем продолжил: - Надеюсь, что теперь-то вы, наконец, осознали, что судьба забрасывает вашу экспедицию как раз в самый центр владений злой царицы снегов.
Действительно, сказочная картина «жилища» надменной, но прекрасной королевы, восседавшей на ледяном троне посреди огромного снежного зала, впечатляла. Ее чертоги были наметены снежными метелями, а окна и двери пробиты свирепыми ветрами. Но, несмотря на окружающую мертвую ледяную пустыню, они поражали необычайным великолепием.
Иван Павлович был недалек от истины. Я сразу же мысленно представил глубокий шурф на ледниковом плато Ломоносова, себя, «сидящего» в нем и изучающего строение снежно-ледяного «пирога», ураганный ветер, ревущий вокруг, пургу, безжалостно пронизывающую до костей, лютую стужу и… Снежную королеву, вдруг появившуюся из ледниковой трещины. Мои думы неожиданно прервал капитан:
— Только очень прошу вас и ваших товарищей не поддаваться обманчивым чарам коварной красавицы! Не забывайте о том, что сердце мальчика Кая было поражено маленьким осколком льда. Могу лишь посоветовать в случае вполне возможной встречи с королевой использовать против нее паяльную лампу.
— Если мы это сделаем, то можем оказаться не у дел! — попытался шутливо ответить я в тон нашему доброжелателю.
— Это почему же? — удивился Мещеряков.
— Да все потому, что не будь Снежной королевы, не было бы и нашей науки гляциологии, которой мы служим верой и правдой, которая, между прочим, за это не только милосердна к нам, но еще и кормит!
До поездки на Шпицберген из всех известных «снежных» женщин мы видели только, прощу прощения, снежных баб, непонятно по какой причине сменивших свой пол и ныне ставших снеговиками. И вот теперь нам выдалась редчайшая возможность попасть на вертолете прямо в центр владений Снежной королевы!
Тем временем «Сестрорецк» подходил крайне осторожно к берегу бухты Мимер.
— В лоции я читал, — вступил в разговор наш знаток Дик Корякин, — что подход к Пирамиде затруднен мелями.
На деревянном пирсе большое оживление — взволнованные встречающие, духовой оркестр, шумные приветствия. Все, как в Баренцбурге, так же трогательно. На большом транспаранте в порту броская надпись: «Добро пожаловать в Пирамиду!»
К борту теплохода подаются автомашины. Прибывшие полярники садятся в них и направляются в центр поселка, до которого немногим более километра. Нашей экспедиции быстро дают самосвал. Загружаем его оборудованием, сделанном в Баренцбурге, и едем на стадион, который здесь служит вертодромом. За футбольными воротами возвышаются груды самого разного имущества будущей нашей ледниковой станции, привезенного сюда неделю назад на «Сестрорецке» группой Леонида Троицкого.
Михалев и геолог Лаврушин ведут меня в дальний конец поселка, где в одном из общежитий горняков они нашли временное пристанище. По дороге обращаю внимание, что Пирамида резко отличается от своего старшего брата — Баренцбурга. Раскинулся рудник на широком и ровном месте в долине Мимер, между бухтой Мимер и подножием величественной километровой горы. Ее остроконечную вершину венчают огромные восьмиметровые каменные ступени, сложенные слоями известняка таким образом, что они придают горе пирамидальную форму. Не скульптор и не архитектор создавали этот памятник, а сама природа, которая использовала вместо резца и молотка мороз и ветер. Классическая пирамидальная форма горы, особенно верхняя часть, живо напомнила А.Э. Норденшельду египетскую пирамиду, почему он и назвал ее так в 1874 году.
Шахта находится примерно на середине этой горы, причем угольные пласты залегают здесь не ниже уровня моря, как в Баренцбурге, а выше — на отметках от 200 до 500 метров. Вот почему пирамидский уголь идет не на-гора, выражаясь шахтерским языком, а, наоборот, с горы. Но есть и другие отличия. Например, летом в Пирамиде хоть чуточку, но теплее, а зимой немножко холоднее, чем в Баренцбурге. Это явление связано с более континентальным климатом удаленного от моря верховья Ис-фьорда. Кроме того, Баренцбург расположен несколько южнее и ближе к Гренландскому морю, где заметнее сказывается влияние Шпицбергенской ветви могучего отголоска течения Гольфстрим.
