Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник:  Макс Зингер. Павел Головин, герой Советского Союза. Издательство Главсевморпути, Москва – Ленинград, 1940 г. 

Глава первая

Два орла 

Прошла бесснежная, не знающая настоящих морозов крымская зима. Наступила благоуханная весна. Зацвели миндаль, абрикосы, жасмин, душистая акация. Исчезли туманные, штормовые дни. Каждый день палило солнце, но море смягчало жару.

Еще в конце зимы орел построил большое гнездо на вершине дерева, в неприступных скалах, у самого края бездны. Вдалеке неслышно плескалось море. Пенистые волны безустали бежали к берегу и оставляли на гальке свою белую пышную гриву.

Орел собирал прутья для гнезда, строил его прочно, чтобы оно могло устоять против самого сильного ветра.

Заботливо выискивая зорким глазом пищу, парил орел. Ему навстречу шел движимый восходящим воздушным потоком планер. В те дни у крымского побережья происходили планерные состязания на установление нового мирового рекорда продолжительности полета. В воздухе было необычайно тихо, и казалось, что можно услышать все, что делается на земле. Орел не взмахивал могучими крыльями, но уверенно держался в воздухе. Он поднимался все выше и выше. Это привлекло внимание парителя. Человек погнался за орлом, чтобы уйти вместе с птицей дальше и дальше от земли. Орел был воздушным лоцманом человека. Он указывал ему, как найти скрытые восходящие потоки и где лучше всего держаться планеристу.

Так долго летели они вместе – величайшая из птиц и рядом с ней человек, которому кличка была «Медведь» за напористость и большую физическую силу.

Человек учился у птицы.

Они встретились высоко над землей, привлекая взаимное внимание. Орел то вправо, то влево вскидывал хищную, вооруженную мощным клювом голову и посматривал на парившие рядом неживые огромные крылья. Но человек не трогал орла, и орел не стал трогать человека. Птица, будто понимая, вела парителя к восходящим потокам, разыскивая все новые площадки для парения, все выше выводила его в безоблачную синеву.

Иногда человек совсем ясно видел чешуйчатые лапы птицы, ее маленькие немигающие глаза, неподвижные крылья. Достаточно было бы орлу усесться на плоскости планера, нарушить центр тяжести – и человек вместе со своим летательным снарядом камнем пошел бы вниз. Но орел и не думал нападать. Он продолжал присматриваться.

Человек внимательно следил за птицей и по ее полету направлял полет планера: старые планеристы иногда рассказывали о том, как приходилось им летать с орлом. Человек готов был целый день и всю ночь кружить вместе с птицей над землей. Но орел вдруг взмахнул могучими крыльями, взбаламутил воздух и стал уходить от человека. Теперь планер не мог угнаться за птицей: птица летела, куда ей хотелось, а человек подчинял свой полет только восходящим потокам воздуха. Он не летал – он парил.

Планерист приветливо и долго махал рукавицей улетавшему орлу, своему учителю. В этот день он завоевал на планере два мировых первенства: по продолжительности и высоте полета.

Так начинал свою летную, богатую событиями жизнь бывший наро-фоминский плотник, Герой Советского Союза Павел Головин.

Комсомолец Головин плотничал в своем родном Наро-Фоминске. От сверстников он отличался большой физической силой, за что и прозвали его «Пашка-Медведь». За Головиным не могли угнаться товарищи. Недаром старики говорили: «При хорошем плотнике у плохого руки трясутся». Плотничий топор с широкой, тонкой лопастью ловко взлетал в руках Головина, сверкая на солнце, будто чайка крылом. Как настоящий плотник, он и «думал с топором. Лучковая пила, долото, рубанок, фуганок, зензубель, бурав, вьюшка, ватерпас, плотничий циркуль, – все они были верными спутниками молодого плотника. Но главным его инструментом был топор.

После работы молодежь играла в лапту. Но Головина не тянуло к играм. С работы он уходил не домой, а в столярную мастерскую, к приятелю, демобилизованному красноармейцу, по возрасту годившемуся комсомольцу в отцы. Головин звал его «стариком». Втихомолку, чтобы не узнали и не засмеяли наро-фоминцы, друзья строили планер. К планеру они собирались приладить мотоциклетный двигатель и полетать над Наро-Фоминском. Но, несмотря на все старания, мотора не нашли. Оставалось сделать первый опытный полет без мотора.

Человек, прошедший фронты двух войн, смело взобрался на планер, гордо носивший название «Наро-фоминец». «Старик» верил своему детищу. Головин вместе с несколькими товарищами стоял на амортизаторе. По команде, разом запустили планер. Он действительно взлетел, но продержался в воздухе всего лишь несколько секунд и почти тотчас же уткнулся носом в покрытую травой землю. Планерист встал, отряхнулся, почесал спину, посмотрел на поцарапанные руки, утер лицо рукавом шинели и сказал твердым голосом:

– Не горюй, Пашка! Лиха беда начало! Мы еще с тобой не такие соорудим!

В городе быстро узнали о неудаче планеристов. Но друзья не сдались, они вновь строили планер, «Наро-фоминец-2», и опять без расчета, без чертежей «думали с топором». Головин носил на левой стороне груди значок «ОДВФ» (Общество друзей воздушного флота). Наро-фоминцы, посмеиваясь, называли его «пешим летчиком».

Бывший красноармеец в задушевных беседах с комсомольцами, помогавшими ему, говорил не раз:

– Вот мне все равно, старику, скоро на переливку – на погост. А ваше дело молодое! Знайка вперед бежит, незнайка на печи лежит. Потому у нас и получается коряво, что мы мало еще с вами знаем. Учиться надо! Я уже староват для ученья, а ваша жизнь вся впереди...

Головин понимал товарища.

Как активисту планеризма в Наро-Фоминске ему однажды прислали из Осоавиахима путевку в школу военных летчиков. Радость его была необычайна. «Вот, – мечтал он, – полетаем и мы, как птицы, куда хочешь – далеко и высоко...» Но на комиссии Головина забраковали. Напрасно он доказывал, что крепче другого восемнадцатилетнего, да и сами врачи это видели... Ему не хватало до совершеннолетия целых трех лет! Понурым вернулся планерист домой, в опостылевший Наро-Фоминск.

Умер отец Головина. Павел остался в семье единственным кормильцем. Днем он снова махал плотничьим топором или подносил кирпичи, поднимаясь по крутым лесам и таская на спине тяжелую «козу», а вечерами сидел за книгой или чертежами.

Комитет комсомола достал Головину как плотнику-ударнику путевку в московский строительный техникум. Но и здесь юноша думал совсем о другом. Среди товарищей по курсу он быстро подобрал себе дружка – толкового парня из бывших беспризорников. Вдвоем они урывали время от ученья, для того, чтобы строить новый планер – «Московский техникум». В школе и на стройках Головина по-прежнему знали как планериста.

Ранним утром он уходил на стройку, где плотничал, считаясь хорошим мастером, днем посещал техникум, вечерами занимался науками: сопротивлением материалов, топографическим черчением и другими предметами, входившими в учебный план. Но, поднимаясь на крутые леса или в перерыве между двумя уроками, Павел думал о будущих полетах. Он верил, что придет время полетать и ему. Ночью вместе с товарищем он пропадал в столярной мастерской, строил планер. Но теперь Головин уже не «думал с топором». Он видел перед собой чертежи, познакомился с новейшими достижениями в области планеризма.

Девять месяцев продолжалась работа друзей. На этот раз опыт удался. Планер взлетел и благополучно опустился.

Первые взлеты были кратковременны. Захватывало дух, когда планер стремительно отрывался от скользкого снежного наста. Случалось, что при взлетах планер ломался, и тогда Головин ремонтировал его. Вечерами в столярной мастерской по-прежнему визжали пилы, шелестел рубанок. Иногда Головин спал в мастерской под верстаком на ворохе свежих, пряно пахнущих смолой завитых стружек. Ему казалось, что он спит в сосновом бору...

Часть наиболее способных планеристов была отобрана для обучения искусству пилотажа. Так Головин попал в школу пилотов, организованную Московским Осоавиахимом.

Настоящей школы летчиков Осоавиахима в то время еще не было. На Центральном аэродроме раскинулось табором несколько потрепанных и обветшалых военных палаток. В этих палатках, словно в ангарах, помещались старые, заслуженные, действовавшие с успехом еще во время гражданской войны самолеты «Авро», или «аврушки», как ласково называли их летчики.

Учлеты нередко оказывались более осведомленными, чем их учителя. Порой они сами преподавали друг другу химию, русский язык и другие предметы. Жили все дружно. Головин сложил для школы печь, а начальник подносил печнику кирпичи... Столярничая и плотничая, преподавая и одновременно учась, Головин постепенно овладел техникой пилотажа и стал летчиком-инструктором. Частенько он вспоминал свои первые подъемы на планере. Это не забывалось, как первая любовь, не стиралось, как след ножа мальчугана, вырезавшего на коре березы свои неуклюжие инициалы.

В Крыму проходили планерные состязания, и Головин принял в них участие. Первенство мира держали тогда немецкие планеристы. Мало кто верил в успех недавнего плотника. Но Головин был уже не малограмотным юношей, строившим планер на-авось, а летчиком-инструктором, прекрасно овладевшим искусством высшего пилотажа. Он сам обучал молодежь этому искусству.

Головин поднялся в воздух. Бесстрашно летал он над Крымскими горами и Черным морем вместе с орлом. Люди, стоявшие на земле, видели этот спаренный полет и восхищались человеком и птицей.

Хотелось веселее летать, и Головин предложил установить на планере радиоприемник, чтобы можно было слушать в воздухе последние новости и концерты. Приемник не поставили, но зато попался веселый и запасливый пассажир, – одного винограда он натаскал в планер около десяти килограммов. Летать предстояло долго, и запасы могли пригодиться. С ним Головин мог разговаривать в полете. Ведь на планере тихо, можно говорить хоть шепотом.

В долгие часы полета Головин рассказывал товарищу о том, как надо разыскивать динамические потоки, могущие поддержать планер в полете. В склоны гор бьет ветер. Образуются восходящие потоки воздуха, стремящиеся обойти встречное препятствие. Отыскивая выход на свободу, ветер поднимается вверх, как струя фонтана. Задача планериста – попасть в этот восходящий поток, «сесть на него» и парить, подобно птице. Вдоль хребта, даже во время слабого ветра, образуются эти динамические потоки. «Повиснув» на такой струе, паритель должен изучать ее характер, силу и направление.

В воздухе с утра было два десятка планеристов. Планеры всевозможных конструкций ходили над горным хребтом Узун-Сырт. Между парящими машинами проносились разноцветные шары-пилоты, которые запускали с места старта для определения направления воздушных течений.

К полудню термические (тепловые) потоки столкнулись с динамическими. Образовалась толчея воздушных волн, словно на море после жестокого шторма, когда неугасшая еще волна встречается с зыбью другого направления. Планеры начало сильно болтать. Поредели ряды планеристов – новички, непривычные к сильной болтанке, ушли на землю. Однако Головин продолжал свои рейсы вдоль хребта Узун-Сырт.

В два часа дня послышался сигнал, приглашавший к обеду. В воздухе стало пусто. Послушные зову гонга, планеристы собирались в столовую. На высоте было жарко. Планерист и пассажир утоляли жажду виноградом, думая о товарищах, которые сидели за вкусным обедом. По крылу планера Головина все время ходила тень орла. Человек и птица на одной струе динамического потока парили вдоль хребта Узун-Сырт. Орел указывал парителю дорогу. Когда начало смеркаться, орел отстал. Планерист включил свет в кабине и зажег электрические бортовые огни. Внизу на старте в ответ загорелись костры. Они показывали место предстоящей посадки. Но Головин не думал садиться, хотя он летал уже восемь часов и побил мировой рекорд продолжительности полета с пассажиром, установленный планеристом Шульцем.

Пассажир был против полета над водой, но Головин, воспользовавшись сном своего утомленного спутника, ушел на планере в сторону моря. Вот внизу осталась вершина Карадага, вот блеснула вдали морская вода. Планер стал сильно «пухнуть» – набирать высоту. Альтиметр показывал 1453 метра над местом старта и, значит, более 2000 метров над уровнем моря.

В восемь часов вечера загорелись впереди огоньки Феодосии. Головин кружил над городом. Здесь термические потоки стали совсем редкими, приходилось с трудом разыскивать их, не теряя высоты. Надо было возвращаться к Узун-Сырту.

На обратном пути с заходом солнца термические потоки совсем иссякли. Головин едва вытянул планер через хребет, пройдя всего лишь в нескольких метрах над острыми вершинами. Посадка была совершена в 8 часов 36 минут вечера. К Головину подбежали товарищи. Его поздравляли, качали. При внушительном весе пилота это в полном смысле слова оказалось нелегкой задачей.

13 октября Головин, летая один, продержался в воздухе около двенадцати часов, 16– 17 октября – около пятнадцати часов, 29 октября– 10 часов 56 минут с пассажиром.

Товарищ Ворошилов прислал в Коктебель приветственную телеграмму:

«Поздравляю всех участников слета с первыми успехами состязаний, ярко свидетельствующими о несомненном росте советского планеризма. Особый привет тов. Степанченок и тов. Головину, показавшим большое мастерство в деле вождения планера и управления им. Не сомневаюсь, что планерный спорт в нашей стране в ближайшее время станет одной из наиболее популярных форм массового пролетарского спорта. Состязания в Коктебеле ярко подчеркивают то громадное значение, какое планерный спорт имеет в деле подготовки отважного, смелого и находчивого воздушного бойца.

Желаю дальнейших успехов.

 Ворошилов».

 

Наро-фоминский плотник, работавший на лесах новостроек и мечтавший о полетах, студент московского строительного техникума, тайком строивший в столярной мастерской планер, стал всемирно известным планеристом. Со всех концов Советского Союза получал Головин поздравительные телеграммы. Незнакомые приветствовали молодого пилота. Летчик смущенно читал поздравительные письма и газетные заметки.

Осенью Павел Головин вернулся в московскую школу летчиков и остался там инструктором.

Много новичков ежегодно приходило в школу, заканчивало курс обучения и разлеталось по городам и селениям. Но работа инструктора Головина не прекращалась. Каждый день он обучал молодежь летать, как орел учит своих растущих птенцов. Подобно орлу, он показывал, как надо когтить врага, как нападать, как защищаться.

Однажды к нему в группу пришел для завершения летной учебы радист и штурман воздушного корабля Анатолий Алексеев (ныне Герой Советского Союза). Учлет оказался удивительно способным и быстро получил пилотское свидетельство. Рассказы Анатолия Алексеева об Арктике увлекли Головина. Его потянуло на Север. Открылась новая страница безудержно смелой жизни советского летчика, который первым увидел Северный полюс, разведал его тайну, открыл товарищам дорогу на самую маковку земли.

 

Часть вторая

Впервые на Севере 

В комнату на Красносельской улице, где жил Анатолий Алексеев, вошел широкоплечий, молодой, крепкий человек в летном синем кителе. Алексеев представил его летчику Козлову:

– Познакомься, это – Медведь, Павел Георгиевич Головин, мой учитель по пилотажу. Его, Матвей Ильич, следовало бы взять вторым пилотом. Он из планеристов. Мировой ас (As (франц.) – туз, первоклассный летчик).

Откуда-то появилась бутылка сухого виноградного вина.

– Вино – это концентрат солнца! – сказал Козлов, посмеиваясь. – У одного моего приятеля моряка был замечательный графин, купленный в голодные годы возле Сухаревой башни. На донышке графина нарисована была голова Иисуса Христа. Вот моряк смотрит бывало на графин водки, как кот на масло, и говорит, почесывая небритую щеку: «Скучно мне без господа бога моего!» И осушает графин до донышка. Показывается голова Христа. Тогда моряк, осенив себя крестным знамением, достает еще бутылку водки, переливает ее содержимое в графин и говорит: «Не достоин я видеть очи господа бога моего». Так попеременно он то осушал, то наполнял графин, то видел, то не видел очи господа своего, пока не утрачивал на время способности самостоятельного передвижения.

– Предприимчивый морячок, – заметил Головин.

– Но это только водка так вредит ходьбе человека и здоровью, – продолжал Козлов. – Совсем другое дело сухое виноградное вино!

– Вы расскажите, отцы, как на Севере летаете? – попросил Головин.

Потекли горячие рассказы о северных полетах в пурге и туманах над морем, тайгой, тундрой и горами. Ожил далекий остров Диксон, его каменистые замшелые берега, болотистая и топкая тундра, пружинистые кочки и олений мох-ягель, холодное, днем и ночью светлое, но короткое лето и морозная, долгая, темная зима. В этот первый вечер знакомства Головин попросил Козлова:

– Возьми меня, Матвей Ильич, на Север! Я тебя за это папой называть буду.

