Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Колесников Г.С. Поклонитесь колымскому солнцу. Магаданское книжное издательство, Магадан, 1973 г.

Охотник на хариусов

Попов мастерил самые причудливые рыболовные снасти. На заре нашей колымской одиссеи, когда кета и горбуша косяками продирались на нерест к верховьям мелких речушек, он поддевал крупных рыбин каким-то подобием трезубца. Мы с удовольствием ели свежую рыбу, не уставая подтрунивать над рыбаком:

 – Ты у нас прямо как морской бог Нептун – с трезубцем! Только бороды не хватает. Отпускай для верности.

Попов не обижался.

 – Бог не бог, а дай вам в руки этот инструмент – так с вами голодом насидишься. Тут ведь тоже сноровка нужна.

Это верно. Рыболовные снасти Попова требовали спортивного мастерства и даже лихости.

Однажды он сплел небольшую сетку, укрепил ее на обруче из гибкого лозняка и подвесил к недлинному черенку от подгребной лопаты. С помощью этой сетки ему удавалось довольно успешно ловить небольших хариусов, которых в проточных озерцах, невдалеке от нашего стана развелось, по его свидетельству, видимо-невидимо. Меру эту следует принимать во внимание с учетом того, что ее определял сам рыболов.

Решил и я попытать рыбацкого счастья. Взял у Попова сетку на палке и отправился на рыбалку. Ох и поиздевался же надо мной Попов! Вернулся я, разумеется, ни с чем. Стайки хариусов оказались стремительными, как серебряные молнии. Они исчезали, не дожидаясь, пока их накроет даже тень от сетки. Такая досада меня разбирала, что я не замечал своеобычной красоты этого уголка колымского края. Плоскую ложбину по возвышенности обрамляли густые заросли кустов березы. А по дну ложбины шла длинная цепочка неглубоких и совершенно прозрачных озерцов. Некрутым каскадом они вливались узкими протоками одно в другое, а где-то далеко всю эту цепочку неутомимо подкреплял ключ. Скорее всего он вытаивал из мерзлоты видневшейся вдали сопки.

 – Не понимаю, Попов, как ты умудряешься ловить этих хариусов? – спрашивал я не в силах скрыть досаду на свою неудачу.

Попов довольно подмигивал:

 – Петушиное слово знаю. И ты попробуй, может, поймаешь.

Конечно, опыт был повторен. Уныло брел я от озерца к озерцу. На плече сетка. В прозрачной воде поминутно мелькают стайки хариусов, дразнят, но как их взять моей сеткой, я не представляю. Видно, Попов действительно знал петушиное слово. Рыбки пугливы, стремительны, и невозможно было уловить момент, чтобы накрыть их сеткой. Пробовал класть ее на дно и ждать, когда хариусы сами себя подставят рыболову. Но такого ни разу не случилось. Цедил чистую воду: такие ловкие бестии, не желали плавать в кедровом масле на горячей сковородке.

Не утешало меня, что не один я зарился на неуловимых хариусов. Над озерками кружил и кружил колымский ворон. Сверху его внимательному глазу рыбное сборище казалось, наверное, еще более соблазнительным. Но ворон не умел, как чайка, пикировать на воду. А я не умел, как Попов, ловить хариусов.

Мне оставалось только помахать ворону сеткой, высоко подняв ее над головой на всю длину палки, и громко посочувствовать:

 – Понимаю, друг, видит око, да зуб неймет. Сам в таком положении.

Но судьба все-таки вознаградила меня за старания. Я набрел на небольшое озерцо. Оно было непроточным и кишмя кишело рыбками, попавшими в западню. Невысокая перемычка не позволяла хариусам выбраться из плена. На этом озерце их можно было черпать сеткой, как из ухи ложкой.

В душе вспыхнул спортивный азарт. Снял для верности легкую телогрейку, замахнулся снастью, рыбы в ужасе заметались под ее зловещей тенью, и у меня опустились руки. Ну, принесу я Попову котелок рыбы, расскажу, как «черпал» ее из рыбьей ловушки. Старик насупится, помрачнеет, а потом горько вздохнет и скажет:

 – Эдак-то рыбачить и дурак может. В беде рыба – ее не ловить, а вызволять надо.

Я отвязал от сетки палку и разгреб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, стали выбираться из плена. Чуть в стороне, под кустом березы, я привязал сетку к палке (сдать ее Попову полагалось в исправности) и не заметил, как у моей протоки очутился большой и неправдоподобно черный ворон. Он надежно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавой, стремительно клюнул воду. В клюве у него затрепетала рыбка. Ворон придавил ее лапой... Я вскочил, чтобы спугнуть разбойника. Не для того рыбешки освобождались из плена, чтобы отдать себя на растерзание ворону.

Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее. Птица часами вела разведку с воздуха и безошибочно выбирала момент и место удара. И вот теперь без промаха достигла цели. А цель у нее простая: прокормиться! Это – жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой...

Снова сел я у куста березы, стал с интересом наблюдать за черным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки еще одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал ее, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, легко улетел.

Домой я вернулся без рыбы, но Попов «линию моего поведения» одобрил:

 – Ну и правильно сделал. А ворону тоже надо жить, как и нам с тобой.

Зеленые флаги

«Узкая долина, сдавленная горами».

Не правда ли, сколько раз мы читали эту фразу! Почти для всех она превратилась в ничего не выражающий штамп. Эту «узкую долину, сдавленную горами» я нашел в своем путевом дневнике, и мне стало обидно, что так бедно и скучно отметил я час, сохранившийся в памяти на всю жизнь.

Эта долина была похожа на широкую бутылку с длинным узким горлом. И по мере того как мы продвигались по ее горлу, все выше становилось небо, все реже стояли лиственницы, все сильнее сначала дул, а потом больно бил в спину холодный ветер: выбрось в сторону ладонь – и возникнет ощущение тяжести, будто гирьку на руку положили.

 – Проклятая труба! – ругался Попов.

Не в силах противостоять напору ветра, старик почти бежал, как и все мы, по каменистой тропе, с которой воздушный поток смел все живое: ни травинки не осталось под ногами.

И только отдельные деревья устояли. Сразу мы их не замечали даже. Заплечные мешки давили на спину, неровная каменистая дорога заставляла смотреть под ноги, а не в небо... Между тем в проклятой трубе эти одинокие деревья были воистину замечательны. Невысокие, они цепко стояли на земле на своих искривленных ногах. Молодые побеги с вершин вымерзли, и создавалось такое впечатление, будто неведомый садовник подстриг их под гребенку. Но самое удивительное в этих лиственницах – их хвойная крона: сучья и ветви с наветренной стороны начисто срезаны, и остальная часть «подстриженной» кроны как бы бежит за ветром, полощется истрепанным, по гордым зеленым флагом.

 – Выстояли! Не упали!! Живем!!!

Рано или поздно все на свете кончается. Выбрались и мы из этой «узкой долины, сдавленной горами». И когда я набросал карту нашего маршрута, на ней появилась еще одна новая запись: «Долина Зеленых флагов»!

«Северянин»

Меня всегда удивляло обилие всяческой растительной снеди на Колыме.

В урожайный год кедровый стланик черен от тугих маленьких шишек, густо набитых орешками. А они жирные, и кедровое масло отменно вкусное.

Московских бы грибников в колымскую тайгу: вот бы утешились! После дождя под каждым березовым кустом целые выводки крепких толстопузых коротышей. Все грибное многолюдье прижилось и щедро распространилось по Колыме: и жирные маслята, и хмуровато-солидные подберезовики, и многочисленное и многоцветное семейство сыроежек; как одуванчики, желтеют моховики на красноватых тундровых просторах, ну и, конечно, царь грибов – толстенький, с массивной шляпкой, плотный белый гриб.

Невообразимо обильны и очень красивы россыпи брусники по ягелю. Ее яркие вечнозеленые листочки и пунцово-красные гроздья сплошь прошивают рыхлое беловато-серое поле нарядным узором – со вкусом одевается северная природа! Покрытая туманной сизой дымкой, голубица заполняет низины непроходимыми зарослями. Рукой ее не возьмешь – слишком она нежна для грубого прикосновения пальцев. Попов соорудил нечто вроде лотка, расчлененного на конце наподобие растопыренных пальцев, и этим снарядом с маху черпал голубицу, набирая ее ведрами. А какая крупная и сочная морошка растет на Колыме – объедение!

Попов приносил также с колымских лугов пучки зеленой петрушки и тонкие перья ароматного чеснока...

Все эти «дикорастущие», как их несколько пренебрежительно называют, должны быть причислены к лику растений-героев. В самом деле, большую часть года свирепствуют лютые холода, а они живут и даже красуются вечной зеленью. Лето, правда, влажное, жаркое, светлое, но ведь оно короче воробьиного носа, земля оттаивает только с самой поверхности, и чуть копни ее – вечная мерзлота. А колымская зелень успевает стряхнуть зимнее оцепенение, пойти в рост, деловито быстро отцвести, завязать плоды, и они каким-то чудом к осени вызревают, зимой коченеют, а к весне все равно остаются живыми. На все эти превращения зеленым северянам в лучшем случае отпущены июнь, июль и август. Поразительно!

Но...

 – Слов нет, хороша брусника, прихваченная морозом, и грибов вволю, а все-таки хочется свежей рассыпчатой картошки! Посыпать бы ее солью да с коркой ржаного хлеба!

Сверх своего обычая Попов не поднял на смех мои гастрономические мечтания, а спокойно предложил:

 – Чего же, давай сходим. Тут не так далеко совхоз должен быть. Много-то они без наряда не дадут, а сколько унесем на себе, – чего им, жалко, что ли.

Я прикинул на карте. «Не так далеко» выходило километров за сорок от нашей стоянки. Но разведчики на подъем легкие, да и любопытно было посмотреть, как на вечной мерзлоте овощи растут.

Отправились мы в совхоз. В тайге заночевали, а когда поздним утром следующего дня вышли на совхозные земли, глазам не поверили: женщины на просторном поле срезали и складывали у межи тугие вилки крупной белокочанной капусты.

Мы поздоровались, спросили, где нам найти главного.

 – Оставайтесь у нас – главными и станете. Мы таких интересных мужчин лет десять не видели!

Речь у колымских огородниц была задиристой и вольной:

 – Алевтину Ивановну ищите – она у нас главная.

Дело прошлое, но мне так не хотелось уходить от этих расторопно работающих языкастых женщин!

Попов ехидничал:

 – Ты не гляди больно-то пристально, ослепнешь. Пошли в контору.

Алевтина Ивановна оказалась уже немолодой женщиной с обветренным лицом и сухими потрескавшимися губами. Несколько церемонно она спросила:

 – Чем могу служить?

 – Да мы, собственно, так, – замялся я, – пришли по-соседски, познакомиться с вашим хозяйством.

Попов оказался менее дипломатичным:

 – И картошкой маленько разжиться, сколько унесем.

Сдержанная Алевтина Ивановна посветлела:

 – Ну, унесете-то вы немного... И такая беда – людей не хватает, хоть разорвись. Сентябрь на исходе. Вот-вот морозы. А сколько еще капусты не срезано, картофель только копать начали...

 – А вы картошку-то как, из-под лопаты берете? – спросил деловито Попов.

Алевтина Ивановна вздохнула:

 – Все руками пока. Инженеры для северных огородников машин еще не придумали.

 – Ну, так мы согласны, – по-крестьянски верно и просто понял Попов прозрачные намеки Алевтины Ивановны. – Давайте лопаты, поможем. Землю лопатить мы привычные.

Женщины приняли нас в свою артель с веселой издевкой:

 – Ну вот, не все нам мужиков кормить: пускай сами попробуют, почем фунт лиха!

Попов добродушно, по-стариковски отбивался:

 – Застрекотали, сороки! Теперь не лепитесь только подбирать за нами!..

Хорошо уродило колымское картофельное поле! Клубни крупные, тугие. Копать их было истинным удовольствием.

Мне рассказывали, что в Якутии много засушливых мест. На Колыме – наоборот, одолевали дожди. Воздух здесь чистый, прозрачный, световой день длинный-предлинный. То, что климатологи называют инсоляцией, здесь достигает рекордной величины. Все это, видимо, и объясняет и пышность колымской зелени, и мощность клубней...

Поздно вечером мы ели в совхозной столовой борщ из свежей капусты. Правда, заправлен он был консервированной тушенкой, но все равно казался очень вкусным. Ели мы и вареную картошку с солью... Все вышло, как нам хотелось.

Алевтина Ивановна, ставшая волей судьбы главным агрономом северного совхоза, рассказывала, что с картофельного гектара они намерены снять тонн пятнадцать.