Мои товарищи быстро организуют домашний ужин. Сразу после него начинается своеобразная гляциологическая планерка — детальнейшее обсуждение нашего плана по заброске экспедиции на плато Ломоносова. Бурное совещание затягивается на всю ночь. Из поселка видно нашу цель: центральную ледяную область острова, которая называется Землей Улава V, и ее вершинную часть — Ломоносовфонна, то есть ледниковое плато Ломоносова. Мысленно мы уже там.
За время моего отсутствия лица гляциологов покрылись бронзово-красным загаром. Впечатление такое, словно их нарочно жгли через огромное увеличительное стекло. Пока я вынужден был находиться в Баренцбурге, остальные участники экспедиции успели провести обширные маршрутные исследования на леднике Норденшельда. Несколько суток почти непрерывной работы на свежем воздухе, причем на ослепительно белой поверхности ледника под лучами яркого незаходящего солнца, не прошли даром.
Из рассказов товарищей узнаю, что они успели сделать.
На другой день после их прибытия в Пирамиду жители поселка могли наблюдать непривычную для их глаз картину: пять каких-то незнакомых пришлых людей тащили тяжело груженые самодельные сани-нарты по примерзшему к берегу неподвижному льду — припаю. На санях лежал запеленатый в брезент походный скарб: палатки, спальные мешки, лыжи, буровой комплект, приборы, продукты.
Идти приходилось очень медленно — со скоростью не больше одного километра в час. Полозья, сделанные из широких охотничьих лыж, ежеминутно тонули или вязли в мокром снегу и глубоких лужах, покрывавших поверхность морского льда. С большим трудом удалось гляциологам добраться до противоположного берега Ис-фьорда. Перед самым ледником возникло новое препятствие — «бараньи лбы». Проходивший здесь в далекие времена язык ледника сгладил и отшлифовал скалистые выступы коренных пород.
Первый привал устроили под одним из таких «лбов». От усталости все свалились прямо на холодные камни, положив ноги на рюкзаки. Но вот уже поставлена маленькая палатка — добрая спутница полевого исследователя. Весело потрескивает костер из сухого плавника. Принесенные морем с северных берегов Сибири бесплатные «дрова» разбросаны вдоль берега в неограниченном количестве. На огне готовится обед, вкуснее и сытнее которого, кажется, не может и быть.
Утром снова в путь. Палатка не убирается. Здесь будет временная база — приют. Конечно, хорошо было бы в ней оставить дежурного повара-гляциолога, но сейчас это невозможно: каждый человек на вес золота, ведь предстоит нелегкая и большая работа. Ледник не хочет ждать своих исследователей, он уже начал таять. Надо скорее приступать к наблюдениям. Наконец, группа находит проход на ледник по боковой морене — скоплению обломков горных пород, принесенных ледником. Полевые работы начинаются поздним вечером. Вырыты первые шурфы, бурятся первые ручные скважины, устанавливаются первые снегомерные рейки четырехметровой высоты и заносятся в полевые дневники первые отсчеты уровня поверхности ледника, покрытого твердым ветровым настом. Позже все эти наблюдения помогут узнать нам, сколько накопилось снега за прошедшую зиму, сколько его растает за короткое лето, намного ли «похудеет» или, может быть, наоборот, «поправится» ледник, наконец, с какой скоростью спускается он в море.
Прежде чем измерить температуру «тела» гляциологического «пациента» и выяснить его «анатомию», приходится с большим усилием вращать штанги ручного бура. Труд этот многочасовой, изнурительный и безостановочный, иначе могут примерзнуть ко льду бур со штангами, и тогда считай, что они пропали. А скважины нужны в 10 и 20 метров глубины.
