Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Глава седьмая
К высоким широтам
– Ну, мой цветочек, как у нас с курсом? – спросил Головин своего штурмана Петрова.
Так обычно обращался пилот к штурману, входя в густой туман.
Самолет «Н-170», на котором Водопьянов совершил свой знаменитый рейд на Северный полюс, теперь шел из Москвы под командой Головина в высокие широты Арктики – выручать людей каравана «Садко».
Осенью 1937 года три ледокольных парохода – «Садко», «Седов» и «Малыгин» – оказались в ледовом плену в море Лаптевых. Двести семнадцать человек, среди которых были научные работники, студенты-практиканты Гидрографического института Главсевморпути, полярники, строители, составляли население этого дрейфующего каравана. От семьдесят пятой параллели, где начался дрейф, суда понесло вначале на восток, потом на северо-запад. Корабли находились к северу от Ново-Сибирских островов, почти на восьмидесятой параллели, когда к ним на помощь, пробивая туман, спешили бесстрашные пилоты.
Ни пароходы, ни моряки не были подготовлены к длительному дрейфу. Часть людей возвращалась из Арктики после 2– 3 лет работы на полярных станциях совсем не готовилась к новым неспокойным зимовкам. Экипажи судов подбирались в расчете на короткое летнее плавание. Студенты мечтали попасть в институт к учебному году. Надо было немедленно снять часть людей, зимующих в караване, и этим облегчить продовольственные затруднения. Сделать это могли только самолеты. Даже самые сильные ледоколы в мире, которыми располагает наша страна, не смогли бы пробиться в зимнее время к каравану, сквозь толщу пакового льда. Но к февралю 1938 года корабли каравана «Садко» настолько удалились от материка, что воздушные операции затруднялись до чрезвычайности. От ближайшей точки материка до района дрейфа было около тысячи километров, то есть на сто километров больше, чем от острова Рудольфа до Северного полюса.
Если в свое время 140 километров, отделявших челюскинцев от материка, составляли значительное препятствие, то теперь караван «Садко», продолжавший удаляться от берега, казался почти недосягаемым.
Сложную операцию по оказанию помощи каравану правительство поручило Герою Советского Союза Анатолию Алексееву – старейшему советскому полярному летчику. Для новой полярной экспедиции были снаряжены три самолета типа «Г-2», как раз те, которые высаживали в мае 1937 года дрейфующую станцию Папанина.
Самолетом «Н-170» командовал Головин. Для ответственного и трудного рейда Алексеев подобрал исключительно опытных пилотов. Алексеев знал Головина не первый год. В свое время по рекомендации Алексеева Головин впервые попал в Арктику, в экипаж Матвея Козлова. Алексеев наблюдал работу Головина во время полюсного рейда, считал его искусным пилотом, владеющим в совершенстве своим делом, и к тому же вдумчивым, осторожным и серьезным. Но эта осторожность даже отдаленно не походила на какую-то излишнюю заботу о самосохранении. Головин знал, что можно, а чего нельзя позволять себе в воздухе. Он летал грамотно и смело.
С кораблей каравана предстояло снять сто восемьдесят четыре человека. Одновременно надо было доставить запасы свежего продовольствия для остающихся. Специальные продукты – концентраты – изготовил Московский институт инженеров общественного питания. Около восьмидесяти килограммов новых видов консервов, заменяющих свежие ягоды и овощи, прислал Всесоюзный холодильный институт Наркомпищепрома.
26 февраля 1938 года экспедиция Алексеева стартовала из Москвы. Подмосковные поля и луга были покрыты снегом, замерзшие реки служили прекрасной дорогой для обозов; зима держалась крепко. Вначале путь экспедиции шел по линии Москва – Казань – Свердловск – Омск – Новосибирск – Красноярск. Этот путь не представлял особых трудностей: на протяжении почти 4 000 километров пилоты пользовались оборудованной трассой Аэрофлота.
Еще в Арзамасе, в самом начале пути, Головин вынужден был сменить масляные баки. Машины Алексеева и Орлова улетели вперед. После ремонта машины и полной ее загрузки горючим пилот ринулся вдогонку за товарищами, не останавливаясь на промежуточных площадках. В один этап он дошел из Арзамаса до Свердловска, догнав всю группу.
В Красноярском аэропорту самолеты догружались: часть грузов прибыла в Красноярск по железной дороге. Дальше звено летело по знакомой для северных летчиков дороге в Киренск на Лене. Тысячу километров шли над тайгой, горами и, выйдя на Лену, потянули над могучей сибирской рекой к бухте Тикси, к морю Лаптевых.
На авиастанциях летчики вставали с рассветом, с нетерпением ждали, пока телеграф выстучит сообщение о погоде, разрешит или запретит старт. Начальники аэропортов предупреждали командира отряда, где над Леной протянуты телеграфные провода, чтобы не зацепить их в тумане. Штурманы озабоченно наносили красным карандашом на карту предостерегающие пометки. По белоснежному покрову замерзшей Лены вилась зимняя почтовая дорога, она шла далеко на юг – к Иркутску и на север – в Якутск, Жиганск, Булун...
Полетный вес каждой машины приближался к двадцати трем тоннам. По трассе авиалинии Главсевморпути такие тяжелые машины до этого не летали.
По пути из Киренска в Олекминск на Лене самолеты в районе Нюи попали в густой снегопад. Две машины вернулись обратно, но Головин пробился вперед, великолепно владея искусством слепого полета.
Ко дню прилета всей группы расстояние от бухты Тикси, конечной точки экспедиции на материке, до каравана дрейфующих судов выросло уже до 1140 километров. В один прием слетать из Тикси к каравану «Садко» без промежуточной базы, где можно было бы зарядиться горючим, самолеты не могли. А промежуточных баз не существовало. Только близ Шалаурова было пять тонн горючего, но и то вдалеке от аэродрома.
Путь через Шалаурово удлинял маршрут, но, посовещавшись с товарищами, Алексеев все же решил иметь его прозапас. Он направил из Тикси на Шалаурово самолет для организации перевозки горючего к аэродрому. Однако шалауровский вариант не удовлетворил экспедицию. Самолеты должны были действовать решительно, быстро и по возможности не отклоняться в сторону от кратчайшего маршрута к намеченной цели. Такой путь лежал через станцию Котельный, где жило всего четыре зимовщика.
Радиостанция на этой зимовке была маломощной по сравнению с Шалауровской. Зимовка не представляла никаких удобств для гостей и не располагала ни одним килограммом авиагорючего.
От бухты Тикси до зимовки было 600 километров и от зимовки до каравана еще пятьсот сорок. Каждая машина, будучи налита «по пробки», как говорили механики, брала из Тикси 9 600 литров горючего. Алексеев занялся арифметическими расчетами и усадил возле себя штурманов и летчиков. Люди стали подсчитывать расход бензина на километры. Два дня сидели летчики за цифрами.
После долгих подсчетов Алексеев нашел, наконец, решение, которое в первый момент озадачило и летчиков и штурманов. Это был напряженный до предела, смелый и в то же время единственный правильный выход из создавшегося положения. Один из самолетов должен был превратиться в бензиновоз.
Было решено первым рейсом лететь к каравану втроем. Затем базироваться на Котельный, с тем, чтобы машины Алексеева и Головина сливали в баки орловской машины излишки своего горючего, оставляя себе только количество, необходимое для перелета Котельный – караван «Садко» – Котельный. От каравана «Садко» машины возвращались с пассажирами, передавали их Орлову, брали у него горючее для следующего полета к «Садко» и оставляли ему горючего ровно столько, сколько надо, чтобы долететь до Тикси, вновь зарядиться «по пробки» и возвратиться обратно на Котельный.
– Я же говорил, что Алексеев – это летчик-мыслитель, – сказал Головин после некоторого молчания, наступившего после ознакомления с алексеевским планом полета. –План рискованный, прямо сказать – без запаса, впритирку, но смелый и интересный. Я поддерживаю этот вариант.
Между тем караван «Садко» неумолимо относило на север, все дальше и дальше от берегов. Лед высоким валом упрямо шел на корабли. Разрывало на мелкие части тропинки, проложенные по льду от корабля к кораблю. Льдины перемещались, сталкивались, торосились, грохоча и ухая, как пушки. Суда каравана то собирались вместе, то расходились далеко в разные стороны, словно повздорив.
Каждому сжатию обычно сопутствовала метель или пурга. Люди не видели ни соседних кораблей, ни друг друга. Они перетаскивали аварийные запасы, перекликаясь на льду, точно в лесу.
– Семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, бьет, сверху льет, снизу метет, – говорил корабельный плотник, самый пожилой в караване человек.
По ночам люди прислушивались к тревожным звукам ледовых подвижек. Ночами они называли время, когда на кораблях оставались только огни возле вахтенных. На восьмидесятой параллели и днем не было света, а тянулась назойливо долгая полярная ночь, солнце совсем не показывалось над горизонтом.
Когда лед грохотал, моряки с горькой усмешкой говорили:
– Обратно артисты приехали! Началась полярная музыка! Кто ее только заказывал? Опять будем таскаться на лед с грузами и палатками. Муторное дело!