 – Успеть бы только убрать и укрыть надежно. Всего в наших местах много: и тепла, и света, и влаги. Одного только не хватает: времени на уборку. Так досадно бывает – растишь, растишь, и вдруг все труды твои вмерзли в землю и пропали! А ведь мы этот картофель рассадой сажаем, а рассаду в горшочках с перегноем неделями холим.

 – Это же египетская работа! – невольно воскликнул я.

– Конечно, трудное дело. По-другому мы не умеем пока. Холодостойкие и скороспелые сорта, но все равно далеко им до коренных северян. А картошку свою вы честно заработали, спасибо за помощь. Набирайте сколько унесете. Только не жадничайте – дорога у вас дальняя.

Мы набили рюкзаки отборными клубнями, взвалили мешки на спину и по утренней сентябрьской прохладе отправились домой. Прощаясь с Алевтиной Ивановной, я спросил, как же называется сорт картофеля, что несем мы в подарок своим разведчикам, она улыбнулась:

 – Хорошо называется – «северянин»!

Скоростной рейс

Мы долго спорили о том, как назвать речку, где обосновались. Находчивость изменила нам.

 – Значит, на Безымянной будем работать, – подвел Попов итог нашему громкому, но бесплодному спору.

Осели мы на Безымянной прочно и для сообщения с другим берегом срубили и связали небольшой крепкий плот. На другом берегу мы нашли обширную сопку с горелым стлаником и собирали его в запас, на зиму.

Сначала мы перебирались через Безымянную с помощью длинного шеста. Однако речка была хотя и неширокой, но быстрой, и плот наш при путешествии туда и обратно сносило почти на километр, а если дул попутный течению ветер, то и дальше. Очередной заготовитель топлива кричал SOS, мы зачаливали плот веревкой и на манер бурлаков, с нестройным пением «Дубинушки» тянули его вместе со стлаником к нашей таежной хате.

Бурлачить нам в конце концов надоело, и мы превратили наш плот в паром с ручной тягой. В нашем снаряжении нашелся тросик, необходимый разведчику для проходки глубоких шурфов – поднимать воротком бадью с грунтом. Мы перекинули тросик через Безымянную, потуже натянули и с его помощью благополучно передвигали плот с берега на берег прямо против своего жилья.

Но вскоре наш плот перешел в собственность одного якутского селения. И вот при каких обстоятельствах.

Я получил приказание девятнадцатого в одиннадцать ноль-ноль явиться к начальнику управления. Приказать легко – самолет сбросил нам тюк с почтой и улетел. Но как выполнить приказ, если он получен семнадцатого, а до управления больше ста верст и никаких дорог?

– Задача! – сказал Попов. – И не явиться нельзя: время-то какое...

Время было суровое, явиться я обязан, и непременно к сроку.

 – На плоту и спускайся по Безымянной до якутского стана, а там лошадь наймешь. Иначе не успеешь.

Рискованно, но другого выхода не было. Через тайгу, по мхам и сопкам проплутаешь неделю. В конце концов, не я первый, не я последний. Первые северные геологи преодолевали на плотах даже колымские пороги. А Безымянная, что ж, быстрая, но смирная, в общем-то, река.

Пока плотник с Поповым прилаживали кормовое весло («гребь», как они его называли), я, не мешкая, снарядился в дальнюю дорогу. Снаряжение несложное: топор, ружье, спички, мешок с едой. Все это мы укутали в брезент и хорошо приторочили к плоту.

Провожать меня вышла вся партия, но за первым же поворотом я потерял товарищей из виду и остался один на стремнине быстрой таежной реки.

Плот хорошо слушался греби, и управлять им было легко. Двигался он очень быстро. Мелькали живописные берега Безымянной: зеленый тальник у самого берега, голые глыбы северного гранита по крутым склонам сопок, хмуро молчавшие лиственницы, веселый, пушистый стланик.

Сначала мне было не до красот природы. Безымянная, капризно извиваясь, пробивала себе в тайге трудную дорогу, и я ни на минуту не выпускал из рук греби. Постепенно я приноровился к ритму движения и смотрел на быстро меняющиеся картины с профессиональным интересом разведчика, как бы листая живые страницы учебника геологии. Я увидел, что массивы серого гранита расчленены трещинами на причудливые угловатые глыбы. Даже гранит обречен, даже он не в силах противостоять времени; все шире эти трещины будет раздвигать замерзающая в них вода, все глубже и глуше будет гудеть в них ветер, крепко вцепятся в гранитную поверхность лишайники...

Начиналась долина какой-то древней реки, давно исчезнувшей с лика Земли. На ярком солнце расплавленным серебром вспыхнуло зеркало большого ледяного поля: нерастаявшая наледь. Высоко взбиралась зимой наша Безымянная! А плот не останавливается. Подгоняемый попутным ветром, он скользит по реке быстрее ее течения. Что я для этого ветра? Парус! Плечи мои мешают его вольному размаху, и он сердито толкает меня вместе с плотом, ускоряя наше движение...

Голубеют гигантским топазом многометровые толщи материкового льда. Сколько он томится под своей галечной шапкой? По нашим людским понятиям – вечность: со времен ледниковой поры! Зеленый распадок прошивает шелковой серой лентой резвая речушка – младшая сестра нашей Безымянной. Ей тоже пока нет русского имени... Ярко-желтый глинистый обрыв сплошь просверлен небольшими круглыми отверстиями. Я не успеваю разглядеть их как следует и, когда уже исчезла продырявленная кем-то стена, мелькнула догадка: колония стрижей. Слева, у самого берега Безымянной, густо зачернели невысокие слоистые обнажения. Запомнить место! Здесь возможны выходы каменного угля... Впереди – крутой поворот. Пологим мысом – словно медведь уткнул морду в лапы – на Безымянную надвинулась сопка. Удваиваю внимание, намереваясь с ходу обогнуть этого «отдыхающего медведя». Но вдруг мой послушный плот строптиво развернулся, перестал слушаться греби. Меня стремительно понесло обратно. В каком-то месте я снова повернулся к «медведю».

Суводь!

Ударяясь о мыс, река колесит здесь обширной водовертью. Думать некогда. Резким движением кладу гребь налево, плот прижался к противоположному берегу, и я стремглав обхожу коварного «медведя».

Колымские речки, пропиливающие себе русло в твердых горных пластах, обычно порожисты. Безымянная пока была ко мне милостивой. Но не успел я поблагодарить ее за это, как впереди глухо зарокотала сердитая белопенная кипень. Я ничего не мог изменить в том, что мне предстояло испытать, только крепко ухватился за гребь и поднял над водой рулевую лопасть, чтобы она не разлетелась в щепки, зацепившись за валуны. Со скоростью «Красной стрелы» плот несся к порогу. Вот он спрыгнул с ревущего буруна, резко крутанулся в не слишком, впрочем, сильном водовороте... и я снова оказался на быстрой глади Безымянной. К счастью, больше порогов мне не встречалось.

Внимание было напряжено. При непрерывной смене впечатлений время бежало незаметно. Когда я увидел рубленые избы якутского становища, мне показалось, что я только что оставил своих товарищей, а плыл я уже часов шесть.

У якутов я нашел и лошадь и попутчиков, а перед тем как девятнадцатого, в одиннадцать ноль-ноль, явиться «пред светлые очи» начальника управления, успел даже побриться и привести себя в порядок.

Горностай

Попов решил проверить петли, расставленные на зайцев. Петли стояли совсем близко к нашему дому, но мне не хотелось в тот день заниматься делом: было очень морозно, хотелось к теплу, в свету, к недочитанной книге. Но Попов в таких случаях неумолим, и мы пошли. Шел я неохотно, думал о другом и был поэтому невнимателен. Попов же по укоренившейся привычке старого охотника шагал с настороженной внимательностью.

Вдруг он молча остановил меня движением руки. В трех метрах от нас на окоченевшем уже зайце сидел горностай. Он изогнул свою змеиную фигурку и зубами, тонкими и острыми, как иглы, рвал глаз мертвого зайца. Попов швырнул рукавицу. Зверек свалился с нашей добычи и мгновенно исчез – белый на фоне тускло блестевшего белого снега. Мне показалось, что в свете яркой луны мелькнул черный кончик его хвоста.

Мы подошли к петле. Попов освободил зайца, понюхал его и тут же отбросил в сторону.

 – Что, протух на морозе? – пошутил я.

 – Испортил, черт вонючий, зайца – струю пустил!

Хорошо защищенный от врагов своих снежно-белой окраской, острыми и сильными зубами, стремительностью гибких и быстрых движений, горностай обладает еще сверх этого свойством выпускать в минуту опасности противно пахнущую жидкость. Этой защитной жидкостью горностай и испортил нашего зайца...

Остальные петли оказались пустыми. Неудачей Попов был до крайности раздражен. Не любивший горностаев за их хищную вороватость и нечистоплотность в выборе средств к жизни, он невзлюбил их с этого дня окончательно. Вскоре мы стали ежедневно обнаруживать беспорядок на полке кухонного стола. Там у нас хранилась кета. Иногда Попов ставил туда же тарелку с недоеденной олениной – ближе к полу, прохладней! Нужно сказать, что наш гость не был жаден: и мясо, и кета, хотя и разбрасывались энергично по полке, но оставались почти не съеденными. Попов заподозрил в этих деяниях горностая и выкидывал тронутую им пищу к большой радости и удовольствию Барбоса.

В самые ближайшие дни подозрение Попова подтвердилось несколько неожиданным образом.

Я сильно приморозил большой палец на левой ноге: недосмотрел как-то и проходил целый день на холоде в сырых портянках. Палец обложило противным глянцевито блестевшим пузырем. Он мучительно болел. Чтобы не прорвать до времени пузырь и не получить какого-нибудь гнойного осложнения, я вынужден был на неделю засесть дома.

Сидел я на своем топчане, свесив ноги в теплых оленьих чулках на пол, и читал Арсеньева. Неожиданно из какой-то щели в углу появился живой горностай. Я замер. Горностай вел себя с уверенностью сильного вора, но и с настороженностью, переходящей в нервозность. Он сделал по комнате несколько кругов, подбежал ко мне, обнюхал острые носки моих меховых чулок и снова кругами забегал по комнате. Потом он остановился и, мягко изогнувшись, посмотрел назад, как-то из-за спины. Его внимание привлекли ходики – они ритмично тикали, и маятник их неустанно качался туда-сюда, туда-сюда, тик-так, тик-так!

Задали наши ходики зверю задачу!

Горностай застыл, не доверяя ни на мгновение коварству этого хитроумного снаряда. Я сидел не шелохнувшись и боялся нарушить настороженную внимательность своего гостя. Горностай тоже не двигался – он напряженно смотрел и смотрел зеленовато поблескивавшими глазками на равнодушно тикающие ходики.

Гибкое и тонкое тельце горностая, одетое в теплую зимнюю шубу, казалось тучным и полным. Маленькая усатая головка с тонкими иголочками ощеренных зубов выглядела воинственно и хищно. Черное пятнышко на конце хвоста резко контрастировало со сплошной белизной его шкурки.

Я видел горностая летом, среди камней, в зарослях стланика.

Вот так же он стоял, выгнув спину, и смотрел на меня злыми глазами, повернув назад головку и ощерив острые зубы. Но как жалок он был тогда: тонкое худое тельце – ну прямо змея на лапках, – весь в сиреневато-коричневых и грязно-желтых пятнах. Он был воинствен, но не страшен, хотя, вероятно, не менее опасен, чем зимой. Сейчас горностай был положительно красив, статен и как-то по-особому внушителен...

Наконец он уверился, что со стороны ходиков ему не грозит опасность. Он мягко прыгнул на полку кухонного стола, разметал кусочки кеты, съел маленький кусочек мяса и еще меньший – рыбы и соскочил на пол. Здесь снова началось кружение по комнате, подозрительно напряженное всматривание в тикающие ходики. Исчез горностай так же тихо и ловко, как появился.

Так он являлся ежедневно. И я ждал зверька каждый раз с одинаковым интересом.

Разумеется я рассказал о похождениях моего горностая Попову и, нужно признаться, напрасно. Он брезгливо отнесся к моим восторженным разговорам, и я сразу почувствовал, что никакой «нечисти» в доме мой суровый друг не потерпит...

Лечение пальца подходило к концу. Вскоре я снова стал выходить на работу, и мои встречи с горностаем прекратились.

В один из морозных дней Попов остался дома – он собирался стирать и чинить нашу истрепанную одежду и заодно произвести в доме генеральную уборку. Вечером Попов сказал:

 – Вот я там с твоего горностая шкурку снял. Сделай себе из него чучело.

Чучело этого горностая у меня хранится и сейчас. Горностай стоит на коричневой дощечке тучный и пушистый, выгнув гибкую спину и повернув назад хищную головку с ощеренными иголочками белых зубов. Только глазки у него не зеленые, а желтые, как у совы, потому что для глаз чучела я не нашел ничего, кроме капелек янтаря, раскопанных нашими разведчиками в одном из шурфов.