Постепенно стала оживать снежная целина ледника. Ее располосовали следы горных лыж. Одна за другой «убегали» все выше и выше снегомерные вехи. К утру на далекое расстояние можно было увидеть ровные кучки сугробов, появившиеся рядом с вырытыми шурфами, в которых гляциологи изучают строение снежного покрова. С их помощью впервые на леднике Норденшельда были измерены толщина и плотность снега. На пути вставали крутые уступы ледопадов, разбитые глубокими расселинами на отдельные глыбы и блоки, напоминавшие то пирамиды, то колонны, то ровные плиты. Эти наиболее труднодоступные и опасные участки ледника приходилось форсировать с огромным напряжением физических сил и нервов. Природа словно нарочно создала здесь исполинские трещины-разломы, уходившие на десятки метров в глубь ледника Норденшельда. Некоторые из них были перекрыты снежными «мостами», которые из-за начавшегося таяния уже не могли удержать гляциолога. Чтобы не «нырнуть» ненароком вниз, приходилось двигаться с особенной осторожностью. Идущий первым все время прощупывал снег. Часто раздавался предупредительный окрик: «Осторожно, промоина!», «Берегись, трещина!», «Сложный участок!» Некоторые пропасти в последние дни уже успели открыть свои зловещие пасти, из которых неприятно тянуло холодом. В такие моменты возникало непроизвольное желание скорее миновать район «голубого ледяного ада».
На пятые сутки уставшие гляциологи возвращались в Пирамиду. Последнюю ночь им пришлось провести в напряженной работе на леднике — торопились к приходу «Сестрорецка». Осунувшиеся и обожженные солнцем участники похода были довольны: исследования ледников начались.
Первые два дня моего пребывания в Пирамиде нас баловала хорошая погода, но экспедиция не могла улететь на ледник по уважительной причине: вершина плато Ломоносова все время была окутана мощными клубами облаков. Гляциологи нервничали, не в силах что-либо предпринять.
На третье утро над крышами поселка прошумели, наконец, вертолеты. Их появление озадачило нас.
— Ну что, дорогие и любимые мои ледоведы! — приветствовал нас командир вертолетной группы Андрей Федорович Васюков. — А не надоело ли вам сидеть здесь на руднике?
И не дождавшись нашего ответа, заключил свое обращение: «Пора лететь на ваш ледник!»
Я стал объяснять, что мы сами рвемся туда не меньше Васюкова, но нет нужной погоды на ледоразделе плато, из-за чего вертолетчики могут высадить нас не в нужном месте.
— Дорогие товарищи паникеры! Я здесь летаю уже целых два года, —не унимался Васюков, — и могу вас авторитетно заверить, что погода эта нормальная. Пока доберемся до вашего ледораздела, там будет полный ажур! Не надо забывать, что вы находитесь в высоких широтах, на Шпице, а не на ЮБК.
— Простите, а что такое ЮБК? — удивился кто-то из моих товарищей.
Летчик снисходительно взглянул на него с высоты своего богатырского роста и процедил издевательским тоном:
— Вы же, господа хорошие, работаете не в колхозе «Красный лапоть», а в главном географическом институте нашей страны. Могли бы и без моего объяснения догадаться, что ЮБК кратко означает Южный берег Крыма! Вы же наверняка знаете, что Землю Франца-Иосифа все полярники называют просто ЗФИ! Стыдно мне за вас, географы!
Считая дальнейшие разговоры пустой тратой времени, Васюков прогрохотал отработанным командирским голосом, не терпящим никаких возражений:
— Через десять минут вылетаю на рекогносцировку. Возьму с собой только трех человек: двух гляциологов и одного московского киношника. Надоел он мне чертовски со своими приставаниями: ему будто бы необходимо в соответствии со сценарием сделать с вертолета классные кадры красивого ледника и высадку на него участников экспедиции.
Командир достал из большого кармана темно-синей летной куртки солидный серебряный портсигар и одарил гляциологов ароматными американскими сигаретами «Винстон», бывшими в то время очень дефицитными в СССР. После нескольких затяжек сигареты лицо пилота быстро подобрело, и он, положив руку на мое плечо, дружелюбно изрек:
— Можешь не сомневаться, начальник. Все будет в полном ажуре — найду нужное тебе место. Я за свои слова отвечаю. Понял?
— Конечно, тут и ежу понятно.
Довольный своей короткой тирадой и моим «пониманием», Васюков стал еще добрее. Его бывший грозный тон неожиданно сменился на добродушный:
— Ладно, ребята, можете подбросить еще килограммов сто вашего груза. Но не больше, а то не смогу взлететь!
На одно вакантное гляциологическое «место» в рекогносцировочном рейсе вертолета было шестеро желающих. Наконец, захлопнулась металлическая дверь, и в первый полет отправился гляциолог-геодезист Володя Корякин. Не бросающий своих слов на ветер Васюков, увы, произвел посадку в десяти километрах от намеченной нами точки. Оставив здесь груз и одного Корякина на леднике, вертолет вернулся в Пирамиду. Командир сразу же обвинил во всех грехах, конечно же, «разгильдяя» Дика Корякина и сильный туман, помешавший точно выйти на нужную точку.