Козлов взял Головина вторым пилотом на гидросамолет «СССР-Н-9» – новый и необлетанный «Дорнье-Валь». Многое не нравилось в нем летчикам. Но переделывать было некогда, приближалось самое горячее время ледовых разведок.

Ранним летним утром самолет ушел на Север. Под вечер нужно было садиться в Архангельске, на Северной Двине. По реке шел разбитый ветрами плот. Бревна набивало друг на друга, образуя завалы. Они торосились, подобно льду. Козлов едва разыскал место для посадки.

Ночью лес стал напирать на самолет. Огромные лесины подходили совсем близко к тонким дюралевым бортам машины. Гибель «Н-9» здесь, на реке, в преддверии Арктики, означала, пожалуй, конец мечтаниям Головина о северных полетах. И пилот не выдержал. Он достал багор, разулся, снял с себя штаны и рубаху, остался в одних трусах и один пошел, балансируя по бревнам, отталкивать их от самолета. Белой ночью далеко маячила плечистая фигура человека с багром, стоявшего на бревнах. Он напоминал витязя с копьем во время горячего боя на поле брани. Только не было на нем никаких доспехов – ни кольчуги, ни лат, ни шлема...

Всю ночь вахтил Головин возле самолета, а под утро, когда очистилась река, юркнул в кормовой отсек воздушного корабля, лег на клипербот и тут же заснул богатырским сном до самого вечера. Товарищи не будили его, оберегая сон.

– Ну, Егорыч, спасибо, удружил! – сказал Козлов, ласково поглядывая на молодого пилота, вдоволь отоспавшегося. – Я на тебя смотрел, как ты с багром работаешь, и думал: не служил ли ты, парень, в плотовщиках? Ловко это больно у тебя получается!

– Силенку мне родители отпустили немалую, на двоих вполне хватит, – смеясь, ответил Головин.

Потеряв из виду Архангельск, летчики попали в полосу густого тумана. От острова Моржовца тянули над самой водой. Снег бил по щекам, словно мокрым полотенцем. Щеки горели, полетные очки залепляло снегом.

«Начинаю представлять себе понемногу, что значит летать в Арктике», думал Головин, сидя за баранкой.

Козлов, глядя на своего второго пилота, говорил:

– Это еще только начало.

Когда авиаразведка в Западном секторе была успешно закончена, Козлов получил предписание перелететь на остров Диксон. Через час после старта самолет попал в циклон. Решили сесть на реке Хоросовой, впадающей в Карское море. Головин отдал якорь. Сквозь дымку тумана вдали вырисовывался берег.

– А не находите ли, друзья, что у нас вся эта химия получается из-за Егорыча? – пошутил над вторым пилотом бортмеханик Чечин.

– Конечно, из-за него! Из-за кого же больше? – подтвердил Козлов. – Он в Арктике – новичок. Полярный круг пересек, а в море не выкупался, –  вот теперь бог морей и мстит нам за это. Придется ошибку исправлять.

Но ошибку исправил без посторонней помощи сам Головин, свалившись случайно с жабры самолета в воду.

– Корявая погода, товарищ командир, – доложил он, вылезая из воды. – Температура минусовая, и ветер сучковатый. Надо бы аварийного коньячку по случаю такой полундры выпить за долголетие.

Получив небольшую порцию коньяку, пилот быстро переоделся и забрался в кормовой отсек, который в шутку называли «домом крестьянина». Вскоре оттуда донеслось громкое пение.

– Паша готовится в консерваторию, – пошутил Козлов, слушая, как Головин распевает оперные арии.

Утром Головин обронил в воду парабеллум. Вслед за ним и Сугробов – второй бортмеханик – утопил ключ от цилиндровых гаек. Головин вызвался спасти их и нырнул в ледяную воду. Нырял он до тех пор, пока не посинел, но все-таки достал и ключ и парабеллум.

Неожиданно вблизи самолета вынырнул морской заяц.

– Это что за зверюга? – полюбопытствовал новичок.

Ему объяснили. Он схватил карабин и выстрелил. Поднялся бурун воды от метнувшегося и, видимо, раненного зверя. На следующий день, в отлив, над отмелью появилось множество чаек.

– Это они, Егорыч, твоего морского зайца харчат, сказал Чечин, показывая на белое облачко чаек. – Надо бы поглядеть трофей.

Сугробов с Головиным немедленно надули клипербот и отправились на отмель, захватив с собой якорек-кошку. Острые лапы якоря пропороли в пути резиновый борт. С самолета видно было, как клипербот стал вдруг складываться пополам и люди очутились в воде. На полузатопленной лодке они едва добрались обратно до самолета.

– Ну, друзья, если я буду за ваше ежедневное геройство кормить вас аварийным коньяком, то у меня не хватит никаких запасов. Поменьше купаний на будущее время! – строго предупредил командир.

Чечин засмеялся.

– И верно, Егорыч, хватит тебе соленой воды хлебать! Попросили тебя разок – и будет. Ты уже вполне оморячился. А то ишь наладил каждый день развлекаться.

Головин починил клипербот и наутро опять пошел вместе с штурманом Ритсляндом на поиски морского зайца. Зверя нашли на отмели. Он был весом пудов на тридцать.

Над клиперботом летели две чайки.

– Алеша, какую из них подстрелить? Переднюю или ту, что сзади? – спросил Головин у Ритслянда.

– Да разве ты попадешь в нее из парабеллума?

– Говори скорее, а то улетит далеко, тогда и пуля не достанет.

– Валяй переднюю!

Раздался выстрел, передняя чайка камнем упала в воду и забила крылом. Это был красивый экземпляр крупного глупыша, величиной с добрую курицу.

– Вот это сильно, Медведь! – изумился Ритслянд. –  Не знал я, что ты такой знаменитый снайпер.

Подумав немного, он добавил:

–  А знаешь, Егорыч, настоящие моряки не любит, когда чаек бьют.

– Ну, это ты отстал малость от жизни. Почему же в нее не стрелять при нашем, можно сказать, бедственном положении?

– Есть такое поверье: чайки – это души погибших моряков.

Старо все это. Я слышал другое. Самые суеверные моряки после Ютландского боя (Крупный морской бой англичан с немцами в первую империалистическую войну) изменили свое отношение к чайкам.

– Почему?

– Да после боя сотни моряков плавали в спасательных кругах, ожидая помощи, а чайки клевали им глаза...

Штурман замолчал. Теперь первым нарушил молчание Головин:

– Алеша, меня все время совесть мучит...

– Чего это вдруг?

– Я ведь тебя обманул.

–  Когда?

–  С чайкой...

–  Как же обманул, когда попал?

– Да я выстрелил на счастье, и пофартило. А ты и в самом деле подумал, что я снайпер?

Друзья переглянулись и засмеялись.

– Я врать не умею. Очень мне трудно врать, натура не позволяет, – сказал Головин. – Разыграть товарища люблю, но врать не умею...

Лодка уже подошла к самолету. На пустынном берегу неожиданно показались два человека. Они копошились возле ветки (Ветка – переносная легкая лодочка, сшитая из бересты), очевидно, намереваясь плыть к самолету.

– Вот у кого мы по-настоящему узнаем, где находимся! – обрадовался штурман, рассматривая в бинокль людей на берегу.

Но те все еще медлили. Тогда Козлов, Головин и Ритслянд решили сами отправиться к берегу на клиперботе.

 Надо было точно выяснить, что это за место, где самолет уже вторые сутки пережидал непогоду.

Перед уходом командир предупредил старшего бортмеханика:

– Если, Степаныч, случится полундра, давай красную ракету, – мы немедленно вернемся на самолет.

– Есть! Есть! – ответили Чечин и Сугробов. Оставшись вдвоем, они занялись варкой незатейливого обеда. Когда обед уже был почти готов, Чечин вынес на жабру патефон.

– Заведи, что ли, «Вернись, я все прощу», – мечтательно попросил Сугробов.

И Тамара Церетелли запела на безыменной реке у самого Карского моря. Музыка далеко разнеслась по воде.

– Степаныч, кто-то из-под жабры глядит на меня человечьими глазами! – вдруг зашептал Сугробов испуганно. Он тоже, как и Головин, впервые был на Севере.

–  Ты, друг, вероятно, хватил лишнего.

– Да я в рот ничего не брал, кроме соленой воды во время полундры. Прошу тебя, посмотри, что там за чучело плавает.

Чечин нехотя посмотрел и засмеялся:

– Самая обыкновенная нерпа или, проще сказать, тюлень. Понял?

– А их едят?

– Чукчи едят с великим удовольствием. Да и я съел бы жареную нерпячью печенку, – штука вкусная, что и говорить.

– Давай ее убьем и приготовим к возвращению наших сюрприз – жареную печенку!

В глазах бортмеханика загорелся охотничий огонек.

– А чем стрелять будешь? Оружие все унесли, у нас только примус остался.

– Ну, а если ее из ракетницы оглушить?

– Это дело! – согласился Чечин.

Сугробов проворно достал ракетный пистолет и выстрелил в нерпу. Ярко вспыхнула красная звездочка ракеты.

На Клиперботе красный сигнальный огонь первым увидел командир и всполошился:

– Друзья, бросаем все! Надо спешить на самолет. Опять полундра! Небось, идолы, примус опрокинули. Не станут же зря давать сигнал?

От берега отвалили одновременно и клипербот и веточка.

– Коряво получилось, хуже не придумаешь, – укоризненно говорил в это время Чечин Сугробову. – А все ты, Костя, устроил!

– Так я же был уверен, что заряжена белая ракета, и вдруг красная выпалила, – оправдывался тот.

Вместе с клиперботом к самолету подошла и веточка с двумя ненцами. Они никогда не видели самолета и знаками толковали что-то Головину, который тем временем удивленно рассматривал покрой и искусную вышивку ненецкой одежды. Перед ним стоял маленький худощавый человек лет около ста на вид. Лицо его было сморщено, как печеное яблоко.

Рядом улыбался молодой и красивый, коричневый от загара ненец, одетый в праздничную, искусно расшитую меховую одежду.

Пилот восторженно беседовал с новыми знакомыми при помощи мимики и пальцев. Это забавляло весь экипаж.

Головин достал из своего рюкзака печенье и предложил гостям. Ненцы перешли с веточки на жабру. Головин хотел было помочь старику, подал ему руку, но поскользнулся на мокрой жабре и присел, к общему смеху летчиков и ненцев. Однако при падении Головин не выпустил руки старика, и тот скользнул невольно в объятия к пилоту.

– Ух, отец, какой же ты легкий! – удивился Головин. – Да в нем весу больше пуда не будет! Посмотришь на одежду, кажется – он куда пышнее и тяжелее...

– Это он от старости высох, и мы такие будем, – заметил Чечин.

– Неужели и мы будем когда-нибудь стариками? Какая жалость!

В разговор вмешался молчавший до сих пор Козлов.

– Здесь на Севере большое поле деятельности для теоретиков долголетия. Не поле, а целая тундра...

– Ты бы их, Егорыч, угостил чайком, – посоветовал Чечин.

Головин достал анкерок пресной воды, разжег примус, и началось чаепитие. Распили один чайник, другой, третий, съели весь аварийный запас печенья. Больше всего побаивался Козлов за целость примуса. Командир не мог спокойно доверить богатырским рукам Головина столь нежный инструмент, как экспедиционный складной примус.

– Не бойся, папа, я его не раздавлю, я себе не враг, – заверял второй пилот.

Но Козлов все же настоял на своем и сам стал распоряжаться примусом. Головин только разливал чай и занимал гостей мимическими разговорами. Разговор получался хоть и смешной, но весьма понятный.

Козлову и Чечину не впервой были эти встречи с местным населением, и, наблюдая, с какой нежностью заботился Головин о гостях, они улыбались. На немом языке жестов и ужимок было установлено, что ехали оба ненца – старый и молодой – на рыбный промысел. Оказалось, что в веточке лежали незамеченные летчиками прекрасные экземпляры максуна и омуля. Ненцы любезно предложили рыбу в подарок Головину; тот отказывался.

– Егорыч, в нашем положении отказываться нельзя, – урезонивал его Чечин. – Мы на вынужденной посадке. Значит, как поется в старой песне: «Бог знает, что с нами случится впереди!»

Ненцы стали звать летчиков к себе в гости. Общими усилиями удалось разобрать, что километрах в двух-трех от самолета есть стойбище, куда ненцы просят пожаловать в гости весь экипаж.

Погода не пускала на Диксон. Наступали сумерки. Козлов решил перелететь к стойбищу. Ненцы заметили приготовления летчиков и ловко втащили свою лодку на жабру самолета. Напрасно Головин пытался объяснить им, что при взлете может получиться неприятность: лодка скользнет в воду или, чего доброго, опрокинет машину и разобьет ее, – тогда больше не летать до конца навигации. Ненцы не понимали и настаивали на своем. Им трудно было представить, что большой и сильный самолет с таким количеством людей не может донести на себе их маленькую ветку. Они отчаянно махали руками, как птица крыльями. Только и слышно было: «се», «соок», «саво» (Река, гусь, хорошо).

Доказать, что лететь, имея на борту лодку ненцев, невозможно, Головину так и не удалось, несмотря на все искусство немого разговора. Тогда Козлов предложил прорулить два-три километра по реке на малом газу вместе с гостями и лодкой на жабре. Так и решили.

Головин по-прежнему сидел возле ненцев и следил с неослабеваемым, почти детским любопытством за гостями. А те были поглощены наблюдением за работой винтов. Головы их будто приросли к плечам, шеи совсем не двигались. Только глаза бегали по сторонам. Скорый бег винтов целиком поглотил их внимание. Из-под самолета то и дело выглядывали нерпы, но Головину было не до них.

Вскоре показались костры. Стоя на носу самолета, Ритслянд промерял глубину реки. Едва лишь отдали якорь, как от берега отвалила сразу целая флотилия веточек. Река огласилась ненецким приветствием: –  Ань-торова-те!

В знак особого уважения ненцы первыми перевезли на берег Головина. Остальные летчики от такого путешествия отказались наотрез.

– На этих веточках куда страшнее плыть, чем бреющим полетом идти в горах, – откровенно признался Головин, выбираясь на берег. – Давно я такого страху не терпел, как сейчас.

Ненцы не поняли летчика, но засмеялись дружелюбно. Они верили, что плохого летчик ничего не скажет.

Остальной экипаж, к удивлению ненцев, переправился на небольшой резиновой надувной лодке, поднимавшей сразу шесть человек.

К счастью, в стойбище отыскался человек, говоривший немного по-русски. Беседа оживилась. Переводчика одолевали расспросами. Рядом с Головиным ходил все время столетний старик и что-то выкрикивал.

– Чего он хочет? – спросил Головин ненца, понимавшего по-русски.

– Ему шибко твой спинжак нравится.

– Так в чем же дело, отец!

Головин снял китель и протянул его старику. Тот сначала не понял летчика, потом, просияв, надел китель поверх своей меховой одежды. Даже при этом китель висел на старике, как на плечиках в магазине готового платья, – настолько худ был старик против широкого и плотного Головина.

– Носи его на здоровье! – сказал Головин, оставшись в одном тельнике и слегка поеживаясь от холода. Это тебе на память от второго пилота «СССР-Н-9».

Ненцы подходили к старику, восторженно разглядывали каждую ясную пуговицу, расшитый серебром пропеллер – нарукавный знак...

–  Ну как? Хороша наша телега? – спросил Головин, обратившись к переводчику.

– Дюже саво! Диво! Диво! – ответил ненец.

– А мы вам сейчас музыку заведем!

Пилот достал патефон и поставил веселую пластинку. К большому его огорчению и удивлению, никакого впечатления на ненцев патефон не произвел. То ли видели они где-нибудь эту механику, то ли, действительно, ничто не удивляло их после самолета.

Старик, получивший китель, сварил для летчиков вкусную уху. Ему поднесли виноградного вина. Накормив гостей, старик принялся плясать у костра. Распалившись, он снял с себя малицу, надел китель на голое тело и продолжал пляску. Потом затянул какую-то грустную, протяжную, однотонную песню. Наконец вино разморило старика: он свалился на оленью шкуру в чуме и заснул. Головин подошел и накрыл старика меховой малицей, валявшейся возле костра.

Наутро все стойбище – жители десяти чумов вышли провожать воздушных гостей.

– Откуда? Москва-город прилетел? – вдруг перед прощанием спросил переводчик.

– Из Москвы, – отвечал Головин.

– У-у-у! Москва дюже большой город, больше Турухан будет! Правду ли говорку делают, будто Москва такой большой город, что там даже старики друг дружку не знают?

– Факт! Не знают, это точно.

Переводчик покачал головой и стал объяснять своим, что за город Москва. Потом спросил снова:

– Сколько дюжит ваш ирплан?

Головин не понял вопроса.

– Он спрашивает: сколько весит машина? – пояснил Козлов.

– Если ваше стойбище все сложить вместе, то ровно столько выдюжит наш самолет.

Ненцы, услышав перевод головинских слов, как по уговору, закачали головами.