Поклонитесь колымскому солнцу

Начальник разведочной партии, в которой я начинал работать геологом, был меломаном. Музыку он любил преданно, горячо и бескорыстно.

 – Если бы я не родился убежденным разведчиком, я стал бы музыкантом, – говорил Александр Степанович, кашляя и с тревогой поглядывая на белый носовой платок, которым прикрывал рот.

 – Вам бы, Александр Степанович, в Ялту, а вы в такую студеную глухомань приехали.

Он брезгливо морщился:

 – Чехова туберкулез в Ялте доконал. Всю свою жизнь я отдал Северу. Здесь и схороните меня.

Александр Степанович нес бремя тяжкого недуга с достоинством сильного человека: понимая свою обреченность, он прятал от нас тягостное смятение на самое дно души. Мы знали его всегда спокойным, уверенным, деятельным. Он приехал в тайгу, оставив университетскую кафедру, чтобы на месте, у золотых россыпей, утвердить или опровергнуть важную гипотезу о происхождении наших полиметаллических месторождений. Подтвердись предположение Александра Степановича – в наших руках оказался бы надежный ключ к хитроумным замкам колымских кладовых.

В те годы мы только-только осваивали Колыму. Чуть в сторону от намечавшейся трассы – и на карте белые пятна с неведомыми ручьями, речушками, горными вершинами.

Любовь Александра Степановича к музыке проявлялась в тайге несколько неожиданным образом. В обширном районе нашей разведки появились речки Кармен, Аида, Русалка. Одна сопка оказалась Князем Игорем, другая – Евгением Онегиным. Ехидная высотка, к вершине которой мы никак не могли подступиться, была названа Чародейкой.

...Наша стоянка располагалась километрах в пятидесяти от горного управления. Александр Степанович посылал изредка кого-нибудь в центральный поселок. В те годы не было еще у нас ни вертолетов, ни порядочных раций, но геологические канцелярии и тогда уже действовали исправно. Начальник отправлял текущие донесения; ему нужны были книги, реактивы, анализы сданных в лабораторию образцов.

Путешествия эти были всегда желанными. Вымыться в горячей бане, постричься у настоящего парикмахера, прочитать залпом целую пачку газет, наврать хорошеньким чертежницам что-нибудь о единоборстве с медведем, растревоженным в своей берлоге нашими взрывами... Путешествие сулило тьму удовольствий, и завоевать на него право было не так-то легко. Александр Степанович отправлял в поселок «лучших из лучших», справедливо считая эти пятидесятикилометровые вояжи по снежным просторам знаком своего особого расположения.

На этот раз счастливый жребий выпал мне.

Я очень любил эти путешествия по белой пустыне. Вдруг ты оказываешься один в целом свете. Под недосягаемо высоким густо-синим небом стоит непроницаемая тишина. Горбится по склонам сопок приникший к земле и запорошенный снегом стланик. Сурово чернеют окоченевшие лиственницы. Вон пялит на солнце янтарные глаза нахохлившаяся сова. Только на мгновение вспыхнула огненным языком лисица, полыхнула – и исчезла, будто ее и не было. Вежливо расступается, давая тебе дорогу, стая непуганых куропаток. Черная белка покажет любопытную мордочку и тут же скроется в темных сучьях лиственницы. Вдруг – это всегда получается вдруг, – разрывая тишину, пронзительно закричит кедровка, отважная колымская труженица. Даже суровая стужа не может отпугнуть ее от родной тайги.

Ярко светит февральское солнце. В воздухе ни пылинки, он чист и прозрачен. Поблескивают радужными искорками кристаллики льда. Безграничные снежные зеркала отражают солнечные лучи с такой слепящей силой, что приходится защищать глаза темными очками – иначе ослепнешь.

В оба конца путешествие отнимало три-четыре дня. На стоянке все с нетерпением ждут твоего возвращения: новости, интересная книга, письма с материка... Целый рюкзак радостей ты привозишь своим товарищам.

 – Вы посмотрите на себя, – сказал мне, улыбаясь, Александр Степанович. – Можно подумать, что сейчас на дворе июль, и вы вернулись с южного берега Крыма.

Я глянул в зеркало – и ахнул: оттуда смотрел, сверкая белками и зубами, негр, очень похожий на меня.

 – Вот что значит для здорового человека три дня побыть на открытом воздухе, – с завистью вздохнул Александр Степанович. – Загорели вы здорово!

На зимнем колымском солнце все мы чернели. И дышалось нам в тайге легко и вольно. Аппетит разгорался зверский.

Вместе с нами Александр Степанович все дни проводил под открытым небом, но оставался, в отличие от нас, болезненно бледным. Загар не приставал к его худощавому лицу. Мы винили в этом его проклятую болезнь.

Но вот миновала зима, мелькнуло короткое лето, отполыхала северная осень. Мы начали вторую зимовку и заметили, что Александр Степанович перестал кашлять. Белый платок, который он постоянно держал в руке, перекочевал в карман. Лицо его начало смуглеть: он явно загорел.

Мы боялись пока расспрашивать Александра Степановича о здоровье, но он уверенно, на глазах выздоравливал.

Колымское солнце, кристаллики льда в стерильном воздухе, ультрафиолетовое облучение, вкуснейшие куриные бульоны (куропатки же из куриной породы!) побеждали страшный недуг. Он и сам знал, что выздоравливает. И дело у него ладилось. И всем нам стало как-то легче дышать...

В конце мая Александр Степанович, за два года успешно завершивший свое исследование, сдал мне партию и улетел на материк здоровым человеком. Он иногда писал мне и неизменно заканчивал свое письмо ласковой просьбой:

 – Поклонитесь колымскому солнцу!

Бурый Мишка возит воду

Осень на Севере очень красива и наступает она стремительно: в три дня все окрашивается по-осеннему. Сопки делаются сначала пунцово-лимонными, а потом бордово-коричневыми. Кусты березы вдруг вспыхивают негреющим пламенем. На фоне матового густо-бордового бархата, в который рядится колючий шиповник, сверкают, как полированная киноварь, его ягоды. В эту гамму закатных тонов вклиниваются зеленые пятна почти изумрудной чистоты. Но длится это недолго. Все сильнее разгорается на сопках осенний пожар. Бледнеет зелень. Иглы лиственницы начинают желтеть и падать. Лимонно-вишневые огоньки березок гаснут. Сопки постепенно тускнеют... Начинаются холодные затяжные дожди, на мокрую землю падает снег и тает. А вершины уже устойчиво белые до нового лета...

Геологи-разведчики торопятся закончить свои поисковые дела и готовятся к зимней работе в лабораториях и кабинетах.

В один из чудесных вечеров ранней северной осени мы отправились в лес заготавливать колышки для пикетов. Попов нарубил ворох молодых лиственниц и пошел собирать грибы на ужин. Я затесывал колышки на широком пне свежесрезанной лиственницы. Попов набрал целый накомарник грибов, а я тем временем закончил свое дело. Вдруг метрах в десяти от того места, где мы работали, я заметил притаившегося в кустах медвежонка. Видимо, он отбился от своего пестуна и матери, набрел на нас и спрятался в зарослях.

Дальнейшие события развернулись мгновенно. Попов вскинул винчестер и выстрелил. Я вскочил.

 – Наповал, – сказал Попов и засмеялся. – Счастливый ты, парень. Могла бы она тебя до смерти помять. Вишь, она растревожилась как, детеныша своего потеряла.

 – Кто – она?

 – Медведица!

Мурашки пошли у меня по спине. Действительно! Если бы не хладнокровие, быстрота и верность глаза моего друга, не мог бы я никому рассказать об этом милом медвежонке.

Вскоре я отправил Попова с партией рабочих в управление: мне хотелось воспользоваться летней тропой и сдать образцы разведанных нами пород. Пошли дожди. Попов не сумел возвратиться и остался зимовать в Грибном, где обитало наше горное управление. Он устроился работать в больницу дровоколом и водовозом.

Сам я попал в поселок Грибной только в конце февраля и первым долгом отправился в сторожку к своему другу, у которого намеревался поселиться до весны.

Попова дома не оказалось. Он уехал за водой. Возвращение моего друга было очень интересным. Я стал свидетелем настоящего таежного спектакля. На маленьком возке с полозьями стояла двадцативедерная бочка. В сани был впряжен годовалый медвежонок. Сбоку, в пристяжке, шагал Барбос. Сзади шел Попов. Поселковые ребятишки ликующей толпой окружали эту оригинальную тройку.

Центральное место в шествии принадлежало медвежонку. Попов добросовестно помогал ему везти воду. Барбос шагал уныло и с явным неодобрением косился на Попова, который заставил-таки его работать. Зато медвежонок чувствовал себя героем. Глазенки его горели. Черный язык был высунут не то от усердия, не то от удовольствия. Он тянул воз в полную меру своих силенок и поглядывал на ребятишек, будто хотел подчеркнуть свое значение в этом солидном предприятии.

...В тот злопамятный вечер перепуганный медвежонок увязался за Поповым, свежевавшим медведицу, и ни за что никуда не хотел уходить. Пестун его безвозвратно сбежал, и он, маленький, осиротелый и напуганный, побежал за шкурой своей матери. Наш ленивый и равнодушный ко всему на свете Барбос воспылал к медвежонку самыми нежными чувствами. Оп таскал его за шиворот к ручью, купал в студеной воде, позволял взбираться на себя и при этом блаженно улыбался. Медвежонок тормошил, валял и кусал Барбоса без всякого стеснения, а тот делился с малышом не очень обильной своей едой и всячески оберегал его от кедровок и бурундуков. Барбос сердито и бестолково лаял, хотя его подопечному не грозила никакая опасность: бурундуки боялись медвежонка даже больше, чем собаку.

В общем, дружба завязалась самая нежная, прочная и неожиданная. Нужно думать, что ради приятеля пес и воду-то возил, иначе он нашел бы какой-нибудь способ увильнуть от дела...

С улыбкой вспоминал я все эти подробности при встрече с медвежонком, который ростом давно уже догнал друга Барбоса.

Жизнь наша текла размеренно. Я ходил в горное управление, делал карты разведанных площадей. Попов резал с санитарками дрова и возил воду со своими четвероногими помощниками. Все так же ровно в двенадцать, по гудку электростанции, впрягался в корень бурый медвежонок, в пристяжку – Барбос, а сзади толкал возок Попов. Все с тем же интересом толпа ребятишек сопровождала дружных водовозов.

Медведь рос прямо на глазах, и к апрелю уже один тянул сани с водой. Барбос все еще ходил в пристяжке, но уже больше для проформы. Медведь был в два раза больше Барбоса и отлично управлялся с делом один. И до того он втянулся в работу, что просто места себе не находил, когда наступало время и на станции раздавался гудок. Он бежал к санкам, хватал оглобли, тревожно рявкал. И только снабдив больницу водой, Мишка успокаивался и принимался за свои обычные дела, к каковым относились нехитрые развлечения с Барбосом и охрана имущества, расположенного на больничном дворе. Людей Мишка не трогал, но вещи разрешал брать только одетым в белые халаты. И боже упаси, чтобы кто-нибудь посторонний прикоснулся к больничному полену! Мишка начинал рычать с такой серьезной строгостью, подоспевший Барбос лаял с такой бестолковой храбростью, что посторонний предпочитал оставить больничное имущество в покое.

Кормили Мишку кухонными отходами, он добросовестно трудился и был очень доволен жизнью.

Весной сформировал я поисковую партию. Заведовать хозяйством был приглашен Попов. Ранним утром в конце мая мы отправились в тайгу. Наш медведь до последнего дня строго по гудку возил воду. Оставлять его в поселке нам не хотелось: медведя могли раздразнить, заморить голодом, он мог рассвирепеть и натворить всяческих бед. Убить его тоже было жалко – уж очень преданным и умным вырос он. Мы решили взять его с собой и отпустить в тайге на волю. Сделать это оказалось очень трудно, почти невозможно. Медведь охотно пошел с нами, но на волю его не тянуло. Он просто ни на шаг не отставал от нас. К обеду мы были от Грибного километрах в пяти, в глухой тайге. До слуха донесся слабый гудок поселковой электростанции. Медведь насторожился и вдруг опрометью бросился по направлению гудевшей электростанции: подошло его время возить воду...

Больше о нашем буром Мишке я ничего не слышал. Потеряв направление, он, видимо, углубился в таежные дебри и до Грибного не добежал.

Очень тосковал о медведе наш Барбос, долго не находил себе места и навсегда с тех пор остался угрюмым и скучным.

