Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник:Александр Иванов. Эдельвейсы остаются внизу. Издательство «Мектеп», Фрунзе, 1973 г.

Ледниковцы

Путь к обсерватории

По его исполинской спине, рассеченной моренами и трещинами, прошли альпинисты, ученые. Он нанесен на карты, втиснут в академические и прочие издания. Но от этого не присмирел он — ледник Федченко. Своенравен, крут, непокорен. Здесь зарождаются тучи, возникают ветры и снежные бури. Здесь громады льда борются с солнцем.

Постоянно следят за ледником и окружающей его атмосферой работники обсерватории имени Федченко — высочайшей в мире. Ведя наблюдения за погодой, они сами испытывают на себе ее жесткие тиски. Лишь к середине августа да в начале сентября они имеют возможность попасть на Большую землю или встретить гостей оттуда, принять пополнение, замену.

Начальником обсерватории на предстоящую зимовку был назначен Евгений Яннаев. Вместе с ним и радистом-метеорологом Тагаем Джумасалиевым я, журналист, отправился на ледник. Там нас ждали те, кто уже целый год вел схватку со стихией, преодолевая тоску по людям, по событиям, происходящим на Большой земле.

Когда сквозь пургу и ледопады летят радиограммы, под ними ставится скромная и значительная подпись — «ледниковцы». И каждый понимает: эти радиограммы из обсерватории имени Федченко.

Первую, причем самую значительную по расстоянию часть пути к леднику — до таджикского городка Джиргатал — мы одолели без всяких затруднений. На этом регулярное авиасообщение ставило точку. Отсюда начинала действовать власть обстоятельств. И чем дальше, тем ощутимей. Наша задача состояла в том, чтобы принимать решения твердо, без колебаний, противопоставлять обстоятельствам свою волю.

Пока все зависело от вертолета. Сумеет ли он забросить нас не в Алтын-Мазар, а на песчаную площадку, что расположена у ледникового языка. Мы поглядывали на Женю Яннаева, как на более опытного товарища, а он — на пилотов. Те поначалу отказывались, ссылаясь на усталость и рискованность маршрута.

Перед этим Женя получил в Управлении «Гидроспецслужбы» установку: добраться до Алтын-Мазара, а дальше двигаться только с караваном. Но когда пойдет караван, никто в Управлении точно не знал. Вероятно — в сентябре. Если к тому времени «буйно помешанная» Муксу, главное русло которой смещается то в одну, то в другую сторону порой до полукилометра в сутки, успокоится и обмелеет. Знали просто, что без каравана путь опасен, всякое может случиться.

Женя решил по-своему. Зимовщики устали, их нужно сменить как можно скорее. И если мы долетим из Джиргатала прямиком до песчаной площадки, то, чтобы подняться к ним, будет достаточно двухдневного перехода.

— Ну что, ребята,— спрашивал Женя пилотов Черницына и Сачко,— полетим, а?

Другой бы на его месте шумел, многословил, чувствуя свою правоту, а он даже отступил чуточку в сторону, точно боясь «давить» на пилотов своим ростом. Застенчивый он парень, Женя Яннаев. Правда, вопрос свой он повторил несколько раз, тихо и настойчиво: «Полетим, а?»

— Честно говоря, не могу. Понимаешь, выдохся на сегодня. Налет часов полный... Да разве такому, как ты, откажешь? Ладно, полетим,— согласился Черницын.

Побросав рюкзаки в нутро вертолета, мы мгновенно приросли к сиденьям. Кроме нас, в вертолете была еще одна пассажирка — Аня Мальцева. Ей предстояло работать радисткой в Алтын-Мазаре. Черницын пообещал доставить ее в этот чудесный альпийский уголок после того, как высадит нас среди песка и голых скал.

Женя быстро нашел с Аней общий язык. Оказывается, оба они родом из-под Новосибирска, окончили одно и то же училище, только Женя — лет на десять раньше. Теперь он предсказывал, что ожидает ее на станции, объяснял, как ей лучше поступить в том или ином случае. Аня молча кивала: приму, дескать, к сведению. А глаза у нее грустные-грустные — все-таки первая зимовка на неизвестной станции, с неизвестными людьми.

Мне почему-то думается, что встреть я Женю в коридоре министерства или в каком-нибудь кабинете, непременно принял бы его за бухгалтера. Очки с толстыми стеклами, узковатые плечи и длинные худые руки, вечно шарящие по карманам в поисках сигарет и спичек, тут же связывают его с миром авансовых отчетов и ведомостей. Но чем дальше мы забираемся в горы, тем все больше отодвигается этот образ, сотканный из внешних черточек. Женя меняется прямо на глазах. В нем начинаешь ощущать сдержанную силу, хотя и не подкрепленную вроде бы мощью бицепсов. Он свободно манипулирует самым объемистым рюкзаком, набитым под завязку, и еще сожалеет, что не затолкал туда палатку. Ему не терпится поскорее попасть на песчаную площадку, и он то и дело льнет к иллюминатору.

— Ты знаешь,— откровенничал он потом, у вечернего костра,— город как-то не по мне. Масштабы рассредоточивают, мешают цельности. Вот станция — это да! Тишина, Думай. Работай. Ходи, как Лев Толстой, босиком...

Его крестной была Мадрушкеитская станция. Здесь он и познакомился со своей будущей женой Анной, выпускницей Рижского училища гидрометслужбы. С тех пор все десять зимовок, которые на его счету, Женя провел вместе с Анной. И на крохотной таежной станции, и на Хабурабадском перевале, где, кстати, родился его сын Сашка, и на Искандер-Куле.

Год назад Управление, пытаясь взять его в аппарат, выдало ему квартиру. Женя обрадовался. Хватит кочевать, старшей дочери в школу ходить пора. Но через месяц заскучал. Попросился в командировку. Потом еще и еще. Пока, наконец, на него не махнули рукой, определив на Федченко. Если, мол, и там не образумится, тогда ничего не поделаешь, знать на роду написано мотаться по станциям.

Только теперь он уехал без Анны.

— Первая холостяцкая зимовка и на такой высоте! — говорил он, и трудно понять, то ли шутит он, то ли всерьез огорчается.

Едва вертолет приземлился и мы выбрались из него, Черницын распорядился:

— Отчаливайте, а то ветром собьет.

Он спешил. В любой момент могла нагрянуть непогода.

Через несколько минут вертолет, развернувшись, пошел вдоль ущелья к Алтын-Мазару.

Песчаная площадка служит как бы привалочной базой для караванов, идущих на ледник из далекого Оша. Порой их ждут здесь и дополнительные вьюги, если вертолеты умудрятся забросить часть грузов прямо сюда.

Площадка эта сжата с двух сторон остроконечными грядами, а с третьей — ледником. Как в охотничьих домиках, затерянных в таежной глухомани, караванщики оставляют здесь все, что может понадобиться человеку: дрова, соль, топор, казан, всевозможные продукты.

Слежавшийся снег прильнул к подножью горы, возле которой мы остановились. Его и решено было превратить в чай. Этим занялся Женя. А мы с Тагасом забрались на выступ скалы, стали осматриваться.

Расположен ледник Федченко среди мощных хребтов северо-западного Памира — наиболее высокогорной части нашей страны. Именно здесь находятся высочайшие горные вершины Советского Союза — пик имени Ленина и расположенный на стыке хребтов Академии наук и Петра Первого пик Коммунизма.

Открыт ледник В.Ф. Ошаниным в 1878 году, через пять лет после того, как сам Федченко, известный естествоиспытатель и путешественник, в честь которого он и был назван, погиб в Альпах.

Начинаясь у северных склонов Язгулемского хребта на высоте 6974 метра, ледник простирается на север до ущелья реки Баляндкиик, где и заканчивается у отметки 2904 метра, приняв в себя двадцать значительных притоков. Среди них — Бивачный, Наливкина, Академии наук, Витковского.

В тот вечер ледник Федченко не представлял собой впечатляющего зрелища. Выглядел он довольно хмуро. Серая масса застывшей земли, валунов, зияющие ямы. Мы подошли к костру, почаевничали и спрятались в спальники. Перед сном я попытался было выведать у Жени, чем его привлекает жизнь зимовщика, какие вообще у него планы, связанные с пребыванием в обсерватории, однако он отделывался шуточками. Вроде:

— Воткнусь, как архар, рогами в ледник на годик, а там видно будет.

Повернулся на бок, замолк, дав мне понять, что вопрос исчерпан.

Что ж, может, и не стоит искать высоких мотивов? Просто — потребность у человека такая. А ее, как и музыку, разве растолкуешь словами? Впрочем, у меня еще было время уточнить кое-какие детали.

На следующий день мы поднялись затемно. На этом леднике никто из нас не бывал, в обсерватории — тем более. Знали по рассказам: вверх и вверх, около сорока километров, а там крутолобым мысом вклинится в ледник скала — ригель. Макушку его, словно тюбетейка, прикрывает здание станции.

Тропа, обнаруженная нами на краю площадки, была довольно путаная. Блуждая меж камней, прячась в расщелинах, она, в конце концов, исчезла под свежей осыпью. Рядом озеро. С темных, точно загорелых, многометровых льдин капает в него вода. «Чайхану бы на озерке открыть не мешало»,— заметил Женя, присаживаясь на берег. Он тоже не представлял, как мы будем продолжать путь. Но в теории был силен:

— Необходимо выйти на левую сторону ледника. Я уверен, там мы и тропу отыщем. Попробуем, парни, а?

У меня был рюкзак полегче, я отправился в разведку. Поверхность ледника напоминала бесчисленные гравийные карьеры. Образовались они от неравномерного таяния льда, лежащего под наносами. Да и сам ледник движется со скоростью почти одного метра в сутки. Поэтому поверхность постоянно сжимается, расходится, трещит по швам.

Солнце окрепло. Слышно было, как где-то глубоко гремела река, иногда ручьи выплескивались наружу. Когда я пересек морену, лед посвежел. Наносы остались позади. Зато трещины — иные с ладонь, иные способные поглотить трактор, попадались на каждом шагу. Свет придавал вертикальным разрезам голубые и зеленоватые оттенки — в зависимости от глубины. А глубина некоторых из них достигала километра. Заглядывать туда, по правде говоря, особой охоты не было.

Преодолев в поисках тропы десяток трещин, я все-таки просчитался. Правая нога соскользнула, и я полетел вниз.

Падал недолго. Трещина почти у краев делала резкий изгиб, сужалась, и благодаря рюкзаку, торчащему за спиной, меня моментально заклинило. Приятно глотать воздух и щуриться от света после того, как удалось избежать челюстей ледника.

Подтянувшись на руках, я освободился из плена. Вспомнилось, как Алексей Павлович Федченко описывал переход через ледник Тарак: «Слово «тарак» означает— расческа, и ледник назван так по множеству трещин, через которые приходилось проходить. Для этого привязывают к телу длинную палку, чтобы, упавши в трещину, зацепиться за край и удержаться, пока не вытащат товарищи».

Способ простой, но верный. Жаль, что пришел он на память запоздало, когда уже воспользоваться им было нельзя: вокруг даже кустика не сыщешь.

Промахи, особенно такого вот рода, поучительней лекций. Теперь я ступал с образцовой медлительностью и оглядкой. Однако тропа, в поисках которой я на время расстался с товарищами, словно сквозь лед провалилась.