Корабли кружили и петляли по морю, как песец в тундре. В ясную погоду навигаторы-штурманы по звездам определяли местонахождение своих кораблей и сообщали на материк координаты. Миллионы людей на Большой земле отмечали на карте передвижения каравана «Садко». В штормовые дни (а их было немало) ветер гнал льды к бортам кораблей. Льдины, множась и мельчая, лезли приступом друг на друга, вода с шумом и плеском обдавала закраины льда. Там, где открылась вода, над морем стлалась дымка тумана. Мороз доходил до сорока градусов. В такие ночи на кораблях не спали...
В Тикси тоже бушевала пурга. Люди старались находиться вблизи зимовки. Долгое сидение в Тикси изрядно надоело летчикам. В один из таких дней Головин получил радостную телеграмму из дому: у него родился сын. Вступление в жизнь маленького Егорушки Головина было единственным радостным событием, нарушившим монотонную жизнь экспедиции, тоскливо ожидавшей летной погоды. Надоедали пурга и туманы. И вот по случаю рождения сына Головин нарушил обычай трезвости, принятый среди членов алексеевской экспедиции. Узнав об этом, командир отряда больше суток не разговаривал с Головиным. Это мучило пилота, но попытки примириться ни к чему не приводили. Алексеев оставался непреклонным. Дисциплину он считал первейшей обязанностью каждого члена экипажа. Иных взысканий в полярной обстановке Алексеев не мог придумать и не сдавался, несмотря на уговоры товарищей. Тогда в комнату, где находился командир звена, пришел Головин с товарищами из своего экипажа, держа в руках длинную хворостину. Он положил ее перед Алексеевым и сказал, повинно склонив голову:
– Бей меня, Анатолий Дмитриевич! Я виноват!
– Не учил отец, а дядя не выучит, – ответил Алексеев.– Тогда надо было учить, когда поперек лавки ложился.
– Не буду я, Анатолий Дмитриевич, до самого конца рейса брать в рот спиртного! Даю слово пилота! Не вовремя я затеял. Виноват!
Инцидент был исчерпан. Летчики помирились, и Головин слово свое сдержал.
3 апреля наступила долгожданная летная погода. Мороз достигал только тридцати трех градусов. Для Якутии это не считалось лютым холодом.
До Ново-Сибирских островов самолеты шли над слабо всторошенным льдом, стоящим неподвижно. Миновали остров Фаддеевский, и сразу же за полосой чистой воды, шириной до двадцати пяти километров, потянулись крупнобитые старые и молодые льды, обломки сильно всторошенных полей. Головин, следя за этим крошевом льда, понимал, что вынужденная посадка на торосы не приведет здесь ни к чему хорошему. Оглянувшись на штурмана, он спросил его:
– Ну, мой цветочек, как у нас с курсом?
Пилот умел вызывать улыбку у своих товарищей даже в самые тревожные минуты. Улыбнулся и штурман Петров. Прекратив на минуту наблюдения за льдами, которые никак не давали повода к веселому настроению, он занялся проверкой курса.
Экипажи других самолетов также без восторга посматривали на всторошенные ледяные поля. Каждый понимал, что вынужденная посадка между островом Фаддеевским и караваном привела бы к гибели самолета и, по всей вероятности, и экипажа. По обломкам льда в этом лабиринте разводьев невозможно было выбраться обратно на остров или дойти к каравану.
Мастер штурманского дела Жуков вывел звено самолетов прямо к каравану «Садко». На ослепительно белом льду четко выделялись корпуса пароходов, казавшихся с воздуха игрушечными.
Первым сел Алексеев, вторым Головин, третьим Орлов. Мягко коснувшись льда, самолеты в середине аэродрома поочередно натыкались на припудренный снегом трамплин. Видимо, здесь был торос и его недостаточно скололи. Такая посадка отразилась на самолетах. Сильнее других были повреждены лыжи на самолете Орлова.
Бесконечные передвижки разрушали уже несколько аэродромов. Последний делали наспех, общим авралом.
И вот теперь плохой аэродром чуть не испортил всей радости встречи. Моряки долго поджидали самолет с Большой земли и наконец дождались. Прилетели, привезли с собой много продовольствия, много писем, газет, журналов, а обратно должны были идти с неполной нагрузкой: лыжи повреждены – взлетать с пассажирами опасно...
После тщательного осмотра своих машин летчики посовещались и решили освободить от перевозки пассажиров лишь Орлова. Самолет Головина взял десять пассажиров, Алексеев столько же.
Первым вышел на старт Головин. Взлет прошел удачно. Вторым стартовал Орлов, третьим Алексеев. Все машины соединились в воздухе и вместе пошли на Котельный. Опытнейшие полярные летчики отлично провели трудный взлет с малоприспособленного ледяного аэродрома.
Чем ближе подходили самолеты к Большой земле, тем резче ухудшалась погода в бухте Тикси. По радио сообщали о том, что на запасном аэродроме у полярной станции Шалаурово погода также ухудшалась. Котельный молчал. Ничего утешительного не мог сообщить командиру звена Алексееву и экспедиционный синоптик.
Возвращаться к «Садко» было уже поздно: наступило полнолуние – время наибольших приливов и отливов и связанной с ними наибольшей подвижки льдов в океане. Можно было предполагать, что льды на аэродроме возле каравана «Садко» взломает...
Головин вез больных и женщин. Пассажиры прильнули к иллюминаторам и посматривали кто смело, кто робко на простиравшийся внизу неровный лед. Но едва лишь погода испортилась и видимость ухудшилась, пассажиры перестали следить за океаном. Каждый старался прикорнуть поудобнее и заснуть, чтобы не видеть того, что делалось за бортом самолета. Моторы работали мерно, и это убаюкивало людей.
Машины шли по-военному, строем клина. Впереди флагман Алексеев, позади – слева и справа – Головин и Орлов. Командир вел звено на остров Котельный. На этой полярной станции стояло всего три маленьких жилых дома, площадью в тридцать метров каждый. Там зимовало четыре человека. Через три часа после старта самолеты благополучно сели на Котельном. Двадцать человек вместо предполагавшихся девяноста были сняты с кораблей каравана «Садко» в первый пробный рейс.
Из Тикси летчики запасливо захватили с собой разной посуды на тысячу литров горючего. Это послужило началом создания базы горючего на острове Котельном.
5 апреля отряд вернулся в бухту Тикси. Летчики томительно ждали улучшения погоды. Только на двенадцатый день, захватив с собой полный груз горючего, самолеты вернулись на Котельный. Теперь все должно было пойти по плану. Машины Алексеева и Головина сливали горючее из своих баков, оставляя себе ровно столько, сколько требовалось, чтобы долететь до «Садко» и обратно к Котельному. Излишки горючего должен был принять в опустевшие баки самолет Орлова. Теперь он, как танкер, оставался ждать возвращения товарищей.
16 апреля, в день второго полета, на Котельном началась пурга. Самолеты садились на аэродром при плохой видимости. Но, несмотря на непогоду, они тут же занялись переливкой горючего. Едва развиднелось, как Алексеев и Головин вылетели к каравану «Садко».
Самолеты поднялись выше облаков и шли над сплошной облачностью по радиокомпасу. Через 3 часа 5 минут полета обе машины сели без всяких поломок на тщательно подготовленном новом аэродроме, километрах в семи от каравана.
Через час после прилета была закончена разгрузка, и каждый самолет принял на борт по сорок одному пассажиру.
Стартовали с узкой полоски, окруженной трехметровой грядой торосов. Через 3 часа 10 минут восемьдесят два человека впервые после длительного дрейфа вступили на землю.
Приветливо встречал остров Котельный многочисленных гостей, соскучившихся по твердой почве. В своих маленьких домиках на площади в девяносто квадратных метров гостеприимные полярники соорудили из плавника нары, словно в железнодорожном вагоне. Напекли к прилету первой большой партии целую тонну хлеба, и обеспечили гостям приют и питание, как это исстари принято на Севере.
...Пришла весна и на остров Котельный. Прилетели пуночки – полярные воробьи – и куропатки.
24 апреля Орлов взял на борт сорок два человека и вылетел в Тикси. На обратном пути он должен был привезти новые запасы горючего, обеспечив себя и товарищей для дальнейших полетов. Это ускоряло работу экспедиции по разгрузке каравана «Садко». В этом и состоял алексеевский план быстрого окончания операции, которой могла помешать ранняя весна. Головин назвал эту экспедицию воздушным конвейером: караван «Садко» – Котельный – бухта Тикси.
Высадив пассажиров в Тикси, Орлов в тот же день снова вылетел обратно на Котельный с грузом масла и бензина. Он летел над сплошной облачностью, пробив облака сразу же после старта.
На более коротком участке летчики скорее могли ждать летной погоды. На это и надеялся Алексеев, подсчитав заранее количество горючего для каждой части маршрута отдельно и обдумав все выгоды хоть и сложной процедуры переливки остатков горючего в пустую тару и баки танкера – самолета Орлова.
Алексеев часто наблюдал во время совещаний, как Головин, высказав свое мнение, горячо его отстаивал. Но если оно отвергалось, то с той же страстностью выполнял Головин решение, принятое экспедицией.
Когда Алексеев выдвинул свой план перелета, он озадачил не одного Головина. Штурманы всех самолетов, склонившись над картой, долго ползали с циркулями в руках, измеряя и подсчитывая расстояние по разным вариантам полета. Головин взял циркуль из рук штурмана и тоже стал проверять алексеевский план. Он первым согласился с человеком, который призвал его некогда в ряды полярной авиации.