Птичья лапа на мерзлом сучке

Нам бывает жалко растерзанного волком оленя, и мы объявляем волка злобным, однако зверь просто добывает себе пищу, как ему природа велела.

Таежный охотник тоже никогда не философствует о добре и зле, а просто бьет сотнями белок, потому что это его профессия. И чем добычливее способ охоты, тем лучше.

Именно так Попов и смотрел на вещи.

 – Заяц тебе нужен, чтобы съесть его в жареном виде, – говаривал он с незлой усмешкой, – а из шкурки, чтобы шапку теплую соорудить – ну и лови его, как умеешь.

И, нужно сказать, что Попов умел ловить зайцев. Он промышлял их с помощью петель из тонкой проволоки, которые вешал по кустам на заячьих тропах.

На этот раз ставить петли Попов собрался в воскресный день. Я увязался за своим другом.

Мы легко бежали на лыжах по слежавшемуся голубоватому снегу. Зимним солнечным днем в тайге тихо и сказочно красиво. Глубоким сном спят лиственницы, укрыв плечи снежными шалями. Безмолвная тайга напевает мысли немножко грустные, немножко смешные...

И вдруг, разрывая тишину, громко и резко закричит кедровка.

 – Ишь, раздирает тебя! – с досадой скажет Попов, и снова тихо, морозно, солнечно, маленькими радугами мелькают снежники.

Но даже в самую студеную пору тайга не мертва, и глубокая тишина ее обманчива. Она все время живет трудной, а подчас и трагической жизнью. Вот и сейчас наше внимание привлекла большая полярная сова. Обычно эта птица живет севернее, ближе к тундре, и в нашей тайге она – гостья.

Сова удобно расположилась на вершине старого сухостойного дерева. Она сидела нахохлившись и была похожа на снежный ушастый шар. Короткий клюв ее утопал в белой пене перьев. И только янтарные глаза горели на солнце желтоватыми огоньками.

Я попытался спугнуть птицу, но ни крики, ни льдинки, которые я швырял в нее, не пугали сову – она спокойно щурила яркие глаза, не обращая ни малейшего внимания на мои усилия.

 – Ее спугнуть теперь – дерево валить надо, – сказал мне Попов. – Разве ее днем стронешь с места!

Мы остановились. Попов приладил к надежной ветке тонкую, неприметную петлю.

В этот день поставил он их множество, а дня через три проверил и вернулся домой с добычей. В мешке у него были два крупных зайца-беляка.

 – Эх, хорошая была шкурка и совсем загублена! – Попов внимательно рассматривал зайца. – Угодил кому-то в лапы. Клок шерсти-то с мясом вырванный.

Спина зайца оказалась изуродованной большой рваной раной.

 – Вот ведь жизнь-то какая в тайге, – невесело заметил Попов. – Из когтей вырвался, в петлю угодил.

 – Кто же это его мог так изуродовать?

 – Да мало ли кто...

В тот вечер я от Попова больше ничего не услышал.

Вскоре он принес домой удивительную вещь. За крепкую ветку молодой лиственницы мертвой хваткой уцепилась птичья лапа. Она была опушена белыми перьями, и цепкие когти ее с такой силой захватили мерзлый сучок, что не было никакой возможности разнять их.

Я по обыкновению вопросительно посмотрел на Попова.

 – Похоже, что это нашей совы лапа, – ответил он на мой молчаливый вопрос.

 – Что же это значит?! – воскликнул я.

– Вот и я думаю – что? Чудно получилось. На сучке – лапа!..

Сучок лиственницы с птичьей лапой, намертво вцепившейся в него, лежал у нас на столе. Я знал, что теперь Попов не успокоится, пока не разгадает эту загадку.

С этого дня все свое свободное время Попов пропадал в тайге. Впрочем, это не совсем точно. Мы и сами жили в настоящей тайге, и вернее было бы сказать, что Попов отправлялся от места нашего обитания запутанными заячьими тропами, действуя по какому-то обдуманному и строгому плану.

Из одной такой отлучки он не возвращался особенно долго. Уже окончательно стемнело, и я не на шутку встревожился. Взял ружье, вышел наружу, выстрелил... По безмолвной тайге гулко прокатились тяжелые звуки. И в это время из-за деревьев вывернулся Попов.

 – Чего припасы переводишь, – сказал он, посмеиваясь. – Пойдем в избу. Нашел я ее все-таки.

 – Кого?

 – Увидишь, пойдем.

В избе Попов достал из мешка что-то большое, пушистое, белое.

 – Узнаешь?

 – Неужели сова?

– Она! И без одной лапы.

Я поспешно разобрал перья на груди птицы и увидел выставленную вперед окоченевшую лапу с зажатым в ней клоком белой заячьей шерсти.

 – Понятно? – коротко спросил меня Попов, грея над печкой озябшие руки.

Цепочка маленькой таежной трагедии замкнулась. Я отчетливо представил себе зайца, мчавшегося по снежному насту, сову, судорожно вцепившуюся в него сильной когтистой лапой. Вот сова ухватилась свободной лапой за сучок. Но беляк рванулся вперед, напрягая всю силу своих крепких мышц. Для совы этот рывок был смертельным. Лапа оторвалась, и птица упала: долго она не мучилась. А заяц помчался дальше, чтобы угодить в поставленную на него петлю...

Восьмое чудо света

Колымчане живут и действуют на сплошной и вечной мерзлоте. Вела себя спокойно эта вечная мерзлота, пока ее не трогали люди. Но стоило кое-где распахать землю под огороды, попробовать поставить на мерзлом грунте дома, электростанции, проложить дороги, как все переменилось. Мерзлота начала таять. Так называемая сезонная оттайка на старопахотных колымских землях достигала в иных местах трех метров! Попробуйте что-нибудь построить на таком основании, заранее зная, что сооружение, возводимое вами, только усиливает его ненадежность!

Северные инженеры нашли выход из этой технической головоломки. Они консервируют мерзлотное состояние грунта под своими сооружениями, и тогда фундаменты незыблемо покоятся на крепко смерзшейся земле, которую, пока она не оттаяла, трудно бывает взять даже взрывчаткой.

...Я думаю, что колымская мерзлота еще не раскрыла людям всех своих возможностей.

В Ленинграде, в Зоологическом музее Академии наук, сидит, привалившись к каменному упору, мамонт, судя по размерам, – молодой. Конец хобота у него обломан или отгрызен.

Когда я бываю в Ленинграде, то непременно иду навестить своего ископаемого земляка. Его откопали в вечной мерзлоте на берегу Березовки – притоке любезной сердцу разведчиков Колымы.

Мамонт пленен огромными стеклами. Внутри поддерживаются постоянная температура и влажность воздуха, и вообще у людей возникла тьма забот, чтобы сохранить найденного мамонта возможно дольше. Все правильно, экспонат удивительный – мамонт в своем натуральном виде! И сберегала нам этот экспонат от всесокрушающего времени, может быть, все двадцать тысяч лет вечная колымская мерзлота.

Из семи знаменитых чудес света только пирамиды египетских фараонов пытаются состязаться с временем, да и то оно их медленно, но непреклонно одолевает.

Я считаю вечную колымскую мерзлоту восьмым и пока непревзойденным чудом света. Это ведь и в самом деле чудо – победить время, явить нашим глазам огромное животное таким, каким оно топтало землю в эпоху большого оледенения!

Непутевая вода

Мы били линию разведочных шурфов поперек ключа Отчаянного в долине реки Нерелех. Работа подходила к концу, когда обнаружилось, что у нас не хватает взрывчатки. Надежды на ее скорое получение не было никакой. Пурга, бушевавшая почти неделю, намела такие сугробы, что, кроме теплого весеннего солнца, вряд ли что-нибудь способно было их расчистить: трасса оказалась закрытой! Но до весны далеко, да и ждать ее в нашем деле опасно: ключ можно обследовать только пока он проморожен до дна.

Мы решили не останавливать работ и продолжать углубление пожогами, то есть вместо рыхления мерзлой земли взрывами оттаивать ее раскладкой костров на дне шурфов. Это, конечно, медленнее, чем рыхление взрывом, но все же – движение вперед, а, по всем данным, оставалось снять какие-нибудь три десятка сантиметров пустой породы, чтобы достичь слоев, содержащих золото, как говорят разведчики, «посадить шурфы на золотоносные пески». Для этого нужно было отыскать поблизости годное топливо.

Еще летом мы приметили на той стороне Нерелеха сопку с горелым стлаником. Ее непрерывно обдувало ветром, и стланик лежал открыто, цепляясь черными обгорелыми лапами за каменистую землю.

Надев лыжи, мы с Поповым отправились на разведку. Я было крикнул Барбоса, но ленивый пес уклонился от приглашения. Он дипломатично вилял хвостом, но от теплого тамбура так и не ушел.

Было около двух часов пополудни. Тяжелое зимнее солнце только показалось из-за леса. Мы поднялись на сопку, с которой открывался вид на обширную долину. Днем сверху она представлялась мутной полосой, покрытой холодным неподвижным туманом. Наверху, на сопке, тепло и тихо, легко и ясно. Внизу, в долине, тяжко и мглисто. Ледяной туман обжигает. Небо кажется тусклым и серым. Сквозь туман проглядывает красное угрюмое солнце, отчетливое и мертвое словно очерченное циркулем.

 – А ведь мы с тобой, парень, не доедем до горелого стланика, – вдруг сказал мне Попов.

 – Это почему же? Триста метров осталось – и не доедем. Шутишь все!

 – Наледь! Холод лютый. Выпирает водицу-то наружу, тут ее небось по колено набежало.

Я не видел пока никакой «выпиравшей наружу водицы», но не успел я возразить Попову, как наледь предстала перед нами во всей своей непроходимости.

Вверх по руслу, насколько глаз хватал, река дымилась теплым паром. Потоки воды медленно двигались в нашу сторону. Темнеющий снег отмечал поступь наледи.

Опасна наледь на Севере. Она заливает зимние дороги, идущие обычно по ровному руслу рек к стоянкам и лагерям разведочных партий.

И беда тогда разведчикам. Ни пешком, ни на лыжах, ни на автомобиле не пересечь наледи.

 – Ну что ж! Поворачивай, значит, оглобли, – сказал Попов. – Стланику-то на сопке гибель, и так видно. Да, ждать придется, пока потеплеет, может, наледь и замерзнет.

Мы повернули домой. Зимний день, не успев начаться, уже подходил к концу. Над ломаной кромкой заснеженных сопок сверкала золотисто-зеленоватая полоса широкого, как река, неба, а над этой полосой медленно клубились сизые тучки, подкрашенные бледно-красной акварелью...

 – К морозу небо-то разыгралось, – сказал Попов, и мы прибавили шагу.

Путешествие было недолгим, но озябли мы сильно. Я остался в избе разжигать печку, а Попов отправился с мешком и ломиком нарубить льда. Хотелось крепкого горячего чаю. Товарищ мой вскоре вернулся с пустым мешком.

 – Что, льда нет?

 – Вода есть, – серьезно ответил мне Попов. – Под самую нашу хату подкатила. Так и брызнула из-под ломика фонтаном.

 – Значит, с водопроводом будем. Чем плохо?

 – И хорошего мало. Гляди, как бы нам с этим водопроводом плавать не пришлось сегодня ночью.

И, хотя Попов редко ошибался в своих наблюдениях, все же это было невероятно. Жилье наше стояло на достаточно крутом откосе. По вертикали до берега было не меньше пятнадцати метров. Высота трехэтажного дома! Не могла вода взобраться так высоко.

Ночью мороз усилился. Слышно было, как потрескивал на реке лед. Усталые, мы быстро улеглись спать, раскалив докрасна печку. Я был спокоен. Попов – серьезно озабочен. Он укладывался, кряхтя и охая:

 – Чего ему, дьяволу, трещать вздумалось. Не к добру, парень, лед трещит. Помяни мое слово...

Попов оказался прав и на этот раз. Вода буквально преследовала нас сегодня...

Я проснулся, когда Попов был уже одет и собирался с ломом в руках отстаивать наше жилье от зимнего наводнения.

 – В тамбуре вода-то. Вот тебе и не поплывем. Сапоги поскорей надевай голые, а то замокнешь сразу.

Это было явление все того же порядка. Резкое похолодание усилило расширение льда. Повысилось его давление на воду. Под коркой льда она пробивалась во все стороны и вверх, к вашему дому. Конечно, не за один день вода поднялась на такую высоту. Не один день, вопреки своей природе, преодолевала она силу собственной тяжести и ползла по крутому берегу. Так или иначе, но эта непутевая вода оказалась неожиданно на таком уровне, где ей быть совсем не положено!

Весь остаток ночи мы с Поповым спасали жилье от наводнения, вызванного морозом в пятьдесят три градуса по Цельсию.