– Ой, диво! Ой, диво! Мудреный, железный, неломатый! – восклицал переводчик.

Ненцы подошли на веточках к самолету.

– Скажи своим, что машина наша самая обыкновенная, – предупредил Головин, –  только в ней табак курить нельзя, иначе сгорим вместе с самолетом, одни дыры останутся. Понял?

– Это можно! – оживился переводчик и стал пояснять что-то своим.

Когда ненцы переходили с веточек на жабры самолета, Головин заинтересовался, как они поступят, если упадут в воду.

– Плавать-то вы умеете или нет? –  спросил он переводчика.

– Ненец век не плавает. Пускай рыба плавает. Ненец плавать не мастер.

Осмотр машины продолжался недолго.

– Ну, други, посмотрели нашу телегу? –  сказал снова пилот. – Теперь ясно вам, что это не бог летает, а самые обыкновенные люди?

– Бог теперь нет, ни черта! – деловито ответил переводчик.

–  Вот это сильно!..

Летчики попрощались с ненцами и расстались. Козлов взлетел, покачал приветственно крыльями и пошел на Диксон. Но погода опять обманула. Через час после старта перешли на бреющий полет. Сквозь окна тумана виднелся редкий ледок. Над штормовым морем сдал кормовой мотор. Козлов плюхом сел на воду. Самолет закачало. Механики полезли в моторную гондолу.

– Что там, отцы? – опросил Головин Чечина.

– Лопнула пароотводная трубка в кормовом моторе. Через нее выбросило воду. Подгорели почти все поршни.

– Вот, Паша, найдется и для тебя работенка,– вставил Козлов.

– Мы тебя, Егорыч, сделаем бортмехаником. Ты нам поможешь клапаны притирать, цилиндры шабрить и прочее такое... Ну как, Егорыч, Карское море дает жизни? – спросил вдруг Чечин, заметив, что Головин начинает бледнеть от неимоверной качки самолета на штормовом море.

– Что-то в сон клонит...

–  Ему сейчас хорошо малость глины с якоря съесть, тогда и укачивать не будет –  поморы так говорят, – сказал Козлов.

– Ничего, обожмется, – успокаивал товарища Чечин, – попривыкнешь. Ты вздремни минуток триста, а мы тебя разбудим, когда тонуть будем. Только укройся регланом как следует, а то нахлебаешься соли. Видишь, как волна подает через жабру, только пыль идет!

Штурманскую и пилотскую кабины наглухо задраили. Соленые брызги проносились облачком над самолетом. Все, кроме бортмеханика, перебрались в кормовой отсек, куда меньше попадало воды. Головина убаюкало волной, и он заснул.

Проснувшись, Головин услышал встревоженный голос Матвея Ильича:

– Ну, друзья, это, пожалуй, мы с вами так до турецкой пасхи будем сидеть в открытом море. Вы видите, какая пакость лезет на нас с севера?

Козлов показал на горизонт.

–  Ледок! – ахнул Чечин.

– Он самый.

– А что значит «до турецкой пасхи»? – спросил Головин, протирая глаза.

– То значит, что у турок пасхи вообще не бывает.

Шторм между тем усиливался. Больше всех беспокоился Козлов:

– Подойдет ледок на волне, начнет таранить самолет, – некогда будет сниматься. Придется стартовать и с неисправным мотором.

Посоветовавшись с Чечиным и Сугробовым, Козлов решил уходить от надвигающегося льда. Кормовой мотор чихал и дымил. Козлов пошел на взлет. Мишина потянула над морем, при низкой облачности, к Ямальскому берегу. Снова Головин сидел в пилотском кресле рядом с командиром.

Через двадцать минут смутно открылся Ямальский берег. Опознали знакомые мысы и произвели посадку в тихой, защищенной от моря лагуне речки Паинты.

Во время рулежки летчики изрядно промокли. На холодном ветру одежда засеребрилась ледяной корой: температура воздуха держалась ниже нуля.

На стоянке задраили кормовой отсек и зажгли два примуса. В помещении стало теплее. Запахло жареной ветчиной.

– Чем не дом крестьянина? –  шутил Головин, прожевывая ветчину. – Давно я не ел с таким удовольствием, как сегодня, в этой славной лагуне.

Улеглись в спальные мешки. Козлов, потягиваясь от удовольствия, говорил:

– Оторвем от жизни минуток триста для сна. Утро вечера мудренее.

Командир проснулся раньше всех и обнаружил, что самолет, опустившийся в лагуне, стоит среди липкой грязи. Никакой лагуны больше не существовало, и даже на горизонте не видно было моря. Вода ушла из-под самолета, втихомолку оставив его ночью. Еще совсем недавно, при посадке в открытом море, летчиков беспокоили волны и отсутствие берегов. Теперь еще больше тревожило отсутствие воды. Без воды нельзя было и думать об отлете. – Ну и ну! Начинаю немного понимать, что значат полеты в Арктике, – в раздумье сказал Головин и даже свистнул от удивления. – Садились в море, проснулись на земле среди грязи. Не поверил бы, если б кто мне рассказал об этом в Москве.

– Полетаешь с нами и не такое увидишь, – утешал его Козлов, хитро улыбаясь.

Кругом на грязи появилось множество куличков. Они смешно разгуливали возле самолета, не обращая внимания на людей. Головин не выдержал, достал мелкокалиберную винтовку и занялся промыслом. Он сразу же подстрелил несколько жирных и упитанных куликов. Оставалось подобрать трофеи. Летчик поднял голенища болотных сапог и грузно спрыгнул с жабры на землю. Но сделать вперед и шагу он не мог. Почва была предательски обманчивой. Человек ушел в нее сапогами выше колена. Сапоги засосало. Чтобы выбраться как-нибудь на жабру, пришлось ползти до самолета.

– Егорыч показывает свое медвежье происхождение, – подтрунивал Чечин, когда Головин, весь в грязи, добрался до жабры.

– Как же можно такого грязного члена экипажа пускать на самолет? – запротестовал Сугробов. – Он же дом крестьянина запачкает.

Вмешался командир:

– Конечно, Паша, надо привести себя в культурный вид. Прежде всего обмойся, вытри сапоги досуха, а потом разворачивай к нам в кормовой отсек.

– Бросьте, отцы, смеяться! Чем же мне умыться? Чем сапоги обмыть? Ведь воды кругом ни капельки, сами видите.

– А еще просился на Север! – подзадоривал Козлов второго пилота. – А еще тянулся в Арктику! Летал бы в своем Осоавиахиме посуху. Был бы сегодня вечером в саду «Эрмитаж», пил бы газированную воду с сиропом. Вот это – жизнь! А то весь в грязи и своих же куличков подобрать не может!

– Ладно, папа, смеяться! –  отвечал Головин.

Он торопливо разулся и пошел снова в грязь, но уже босиком.

– Куда же ты, Паша? Тут нет Освода, кто же тебя спасать будет? – кричали ему вслед.

Но пилот уверенно шагал босиком по грязи, уже не проваливаясь так глубоко и напевая арию из «Князя Игоря»: «О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить...» Он не спеша собрал подбитых куличков и вернулся на самолет с целой грудой дичи.

Бортмеханики насобирали разной ветоши. Головин вытер грязь и сдал всю добычу в камбуз самолета «шеф-повару» Козлову.

– А ты говорил, папа, что в «Эрмитаже» лучше. Уверен, что нигде сегодня в Москве жареных куличков не получишь. А камбуз самолета «Н-9» угощает своих клиентов жареными куличками. Вместе с коньяком это пища для богов.

После сытного обеда все стали обсуждать положение:

– Что же будет с водой? Где она? Что это за полярные фокусы?

– Будем ждать очередного потопа, – ответил Козлов без улыбки.

Ему, Чечину и штурману – знатокам Карского моря – было хорошо известно, что это всего лишь причуды отлива. Догадался об этом вскоре и новичок – Головин.

Уже через час вода засеребрилась на горизонте и стала прибывать. Вот уж самолет окружило со всех сторон водой, но он никак не мог оторваться от грязи.

– Нас, пожалуй, чего доброго, затопит здесь, – лениво проговорил Чечин. – Непорядки в Арктике, как я посмотрю!

Дно лагуны покрылось водой. Залило и жабры, уже вода подходила к люкам, а самолет все стоял неподвижно. Воспользовавшись прибылой водой, Головин разулся и принялся старательно отмывать грязь с сапог, потом умылся. Самолет все не двигался с места.

– Это, пожалуй, скоро и отлив наступит, вода опять уйдет, а мы так и не всплывем! – досадовал второй пилот.

Вдруг самолет гулко чмокнул и закачался на волнах. Все закричали «ура».

Головин затянул любимую арию из «Князя Игоря».

– Чего теперь просить свободу? Она в наших руках, – сказал командир самолета.

Механики продолжали возиться с аварийным мотором. Погода не улыбалась. Ранним утром, выглянув из кормового люка, механик Сугробов мрачно произнес стишок:

–  Нынче серенький денечек смотрит к нам в окно!

Головин поднялся к бортмеханикам. Он начал притирать клапаны, потом занялся цилиндрами, стал шабрить подгоревшие поршни...

В бухте Паинта летчики отсидели без малого тринадцать суток.

– На Севере только первые три года плохо, а потом человек привыкает, – сказал перед взлетом Козлов сидевшему рядом Головину.

Самолет снялся на Диксон. В районе острова Белого компас стал врать. Куда ни поворачивал Козлов, компас упрямо показывал курс норд. Как ни старался штурман возле компаса, тот продолжал обманывать летчиков. Увидев невдалеке караван судов, Козлов решил садиться в море. Погода была свежая. С борта лихтера спустили шлюпку для буксировки машины. Но люди не совладали с зыбью, и шлюпку едва не унесло в море. Моряки вернулись на судно ни с чем.

Козлов продолжал рулить на полном газу. Море расходилось от ветра. Наконец с лихтера удалось закинуть концы, – самолет поставили на бакштове у лихтера. По пеньковому канату на руках, как циркачи, перебрались летчики с самолета на лихтер.

Из-за плохой видимости суда продолжали стоять у входа в устье Оби. Штормовало трое суток. Сильным накатом волны у самолета сломало консоль крыла. Лететь дальше было невозможно. С помощью матросов летчики втащили самолет на лихтер. Как только позволила погода, пришлось продолжить свой путь вместе с караваном, уже в качестве пассажиров.

Самолет стоял на верхней палубе. Головин подробно осмотрел все поломки, полученные во время шторма, и сказал Козлову:

– Матвей Ильич, я в юности плотничал. Могу теперь показать свои способности. Думаю, что машину исправим и будем на ней летать.

– А материал откуда возьмешь для ремонта? – мрачно спросил Козлов.

– Плотницкий материал – дерево. Поломаны три нервюры и консоль. Сделаю деревянные нервюры. Будут держать, ручаюсь!

Другого выбора не было. Козлов согласился. Головин достал на первой стоянке оглоблю от какой-то старой брички, валявшуюся в селении без надобности. Из нее Головин смастерил обвод консоля. За неимением авиационного полотна он предложил обтянуть плоскость простынями. Теперь оставалось покрыть полотно лаком-эмалитом. Но его не хватало. Головин выпросил у местных киноработников одну киноленту, распустил ее в ацетоне и полученным составом вымазал простыню.

– Все будет в порядке! – уверял он.

Но река уже замерзла. Лететь до места было поздно. Пришлось самолету зазимовать в Тюмени.

Только следующей весной Козлов перегнал машину в Омск по воздуху. Головинское крыло выдержало испытание на «отлично». Даже краска, изготовленная из киноленты и ацетона, не поддалась действию времени. Машина из строя не вышла и участвовала в очередной полярной навигации.

 

Глава третья

В море Лаптевых 

– Посмотрим, Львович, в этом году море Лаптевых, – сказал Головин своему бортмеханику Кекушеву, глядя на быструю Ангару.

– Сперва надо улететь, а потом уж будем говорить о море Лаптевых.

– Улетим, за этим дело не станет.

– На чем улетим? На палке? Горючего в иркутском отделении Севморпути нет ни грамма.

– Мы у Аэрофлота займем.

– Не дают. Я спрашивал.

– Надо лучше просить.

Головин был назначен командиром самолета «СССР-Н-8», на котором Леваневский в свое время спасал американского летчика Маттерна. Машина была изрядно потрепана и потребовала капитального ремонта.

На другое утро после разговора командира с бортмехаником началась спешная зарядка машины горючим Аэрофлота.

– Как же ты это, Паша, достал горючее? – удивленно спросил Кекушев.

– Это целая новелла. Как-нибудь расскажу.

Отлет назначили на следующее утро. Экипаж уже на рассвете собрался на аэродроме. Ждали Головина. Он должен был привезти из гостиницы чемоданы и захватить паспорт одного из товарищей.

Головин приехал на извозчике, возвышаясь над горой чемоданов, как монумент.

– Ну, отцы, извините, я чей-то чемодан обронил по дороге. Сразу не заметил, а потом подсчитал, вижу – одного не хватает, да не хотелось задерживать старт, – оправдывался Головин.

– А паспорт мой захватил?

–  Забыл в спешке. Зато ключ привез.

– Какой? Это же от гостиничного номера ключ!

– Да, товарищи, подрывал на когтях, как говорится у нас, у летчиков. Погони боялся. Меня Аэрофлот ладил слетать в Бодайбо, за это дал горючее. Ну, а я потом раздумал: где нам на таком корыте лететь в Бодайбо, лишние километры делать? Послал телеграмму в Москву, пусть рассчитываются с Аэрофлотом, чтобы нас хоть жуликами не посчитали.

Подошли к извозчику и стали разбирать чемоданы.

– А твой чемодан где? – спросил Кекушев Головина, когда тарантас опустел.

– Выходит, что это я его и обронил по дороге. У себя самого, значит, извинения просил!

И Головин принялся вдруг заливисто, по-детски хохотать. Глядя на него, засмеялись остальные товарищи, даже и тот, чей паспорт остался и гостинице.

В эту навигацию предстояло впервые побывать на острове Котельном.

Головин перегнал машину в бухту Тикси. В первом же рейсе, над морем Лаптевых, машину вдруг затрясло, как телегу по шпалам.

Сели в открытом море, где-то неподалеку от Ванькиной губы.

– Сейчас разберемся, – сказал Кекушев, поднимаясь по трапу в моторную гондолу.

Он вернулся очень скоро и сообщил о том, что лопнули два болта крепления моторов.

– Поэтому и трясет кормовой мотор, – закончил бортмеханик свой рапорт.

– Полетим на одном моторе, – решил командир.

– А мы, ребята, кажется, на мель сели, – сказал кто-то из летчиков.

– Посреди моря – и на мель?! – удивился Головин. – Ну-с, цветочек мой, – обратился он к штурману Штепенко, – надо будет обмерить глубину.

Штепенко надул клипербот и стал ходить с промерами вокруг самолета.

– Сидим честно, по всем правилам, – доложил он после обмера.

Выхода не было. Летчики решили сливать горючее. Голубоватая струя бензина потекла в море.

Головин написал телеграмму в Тикси и прочитал ее вслух:

«Во время полета лопнули два болта крепления моторов. Вынуждены были сесть открытом море. Посадка произошла на мель. Надеемся сняться самостоятельно. Помощи не нуждаемся.

                                                                           Командир «Н-8» Головин».

 

– Думаю, что не стоит писать: «Экипаж чувствует себя бодро»? – спросил он товарищей. – А то иногда бывает так: идут люди в обыкновенный рейс, проходят, скажем, Черное море, и вот находятся остряки, пишут: «Миновали Босфор. Настроение бодрое. Все здоровы...». Самое неприятное быть смешным.

– Принято единогласно! – ответил за всех Кекушев.

Штурман запустил аварийную радиостанцию и стал вызывать Тикси. На вызовы откликнулся теплоход «Первая Пятилетка», который находился в устье Лены.

Горючего оставили на самолете пятьсот литров, остальное слили в море. Запустили мотор. Но машина и не думала отрываться от грунта.

– Остается только одно: высаживаться на клипербот, а мне с Львовичем взлетать вдвоем и искать более глубокое место для посадки. Постараемся, чтобы это было неподалеку от вас. Вы к нам подгребете, – предложил командир.

– А как же мы вас разыщем в море? На клиперботе, как известно, мачт и наблюдательных бочек нет. Горизонт можно осматривать только с высоты человеческого роста. А среди нас на клиперботе я не вижу особенно рослых...

– Дорогу осилит идущий, как говорят туркмены, – ответил командир. – Если человеку очень хочется, он найдет.

Штурман, второй бортмеханик и второй пилот перешли на маленький клипербот. Товарищи распрощались. Пилот дал газ, машина сорвалась с мели и побежала по воде.

Едва только Головин взлетел, как тотчас же потерял из виду клипербот. Трудно было на потемневшем море найти маленькую серую резиновую лодку с людьми. Самолет стал ходить над морем, почти касаясь воды. Наконец обнаружили клипербот и ушли на северо-запад в поисках глубокого места.