Следующим рейсом отправился на плато я, чтобы забрать нашего неудачника и груз, выброшенный не на месте будущей станции. Никому из нас прежде не приходилось пользоваться вертолетом при изучении ледников. Это было поистине поразительно: в считанные минуты мы очутились в самом настоящем царстве Снежной королевы.
Во время полета мы пронеслись над всем длинным ледяным «телом» Норденшельда: от его длинного языка до самого истока. Внизу проплыли, словно кадры киноленты, оторванные от берега залива огромные поля припая; моренные холмы и гряды, сооруженные ледником; бесчисленные трещины, совершенно не страшные, когда летишь над ними; тонкие нити бегущих по поверхности ручьев и речушек. Слева и справа от летевшей машины можно было заметить отвесные горы, крупные и небольшие нунатаки. Позади синел широкий Ис-фьорд, а за ним вздымался ступенчатый пик горы Пирамида, прикрытый тонким круглым облачком, издали напоминавшим сомбреро.
Вдруг впереди показалась маленькая черная точка. Она быстро увеличивалась, словно плыла на нас. Вертолет сделал резкий вираж. Только теперь я смог разглядеть через иллюминатор небольшую кучу груза, доставленного сюда предыдущим рейсом, и усиленно жестикулирующего Володю Корякина. По-видимому, он сообщал нам, что ему надоело сидеть здесь одному. Чтобы скоротать время, Володя «написал» ногами на снегу размашистыми буквами лозунг в своем стиле: «Привет от Снежной королевы! По поручению ее гляциологического величества Вл. Корякин».
Наш вертолет ведет круглолицый крепыш Василий Фурсов — веселый и общительный человек, впоследствии ставший большим другом всех гляциологов. Пилот делает круг над Корякиным, зависает около него, скрыв в туче поднятой снежной бури груз, «лозунг» и его автора. Бортмеханик пулей вылетает наружу, прыгая на поверхность ледника, и под аккомпанемент надрывно ревущего могучего двигателя начинает руководить приземлением, а точнее, наверное, сказать приледнением. Вертолет плавно опускается. Через минуту смолкает шум могучего двигателя. Наступает такая неожиданная и непривычная тишина, что от нее даже слегка ломит уши.
Прав оказался Андрей Васюков: погода на вершине плато в течение недолгого времени действительно «исправилась». Сначала солнце едва просвечивало сквозь пелену невысокого облака. Постепенно это огромное матовое «стекло», скрывавшее от нас желанный желтый круг светила, начало растворяться, и вскоре, как на цветном фотоснимке при проявлении, стала появляться ласкающая синева неба, из которой брызнули золотые лучи. Пришлось всем немедленно вооружиться черными очками, чтобы не поддаться «снежной болезни» и остаться в строю. За какие-нибудь пятнадцать минут небосвод сбросил с себя серую вуаль облачности, и лишь далеко-далеко, на самом горизонте, туман еще продолжал лизать край ледникового плато. В солнечных лучах засверкали тончайшие серебристые кристаллики снега, которые метеорологи любовно и удивительно точно называют «ледяными иглами». Они настолько миниатюрны, что сразу их и не заметишь. В отличие от обычных снежинок эти иголочки не падают, а слегка парят или плавают. Над поверхностью плато заструился воздух, словно обрадовался появлению солнца. Он придал окружающей природе необычный вид — подобие картины, наблюдаемой в те времена при дрожании плохо настроенного изображения в телевизоре.
На многие километры вокруг простиралась безжизненная уходящая вдаль снежная пустыня ледникового плато. Гигантскую работу должна была проделать здесь Снежная королева, чтобы надежно укрыть свои чертоги толстым белым одеялом. Куда только ни посмотришь — кругом только один снег, снег и снег. Как в старинной песне. В нескольких километрах отсюда горделиво изогнул свою исполинскую покатую «спину» темно-коричневый нунатак Терьер, по-видимому, названный так не в честь собаки. Правее него, внизу, виднелась узкая лента Ис-фьорда, а за ним отчетливо выделялись дальние гряды острых гор. Сейчас они поразили меня своими картинно резкими очертаниями на фоне необычайно синего неба. Далеко на севере выглядывала заснеженная макушка наивысшей точки архипелага — горы Ньютона, а на востоке, под шапками облаков, висящих за невидимой отсюда широкой полосой пролива Жиневра, голубели неясные, расплывчатые очертания четвертого по величине острова архипелага Шпицберген, носящего имя его официального открывателя голландского мореплавателя Виллема Баренца.