Меня нагнали Женя с Тагаем.

— Удивительно,— сказал Женя, бегло осматриваясь, будто тысячу раз проходил здесь,— и куда только тропа подевалась.

— Обойдемся как-нибудь и без нее.

Подвигались вперед медленно, лавируя между моренами, обходя и перепрыгивая трещины. Женя был отменным ориентиром. Он сам сознавался, что видел всего трех человек равного с ним роста. Стоило кому-нибудь из нас отстать, он вскидывал голову, отчего очки его в старомодной оправе подскакивали чуть ли не до бровей,— и мы поторапливались.

На пятиминутных привалах Женя рассказывал, как это здорово, когда к зимовщикам поднимаются люди.

— Вот я сидел на Хабурабадском перевале. Заметет снег по самые уши. Уж до чего я вроде привык, а появится кто новый — плясать готов, как Пятница...

—Сколько сейчас ребят на станции?

— Двое. Виктор Рудюк и Саша Фомин. Остальные спустились месяц назад. Путевочки им в Управлении выдали — кому в Сочи, кому в Кисловодск. Берегут, заботой окружают. Заслужили, значит. А представь, какая теперь нагрузка на двоих. Подъем, парни, а?

Морены постепенно отступали к горам, и ущелье, заполненное ледником, било в глаза отраженным светом. Хотя снег не обновлялся дней пять, но сойти еще не успел, шагать по нему следовало осторожно: под ним затаились трещины. Попадались нам и колодцы — узкогорлые, с голубоватым стеклышком воды.

Женя двигался первым, прощупывая ледорубом коварный фирн. Мы старались идти точно след в след. И все-таки растопленная солнцем желтоватая масса проникала в ботинки, хлюпала, требуя остановки. Можно было бы, конечно, переобуться, отдохнуть, но, охваченные азартом — вперед и вперед, мы продолжали свой марш-бросок. Ведь нас ждали зимовщики.

— Вон она, родная! — закричал вдруг Женя и ткнул ледорубом в пространство. За дальним изгибом ледника замаячил силуэт пика Коммунистической Академии. А перед ним — ригель, с темным пятном станции на макушке.

В горах глазомер подводит, расстояние скрадывается. Нам предстояла еще почти половина пути. Оценив обстановку, Женя предложил:

— А что если мы переночуем на какой-нибудь морене? Романтика, а, парни?

— В другой раз.

— Тогда что, двинули?

— Двинули.

По этому самому пути сорок лет назад транспортировалась станция. Строили ее в Ташкенте. С таким расчетом, чтобы в разобранном виде перевезти потом по железной дороге в Ош, а оттуда вьюками и на руках доставить за четыреста девяносто километров на ледник. Каждая деталь станции должна была весить не более сорока килограммов. Каждый гвоздь, каждый брусок, каждое крепление нужно было переправить через реки, тащить по леднику. Само здание весило четыре тонны. А приборы, запасы топлива и продовольствия на год — еще девяносто шесть тонн. Всего для перевозки грузов понадобилось свыше трех тысяч вьюков.

Двенадцать суток посланный для рекогносцировки отряд гляциологов под руководством Ивана Емельяновича Бойкова блуждал по ледяным лабиринтам. Ночевать приходилось на льду. Питались впроголодь. С огромным трудом отряд добрался до ригеля, что поднимается над ледником метров на триста. Это было единственное место, которому едва ли угрожали лавины и камнепады, поскольку оно расположено достаточно далеко от склона вершины, возносящейся над левым бортом ледника.

Бойков принял решение строить обсерваторию именно здесь, на выступе ригеля, на высоте 4300 метров над уровнем моря. Вскоре сюда направился из Алтын-Мазара первый большой караван — сто восемьдесят восемь верблюдов и шестьдесят лошадей. Через день с величайшими усилиями караван поднялся на ледник. Но, оказалось, что верблюды идти по льду не могут. Они скользили и падали, калечили себе ноги на острых камнях морены. Их пришлось отправить назад, а груз переносить на себе.

Тот переход, на который когда-то затрачивалось несколько суток, мы думали завершить к ночи. Нам было несравнимо легче. Пусть не обозначены тропинки, пусть по-прежнему подстерегают нас колодцы и хищные трещины, мы знаем — впереди есть жилье, способное защитить от любой непогоды.

Высота сказывалась. Продвигаться стало тяжелей. Сбивалось дыхание, немели плечи. Но энтузиазм — великая штука. Участки, где по идее нужно было пробираться ползком, где шаткий наст таил опасность, мы брали с налета.

Загустел, потемнел воздух. Равномерно дул ветер с перевала Кашал-Аяк, заставляя втягивать шею в свитер, растирать озябшие руки. У подножья мыса, врезавшегося в ледник, мы сбросили рюкзаки. Подниматься с ними по крутому откосу уже не было сил. Да и куда они денутся за ночь? Разве что барс или куница захотят полакомиться?

Обсерватория имени Федченко.

Женя почувств

овал, видимо, запах родного крова, под которым ему предстоит зимовать, и яростно потопал вверх. Угнаться за ним мы с Тагаем не могли. Спокойная тьма поглотила его. Нам приходилось карабкаться, не имея перед собой его направляющей фигуры. А к ней, признаться, мы привыкли за четырнадцатичасовой переход.

— Эгей! — раздалось сверху. И возле нас очутилось сразу человек пять. Это меня ошеломило. Я хорошо помнил, что на станции нас ждут всего два зимовщика.

Может...

— Ребята,— опередил меня Тагам,— а это на самом деле станция или что-нибудь другое?

— Конечно, станция,— нам протянули фляжки с горячим чаем.— Пейте, помогает.

Отхлебнув несколько раз, мы согрелись. Даже неловко было спрашивать ребят, почему их так много и кто же здесь истинный хозяин.

Впрочем, скоро все прояснилось. В гостиной комнате Женя восседал на венском стуле, спинка которого в свое время пошла на растопку, и рассказывал о том, как мы добирались сюда.

— Познакомьтесь,— представил он нам ребят,— туристы из Ижевска и Москвы. Первые в этом году. Часа три назад пожаловали. Только по другому маршруту — со стороны Хорога. А это,— он кивнул в сторону тех, кто отпаивал нас чаем,— Виктор Рудюк и Саша Фомин, зимовщики.

Свет в гостиной был жидковатый. Лампочка, что употребляется обычно в фарах автомобилей, желтой электрокаплей свисала над столом. Я пригляделся к Саше и Виктору. Голоса, лица были разные. И все же улавливалась в них какая-то схожесть в манере говорить, слушать, выражать свое отношение к происходящему. Интересно, что потом я видел фотографию: они только прибыли на станцию, и ничего подобного не обнаружил. Совместная зимовка оттачивает, подгоняет друг к другу, как ключ к замку, не только характеры, но и чисто внешние детали в облике людей.

Туристы перебрались в соседнюю комнату — кто спать, кто слушать репортаж о футбольном матче, а я, тем временем, хотел порасспросить парней о долгих месяцах, проведенных вдали от Большой земли.

— Да ты что? Так не пойдет. Сначала в баню сходи. Саша,— обратился Виктор к товарищу,— вода там еще есть?

— Сколько угодно.

— Баня у нас рядом, через дверь. А потом за стол.

Ужинать будем.

Баня была величайшим творением зимовщиков. Недаром туристы посвящали ей свои песни. После нее мы чувствовали себя, как новорожденные. Саша ушел в радиорубку, и к нам доносились звуки морзянки, а Виктор, начальник минувшей зимовки, положив на колени гитару, говорил о рабочем графике:

— Восемь раз в сутки мы выходим в эфир. Передаем сводки — направление и скорость ветра, температуру, видимость, атмосферное давление, влажность, результаты снегомерных съемок. Короче — весь комплекс...

— Виктор,— ворвался Саша, размахивая листком бумаги,— тебе радиограмма — во, закачаешься! Пляши!

Но Виктор уловил подвох. И плясать не стал. В его глазах, под длинными, широковатыми бровями, мелькнула усмешка.

— Центральная, что ли?

— Ага.

— Наложила вето?

— Точно. И не дрогнула.

Я заметил, что разговаривают они друг с другом короткими фразами, по выражению лица, по интонации сразу же догадываются о том, что происходит или может произойти.

Виктор касается струн, подбирает какую-то мелодию, вслушивается в нее, как в шорох снега, потрескивание льда.

— Есть в Дараут-Кургане одна юная радистка,— рассказывает под аккомпанемент Саша.— Сначала у нее мы узнавали, когда в нашу сторону направится караван, как идет подготовка. А потом Виктор решил объясниться, взял да и отстукал — восемьдесят восемь. Ну, вам, пожалуй, известно, что это на нашем языке означает. А она, понимаете ли, молчит,— Саша сделал паузу, будто отдыхая от непривычного обилия слов, хмыкнул.— Вот принцесса, вот странная особа! Тогда он ей пять раз отстучал — восемьдесят восемь. Двадцать. Сорок раз. На центральной линии нас засекли. И вежливо попросили прекратить личные беседы.

— Подумаешь, цензоры,—Виктору явно неприятен такой финал.— Посидели бы годик без весточки, небось иначе бы запели.— Помедлив и охладившись, он все-таки отступил:— Впрочем, служба есть служба. Скидки тоже вредны.— И пригласил нас:— Давайте-ка лучше к столу. Мы уже перекусили с туристами. Пойдем на второй заход. 

Твое слово, Яннаев

Вдруг с Женей произошло что-то непонятное. Ложку не донес до рта, замер, а брови так вздернулись, что очки свалились бы в тарелку, не придержи он их рукой. Вдобавок еще закашлялся — коротко, с хрипотцой. Парни переглянулись: в чем дело?

— Это что еще за явление? — проговорил, наконец, Яннаев. Он попробовал было встать, но его длинные-предлинные ноги оказались зажаты между столом и стулом, и он застыл вопросительным знаком.

У входа в гостиную стояла Аня Мальцева. Халат, плотно схваченный пояском, делал ее куда привлекательней, чем «безразмерная» брезентовая штормовка. Русые волосы падали на плечи. И вся она была такая ладная, что трудно было поверить, что это с ней мы летели в вертолете, что ее день назад провожали в Алтын-Мазар.

— Так вы здесь? Почему? Или заблудились, а?

— Зачем же, она пожала плечами, меня Саша привел.

Женя глянул на Фомина. Тот сидел красный, как рак. «И чего она вырядилась,— думал он.— Откуда-то халат выкопала... Тоже, нашла место демонстрировать свои прелести». Но держаться Саша старался независимо, с достоинством. Подумаешь, начальник. Через несколько зимовок и его самого начальником могут назначить. Не на эту, так на другую станцию.

— Вот что, Женя, мы решили,— он собрался с духом и запальчиво закончил: — В общем, Аня остается со мной. На станции.

Жене его тон не поправился. И чего хорохорится? Мальчишка и есть мальчишка. Да и Аня хороша: добирались вместе, а о Фомине ни слова. Уселся поудобнее, сказал:

— Решать, положим, придется мне. Это раз. А во-вторых, выкладывайте, Аня, как вы очутились здесь и что все это значит?