– Дай, Львович, сигнальную ракету. Пусть подгребают, – сказал командир, сделав посадку на новом месте.

Вспыхнули одна за другой цветные яркие ракеты.

– Видят или не видят нас?

– Они, небось, все глаза проглядели, – ответил Кекушев. – Им, наверное, огни уже не раз мерещились.

– Скучное это дело – сидеть посреди моря на так называемом воздушном корабле. Но еще скучнее грести сейчас на клиперботе...

Поджидая товарищей, заговорили о всяких летных делах.

– На какой машине, Паша, ты больше всего любишь летать?– спросил Кекушев.

– Мне все равно, на какой ни летать.

– Ну, это неверно. Машины разные. У каждой своя скорость, свои особенности. Одна строгая, другая попроще...

– Только и всего, что разные скорости, а летать на разных машинах все равно, что на разных велосипедах ездить. Другое дело, когда додумаются наконец до настоящих скоростных машин. Будут машины делать километров восемьсот в час. Вот это правильная скорость! Может быть, придется еще, Львович, нам с тобой облетывать и приручать такие машины.

– Топают друзья! – вдруг закричал повеселевший Кекушев. – Ловко гребут: знают, что к дому курс держат. И часу не пройдет – будут на борту.

И Кекушев стал весело рассказывать фантастическую историю о том, как неудобно было ему ездить на слонах в Индии.

– Да ты же никогда там не был!

– Не любо – не слушай, а врать не мешай.

Головин слушал фантастическую историю своего бортмеханика, не перебивая его, хоть и знал, что никогда не был Кекушев в Индии и не ездил на слонах даже в зоопарке...

– После настоящего спектакля известный участок моря Лаптевых мы можем считать для начала освоенным, – пошутил Головин, помогая товарищам перейти с клипербота на самолет.

Вмешался Кекушев:

– А гребете вы неважно – за полтора часа едва четыре километра прошли.

– Тебе бы погрести в море Лаптевых на клиперботе! – вступился за честь «мореплавателей» второй пилот. – Посмотрели бы мы на тебя!

На одном моторе самолет долетел до бухты Тикси. После небольшого ремонта машина вновь снялась на Север – в ледовые разведки.

Когда Головин вернулся в Тикси, он не узнал бухты. В ней было много пароходов и барж, пришедших с верховьев Лены. Эти ленские колесные пароходики собирались навсегда перекочевать на далекую Колыму. Старый полярник капитан Миловзоров, начальник экспедиции речных судов, готовился с утра сниматься на речных пароходах в море Лаптевых. Суденышки подняли пары. Загремели якорные цепи. Флагманский речной пароход маневрировал по бухте Булункан, счаливая хвост барж.

Головину в этот день нужно было быть на радиостанции. Он вышел с товарищами на шлюпке. Только приблизившись к пароходу, он заметил бурун, образовавшийся от неожиданно данного полного хода назад. Шлюпку стремительно потянуло к пароходу. Четыреста лошадиных сил, вращавшие колеса, легко преодолели отчаянное сопротивление людей в шлюпке. С полного хода шлюпка ударилась о борт парохода, скользнула немного, люди вывалились в воду, и их повлекло прямо к работающим плицам.

Все это случилось необычайно быстро, как в кинематографе. Капитан – молодой речник – бегал по мостику и растерянно бормотал:

– Что же теперь делать?! Что же теперь делать?!

В это время на капитанский мостик поднялся Миловзоров, чтобы принять командование всей колонной речных судов. Он увидел опрокинутую шлюпку и плавающих людей, несущихся в пене к плицам... Давать приказ об остановке машины по телеграфу, как обычно, уже было поздно, – людей бы смололо плицами. Миловзоров крикнул в открытый люк машинного отделения сколько было сил:

– Стоп машина!

Машину сразу остановили, колеса замерли. На плице лежал, уже наполовину втянутый ею под кожух правого колеса, Головин.

Спасенных подняли на судно. Они обсушились, переоделись, их напоили горячим крепким чаем.

Капитан-речник старался не глядеть на летчиков, чувствуя себя виноватым. Разузнав, как было дело, Головин подошел к Миловзорову и крепко пожал руку старому моряку.

– Павел Георгиевич Головин, летчик, – отрекомендовался он.

– Павел Георгиевич Миловзоров, капитан дальнего плавания, – ответил ему моряк. – У нас с вами даже отцы были тезками. Грешно было бы не помочь вам, – шутливо добавил он.

Летчика с товарищами доставили на берег. Пароходы и баржи выстроились в кильватерную колонну и пошли на Колыму, огласив бухту троекратным протяжным салютом.

Головин долго не уходил с прибрежной гальки и махал стоявшему на капитанском мостике начальнику экспедиции Миловзорову, своему спасителю.

Накануне отлета домой, на юг, скучным вечером зимовщики бухты Тикси затеяли разговор о свежих помидорах, о том, какие они большие, красные, сочные и вкусные, о свежих огурцах, об их замечательном аромате, о молодой картошке, укропе и, наконец, перешли к новой теме – часам.

Тут Кекушев, переглянувшись с Головиным, рассказал зимовщикам о том, что на Первом государственном часовом заводе в Москве недавно приступили к изготовлению часов по специальному заказу Главсевморпути.

– Оригинальные часы и недорогие! – значительно заявил Кекушев.

Зимовщики заинтересовались.

– Они с боем, а главное то, что показывают дни недели, месяц и даже год. Каждый день недели обозначен портретом одного из семи Героев Советского Союза. Понедельник – Водопьянов, вторник – Молоков, среда – Слепнев... А когда часы бьют, показывается Шмидт и объявляет время...

– Ну, это ты врешь, братец! – перебили рассказчика.

– Неужели вы, отцы, ничего про шмидтовские часы не знаете? – удивленно спросил Головин. – Неужели ничего не слыхали? Это же мировые часы! Вся Москва о них говорит!

Тут Кекушев даже обиделся.

– Мне врать нечего, –  сказал он зимовщикам: – часы называются шмидтовскими и выписать их можно только через Управление Северного морского пути. Между прочим, зимовщикам тридцать процентов скидки.

В тот же вечер зимовку обошел подписной лист. Наутро в Москву отправили телеграмму с заказом на двадцать штук часов.

Из Москвы поступило разъяснение, что Главсевморпуть распространением часов не занимается и никаких заказов на часы не принимает. Но «Н-8» в Тикси к этому времени уже не было. Ледовые разведки были закончены, и воздушный корабль возвращался в родной затон.

 

Глава четвертая

На выручку товарищей 

Молодых летчиков – командира воздушного корабля Головина и бортмеханика Камразе – судьба свела на самолете «Сталь-2» в навигацию 1935 года.

Друзей объединила не только авиация и совместная работа, но и страстная любовь к музыке. Бывало вечерами в просторной кают-компании на острове Диксон Головин подолгу слушал, как Камразе играл «Патетическую сонату» Бетховена, «Щебетанье весны» Синдинга, лирические песни Грига. Корреспондент «Вечерней Москвы» Саша Лесс, сообщив в свою редакцию последние новости о передвижении полярных судов и самолетов, с необычайной силой исполнял романсы и арии из опер под аккомпанемент диксоновского рояля.

– Маленькие, а как играют, как поют! – удивлялся Головин, слушая музыку и пение. – Смотришь на вас, – обращался он к певцу и аккомпаниатору, – такие вы хрупкие, пальцем перешибешь, а в музыке – львы. Тебе, Саша, росту бы немного больше, – и второй Шаляпин со временем получился бы. А ну, спой еще раз «Нас венчали не в церкви». И давай на полное число оборотов!

Из окон кают-компании по острову плыли мощные звуки сочного, литавроподобного лессовского баса. Зимовщики с удовольствием слушали импровизированный концерт.

Головин сказал как-то Лессу:

– После того, как вдоволь полетаешь по Северу без метеосводок в снежных зарядах, туманах и всей этой мути, нет большего наслаждения, чем послушать настоящую музыку.

Командира воздушного корабля Головина уже знали в Арктике. Он летал самостоятельно на «Сталь-2» над Карским морем, енисейской тайгой и тундрой, летал летом и зимой. Возвращался в Москву как гость, улетал на Север как хозяин, где его иной год больше видели, чем в Москве. На зимовках скучали по Головину, любили послушать его горячие рассуждения.

В Москве пилот тренировался для слепых полетов и занимался мореходной астрономией. Ему хотелось тоньше познать технику пилотирования и навигационное искусство. Он мечтал в совершенстве изучить мастерство пилота, летчика-наблюдателя и моторное хозяйство воздушного корабля. Базы на Крайнем севере еще далеко отстояли друг от друга, и летчик считал для себя необходимым обладать такими знаниями, чтобы в любой момент выйти из самого затруднительного положения без посторонней помощи.

Задумчивость и серьезность чередовались у него с периодами шутливого настроения. Иногда в длительном и скучном полете, особенно в ясную, хорошую погоду, когда все протекало совершенно спокойно, Головин испуганно таращил глаза и неистово звал бортмеханика Камразе:

– Скорей! Скорей!

В первый раз Камразе решил, что начинается пожар, и бросился к командиру с огнетушителем. Головин как ни в чем не бывало протянул бортмеханику конфету. Но и механик не остался в долгу. Как только прошло несколько часов и забылась головинская шутка, Камразе, сделав сумасшедшие глаза, вошел в пилотскую кабину и протянул командиру радиограмму. Головин насторожился и свободной рукой развернул бланк. В нем оказалась шоколадка.

Так летчики развлекали друг друга в скучном до утомления полете и после смеялись, вспоминая об этом на стоянках.

В Волочанке, на вынужденной из-за непогоды стоянке, пилот сделал самодельный резиновый штамп, нарезал картон по размерам игральных карт и напечатал их целую колоду. Ненцам карты очень понравились, они просили летчика сделать и им такие же на память.

– Не имею права, – объяснил Головин: – это уголовное дело, и на это вы меня никак не уговорите. В следующий раз привезу вам с Большой земли настоящие государственные игральные карты. А это я себе для личного употребления изготовил, и об этом никому ни слова!

На стоянках он охотно помогал местным жителям, чем мог. Зимой таскал лед для варки пищи и чая, хотя никто в тундре не заставит работать гостя. Иногда он пел потихоньку. Ненцы с удивлением внимали большому летчику с Большой земли.

Однажды они спросили Головина:

– Правда ли, что Ленин был самый сильный человек на всей земле? В него стреляли, а он стоял, выбирая из своей одежды пули и бросая их на землю?

Головин долго рассказывал ненцам о Ленине, Сталине, о советской столице Москве. Когда не хватало слов, помогали жесты и взгляды.

В 1936 году Головин совершал очередной зимний рейс из Игарки на Диксон. В Усть-Порту летчиков ожидало телеграфное распоряжение – срочно вылететь в Дудинку и начать немедленно поиски пропавшего без вести самолета Петрова «Р-5».

Головин вместе с Камразе установил добавочные баки для горючего и увеличил этим дальность действия своей машины. Было решено базироваться на Гольчиху. Пилот предупредил, чтобы готовили аэродром для принятия его самолета, и радировал в Москву о вылете на выручку товарищей. Покружив над Гольчихой, Головин обнаружил, что аэродром весь в снежных застругах и для посадки непригоден. Пришлось сбросить вымпел с запиской. Летчик сообщал, что уходит на розыски Петрова, вернется часов через шесть и просит к этому времени подготовить аэродром как следует.

Эта осторожность нравилась бортмеханику. Он замечал, что в полете командир не позволял себе рисковать и относился к машине с уважением.

Отношения с бортмехаником были основаны на взаимном доверии. Камразе верил головинской технике пилотирования, а Головин доверял материальную часть Камразе. Если приходила минута сомнения, летчики всегда советовались друг с другом.

Шесть часов кружили они над снежной тундрой, разыскивая пропавших. То и дело казалось, что самолет найден. Шли на снижение, но с уменьшением высоты становилось ясно, что их снова обманула проталина или тень от заструги.

После первого полета летчики вернулись ни с чем. Аэродром был расчищен теперь по всем правилам. Садились спокойно.

Поиски затруднялись отсутствием непосредственной радиосвязи между Петровым и Головиным. Петров работал только на длинных волнах с островом Диксон. Коротковолновой связи у него не было вовсе. А на головинском самолете была только коротковолновая радиоустановка. Приходилось разговаривать с Петровым через Диксон.

Никто точно не знал, где совершил вынужденную посадку Петров. До острова Диксон, куда Петров не долетел, по его счислению оставалось около полутора летних часов. У мыса Шайтанского самолет попал в снежный густой заряд и туман. Петров был командиром и одновременно штурманом самолета. Летчик по специальности, он слабо владел искусством слепого полета. Не обращая внимания на компас, он летел туда, где местами виднелась земля. Самолет забирал в глубь тундры, в сторону от курса. Компас показывал все курсы, кроме запада, куда и следовало идти. На тринадцатой минуте полета в снежных зарядах и низовом тумане машина коснулась земли. Летчик убрал газ, и самолет покатился по верхушке безвестной горы, потом вылез на замерзшие кочки, причем подломились лыжа и крыло и снесло половину шасси. По карте выходило, что сели километрах в ста от ближайшего жилья – Гольчихи или бухты Омулевой.

Нечего было думать о продолжении полета. Петров наладил аварийную радиостанцию, расставил палатку. Вытащили спальные мешки, принялись устраиваться.

Первый день питались нормально. Потом подсчитали запасы продовольствия и перешли на половинный паек. Гольчиха и Омулевая выслали в тундру на поиски собачьи упряжки. На седьмые сутки после вынужденной посадки Петрова в Гольчиху прилетел Головин.

Уже 18 апреля, во время первого головинского поискового полета, Петров слышал к западу от места своего лагеря работу авиационного мотора. Аварийный запас истощался. Петров выдавал ежедневно на трех человек одну банку консервов и по галете на человека. На двадцатые сутки сидения в тундре из всего запаса продуктов оставалось полкилограмма риса. Рис заваривали в чайнике и питались отваром. Горючего было достаточно. Примус работал безотказно...

На шестом поисковом полете Головин ушел не на базу в Гольчиху, как обычно, а на Диксон. Здесь он переночевал, заправил машину горючим и наутро снова вылетел в разведку. Улетали с Диксона при плохой видимости, но минут через двадцать «догнали» хорошую погоду.

В самом районе поисков видимость вновь ухудшилась. Головин передал по радио, что прекращает полет из-за тумана. В это время вахтенный радист острова Диксон передал:

«Механик самолета Петрова – Игнатьев видел ваш самолет в 12 часов 40 минут».

– Теперь-то мы их найдем! – обрадовано закричал Головин.

По расчету времени он точно знал, где самолет был в 12 часов 40 минут. Часы на самолетах Петрова, Головина и на острове Диксон работали синхронно. Засечка по карте делалась в пути через каждые десять минут. Головин радировал на Диксон для Петрова: «Если вы действительно видели меня и это не мираж, завтра найду вас».

Бортмеханик с самолета Петрова в эти часы охотился, чтобы поддержать голодавший экипаж. Он действительно видел пролетавший самолет. Не надеясь на скорую помощь, летчики было собрались уходить пешком. К их счастью, 5 мая бортмеханик убил оленя. Это подбодрило экипаж, и люди решили ждать.

Вечером в Гольчихе Головин составил план очередного поискового полета. Он разбил район на участки и решил облетывать тундру веерными курсами с таким расчетом, чтобы перекрывать дважды каждый участок.

5 и 6 мая поднялась пурга, летать не пришлось. Пилот не боялся пурги, он привык к ней за время своих полетов на Севере, но в тундре уже начиналась весна, появились проталины, местами зачернела земля. На рябой, в белых и темных пятнах тундре трудно различать людей. Всюду мерещится либо человек, либо самолет.

7 мая Головин вылетел, взяв курс от мыса Шайтанского, в тундру. Это был его седьмой поисковый полет. На третьем заходе летчики одновременно, будто сговорившись, обратили внимание на черную точку, мелькнувшую в отдалении. Точка могла и не быть самолетом, но все же они потянули к ней. Сколько уж раз казалось, что внизу на снегу распростер крылья самолет! Сколько раз обманывали летчиков тени заструг и горушек! Правда, сейчас явственно виднелся характерный крестик самолета. Но сколько этих крестиков перевидали в предыдущих полетах Головин и Камразе! Трудно было верить глазам. Однако пилот повернул штурвал. Через несколько минут он ясно разглядел самолет, стоящий в тундре вверх хвостом.

Пилот сделал круг над лагерем. Петров в это время перевязывал себе обмороженную руку. Увидев в воздухе «Н-171», Петров, совсем забыв о перевязке, бросился на аэродром и стал пускать сигнальные ракеты. Аэродром лежал в котловине меж двух больших холмов. Серый день настолько уменьшил видимость, что трудно было решить, где удобнее приземлиться. Да и не надеялся Головин на летную площадку. Он понимал, что люди, просидев в тундре без еды, без крова двадцать семь суток, рады принять самолет на любую площадку, –  так хотелось им скорейшего освобождения. Это было действительно так. Но когда Головин делал третий круг над лагерем, Петров выложил крест. Посадка у лагеря сегодня запрещалась.