– Полетим, отцы, по-алексеевски, – предложил Головин, отрываясь от карты. – Другого тут ничего не выдумаешь, хоть еще три дня думай без перерыва.
Остров Котельный находился между караваном «Садко» и Тикси, почти на самой середине. Он весьма удобно делил долгий путь воздушных кораблей от каравана «Садко» до материка, облегчая полет и возможность выбора погоды.
И вот оставался последний, завершающий, третий по счету полет к каравану «Садко» – парный рейс Алексеева и Головина. Котельный завесило густыми облаками, но летчиков хмурое небо не задержало. Самолеты потянули над облаками, не видя под собой ни льдов, ни моря, ничего, кроме облаков на сотни километров. Снова шли по радиокомпасам, набрав 2 500 метров высоты, – так велик был слой облачности над океаном.
Посадку произвели на том же аэродроме, где садились во второй прилет. Сдали последний груз, обеспечив остававшихся на долгий дрейф обильным двухгодичным запасом.
Последние восемьдесят пассажиров поднялись в воздух. Дул встречный лобовой ветер. Он замедлял ход машин. Начиналась непогода и на Котельном. Летчик Орлов, находившийся на нем, радировал:
«Аэродром закрыт туманом, посадка невозможна».
Шли по радиокомпасу. Отлично слышалась работа станции Котельного. Маломощная станция «стреляла», как говорили штурманы, сильнее иных мощных установок.
Последние слова предостерегающей орловской радиограммы самолеты слышали, подходя уже к северной оконечности острова. В разрезе облаков летчики вдруг увидели землю и какую-то лагуну. Сговорились садиться немедленно. Едва успели сесть, как разрыв в облаках затянулся.
– Второй стотысячный выигрыш на трамвайный билет в моей летной практике, – сказал Алексеев, выходя из самолета. – Мы летали с Матвеем Козловым в тридцать втором году и так же садились в оконце близ Югорского Шара. Тоже волшебно открылось оно в тумане, мы вовремя нырнули, сели по-хорошему, и тут же вслед за нами видимость исчезла.
– Удача уму впридачу, – сказал Головин.
Посадку сделали вслепую, почти совсем не видя аэродрома. Да его и не было. Никто не думал готовить посадочную площадку здесь, в двадцати пяти километрах от полярной станции, как предположительно определили штурманы самолетов. После переговоров по радио с Котельным выяснилось точное место посадки. К самолетам вышли собачьи упряжки, чтобы перевезти людей к жилью.
Головин разбил палатку под крылом своего самолета и лег спать. Девяносто четыре человека – пассажиры и летчики – сошли с неба на землю, встреченные пургой и хлестким ветром. Пожалуй, что на судах в дрейфующем караване сейчас было лучше, чем на лагуне, возле самолетов. И некоторые пассажиры, быть может, жалели уже о том, что пустились в опасный рейс.
Наконец к месту стоянки самолетов пришли каюры с собаками. Цепочка людей и нарт потянулась на полярную станцию.
Погода к утру улучшилась. Первым пошел на взлет Алексеев; экипаж Головина помогал раскачивать хвост самолета. Следом должен был взлететь Головин. Раскачивать хвост его самолета было уже некому. Машина не двигалась с места. Тогда бортмеханики, предупредив своего командира, выскочили из машины и стали раскачивать хвост. Машина тронулась, люди вскочили в кабину по трапу.
На снегу остались следы догоревших костров, возле которых еще совсем недавно грелись захолодавшие люди.
В тесном помещении на Котельном было шумно, дымно и весело. Головин переигрывал в сотый раз одни и те же пластинки. Потом затеял хоровое пение, ему помогали и летчики и пассажиры. Часто слышался его голос, покрывавший все разговоры:
– Ну, отцы, затянем, что ли, теперь старинную народную песню, – и далее летчик объявил под гром аплодисментов ее название.
26 апреля закончился перевоз людей из каравана «Садко» на материк. В этот день все самолеты собрались в бухте Тикси. Стратегический план, разработанный Алексеевым, был выполнен.
Алексеев рапортовал товарищу Сталину о завершенной работе. Это был первомайский подарок стране. Группа советских моряков, попавших в ледовый дрейф, избегла голодной смерти, страшной судьбы полярных экспедиций Де Лонга, Грили, Франклина, Брусилова...
Бортмеханик Чечин, глядя на машины, перевозившие пассажиров из Ледовитого океана на материк, уважительно заметил:
– А крепкие у нас машины! За тысячу с лишним километров от берега на лед садились, столько людей перетаскали – и летают!
– Что русский человек построит, то крепко, – сказал Головин. – Мне рассказывали, что в Америке во время наводнения затопило какую-то железную дорогу. Все полотно размыло! Но один участок не подвергся никакому разрушению. Как оказалось, его строил наш русский инженер и так основательно и предусмотрительно, что никакая водная стихия не одолела. В свое время постройка этого участка обошлась железнодорожной компании слишком дорого, и инженер был за это... уволен.
– Теперь, Егорыч, полетим с тобой над тундрой... – мечтательно продолжал Чечин. – Люблю летать над ровными местами.
– В том-то и дело, Степаныч, что Алексеев предлагает колесный вариант: полетим на колесах, и не на Дудинку, как я хотел, а на Якутск, – будем садиться на сухопутном роскошном аэродроме.
– Все не слава богу. Не люблю я старыми тропами ходить.
– Но у меня, Степаныч, правило такое: решение принято, значит надо выполнять – и точка. Летим над Леной!
– Есть, полетим над Леной. А красиво все-таки лететь над тундрой! Такой красоты, да при закате солнца, нигде не сыскать. Вся тундра бликует. Озера блестят. Издали кажется, что тундра в огне – это закатное солнце играет на воде. Красиво, особенно когда домой летишь...
– Домой всегда красиво получается, – согласился Головин.
– Когда идешь из Арктики, даже винты поют: домо-ой, домо-ой! Будто понимают, в чем дело! – заключил Чечин.
Полет из Тикси прошел буднично. В нем отсутствовали волнующая новизна и неизведанность, отличавшие первые полеты к каравану.
Рейд к каравану «Садко», блестяще завершенный Алексеевым, Головиным и Орловым, вошел в историю завоевания Арктики как героическое дело советской авиации, потребовавшее много ума, знаний, расчета, смелости и отваги.
Пылкий, стремительный Головин в том же 1938 году еще раз побывал на Севере. 8 августа он вылетел на амфибии «СССР-Н-207» системы Сикорского из Москвы в Уэллен. Это было началом изысканий новых баз и аэродромов на побережье от Тикси до Уэллена и на острове Котельном. 15 августа Головин совершил посадку в бухте Тикси, 4 сентября прилетел в Уэллен. Американская машина отапливалась в полете, и при любых условиях в
кабине пилота было восемнадцать градусов по Цельсию. Головин не брал с собой в полет меховой одежды. Он сидел на пилотском кресле без шлема, без фуражки, в обычном городском костюме. Зато он взял с собой два хронометра. Он летел без штурмана и сам точно определял местонахождение самолета в воздухе. Хорошо изучил он штурманское дело на ледоколе «Литке», под руководством капитана Хлебникова.
Идя обратно из Уэллена в Москву, Головин на участке Певек – Тикси совсем не видел земли. Долгими часами он летел в сплошных облаках, ведя машину по приборам. Мастер слепого полета, он определил по расчету времени, что дошел до Тикси, и рация подтвердила слышимость самолета в воздухе. Пилот повернул тогда точно на норд, прошел еще несколько минут и стал пробивать облачность. На пятидесяти метрах увидел воду, развернулся на чистый зюйд и вышел прямо к бухте Тикси, блестяще решив труднейшую штурманскую задачу.
18 сентября Головин вернулся в Москву, покрыв на двухмоторной амфибии 29 000 километров. За этот короткий сравнительно срок летчик побывал на Лене, Колыме, Индигирке, Котельном, Чукотке, находя едва заметные точки без помощи штурмана. Летчики спали в самолете. Губчатая резина, покрытая плюшем, заглушала шум волны, и в самолете во время стоянок было тихо. А в полете летчики могли свободно говорить друг с другом.
В жилых местах Головин всегда заботливо доставал для экипажа и горячий ужин и теплый ночлег. Возле якутского жаркого камелька Головин читал товарищам вслух книжку избранных произведений Чехова. Летчики слушали рассказ «Налим» в исполнении Головина и, отдавшись веселому настроению, совсем забывали о том, как еще час назад шли «ползком» над льдами или пробирались в слепом полете к месту назначения, куда верно и точно выводил самолет Головин.
Глава восьмая
Над Эверестом
Головину предстоял очередной тренировочный подъем в субстратосферу. Альтиметр показывал первую тысячу метров высоты. В кабине слышался гул работающей машины.
– Как самочувствие? – спросил летчика доктор, находившийся на земле у микрофона.
– Отличное, – ответил летчик.
– Пульс?
– Пульс земной.
На каждой новой тысяче метров высоты пилот делал «площадку» для замера пульса.
Вот уже скоро 5 000 метров. Лицо Головина заметно покраснело. Ему было жарко. Томила жажда. На высоте, без кислорода, сердце бьется учащенно, дыхание становится глубже. Вот человек раскрывает рот, как рыба, вытащенная из воды. Он зевает. Ему не хватает воздуха. Утро только занялось, а человека в этот неурочный час клонит ко сну. Его движения стали медлительны и ленивы.