Среди тех, кто сидел за столом, только Виктор знал о том, какие отношения сложились между Сашей и Аней. Еще раньше, во время зимовки, Саша рассказывал ему, что есть у него в Новосибирске знакомая, которая учится на радистку, что он хотел бы, если она согласится, объездить с ней все высокогорные станции Памира и Тянь-Шаня. Виктор понимал, что Саша не треплется, что это действительно так, потому что за долгие месяцы зимовки научился понимать его, как себя самого.

— Расскажи, — посоветовал он Фомину. - Ведь твоему нынешнему шефу пока ничего не известно.

А получилось вот что.

Едва Аня, прилетев в Алтын-Мазар, оглядела станцию и познакомилась с ее начальником Бейшеке, который проработал на станции лет пятнадцать, как ей захотелось узнать: сложно ли добраться отсюда до обсерватории?

— Сложно — не сложно, а ходят. Вон видишь — тропинка,— показывал Бейшеке,— держись ее, не потеряй в травах, среди деревьев, она тебя и выведет к леднику. Только что был тут один, Сашка. Быстро, говорит, дошел. Оно и понятно — вниз да вниз.

— Какой Сашка?

— Как какой? Фомин.

— Фомин?

— Ну да, Фомин. Другого-то Сашки у них нет. А ты что, знаешь Сашку?

— Учились вместе.

— Постой, постой! И как я сразу не сообразил. Ты ж ему письма писала! Они здесь месяцами лежат, накапливаются, пока ребята не придут за ними. Делать нечего, я их часто перебираю. Известно мне, кто кому и откуда пишет. А тут сплоховал. Не подумал, что ты Мальцева и та Мальцева — одно и тоже. Письма-то отдал ему, а не сказал, что прилетаешь. Иначе бы Сашка задержался, точно говорю — задержался.

Бейшеке был словоохотлив, как всякий, кто истомился по «свеженькому» собеседнику. Жил он на станции вдвоем с женой. Дети выросли, разъехались. И он встречал радисток, которые сменялись почти ежегодно, как родных дочерей. Понимая состояние Ани и зная, что Сашка далеко не уйдет: ему захочется еще и еще раз перечитать письма, Бейшеке собрал Ане поесть и проводил до тропы.

Добрым провидцем оказался старый Бейшеке... Когда лес поредел, снизу пахнуло холодом, Саша сбросил рюкзак, запалил хворост и уселся возле костра на валуне. Письма, письма. И зимние, и весенние, и летние — все вместе, в одной пачке. С тех пор, как они были написаны, столько событий произошло в жизни его родных и друзей. Для них самих те радости или горести, о которых они сообщают, давным-давно поблекли, забылись средь новых забот, волнений. А Сашка, как и все ледниковцы, воспринимает их во всей свежести, будто сегодняшние.

Он перебирал огромную пачку конвертов — по датам, авторам и еще каким-то признакам. То хмурился, то смеялся, сдвигая свой берет с макушки на брови и обратно.

Последнее письмо от Ани — апрельское. Накануне распределения. Чувствовалось, она злится на то, что писать приходится без надежды получить ответ. Девчонки открыто подсмеиваются над ней, считают дурехой. Не умеет, дескать, воспользоваться своей привлекательностью, обзавестись достойным партнером. «А переслать письмо, они говорят, можно в век техники отовсюду. Если, конечно, этого захотеть. Я продолжаю спорить с ними, хотя без прежнего энтузиазма... Очень много заявок на радисток поступило в училище от здешних, сибирских станций. Какая-то и меня ждет...»

Да, век техники. Сашка с улыбкой посмотрел на свой сорок третий размер. Горные ботинки, сотворенные из сверхпрочных материалов, уже дышали на ладан. Четвертые за сезон. Сколько их еще сносят ледниковцы, прежде чем ледник окажется под силу вездеходам.

Небо закраснелось, предвещая ветер. Саша забеспокоился. По опыту он знал, что попутный ветер на леднике случается лишь тогда, когда и без него легко обойтись,— на спуске. А ему предстоял подъем.

Надо было спешить, чтобы пройти засветло до предполагаемого ночлега — у «Чертова гроба». Но едва он закинул рюкзак, как услышал:

— Сашка, Сашка! — мелькая между деревьями, к нему бежала Аня.

Он узнал ее по голосу. А когда она подбежала, остановилась, переводя дыхание, смеясь и смотря на него с торжеством победителя и побежденного — одновременно, тогда он... не узнал ее. Память имеет свойство не только хранить образ дорогого человека, но дорисовывать, продолжать его во времени, развивать. Саша мог поклясться, что представляет, какой будет Аня и через год, и через десять. Причем — безошибочно. Но предвидение такого рода редко подтверждается, поскольку мы не в состоянии учесть всего того, что преподносит нам каждодневно сама жизнь.

Они стояли и смотрели друг на друга.

— Ой, какой ты черный,— она провела пальцем по его щеке, потом резко отдернула.

Саша растерялся. От той тихой и застенчивой Ани и следа не осталось. В ней все кипело энергией, вызовом.

— Ну, чего молчишь? Видишь, к тебе приехала. Разве так гостей принимают?

— Хорошо. Пошли.

— Что хорошо? Куда пошли?

— В обсерваторию,— сказал Сашка.

Ему даже в голову не пришло спросить, как она попала сюда? Надолго ли? Слишком все было неожиданно. Повернувшись, зашагал к леднику. Аня — следом. Им нужно было пройти год, разделявший их, — от придуманных Анн и Саши — к реальным.

Иногда он оглядывался, не сбавляя шага, словно что-то сравнивал, с чем-то свыкался. Аня тоже молчала. Идти становилось все труднее и труднее.

«Чертов гроб» — одно из коварнейших творений природы, созданных для того, чтобы наказывать человека за стремление к удобству. У самого края ледникового языка, среди острых, как лезвие, скал и ледовых наростов, перед измученным путником возникает изящное каменистое ложе, прикрытое сверху нависшей глыбой песчаника. Плоской, как потолок. Соблазн велик, но тот, кто не устоит, поддастся ему, будет потом раскаиваться. Ночью сюда, как бильярдные шары в лучу, летят сбоку камни. Даже в сплошное безветрие. Даст себя знать большая разница температур дня и ночи.

Но и «Чертов гроб» готов смилостивиться, если найдешь к нему подход. Саша выбрал место чуть поодаль от изящного ложа, впритык к скале, где образовывалось как бы непоражаемое пространство: камни проносились поверху, а человек мог чувствовать себя в полной безопасности.

— До обсерватории еще далеко? — спросила Аня.— Мне ведь потом возвращаться надо. Бейшеке ждет.

Она слегка озябла. Голос подрагивал. Усталость превратила ее в прежнюю Аню — робкую и застенчивую. Присев у скалы, она переобувалась и со страхом прислушивалась к «шумовым эффектам» ледника.

Саша приободрился. Как всякий, кто замечает вдруг, что в его поддержке наконец-то нуждаются, он почувствовал себя ответственным за её судьбу. И тут же заявил, что Ане необходимо перейти работать в обсерваторию, что у них всегда есть в запасе место радиста, что парни, конечно же, будут ей рады.

За год можно приноровиться к характеру ледника. Перебираясь через трещины, как канатоходец, увлекая за собой Аню, он на следующий день резко сократил путь. В обсерватории они появились значительно раньше нас.

Случай этот не назовешь рядовым. Очень уж неподходящ ледник Федченко для паломничества жен и любимых. Сорокалетняя история зимовок о подобных прецедентах умалчивает. Вот и думай, Яннаев, как поступить.

А ему вспомнились последние дни перед отъездом на ледник. Аня, его жена, ходила по комнатам растерянная, какая-то опустошенная. То укладывала Женин рюкзак, то вновь вынимала из него вещи. Уже было ясно, что на этот раз он отправляется один. Впервые за десять лет. Сердце подвело Аню. Не под силу ему оказалась высота, на которой работают ледниковцы.

— Да не горюй ты, Аннушка, чепуха все это. На Федченко, если хочешь знать, за все время одна только женщина выдержала зимовку. Вернусь оттуда, махнем куда-нибудь вместе, чуть пониже. Памир-то — славу богу, на наш век хватит. Ну что ты опять, что?..

Утешитель из него был никудышний. Не мог он заставить человека поверить в то, во что сам верил слабо. Так и уехал, не успокоив ее даже как следует.

А теперь вот эта Анна. Тезка.

— Бейшеке знает, где вы?

— Знает. Вернее, не совсем. Я ведь думала только догнать Сашку, поговорить и вернуться.

— Прекрасно. Программа перевыполнена. Как ни жаль, но нам придется проститься. Саша, конечно, вас проводит.

Наступила короткая пауза. Яннаевские слова, да еще с претензией на добродушную иронию, подействовали ошеломляюще. Вряд ли кто-нибудь из нас предполагал такую развязку. Словно по команде уткнув в пустые тарелки, мы спрашивали себя: а как бы, окажись на месте Яннаева, поступили мы сами? Человеку свойственно нередко считать себя деликатней, гуманней, чем другие. Почти никто не сомневается, особенно по горячим следам поступка товарища, что он сделал бы иначе, лучше. Но в чем именно? Как? И почему? Что и говорить, когда наблюдаешь за шахматными баталиями со стороны, в голову приходят великолепные комбинации. Игроки кажутся эдакими простачками, допускающими один промах за другим. Но стоит сесть с ними за доску самому, начинается резкое смещение представлений.

— Да что же это такое? Мы решили, а он...— Саша вскочил. Злой, взъерошенный. Не говорил — выкрикивал.— Никуда она не уйдет. Понял ты, начальник. Зимовку нюхал? Нет. И сразу распоряжаться?

— Ну и псих. А рассказывали, будто тихоня. Любопытно,— опять добродушный тон при холодных глазах.

Сашка глянул на него и остыл. Словно выключенная лампочка.

— Хорошо, пусть по-твоему. Но и я не останусь. — Останешься.

— Нет.

— Аня, побудьте пока в Сашиной каюте. Заодно и порядок наведете. А мы потолкуем.— Когда она вышла, Яннаев сменил тон: — Зимовками меня не попрекай. Я их тоже хлебнул. Запомни покрепче, что здесь не контора заготсырья: захотел — поработал, захотел — ушел. Посылают сюда, как пограничников на самую дальнюю заставу. И если самовольно оставил пост... Пора знать об этом. А теперь насчет Ани. Разве я не прав, парни, а?

По существу один Виктор имел право голоса: он больше всех знал Сашу, его отношения с Аней. Но он молчал, хотя Сашка буквально «вынимал из него душу» просящим взглядом. Молчал, как-будто все, что здесь происходило, уже его не касалось, уже не нуждалось в его вмешательстве. Потом он будет мучиться. Потом он скажет мне на спуске с ледника: «Зачем бы я переубеждал Яннаева? Ему с Фоминым зимовать. Принял бы, допустим, мой совет, оставил Аню, а случись что, крестил бы меня на чем свет стоит. Верно ведь?»

Яннаев подвел черту:

— Отправляйтесь завтра. Когда у тебя дежурство?.. Ничего, успеешь отдежурить. И еще: сообщи Бейшеке, что Аня здесь. Старик, наверное, все глаза проглядел. 