Однако Головин продолжал кружить над лагерем. Вот он метко сбросил мешок с продовольствием. Он упал почти у самого самолета. За первым мешком последовал второй, третий. Лагерь получил свежий хлеб, только что выпеченный в Гольчихе, свежее мясо, сахар, чай, консервы, папиросы и две лопаты, предусмотрительно захваченные Головиным для расчистки площадки.

Пленники тундры набросились прежде всего на курево. Они не курили уже три недели и каждый вечер перед сном вспоминали о табаке. А самолет продолжал кружить над лагерем. Головин уже делал десятый по счету круг и, убедившись наконец в полной невозможности благополучно приземлиться возле лагеря, лег на обратный курс, помахав приветственно крыльями. Внизу аплодировали.

Радио разнесло повсюду радостную весть: Головин разыскал лагерь Петрова и сбросил людям продовольствие.

При подходе к Гольчихе Головин встретил в воздухе самолет Купчина, также направлявшийся на розыски. Оба самолета приземлились в Гольчихе. Решено было на рассвете вылететь за экипажем Петрова. 8 мая вновь бушевала пурга. Липкий снег на аэродроме помешал старту головинской машины. Но самолет Купчина смог подняться и с раскисшего аэродрома. Головин подробно объяснил Купчину, каким курсом надо лететь, начертил на карте точную линию и сказал, на какой минуте полета откроется лагерь. Наутро Купчин вылетел по указанному Головиным направлению и доставил в Гольчиху экипаж Петрова. Москва приветствовала смелых летчиков, поздравляла с удачным окончанием поисковых работ.

Когда подморозило, и аэродром стал надежней, самолеты ушли из Гольчихи в Дудинку. Весенняя майская пурга бушевала двое суток и задерживала дальнейший полет. Только 11 мая добрались до Игарки. Головин чувствовал себя здесь, как дома.

Летчикам, разыскавшим самолет Петрова, была устроена торжественная встреча в игарском клубе. Собралось много местных жителей. Люди окружили Головина и внимательно расспрашивали: как он разыскал в тундре затерявшийся самолет, как сбрасывал мешки с продовольствием, как кружил над лагерем в потемках, пытаясь сесть на негодный аэродром.

Все восторгались проделанной летчиком работой, а Головин смущенно говорил:

– Ну что особенного я сделал? Должен же был я их найти. Вот и нашел.

Пилот усадил возле себя пытливых пионеров и долго беседовал с ними. Ему преподнесли пионерский галстук и аккуратно повязали, как почетному пионеру. Бортмеханику пионеры подарили горн.

– Мои юные дорогие друзья, – сказал пионерам Головин, – я прилетел к вам, как вы сами видели, вполне зрелым мужчиной, а улетаю юным пионером СССР. (Тут пилот показал на свой красный пионерский галстук, и в зале все засмеялись.) Ваш красный галстук будет всегда напоминать мне о нашем коротком свидании и дружеской беседе, проведенной с вами в полярной тайге. Скоро часть пионеров уедет отсюда с родителями обратно на юг. А с начала сентября вы все возьметесь снова за учебу. Желаю вам, где бы вы ни находились – в Игарке или в Москве, в Чите или Красноярске, – учиться на «отлично». Желаю вам поздороветь за лето, окрепнуть, больше есть голубицы, кислицы, морошки, а главное – набраться сил, для того, чтобы одолеть науку. Спасибо за галстук и пионерский значок, которые вы мне подарили.

Дети дружно захлопали в ладоши и проводили летчиков до самого дома.

Наутро почетные пионеры вылетели вместе с Петровым из Игарки в Красноярск. Первая посадка была в Туруханске. Снеговой покров на Енисее заметно подтаял. После Туруханска садились на Подкаменной Тунгуске. Зеленый таежный берег резко очерчивал линию заснеженной реки. По тракту тянулись обозы, и на ледяном покрове реки отчетливо вилась зимняя проезжая дорога. Кони совершали долгий путь по енисейским станкам, отстоящим далеко друг от друга.

В Подкаменной Головина ждало приятное известие. Оказалось, что всего лишь в пятидесяти километрах от станка начался ледоход. Спали всего два часа. Поставили машину на колеса и попробовали рулить. Настовая корка стала настолько податливой, что колеса уходили по самую ступицу.

Головин взял в станке лошадь и поехал на Енисей – выбирать площадку для взлета. Вернувшись обратно, он решил переставить машину снова на лыжи. Это заняло не более четверти часа. Перелетели с Подкаменной Тунгуски на Енисей к площадке, которая утром казалась вполне надежной. Когда стали рулить, лед начал потрескивать. Пилот дал полный газ, выскочил на более надежное место и снова выключил мотор.

– Тут, пожалуй, запросто пойдешь ко дну ловить подледную рыбу, – сказал пилот, подмигнув своему бортмеханику. – Давай, отец, поищем более честный лед.

Нашли другую площадку и подрулили к ней. Здесь вся вода уже давно сошла. Пока Головин снова переставлял машину на колеса, снежный шквал совершенно закрыл горизонт. Скрылись зеленые таежные берега. Но некогда было ждать улучшения видимости: приближался час ледохода.

– Машина наша полностью оборудована для слепого и ночного полета. Полетим и в шквал, – решил Головин.

Лед ходил под колесами машины, словно волна на море. С гребня одной такой волны самолет подпрыгнул, как с трамплина, и оказался в воздухе. Пролетели совсем немного и увидели под собой Енисей, по-летнему освобожденный от ледяного покрова. Широкая лента реки синела под самолетом. Не видно было ни льда, ни снега. Земля вся оголилась. Сухопутному самолету сесть было негде.

Семьсот пятьдесят километров шли над водой. Моторное хозяйство работало без перебоев.

Перед самым Красноярском самолет будто вступил в субтропики, – так резко потеплело. Летчики постепенно освобождались от полярного мехового обмундирования. Сняли меховые штаны, меховые рубашки, унты, надели городские брюки и ботинки.

В жарком и пыльном Красноярске командир сдал машину и поехал с поездом в Москву. После длительной зимней работы на Севере линейного енисейского летчика Головина вместе с его бортмехаником отправили на курорт в Гагры.

Отдохнуть им удалось всего лишь двадцать дней. Головина неожиданно вызвали в Москву и предложили участвовать в экспедиции морского каравана особого назначения, шедшего северным сквозным рейсом с запада на восток.

 

Глава пятая

Сквозной рейс 

В Управлении полярной авиации Головин встретился с Героем Советского Союза Михаилом Водопьяновым.

– Паша, на полюс летим, – сказал шепотком Водопьянов.

– Когда?

– Будущей весной. Ну как? Одобряешь?

– Сильно!

– Пойдешь вторым пилотом на флагманскую машину? Головин задумался и ответил:

– В такое дело пойду и вторым! Вот только дай вернуться после сквозного рейса, тогда потолкуем...

Давно мечтал Головин поплавать на ледоколе по Северному морскому пути. Он умел плотничать, слесарничать, столярничать, летать днем и ночью; теперь его тянуло поближе познакомиться с мореходной астрономией, изучить навигационное искусство. Хоть и не входило это в обязанности пилота, но никогда не считал Головин какие-либо знания лишними. Он любил учиться.

В Москве стояла неслыханная жара; такой жары, говорили старожилы, не было в столице сорок лет. Возле продавцов газированной воды выстраивались очереди.

Головину требовалось спешно перегнать самолет «Ш-2» в Архангельск, где ледокол «Литке» готовился к сквозному полярному рейсу на Дальний Восток.

Пилота мучила жара, он мечтал об арктической прохладе. Перед отлетом Головин снял с себя платье и остался в одних трусах.

– Вы куда, собственно, летите? – недоуменно спросил летчика дежурный по аэродрому.

– В Арктику, отец, летим, в Арктику!

– И без штанов? У нас так не стартовали еще ни разу!

– Зато и жары такой не было. В Архангельске мы оденемся, – спокойно ответил Головни и ушел в воздух.

«Ш-2» опустился на Архангельском аэродроме в тот момент, когда «Литке» уже поднял отходный сигнал. Ледокол стоял под парами. Через два часа он должен был уйти в рейс. Самолет спешно погрузили на верхнюю палубу. «Литке» без гудков, тихо покинул Архангельск, унося на своем борту Головина и его самолет.

Пилот попросил у капитана ледокола Хлебникова разрешения входить на мостик и в штурманскую рубку, пользоваться навигационными приборами. Хлебников горячо поддержал летчика. Уроки мореходной астрономии стали излюбленным занятием Головина на ледоколе.

– Обязательно подучусь в этом рейсе штурманскому делу, – говорил он бортмеханику Камразе. – Настоящий морской летчик обязан владеть штурманским искусством и быть навигатором. Ты, например, в бою. Твоего штурмана убили. Ты везешь по воздуху его мертвое тело. Тебе никто не поможет определиться. А самолет над расположением неприятеля. Где точно – не знаешь. Какой же выход? Надеяться на свое чутье? На интуицию? Все это чушь! Это двадцать лет назад летали с интуицией. Теперь необходимы знания! Мне лично не надо ни денег, ни славы. Меня чертовски тянет изыскательская летная работа. Я люблю машины. Мне нужны знания.

– А все-таки довольно скучное занятие для летчика – плыть на ледоколе черт его знает сколько времени, да еще зимовать случаем где-нибудь! – отвечал Камразе. – Мы привязаны к ледоколу, следуем не туда, куда хотим, а куда нас везут. Пойдем по чистой воде – летать не придется. Пойдем льдами, налягут туманы – и опять же не будет полетов.

– А ты не скучай, займись астрономией и штурманским делом. Будем морские вахты стоять на мостике.

«Литке» вел на восток караван кораблей. Льды преградили ему дорогу еще в Карском море. На корме ледокола недвижимо стоял принайтовленный к палубе «Ш-2». В течение месяца самолет ни разу не поднимался в воздух. На ледовые разведки летали тяжелые морские машины Алексеева и Козлова, которые базировались на Диксон.

Когда льды смыкало вокруг судов, моряки ходили друг к другу в гости. Пустынный и безлюдный остров Вардропер, у которого застряли суда, надоел всем.

По сообщению полярных станций, десятки миль сплоченного льда отделяли суда от пролива Вилькицкого. Август был на исходе. Сроки короткой полярной навигации приходили к концу. Вокруг кораблей теснились торосистые льды. Нигде не было видно разводьев, ни одной полоски чистой воды. Безуспешными оказались поиски ровных полей, откуда мог бы подняться в ледовую разведку «Ш-2». Полеты тяжелых морских машин дальнего действия тоже не давали ничего утешительного.

В каждом взгляде летчик читал опостылевший вопрос:

«Когда же, товарищи, полетите?»

Что мог он ответить на это? Когда шли по чистой воде, летать было незачем. И без того все знали, что до Диксона чистая вода. А сейчас, у Вардропера, высились торосистые льды. Площадки для взлета не было. Работы по разравниванию торосов хватило бы месяца на два, до самой полярной ночи. Пилот утешался занятиями по астрономии, решением морских навигационных задач. Но одни только эти занятия не могли его удовлетворить. Он стремился к полетам. И когда, наконец, показалась небольшая полынья близ ледокола, Головин упросил начальника экспедиции разрешить ему полет для разведки.

Стрела подхватила самолет и бережно опустила его на зеркальную гладь небольшой полыньи. Летчики надели меховые комбинезоны и шлемы с очками. На корме собралось много народа. Каждый понимал, что летчики уходят не в обычный пассажирский рейс по линии, оборудованной радиомаяками и воздушными станциями.

Головин дал газ и пошел на рулежку среди плавающих в полынье льдин. Пилот выбирал лучшее место для старта. Он долго искал и наконец нашел узкую, свободную от льдов полоску воды. Набрав высоту, летчик круто развернулся над караваном и лег на курс. Надо было выяснить состояние и расположение льда. И вдруг в воздухе на малой высоте единственный мотор сдал. На ледяные поля вокруг ледокола ложился густой туман. Среди хлопьев его видно было, как резко пошел на снижение самолет. Летчик ловко посадил машину, не задев за плавающие в полынье льдины.

В последний день августа ветер стал отходить к ocт-норд-осту.

На кораблях только об этом и говорили. Но говорили шепотком, будто опасаясь вспугнуть благоприятный ветерок:

– Ну, хоть бы денек, ну, хоть бы денек продержался!

Ветер набирал силу. Лед стал отходить от берега. Открылась береговая полынья. С флагмана «Литке» дали сигнал готовить машины к выходу. На судах зазвонили машинные телеграфы.

– Когда полетите? – спросил Головина один из моряков.

– Это даже неостроумно задавать один и тот же вопрос в течение месяца, –  мрачно сказал летчик и ушел к себе в каюту.

Он взглянул в иллюминатор. Отчетливо виднелось большое разводье. Пилот несколько раз прошелся по каюте, затем зашагал к начальнику экспедиции. Тот выслушал горячие, взволнованные слова пилота и ответил спокойно:

– Ну что же, мой дорогой! Я вынужден вас снова огорчить. Полет не состоится. Сейчас нам и без самолета ясно, что впереди должна быть чистая вода. А к вечеру прогалина станет еще шире. Вы слышите, как гудит?

Начальник замолчал на мгновение, и в каюте послышался вой ветра.

– Не огорчайтесь, не огорчайтесь! Всем приятно видеть ваше рвение. Я понимаю ваше стремление помочь экспедиции. Вы прекрасный пилот. Вы разыскали экипаж Петрова, несмотря на плохую видимость, зимой в тундре. Все это мы знаем и ценим. Но сейчас, – вы сами должны это понимать, – полет бессмыслен. Изучайте по-прежнему астрономию, навигационное искусство. Это может вам пригодиться...

Шмидт загадочно улыбнулся при этих словах.

– Быть может, мы еще с вами вместе полетим куда-нибудь далеко, – добавил он.

Головин уныло зашагал на корму, где повеселевший бортмеханик уже снимал с винтов самолета чехлы.

– Отставить! – мрачно приказал пилот и стал помогать Камразе вновь чехлить машину.

Подошел боцман.

– Так что же? Летите или не летите?

– А тебе что, отец? – зло спросил Головин.

– А я насчет шлюпки. Спускать мне ее или нет?

Корабли построились в кильватер и пошли к самой северной оконечности Евразии – к мысу Челюскина.

– У меня, черт возьми, такое чувство, будто едешь в трамвае – и вдруг крик: «Обокрали!» Все оглядывают друг друга, а ты думаешь про себя: как бы тебя не приняли за вора! То же самое и сейчас. Неловкое чувство...– говорил Головин.

По утрам, поднимаясь с койки, Головин прежде всего подходил к открытому иллюминатору. Его интересовали погода и льды. Но даже в Чукотском море караван разыскал чистую воду, не прибегая к помощи самолета.

– Ну что вы хмуритесь? – спрашивал пилота капитан. – Наш караван идет прекрасно, без больших задержек. Мы заканчиваем сквозной рейс. Для нашей страны безразлично, совершали ли мы при этом чудеса геройства, или шли буднично, обыкновенно. Для страны важны итоги. А они блестящи! И вы участник этого похода. Вам радоваться надо! Вы лучше скажите мне: брали сегодня высоту солнца?

– Брал!

– Тогда идите и решайте задачу. Помните наш уговор: к концу рейса вы должны быть прекрасным штурманом-навигатором.

Вооружившись логарифмическими таблицами, летчик решал морские задачи, записывая их в толстой общей тетради, на обложке которой по-ученически красиво было выведено: «Павел Головин».

– Ну-с, посмотрим, что же у вас получилось. Где мы: далеко или близко? Каким течением нас несет? Куда теперь наш курс ведет? Быть может, прямо в Сан-Франциско? – улыбаясь, говорил капитан, рассматривая решение.

За все время полярного похода, до самого Чукотского моря, пилот вместе с моряками наблюдал солнце и определялся только по солнцу. Звезд не было, потому что летом не было в Ледовитом океане и ночи. Головин уже совсем освоился с астрономией, и капитан разрешал ему стоять вахту вместе с штурманом-навигатором и даже наносить свои астрономические определения на ходовую карту.

Первые звезды показались над ледоколом только в Чукотском море...

Однажды, возвращая Головину тетрадь, капитан Хлебников сказал:

– Ваша точка сходится с моей. Надеюсь, что сегодня исполнится предсказание нашего синоптика: будет наконец ясное небо, и мы определимся еще по звездам.