Как соблазнительно близко сверкает никелевый шланг кислородного прибора! Летчик знает, что достаточно потянуться к шлангу, открыть кран и вдохнуть в легкие живительный кислород, как сразу пропадет усталость, успокоится сердце, пульс снова станет «земным» и совсем исчезнет зевота. Но по заданию только с высоты 5 000 метров летчик может пользоваться кислородным прибором.
Наконец альтиметр отсчитал 5000 метров. Пилоту предстояло сделать десятиминутную площадку для записи пульса, прочесть заданный текст и написать пересказ.
Головин читал страничку из брошюры о высотных полетах и их влиянии на организм человека.
«...Первые серьезные научные работы по изучению влияния больших высот на человеческий организм были вызваны трагической гибелью двух ученых-аэронавтов – Зивеля и Кроче-Спинелли, поднявшихся вместе с Тиссандье в 1875 году на воздушном шаре «Зенит» под Парижем.
При выпуске аэростата было принято решение пользоваться кислородом в целях экономного его расходования, только когда в этом почувствуется необходимость. Решение это и послужило причиной гибели Зивеля и Кроче-Спинелли. Тиссандье, теряя сознание на высоте около 8 000 метров, успел открыть клапан и выпустить часть кислорода. «Зенит» пошел на снижение. На 6 000 метров Тиссандье пришел в себя, но ничем уже не мог помочь своим товарищам, задохнувшимся от недостатка кислорода. С большим напряжением он пытался припомнить все обстоятельства подъема на высоту, превышающую 7 500 метров, но в памяти абсолютно ничего не осталось. В записной книжке сохранилась очень неразборчивая запись, произведенная на этой высоте: «– Т– 10, Бар. Дав. Зивель бросает балласт, Зивель бросает балласт...»
Головин обладал ясной памятью и, несмотря на свою могучую фигуру, был ловок и подвижен на земле. Но здесь, на большой высоте, он чувствовал сегодня необычную вялость. Почему-то изменился почерк. Буквы получались неровные, словно записанные на ходу поезда. Он силился вспомнить прочитанное, и это давалось нелегко. Надо сделать усилие, чтобы поднять руку. Донимает зевота, и по земной привычке летчик подносит к открытому рту свою широкую ладонь...
Головин тренировался для высотных полетов. Он безаварийно налетал сотни тысяч километров, много раз опоясал земной шар по дуге большого круга... Летал над благоуханной осенней тайгой, над тайгой летней, весенней и зимней, над океанами, реками, горами и озерами. Вот уже десять лет кряду бороздил он незримые дороги воздушного океана. Когда-то в детстве он мечтал быть мировым плотником, строить небоскребы в столице мира – Москве. Занятия в планерном кружке окончательно определили судьбу Головина как летчика. Жизнь без полетов представлялась невозможной, скучной, неинтересной. Переносясь на ковре-самолете из города в город, из края в край, с моря на море, он все пристальней и шире видел свою необозримую могучую родину. Новые встречи обогащали пилота. Лучше летной жизни он не представлял себе никакой другой.
Летать в коридоре между двух гроз, видеть землю с птичьего полета, кружить, подобно орлу, над горами и морем – Головин позволял себе уже много лет. Как летчик он был известен по всему Советскому Союзу. Улыбкой он обвораживал друзей. Его крепкое рукопожатие запоминалось. Эти твердые руки уверенно держали штурвал в любую непогоду. Сильные ноги заставляли самолет слушаться своего водителя. Он передавал через педали свою волю машине, то прибавляя, то уменьшая скорость полета. Могучий лоб говорил о большом уме, пытливо искавшем новое в жизни.
Географическая карта давно уже перестала быть для пилота чем-то условным. Он видел на карте не только искусно сделанные картографом синие жилы рек, коричневые полоски гор, травяную зелень низменностей. Он смотрел на географическую карту и живо представлял себе зеркало мощной реки, пики высоких гор, ржавчину непроходимых болот и топей, много раз им облетанных. Карта стала иллюстрированным конспектом его собственной многообразной жизни, из которой десять лет было отдано авиации.
Пришло для летчика Головина то время, когда он сказал себе: мне этого мало, я пойду в высоту.
Есть в высоте нечто манящее для каждого человека. В спокойный, безоблачный, тихий вечер кто из нас не поднимал к небу свой взор, не любовался мерцанием далеких звезд, не разглядывал смутных рельефов луны? Кто не останавливался, несмотря на спешку, чтобы посмотреть на расплывчатые, облакоподобные вензеля, написанные в голубом и ярком небе неведомым летчиком-высотником?
Головина потянуло в высоту. Он знал, что у жителей плоскогорий и опытных летчиков-высотников вырабатывается в организме естественная защита против уменьшения атмосферного давления. У горцев и высотников увеличивается в крови количество красных кровяных телец, что способствует большому захвату кислорода из воздуха и уменьшает остроту кислородного голодания. Кровь таких людей значительно богаче гемоглобином, чем у жителей равнин. Пилот знал, что надо выработать в себе это новое прекрасное свойство самозащиты и тогда он привыкнет к высоте.
– Надеть маски! – слышится из репродуктора приказ врача.
Альтиметр полез к 10 000 метров.
– Как самочувствие? – спрашивает в микрофон доктор, стоящий на земле.
Доктор уже привык к обычным ответам Головина во время тренировки: «Самочувствие прекрасное!»
И вдруг неожиданный ответ:
– Резкие боли в области живота.
Тревожный симптом. Если летчик не соблюдал перед высотным полетом строгой диеты, это обязательно даст о себе знать.
Росинки пота серебрятся на побелевшем лбу Головина. Кончик носа слегка посинел. Наметилась синева и под глазами.
– Пульс! – кричит доктор в микрофон.
Пилот пытается нащупать пульс, но, влекомый непреодолимой силой, он клонится с кресла...
– Аварийный кран! Откройте аварийный кран! – кричит врач.
Головин с трудом, будто находясь под гипнозом, неуверенно открывает аварийный кран. Усиленный приток кислорода делает свое благотворное дело. Исчезает синева носа. Летчик выпрямляется. На лице его вновь появляется улыбка.
Когда Головин выходит из кабины на землю, то уже совсем весело говорит, что ничего с ним при подъеме не случилось. Доктор, видимо, шутит, рассказывая летчику о пережатой тревоге.
– Признайтесь: что вы ели перед подъемом? – спрашивает он.
Головин мнется, потом говорит нерешительно:
– Меня угостили блинами...
В помещении, где после подъема отдыхают летчики, висит плакат:
«Не летайте натощак и сразу после приема пиши. Избегайте есть перед полетом черный хлеб, гуся, жирную свинину, капусту, бобы, горох, грибы, редис, салат, не пейте кваса, пива, газированной воды, вина».
Летчик переоценил свои силы и теперь, при разговоре с врачом, чувствует неловкость. Он краснеет, как при подъеме на большую высоту без кислородного прибора.
– Мы уж хотели на этом закончить вашу тренировку, – говорит врач, – но теперь придется сделать еще один подъем.
Через несколько дней Головин снова идет в высоту. Закончив чистку кислородных масок перед подъемом, механик спрашивает:
– Инструкцию насчет кислорода повторять не надо?
– Все ясно! – отвечает пилот.
– А как насчет блинков? – ехидно щуря глаз, спрашивает врач.
– Сегодня поднимаюсь на простокваше. Два дня готовила меня жена к подъему, – смеется летчик.
– Секундомер у вас? Следите за пульсом! – напутствует врач.
Подъем со скоростью десяти метров в секунду. На каждой тысяче метров площадка для замера пульса. Последняя площадка на 5 000 метров. Здесь летчик вставляет в текст специально пропущенные слова. Это экзамен на сообразительность в условиях разреженной атмосферы. Голова работает отчетливо. Нос не синеет, и меньше, чем при первых подъемах, краснеет лицо. Только чуть болят уши после молниеносного спуска в последний раз с большой высоты. На диалекте летчиков это значит: «Ударили по ушам». Спуск был произведен со скоростью более тридцати метров в секунду.
Подается команда в микрофон:
– Надеть маски!
Летчик идет в высоту с кислородным прибором. Дышится легко. Не чувствуется, что вокруг атмосфера разрежена до степени, близкой к почти полной безжизненности. Помещенный рядом с Головиным кролик уже задохся от недостатка кислорода. А человек поднимается все выше и выше. Он сообщает о себе на землю, рассказывает о своем самочувствии, о том, что альтиметр достиг уже заветных 10 000 метров высоты. Эверест – высочайшая из известных на земле горных вершин в Гималаях – равняется 8 882 метрам высоты. Значит, Головин уже над Эверестом, над высочайшей вершиной мира.
– Пульс! Считайте пульс! Мы будем вас сбрасывать! – слышится в репродукторе голос врача.
– Все в порядке! – отвечает пилот.
Тренировка закончена. Пилота начинают сбрасывать из субстратосферы.
В высокие слои его поднимали не на самолете или стратостате. Головин в течение всей тренировки находился в барокамере – герметически закрытом металлическом цилиндре, из которого выкачивают воздух, а приток свежего воздуха регулируют до полной имитации разных высот субстратосферы.