Понадобилось пять рейсов, чтобы забросить снаряжение станции с побережья на вершину плато Ломоносова. С помощью воздушного «моста», созданного вертолетчиками, удалось перевезти весь наш лагерь на высоту около 1100 метров над уровнем моря за два часа. Груза оказалось довольно много. Последним рейсом летчики привезли из Пирамиды всю группу кинохроникеров и шестого участника нашей экспедиции геолога Юрия Лаврушина.
— Максимыч! В Пирамиде валялись без дела кое-какие ненужные там вещички, вот я их и прихватил для тебя! Забирай! – весело кричит Фурсов.
Из вертолета извлекаем стол, табуретки, больничный стул белого цвета, рогожные мешки с пирамидским углем, дрова для растопки и даже лестницу. Командир дружелюбно улыбается:
— Берите, берите! Они вам пригодятся во как, — и летчик провел ребром ладони по горлу. — Ведь здесь, как я вижу, кроме снега, ничего и нет.
Уже на другой день фурсовские дары нашли применение в нашем скромном быту и работе. Не раз потом мы вспоминали добрым словом заботливого командира вертолета.
Авиаторы оказались впервые на вершине ледника. Одни из них живо интересуются, с какой скоростью он движется, а другие деловито спрашивают о наличии здесь ледниковых трещин. Мы успокаиваем их: ведь скорость на ледоразделе плато, то есть месте, от которого расходятся ледники в противоположные стороны, ничтожно мала, а ширина возможных трещин вряд ли превышает полметра. Васюков дает указание радисту сообщить на базу в Баренцбург об окончании операции по заброске гляциологов. По неписанной традиции полевых работников, прежде чем отпустить домой наших помощников, организуем на скорую руку «торжественно-прощальный» обед. Вокруг привезенного Фурсовым стола выстраивается солидная компания — около двадцати человек. Такого скопления людей ледниковое плато Ломоносова не видело с 1901 года, когда русские геодезисты и астрономы — участники выдающейся Шведско-русской экспедиции по измерению дуги меридиана — упорно продвигались к горе Ньютона по этим самым местам.
Уже немолодой, но еще по-юношески живой и деятельный режиссер-кинооператор Иван Дмитриевич Горчилин, известный ранее по знакомой картине «Василиса Прекрасная», все время суетился. Он старался поймать подходящий момент для киносюжета, чтобы увековечить редкую сцену для своего нового документального фильма «За четырьмя морями», посвященного природе и жизни людей на Шпицбергене. Неожиданно Горчилин прервал съемку и быстро направился по протоптанной в снегу дорожке к вертолету Фурсова. Через минуту он вернулся к столу и вынул из-за пазухи необычайно длинный свежий парниковый огурец, после чего обратился к «массам»:
— Совсем забыл, братцы, что мне подарили его сегодня в баренцбургской теплице. Прошу вас, милые, не трогать без моей команды этот огурчик! Уж больно хороший получится натюрморт в такой необычной обстановке!
Все мы, люди науки, авиации и кино, в полной мере оценили «пожертвование» славного режиссера-оператора и с достоинством дождались окончания сей важной документальной съемки полярного натюрморта. Драгоценный на Севере овощ вызвал у участников «массовки» веселое одобрение и, конечно же, придал весьма приятный колорит не только удачному кадру, но и скромно сервированному столу, стоявшему под открытым небом Арктики на вершине заснеженного ледникового плато.
В это время из Баренцбурга поступило указание ускорить вылет вертолетов назад на базу. Однако на столе еще оставалась еда и даже одна бутылка кубинского рома, захваченная, правда, ко дню моего рождения. «Учтя пожелания трудящихся на леднике», авиаторы долго не размышляли и сообщили на базу о временной задержке с вылетом в связи … с «неожиданно севшим на ледораздел облаком».
— Ну что, гляциологи! Облако рассеялось, нам пора прощаться с вами. Как ни хорошо вы нас здесь принимали, а все же в Бурге около жен будет лучше! — весело забасил Васюков. — Спасибо, как говорится, за хлеб-соль на леднике и ни пуха вам, ни пера! Если что — радируйте, и мы подскочим.