Ночью Головин впервые определил местонахождение корабля по звездам. Затем он пошел в кают-компанию послушать «Последние известия по радио». Они передавались из Москвы в 23 часа 30 минут. На корабле, шедшем в это время по Чукотскому морю, было раннее утро. Головин уже привык бодрствовать ночами, ожидая сообщения по радио об испанских событиях, так волновавших его. Вот почему он вставал поздно и нередко пропускал утренний чай в кают-компании.

Вскоре пилот уверенно определял местонахождение корабля по звездам и звездному глобусу. Таблица логарифмов стала его настольной книжкой.

Корабли входили в бухту Лаврентия. Чукотская земля впервые вставала перед летчиком.

Вместе с секретарем при штабе экспедиции Федоровым Головин захотел посетить чукотскую ярангу.

– Мы с Мотей Козловым гостили несколько дней в ненецком стойбище, – говорил он, – а вот у чукчей в гостях ни разу не бывал. Надо обязательно посмотреть.

Переводчика не потребовалось: хоть и плохо, но всюду говорили по-русски.

По яранге стелился дым от костра. Хозяин пригласил гостей к себе в полог, во внутреннее помещение яранги – меховую комнату, сшитую из оленьих шкур.

В светильнике горел мох, смоченный звериным жиром. Старик – хозяин яранги – рассказывал гостям, как хорошо жить не на берегу моря, а кочевать в тундре. Зимой кочевники-чаучу устраивают оленьи бега. Первый приз за быструю езду – смирный олень. Смирный – значит, обученный ходить в упряжке. Нелегко объездить полудикого оленя. Для этого надо много времени и усилий. Может быть, не меньше, чем научиться летать на самолете. Второй приз – ремень, выделанный из шкуры лахтака – морского зверя. Без оленя чаучу не может существовать, так же как береговой чукча без собаки. А для обучения оленя нужен крепкий ремень. Плохим ремнем его не удержишь. Олень порвет плохой ремень одним рывком. Из лахтачьей кожи делают крепчайшую упряжь.

Старик рассказывал о том, что три моржовых лежбища находятся на Чукотской земле. Звери ложатся в августе, с наступлением темных ночей. По нескольку тысяч моржей собирается на лежбище. Им так тесно, что, громоздясь в два-три ряда друг на друга, они иногда давят более слабых. На лежбищах стоит рев, с которым не может сравниться по силе даже шум торосящегося льда. Чтобы не пугать зверя стрельбой, охотники бьют его копьем под ласт, в шею или спину. Забивают столько, сколько необходимо для хозяйства. Иначе, по поверью чукчей, моржи обидятся и не станут приходить к чукотским берегам. Моржовым мясом охотник кормит себя, семью, своих собак. Моржовой шкурой покрывает ярангу, из моржовой кожи делает байдару и крепкую собачью упряжь.

Много на Чукотке голубого и белого песца, лисы-огневки и полярного дорогого волка. Но старик сказал, что чукчи не бьют волка. Есть поверье у старых чукчей: касатка – зубастый кит – на зиму превращается в волка и уходит в глубь тундры, а летом оборачивается снова в касатку и гонит моржей к чукотским берегам. Поэтому нельзя бить полярного волка – он друг охотника-чукчи.

Вечером в просторной яранге собрались чукчи и эскимосы. Жена хозяина попросила показать гостям танец моржа. Эскимос Уваун согласился.

Музыканты сели полукругом на полу. Каждый из них взял металлический предмет – крышки от кухонной посуды, медные горшки, сковородки, ложки. Некоторые стучали по листам фанеры. Остальные в такт танца затянули какую-то непонятную песню, которая походила на стоны ветра в открытом море.

Головин, не отрываясь, следил за невиданным зрелищем. Медленны движения танцора. Изгибами своего смуглого тела он рассказывает о тишине в селении... Праздно гуляют по берегу люди. Только на возвышенной скале сидит одиноко старик и всматривается из-под ладони в даль, в синие просторы моря, ищет моржа. Вдруг танцор вскрикивает: «Ай-вогыт!» Гортанный крик действует на музыкантов, словно взмах дирижера. Гулко и тревожно ударяют они по инструментам, наполняя ярангу шумом и звоном. Инструменты вскрикивают вместе с танцором отрывисто, поспешно. Нельзя терять ни минуты. В бухту идет морж, он несет вкусное мясо для береговых жителей, кожу для крепких байдар, жир для тепла и света. Это – счастье.

Люди бегут к вельботам, стаскивают их с каменистого берега в море. Мгновение – и вот уже танцор выбрасывает руки, словно в обход зверя быстро гребет на вельботе. Танцор всматривается в туманную даль из-под ладони. Он ищет верную дорогу к моржу. Просветлело на горизонте, показались кусочки синего неба, и радостней ударили музыканты, веселей стали их ритмические восклицания.

Танцор стоит почти на одном месте, лишь ноги отбивают такт бурно нарастающего танца. Капли серебристого пота блестят на скуластом бронзовом лице. Все музыканты бьют в инструменты с каким-то священным напряжением. Головину кажется, что перед ним не танцуют, а шаманят.

Морж плывет медленно и величаво. Его быстро настигает вельбот. Вот уж близко показалась клыкастая голова. Руки танцора живописно рисуют острые клыки зверя. Морж защищается. Он высоко выставил голову. Вот он откинул ее и исступленно бьет клыками направо и налево.

Вот ложится на спину и снизу таранит шлюпку, стараясь утопить врагов. Вдруг страшный удар гарпуна обрушивается на зверя. Танцор стремительно выбрасывает вперед руки в белых приметных перчатках и всматривается в даль, куда летит невидимое, условное копье. Победный и восторженный крик! Копье долетело до зверя. Морж в последний раз высоко поднялся из воды, – он ранен и загарпунен. И, будто в живой картине, освещенной цветными огнями, долго стоит танцор с вытянутыми вперед руками, метко сразившими зверя. Танец закончен. Смолкла шумовая музыка, к которой уже привык Головин...

Танцор бережно снял чистые, белые, как чайка, перчатки и вытер рукавом обильный пот. Все шумно аплодировали танцору и музыкантам. Но больше всех был доволен Головин. Впервые он видел чукотские танцы. Они поразили его, как в свое время первые полярные сияния. Что-то родное слышалось ему в этом шумовом экстазе чукчей и эскимосов. Казалось, что он в самолете и моторы поют свое: уу-уу-уу!

Но нужно было прощаться. Корабли в бухте уже давали сигнальные гудки к отходу.

Наутро открылись высокие горы бухты Провидения. Метелью выбелило скалистые берега. Они приняли совсем зимний вид. Белые, усыпанные снегами острые вулканические вершины сливались с облачным небом. Пилот, капитан и Федоров сидели на ботдеке и заботливо начиняли аммоналом пустые бутылки из-под боржома.

– Льда нигде не видно, а наш кеп (от английского слова «captain» – капитан) готовится к подрывным работам, – удивлялись на корме.

– Что вы делаете? –  спросил заинтересованный боцман.

– Будем исследовать глубоководную жизнь бухты, – загадочно отвечал Головин. – О результатах наших опытов скоро узнаешь, отец.

Утром в бухте послышались глухие взрывы. Неподалеку от ледокола ходила шлюпка, и два человека подбирали всплывшую наверх серебристую крупную треску, которую до этого в бухте Провидения не ловили и о которой здесь ничего не знали. Весь экипаж ледокола в тот день ел вкусную уху и на второе получил треску по-польски. После надоевших консервов моряки очень хвалили изобретательность летчика, капитана и кока. Вечером за ужином капитан сказал:

– Теперь, когда все плохое позади, а все хорошее впереди, хочу вам сказать, Павел Георгиевич, что я много видел полетов на Севере, но сроду мне так страшно не было, как в тот день, когда вы поднялись на «шаврушке» и вдруг сдох мотор над самыми льдами, да еще в тумане. А вы не растерялись и ловко посадили машину. Давайте выпьем за самообладание человека и на море, и в воздухе, и на земле! Давайте выпьем по бокалу «Абрау-Каберне» в честь нашего славного полярного сквозного рейса и за нового штурмана-навигатора Головина!

– Дорогие товарищи, – сказал Головин, вставая и высоко поднимая бокал, – здесь среди нас присутствует старый полярный капитан, который в тысяча девятьсот двадцать седьмом году первым пришел из Владивостока в устье Лены Северным морским путем и без зимовки вернулся обратно, за что получил от правительства боевой орден Красного Знамени. Этот капитан шел вместе с колонной наших судов как моряк, хорошо знающий северные льды. К тому же он спас мне жизнь в бухте Тикси в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Выпьем, товарищи, за капитана Миловзорова!

В кают-компании все поднялись, чтобы приветствовать маститого полярника.

 

Глава шестая

Самый северный разведчик 

В Москве Головину сказали:

– Подбери себе толковую машину. Будешь разведчиком в полюсной экспедиции.

Незадолго перед этим пилот был награжден орденом Красной Звезды за выполнение важнейшего задания правительства в северных морях.

– Вот полечу на полюс оправдывать награду, – сказал Головин жене.

Вместе с бортмехаником Кекушевым пилот долго осматривал машины, выстроившиеся перед ним в ряд. Он облюбовал «ПС-7», поднялся на ней в воздух и испытывал ее два с половиной часа. Затем машина поступила в капитальную переделку. По указанию Головина, на ней сменили обшивку плоскостей, хвостового оперения, прорезали дополнительные люки. Заново смонтировали доски приборов, поставили в носовую кабину новую радиостанцию. Там же установили оптический полукомпас, бортовой визир, гироскопический компас. Приборы, относящиеся к моторному хозяйству, пилот распорядился вынести в кабину механиков. Он оставил в своей кабине лишь то, что было необходимо для пилотирования и для навигационных целей. Солнечный указатель курса (СУК) был установлен на палубе между штурманской и пилотской кабинами. Этим прибором могли одновременно пользоваться и пилот и штурман, не мешая друг другу.

В хвосте самолета, по настоянию Головина, поставили вторую длинноволновую радиостанцию, со специальным аварийным агрегатом, мощную и вместе с тем простую. Обычно при авариях разбивается носовая часть корабля и вместе с нею радиостанция. Это обстоятельство было учтено вдумчивым пилотом перед рейсом на полюс.

«ПС-7» получил новое наименование: «CCCP-Н-166».

Головин не спал ночей, просиживая за списками снаряжения, необходимого для этого необычного полета. В списках против каждого предмета пилот проставлял его вес. Работа эта напоминала составление каких-то раздаточных ведомостей. Самолет мог поднять строго ограниченное количество груза. И командир самолета, скрепя сердце, занимался сокращением списка совершенно, казалось, необходимых в полете вещей.

Многое приходилось выкидывать еще и потому, что командир втайне решил оборудовать свой «Н-166» добавочным баком для горючего. В заговор был посвящен старший бортмеханик Кекушев. Перед стартом на машине уже стоял новый бензиновый бак на двести литров. Это давало ровно час дополнительного полета.

– Нам этот часок пригодится в высоких широтах. На Северном полюсе, как известно, горючим нигде не разживешься, – сказал как-то Головин Кекушеву, щелкнув по бачку.

– А ведь разведчика, пожалуй, не пустят на самый полюс! – разочарованно ответил Кекушев. – Я слышал, что нам разрешат долететь только до восемьдесят пятого – восемьдесят седьмого градуса.

– Там видно будет. А добавочный бачок все же надо наливать по самую пробку.

Весной 1937 года нелетная погода долго держала самолеты полюсной экспедиции в Москве. Летный состав нервничал. Головин каждое утро прощался с женой и близкими, но к вечеру снова возвращался домой. Прощальный обряд переставал уже быть трогательным, он начинал смешить не только самого пилота, но и тех, с кем он расставался.

– Да, небось, не полетишь, к ужину обратно вернешься, – смеясь, говорила ему жена на прощанье.

Близилась весна, аэродромы раскисали, снег оседал. Но 21 марта 1937 года Головин все же вырвался из Москвы, воспользовавшись понижением температуры воздуха до минус девяти градусов. Был сильный ветер. Головин стартовал первым и сделал посадку в Холмогорах, на родине Ломоносова. За ним вскоре прилетели и остальные самолеты экспедиции.

На головинской машине не ладился радиопередатчик. Начальник полюсной экспедиции Шмидт, узнав об этом, предупредил летчика о том, что он обязан немедленно вернуться, если неисправность радиопередатчика обнаружится в полете.

К 26 марта снег на аэродроме настолько раскис, что прилипал к лыжам. Казалось, машину никак не оторвать. Много добровольцев помогало раскачивать самолет, чтобы облегчить взлет. Общими усилиями машину сдвинули. Она побежала, Головин набрал высоту и взял направление на Нарьян-Мар.

В полете радиопередатчик снова разладился. Штурманскую кабину трясло, и это, видимо, нарушало работу радиостанции. Выполняя приказ начальника экспедиции, Головин немедленно повернул самолет обратно. Он приземлился на том же Ломоносовском лугу в Холмогорах, откуда только недавно поднимался. И вдруг изумленный пилот увидел бегущих по аэродрому своих механиков Кекушева и Терентьева.

– Что же ты, отец, вернулся? – ехидно спросили Головина пилоты.

– Рация отказала.

– А мы-то думали, ты за своими механиками прикатил!

Кекушев и Терентьев, взобравшись на машину, как ни в чем ни бывало принялись ее чехлить... Как оказалось, бортмеханики, не предупредив своего командира, выскочили из самолета и стали помогать раскачивать его. Сесть же в машину не успели – слишком ходко она пошла на взлет...

Двое суток радисты налаживали работу станции головинского самолета. Противником летчиков по-прежнему была погода. Раньше она долго задерживала старт из Москвы, теперь мешала дальнейшему продвижению к цели. Головин первым пускался в путь, разведывал погоду и сообщал товарищам по радио о том, что видел впереди. Он первым принимал на себя внезапные удары снежных штормов.

Из Нарьян-Мара Головин радировал о замечательном снежном аэродроме на реке и чудесной морозной погоде. Это была большая радость для всех участников полюсного рейда. Наконец-то машины догнали мороз, бежавший от них далеко на север! Наконец-то можно будет садиться не на раскисшие, талые аэродромы, а на хрустящий снег!

Вышло по-другому. Вслед за летчиками завернули в Нарьян-Мар частые метели. Облака стлались низко над землей. Продолжать полет было нельзя. Весна торопливо наступала на Север. Снежный аэродром в Нарьян-Маре раскис; темные пятна проталин покрыли недавно еще белое полотно реки.

Земля Франца-Иосифа также сообщала печальные новости: погода нелетная, остров Рудольфа закрыт. Только антициклон, обещанный синоптиком, мог, как путевой сторож, открыть шлагбаум, преграждавший путь на полюс.

Как только 9 апреля остров Рудольфа сообщил о прояснении погоды, на «Н-166» закопошились люди.

– Пойдем обвеховывать фарватер, – шутил Головин.

– Ты нам поразгоняй облака, устрой в них коридор, чтобы крылья не цепляли. Мы тебе, Паша, спасибо скажем, – напутствовали летчика провожавшие.

С пути Головин коротко телеграфировал:

«Подошел к устью реки Печоры. Низкая облачность. Очень плохая видимость».

Флагштурман экспедиции Спирин ждал сообщения о том, можно ли пробиться сквозь облачность и продолжать полет по курсу над облаками. Но «Н-166» молчал. Прошли условленные два часа после старта. Мощный облачный пласт так и не удалось пробить. Пилот повернул обратно. Никогда с таким ожесточением не сражались в домино, как в тот вечер в Нарьян-Маре.

– Ты бы, Паша, так разведки давал, как в азики играешь, – съязвил кто-то за спиной летчика.

– Я взялся вам показать правильную дорогу и покажу. Время еще не пришло, – ответил Головин. – У нас, плотников, чудакам середину работы не показывают.

Больше не было в тот вечер разговоров о воздушной разведке.

11 апреля Головин пробил облака и ушел вперед по курсу. Его радиограммы следовали одна за другой и служили путевками для остальных машин. Воздушная эскадра прибыла в Маточкин Шар. Теперь пилотов не страшили дружная оттепель и раскисшие аэродромы: слишком уж высоко на Север поднялись самолеты. Здесь крепко держалась зима, она не спешила сдавать весне свои позиции. Вечером на Маточкин Шар обрушился свирепый новоземельский всток. К ночи ветер достиг почти ураганной силы. Люди выходили из дома, привязавшись веревкой, иначе нельзя было найти обратную дорогу. Все кругом гудело и стонало. Ураган угрожал сорвать тщательно закрепленные самолеты. Выход из строя хотя бы одной машины ломал весь план полета на Северный полюс. Имущество папанинской экспедиции, рассчитанное на весь возможный срок ледового дрейфа, было равномерно распределено по всем самолетам (кроме разведывательного), и меньшее число воздушных кораблей не могло его вместить. Поэтому так внимательно проверялись крепления, делалось все для спасения машин. Каждые два часа на аэродром приходила новая смена. Благодаря усилиям всех экипажей машины удалось отстоять.