Вода наступала настойчиво и, казалось, неодолимо. Защита от нее заключалась в том, что мы били глубокие канавы в стороны от дома и тем самым отводили воду подальше от жилья. Но она подступала все снова и снова – упрямо, обильно, слепо.

Попов уже давно остался в одной меховой безрукавке. Я работал без шапки и рукавиц. Откровенно скажу, я не верил в успех наших усилий и давно бы бросил лопату. Но Попов так настойчиво и размеренно углублял ломом канаву, что я поневоле тянулся за своим товарищем.

Да! Слепая стихия столкнулась с настойчивой и разумной волей. Кто кого? Ни у нас, ни у воды выбора не было. Нужно было бороться до конца.

К утру мы все-таки победили. Сердито булькая, вода уходила по канавам, огибая наш дом дымящимися ручьями.

А дня через три потеплело. Наледь замерзла. Река покрылась скользкими неровными натеками, как будто расползлось по ней ледяное тесто и застыло. Нам удалось взять с сопки почти весь стланик. Тепла его хватило на то, чтобы оттаять неподатливую колымскую землю и посадить наши шурфы на пески, которые мы так настойчиво искали.

Горное эхо

Наверное, только колымчане знают настоящую цену зимним дорогам. В этом нелегком краю жизнь без них была бы просто немыслима.

В стороны от «трассы», к многочисленным рудникам, приискам и разведкам, зимники пролегают по руслам застывших ключей и речек, по болотистым топям, непереходимым летом, по каменистый ущельям, непроезжие ухабы которых выравнивает плотно спрессованный снежный паст...

Сколько раз мне приходилось пользоваться этими колымскими зимниками! К счастью, всегда все было благополучно.

Я заговорил о благополучии, потому что зимние путешествия на Колыме совсем не безопасны, и, бывает подстережет тебя беда там, где ты ее ни сном, ни духом не ждешь.

...Полуторатонка с продовольствием пробивалась к нашей разведке уже третьи сутки. Я сопровождал машину, сидя рядом с водителем в кабине. Одеты мы были не громоздко, но тепло. Мотор машины тщательно укрыт толстой стеганкой на вате. «Горючее» пополняем в пути: ехали мы на... деревянной чурке. Больше всего я побаивался за надежность нашего кустарного газогенератора. Но действовал он безотказно, словно понимая, что время военное и бензин нужен фронту. Машина довольно резво бежала по зеленоватой речной глади, обдутой ветром и обрамленной черными дремучими лиственницами.

Двигались мы обычным хорошим зимником, пока не подошло время свернуть в неширокое ущелье с высокими крутыми склонами. Спокойная гладь речного зимника кончилась. Здесь дорога пошла не из легких, но на выходе из этой каменистой щели, пропиленной тысячелетним напором очень агрессивного ключа, был конец пути. Мы радовались, что завершаем свое нелегкое путешествие.

На каменных обрывах – ни деревца, ни кустика, лишь синеватые глыбы снега висели над нами.

– Не дай бог рухнет, – сказал мой товарищ. – Не только что костей наших не соберут, но и от машины мало что останется. Все в лепешку сплющит.

 – Не сплющит! Сколько ездим...

Водитель замолчал. Ему было не до разговоров. Надвигался вечер. Темнота в скалах заметно густела. Крепчал мороз. По дну ущелья пополз тяжелый, плотный туман – фары не пробивали его и на десяток метров. Было тревожно и сиротливо.

Вдруг что-то случилось с мотором. Он поперхнулся и закашлял отчаянно и громко. Ущелье захохотало, перебрасывая от стены к стене громоподобное эхо.

Водитель, может быть и непроизвольно, дал газ. Машина рванулась вперед, а вслед нам, где-то позади, но не особенно далеко, заглушая горное эхо, проревел снежный обвал.

Мы мчались вперед, не разбирая дорога. Я чувствовал, что спина у меня в испарине. Блестел и потный лоб моего товарища.

 – Выходит, проскочили! – Водитель нервно засмеялся: – Вежливая лавина. Подождала, пока проедем!

 – Мотор у нас с тобой невежливый. Будь он неладен! Ведь это его выхлопы раскачали в ущелье воздух. Горное эхо лавину с места стронуло. Она, проклятая, как настороженный капкан, на волоске держалась. Чуть-чуть в нас не угодила!

 – Скажи мне кто-нибудь такое дома, – удивился мой спутник, – ни за что бы не поверил. Ну, а тут за спиной гремит. Хочешь не хочешь – верь!

Грохот лавины всполошил всю разведку. В свете фар я увидел высокую фигуру Попова, бегущего нам навстречу впереди всех.

Друг мой торопился на выручку!

Непочатая Колыма

Каждое возвращение Попова с базы было для нас праздником, хотя обычно он привозил прозаические, неинтересные вещи: кайла, стеганые штаны, стекла к лампам, запасы продовольствия, спирт. И на этот раз всей партией мы вышли навстречу Попову. Веселой ватагой стали разгружать привезенную им кладь. Попов деловито направлял работу, но когда мы неосторожно двинули один из довольно громоздких ящиков, он испуганно закричал:

 – Тише, дьяволы! Наели силищи. Стеклянное там.

 «Стеклянным» оказались многочисленные бутылки и банки с нарядными этикетками: «Настойка рябиновая». Тасканский комбинат; «Варенье брусничное». Тасканский комбииат; «Масло кедровое». И опять удивительное: Тасканский комбинат.

Мы читали этикетки, перебрасывая из рук в руки бутылки и банки, и глазам своим не верили. Знали мы о витаминной фабрике в Ягодном, слышали и о Тасканском комбинате, но думали, что там варят целебный от цинги, но рвотный на вкус хвойный экстракт. А чтобы свои колымские варенья, соки, масло, рябиновка? Невероятно!

 – Попов! Да ты просто кудесник.

Он бесцеремонно отводил наши восторги:

 – До ноября заговляйтесь. На праздники откроем бутылочку. На холода отпущено. В зачет спирта.

Среди своих товарищей-разведчиков я не помню ни одного, про которого можно было бы сказать, что он пьяница. Не в нашем это обычае... Но спирт на разведках всегда водился. При той лютой стуже, в которую мы работали «на свежем воздухе», без стопки спирта обойтись невозможно. К пьянству же это не имеет никакого отношения. Вето Попова нас не особенно огорчило: на праздники, так на праздники. Удивлял сам факт неожиданных возможностей Колымы.

Я бывал в Таскане летом. Таежный поселок запомнился своей нетаежной зеленью. Глаз радовался при виде исконно русских тополей и осинок, ожививших берега одного из притоков Колымы, который дал имя и поселку. И вот теперь к живописной красоте Таскана прибавилась еще и такая «аппетитная промышленность». Для тех далеких лет я в таких еще малообжитых местах она казалась сказкой, мечтой фантаста.

Выходит, что очень плохо знали мы свою Колыму, вернее, плохо и мало пользовались ее щедротами.

Мы знали в те, давно минувшие времена Колыму золотую, а точнее сказать, полиметаллическую. Недра ее были густо нашпигованы золотом, оловом, платиной, элементами редких земель и многим таким, что гораздо дороже и золота, и платины, и олова.

Мы знали драгоценные колымские меха: ее пушистых песцов, шелковисто-коричневых выдр, снежно-белых горностаев, огненно-рыжих и черно-буро-серебристых лисиц, знали грубоватые теплые шубы росомах, медведей, волков.

В горных и долинных ключах и речках мы выловили несметное число краснотелых кеты и горбуши, тупорылых с черными спинами хариусов.

Но мы в те дни едва притронулись к безбрежному морю разнообразнейших растительных богатств Колымы.

С того времени, когда Попов привозил местную рябиновку на дальнюю разведку, много воды утекло. В Магаданской области действуют комбинаты, подобные Тасканскому первенцу. И если даже они варят джемов и варений, сушат и маринуют грибов, бьют кедрового масла, делают брусничного и голубичного вина в сто раз больше в сравнении с тем временем, все равно ягодная, грибная, ореховая Колыма остается непочатым краем. Мы только прикоснулись к этим ее богатствам и едва черпаем от их щедрот пригоршнями, в то время как они ждут мощного индустриального ковша.

Живородящая сила Земли и Солнца невообразимо велика!

За три теплых месяца зеленые лаборатории Колымы, цепко укоренившиеся на тоненьком и скудном пласте талой северной почвы, извлекают из нее тонны и тонны аскорбиновой кислоты (хвоя стланика, плоды шиповника), сахара (все разнородье ягод), растительного масла (кедровый орешек), все многообразие содержимого грибных клеток. Колымский ягель и луговое разнотравье способны прокормить удесятеренные стада северных оленей, коров, табуны лошадей.

Все это усовершенствовано стихийно, самой природой. Ученые же создали для Севера стойкие к холоду сорта капусты и картофеля. Но ум и руки селекционеров пока не коснулись ничего исконно колымского в растительном мире.

Конечно, страшно трудоемкое дело собирать руками ягоды, грибы, орехи. Людей на Севере и для самого главного не хватает. Верно, все верно!

А если вывести облагороженные сорта северных ягод, грибов, масличных культур с удесятеренной урожайностью и создать механизированные плантации в естественных для них условиях? Кстати, и естественные условия Севера под воздействием человека заметно добреют: распаханная мерзлота убегает от плуга на большую глубину.

Мечта? А почему бы не помечтать?!

Мне вспоминается один давний, веселый в нашей таежной глухомани случай. Мы работали тогда невдалеке от Сусумана. Много были наслышаны о чудесах его огородов, парников и теплиц и решили откомандировать Попова к сусуманским огородникам попытать счастья.

Экспедиция оказалась успешной. Попов вернулся с мешком хрустких зеленых огурцов и... непомерно толстой, явно вздутой губой.

 – Кто это тебя, Попов?

 – Пчелы, – невнятно объяснил пострадавший, с трудом двигая непослушными от укусов губами.

Мы было заахали, но Попов не унывал.

 – Мне ведь не так уж больно, что пчелы меня покусали, – внушал он. – Дивлюсь, что пчелы на нашей Колыме прижились. А укусили – что ж! Вреда в этом нет. Мать моя пчелой людей пользовала.

Вздутая губа нашего товарища стала на некоторое время предметом таежного остроумия. Но дело не в нем. Пчела, живая, золотобрюхая, пушистая пчела укусила нашего Попова. Значит, в растениях Колымы насекомое отыскало нектар для меда, пыльцу для перги, всю химическую сложность элементов воска и маточного молочка! И перекрестное опыление будущим колымским плантациям обеспечено...

Куда только не уводит человека фантазия?! Да, было бы все это чистейшей фантазией, если бы уссурийские пчелы уже тогда не стали живой реальностью Колымы. Значит, можно, если захотеть, и сделать...

Из Берелеха – в Магадан

На картах Берелех обозначен едва приметной точкой. А между тем – место это знаменитое. По лютости зимней стужи оно вполне конкурирует с Верхоянском, который еще с гимназических лет остался в памяти полюсом холода. В Верхоянске я не был, а в Берелехе зимовал и могу подтвердить, что место это зело студеное.

В начале февраля мне предстояло по делам разведочной службы ехать в Магадан. По прямой это почти пятьсот километров на юг. Извилистой горной трассой, конечно, гораздо больше; в лучшем случае, четверо суток с ночевками в кабине, в избах дорожников, а то и просто у таежного костра. И тем не менее я с радостным нетерпением ждал этой поездки.

Берелех считается обжитым культурным гнездом в тайге. Жили мы в рубленых избах. Была у нас библиотека. Помню, в Берелехе я со страстью, неотрывно, том за томом перечитал Достоевского. Видно, какой-то умница из московских снабженцев «заготовил» для Дальстроя в букинистической лавке эти книги, приложенные предприимчивым А. Ф. Марксом к своей «Ниве» еще в прошлом столетии. Даже кинопередвижка наезжала к нам из Ягодного.

И все-таки очень хотелось побывать в настоящем городе. Берелех в сравнении с Магаданом – все равно, что таежная изба в сравнении с Берелехом. Мечтания-то были более чем скромные: подстричься у парикмахера, вымыться в хорошей горячей бане, посмотреть артистку Коломенскую в «Двенадцатой ночи», полистать новые книги в замечательной магаданской библиотеке, встретиться с товарищами.

Очень хотелось ехать! А углы нашего берелехского жилья заросли снегом, бревна, из которых оно срублено, трещат, жить сносно можно только рядом с раскаленной железной печкой. Синяя нитка термометра с трудом удерживалась у минус 60.

Завгар боится пускать машину в такую стужу.

 – Мотор простудится, – говорит он, – кашлять будет.

Да что мотор! Железные гайки лопаются на таком морозе, чуть их ключом тронешь.