Легкий гул машины, который слышался во время подъема, – это работа насоса, регулирующего подачу и отсос воздуха в барокамере. Не над Эверестом побывал летчик, а в подвальном этаже столичного дома, на Старо-Пименовском переулке, где помещается барокамера Аэрофлота. Но чувствовал себя он так же, как если бы кружил над пиками величайшей вершины мира. Он был там, где нет почти никакой жизни, где не пролетит ни одна самая сильная птица, куда не подняться даже орлу. Он находился выше той области, где некогда погибли от удушья пионеры высотного полета Зивель и Кроче-Спинелли.
Теперь летчику доверят испытание самолета на одном из крупнейших заводов страны. Летчик поведет машину в надоблачную высоту, не условную, а настоящую, где днем всегда видно солнце, а ночью – звезды и в самое жаркое лето – всегда морозно.
Вместе с ним в барокамере на Старо-Пименовском переулке проходил высотную тренировку Анатолий Дмитриевич Алексеев. Здесь тренировался полярный летчик Грацианский и многие другие советские прославленные пилоты – мужчины и женщины.
– Как тебе на высоте? – спросила пилота жена после первого его высотного подъема на новом самолете.
– Великолепно! Одно сознание того, что не тебя поднимают, а ты сам поднимаешься, бодрит с самого начала. Надо неусыпно следить за тем, как ведет себя в воздухе новорожденная машина. Даже для зевка не остается времени.
На московских улицах стояла весна. Уже давно закрылись катки, исчезли розоволицые лыжники. Мостовые освободились от снега, их по-летнему подметали машины – механические «дворники». Но летчик Головин словно собирался на полюс. Он одевался по-чукотски, в меха. Одежда должна была согреть летчика там, где воздух разрежен и где вечно холодно.
Теперь Головин летал в местах, где птица не могла даже взмахнуть крылом. 10 000 метров пилот считал для себя уже малой высотой. Вместе с другими высотниками он собирался повысить потолок своей родины, чтобы в случае необходимости разить врага с недосягаемых высот.
Он обещал жене написать в безоблачном небе над головами москвичей ее вензеля – следы своего высотного полета. И каждый, проходя по улице, на минутку останавливался, закидывая высоко голову, и восторженно смотрел на эти узоры – следы высотного полета, говорящие о большом искусстве, ясном уме, непреклонной воле и безудержной смелости советского летчика-гражданина.
Глава девятая
Фронт
Положив голову на ладони, Головин читал в своем кабинете «Смерть одного мира» Ромена Роллана. В окно виднелась зимняя Москва, накатанный до блеска заснеженный асфальт Ленинградского шоссе и множество мчащихся машин.
Принесли свежие газеты: наши войска перешли финляндскую границу для защиты города Ленина и Мурманской железной дороги от поджигателей войны. Головин поднялся, отбросил книгу и стал прохаживаться по комнатам. В открытую дверь кабинета заглянул Егорушка. Отец взял сына на руки и стал высоко подкидывать. При каждом взлете ребенок заливался смехом.
– Что ты делаешь? У него голова закружится! – останавливала его жена. – Павел, ты его уронишь!
– Ничего, ничего! Пусть привыкает! Когда он подрастет, в СССР все будут летать!
Днем Головин примчался к Чечину:
– Собирайся, Степаныч!
– Куда?
– По дороге скажу.
В машине пилот сказал приятелю:
– Едем на войну, на фронт. Я за тебя уже расписался, дал согласие. У меня в кармане готова бумажка о твоем откомандировании в распоряжение военно-воздушных сил. Только дома тсс! – Головин приложил палец к губам. – Скажем, что будем гонять машины в Ленинград.
Утром на другой день попросил жену:
– Ольгуша, собирай меня к отъезду!
– К отъезду? – встревожилась жена. – Куда?
– Будем заниматься перегонкой машин из Москвы в Ленинград.
– Ты, небось, на фронт летишь? – спросила Ольга Федоровна, заглядывая ему в глаза.
Головин ничего не ответил. К нему подошла мать.
– Ну что? Может, отговаривать будете? Напрасно, мама. Что же, по-вашему, Герою Советского Союза во время войны дома сидеть? Полковник Головин должен идти на фронт! Я уже подал заявление наркому по военно-морским делам. Подамся на Балтфлот.
С детства недолюбливал Головин женского волнения.
– Ерунда, я буду жив и здоров. Все обойдется по-хорошему. Вернусь, отпразднуем мой день рождения. А то на самом деле безобразие получается: как мой день рождения, так непременно я где-нибудь у чертей на куличках. На аэродром Головина провожала жена. Он крепко обнял ее на прощанье.
– Ну, Оля, не век же сидеть возле тебя! За что меня родина выдвинула? Чтобы в тревожные дни я дома отсиживался, что ли? Вот я и иду на фронт. Буду часто писать. Скоро вернусь. Ты смотри здесь хорошенько за Егорушкой. Не горюй. Все будет по-хорошему, моя дорогая!
Морозным январским утром 1940 года Головин с Чечиным прилетели на один из близких к фронту аэродромов.
...Улетая из Москвы, летчики подолгу не бывали дома. Время, проведенное ими в экспедициях, складывалось уже в года; перекрытое на самолетах расстояние приближалось к астрономической цифре. Как и Головин, Чечин говорил обычно о завершенном полете: «Мы ходили...»
Да, летчики ходили семимильными сказочными шагами над широкими просторами своей родины, были разведчиками ее северных льдов, прокладывали пути ее морским караванам, разыскивали базы для будущих самолетных стоянок, снимали людей с льдин в Центральном полярном бассейне.
В Москве Головин каждый день приезжал к Чечину, своему другу. Купит набор пластинок какой-нибудь любимой оперы и непременно заедет к Чечину прослушать пластинки на радиоле, а потом лишь завернет к своему дому. Вместе летали на Севере, вместе дружили на Севере и в Москве, вместе пошли защищать родину.
– Вырастили меня родители ставосьмидесятипятиметрового! Не знаю, куда при таком росте руки и ноги девать, – сказал Чечин, примеряя военное обмундирование.
Головин был чуть ниже Чечина, но гораздо шире его.
– Таких дяденек, как мы с тобой, нелегко одеть, Стенаныч, – сказал он, закончив наконец примерку.
Летчиков расквартировали в каком-то бывшем ресторане, где венская гнутая мебель, маленькие столики да лампы с шелковыми цветными абажурами говорили о недавней мирной и тихой жизни.
Чечин раньше других ложился спать и первым поднимался, чтобы успеть привести машину в полную боевую готовность. Перед сном он заводил будильник на три часа утра. Еще бывало совсем темно, когда будильник шумливо и настойчиво поднимал вместе с Чечиным и всех его товарищей. Люди тянулись к папиросам. Радист-стрелок помогал бортмеханику надевать меховой комбинезон. Чечин уходил на аэродром, а товарищи укладывались снова, чтобы поспать накоротке. Ровно в семь часов утра все были уже на аэродроме и, греясь в палатке возле печи, ждали задания из оперативного пункта: в какой район идти бомбить или производить разведку.
Людно становилось в головинской палатке: здесь из всей авиачасти собирался народ послушать его рассказы об арктических полетах.
– Ну, довольно, отцы, языки тащить! – командовал Головин, получив срочное задание из оперативного пункта. – По самолетам!
На столиках оставались неубранная посуда, нетронутые бутерброды.
– Я чувствую себя здесь, на фронте, как в экспедиции, – сказал однажды Головин, подбегая вместе с Чечиным к самолету по боевой тревоге. – Кругом снег, море, лед и такой морозище – ну, прямо, Арктика!
По каналу, среди льдов, к финскому берегу протискивался пароход с грузом оружия. Его-то и искал Головин. Транспортный пароход был вооружен зенитной артиллерией и пулеметами. Изгородь цветных трассирующих пуль и снарядов вставала перед самолетом Головина, но пилот не сворачивал с боевого курса, а менял профиль полета. На пароходе будто стояли дворники и поливали самолет из брандспойтов. От судна тянулись к самолету длинные цветные струи смертельного огня – следы пуль, искавших советских летчиков.
Штурман Васильев сбросил первую бомбу. Она ударила по корме судна. Другая взорвалась около кормы, подняв водяной смерч. Еще некоторое время судно продолжало медленно следовать среди льдов, окутанное густым дымом, потом, задрав нос, ушло ко дну вместе со своим смертоносным грузом.
После каждого боевого вылета Головин раньше всех уезжал с аэродрома. Товарищи оставались возле машины, готовили ее к очередному вылету, подвешивали бомбы, проверяли материальную часть.
В свое жилище летчики возвращались с аэродрома, занемев от холода. Головин встречал товарищей с отеческой заботливостью. От печи пылало жаром. Он подкладывал в огонь дощатую тару, служившую для упаковки бомб. Дымилось в кастрюле горячее какао. Бутерброды, приготовленные командиром на весь экипаж, возвышались на фронтовой газете аппетитными этажами.
– Пойдем в столовую или нет? – спрашивал Головин.
– В такую погоду меня от печки никуда не прогонишь, – отвечал Чечин. – Ведь на дворе сорок градусов мороза, – хуже всякой Арктики!
После первой кружки горячего напитка люди, отогревшись, забыв о стуже, становились веселей, и Головин обычно затевал со своим стрелком-радистом долгий спор на философские и житейские темы.