Как это часто бывает, на смену урагану пришло затишье. Самолеты достигли Земли Франца-Иосифа и сели на куполе острова Рудольфа.

Дальше на север перед летчиками простирался Ледовитый океан и не было никакой земли. Следующая посадка предстояла в районе Северного полюса.

Утром Головин обычно спрашивал синоптика экспедиции Дзердзеевского:

– Ну как, Борис Львович, можно будет сегодня полетать?

– Не советую, –  слышалось в ответ.

Синоптик принимался пространно рассказывать о том, где и что, по его предположению, может встретить самолет на своем пути, перечислял полный полярный набор облаков, снегопадов, туманностей и прочего такого, что на языке летчиков коротко называлось «мутью».

Вечером 4 мая синоптик подошел к пилоту и таинственным шепотом сказал:

–  Возможно, что завтра я вас выпущу погулять...

Синоптик не был похож на колдуна из старых сказок. Он не был седым, как лунь, не жил отшельником в избушке на курьих ножках. Синоптика только в шутку звали колдуном, так как он предсказывал погоду. Но в этом не было никакого колдовства, никакой магии и хиромантии. Четыре раза в день он получал от радистов сведения о погоде с разных концов земли. Сведения эти шифровались по международному коду. Синоптик читал столбики цифр и разносил их по немой синоптической карте. Потом чертились кривые изобар, стрелки и кружки. Степень зачернения кружка показывала количество облаков, две точки у кружка – дождь, звездочка – снегопад, стрелки – силу и направление ветра. Синоптик знал повадки циклонов и выслеживал их, как охотник. Он входил в кают-компанию с видом победителя.

– Что там наколдовали? – спрашивали его. Дзердзеевский обычно отвечал:

– Погода хорошая, но нелетная.

– Чем же она хорошая?

– Для нас, синоптиков, та погода хороша, которая хорошо предсказана! – и в подтверждение развертывал скатанную в трубочку синоптическую карту, густо исчерченную изобарами.

Так было до 5 мая. Ранним утром 5 мая синоптик заговорил несколько по-другому:

– Особенных надежд, Павел Георгиевич, у меня на погоду нет. Но лететь можно, хотя, по-видимому, полюс все же будет закрыт облаками...

– Вот это глаз –  алмаз! – обрадовался Головин. За девятьсот километров видит!

Шевелев дал последние инструкции перед стартом:

– Твоя задача, Паша, такова: разведать погоду и определить состояние льдов, а главное – возможность посадки к северу от Рудольфа.

Воздушный лоцман должен был разведать путь для Эскадры. Теперь Головин, мировой рекордсмен-планерист, был лоцманом всей экспедиции. Он должен был выведать у полюса его тайну, узнать, где возможна посадка на высоких параллелях. Когда-то орел показывал летчику, где скрыты восходящие потоки воздуха и где лучше всего держаться планеристу. Орел был воздушным лоцманом человека. Теперь Головин, учившийся у орла, стал проводником экспедиции, привлекавшей внимание всего цивилизованного мира.

Бортмеханик Кекушев ходил скучный возле самолета.

– Ты что, Львович, нос повесил? – спросил его Головин.

– Мы с тобой только посмотрим, а люди сядут на полюсе, – уныло сказал Кекушев. – Мы слетаем, приглядим надежные поля, потом вернемся и скажем: «Дорога открыта! Добро пожаловать на полюс!» Все равно как в сказке: «Я там был, мед-пиво пил, по губам текло, а в рот не попало»...

– А разве полет на полюс не сказка? – удивился пилот. – Нам ведь приказано лететь почти до полюса, градуса до восемьдесят пятого – восемьдесят седьмого.

–  А для чего же мы с тобой дополнительный бак ставили на лишний час полета?

– Это ты уж сам понимай. Вдруг заблудимся... и до самого полюса доберемся.

–  Тогда все ол-райт! – сразу повеселел Кекушев. – А то коряво получается: около самого полюса поворачивай обратно, словно тебе постромки обрезали.

В меховой одежде Головин казался исполином. На авиационном шлеме поблескивали дымчатые очки – они спасали от снежной слепоты. Пилот поднялся на крыло и, как медведь, прополз к себе в кабину.

– Ну, отцы, до скорого свидания!

К самолету грузно подошел Водопьянов:

– Ты, Паша, отрывайся лучше под уклон!

– Есть-есть, пойду под уклон. Машина здорово переутяжелена, ее иначе не оторвать, – согласился пилот и высоко поднял правую руку, говоря этим: «К старту готов!»

В машине вместе с Головиным находились штурмам Волков, радист Стромилов, бортмеханики Кекушев и Терентьев.

Ясная погода сопровождала первый дальний полет севернее Рудольфа. Но как только самолет удалился в высокие широты, магнитные приборы стали шалить. Однако это не было неожиданностью: еще перед полетом было условлено больше всего верить СУКу (солнечному указателю курса), который стоял на палубе самолета, между кабинами пилота и штурмана.

Быстро скрылась граница открытой воды, прилегавшей к острову Рудольфа. Потянулся сначала мелкобитый, а затем крупнобитый лед и отдельные поля. На восемьдесят четвертой параллели лежали сплошные ледяные поля, удобные для посадки. Потом открылись просторы пакового, многолетнего льда, принесенного издалека.

«Подхожу к 86º. Слева показалась перистая высокая облачность. Моторы работают отлично. Спокоен. Настроение у всех хорошее. Головин».

– Паша всегда спокоен, –  заметил Шевелев.

–  Чего Медведю беспокоиться? – сказал кто-то.

В радиорубке засмеялись.

Шевелев вдруг сделал рукой знак, требуя тишины.

Богданов принимал новую телеграмму:

«Левый мотор сдает. Подыскиваю подходящую льдину для посадки».

– Вот тут-то и начинается полярный спектакль, – заметил один из старых летчиков.

Но Богданов строчил уже новый текст:

«Все в порядке, мотор заработал хорошо. Причина временной остановки – переключение баков: задержало подачу бензина в мотор. Лед девятибалльный, есть ровные поля для посадки».

– А не посадить ли Головина на восемьдесят восьмой параллели? – предложил Шмидту Водопьянов. – Паша выберет хороший ледок и нас потом примет, в случае если полюс закроет облаками.

– Погода позволяет лететь дальше. Зачем же мы будем его останавливать и сажать на восемьдесят восьмом градусе? – возразил Шмидт.

На борту головинского корабля был двухмесячный запас продовольствия, две трехместные палатки, легкие нарты, аварийная радиостанция, спальные мешки, лыжи и оружие. Пилот не опасался вынужденной посадки, он был к ней готов и потому без сомнений и колебаний летел вперед.

«Вижу много ледяных полей. Посадка на них возможна», – продолжал извещать разведчик.

До полюса оставалось всего около ста километров.

– Надо вернуть его, – раздались голоса. – Картина ясная. На полюсе садиться можно.

– Паша свое сделал, теперь очередь за нами.

– Я против того, чтобы предписывать сейчас Головину направление его полета, –  ответил Шмидт. – Самому летчику виднее: сможет он добраться до полюса или не сможет. На его месте я бы не повернул обратно, находясь так близко от цели.

До полюса оставался только один градус.

Пилот телеграфировал в штаб экспедиции, что видит надежные ледяные аэродромы для посадки самолетов. Район полюса был покрыт облаками. Но разведчик выведал уже его тайну. Ясно было, что надежные аэродромы есть если не на самом полюсе, то во всяком случае в его районе.

Перед самолетом Головина фронтом встали облака. Пилот сообщил об этом на Рудольф и получил короткое приказание:

«Набирайте высоту и разворачивайтесь обратно».

Пилот справился у Кекушева о количестве оставшегося горючего. Повернуть обратно в преддверии полюса пилот и не думал. Это было выше человеческих сил. Недаром вместе с бортмехаником мастерили запасный бензиновый бак.

Шестой час полета был на исходе. Вдруг штурман посмотрел на командира и поднял большой палец. Это означало, что самолет проходит над полюсом. Одной рукой придерживая штурвал, другой водя карандашом по листку из блокнота, командир самолета писал ответную телеграмму на Рудольф:

«Развернулись над полюсом. Идем обратно. Головин».

Исполнилась заветная мечта: советский самолет впервые прошел над полюсом. Под самолетом лежала та воображаемая точка на вершине мира, через которую проходят нити всех долгот.

«Летим над полюсом. Горды тем, что на своей оранжевой птице достигли крыши мира. Но, к великому нашему разочарованию, полюс закрыт. Пробиться вниз не удастся. Возвращаюсь обратно. Погода на Рудольфе нас не беспокоит. Горючего вполне хватит. Головин».

Но на Рудольфе забеспокоились. Синоптик, нахмурив брови, сообщал нерадостные вести. Погода ухудшалась. Могла надвинуться низкая облачность.

Разведчик возвращался. Еще шесть часов подряд бессменно предстояло сидеть летчику за баранкой штурвала. Это была первая смелая вылазка на полюс. Головин выполнил ее с тем блеском, с каким некогда отвоевал мировое первенство на планере, летая над Крымскими горами.

Только и слышалось на Рудольфе:

– Ай да Пашка! Ай да Медведь!

– Будьте покойны за Пашу! Это для него, что семечки грызть – на полюс летать!

– Довольно шуметь, уважаемые! – остановил разговорчивых товарищей один из летчиков. – На полюс летать – дело еще довольно отчаянное, смею вас в этом заверить! Что-то не часто мы видим самолеты над полюсом.

Все замолкли.

Время от времени разведчик давал знать о себе и погоде. Он шел в зоне маяка Рудольфа. Товарищи ждали его на куполе острова, выложив посадочный знак «Т». Но уже прошли часы, пора бы моторам зашуметь над островом, а самолета все не было. Еще совсем недавно пилот сообщал, что подходит к Францу-Иосифу, и просил дать пеленг. Значит, летчик не был уверен в своем местонахождении. Это тревожило людей на земле.

–  Долетел, а не садится!

– Может быть, промазал и кружит где-нибудь над архипелагом?

С самолета приходили на Рудольф одни и те же короткие телеграммы:

«Немедленно дать маяк на зону или пеленг».

Машина искала остров Рудольфа. Кекушев украдкой заглядывал в пилотскую кабину, скучая в долгом полете. Он надеялся увидеть знакомую головинскую улыбку, которая открывала ряд широко расставленных и сверкающих белизной зубов. Это означало бы наверняка:

«Все в порядке, дрейфить нечего!»

Но пилот не улыбался. Брови, как тучи, нависли над голубыми и ясными глазами. Стрелки часов отсчитывали бегущее время. Самолет тянул ровно, без провалов, словно автомобиль, несущийся полным ходом по накатанному до блеска асфальту, но всем было ясно, что, как только горючее иссякнет, слепая посадка на лед, торосы или воду станет неизбежной.

Остров Рудольфа был затянут низкими облаками. Радист держал непрерывную связь с землей. Штурман засекал на карте точку Рудольфа, проверяя себя по радиопеленгам. Люди на земле, встревоженные известиями с самолета, напряженно ждали новых сообщений.

Уже около десяти часов без перерыва находился разведчик в воздухе. По расчетам бортмехаников экспедиции, горючее на самолете было на исходе. Не доверяя радисту, люди выбегали из радиорубки на мороз послушать, не летит ли Головин.

Неласково провожал полюс своего разведчика в обратный путь. Лобовой ветер снижал скорость машины, заставлял моторы зря расходовать горючее, строго рассчитанное на полет.

В конце одиннадцатого часа непрерывного полета бортрадист Стромилов доложил:

– Выскочили из зоны радиомаяка.

Машина сбилась с пути.

Потеряв звуковую радиодорогу, Головин стал делать зигзаги, пытаясь найти зону. Рудольф запрещал посадку на куполе, закрытом туманом. Облака прижимали машину книзу. Лед под самолетом мельчал. Порой внизу виднелась чистая вода. Все подсказывало пилоту близость земли. Это об нее ломались льды, движимые ветрами и течениями. В открытых местах океана гуляла волна. Машина едва не задевала гребешков волн. Уже опустел наполовину запасный бак, о котором мало кто знал на Рудольфе.

Перекрестными курсами не удалось обнаружить зону маяка. Тогда, вновь запросив пеленг и получив его, пилот свернул на десять градусов в сторону. Архипелаг совсем затянуло мохнатым туманом. Закрылись все оконца.

В минуты, свободные от пеленгования, Рудольф снова запросил летящую машину:

«Где находитесь?»

Стромилов передал эту телеграмму командиру, тот только махнул рукой.

«Все еще ходим, – отвечал за командира радист. Дайте на всякий случай зону».

Никто на земле не улыбнулся этой шутке. Все понимали напряженность положения. Водопьянов нервно ходил по радиорубке  из угла в угол. Еще недавно он слышал гул машины, носившейся в снежном густом потоке над Рудольфом. Читал лаконичные до предела телеграммы своего товарища, Водопьянов бросал на ходу:

– Черт с ней, с машиной! Пусть разобьют, пусть разложат ее в дым! Сами бы только уцелели! Пусть садятся на лед. Разъяснится погода, мы их выручим. Они же здесь, совсем близко, под окнами, можно сказать, ходят!

Головина предупреждали с земли, что километрах в десяти от кромки облаков будет остров Рудольфа. Но самолет прошел по счислению уже сорок километров, а остров не открывался. Под самолетом то синели айсберги, то виднелся редкий лед и полосы чистой воды, и снова все скрывалось в тумане. Предусмотрительный Кекушев на двенадцатом часу полета подтянул поближе к люку клинербот. Литромер перестал показывать наличие горючего в баке. Но винты крутились. Самолет летел. Моторы еще питались горючим, находившимся в бензинопроводе.

Кекушев подкачивал ручной помпой последние остатки из бака. Вдруг глаза пилота вспыхнули. Он увидел остров в крошечной оконце.

– Земля! –  воскликнул пилот.

– Земля, да не та. Это Карл-Александр, – сказал штурман. – Рудольф мы промазали.

Командиру некогда было заниматься дискуссиями: промазали – значит, надо срочно искать Рудольф. Для этого оставались еще какие-то минуты.

Незадолго перед этим ходил в разведку Мазурук. Полетав немного, он приземлился, так и не разыскав в воздухе Головина. К тому же рискованна была встреча в тумане или облаках.

Хлопотливый повар зимовки тщетно звонил в колокольчик, приглашая на ужин. Никто не покидал наблюдательного поста. Почти ежеминутно кому-нибудь чудился звук летящего самолета.

На аэродроме горели костры, раздуваемые ветром. Посадочное «Т» поджидало самолет.

– Летит! – закричали одновременно и Ритслянд и Мошковский.

Зимовка сразу оживилась. Головин с ходу зашел против посадочного знака, пронесся над ним и скрылся за холмом. Стали оба мотора. Горючее иссякло. Самолет, коснувшись снега, покатился к уклону.

– Свалятся! Загремят! – крикнул кто-то, и несколько человек побежали в ту сторону, куда ушел самолет.

Вот из машины на ходу выскочили два человека. Они схватились за стабилизатор, вцепившись в него, и, волоча ноги по земле, тормозили бег самолета. «Н-166» остановился у самого края обрыва. Головин вышел из самолета, смешно приподнял свой пыжиковый малахай, отчего голова его будто увеличилась в два раза, и радостно улыбнулся... Шмидт крепко обнял Головина. Летчики бросились целовать своего разведчика.

Героическая разведка была сделана, но работа экипажа «Н-166» на этом не закончилась.

11 мая летчик Крузе, имея на борту штурмана и синоптика, вылетел с Рудольфа в дальнюю разведку погоды. Самолет ожидался обратно часам к девяти вечера, но не вернулся. Последняя телеграмма говорила о том, что самолет идет на вынужденную посадку в тумане...

Головину было приказано вылететь с утра на розыски. Мошковский успел перебросить механиков Кекушева и Терентьева на купол, где находился аэродром. Вторым рейсом он собирался доставить туда Головина. Но купол коварно закрылся облаками. Покружив над ним, Мошковский вернулся обратно. Полет не состоялся.

12 мая Кренкелю удалось связаться с Крузе. Оказалось, что самолет подломал правую дужку плоскости и порвал перкаль у консоля. Машина исправна. Бензина на двадцать минут, продовольствия на две недели. Местонахождение в зоне маяка, но где точно – неизвестно. Как сообщили с самолета немного позже, посадка была произведена на льдине километрах в ста от Рудольфа.

Было решено забросить для Крузе все необходимое. Мастер парашютного спорта Мошковский приготовил грузовые парашюты, резиновые баллоны с горючим, пакет с шанцевым инструментом для расчистки аэродрома, теплые вещи и бережно уложил все это в самолет Головина. При улучшении погоды «Н-166» должен был подняться в воздух.