Все произошло, как по русской пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Сгорел один из самых ответственных берелехских моторов, и его немедленно требовалось отправить в Магадан на перемотку. Вести машину нарядили Степана Лузина. Оп поседел на Колыме, хорошо приноровился к ее крутым обычаям и был вполне надежен.

Выехали мы тяжелым туманным утром. Сквозь ледяную серую мглу густо алела кромка невысокого неба. Двигатель и радиатор машины укутаны стеганым чехлом. В кузове, в ворохе сена, – пострадавший мотор, завернутый в брезент, мешок с провизией, два запасных ската с камерами.

Одеты мы в теплые тулупы поверх телогреек и стеганых штанов. На ногах – оленьи чулки и валенки; на руках – оленьи же рукавицы с высокими крагами.

Мы будем ехать, но возможности совсем не останавливаясь в пути, сменяя друг друга за баранкой.

Привычные колымские картины. Заснеженные сопки кажутся мертвыми.

Мы петляем вокруг них, ныряем в холодные распадки, карабкаемся на какие-то безымянные вершины, пересекаем недлинные крепкие мосты через ключи, промерзшие до дна. Временами нас обступают черные лиственничные перелески, сбросившие на зиму хвою. Идем мы ходко и не замечаем, как быстро надвинулись и сгустились сиреневые сумерки. Мороз к ночи крепнет. Степан с тревогой осматривает скаты. Обстукать их он не решается.

 – Веди спокойно, – говорит он мне, – дуром не дергай. Думаю, проскочим.

Я сажусь за баранку, Степан, не снимая тулупа, зарывается в кузове в сено. Спать.

...Мороз совсем осатанел. Холод пробивается в каждую щель кабины и леденит душу даже под теплым тулупом. По дороге стелется густой туман. Светает, но я медленно веду машину с включенными фарами. Электрический луч едва прощупывает ближайшие метры трассы. На ровном месте машина вдруг вырвалась у меня из рук, резко вильнула – и стала. Почти в ту же минуту у окна кабины оказался Степан.

 – Живой? – спросил оп с тревогой.

 – Живой!.. И, кажется, даже не ушибленный. Что случилось?

 – Выходи. Увидишь.

Машина грузно осела на правое заднее колесо, которое было почему-то без ската. Я виновато смотрел на Степана, не понимая, что произошло. Камера спустила? Но скат где?

 – Ты не казнись, – сказал Степан. – Это только мы с тобой такую стынь терпим. Резине не под силу. Остекленел скат, развалился.

Только теперь я увидел на обочине дороги наш развалившийся скат в клочья растерзанной камеры.

 – Куски соберем. Сдавать надо, а то скажут, пропили, – невесело пошутил мой товарищ.

Мы свалили сухостойную лиственницу. Развели костер. Положили у тепла на брезент запасной скат. Оттаяли хлеб, банку тушенки. Вскипятили чай... Степан был настоящим колымским водителем, то есть человеком, ко всему готовым и все умеющим делать. Мы плотно позавтракали горячим. Тем временем у костра несколько обмяк наш захолодевший скат, и мы благополучно обули машину.

 – Зарывайся в сено, – сказал Степан. – Ночью подменить.

К началу моей второй вахты мы оторвались от Берелеха уже достаточно далеко. К полуночи стало как будто теплее. И небо приподнялось над землей. Высоко-высоко прилепилась окруженная радужным сиянием луна. Она исправно светит в мертвенной тишине. Я знаю, что это обманчивая тишина. Зимняя тайга и сейчас полна жизни. В теплом гнезде, свернувшись кольцом, спит черная колымская белка. Как одеялом, укрылась она пушистым хвостом. Зарылись в снег и дремлют белые куропатки. Может быть, к одной на них быстрым неслышным бегом подобрался горностай, и в эту минуту завершается маленькая таежная трагедия. Отчаянно спасается заяц от настигающей его полярной совы. В глубоком снегу, около своих богатых продовольственных складов, залег до теплой весны бурундук. Где-то тоскует голодный шатун, не нашедший с осени пристанища в берлоге. Даже вечнозеленые листочки брусники берегут до времени животворную силу под снегом... Раздумья снимают напряженность, которой требует тяжелая Колымская трасса.

На рассвете мы съели по куску хлеба с мороженой кетой. Запили завтрак теплым чаем из термоса и поменялись со Степаном местами.

Все у нас сверх ожидания идет отлично. По мере удаления от Берелеха заметно теплеет. Днем февральское солнце просто слепит. Гигантские снежные зеркала отражают море света. Мы надеваем темные очки.

На Стрелке, первый раз за всю дорогу, заночевали в придорожном общежитии. Стрелка – потому, что здесь знаменитая Колымская трасса разветвляется на два уса: один тянется к нам, на северо-запад, другой – в сторону, на Среднекан. По таежным понятиям, здесь начинаются людные места, и мы считаем, что проскочили благополучно. Но в Мяките нас ожидало тревожное сообщение. Дедушкину Лысину – так озорные первопроходцы окрестили один из трудных горных перевалов – ночью завалило снегом. Правда, уже несколько часов там орудует бульдозер и людей на расчистку подбросили. Мы решаемся двигаться дальше. В случае необходимости сами возьмем в руки лопаты.

На самом изгибе перевала дорога расчищена, а поодаль, на склоне, около бульдозера, копошится толпа маленьких людей с лопатами. Где-то совсем рядом, слева от нас, курорт Талая – мечта каждого колымчанина, – живописное озеро Галитур, зеленоствольная Осиновая роща. Чудесный оазис, оттаянный в вечной мерзлоте теплом горячих ключей, бьющих из недр земли.

Мы подъехали к дорожникам. На этих маленького роста людях были непривычного покроя долгополые шинели, на головах – малахаи с желтыми звездами. Среди прилежно работавших рядовых надменно расхаживали жидкоусые офицеры с тесаками на ремнях.

Японские пленные!

 – Кантуются, – сказал мой товарищ, впрочем, без всякой злобы. – Снежок покидывают. А сколько наших полегло, чтобы этим... снежок кидать. – Помолчав, Степан добавил: – Через время домой отпустим. Чего их кормить понапрасну. Снежок-то кидать мы и сами рады стараться.

...Как давно это было!..

За Дедушкиной Лысиной мы сбросили тулупы. Нам, закаленным берелехской стужей, становилось жарко. Незаметно перешагнули перевалы Яблоновый и Карамкен. Все перевалы, перевалы...

В Палатке (название поселка) заночевали. Через сто километров – Магадан. Я решил побриться, приодеться. Возвращаясь из тайги, старые «волки» отдаленных разведочных партий считали первейшим долгом сражать барышень из управления совершенно европейским видом.

Магадан встретил нас дружной капелью, весенними сосульками на крышах. Термометр только в тени показывал минус одни градус, а на солнцепеке был чистый плюс.

За пять дней мы совершили фантастический скачок из лютой зимы в раннюю весну. И теперь, когда меня спрашивают о колымских контрастах, я всегда вспоминаю свое путешествие из Берелеха в Магадан.

Березовая роща

Мне довелось однажды весной пробиваться с навьюченной лошадью по нашим таежным дебрям.

Снег стаял еще не весь, но природа уже пробудилась от затянувшейся зимней спячки. Печально покачивались большие кремовые чашечки бескровных цветов подснежника – верная и грустная примета колымского мая. Но, пожалуй, крепче всего наша северная весна утверждала свое право на жизнь полой водой разлившейся речки...

Я шел вдоль берега, ведя на поводу навьюченную лошадь. Дышалось легко. Сверху нежарко пригревало солнце. Справа веяло прохладой реки. Она вышла из берегов и скрыла под водой все изъяны своего каменистого, порожистого русла...

Препятствие на моем пути оказалось не столь уж неожиданным, но очень досадным. К берегу круто обрывалась сопка и вплотную к обрыву подошла вода. Крутясь и пенясь, весенний поток ударялся в каменное плечо и, обогнув его, бежал дальше. Поток-то бежал, а я стоял и думал: как же быть? Попробовал, нет ли брода. Но с первого шага чуть не зачерпнул ледяной воды в свои высокие болотные сапоги и поспешно выбрался на сухое место.

Делать нечего: нужно поворачивать обратно, брать влево и двигаться по сопке в обход…

Я поднимался по распадку, заросшему стлаником и лиственницей, досадуя на случившееся. Обход намного удлинял путь, крал у меня дорогое время, а главное, не предвещал ничего нового: те же мхи, тот же ягель, те же кустики полярной березки, сквозь которые так неудобно продираться.

Вдоль берега шагалось легко, а подъем был труден и утомителен. Как-то заметно менялась обстановка. То ли солнце поднялось выше, то ли речка уходила дальше – не знаю, но мне становилось тепло и тяжко, как бывает перед дождем.

Я обогнул голую громадину, ставшую на моем пути гигантским каменным грибом, и совершенно неожиданно оказался на опушке веселой березовой рощи. Нет, не карликовые березки, что так назойливо цепляются в пути за ноги, увидел я, а настоящие наши российские белоствольные, с ярко-коричневыми почками, набухшими и готовыми каждое мгновение лопнуть.

Это было так странно, что я остановился в изумлении, не веря глазам своим.

Здесь все оказалось не так, как в настоящей тайге. Исчез мох, который расстилался под ногами, а сквозь прошлогодние опавшие листья там и сям бойко проткнулись светло-зеленые иголочки каких-то лесных травинок. Посреди хвойного таежного моря я открыл лиственничный березовый остров.

Откуда он взялся здесь? Почему вытеснил лиственницу и стланик? Куда делись капустно-белый ягель и шелковисто-зеленый мох?

Я медленно шел сквозь светлую рощу, радовался встрече с милыми лесными земляками и не переставал думать о том, как они попали к нам на Север, как укоренились, почему не вымерзли, не погибли?

Разгадка этой ботанической диковины оказалась еще неожиданнее, чем само ее открытие.

Белоствольная рощица раскинулась совсем небольшим островком. Я быстро пересек его и снова очутился в обычной колымской тайге.

Что же делать? Уходить, не разгадав тайны? Нет, это было решительно невозможно. Я не мог уйти, не поняв причины появления рощи именно в этом месте.

Лошадь у меня была смирная и спокойная. Я привязал ее к молоденькой березке на опушке, а сам вернулся в надежде на то, что в конце концов найду причину появления этих теплолюбивых деревьев в сердце глухой тайги, на пологом склоне какой-то безымянной сопки...

А солнце поднималось все выше, становилось все жарче, и березки стояли передо мной все той же неразгаданной загадкой. Я шагал по спирали, приближаясь к середине своего странного островка, и когда вышел на просторную светлую поляну, то в центре ее заметил глубокий родник с голыми бережками, покрытыми крупным песком и чисто отмытой галькой. Родник давал начало маленькому говорливому ручейку. Все это было очень кстати: мне давно пора было умыться у студеного ключа. Я сбросил телогрейку и шапку, зачерпнул пригоршню воды и тут же выплеснул ее обратно: вода оказалась почти горячей. Так вот в чем дело! Этот кусочек тайги обзавелся собственным водяным отоплением. Забавно!

Теперь мне все стало ясно: что же еще, кроме милых русских березок, могло расти в этом теплом, благодатном месте?!

И еще раз – путь-дорога

В конце тысяча девятьсот пятьдесят третьего года я собрался уезжать с Колымы на «материк», чтобы никогда уже не вернуться больше на Север. Мне предложили академическую аспирантуру, и было очень заманчиво обдумать все накопленное на Колыме, написать диссертацию... Словом, можно и нужно было ехать, а не хотелось, щемило сердце! Так вот тоскливо было, когда ехал на Север, а теперь то же чувство мешало его оставить.

Попов сильно постарел, правда, здоровье сохранил несокрушимое. Звал я его с собой, заманивал всяческими прелестями материковской жизни.

– Дача у нас будет в Подмосковье. Час на электричке – и Москва! Рыбалка на Оке знатная. Моторку купим. Бор сосновый. Места грибные, не хуже колымских. Заведем пчельник...

 – Нет, парень, поезжай без меня. Никуда я с Севера не тронусь. Привык! Умру – тебя известят. Помянешь Попова на своей подмосковной даче... А сейчас я к другому делу определился. В развозторг агентом меня берут. В тайгу, в тундру поеду.

Час от часу не легче... Хотя неугомонному старику развозная торговля в самую пору. В пушном деле он не то что профессор, а полный академик. Человек редкостного и какого-то удалого бескорыстия. Холода ему нипочем. Не пропадет он ни в тайге, ни в тундре.

 – Вот провожу я тебя на самолет – и подамся в тайгу, к пастухам, к дружкам своим – таежным охотникам. Повезу им чай, сахар, а у них белок да куниц собирать буду. Две упряжки у меня собачьих. Только вот напарника себе пока не подобрал. Тут ведь человек требуется рисковый.