Атака на психику

Подняться на вершины намного проще, чем быть на них. Это я ощутил в первое же утро. Проворочавшись всю ночь на верхней полке в крохотной комнате, именуемой здесь каютой, и насмотревшись вдоволь кошмаров,— снова летел в трещину, снова хлюпал по снежной каше, снова задыхался от ветра,— я захотел встать и выйти на улицу. Но стоило мне оторвать голову от подушки, как в висках загудело и я вновь плюхнулся на подушку. Барометрическое давление на станции — четыреста миллиметров, почти вдвое ниже обычного; пульс человека равен ста двадцади — ста тридцати ударам в минуту. Особенно трудно переходить из горизонтального в вертикальное положение.

Следя за тем, как легко передвигаются Таган, Женя и Виктор, я завидовал им. Точно и не действовали на них давление, разряженный воздух. Ну, Женя, ладно, он давно кочует с перевала на перевал. Тагай тоже: родился в высокогорном Алайку, потом переехал вместе с родителями в Ош, и снова, окончив училище, забрался в горы. А Виктор, который, как истинный одессит, ничего, кроме моря, не видел? А Саша, прибывший на ледник из-под Тулы и только тут убедившийся воочию, что не вся земля ровна-ровнехонька? Как чувствовали они себя год назад, когда очутились на станции— в условиях кислородной недостаточности, ультрафиолетовой радиации, сильной ионизации горного воздуха, резких колебании температуры и влажности? Помогла ли им акклиматизация, которую они должны были пройти перед этим?

— Акклиматизация? — переспросил меня Виктор. -Что-то не помню. Мы свою акклиматизацию здесь ввели. Прямо перед домиком поставили ворота, набили кожаную шапку ватой и гоняли ее, сколько хватало духа.

— А если бы приключилась болезнь? Что тогда?

— Очень просто. Спустились бы вниз.

— А не поздно?

— В каком смысле?

— Пока определишь, что вышел из нормы, пока понадеешься — обойдется, дорогу и прикроет снегом. Хочешь-не хочешь оставайся зимовать. Это возможно?

— Вполне. Саша, например, с последним караваном явился. Обошлось... Нам биолога или врача сюда бы: мы ледник, атмосферу наблюдаем, а он пусть нас исследует — поведение личности под облаками,— Виктор хитровато сощурился: тоже, мол, красивые фразы заворачивать умеем. И продолжал — уже серьезно, без улыбки:— На Памире специальные лаборатории создаются. Ученые определяют, что при кислородном голодании в условиях высокогорья резко истощается организм, появляются отеки, нарушается целостность капилляров. Лишь через двадцать — тридцать суток организм привыкает к высоте, в какой-то мере приспосабливается. При этом, чтобы избежать катастрофы, необходимо различать обычные приспособительные реакции от необратимых изменений. Как видишь, целая наука. Нам ее постичь сложновато. Другое дело — специалист.

Мы согласны быть и подопытными, если в интересах дела.

Время зимовки — от октября до августа. Пять человек остаются лицом к лицу с настороженной, грозной стихией. Только они одни. Рассчитывать больше не на кого. Каждый из них твердо знает свои обязанности, для каждого из них работа — долг перед собой, перед товарищами. Как бы ни свирепствовала непогода, никто не откажется идти на дежурство, не махнет рукой — обойдется, дескать, станция без сводок. График, дисциплина — во всем.

Но есть еще и другой, как бы психологический момент. Их всего пятеро. Они сталкиваются сегодня, завтра, послезавтра — от первой до последней минуты. Все, что можно рассказать, тысячу раз пересказано. В различных вариантах. До мельчайших деталей. Известны привычки, интонации друг друга, известно, кто что скажет, открыв глаза, как отнесется, если ему подадут пересоленный суп.

В газетах как-то писали об эксперименте, целью которого было узнать, насколько сильно влияет однообразие обстановки на взаимоотношения между людьми. Для эксперимента подобрали двух ученых, привыкших к кабинетному образу жизни. Их поместили в изолированную кабину, где они находились чуть больше месяца. Обычно уравновешенные, деликатные, они все-таки не выдерживали атаки однообразия, столь тесного контакта, начинали коситься, сердиться друг на друга, обменивались язвительными репликами.

А как же быть ледниковцам, у которых в запасе триста дней? Ледник и тот хоть на метр в сутки пододвигается к Большой земле, а станция, а они — на одном и том же месте. Книги, шахматы, музыка, споры — все это здорово, но без разрядки нельзя.

— Иной раз разбросаешь все вещи по каюте, наведешь страшенный беспорядок,— говорит Виктор, а потом два дня убираешь.

— Толик Ивченков просыпался пораньше, зашивал мне наглухо рукава свитера и хохотал, когда я пытался одеться,— рассказывал Саша.

Случались и пустяковые вспышки, кто-то с кем-то не разговаривал дня по три. Но думают они друг о друге, как о дорогом товарище, сблизиться с которым помогла такая суровая и такая необходимая работа. И нет на Большой земле встречи для них приятней, чем с ледниковцем.

Они открывали в себе способности, о которых и не подозревали. Саша, например, сумел вырубить из куска дерева колоритную голову неандертальца. У него такой свирепый вид, что посмотришь — дрожь берет. Теперь неандерталец хранится в музее станции среди прочих реликвий. А рядом на красном лоскутке — женская приколка. Самая обыкновенная. Под ней надпись: «Охраняется законом». Это не назовешь шуточкой или сантиментами. У ледниковцев свои ассоциации, своя манера обобщать настроение — глубокое и чистое, как снег вокруг.

Прямо с утра я принялся за осмотр станции, о которой так много слышал. Приземистое здание было покрыто оцинкованным железом, плотно схваченными болтами. Ему уже за сорок, этому железу, а оно не тускнеет, серебрится на солнце. Рассчитанная на сопротивление ураганным ветрам крыша — полукруглого сечения. Внешне домик похож на киргизскую юрту или ангар.

Из четырех кают, кухни и бани можно попасть в центральное помещение—гостиную, соединенную с метеорологическим кабинетом, радиорубкой и каютой начальника станции, где расположена и фотолаборатория. Вся система комнат опоясана коридором шириной в полтора метра, окончательно преграждающим доступ ветрам и морозам. Сюда же складываются продукты, топливо, здесь же находится маленький электродвигатель.

По своему интерьеру каюта напоминает купе вагона — откидные кровати, письменный стол, полка для книг. Сквозь застекленные в восемь слоев окна из обсерватории открывается вид на все стороны. Вверх и вниз ледника Федченко змеятся морены главного его русла, исчезающие в дымке боковые притоки; напротив, за бортом ледника, высится пик Мехнат, а чуть западнее— пик Коммунистической Академии, завершенный двумя могучими, как бивни мамонта, зубцами; на юго-западе, если миновать приборы метеоплощадки, белеют фирны перевала Кашал-Аяк, откуда несутся спокойные или штормовые ветры; что касается востока — это наш путь на станцию.

Осмотрев все, что меня интересовало, я вышел наружу. Аня с Сашей, а вместе с ними и туристы из Ижевска и Москвы ушли совсем рано, когда мы еще спали. Вокруг томилось гнетущее безмолвие. Лишь изредка в него врывались на какой-то миг шипение лавин, грохот камнепадов, треск ледника.

Голые, без кустика или деревца, окрестности и это безмолвие. Поговаривают, будто для снежных барсов тут раздолье, будто поблизости они должны обитать. Может, и так. Но до сих пор, ни один из работников станции с ними не сталкивался. У парней даже ружья нет. К чему, мол, оно нужно, любого зверя, пусть только покажется, как гостя дорогого примем — накормим и обогреем.

От здания лучами расходятся тросы. Прочные, крепко натянутые. Один — к метеоплощадке, другой — в сторону ледника, третий — к туалету. Зимой без них не обойтись.

— В пургу надеваешь специальный пояс, прищелкиваешься к тросу. Как парашютист. Тогда не заблудишься,— объяснял мне Таган.

Он попал сюда одновременно со мной, но уже чувствовал себя хозяином. Мог все показать, обо всем высказать свое мнение. Для него, вступающего на вахту зимовщика, я был теперь не попутчиком по ледниковому переходу, а рядовым командировочным. Он взялся просвещать меня о путешествии Федченко в Алай, о том, как он открыл вершину, названную впоследствии пиком Ленина, о его мечте обстоятельно исследовать Памир.

Хотя я читал обо всем этом, слушать Тагая мне было интересно. Он говорил и сам удивлялся тому, что говорил. Причем удивление не выплескивалось вместе со словами, а таилось внутри, придавая рассказу характер откровения — и для меня, и для него самого.

На станции царило межвластье: Виктор успел лишь частично передать бразды правления Евгению. Однако перемены эти не отражались на распорядке жизни — тринадцать раз в сутки дежурный производит наблюдения; через каждые три часа, занеся результаты в таблицу и определив баланс на счетах, он передает сводки в Управление. Это необходимо для авиации, хлопкоробов, ученых. Такая периодичность поддерживается с момента основания станции, и с каждым годом материалы ледниковцев приобретают все большую ценность. Постепенно они разгадывают характер льдов, узнают законы их таяния в различных природных условиях, измеряют скорость движения ледяных потоков, определяют, сколько влаги они отдают атмосфере.

«Если ранний мороз губит посевы хлопчатника в жарких среднеазиатских долинах, если в реках перестает течь вода и пересыхают русла, если яростный ветер срывает листья с шелковичных деревьев, если вызванные дождями мутные силы заливают рыжей тягучей жижей посевы пшеницы, если происходит тысяча других неожиданностей,— кто прежде всего в этом виновен? Это лед горных высот, который борется с солнцем...» Так писал путешественник, исследователь Памира Павел Лукницкий, вдоль и поперек прошедший по гигантской ледовой крыше.

На огромных высотах, вознесенных над Средней Азией, находятся миллиарды тонн льда. Сам ледник Федченко имеет протяженность около семидесяти двух километров, среднюю глубину ледового тала — полкилометра. А если учесть еще другие ледники этого бассейна, то общий их объем не менее пятисот кубических километров. Крупные реки Памира — Ванч, Бартанг, Язгулем и Вахш — в той или иной мере берут начало именно в этом бассейне. А от них уже происходит великая Аму-Дарья, гордость всей Средней Азии.

Ни энергетика, ни ирригация среднеазиатских республик, связанных единой энергетической системой, совместно использующих водные ресурсы, не могут развиваться без изучения ледника — родины воды, ее аккумулятора. Синоптики будут беспомощны, если не получат сведений с ледника, откуда распространяются во все стороны «волны погоды». 

В ледяном плену

Еще по дороге на станцию, когда я интересовался, чем будет заниматься Женя в свободное от дежурства время, он говорил:

— Перечитаю всю библиотеку, научусь играть на аккордеоне.

На прежних зимовках ему удалось овладеть гармонью, теперь он брал выше. Условия для этого в обсерватории вполне подходящие. Музыкальных инструментов столько, что впору оркестр создавать. Прогибаются от книг стеллажи. По непреложному правилу каждый зимовщик делает в библиотеку свой взнос — самые любимые книги. Конечно же, интересы подчас совпадают. Но библиотека не в проигрыше. Скорее наоборот.