Чечин внимательно прислушивался к спорящим и, когда товарищи немного затихали, говорил:
– Я столько дыму ни на одном фронте сроду не видал! Начинаете с одного, перескакиваете на другое! Такой горячий спор, такая быстрота, словно летишь весь в пене на торпедном катере...
Это выражение не было у Чечина только литературным образом.
Бортмеханик некогда ходил на катерах в черноморском флотском экипаже. Потому, быть может, и полюбил Головин Чечина, что тот сам пробил себе путь от безвестного рабочего оружейных мастерских в Нижне-Уральске до выдающегося бортмеханика, знатока авиационных моторов, известного в Европе и Северной Америке, так же как наро-фоминский плотник прошел путь до мирового аса-летчика.
Штурман Васильев сказал командиру после возвращения на аэродром:
– Мне как штурману то нравится, Павел Георгиевич, что вы точно до градуса курс выдерживаете. Тут заградительный огонь зениток, а вы летите, будто и не в вас стреляют! Кругом иллюминация, трассирующие пули, словно ракеты...
– Если я начну вилять, то не дам тебе держать правильный прицел, – ответил недоумевающе Головин. – А нам, сам знаешь, прежде всего нужна точность попадания. Но жаловаться на меня нельзя. Другие машины приходят изрешеченные, а у нас пока ни одной дырки, ни одной царапины.
Перед сном всегда готовые к боевой тревоге летчики сражались часок в домино у теплой печки, где догорала дощатая тара из-под бомб.
– Что ты голову повесил, Степаныч? – спросил как-то Головин своего бортмеханика. – Или воевать надоело?
– Письмо из дому получил неприятное, – признался Чечин. – Моя Аллочка, ученица первого класса, плохо учится.
– Это горе – полгоря, этому горю можно пособить, – сказал, улыбаясь, Головин. – Призовем твою Аллу к порядку, пусть с детства привыкает к дисциплине.
Головин достал из полевой сумки блокнот и написал:
«Школьникам 1-го класса 106-й школы г. Москвы.
Дорогие ребята!
Пишет вам письмо летчик, Герой Советского Союза Головин, Павел Георгиевич.
Я нахожусь на фронте, где сражаюсь с финскими белогвардейцами. Когда побьем белогвардейцев, то приеду к вам и расскажу подробно.
Бортмеханик Виктор Степанович Чечин – заслуженный авиаспециалист, награжденный Правительством двумя орденами, – находится вместе со мной.
Вчера он получил письмо, в котором сказано, что его дочка Аллочка учится плохо и не умеет себя вести в школе.
Это сообщение очень сильно на него подействовало, что даже отразилось на его работе.
Очень вас прошу как представителей советских школьников подействовать на нее в общественном порядке и взять на буксир.
Сделайте, пожалуйста, все, чтобы в самый короткий срок мы получили от вас письмо с сообщением, что Алла исправилась.
До свидания! Желаю успехов.
П. Головин».
Фронт.
8 февраля 1940 г.
Головин направил письмо жене Чечина для передачи школьникам, одноклассникам Аллочки. Но письма передавать не пришлось. Стыдно стало Аллочке: девочка подтянулась, стала хорошо учиться и вести себя в школе, как подобает...
С фронта от Головина приходили домой частые письма. Он мало писал о себе, но много о своих замечательных товарищах, зимних пейзажах и боевых удачах. Никогда так задушевны не были его письма. Летая среди сеющих смерть и увечье трассирующих зенитных снарядов и пуль, он не думал о себе, не заботился об удобствах своей походной жизни. Головин привык с малых лет к бродяжничеству, хотя и не был бродягой по душе. Пальба зенитных орудий волновала его, как еще совсем недавно музыка Бородина. Мужественный человек воевал за родину, участвовал во многих воздушных схватках и даже здесь заботился о своих товарищах, каждому помотал. Он был старшим в экипаже и по возрасту, – ему шел тридцать первый год.
Внизу под самолетом расстилались те же виды, что на енисейском Севере, только в лесу было очень много снежных плешин. Это по-зимнему оделись льдом и снегами большие и малые озера.
Редко выдавалась ясная погода. То налетала пурга, то плотно налегал туман.
– Читал я в одной книжке, что финские туманы особенные, – рассказывал товарищам Головин. – Будто ходил один финский рыбак промышлять в море и попал в такой густой туман, что сунул в него рукавицы, да и забыл про них. Через полгода привелось ему в том же месте побывать снова. И что вы думаете? Нашел он свои рукавички целехонькими в том же тумане, который так и не расходился, а только слежался погуще за это долгое время.
Головин не выбирал погоду. Он нарочно пользовался нелетной погодой, чтобы вернее подкрадываться к военным судам и объектам. Он не давал врагу отдыхать. Летал с полным грузом бомб, возвращался пустым и, подвесив бомбы, снова уходил на цель.
– Надо по-орлиному не давать врагу опомниться, когтить его без отдыха, – объяснял Головин товарищам и рассказывал о том, как летал когда-то с орлом над Крымскими горами и брал мировое первенство по продолжительности полета на планере.
– Нас Север приучил летать в любую погоду!
И летчик вспоминал, как садился в снежном потоке на Рудольфе, когда в бензинопроводах оставались последние капли горючего...
Ходил Головин в разведки, летал один и строем клина, командовал звеном самолетов. Он подобрал такой экипаж, с которым быстро сдружился.
...Летели на цель звеном и на обратном пути, после выполнения задания, попали в густой заряд пурги – растеряли друг друга. Каждая машина пошла самостоятельно к дому. Чтобы не достали вражеские зенитки, летчик поднялся на большую высоту. Здесь мороз был еще сильнее, чем над землей.
У стрелка-радиста Кратенко на высоте сорвало кислородную маску, поморозило лицо и руки. Штурман потерял сознание.
Пилот остался без штурмана и без стрелка-радиста. Надо было спасать товарищей.
Головин решил снижаться.
В разрыве облаков он неожиданно обнаружил, что летит над пограничным эстонским городом.
«Эк, куда занесло в пурге!» – подумал Головин и, наметив один из ближайших к городу заводов, решил так: «На Заводе обязательно есть медицинская помощь. Неужели откажут больным?»
Пилот приземлился.
К самолету подбежала охрана.
– Мне нужен доктор, – сказал Головин.
– А кто вы такие и откуда? – спросили его по-русски.
– Мы – советские летчики.
– А зачем вы садитесь на чужой территории?
– Нас вынудил к этому несчастный случай: товарищей сильно поморозило на высоте.
К толпе подошел жандарм.
– Мы морские летчики, – с хитрецой сказал жандарму Головин. – А сюда посланы для ледовой разведки в Финском заливе, чтобы найти дорогу нашим торговым кораблям.
– Тогда зачем у вас красные звезды?
– На каждом советском самолете звезды – это наша эмблема!
Жандарм спросил Головина, что ему нужно.
– Мне сейчас нужен срочно врач. Поторопитесь оказать больным медицинскую помощь.
Жандарм кипятился.
– Он же говорит, что у него больные в самолете, – запротестовал из толпы один рабочий. – Ему нужен доктор.
– Дело идет не обо мне, но о моих товарищах, о спасении их жизни, – снова настойчиво обратился к жандарму Головин.
– Мне все понятно. Я приведу сейчас врача, но чтобы после оказания медицинской помощи и духу вашего не было здесь!
– Я же сказал вам, что не собираюсь здесь зимовать! Пострадавшим оказали медицинскую помощь. Головин дал полный газ и ушел в воздух, помахав на прощанье собравшимся рабочим крыльями самолета. Вечерний чай пили в своей бригаде.
Головин со смехом рассказывал о том, как беседовал с жандармом.
Стрелок-радист Кратенко спросил командира:
– Павел Георгиевич, а пришлось вот и вам соврать раз в жизни, когда с жандармом беседовали.
– На войне, как на войне!
Товарищи дружно засмеялись.
– Со мной бывало и посмешнее, братцы, – остановил Головин товарищей и стал рассказывать о том, как после рейда к каравану «Садко» пересел на «Дуглас», возил пассажиров по линии Красноярск – Игарка. Навигация уже заканчивалась. Из Красноярского порта пилот возвращался с товарищами на катере в город. Неожиданно испортился мотор. Катер стало наносить сильным течением на пароход, стоявший возле берега под окраской. Товарищи было схватились за весла, но с течением не совладали.
– Куда вас, ироды, несет?! – раздался истошный крик с парохода.
Головин сидел на корме и держал наготове весло, чтобы оттолкнуться от борта парохода, ослабить удар.
– Говорю, куда вы, черти, правите? Не видите, что ли, – пароход под окраской стоит?!
Летчики кричали речнику в ответ, что их тащит против воли, да ветер относил слова. Катер продолжало тянуть к пароходу.
– Отворачивай, говорю, в сторону! Иначе я вас, идолов, поленом угощу!
В это время катер чиркнул по свежеокрашенному борту и пронесся мимо вниз по реке. Вдогонку с парохода в летчиков полетело полено, затем другое. Товарищи едва успели укрыться за высокий борт катера. Полено, скользнув по борту, упало в воду.
– Когда нас пронесло мимо, – рассказывал Головин, – я посмотрел на корму парохода и прочел его название: «Павел Головин»... Вот вам и не на фронте, а чуть было не получил смерть, да еще от парохода своего имени...