И здесь я сорвался:

 – А ты и не подбирай. Я с тобой поеду!

 – Смеешься?

 – Поеду, Попов! Попрощаюсь и с тобой, и с тайгой, и с тундрой.

Старик не стал меня разубеждать и, видно, рад был, и тронуло его мое сумасбродное решение.

Так я оттянул свое возвращение на «материк» на целую колымскую зиму.

Развозную торговлю начинали тогда на Чукотке и ставили ее сразу широко и умно. Агенты двигались на собаках и оленях по точным маршрутам, правда, совершенно фантастической протяженности. Чтобы «обслужить» все таежные избы и яранги оленьих пастухов, нам с Поповым предстояло сделать не одну тысячу километров. Да и то наш маршрут был не из самых длинных. На промежуточных базах мы должны сдавать купленную у охотников пушнину, пополнять запасы товаров. Все очень толково, продумано, обыденно. Но это же Север, а здесь и проза развозной торговли превращается в сказку...

Упряжка из десяти собак по хорошему снежному насту способна везти до двухсот пятидесяти килограммов груза. Кормить собак мы могли на строго и надежно обозначенных ночевках, но страховой запас продовольствия нужен и для них. Все же и при этом условии мы брали триста-четыреста килограммов груза.

Собачья упряжка похожа на елочку: длинный ствол-поводок, прикрепленный к нартам, а в стороны от него, на ветвях-постромках, симметричными парами – сильные остроухие и остромордые ездовые собаки.

Зимний день на Севере короток. Час-другой посветит негреющее солнце, и уже, глядишь, машет оно земле прощальным розовым флагом с вершины заснеженной сопки; надвигаются все густеющие сиреневые сумерки, а вскоре наступает ночь. Пожалуй, она даже светлее и ярче дня. Большим позолоченным фонарем висит щедрая луна, и спокойный свет ее мягко рассеивается в окружающее пространство безбрежными снежными зеркалами. Места Попов знает и уверенно ведет свою упряжку. Я не отстаю.

Мы едем лиственничным редколесьем. В зависимости от высоты сопок эти лиственничники бывают сплошь покрыты либо зелеными мхами, либо белым лишайником – ягелем. Сейчас все – и зеленый мох и белый ягель – завалено снегом. И зовут эти леса или зеленомошниками, или белолишайниками. Редколесья, покрытые ягелем, – излюбленные места зимних пастбищ северных оленей...

Впереди показался дымок пастушьей яранги. Распахнув ее полог, навстречу нам выбегает смуглая черноволосая женщина – жена пастуха. Мы – желанные гости. Вместе мы распрягаем и привязываем собак.

Входим в ярангу. Здороваемся с пастухом. Он лежит на низких нарах, застеленных оленьими шкурами, под теплым одеялом из заячьего меха. Хозяин чем-то болен, у него тугой, вздутый живот, рези. Я начинаю врачевать пастуха домашними средствами. Женщина варит собакам похлебку из оленьего мяса, костей и крови. Делает она все молча, умело, но чувствуется ее тревога за больного мужа.

 – А как же олени? Кто пасет? – спрашивает Попов.

 – Собачка пасет. Сейчас пригонит, – говорит хозяйка и молча продолжает свое дело.

В яранге чисто прибрано и даже уютно. Она освещена «летучей мышью», обогревается железной печкой с трубой, выведенной наружу. За стенами яранги слышится яростный лай.

 – Наш Баттыкай олешек пригнал!

Женщина надевает шапку, оленью дошку. Вместе с ней встречать стадо оленей выходим и мы. Попов успокаивает наших собак. К ногам хозяйки, яростно рыча на чужих, жмется крепкая, небольшая, остроухая и остромордая (как и наши) собака с глазами злыми, умными и преданными. Это и есть оленегонная лайка Баттыкай, пригнавшая к яранге стадо оленей. Они сбились покучнее в затишке у опушки лиственничного леска.

Хозяйка привязывает собаку к крепкому колу у яранги. Выносит большой котел с похлебкой. Вместе с Поповым они кормят собак. Едят собаки жадно и много – верный признак того, что они здоровы и завтра будут хорошо работать.

Между тем мое врачевание (оно очень несложно – большая доза касторки и мешочек горячей соли вместо грелки) оказывает свое действие. Почувствовав облегчение, хозяин повеселел. Заулыбалась и его жена. Попов принес пастухам большой пакет с мукой, чаем, сахаром. Хозяйка готовит ужин. Хозяин хорошо говорит по-русски и с увлечением рассказывает об оленегонных лайках. Кстати, их завезли на Колыму из ненецкой тундры, и они быстро и с пользой прижились на новом месте и размножились.

 – Собака, она ведь тоже разная бывает, – не спеша, подбирая слова, рассказывает хозяин. – Трусливая бывает, и щенка своего может сожрать. Всякую на племя не пустишь! И вот ведь зверь, а свое и у зверя берет... Подошло время на вязку идти – сука игривая становится, непослушная. А подойдет ей время щениться – шерсть она вокруг сосков выщипывать начинает.

 – Мать! – улыбается хозяйка.

– Да ведь и то сказать: щенок у собаки родится совсем никудышный – слепой, глухой, без зубов. А шерсть у этих лаек знаменитая – длинная, густая, с теплым подшерстком.

Попов знает о собаках не меньше пастуха и профессионально поддерживает разговор.

 – Шерстью только и спасается, – соглашается хозяин. – А то в тундре летом гнус заест, а зимой – стынь.

У жены пастуха свои мысли, женские:

 – Ласку собачка любит...

 – Пастух пока лайку свою обучит, – неторопливо ведет рассказ хозяин, – набегается, что твой конь. Ну, зато уж, если руку на собаку не поднимал, она ему хорошо послужит: и беглого оленя возвратит – в тундре полный обыск произведет, а не упустит глупого, стадо собьет, и повернет, если надо, и на волка кинется...

Глухо и как-то неуверенно, словно проверяя самого себя, зарычал Баттыкай, потом залаял, заметался на привязи. Хозяин насторожился:

 – Собаке верить надо. Она зря лаять не станет.

Мы быстро оделись, схватили ружья, выбежали из яранги. Баттыкай рвался с цепи, яростно лая в сторону тундры. Олени мирно дремали поодаль от яранги, не чуя опасности, а она была совсем рядом. Против ветра, чтобы дух звериный уносило от стада, к нему подбиралась пара волков. Две темные зловещие тени осторожно двигались к табуну, хоронясь от лунного света за редкими стволами невысоких лиственниц. Хитрые звери, умные...

Попов и хозяин яранги выстрелили разом. Один волк метнулся в лесок и пропал. Другой – остался на месте. И когда тушу серого недруга волокли к яранге, олени пугливо шарахнулись в сторону. А Баттыкай при виде мертвого врага успокоился и улегся отдыхать на свое место у входа в ярангу.

Яблоновый перевал

Нелегко нам было, но с неизменным уважением вспоминаем мы свое дело и свято чтим память друзей, отдавших жизнь свою, чтобы открыть для детей и внуков золотые клады, схороненные природой в вечной мерзлоте нашего Севера...

Откуда бы из тайги к побережью ни ехать, а Яблонового перевала не миновать. У колымчан с этим перевалом особые счеты. Говорили, что был он настолько тяжел, что его не всегда одолевали даже опытные каюры на сильных оленьих упряжках. Колымские ветераны рассказывали, как пятились они задом на гусеничном тракторе, чтобы взобраться на перелом проклятой горной кручи: иначе, как задним ходом, Яблоновый перевал невозможно было взять даже могучему железу на гусеницах. Сегодня это обычный участок Колымской трассы. Пестро окрашенные столбики огораживают обрывы. Без видимых усилий, как нечто само собой разумеющееся, на Яблоновый перевал взбираются сорокатонные автомобильные поезда. Подступаешь к нему исподволь, спускаешься незаметно. Бывают на трассе и покруче подъемы и спуски. Почти не верится уже, что гибли на этом перевале люди, пробивая дорогу в тайгу.

В записной книжке у меня хранится с тех лет безымянная заметка. Выписывая из старой колымской газеты факты о деяниях пионеров края, я не удосужился отметить их имена. Беспечны мы были тогда к славе своих товарищей...

Вот она, эта выписка, из дневника неизвестных героев:

«Дороги через перевал не было. Наверху дула поземка. Неся на спине груз, люди шли гуськом по глубокому снегу и ступали след в след. На месте, где должны были стоять палатки партии связистов, мы увидели ровную снежную пелену. В одном месте прямо из снега шел дым. Оказалось, что здесь под снегом торчит кончик трубы, выходящей из одной палатки. Люди здесь были погребены под снежным покровом. Наши рабочие, у которых воспалились глаза от яркого солнца и снега, остались здесь отдыхать, а мы вдвоем отправились дальше. Шли по хребтам сопок, без лыж. По твердому насту это было не трудно, но когда переходили через распадки, проваливались по пояс. Тогда мы брали в руки ветки стланика и ползли, упираясь ими в снег.

На обратном пути мой товарищ ослеп. Глаза у него слезились, а веки опухли. Тогда я пошел вперед, а он двигался сзади, держась за конец палки, которую мы вырезали в тайге. Было трудно, но мы дошли...»

Вот так они работали. Было трудно, но они дошли!

И сейчас мы снимаем шапки, подъезжая к Яблоновому перевалу. На его вершине стоит обелиск, напоминая живым о гибели колымских связистов, ценою жизни своей протянувших через тайгу ниточку телефонной связи.

Пурга

Третьи сутки и днем и ночью мела пурга.

Заиндевелый, с сосульками льда на усах и ресницах, в избушку вошел Попов.

– Ну как? Метет, не утихает?

Попов мне ничего не ответил. Молча раздевшись, он подсел к железной печке и начал стягивать залубеневшие валенки.

 – Не утихает пурга-то, метет? – снова спросил я Попова.

 – Килограмма два помидоров соленых осталось да муки две миски. Есть людям будет нечего завтра.

Я знал об этом и без Попова и мучительно думал о том, что же делать? Пурга замела перевал, который отделял нашу разведку от базы.

 – Может, подойдет трактор-то, подождем еще?

 – У моря погоды не дождешься.

 – Застрял, наверно, наш трактор в пути где-нибудь.

 – Может, и в пути застрял. – Попов разулся, размотал холодные шерстяные портянки и грел у печки покрасневшие ноги.

 – Трактор-то ладно. Тракторист замерзнет. Пропадет человек, – сказал Попов, как бы отвечая самому себе на какие-то свои мысли. Он нацедил из кипящего чайника кружку крутого кипятку и стал пить его. Только сейчас я почувствовал, как сильно озяб этот человек, привыкший к холодам и закаленный Севером.

 – Что же делать будем, Попов?

– На перевал пойдем. Человека выручать надо. Да и провизией, может, разживемся.

 – В такую пургу? С ног же валит!

 – Ничего, не повалит.

Не решаясь честно признаться, что сам боюсь идти на перевал в такую погоду, я сказал Попову:

 – Мы с тобой пойдем. Боюсь, люди не пойдут – откажутся.

 – От хорошего дела люди никогда не откажутся, – сурово возразил мне Попов и, помолчав, добавил: – А ты не бойся, парень! Хуже бывало, выдюжим.

Отогревшись немного, Попов сказал:

 – Думать нечего, собирайся.

 – Глядя на ночь?

 – А теперь что днем, что ночью – все едино. Несет – свету божьего не видно. Да и день теперь с гулькин нос.

И это было правдой. Какой день в январе на 64-й параллели! Я стал молча собираться. Попов ушел в барак снаряжать людей.

Наш отряд отправился во втором часу. Темнело. Колючий ветер обжигал лицо. Впереди шел Попов – высокий, решительный, уверенный. За ним растянулись цепочкой двадцать человек, одетых тепло, но все равно ненадежно. У каждого была лопата и мешок за плечами, на лямках. Я замыкал шествие. Предстояло пройти километров двенадцать навстречу ветру, без дороги, пологим, но утомительным подъемом.

Нагнув голову, но не отворачиваясь от леденящего ветра, Попов шел, увлекая за собой людей. Он как бы раздвигал свистящий воздух своей величавой фигурой.

Вероятно, шли мы очень долго. Трудно было что-нибудь понять в этом слепящем безумии. Издеваясь и злобствуя, пурга ни на минуту не прекращала своей бесовской пляски. Взметая вихри колючего снега, ветер бросал его нам в лицо, под шапки, в рукава меховых курток. На мгновенье он утихал, словно замахиваясь, чтобы больней ударить, и снова вздымал снежные вихри.