Однако первый полет был прекращен из-за снежных зарядов, встреченных в пути. Только 15 мая Головин снова вылетел на поиски. Ему удалось обнаружить лагерь Крузе. На льдине жгли дымовые сигнальные шашки. Пилот сделал несколько кругов над лагерем. Мошковский сбросил грузовые парашюты. Они раскрылись и легли у цели. Когда Головин вернулся, аэродром на куполе Рудольфа был закрыт облаками. Садиться пришлось в лощине у зимовки. Самолет Крузе вернулся через два дня.

На следующий день Головин снова ушел в разведку по проторенной им воздушной трассе. Вначале все шло хорошо. Почти два часа продолжался полет. И вдруг совсем неожиданно самолет вошел в мощный слой облаков. Внизу ничего не стало видно. Дальнейший полет становился бесцельным. К тому же радист Стромилов принял приказ Шмидта немедленно вернуться на Рудольф, потому что на острове погода пошла на ухудшение и купол затягивало туманом.

Возвращаться обратно было ничуть не веселей, чем лететь вперед. По счислению, самолет кружил уже над островом. Но туман плотно накрыл и море и землю. Моторы машины прошумели над Рудольфом и затихли вдалеке. Головин ушел в сторону океана, чтобы высмотреть льдину для посадки. Когда под самолетом темнело, это значило, что внизу вода – садиться нельзя, надо тянуть дальше. Некоторое просветление указывало, что самолет летит над льдом. Ничтожный остаток горючего в баках заставлял пилота торопиться с выбором места посадки. Он выбрал льдину подходящего размера, убрал газ и напряг все внимание, чтобы не угодить в торос. Едва он успел избежать тороса, промелькнувшего у правого крыла, как машина коснулась льдины, сделала небольшой пробег и остановилась.

– Пойдем теперь осматривать ледяное хозяйство, – предложил кто-то из прилетевших.

– Нет уж, отцы, на сегодня хватит, – распорядился командир. – От машины в такую темень никому нельзя уходить, растеряемся. Когда прояснит, тогда и разберемся.

От самолета Головин никого не отпустил. По его приказу, выгрузили палатку, продовольствие, клипербот. Бортмеханики привычно разбили палатку на льду, разожгли примус. Стромилов наладил аварийную радиостанцию и связался с Рудольфом. Пилот забрался на торос, напоминавший кресло, и, сев поудобнее, стал писать донесение:

«Боясь налететь на какой-нибудь остров, я решил сесть. Сначала мне это не удавалось, так как подо мной и впереди мелькал пятибалльный мелкобитый лед. Только увидев более или менее подходящие льдины, я не задумываясь убрал газ, выключил моторы и пошел на посадку. Машина сильно прыгала по ропакам, но оказалась настолько прочной, что, несмотря на сильные толчки, мы при осмотре не обнаружили никаких повреждений. Судя по вашим радиограммам, которые я не успел прочесть в полете, мы находимся недалеко от Рудольфа. Бензин есть. После ремонта площадки и улучшения погоды прилетим на Рудольф».

В палатке было тепло и уютно. Летчики пили чай и вспоминали тревожные минуты полета. Кекушев смешил своими рассказами. Больше других смеялся сам Головин. Сквозь смех он говорил:

– Ладного я себе механика подобрал! С ним и на льдине сидеть не скучно.

Ночью к лагерю подошел медведь. По зверю стреляли, но он ушел. Потом два дня летчики кайлили лед кирками и лопатами, выравнивая площадку для взлета.

На этот раз хорошо пригодились летчику его познания по астрономии. Как только погода прояснилась и выглянуло полуденное солнце, Головин определялся по секстану. Перед самым стартом он заметил, что льдина близ самолета треснула и стала расходиться на две половины. Разводье ширилось и росло. Пришлось быстро развернуть самолет носом против ветра. Пошли на взлет с уцелевшей части площадки.

– Я, Егорыч, за то тебя уважаю, что ты ничего лишнего себе в воздухе не позволяешь, – сказал командиру Кекушев, выходя из самолета на куполе Рудольфа. – Летаешь осторожно и грамотно.

Когда Головина хвалили, он молчал или краснел сконфуженно. Ничего не ответив и на этот раз своему бортмеханику, пилот неуклюже зашагал к зимовке.

Флагманской машины здесь уже не было. Водопьянов еще 21 мая в 4 часа 48 минут вылетел на полюс. Высадка папанинцев на Северном полюсе была блестяще завершена.

На обратный путь с Северного полюса до Рудольфа для всех самолетов не хватало горючего. Алексеев вызвался сесть на лед на восемьдесят четвертой параллели. Три остальных самолета могли тогда без задержки следовать по курсу до Рудольфа.

– Мы видели, что полоса надежных льдов тянется примерно с восемьдесят четвертой параллели. Я выберу честную льдину и буду ждать к себе в гости Пашу с горючим, – сказал Алексеев.

Предложение его приняли. И когда в баках алексеевского самолета оставалось всего лишь две сотни литров горючего, он, по условию, сообщил на флагманскую машину, что начинает пробивать облака. Штурман Жуков непрерывно передавал все, что видно было под самолетом. На высоте в 700 метров показались первые признаки скорого прояснения, на 600 метрах машина совсем вышла из облаков; пилот выбрал надежную льдину, где вскоре и посадил машину.

Едва экспедиция прибыла на Рудольф, Головин взял к себе на борт штурмана Ритслянда и с полным грузом горючего направился на выручку Алексеева.

В воздухе Головин повстречался с самолетом, шедшим на сближение. Это возвращалась на Рудольф машина Крузе. Летчики покачали крыльями. Штурман Ритслянд настроил свой радиокомпас на радиостанцию Алексеева.

«Видим вас. Вы идете точно на нас», сообщил Алексеев Головину.

Второй раз за время полюсной экспедиции штурман Ритслянд мастерски вывел самолет к цели. За несколько дней до этого, будучи в экипаже Молокова, он первым из штурманов экспедиции разыскал на льдине флагманский корабль Водопьянова.

Самолет сел на льдину возле Алексеева. Перекачка горючего не заняла много времени. В обратный путь на Рудольф Головин ушел первым, а следом за ним Алексеев. На льду севернее Рудольфа машин больше не оставалось. Рейд на полюс был закончен...

Красная столица торжественно и радостно встречала своих героев – покорителей Северного полюса. Движение по улице Горького и по Ленинградскому шоссе замерло. Только слышался несмолкаемый гул голосов сотен тысяч людей, запрудивших улицы от Красной площади до аэродрома. Иногда, пыхнув высоким белым облачком, пронзительно свистел паровоз, проходивший под мостом у Белорусского вокзала. Народ стоял плечом к плечу на площади, возле которой жил и куда возвращался с победой Головин. Лица всех были обращены к майскому ясному голубому небу.

Вот показались громадные самолеты, сделали приветственный круг над Москвой и пошли на посадку.

Толпа дрогнула, завидев самолеты. Люди срывали с себя кепки, махали ими неистово, кричали от восторга.

– Действительно, герои!– сказал пожилой железнодорожник, смотря на небо из-под ладони. – Какими делами ворочают! Всему свету на удивление!

– Откуда они, милый, летят? – полюбопытствовала старушка, стоявшая рядом с железнодорожником.

– Известно откуда: из-за границы, – деловито разъяснил трамвайный кондуктор, протискивавшийся куда-то вперед.

– И пес его знает, чего мелет! – обозлился человек в железнодорожной форме. – Не из-за границы, а с Северного полюса!

– Значит, с нашей стороны летят? – спросила снова старушка.

– Да, вроде с нашей, – ответил железнодорожник. – Потому как там, кроме наших, никто до сих пор не высаживался. Там круглый год – льды, полгода – светло, полгода – темно.

– И люди в потемках живут?

– Живут четыре человека.

– Наши?

– А кто же иначе? Ясно, что наши, советские!

–  Ба-а-атюшки! Страсти какие! – протянула изумленная женщина.

Последним садился в Москве Головин. Лететь в мехах было немыслимо жарко. Сняв меховой шлем, он повязал в полете голову платком.  Рев моторов оглушил его.

Когда пилот сел на московский аэродром, то в ушах все еще раздавался назойливый гомон смолкнувших моторов. Он не слышал, что говорили ему товарищи, сам не разбирал своих слов. Поняв происходящее, товарищи добродушно посмеивались над пилотом.

Головина подвели к Сталину. Пилот впервые видел вождя. Стремительный полет в Москву без авиационного шлема, толпа народа, виденная сверху на московских улицах и площадях, город, украшенный знаменами, полотнищами лозунгов и многометровыми портретами героев Арктики, руководители партии и правительства во главе со Сталиным, стоявшим совсем рядом, – все казалось Головину сновидением. Неправдоподобность всего виденного усугублялась еще и тем, что пилот ничего не слышал. Было до боли обидно: находиться рядом и будто отсутствовать, видеть по движению губ и усов Сталина, что речь обращена к нему, Головину, и не разобрать ни одного слова. Но, когда Сталин, крепко пожав руку, обнял и поцеловал Головина, почувствовал летчик, как в груди стало тесно от волнения.

Кортеж машин проследовал по накатанному знакомому асфальту Ленинградского шоссе и по улице Горького к древним стенам Кремля. Здесь, в великолепном Георгиевском зале, гул моторов отлег от ушей, и Головин стал воспринимать, хоть и не совсем ясно, голоса соседей. Товарищ, сидевший близ пилота, рассказывал ему:

– Подошли мы к товарищу Сталину, посмотрел он на тебя и говорит: «Вот он какой есть, Головин!» А ты, Пашка, смотришь растерянно и гудишь: «Я ничего не слышу!» А как только товарищ Сталин сказал тебе: «Ну, давайте, Головин, поцелуемся!» – ты, парень, сразу расслышал. Отлегло, значит, от ушей, когда Сталин захотел с тобой поцеловаться.

После рейда на Северный полюс двадцативосьмилетнему летчику Головину Правительство СССР присвоило звание Героя Советского Союза.

Сразу же, без перерыва, Головин вернулся к будничной работе. Он занялся испытанием одной из мощных американских машин, доставленных Леваневским из Америки («Дуглас-206»).

13 августа 1937 года, успешно завершив испытания, Головин вылетел на «Дугласе» из Москвы в Красноярск для работы на енисейской авиалинии. В Казани экипаж узнал печальную весть об исчезновении самолета Леваневского, летевшего без посадки через полюс в Северную Америку. Головин немедленно послал телеграмму в Правительственную комиссию:

«Экипаж самолета «Н-206» считает товарищеским долгом предложить свои услуги для участия в поисковых операциях на нашем самолете, в пределах наших возможностей».

Головину приказали лететь из Казани на Аляску, но машина дошла лишь до бухты Тикси. На Аляске начались заморозки, морской машине негде было базироваться. В Тикси Головин получил приказ возвратиться в Москву.

– Хочу повторить полет Леваневского, – сказал Головин при встрече с Алексеевым. – И на такой же машине! Что ты скажешь, Анатолий Дмитриевич?

– Дело вполне реальное. Но если уж начинать снова полет через полюс в Америку, то лететь надо не на одной машине, а целому звену, крылом к крылу. И это нам, советским летчикам, работа по плечу. Вот как мы должны ответить Ледовитому океану на потерю Леваневского.

Мысль о перелете через Северный полюс не выходила из головы пилота. Он подал рапорт правительству и часто справлялся о результате.

Совсем неожиданно пришла тревожная весть:

– Папанинскую льдину стало сильно мять. Пананинцы находятся на маленьком осколке ледяного поля...

Начальник Главсевморпути Шмидт ушел на ледоколе «Ермак» выручать папанинцев. Временно исполняющим обязанности начальника был назначен известный полярник Георгий Ушаков, работавший в то время в Управлении гидрометеорологической службы.

В это время в море Лаптевых зимовал и уносился льдами на север караван «Садко», состоявший из трех ледоколов: «Садко», «Седова» и «Малыгина». Корабли не были готовы к зимовке, на борту находились небольшие запасы продовольствия и теплой одежды, было много лишних ртов. Поэтому намечалось забросить туда самолетами продукты и теплое обмундирование и снять с борта ледокола всех лишних людей.

На Север предполагалось послать из Москвы три тяжелых самолета и одну разведывательную машину.

Экспедиции предстояло проделать весь путь от Москвы до устья Лены, протяжением около восьми тысяч километров, и оттуда уже добираться до каравана...

Когда подготовка к воздушной экспедиции была закончена, выяснилось, к великому удивлению, что никаких средств на эту экспедицию не отпущено.

Ушаков подал в Совнарком записку о предстоящем рейде самолетов в Центральный полярный бассейн на помощь каравану «Садко».

Через несколько дней после этого Головина вызвали в Кремль.

В круглом зале Совнаркома СССР, куда проводили Головина, собрались члены Политбюро во главе с товарищем Сталиным, а также Ушаков, Молоков, Алексеев и пилот Орлов.

Сталин вышел из-за большого стола президиума, одетый просто и скромно, каким Головин привык его видеть на портретах. Собравшиеся смотрели на него и ждали его слов.

Сталин пригласил всех к маленькому столу.

– Показывайте карты, – сказал Сталин Ушакову.

Ушаков развернул карту дрейфа.

Вышло так, что Головин стоял рядом с вождем. Летчик ловил каждый жест Сталина, вслушивался в каждое слово, старался запомнить все подробности этого необычного для себя собрания.

Товарищ Сталин руками развел:

– Как же это так? Заморозили суда и никому ничего об этом не сказали? Готовили спасательную экспедицию, и никто об этом ничего не знал, пока не понадобились деньги? Разве так поступают? Это же донкихотство, партизанщина!

– В бухту Тикси не был своевременно доставлен уголь для пароходов. По-видимому, вредители... – сказал Ушаков.

– Вредители вредителями! А что же смотрело руководство Главсевморпути? По-видимому, что-то упустили. Так вот, товарищи, – строго сказал Сталин, вынув трубку изо рта: – тратим мы на Северный морской путь большие деньги, делаем большие экспедиции, а до конца это дело не всегда умеем доводить.

Тут Сталин обвел взглядом всех собравшихся.

– Вот, например, такой случай: папанинцы дрейфовала. Все было хорошо. Я неоднократно говорил руководству Главсевморпути, что нужно обязательно создать базу в Гренландии, чтобы вовремя снять папанинцев со льдины, если это срочно потребуется. Даже в иностранной прессе писали, что по мере приближения полярного льда к Гренландии папанинская льдина подвергнется сильному сжатию. Значит, нашим людям будет угрожать опасность. Я предупредил тогда руководство Главсевморпути. Мне ответили: «Торопиться некуда, еще рано. Все будет хорошо». Я вторично сказал: «Организуйте дело. Пошлите самолеты. Дежурьте. Не проспите, чтобы вовремя снять наших героев со льдины». Мне ответили: «Мы посоветуемся с нашим профессором – специалистом по льдам». Посоветовались и потом сказали: «Снимать будем в апреле»...

Сталин чиркнул спичкой, раскурил потухшую было трубку и, сделав несколько затяжек, продолжал:

– И вот теперь в результате поставили папанинцев в тяжелое положение. Рисковые мужики! Так делать нельзя. А тут еще новый факт: зазимовало двадцать шесть судов. «Садко», «Седова» и «Малыгина» несет на север. Неизвестно, можно ли будет их вывести из льдов на чистую воду.

Сталин посмотрел отечески ласково на летчиков, стоявших рядом, плечом к плечу с ним, и сказал:

– Теперь остается одно: снаряжать экспедицию, посылать летчиков на помощь морякам...

– Сколько надо снять моряков, чтобы для остающихся на зимовке хватило одежды, угля и продовольствия? – спросил Сталин Ушакова.

– Если снять около двухсот человек, то зимовка останется обеспеченной, – ответил Ушаков.

– Почему нужно именно сейчас лететь? Нельзя ли подождать немного?

– Предполагаемый дрейф кораблей отнесет их за Северную Землю. Они будут далеко от авиабаз.

– Как у нас самолеты? – спросил Сталин, посмотрев на Молокова и Алексеева.

– Самолеты готовы, материальная часть в полном порядке.

– Готовы? В порядке? А вы проверили? Посмотрите еще раз!

Тут Сталин взглянул вдруг на Головина и спросил:

– А вас самих потом искать не придется?

Сталин говорил это без улыбки, и Головин не сразу понял, в чем дело.

«Почему же товарищ Сталин посмотрел именно на меня? – подумал огорченный Головин. – Вроде как меня никогда не искали, и вдруг такая штука...»

Заметив смущение Головина, Сталин сказал, потрепав летчика по плечу:

– Не огорчайтесь, я пошутил просто.

Лицо стало снова строгим. Сталин добавил:

– Когда будете снимать людей с пароходов, оставьте там надежное руководство. Если нужно, повезите с собой кого-нибудь из Москвы, чтобы оставить на зимовке. Обеспечьте дружный коллектив. Вы подумайте, товарищи летчики, и скажите мне, что вам еще необходимо, и все вам будет. А Климент Ефремович приготовит еще три воздушных корабля на всякий случай, чтобы не оказались наши летчики в трудном положении. Ну, а теперь, товарищи, за дело!