На ходу прощаемся со всеми улетающими. Вертолетчиков благодарим за нашу заброску и желаем им счастливого полета домой. Разом заработали двигатели обеих застывших от холода ярко-красных громад вертолетов, до того спокойно стоявших на плотной снежной поверхности ледника. Тишина в момент сменилась могучим ревом, огласившим все плато. Одна за другой машины легко оторвались от ледника, вызвав ненадолго прямо над нами снежный буран. Сделав два традиционных прощальных круга над оставшимися пятью гляциологами, винтокрылы быстро удалились в сторону Ис-фьорда, и вскоре у «нас» стало вновь совершенно тихо. Даже немного взгрустнулось. Это всегда бывает, когда расстаешься с надежными и близкими по духу людьми. Для каждого из нас шумливые «вертушки» казались в те минуты удаляющимися родными существами. Хотя и временно, но все же обрывалась живая ниточка, связывающая экспедицию с советскими рудниками. Теперь лишь с помощью маленькой переносной радиостанции мы сможем поддерживать контакт с Пирамидой.
— Ну что, друзья, пора начинать устраиваться, — предложил я, — пока погода — наш союзник.
До начала скорой метели надо было постараться быстрее возвести крышу над головой. Наш небольшой «домик» преспокойно валялся на снегу в длинном темном мешке. Его название КАПШ известно каждому бывалому полярнику. Эта аббревиатура расшифровывается как Каркасная арктическая палатка инженера Шапошникова. Я обратил внимание, что летчики и геологи зовут ее ласково, словно любимую женщину, КАПШа.
Когда великолепный коричневый шатер, напоминавший по форме чукотскую ярангу, поднялся над белой поверхностью ледника по соседству с его старшей сестрой — обычной брезентовой четырехместной палаткой цвета хаки, уже наступило утро. Но, правда, только по часам, так как ночь прошла незамеченной в полном смысле слова: ведь высадились мы в то благоприятное для полевых исследований время, когда солнце не покидает небосклон и все 24 часа суток совершенно светло. Но тепла не ощущалось: температура воздуха по-прежнему оставалась зимней — около 10 градусов мороза. Не задержалась и проказница-поземка, навестившая нас к вечеру второго дня. Она принялась старательно заметать все, что попадалось ей на пути.
После авральной работы по строительству «жилого фонда» нам чертовски захотелось кушать, а о сне мы просто как-то забыли. Поваров назначать не пришлось — нашлись добровольцы. Через час из второй палатки, получившей название «продовольственной», донесся веселый домовитый шумок примусов. Защекотало ноздри потянувшим оттуда запахом разогреваемой на огне разнообразной пищи. Не прошло и двух часов, как один из поваров громко оповестил:
— Товарищи гляциологи! Кушать подано!
Длинный стол в палатку не влез, и его пришлось заменить вьючными ящиками. Вся наша дружная гляциологическая «семья» (Юра Лаврушин остался проводить геологические исследования в окрестностях Пирамиды) тесно села вокруг них. Неугомонный весельчак Корякин поставил белый больничный стул, привезенный Фурсовым, на «председательском» месте и, конечно же, не смог удержаться, чтобы и здесь не пошутить:
— Сей белоснежный трон только для моего горячо любимого шефа!
Сразу же после сытного завтрака, заменившего нам одновременно и вчерашний пропущенный горячий ужин, и положенный сегодня днем обед, мы нырнули с головой в холодные спальные мешки. Немудрено, что проспали, как убитые, весь день-деньской да еще прихватили часть ночи.
Вылезать из теплых пуховых спальных мешков на ледниковый «пол», прикрытый досками и брезентом, долго никто не хотел. Пришлось бросить жребий — кому первому вставать топить печку. Конечно же, «повезло» мне. Как проигравший, я вынужден был покинуть нагретый мешок и заняться «сотворением» тепла. Вскоре в палатке наступила такая нестерпимая жара, что дальнейшее пребывание в мешке стало просто невыносимо. С наступлением ночного по часам времени (понятие чисто условное в Арктике в период полярного круглосуточного светлого дня) все пять гляциологов дружно взялись за срочную организацию научного стационара, первого на Шпицбергене в этом районе. То были счастливые часы в жизни нашей небольшой экспедиции.