Временами ветер широкой поземкой толкал по необозримому снежному полю невысокий белый вал, будто скатывая гигантский ковер, сотканный из снега.

А Попов все шел, ломая ветер, пригнув голову, не отворачиваясь.

Когда начали падать люди – в начале пути, в середине его, на исходе? Я не могу этого сказать. Я знаю только, что мы останавливались, поднимали слабеющих, что-то кричали, заставляли сильных волочить слабых, оттирали друг другу отмороженные щеки, глотали спирт, отдирая прикипающее к губам горлышко фляги... И шли за Поповым все вперед и выше, к перевалу.

Вдруг Попов остановился у высокого бугра. Весь отряд кучно подтянулся к вожатому.

 – Должно, это и будет наш трактор, – сказал Попов. – Погиб человек. А может, вызволим. Давайте откапывать.

Мы разделились на две группы. Одна, под моим началом, стала раскапывать высившийся перед нами холм. Другая, под командой Попова, чуть в стороне, добывала из-под снега полегший на зиму стланик...

Тракторист спал в кабине своего трактора. В огромном тулупе поверх оленьей дохи, в меховых сапогах, под теплым снежным одеялом – он не мог замерзнуть насмерть. Но и растолкать его было невозможно, – пульс едва прощупывался. Он был жив, но жизнь в нем теплилась еле-еле.

Между тем Попов сумел развести большие костры. Кедровый стланик загорается легко, как нефть, и горит жарко, как уголь. В затишке, за тракторными санями, люди готовили горячий ужин.

Мы положили тракториста к теплу на его тулупе. Попов сказал:

 – Теперь давайте его изнутри согревать.

Он принес котелок с кипятком, полуприподнял голову тракториста и концом ножа разжал ему зубы. Деревянной ложкой я пытался влить ему в рот кипяток. С помощью Попова человек проглотил глоток горячей воды, потом еще один, потом у него открылись глаза, мутные и никого не узнающие. В сонном забытьи он смотрел на нас бессмысленным взглядом. Нужно было спасать человека, но как? Этого мы не знали...

Мы соорудили из жердей стланика носилки, завернули тракториста в тулуп и понесли к жилью. Нелегко нам было добраться до своего дома. Пурга бушевала с неослабевающей злобой. Но теперь мы спасали товарища, который не побоялся рискнуть жизнью, чтобы не дать умереть нам, и мы, превозмогая усталость, торопились дойти, чтобы не дать умереть ему.

Как умели, мы впрыснули трактористу камфару, уложили его в постель, поили сладким горячим чаем.

Только на третий день тракторист пришел в себя. А еще через неделю он окончательно встал на ноги. К тому времени утихла пурга. Мы прокопали в сугробах снега, уплотненного ветром, дорогу, и тракторист благополучно доставил на нашу стоянку огромные сани с драгоценным грузом.

Вечером мы все вместе пили чай – горячий и черный, как кипящая смола.

 – Ну, парень, – сказал трактористу разомлевший Попов, – видать родила тебя мать в сорочке. По всем статьям тебе на этот раз умирать полагалось.

 – А я взял да и жить остался! – Тракторист озорно подмигнул старику. – И знаешь почему? Смерть она, батя, живых людей сама до смерти боится.

Встреча

Жилье свое орочи не строили. Юрты они шили из оленьих шкур и набрасывали на каркас, собранный конусом из жердей. Чтобы не разметало это шитое жилье ветром, его сверх шкур крепили такой же конической решеткой из жердей. Какое-то подобие тамбура задраивали двумя полстями тоже из оленьих шкур. В такой юрте вокруг дымного очага ютилась вся орочельская семья: дед с бабкой, молодые, их дети. Когда олени выедали окрест ягель, орочи грузили юрту на нарты и всей семьей вместе с кормильцами-оленями откочевывали на новое место, очищали площадку от снега, ставили каркас, набрасывали на него шитое жилье, крепили поверх жердями. И так вся жизнь проходила в кочевье с места на место, в непрестанных заботах о пище и тепле. На моей памяти эти люди не имели понятия о белье, полотенце, бане...

В самом начале тридцатых годов мы вели разведку невдалеке от Маякана, но очень далеко от привычных условий человеческой жизни. В партии нашей заболел рабочий. Он температурил, с трудом двигался, жаловался на боли в правой части живота. Скорее всего у него был аппендицит.

 – В больницу надо парня, – озабоченно говорил Попов. – Худо бы не получилось. Можем и недосчитаться человека.

Но где она, эта больница? Через какие зимовья к ней пробиваться? Есть ли вообще в округе врач, способный оперировать больного?

Решили посоветоваться с орочем Тимофеем Васильевичем Акимовым – он обосновался со своей юртой, семьей и десятком оленей поблизости от нашей разведки, наведывался к нам, приносил рыбу, мы давали ему немного муки, пороху, дроби – по-соседски жили. Не знаю почему, но орочи носили чисто русские имена и фамилии.

Первый раз я тогда попал в орочельскую юрту.

Тимофей Васильевич неторопливо обдумывал мою просьбу.

 – Фельдшера надо, – сказал он после долгого молчания.

 – Вот и я говорю. Отвези. У тебя олени.

 – Отвезу. Человек помирать может.

В тот же день Тимофей Васильевич явился к нам на стан с двумя упряжками оленей. Мне запомнились его меховые одежды, расшитые красивым орнаментом из белых, светло-коричневых, оранжевых и бирюзовых полосок и нитей. Таким же узором были отделаны его оленьи унты.

Мы укутали больного товарища в тулуп, положили на нарты, снабдили продуктами и проводили в дальнюю дорогу.

Дней через десять сосед благополучно возвратился и доложил, что фельдшер нашего товарища «маленько резал» и что он, наверное, останется живой...

Вскоре Тимофей Васильевич откочевал на новое место, и мы потеряли друг друга из виду – тайга и тундра беспредельны!

Лет пятнадцать спустя, уже после войны, ехал я отдыхать на курорт Талая. Дорога моя пролегала через те же маяканские места, где обосновался орочельский колхоз. Я попросил показать мне дом председателя. Орочонок –  круглый, как шар, в расшитой шубке, в теплой меховой шапке, в беспалых рукавицах на помочах, чтобы не потерял, – привел меня к высокому крыльцу деревянной избы, стоящей на подклети, забранной тесом. Добрая эта изба была мастерски срублена в лапу, проконопачена, надежно покрыта дранью по крутой кровле. Светлые окна плотники изукрасили наличниками. Видно, русские мастера рубили эту ладную избу.

Хозяином ее оказался мой давний знакомый Тимофей Васильевич Акимов. Оба мы за полтора десятка лет не стали моложе, загрубели на колымском ветру и солнце, но сразу узнали друг друга и очень обрадовались встрече.

 – Удружил! Спасибо, – говорил Тимофей Васильевич. – Как же, как же – председатель. Помаленьку хорошо живем. Анюта, картошечки нам на сальце... Своя, своя. Три гектара сеем, – многозначительно подчеркнул хозяин. – Своя картошка у нас теперь...

Три гектара посевной площади на целый колхоз, по нашим степным понятиям, могут вызвать улыбку. Огород! Но если эти три гектара отвоеваны у вечной мерзлоты, если каждый корень долгие недели выращивали под теплой крышей в глиняном горшочке, если в грунт с наступлением тепла картошку высаживали рассадой, если у людей здесь на земледелие в запасе три относительно теплых месяца, а у них еще стадо оленей в 3000 голов, кочующее в тундре, бригада охотников, промышляющая пушнину в тайге, рыбаки, добывающие рыбу из-подо льда, – тогда эти три гектара собственного картофельного поля – заслуженная гордость приполярного колхоза.

Жена Тимофея Васильевича молчаливо, но приветливо и улыбчиво поливала мне на руки теплую воду над большим эмалированным тазом, дала чистое полотенце. А потом втроем мы сели за стол. Дети председателя учились в школе-интернате.

Сразу после ужина хозяйка ушла отдыхать. Она спала за перегородкой на широкой кровати, под теплым заячьим одеялом, на высокой подушке в пестрой ситцевой наволочке. Анна Трофимовна уже несколько лет работала на колхозной ферме телятницей. Нелегкое это на Севере дело. Сильно устала за день. Спала крепким сном.

А мы с Тимофеем Васильевичем проговорили до утра, вспомнили кочевье в тундре, давнюю нашу разведку. Гостеприимный хозяин весело посмеивался, похлопывал меня по коленям и все повторял:

 – Было, всё было!

«Тайга отступает»

Отступает враг. А тайга? Враг ли она человеку? Почему ей суждено отступать под его натиском?

Слова «тайга отступает» стали на Колыме чем-то вроде победного клича. А мне всегда грустно было их слышать...

Русские люди разведали этот край лет триста тому назад, когда в 1638 году сотник Иван Постник с казачьей ватагой проник к верховьям Индигирки.

Советская власть утвердилась на окраинном Северо-востоке России году в двадцать четвертом. К этому времени «туземцы» задолжали русским и американским хищникам и своим доморощенным «князьям» за боеприпасы сорок тысяч белок.

Списание этого «долга» стало одним из первых государственных актов новой власти в Колымском крае. Видно, могучие силы развязала Советская власть на Колыме. Началось ее стремительное развитие.

Сегодня Колыма с юга на север и дальше двумя разветвленными нитями на запад до Индигирки и на восток до Чукотки расчерчена властными линиями знаменитой Колымской трассы – ее главного нерва, ее артерии, ее жизни и силы.

Есть у нас все основания гордиться теперешней Колымой. Прииски и рудники, фабрики и заводы, включая литейное, электротермическое и мартеновское производство, угольные шахты и карьеры, автомобильные шоссе, морские порты и речные пристани, всеобъемлющая почтовая, телефонная и телеграфная связь, рыбные промыслы и пушные фактории, оленьи стада и северные огороды колхозов и совхозов, пищевые и витаминные комбинаты, исследовательские институты, школы и техникумы, пединститут, свое издательство и десятки газет, больницы и санатории, Дома и Дворцы культуры, стадионы и яхт-клубы, уникальный Магаданский краеведческий музей, театры и кинематографы, города и поселки – вот что такое сегодняшняя Колыма.

Будучи в тех краях, мы читали «Советскую Чукотку» и знали, что набирала ее чукчанка. Мы входили в рубленую якутскую избу и видели накрытые одеялами кровати и электрические лампочки. В амбулатории нам лечила обмороженные пальцы орочонка в ослепительно белом халате. Эвенки и камчадалы учились по своим национальным букварям... Спасено от вымирания множество маленьких народов Севера. В короткий срок, в миг истории удалось приобщить их ко всему достоянию современной цивилизации, вплоть до телевизора! Я не знаю чуда чудесней!

Вся обжитая Колыма пропитана смоляным духом окантованных лиственниц, прокурена жарким дымком кедрового стланика. Вся она покоится на оттаянной или, наоборот, законсервированной мерзлоте. Вся она жмется к своей трассе. Вся она на месте вырубленной и раскорчеванной тайги.

Я любил бывать в тех местах, жизнь которым дала наша разведка. Однако всегда с тоской и тревогой замечал исчезновение тайги далеко окрест: лес сведен, ключи и речки обмелели, зверя, рыбы и птицы стало намного меньше.

Конечно, колымская тайга – зеленый океан. Овладели мы в нем пока только узенькой придорожной полоской. Тайги на Колыме много. И все-таки не нарушить бы нам равновесия колымской природы, не обратить бы отступление тайги в ее паническое бегство, не оголить бы край, не опустынить его. Не забыть бы нам Марксовой тревоги о том, что если культура развивается стихийно, она оставляет после себя пустыню.

Все страшно убыстрилось в наши дни. Триста лет дремала Колыма с того времени, как открыли ее русские люди. А нам не понадобилось и десяти лет, чтобы взять в крае доступное золото, разведать и обжить на западе студеную Индигирку и на востоке еще более суровую Чукотку.

Сегодня мы и вооружены по-другому. На месте кайла и тачки – гидромонитор и драга. На месте крошечных электростанций, движимых дизельным топливом или напором ледяных речушек, забранных в бесконечные деревянные лотки, – Билибинская атомная электростанция и Вилюйский гидроузел в зоне вечной мерзлоты по ту сторону Лены. А теперь вот и Колымская ГЭС. Вместо маломощных полуторатонок с газогенераторами на древесной чурке – грузовые вертолеты и могучие автопоезда на особой резине, словно не замечающей страшной зимней стужи.

Неосторожное обращение с такой техникой (при наших невообразимо высоких темпах) может нанести тайге урон.

И поэтому мы всегда должны помнить, что Колыма – это не только богатые недра, но и не сравнимый ни с чем по красоте и снежно-зеленой мощи своей российский край. И пусть энергичная разработка недр этого края идет рядом с неусыпной охраной его природы.