Усевшись подле полок, просматриваю книги. Многие из них хранят признательность тех, кто их читал. Вот книга о Феликсе Дзержинском. Наталкиваюсь на подчеркнутые строки: «Долг — это не обязанность, а необходимость, потребность, глубокое убеждение». И рядом, на полях, резким яннаевским почерком: «Великие мыслят родственно. Гете видел долг там, где любят то, что сами себе приказывают». Еще через десяток страниц им же подчеркнуто: «Ничего не делай против своих убеждений, не позволяй временным желаниям одолеть тебя, всегда проверяй свои поступки разумом».

С книгой мы откровенны, как наедине с собой.

Пржевальский и Рокуэл Кент, Зорге и Чехов, Джек Лондон и Федченко...

Ледниковцев привлекают мужественные натуры, их волнуют чистые, незамутненные истории любви. По библиотеке можно проследить их духовный настрой, создать как бы их обобщенный образ.

И будь я художником, я бы нарисовал такую картину: на краю ригеля, средь сгорбленных льдов и могучих вершин, стоит атлант, в одной руке он держит заарканенную грозную тучу, а в другой — заарканенный ледник. Ураган, наводнение рвутся вниз, к цветущим долинам. Но прочно стоит атлант. Весь он собран, напряжен, весь сосредоточен в едином порыве — сдержать бунт стихии. А когда бунт на время подавлен, глаза его мечтательно и светло устремляются вдаль, туда, где безбрежные колхозные нивы, контуры гигантских городов, где живут и работают миллионы дорогих ему людей.

Я понимаю, такой образ ледниковца может показаться не совсем реалистичным. Задача сотрудников обсерватории не в спасении от бед, которые несет стихия, а в том, чтобы помогать разгадке любых ее сюрпризов — и огорчительных, и приятных, заранее предупреждать о них. И все-таки есть в атланте что-то от парней, находящихся за сотни высокогорных километров от Большой земли и вместе с тем прочно связанных с нею общими большими заботами.

Закончив наблюдения, возвратились Яннаев и Фомин. В общем-то летом, когда природа не столь изощренно расставляет ловушки, можно дежурить по одному. Но Яннаев не упускает ни малейшей возможности получше узнать тех, с кем ему предстоит зимовать. Собранные сведения Фомин тут же занес в журнал, чтобы при очередном сеансе связи передать их в Управление.

Комплекс наблюдений в обсерватории обширный: метеорологические — давление, температура и влажность воздуха, направление и скорость ветра, облачность, осадки; актинометрические — изучение солнечной радиации; гидрологические — скорости течения в межледниковых потоках, расход воды, наблюдения за ее радиоактивностью; гляциологические — изучение структуры ледникового льда, его образования и особенностей.

Новичка такой объем работы, выпадающий на долю дежурного, может испугать. На самом деле служба в обсерватории до того отлажена, до того четкий установлен порядок, что не выполнить наблюдения почти так же невозможно, как отстать от поезда, находясь в нем самом.

У ледниковцев железное правило: если знаешь, умеешь — товарища научи. За минувшую зимовку Саша Фомин научился искусству радирования у Мясогутова. Виктор имел педагогов: по лыжам — Володю Коннова, по шахматам — Анатолия Ивченкова.

Теперь Яннаев настаивал, чтобы Виктор в темпе развивал его «музыкальные способности». Почему в темпе? Да потому, что Виктору осталось сидеть на леднике считанные дни. Только вернется из отпуска Ивченков, а с ним и пополнение— Алексей Екатеринин, и Рудюку можно играть отходной марш.

— Давай, шпарь по уплотненной программе,— прижав аккордеон к груди, Яннаев сверху сосредоточенно глядел на клавиши.—Ты мне только азбуку растолкуй, остальное я сам освою.

С видом великомученика Виктор начинал очередной урок. Он десятки раз показывал, повторял, наигрывал одни и те же музыкальные фразы. Но сдвигов особых не было. Не давался Яннаеву аккордеон — и все тут.

— Слушай,— вздыхал Виктор,— может, на гитаре попробуешь? Если я не успею, то Саша доучит.— Разуверившись в способностях Яннаева, но не желая обижать товарища, он пытался увлечь его чем-нибудь другим.

Однако Женя и слышать не хотел о гитаре. Живет он строго по плану, и гитара у него намечена на следующую зимовку.

— Я обещал «Подмосковные вечера» сыграть. Причем, на аккордеоне. Обещал, ты понимаешь?

— Ничего себе запросы! А что-нибудь попроще нельзя? И к горам поближе.

— Нет,— отрезал путь к отступлению Яннаев.— Не будем терять время. Продолжим?

Напротив ригеля, на северном склоне ближайшего перевала, ледниковцы облюбовали плато. Особенно хорошо там кататься на лыжах летом, когда плотный, спресованный солнцем и морозом наст покрывается пушистым свежевыпавшим снегом. Скорость выбирай по душе — от бешеного свистящего полета до черепашьего хода. Все зависит от того, под каким углом будешь спускаться. Только не выходи на прямую, если со слаломом не в ладах. И запрети подрагивать коленям и блуждать глазам в поисках спасительного сугроба. Тогда благополучный спуск тебе гарантирован.

Мы поднимались на плато втроем — Саша, Тагай и Я. Вечерело. Солнце уже приготовилось спрятаться за широкую спину пика Мехнат. По нашим расчетам до сумерек можно было скатиться по два-три раза.

Плато возвышалось над ригелем метров на четыреста. Отсюда отчетливо просматривался большой участок ледника Федченко. Едва мы очутились у верхней отметки склона, как Тагай воскликнул:

— Ракета! Красная ракета!

В нескольких километрах от обсерватории, прямо над ледником, вспыхивали красные точки. Приглядевшись, мы заметили и группу людей, должно быть, туристов, как-то странно мечущихся на узеньком пятачке. Создавалось впечатление, будто путь им перерезала огромная трещина, преодолеть которую они не в силах.

— Пошли,— Фомин оттолкнулся и стремглав полетел вниз. Через мгновение его уже вынесло на противоположный склон.

Ни Тагай, ни я не решились последовать за ним. Спускались зигзагами. И когда мы подбежали к обсерватории, Женя, Виктор и Саша уже были экипированы, аварийное снаряжение уложено в рюкзаки.

— Тебе придется остаться, Тагай,— сказал Женя,— приготовь самовар. Затопи баню. Лучше тебя никто с этим не справится. Стемнеет — посигналь ракетами.

У Тагая было замечательное качество, которое сразу оценили все ледниковцы. В любой, самой суматошной ситуации он сохранял выдержку, умел подчинять свои действия необходимости. Ему тоже хотелось рвануться вниз на помощь туристам. Но кто-то должен был остаться. И он остался — кочегарить, готовиться к приходу гостей.

Двигались мы быстро. Когда позволял рельеф — бегом. Туристы, замеченные нами с плато, уже не были видны. Но мы знали, что за поворотом ледника столкнемся с ними нос к носу. Кто они? Откуда? И главное — что произошло?

Виктор сначала высказал предположение, что это наши ребята — Ивченков и Екатеринин. Хотели нагрянуть инкогнито. Да не вышло — напоролись на ледяную засаду. Вот и просят помощи.

— Но на пятачке было четверо,— сказал Саша.

— А может, они радисток с других станций прихватили? Пример-то у них есть,— попробовал пошутить Виктор. И пожалел об этом.

Надо сказать, что, проводив Аню в Алтын-Мазар и вернувшись в обсерваторию, Фомин вел себя так, будто ничего и не случилось. Мы ожидали от него если не бунта, то хотя бы колкости, резкости в отношениях с Яннаевым. Но он вдруг воспылал к нему симпатией и ревностно выполнял любое задание, чтобы заслужить его одобрение. Зато к Виктору охладел. И старался избегать разговоров с ним.

Миновав ледниковый изгиб, мы увидели туристов. Их действительно было четверо. Измученные, растерянные, они очень обрадовались нам.

Через минуту все стало ясно. Пятый их товарищ провалился в колодец. Его, видно, заклинило на большой глубине. Сколько они не пытались вызволить его, сколько ни бросали ему веревку, толку не было. Первое время он стонал, потом затих.

Слушая их, Яннаев молча пристегивал к поясу капроновый шнур. Рядом повесил карманный фонарик. Приказал:

— Привяжите конец шнура вон за тот скальный обломок. Придерживайте, пока не спущусь. Веревкой я обвяжу вашего парня, подергаю — начинайте подъем. Я буду подниматься следом.

Опираясь руками и ногами о ледяные стенки, он медленно уходил в колодец.

— Хоть бы очки снял, разобьет ведь,— сказал турист в оранжевом вязаном берете.

— Нашел, что жалеть.

— Держи крепче. Скользит.

— Я развернусь малость. Дай еще метра два веревки.

— Бери хоть всю.

Туристы поверили в возможность спасения своего товарища. И ожили, разговорились. Но вот странно: ни один из них, хотя сложения они были отменного, не вызвался спускаться вместо Яннаева. Трудно судить, почему. То ли решительность Яннаева исключала саму попытку оспаривать у него это право. То ли парализовала рискованность спуска. Во всяком случае, лишь теперь с их лиц исчезла растерянность.

Внезапно рвануло шнур. Но мы устояли. Через некоторое время рывок повторился. Опять и опять. Потом Женя рассказывал, что в иных местах стенки были словно отполированные. И он терял опору, соскальзывая до очередных выступов.

Когда шнур замер, мы поняли — Женя у цели. Метрах в тридцати от поверхности. Из ледяного горла колодца вырвались какие-то звуки. Саша, стоявший в связке первым, прислушался.

— Ледоруб просит,— пояснил он.

Спустили ледоруб. И стали ждать. Мучительно долго. Наконец веревка натянулась, дернулась. И тут-то началась работа.

Трудно передать все детали этого почти трехчасового подъема.  Были и срывы,  когда шнур выскальзывал на миг у кого-то из рук. Были и остановки: Яннаев вырубал ступени. И снова срывы. И снова остановки. Но вот показался пострадавший — Жора Кругликов. Его подпирал Яннаев — головой, плечами. Вытянув их, мы сами едва держались на ногах.

Яннаев опустился на рюкзак и закрыл глаза. Парень был без сознания. Первое средство в таких случаях — спирт, но растирание на него не подействовало. Да особенно и не развернешься среди льдов, в наступившей темноте. Решили нести его на палатке. Пока мы собирались, Яннаев пришел в себя. От помощи нашей отказался. Зашагал сам.

На станции все пылало жаром. Поставив перед нами самовар, Тагай занялся Жорой Кругликовым. Перелом обнаружил один — левой ноги. Зато ушибов не пересчитать.

— Весь он сплошной ушиб,— сделал вывод, расстроенный вконец Тагай.— В больницу надо. Долго, хорошо лечить.

О доставке парня в больницу и речи быть не могло. Он не выдержит пути до вертолетной площадки.

— Никуда мы его отправлять не будем. Сами вылечим. Другого выхода нет,— сказал Женя.

— Все это так. Но скоро ли он встанет на ноги, поправится? ...Если мы задержимся на неделю-другую, потом отсюда и не выберешься.

— А зачем задерживаться? — Яннаев с недоумением посмотрел на туриста в оранжевом берете.— Потолкуйте с ним завтра, узнайте, кому что передать, и — с богом. Нянек и без вас хватит. Управимся. Вернем его здоровей прежнего.