Вокруг Головина всегда была молодежь. И на фронте в палатке и в бригадной столовой всегда возле пилота собирались молодые летчики. Между собой они говорили: «Наш Головин среди героев герой!»
Головин уже привык летать над расположением противника. Он привык к тому, что вокруг самолета вспыхивали подобные облачкам разрывы зенитных снарядов. Это целили в его самолет. Разрывы были настолько сильными, что машину иногда бросало в сторону, словно змей с неверно подвязанным хвостом. Привык Головин и к цветным следам трассирующих пуль; он ловко увертывался от обстрела, а штурман Васильев или стрелок-радист Кратенко слали в ответ меткие пулеметные очереди по самолету врага.
Вылетали обычно в нелетную погоду, когда по ту сторону фронта не ждали Головина. Он появлялся из густых облаков, накрывал цель и исчезал в облаках, откуда только что вынырнул.
В прозрачной синеве неба пилот пристально следил за «лисьими хвостами» самолетов врага. Из-за конденсации воздуха при сильном морозе такие хвосты тянулись в ясном небе за каждой машиной. Сперва виднелся «хвост» противника, а затем лишь его самолет.
За тридцать боевых вылетов полковник Головин был награжден орденом Красного Знамени. Пилот вернулся в Москву по-прежнему жизнерадостный.
– Вот, говорил же я вам, что все будет по-хорошему! – сказал он, обнимая своих близких, встречавших его в Москве.
Глава десятая
Последний взлет
– Ну, Оля, купил машину. Это не машина, это – лев! – сказал как-то жене Головин. – Новая модель тысяча девятьсот тридцать девятого года. Поедем сейчас, покатаемся!
Автомашина стремительно неслась по Ленинградскому шоссе к каналу Москва – Волга. Герой Советского Союза ездил без орденов и золотой звезды, но милиционеры, регулировавшие движение, давно заприметили его. Он не нарушал правил уличного движения, но, если это было можно, в часы городского затишья вел машину на пустом шоссе полным ходом. Трудно было после предельной скорости самолетов плестись малым ходом по московским магистралям. Он останавливался на свистки, отдавал милиционеру честь и говорил:
– Вы совершенно правы. Но летчик иногда забывает, на какой машине он находится. В данном случае мне показалось, что я иду на взлет...
Бывало вечерами в своей комнате, в высоком доме у Белорусского вокзала, не зажигая света, он подолгу наблюдал, открыв окно, блестящую, накатанную дорогу Ленинградского шоссе. Тысячи огней бежали по двум направлениям: ярко-белые или желтые двигались к Москве, красные удалялись от города. Цепочка огней не прерывалась, напоминая движущуюся электрорекламу или цветной кинофильм. Это движение в ночной темноте всегда волновало пилота и нравилось ему.
Только после того как радио разносило по всему миру полуночный звон кремлевских курантов, тише становилось на шоссе у Белорусского вокзала. Жизнь людей и машин постепенно замирала, редели ряды автомобилей, троллейбусов, автобусов. И только с вокзальной площади доносился бесстрастный голос диктора:
– Повторяю: производится посадка на поезд до станции Усово со всеми остановками. Поезд отправляется в ноль часов пятьдесят минут от платформы номер шесть...
Головин все еще не включал в комнате света. В темноте он подходил к радиоприемнику, ловил одну из отдаленных станций и прислушивался к тому, что делается сейчас в Европе.
В квартире не было ничего лишнего. Она казалась несколько пустоватой, будто приехали сюда на время, торопливо расставили в четырех комнатах немного мебели и ушли.
В кабинете стояло кресло с самолета Сикорского. На маленьком столике, за которым обычно сидел пилот, наблюдая вечерние огни, покоился морской хронометр – точнейшие часы судоводителя. Тут же лежал небольшой пропеллер и книги: томики Ромена Роллана, «Ленин и Сталин» – сборник произведений к изучению истории ВКП(б), практическая аэродинамика...
Радиоприемник доносил увертюру к опере Бородина «Князь Игорь». Летчик слушал любимую оперу.
С завода, где Головин работал летчиком-испытателем, он возвращался часов в шесть вечера. Усердно и с удовольствием мылся под душем, проходил на кухню, чтобы перекусить чего-нибудь стоя, по-походному, и уединялся в кабинете. Он хотел побыть наедине с собой. Маленький Егорушка останавливался возле кресла и теребил колени отца, лопоча по-своему, непонятно.
– Ну, Егорушка, сыпь, сыпь! Тебе, приятель, спать уже пора! – ласково выпроваживал отец мальчугана.
И оставался в комнате один. Беспокоили частые телефонные звонки. Приходили давние знакомые. Они разыскивали адрес Героя Советского Союза Павла Головина и обращались к нему с разными просьбами.
– Головин, тебя к телефону! – говорила жена.
– Алло, слушаю! Друг, да я же тебя тысячу лет не видел! Приходи, приходи! Затруднительное положение, говоришь? Ну, хорошо... Пятьсот тебя устроит пока?
И договаривался с товарищем о встрече.
– Ты бы поехал куда-нибудь на юг, отдохнул, – предлагала жена.
Летчик молча стоял у окна и смотрел на Ленинградскос шоссе, полное великолепного движения. Жена вспоминала далекую Игарку, где впервые познакомилась с пилотом. Там, у границы лесов, за Полярным кругом, он бывало в первые дни знакомства приходил к ней в комнату, ложился на тахту и слушал радио. Иногда забывал спросить, как самочувствие хозяйки комнаты, но всегда интересовался радио и свежей игарской газетой. Сначала это несколько обижало Ольгу Федоровну, а потом она привыкла и даже находила в этом свою прелесть.
Она знала, что Павел никогда не выбирает изысканных выражений и всегда говорит прямо то, что думает. Врать он не умел. Это было невыносимо трудно для его открытой натуры...
Головина увлекала книга Валерия Чкалова «Страницы моей жизни». Углубившись в чтение, он не слышал шума улицы Горького, будто затихали гудки паровозов и скрежет трамвайных вагонов на площади у Белорусского вокзала. Слова Чкалова могли быть целиком отнесены к Головину. Летчик как бы читал о себе:
«Дни испытаний самолета в воздухе – самые горячие дни для летчика-испытателя. Летчики-испытатели – народ осторожный. И это естественно: стоит сделать одно неправильное движение – и машина разбита. А разбить опытную машину – значит погубить многомесячную работу целого коллектива.
Испытания продолжаются до тех пор, пока на машине не останется, как мы выражаемся, никаких неясностей. Летчик-испытатель «выжимает» из машины ее максимальные летные данные. Он ставит ее во всевозможные положения, чтобы проверить все ее качества. Это экзамен не только для машины, но и для ее создателей: испытывая, мы контролируем все теоретические расчеты.
В полете на опытной машине все может случиться, нужно быть готовым встретить «любой сюрприз», спокойно и быстро найти выход...»
– Сильная книга, – сказал вслух Головин, заканчивая чтение. – Кажется, что сидишь с Валерием в одной машине...
Жена как-то спросила Головина, читал ли он книгу американского летчика-испытателя Коллинза.
– Ну, и что же?
– Коллинз разбился.
– Могу ответить тебе на это словами Байрона, которого ты так уважаешь: «Волны, ударяющие о берег, разбиваются одна за другой, но океан все-таки побеждает».
– Перестань!
– А знаешь, что говорит Анатолий Дмитриевич про твоего Коллинза? – спросил вдруг, оживившись, Головин. – Стоит прислушаться к его словам. Алексеев говорит: летчика, который свою смерть сам заранее описывает, и дня нельзя держать в авиации! Настоящий летчик не может верить в свою обреченность. Настоящий летчик до последнего момента, что бы ни случилось с машиной, верит, что выведет ее. Коллинз вернее всего был с самого начала больше писателем, чем летчиком. Вот и надо было ему заниматься литературой, а не за баранкой сидеть. Это два дела разные. Я ведь тоже иногда пишу, но больше всего радиограммы. Помню, летели мы как-то в открытой машине над Ледовитым океаном. Погода – муть. Ветер со снегом хлещет по щекам, ерошит шлем. Самолет обледеневает, плоскости покрываются ледяной корой. Такая красота, что и смотреть противно. И вот в это время, не снимая ног с педалей, поглядывая на приборы, я писал одной рукой радиограмму... Ну, а другой рукой выкручивал штурвал, направляя полет машины...
Ты уж много налетал, пора бы и успокоиться, сказала Ольга Федоровна.
– Ну, Оля, значит, ты меня еще не знаешь, хоть и живем мы с тобой под одной крышей вот уже три года.
– Что это за жизнь, – я по полгода кряду не вижу тебя!
– Каждая профессия имеет свои особенности. Я на твоем месте только бы радовался. Я тебя люблю, но авиацию больше. Не обижайся, такая уж у меня натура... Ты говоришь об опасностях нашей профессии? Но вот вчера в «Вечерней Москве» описывался случай, когда человек шел с работы домой и на него из открытого окна пятого этажа свалился горшок с фикусом. Человека убило. Что же, значит, по улицам после этого ходить нельзя? Или истребить все фикусы? Ты же, Оля, сама мне приводила английскую пословицу: «There is no place so dangerous as a bed...» (Нет места, столь опасного, как кровать).