— Не сомневайтесь,— поддержал Саша,— и вылечим, и дело для него найдем.

Тагай оказался настоящим лекарем. К утру Жора уже мог говорить. С трудом, правда, но мог. Туристы пробыли в его каюте около получаса. А через несколько дней ушли, простившись со своим товарищем.

После обеда Тагай позволил нам навестить больного. Он лежал, обложенный подушками, порозовевший, но все еще неподвижный. Яннаев представил нас, в нескольких словах рассказал о станции, о характере работы на ней. Спросил:

— В технике разбираешься?

— Вполне.

— Обучим, первоклассным радистом будешь. Оклад тебе определим. Все как полагается.

— Спасибо.

— Рано благодарить. Скажи-ка лучше, не играешь ли ты на аккордеоне?

Видно было, как этот вопрос удивил Крутикова. Невольный жест—коротко дернул плечом: дескать, причем тут аккордеон? И зажмурился от боли.

— Странно,— произнес он, чуть помедлив,— аккордеон моя страсть. Жаль только, для гор тяжеловат.

— И «Подмосковные вечера» играешь? — быстро, точно боясь упустить удачу, спросил Женя.

— Конечно.

— Ну, братец, ну, осчастливил,— возликовал Яннаев,— теперь живем, парни, а?

— Объясните же...

— Ты обречен, коллега,—улыбнулся Виктор. 

Лошади или вертолет!

Со стороны пика Мехнат доносился, приближаясь, редкий для этих мест гул мотора. Перед станцией вертолет снизился, насколько ему позволял рельеф, медленно прошелся над нами, сделал разворот у противоположного края ледника и опять направился к нам.

Мы стояли, задрав головы, и старались понять намерения пилота.

— Сесть хочет, что ли?

— Вряд ли. Это все равно, что нам на ежа усесться. Пространство вокруг обсерватории на самом деле взъерошенное, дикобразное. Могучие глыбы камня и льда, прочно сросшиеся с грунтом, ощетинились резкими гранями, сплошь и рядом торчат над поверхностью. На макушке ригеля вдоволь впадин, ям, провалов. С закрытыми глазами и двух шагов не ступить. Поблизости тоже ничего утешительного. Ледник, известный своим коварством, да остроугольные склоны Кашал-Аяка. С воздуха все это выглядит весьма устрашающе.

Что же означают маневры вертолета? Или пилот случайно оказался в этих краях и решил порадовать нас своим недолгим визитом?

На третьем заходе от вертолета стали отделяться какие-то продолговатые предметы, издали напоминающие праздничные подарки в магазинной упаковке. Когда они ударялись со всего маху о скалы, взвихривались клубы черной пыли.

— Уголь в мешках сбрасывают,— догадался Виктор,— тоже мне, деятели. С таким же успехом могли в колодец его высыпать. Зато современный метод доставки. И без бумажной волокиты: кто-то сдал, кто-то принял. Еще к тебе, Женя, приедут передовой метод перенимать. Только не заморозь ты их с угольком этим.

Жене было не до шуток. Топливо на станции так же важно, как и продукты. Потери его невосполнимы: до ближайшего лесочка километров сорок отмахать надо. Поэтому в расходе угля существует жесткий график. Нарушишь его, выйдешь из лимита — придется закутываться в одеяла и сосульки с носа счищать. Скучное занятие. Какая будет работа, если и погреться негде. Весь режим станции под угрозой.

Худое Женькино лицо посуровело. Он следил за вертолетом с таким видом, будто собирался в удобный момент протянуть руку и надавать пилоту по шее. Его настроение передалось и нам. И когда вертолет показался снова, мы принялись отчаянно жестикулировать, кричать, чтобы пилот оставил свой груз в покое.

Но, вероятно, радость и негодование выражаются в чем-то сходно, вероятно, сверху наши вопли, размахивание руками напоминали танец ошалевших от счастья зимовщиков, поскольку мешки с углем продолжали бомбардировать скалы.

Яннаев не выдержал. Сорвался с места и побежал туда, где приземлялись мешки. Он полагал, что теперь их не рискнут сбрасывать, боясь попасть в него. Но его приняли за чудака, который решил потешить компанию. Густая пыль обволокла его и скрыла от наших глаз.

После нескольких кругов вертолет, как бы на прощанье, поболтался над станцией: смотрите, мол, разгрузка завершена полностью. И повернул назад, в горловину ущелья.

Собирать было нечего. Женя стоял на черном пятачке и отплевывался. Редкий кочегар мог соперничать с ним по цвету лица. Он старательно демонстрировал перед нами спокойствие.

— Тоже мне, экспериментики... Тонну угля на ветер,— он полез в карман за сигаретами и задымил, как печная труба.— А ведь час такой вот вертолетной прогулки обходится в кругленькую двухсотпятидесятирублевую сумму.

Нелепый вид Яннаева усугублял нашу досаду. Мы побрели к станции.

— Лучше бы почту завезли. Письма, газеты не разобьются,— сказал Саша.

— Давно не получали?

— Ого! Десять месяцев и пять дней.

— Ясно,— моментально помрачнел Яннаев.

Опытный гляциолог, он хорошо понимал, что при заданном распорядке, в маленьком коллективе наверняка многое сложится по типу предыдущей зимовки, наверняка многое повторится. Ему нужно приготовиться к этому, а что не подходит — заранее изменить.

Вечером он отстукает радиограмму: «Уголь нам не забрасывайте. Остается пыль. Яннаев». Пока же, оседлав чурбан, продолжал выяснять ситуацию. Обращались ли в Управление с просьбой, чтобы почта доставлялась вертолетом? Почему нет? С мая по октябрь небо над Федченко для полетов сносное. В это время можно забрасывать и письма, и газеты. Нет ничего горше бездействия. Если жизнь на станции не улучшать, то она ухудшится. Остановить, законсервировать ее не удастся. Да и Управление всегда пойдет навстречу. Если, конечно, просьбы разумны, обоснованы.

— Позволь заметить, Женя, благие пожелания мало чем отличаются от бездействия. Они даже опасней, потому что расхолаживают человека. Как всякий бред, мираж,— Виктора раздражали замечания Яннаева, стремление выдавать, как ему казалось, общие беды за результат просчетов конкретных зимовщиков, его, Виктора, просчетов.

Когда год назад он принимал станцию, то не ковырялся в мелочах, не терзал парней рассуждениями о том, что они могли бы устроиться поприличней. У него даже в мыслях такого не было. Приехал и работай себе на здоровье. Без блажи. Как и до тебя работали. Главная задача — с абсолютной точностью проводить наблюдения и передавать их в центр. Несмотря на суровейшие условия. Он выполнил эту задачу. Честно, без единого срыва. А налаживать быт, добиваться ежемесячной почты — дело десятое. Личное.

Однако Яннаева не так-то просто было сбить с толку. Оставив реплику Виктора без ответа, он неожиданно спросил:

— А что ты скажешь насчет посадочной площадки?

Тоже бред или мираж?

— Площадки? Для чего?

— Для вертолета.

— Сдалась она нам, как Христу телевизор,— снисходительно усмехнулся Виктор.— Пустой разговор. Разве такой рельеф исправишь голыми руками? Тем более, что обычно приезжаем сюда на какой-то год-другой.

— А если бы на пять?

— Тогда другое дело.

— Почему?

— Отстань. Каждому ясно: заглядываешь вдаль тогда, когда идти далеко. И обувка попрочней выбирается.

— Да, зыбковато мыслишь. Станция же остается. Новые зимовщики приходят.

— А ты хоть представляешь размеры площадки?

— Прикидывал. Если учесть высоту, разряженность воздуха, давление и прочее, то для МИ-4 метров двести потребуется.

— Во! Попробуй пригладить столько.

— А что, и попробуем. Верно?

Фомин сказал, что без помощи Управления, специально присланных рабочих здесь не обойтись. Яннаев думал иначе — это только затянет дело. Потом, обследовав местность, мы убедились, что посадочная площадка позволит намного сократить расходы на перевозку грузов к станции. Выгодность воздушного пути доказывает даже попытка доставлять вертолетом уголь. Жаль только, что его пришлось сбрасывать.

Здание станции строилось в те годы, когда вертолетов не было еще и в помине. Но коль теперь они есть, коль теперь они служат нам, почему бы не сделать то, без чего поневоле обходились предшественники?

Ведь обеспечивать станцию всем необходимым по-прежнему тяжело. Одного угля она ежегодно расходует около двадцати пяти тонн. А продовольствие, а аппаратура?

Для того, чтобы забрасывать грузы на ледник, в Оше содержится специальный караван лошадей. Его используют только в сентябре и только на маленьком отрезке: Песчаный мыс — станция. А до Песчаного мыса от Оша четыреста километров. Можно представить, каков КПД каравана и обслуживающего персонала. Затраты на станцию велики, лишь важность исследований заставляет идти на это.

Если оборудовать площадку, появится непосредственная связь с Большой землей. Случись беда, как, допустим с тем же Кругликовым,— и может прилететь врач. Легче будет производить замену людей. Да и желающих работать на станции будет больше. Когда товарищи Виктора и Саши — Мясогутов, Ивченков и Коннов — собирались в отпуск, в Управление отослали семнадцать радиограмм с одной просьбой — выслать к Песчаному мысу вертолет. При переходе Коннов повредил ногу. Вертолет, не дождавшись их, улетел. Трое суток просидели парни у ледникового языка. На четвертые отправились к Алтын-Мазару. Снова дали радиограмму, и только на пятые сутки им удалось улететь.

Я согласен с Виктором: самой природой ледниковцы поставлены в жесткие условия. Зимними месяцами, которые растягиваются чуть ли не на полгода, по крышу заметает снегом. Мощность ветра достигает пятидесяти метров в секунду. Тебя обжигает морозом, сбивает с ног, тебе угрожают трещины, камнепады. На то и самая высокогорная, труднейшая станция в мире. Однако зачем — и тут я полностью присоединяюсь к Яннаеву — зачем преодолевать преграду, испытывать неудобства, которых можно избежать?

Отмеряя чуть ли не двухметровым шагом один участок за другим, то и дело опережая нас, Женя, наконец, успокоился и добродушно подшучивал над Виктором:

— Будь ты у меня в подчинении, я бы тебя на хозрасчет перевел. Чтобы режим экономии каждой клеткой прочувствовал. Тогда бы ты, как миленький, научился понимать, что выгодно, а что нет. И перестал бы одним годом жизнь станции мерить.

— Слушай, черт очкастый, иди ты в баню!

— Отличная идея! Своевременная,— чумазая Женькина физиономия расплылась в предчувствии банной благодати.— С благодарностью принимаю.

 

Проводы по совместительству

Из Управления сообщили: Ивченков и Екатеринин отбывают к Песчаному мысу. Через день-два будут на станции. У Виктора Рудюка «горит» путевка. Пусть поторопится.

Тагай, принимавший радиограмму, заодно сообщил и о своих наблюдениях: по синоптическим данным в течение недели ожидается резкое изменение погоды. Ветер. Снегопад. Пешеходная тропа исчезнет. Предположительно на полмесяца.

— Намекает, что нам с тобой пора выметаться,— грустно улыбнулся Виктор,— готовься, выйдем рано утром.