После возвращения с фронта Головин сказал:
– Ольгуша, мне давно не приходилось справлять день своего рождения. Ты помнишь: меня поздравляли с днем рождения двадцать шестого апреля тридцать седьмого года на острове Рудольфа. Смешной это был денек! Отцы решили меня удивить пирогом, организовали в мою честь выступление по радио и за обедом собирались прочесть застольный спич. Пирог пересидел в печи, радио отказало, а поздравили меня по заранее написанному тексту. Видно, родился я не вовремя. Почему-то всегда этот день проходит либо в полете, либо на далекой и нудной стоянке. Двадцать шестого апреля мне стукнет тридцать один год. Здорово много! Хочется отметить этот день. Нужно позвать товарищей, с кем часто встречался в воздухе и на земле: Чечина, Байдукова, Алексеева, Спирина, Шевелева, Ляпидевского...
В день своего рождения Головин испытывал на аэродроме новую машину. Это был первый ее взлет.
Гости уже собрались в квартире пилота, вспоминали совместные полеты, рассматривали фотографии друга-героя: вот он улыбается, вот задумчив, вот он у самолета, вот сидит за книгой...
Вечерело, но хозяин не возвращался. Ольга Федоровна забеспокоилась.
Она прислушивалась к шуму лифта, выбегала в коридор, открывала парадную дверь – лифт проезжал мимо четвертого этажа. Она заглядывала в окно, чтобы увидеть знакомую машину.
И когда, наконец, в квартиру вошел хозяин, Ольга Федоровна бросилась к нему на шею и повисла. Ее волнение передалось пилоту.
– Ты что? – встревожено спросил он.
– Я очень за тебя волновалась.
– Как видишь, все ол-райт! Нечего было зря волноваться...
И прошел вместе с хозяйкой к гостям. Назавтра он уехал под вечер, ласково простившись с сыном и женой.
– Смотри, никуда не уходи. Я приеду с завода, пообедаем, и мы, Оля, погоняем на машине.
Ольга Федоровна спокойно поджидала Головина. Она гладила белье. Вспоминала, как познакомилась с пилотом на Енисее, перед первым его полетом на Север, и не думалось тогда, что соединит свою судьбу именно с этим человеком. Они, казалось, не обратили внимания друг на друга. А вот теперь день без него становился скучным и неинтересным.
Хоть и ставил он на первое место в жизни самолет, а не семью, хоть и признавался, что он любит авиацию больше жены, но своим приходом заполнял сразу всю просторную квартиру, освещал ее своей улыбкой.
В доме было тихо. В открытые окна доносился шум вокзальной площади, грохот грузовиков, гудки машин и паровозов.
Сегодня Ольга Федоровна не беспокоилась. Она говорила свекрови:
– Ну, задержался немного, скоро приедет! Не в первый раз. Помните, как я вчера сама нервничала, – и понапрасну!
Вот зашумел лифт. В квартиру позвонили. Ольга Федоровна бросилась к двери. С аэродрома приехал человек и сказал, трудно подбирая слова, что у Головина вынужденная посадка.
– А где Павел? Что с ним?
– Он в больнице... легкое повреждение...
И быстро уехал, обещая скоро вернуться, сообщить подробности. Когда он вернулся вторично и позвонил, его уже ни о чем не спрашивали. В доме поднялся крик. И человек, помявшись немного, уехал из дома, так и не сказав ничего.
Все было понятно без слов...
...Головин приехал на завод и узнал, что разбился летчик Пионтковский.
Головин сейчас же помчался на своем «льве» к месту катастрофы – в последний раз взглянуть на погибшего товарища...
– Отлетал старик свое, – сказал понуро Головин, возвращаясь к автомобилю.
– И от воздуха смерть принял... – заметил кто-то из толпы.
– Не от воздуха, а от земли, – поправил его Головин. Лицо пилота было бледнее обычного. Он волновался. Ему самому предстояло идти сейчас в воздух на новой машине.
В толпе, окружившей самолет Пионтковского, узнали героя:
– Головин приехал! Головин!
Пилот умчался обратно к себе на аэродром, обгоняя по знакомой дорожке другие машины. На аэродроме перед полетом он смешил товарищей рассказами из своей боевой жизни. Он много летал с Кекушевым и научился от него рассказывать всякие веселые небылицы. В рассказах Кекушева все было необычайным: то, находясь на третьем этаже, он привязывал к окну за шею заблудившуюся жирафу, убежавшую из зоопарка; то он переживал необычайные приключения на охоте на тигров в Индии, где сроду не бывал; то объезжал одичавших лошадей-мустангов в южноамериканских прериях, о которых знал, конечно, только понаслышке.
В этот день пилот поднялся выше облаков. Здесь сорок с лишним минут продолжался облет машины и ее испытание. Вдруг на земле увидели, что машина Головина вывалилась из облаков. Она падала в плоском штопоре. Конечно, пилот пытался перевести ее из плоского штопора в крутой. На других машинах летчикам случалось переходить из крутого штопора в нормальное положение. Быть может, как раз в эти минуты где-то отдаленно в мозгу встали чкаловские слова: «Разбить опытную машину – значит погубить многомесячную работу целого коллектива...»
Но машина не слушалась, продолжала волчком стремительно идти вниз. Неимоверно быстро приближалась земля.
Высота пятьсот метров... Наверное, Головин приказал в ларингофон своему экипажу выбрасываться. Но товарищи, будто не слушались его, они не покидали падающего самолета.
Он и сам мог попробовать открыть фонарь, чтобы выпрыгнуть на парашюте. Еще достаточно было высоты под самолетом. Но центробежная сила приковывала пилота к машине. Фонарь не поддавался. По-медвежьи упершись в фонарь широкими плечами, он попытался, быть может, высадить его.
Теперь оставалось выброситься из самолета между двумя работающими винтами, дернуть кольцо парашюта, белый его купол должен был подхватить пилота и бережно опустить на землю или хотя бы смягчить удар. Но было уже поздно...
Вот она, эта встреча с землей, о которой столько раз бывало полярные летчики спокойно говорили между собой в пилотских комнатах на воздушных линиях, пережидая сибирскую непогоду...
На летном поле взорвались бензиновые баки, пламенем обняло самолет.
Подбежали люди. Головин лежал на земле близ своей машины. Стропы его полураскрытого парашюта тянулись от спины к пилотской кабине, откуда он собирался прыгнуть. На этих стропах и оттянули от огня бездыханное тело героя.
Уже дымился воротник его кожаного реглана. Нельзя было узнать мужественного и красивого лица пилота. Он больше не улыбался, не говорил, не горячился...
На столе в его комнате по-прежнему лежали книги, которых он не дочитал. Все еще приходили по утрам письма, газеты, журналы, адресованные Герою Советского Союза Павлу Георгиевичу Головину. Боевой товарищ посылал пилоту на память свою фотографию и четким почерком писал:
«Моему командиру боевого экипажа, летавшего в маннергеймовские края. На вашем примере я познал, как русский человек не только умеет, но и любит воевать. Павел Георгиевич, вы и Степаныч (Чечин) оставили о себе самое светлое и вообще мировое впечатление. Вас все любили за вашу обаятельную простоту. Ваш стрелок-радист Владимир Кратенко».
...Егорушка приходил в пустую комнату отца и допрашивал няньку:
– Где папа?
– Он улетел, Егорушка, – отвечала няня, утирая украдкой слезу.
В квартире стало пусто, и она вдруг наполнилась неизбывным шумом и звоном. Звонили товарищи, с которыми Головин некогда летал или встречался, приезжали на дом, чтобы выразить свое сочувствие семье героя. Звонили совсем незнакомые люди.
Ночью из окна головинского кабинета видно было, как ползли вверх и вниз по Ленинградскому шоссе вереницы огней. Это движение было нескончаемым. Его так любил Головин, отдавший себя без остатка движению нашей страны к высотам новой жизни...
П. Г. Головин с сибирской лайкой
Павел Головин (слева) и штурман Жуков на льду у дрейфующего каравана «Садко»
П. Г. Головин (слева) и Э.Т. Кренкель на о. Рудольфа (апрель 1937 года)
П. Г. Головин нарисовал созвездие Малой Медведицы на хвосте спортивного самолета
Егорушка Головин
Тов. М. И. Калинин вручает П. Г. Головину орден Ленина и грамоту о присвоении звания Героя Советского Союза
В игарском клубе. Слева направо - почетные пионеры: механик Камразе, летчик Петров, Павел Головин и бортмеханик Игнатьев (1936 год)
В селении Волочанка на реке Хете в Авамской тундре (1936 год)
Экипаж П.Г. Головина готовится к полету
На борту амфибии «Н-207» после 29 000 километров над Арктикой (Химки, сентябрь 1938 г.)
На ледоколе «Литке»
На отдыхе в Барвихе под Москвой
На Северный полос
Перед стартом
Перед тренировочным полетом
После разведки над полюсом. Командир самолета «СССР-Н-169 П.Г.Головин докладывает начальнику экспедиции О. Ю. Шмидту об итогах разведки
Совещание в Тикси перед полетом в Северный ледовитый океан к каравану «Садко», «Седов», «Малыгин». Слева направо: Павел Головин, Николай Жуков, Анатолий Алексеев и Лев Петров
Карта полетов П. Г. Головина
У спортивного самолета (1938 год)