Да, так было условлено: с прибытием пополнения на ледник Виктор и я должны незамедлительно спускаться. Единственная привилегия ледниковцев — путевки на курорт, в дома отдыха Крыма. Виктор хотел воспользоваться этим. Тем более, что рядом будет родная Одесса, его дом.

Жизнь горных зимовщиков не очень-то богата событиями. Но тот день был особенным. Вышло совпадение: день рождения Виктора и проводы. По совместительству, уточнил именинник. Для проведения торжества Яннаев создал комиссию. Вскоре на станции все горело, кипело, бурлило. Соблазнительные запахи бродили по комнатам, настраивая на застольный лад. Какими-то блюдами по-ошски, засекреченными пока, пообещал удивить нас Тагай. Свежих продуктов на складе не было. Приходилось изобретать.

Тагай привез с собой добрый десяток пакетиков острейших приправ. Праздничный стол окрашивался в азиатские тона. Кто знает, может кухня Тагая войдет в летопись станции, как вошло, скажем, техническое мастерство Анатолия Ивченкова, сумевшего из ничего соорудить ветряк, собрать электродвигатель, части которого ржавели прежде под обрывом и который выручает их, когда барахлит движок.

Мы с Виктором остались не у дел. Нас деликатно попросили не мешаться под ногами.

Яркая голубизна близкого неба заливала вершины. Безмятежно нежился в его свете ледник. Чудно и тихо было вокруг. Наступил час перемирия между силами природы. И только на самом верху продолжалась борьба. Хребты, как в штыковой атаке, прокалывали облака. А затем — замирали, обнажив головы пред чистыми небесами. Захватывало дух. Ощущение вечности, величия бытия исходило от воцарившегося чокая, суровой и вдохновенной красоты.

Можно было понять, что влечет сюда парней. Благодаря чему они «любят то, что сами себе приказывают». Именно здесь они властелины. Именно здесь им доступно то, что недоступно другим.

Привлекательность этого студеного мира весьма относительна. Те, кто наполнен токами городских скоростей, кому родственны шумные потоки автомобилей и прохожих, не знают, куда себя деть от тоски. И, едва поднявшись сюда, уже мечтают о спуске. Как золото вступает в реакцию лишь с кислотой, именуемой «царской водкой», так высокогорные станции взаимодействуют только с людьми определенного склада, только им одним они открывают свою душу.

Получилось ли такое взаимодействие у ледниковцев? Ну, хотя бы у того же Виктора, вместе с которым мы ожидали приглашения к столу? Я не сомневался, что да. И меня интересовало, не трудно ли было ему, самому молодому из сотрудников — сегодня отмечалось его двадцатилетие — руководить станцией. Взять его товарищей — Мясогутова или Ивченкова — у них за плечами не одна зимовка, прочный взгляд на все, что связано с их работой.

Виктор в задумчивости трет переносицу, отвечает в привычной манере — тихо, посматривая на меня, как я его пойму:

— На другом месте у меня ничего бы не вышло. Но ледник есть ледник. Субординация здесь иного характера. Неважно — повар ли ты, начальник ли. Тебя принимают или отвергают — полностью. Спрятаться в себе, пытаться выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле, у нас невозможно. В любую минуту на виду. Если же тебя приняли, то слабость, промах твой простят, одолеть помогут. Я это, пожалуй, сильнее всех испытал.

— Ну и как, к делу крепко прирос?— спросил я скорее по инерции, поскольку был уверен — тут все в порядке. Оказалось, не совсем.

— Больше к станции. Понимаешь, осечка у меня получилась.

Сколько помнит Виктор себя, его привлекало только море. Оно находилось рядом, рукой подать — и от дома, и от школы. И профессию он выбрал морскую — штурман дальнего плавания. Готовился, запасся учебниками. Но родители, наслышавшись всяких страхов про кораблекрушения, штормы, оторванность от земли, запротестовали. Настоять на своем Виктор тогда не сумел. И поступил уже так, лишь бы год не потерять, в гидрометеорологический техникум. Назло родителям и себе. Учился, а самого тянуло к морю. Сбегал с занятий. Во время каникул ходил матросом на малых судах. Искал и не находил средства против этого притяжения. И когда окончил техникум, попросился на самую дальнюю станцию. Надеялся, что прежнее забудется, отодвинется, уйдет с горизонта.

Ледник основательно потеснил его привязанность. Именно здесь, и всего за одну зимовку, он научился сдержанности, собранности — тем качествам, которые раньше казались ему недостижимыми. И кто знает, останься он еще на зимовку, намерения его, быть может, и переменились. Но после отпуска Виктора призывают в армию. А тут уж он постарается, чтобы — в Морфлот.

Пройдет время и станет Виктор Рудюк штурманом дальнего плавания. Им тоже нелегко, морякам. Но самые долгие рейсы, все же намного короче зимовок на Федченко. Да и природу суровей, чем здесь, вряд ли встретишь. Ледниковская закалка еще не раз выручит Виктора. Что касается метеорологии, то и она пригодится будущему штурману.

Пока мы с Виктором разговаривали, парни трудились. Обычно в компаниях вся организация, подготовка застолья взваливаются на самого виновника торжества. Он принимает эту неизбежную ношу, как суровый, но справедливый приговор, который обжалованию не подлежит. Мотается по магазинам и рынкам. Крутит мясорубку, взбивает сливки и открывает пробки. Когда приходят гости, он начинает чувствовать себя словно лишним.

На станции такое не случается. Если твой праздник, парни в доску для тебя расшибутся.

— Пожалуйте к столу,— приоткрыв дверь, позвал Яннаев,— все готово. Можете принимать парад.

Праздничный стол удался по всем статьям. Посередине на металлическом подносе, как на троне, возвышался плов, накрытый белоснежным полотенцем.

— Как в лучших домах Одессы,— восхитился Виктор,— только...

Он мог не договаривать. Стол обходился без традиционных бутылок. Во-первых, на такой высоте не рекомендуется. А во-вторых, ничего просто-напросто не было. Принесенный московскими туристами спирт использовался лишь для лечебных целей. После случая с Кругликовым любые отклонения от этого правила исключались. Никто из нас не рассчитывал на чудо.

Женя посмотрел на Виктора, хитровато сощурился, а сказал буднично, даже слишком:

— Кстати, тебе, как имениннику, кое-что с Большой земли причитается,— и пошел в свою каюту.

Спустя минуты две он, словно маг, извлекал из рюкзака шампанское, какие-то домашние сладости и огромную солнцеликую дыню.

— Шаартузская,—не удержавшись, похвастался он. Все подались к дыне. Она источала такой душистый аромат, что кружилась голова. Наверняка дыни не часто совершают восхождение на ледник. Теперь до меня дошло, почему яннаевский рюкзак был самым тяжеленным.

— Слушай, как ты догадался? У нас в Оше редкий плов без дыни обходится. Ай, молодец!

— А у нас в Тольятти,— приподнялся на раскладушке, придвинутой к столу, Кругликов,— на такую дыню «Жигули» выменять можно.

— А у нас на леднике...—начал Фомин, и все рассмеялись.

Именины на Федченко особенно памятны. Географически ледниковцы считаются «высочайшими» людьми планеты. И то, что ты среди них отмечаешь свой маленький юбилей,— разве забудешь такое?

— В марте мне тридцать стукнет,— сказал Женя.— Тоже круглая дата,— он помедлил, приподнял бокал:— Тому, кто приходит следом за товарищем, всегда легче. Ему уже видно, где можно уверенно ступать, где — еще нет. Понятней, как нужно действовать. Это и есть движение вперед. И сейчас я хочу выпить за то, чтобы мне удалось повторить все самое лучшее — в характере и поступках, чем Виктор дорог ледниковцам.

— Выпьем же за него.

Тостов было много. Значительно больше, чем шампанского. Парни, обычно скупые на слова, расщедрились: последний день Виктор на станции, среди них. Увидятся ли с ним когда-нибудь? Все говорили о встрече. Надо увидеться. Они тут надолго. Будет отпуск — пусть приезжает. Да и они не прочь погостить в Одессе. Если, конечно, пригласит. Виктор кивает: что за вопрос, обязательно. Как только отслужит, сразу даст радиограмму. Квартира большая, места всем хватит.

Тагай о чем-то перешептывался с Сашей. Тот сначала колебался, потом попросил гитару. Песня, сочиненная им здесь, на станции, была проста, как ситец, и голоса у нас никудышные, но к обстановке это подходило:

Ты год провел на леднике,

Держа погоду в кулаке.

Кругом опасности — крепись!

Тебе по нраву эта высь...

Я понимал, что мне здорово повезло: встретился с такими парнями, с которыми я давно мечтал побывать вместе. И все-таки не совсем был удовлетворен: самого крутого, сложного времени — зимовки я не захватил. Какая она на Федченко, зима? Какие несет с собой испытания? Увидеть бы все, прочувствовать — вот чего мне хотелось. Узнав о моих переживаниях, Виктор посоветовал:

— А ты возьми журнал обсерватории. Записи в нем по свежим следам делаются. Конечно, зимовки они тебе не заменят, но... Глядишь, что-нибудь и пригодится. Иного выхода и не было.

Начинается журнал с записей первого начальника обсерватории Бодрицкого. Сорок лет назад. Они, как я убедился, пролистав журнал, характерны для жизни сотрудников всех зимовок. Привожу некоторые из них:

«9 декабря 1933 года.

Здание обсерватории полностью готово. Чередующиеся слои кошмы, фанеры, дерева и воздушных пространств заключены в сплошной непроницаемый железный панцирь... Наша «тихая обитель» может противостоять ураганным шквалам ветра, полярной температуре и с успехом выдержать массы снега.

Началась ультраполярная жизнь под облаками.

27 декабря 1933 года.

Громадные сугробы завалили здание совершенно. Всю ночь откапываем верхний люк — единственный выход наружу.

С шести часов утра начался жестокий шторм. Снежинки мчатся со скоростью 35 метров в секунду. Штормовой трос, при помощи которого мы ориентировались, идя к приборам, занесен. Но наблюдения ведутся... Наблюдатели пробиваются, уцепившись друг за друга. Ветер валит с ног, забивает глаза, дышать трудно.

6 января 1934 года.

Сегодня ясный день. В прозрачной атмосфере почти полное отсутствие пылинок дает громадное напряжение солнечной радиации. Петр Пройдохин обрадовался этому напряжению.

«Фабрику-кухню» он раскинул на воздухе. Наложив котел снега, он, используя солнечную радиацию, получал кипяченую воду. Мы с удовольствием уничтожали чай, приготовленный гелио-кухней.

8 января 1934 года.

Буран. Метелица. Страшное беспокойство. Уже вечер, а Бладыко и Пройдохина нет. Они ушли к леднику на гляциологическую съемку. Что делать? Неужели потеряли товарищей?

Собрали тряпки, облили керосином и бензином. Поддерживаем костер. Я сигналю выстрелами. Но что наша сигнализация по сравнению с той канонадой и шумом, которые принес буран?

9 января 1934 года.

Вечером Бладыко рассказывал:

— Я упал в трещину. Пройдохин пошел за помощью в обсерваторию, но вернулся. Мешал буран. Была опасность не попасть на зимовку и потерять трещину, куда я провалился. Пройдохин решил действовать сам. Он связал все ремешки от приборов, скинул одежду и применил ее как веревку. Когда он вытащил меня, буран был такой, что мы и не пытались тронуться с места. Без спальных мешков зарылись в снег. Крепко прижались друг к другу. Щипали и толкали друг друга всю ночь, чтобы не уснуть навечно. Спички отсырели и разжечь байку сухого спирта не удалось.

6 мая 1934 года.

Ночью во время снежной бури, когда атмосфера была наэлектризована, наблюдали удивительное явление. Голубоватые свечки, иногда достигающие полуметра в высоту, горели на выступах скал, они вспыхивали над головами, на поднятых пальцах...

Все светилось. Какая замечательная картина!»

Стремительные, как взрывы, чередования прекрасных видений и беспощадной пурги. Контрасты, на которые способны лишь такие гиганты, как Памир и Тянь-Шань. В этом их великая притягательная сила. И труднодоступность.

Когда утром, забросив рюкзаки за плечи, мы приготовились к спуску, Яннаев погрустнел. Кто знает, что предстоит перенести ледниковцам, какие выпады против них предпримет стихия. Да и опять-таки — их будет только шестеро. На многие, многие месяцы. Психологические сложности тоже надо брать в расчет.

— Пишите,— сказал нам Женя,— думаю, с почтой наладится. И Анне моей поклон.

— И моему Ошу,— добавил Тагай. Саша промолчал.

Втроем они долго стояли на краю ригеля. Километров через пять мы завернули на морену и последний раз оглянулись на станцию. Женя стоял уже один. Видимо, парни ушли на дежурство.

Обратный путь мало чем отличался от прежнего — к обсерватории. Разве что ветер дул в спину, как и положено при спуске. Разве что рюкзак мой стал полегче, а я сам поопытней. Да и Виктор знал ледник не в пример тем, кто поднимался со мной на станцию, чтобы заняться его изучением. До Песчаного мыса мы добрались довольно быстро.

Вертолет как раз забрасывал туда грузы. И на следующий день мы уже пожимали руки пилотам.

 С луны свалился

Очутившись в аэропорту, вспыхиваешь желанием лететь, лететь, лететь... Но на сей раз я в роли встречающего. Жду Яннаева. В Управлении «Гидроспецслужба» мне сообщили, что он прибывает сегодня.

Рейсов много, диктор едва успевает объявлять о взлетах и посадках. Вполне возможно, что рейс из Джиргаталя она не удостоит внимания: масштабы не те. Четырыхместная «Стрекоза» затеряется среди серебристых гигантов. Но Женя не затерялся. Я уже ощущаю его присутствие: вылет нескольких самолетов, отложенный прежде по метеоусловиям, был, наконец, разрешен.

Диктор оказалась проницательным человеком. Чувствовала, по-видимому, с кем имеет дело.

— Совершил посадку самолет, прибывший из Джиргаталя рейсом...

Он по-прежнему нетороплив, Яннаев. Пропустив вперед своих попутчиков, вешает тощий рюкзак на плечо и спускается на землю. На ту самую землю, которую ледниковцы, как и полярники, называют Большой. Глаза нетерпеливо охватывают все, чем живет аэропорт. Первая его фраза была:

— Людей-то сколько!

Больше он ничего не говорил. Только смотрел и смотрел по сторонам — на лица и деревья, жилые корпуса, магазины и снова на лица. Он вглядывался в них, будто никогда не видел столько людей и зданий. Будто хотел приноровиться к шагу прохожих, к их большим и малым делам. А мне казалось, что прохожие приноравливаются к нему, этому высокому, сутуловатому парню в очках.

Особенно часто его взгляд останавливался на женщинах. Откуда ему было знать, что «мини» давно заменены «макси»? Что мы успели привыкнуть к платьям, метущим асфальт... Он даже замедлил шаг перед шатенкой в платье до самых пят. На лице его было недоумение.

— Он что с луны свалился?— обращаясь к подруге, но достаточно громко, чтобы мы расслышали, спросила женщина.

Яннаев улыбнулся.

— Почти угадали. Оттуда,— и показал пальцем вверх.

Соблазнить его поездкой на такси не удалось. Ему хотелось увидеть, как изменился город. Пришлось идти в его микрорайон пешком. Меня интересовало, как проходила зимовка, а он сам то и дело подбрасывал мне вопросы.

— Что здесь строится?... Когда переведут ТЭЦ на газ?... Улицу так и не расширили?... Хватает ли городу воды?... Собираются ли переносить рынок из центра?... Насколько улучшилось автобусное сообщение?...

— Слушай, я тебе мэр, что ли?— запросил я пощады.

— Прости. Тороплюсь узнать. Ведь скоро опять туда.

Мне стало неловко, как-будто я допустил бестактность. Помолчав, Женя продолжал:

— По-моему, каждый должен быть в своем городе, в своем деле мэром. Понятие личной ответственности становится все шире и шире. У нас там хватает времени подумать, вглядеться в себя и своих товарищей. На станции тоже общество. Только в миниатюре своеобразная модель общества. В нем заметней те процессы, которые происходят внизу. И мы ежедневно видим, как каждый из нас, находясь в зависимости от коллектива, сам влияет на его судьбу. Верно сказано у Симонова:

«Чужого горя не бывает». И радости чужой тоже. Подняться на вершину жизни можно будет лишь тогда, когда все на свете станут действовать исходя из этого принципа.

Простые идеи не так уж просты в постижении, не сразу становятся реальной силой. Но они тяготеют к всеобщности. И овладевают людьми безудержно, неотвратимо. Вспоминать об этом надо почаще, как о правилах уличного движения, чтобы не выйти на дорогу при красном свете.

Вокруг нас — безостановочные потоки жизни. В многоэтажных корпусах. На тротуарах. Улицах. На всей нашей огромной планете. И как важно, думая о себе, не отрываться от них. Могучий, негасимый импульс взаимодействия. Взаимогоря. Взаиморадости. Принципы, проверенные в такой модели, как ледниковцы, охватывают у нас сотни, тысячи коллективов.

Я спросил Женю:

—Вышло с посадочной площадкой? Он помрачнел:

— Знал, что спросишь про нее. Не вышло. Надеюсь, пока... Место мы, вернее, я,— он с силой подчеркнул это — я,— ошибочно выбрал. Два месяца выкладывались. Помнишь ведь, какой там рельеф. Мамонт бивни бы свои сломал. И у нас ломики хрустели. Ты бы посмотрел, как работали парни. Уж больно хотелось сделать ее, эту площадку. Даже Кругликов, когда срослась нога, прихрамывал к нам на подмогу. Самая малость оставалась. Метров пятнадцать... Потом — ко всем чертям полетело.

— Лавина?

— Хуже. Сель. Я говорю: месяца два выкладывались. Пока снегами не занесло. Под самую трубу. В мае резко потеплело. Грунт поплыл. А площадка-то на склоне...

— Да, досадно.

— Что — да? Что ты понимаешь? — Яннаев резко повернулся ко мне,— не для того я рассказываю, что бы соболезнование выслушивать. Свой промах сами исправим. Прежде грунт основательно исследуем, а уж затем всем обществом нажимать будем.

— Так уж и всем?

— Решили еще позимовать. Заодно и дело до конца довести. Только Кругликов уехал.

Пока мы шли к микрорайону, жизнь ледниковцев пополнялась для меня новыми подробностями. Я узнал о том, что гляциологические исследования Ивченкова привлекли внимание ученых. О том, что Виктор каждый праздник присылает ребятам радиограммы. И о том, как Тагаю один-единственный раз изменила осмотрительность.

— Случилось это в конце октября, через месяц после вашего ухода,— рассказывал Женя,— к «Чертову гробу» была заброшена гидроаппаратура. Караван уже перестал ходить. Что делать? Решили отправиться за грузом сами — Анатолий, Саша, Алексей и я. Когда возвращались назад, поднялась пурга. Загрузка была основательной — килограммов по тридцать на брата. Да еще ветер с Кашал-Аяка бил снежной крупой. У Алексея горло схватило. Хрипит, еле ноги передвигает. «Оставьте,— просит.— Не могу идти. Потом заберете». Разозлились парни. Дали бы ему чертей, не будь он так слаб. В общем дотащили мы его до подножия ригеля, пальнули разом из трех ракетниц. Пурга крутит, попробуй, разберись в этом хаосе. Но Тагай, который дежурил в те сутки, каким-то чудом услышал. Надел попавшиеся под руку мокрые валенки и скорей к нам. А вечером мы уложили его в постель с обморожением пальцев обеих ног.

— Как же это ты мокрые обул?— удивлялись ребята,— всегда такой спокойный, предусмотрительный...

А он только молча смотрел на нас, будто не видел целую вечность.

В городе Женя тоже живет на самом верхнем этаже. Эта деталь могла бы навести на мысль, что работники горисполкома становятся превосходными психологами. Таким ногам, как у Яннаева, нижний этаж противопоказан.

— Возьми на заметку,— перемахивая через три ступеньки, посоветовал он,— в квартире напротив моей живет старушка, претендует на звание долгожителя. Через два года за первый век перевалит.

Едва он позвонил, дверь распахнулась и его облепили сразу трое — жена, дочь и сын. Прижались к нему, замерли в радостном порыве — тихие и сияющие. Первым отошел самый младший — Сашка. Мужчина все-таки. Он дернул отца за руку:

— Пойдем, мама там вкусного наготовила.

Женя наклонился, легонько щелкнул Сашку по носу, спросил с напускной строгостью:

— А ты уроки-то выучил?

— Какие уроки? У нас уже каникулы.

— Ну да, правильно.

В квартире все было готово к встрече. Усадив нас в гостиной, Аня накрывала на стол. Двигалась она быстро, беспрестанно улыбалась. А в глазах еще продолжала жить невысказанная тоска, которую сразу не вытеснить даже такой вот радостью.

— Ты помнишь, Аннушка, о чем перед отъездом договаривались?

Она пожала плечами: как, мол, тут не помнить?

Определенно было сказано: он проведет на Федченко только одну зимовку. А потом поедет с ней на какую-нибудь другую станцию, пониже.

— Да не о том я, Аннушка,— вздохнул Яннаев,— не о том.

Она еще не догадывалась, что он остается на Фёдченко. Она еще не знала, что все это не на один, а на многие годы. Легко согласилась:

— Конечно же, не о том. Просто все время думала, думала... Саша, принеси папе наш общий подарок.— Пояснила мне:— Ко дню рождения Жени мы договаривались аккордеон купить. Саша каждый месяц доставал его, пылинки смахивал. Вот, говорит, нажму на клавишу, папа услышит и приедет. Сколько раз нажимал...

— Аннушка, что сейчас — встреча или проводы?

— Не буду, не буду,— она опять заулыбалась сквозь набежавшие слезы.

Женя склонил голову над белоснежными клавишами. Она присела рядом, чуткая, как камертон. Услышав мелодию любимой своей песни, повела высоким счастливым голосом:

...А рассвет уже все заметнее. Так, пожалуйста, будь добра. Не забудь и ты эти летние Подмосковные вечера...

Пела она ясно и самозабвенно. В распахнутое окно вливался шум города. Среди него, этого шума городской жизни, как лебедь средь волн, плыла, покачиваясь, песня.