Зондируем ледники
Семь лет спустя на старушке «Оби»,
покрывшей себя неувядаемой славой в антарктических экспедициях, снова плывем на
Шпицберген. Для меня две встречи сразу – и Шпиц, и «Обь», та же каюта и даже та
же койка, как и в 1968 году, когда я сменил дальний север на дальний юг, что не
в диковинку для гляциолога: ледников по белу свету раскидано множество, а их
надо изучать. Вот и кидает гляциолога с одного края света на другой...
Советская Шпицбергенская гляциологическая
экспедиция возвращается на архипелаг, но уже в другом составе. От старого
состава – прежний начальник экспедиции, прежний научный руководитель и автор этих
строк. Экспедиции предстоит, продолжая исследования
по некоторым прежним направлениям, опробовать и внедрить новые методы
гляциологических исследований.
Матти Пуннинг из Академии наук Эстонской
ССР – специалист по изотопам. С его методикой мы связываем надежду по-новому осветить
различные стороны процесса оледенения и его эволюции в условиях Шпицбергена.
Юрий Мачерет, сотрудник нашего отдела,
едет с нами для определения толщины ледников методом радиолокационного
зондирования, чтобы, как поется в шутливой песенке научных работников,
«рассеять неученья тьму» среди старшего поколения гляциологов.
На обоих представителей новых направлений
«старички» (к которым теперь отношусь и я) посматривают почтительно-подозрительно. От наших новых
товарищей мы ожидаем многого. Я, например, надеюсь, что морфологические
классификации обретут, наконец, четкие численные критерии, прояснится вопрос о
связи между современным и древним оледенением, удастся повсеместно оценить сокращение
оледенения на архипелаге не только по площади, но и по объему и т. д.
Еще один новичок, Андрей Гордейчик, будет
заниматься вещественным балансом, на что нас не хватило в 1965–1967 годах.
Сердце сжимается, когда видишь, как за
чередой волн с растрепанными пенными гребнями под низким сумрачным небом встают
из моря знакомые очертания мрачно-суровых заснеженных гор. Зрительно
«привязались» к обильно присыпанной снегом плите ледника Турелль, над которым отчетливо
обозначилось светлое «ледяное небо», а дальше пошли места, с которыми столько
связано: плавный абрис долины Дундер, силуэт Колокольной горы (совсем под стать
своему названию), гребешок мыса Мидтерхук, припавшего к морю, заснеженная
равнина на берегу Норденшельда, по которой в ночной пурге мы уходили от шлюпки
в конце полевого сезона памятного 1967 года.
Фраза из песни «возвращаться к неласковым
скалам, к нашим гордым полярным снегам» наполнена для нас самым реальным и
значительным смыслом. Мы возвращаемся работать в условиях, нам, можно сказать –
ветеранам, памятных. Как все будет на этот раз?
А ведь мы едем с новой и многообещающей,
как нам представляется, программой.
В те годы авиация стала такой же обычной
в полярных исследованиях, как и радиолокатор на борту самолета. Одна из
основных идей нашей программы рождена именно этим обстоятельством, и суть ее
заключалась в том, чтобы с «птичьего полета» методом радиолокационного
зондирования ледников измерить их толщину и получить профили рельефа подстилающего
ложа.
Еще в 50-х годах при полетах над
ледниками было замечено, что радиовысотомеры разных систем нередко измеряли
высоту полета не от поверхности ледника, а от подстилающего ложа и тем самым
вводили пилотов в заблуждение. А что, если заставить излучаемые приборами
радиоволны отражаться и от поверхности ледника и от подстилающего ложа? Тогда
гляциологи получат в свое распоряжение принципиально новый и надежный метод
измерения толщины льда и одновременно съемки рельефа ложа.
Когда я после завершения работ в 1965–1967
годах на Шпицбергене попал в Антарктиду, там уже вовсю испытывалась
радиоаппаратура, предназначенная для измерения толщины ледников как в
воздушном, так и наземном вариантах, причем достаточно успешно. Эти испытания
показали, что создание детальной карты подледного ложа всего ледяного
континента – событие вполне реальное.
В гляциологии произошло, в сущности, то
же самое, что и в морской гидрографии. Там долгое время глубина измерялась
старым «дедовским» способом – лотом (тросом с грузом на конце). Теперь лебедку,
трос и груз заменил эхолот – ультразвуковой и звуковой локатор с непрерывной
записью информации.
Отправляясь на Шпицберген, мы надеялись,
что новый радиолокационный метод нас не подведет: ведь он был к тому времени
испытан не только в Антарктиде, но и в Гренландии. Но на Шпицбергене аппаратура
Мачерета поначалу долго «приспосабливалась» к температурному режиму
шпицбергенских ледников, а стало быть, и физическому состоянию льда. В
Антарктиде и в Гренландии ледники основательно проморожены, здесь, на
Шпицбергене, большинство ледников имеет температуру ноль градусов.
Пришлось Мачерету основательно
повозиться, чтобы приспособить свое радиохозяйство для надежной работы в
условиях Шпицбергена.
...И вот мы наконец в Баренцбурге. Он сильно
изменился – расстроился, похорошел. Обновлена обшивка старых домов, появились
новая гостиница, больница, клуб с очень даже неплохой библиотекой и самым северным
в мире музеем. Говорят, что сочтены дни базы геологов, некогда приютивших нас.
На месте этой базы будет построен многоэтажный жилой дом. И вот еще на что мы
обратили внимание: север севером, а люди одеты все-таки по моде.
После завершения хлопот по устройству и
размещению мы с Мачеретом подготовили полетные карты, проложили на них первые воздушные
маршруты. Юра распаковал и стал налаживать свою хитроумную аппаратуру, казавшуюся
нам загадочным набором ящиков с какой-то
там «электроникой» внутри. Когда Юра, удовлетворяя чье-то любопытство, начал
было объяснять, что эта «штука» создана на
базе радиовысотомера РВ-17 с энергетическим потенциалом сто тридцать децибел и несущей
частотой четыреста сорок мегагерц, наш начальник не выдержал:
– Давай лучше о чем-то другом... Мне
предстояло – как-никак у меня опыт и знание архипелага – выполнять обязанности
штурмана-визуальщика, то есть, ориентируясь по карте и на местности, указывать
пилотам, как вести вертолет, чтобы точно выдержать маршрут и удовлетворить
требования Мачерета.
Поскольку первые полеты были
испытательными не столько для нас, сколько для аппаратуры, особая точность в
привязке к местности от меня не требовалась. Я охотно помогал Юре, рассчитывая,
что это мне воздастся потоком ценнейшей информации, которую традиционными
методами получить либо трудно (толщина ледника), либо просто невозможно.
Первый полет состоялся через несколько
дней после высадки на Шпицберген. «Подопытными» объектами мы выбрали ледники
Фритьоф и Гренфьорд. Откровенно говоря, я не представлял себе, во что он
выльется, этот первый полет! Каторжный труд: ведь я должен был работать на два
фронта – на пилотов и на Мачерета. Для связи с ними в моем распоряжении было
«штатное» переговорное устройство – СПУ (самолетное переговорное устройство).
Язык для связи специфический – команды, то есть ясный, четкий, лаконичный. С
пилотами еще куда ни шло, у меня с ними более или менее ладилось. А вот с Юрой
долго не мог войти в согласие, не мог понять, что ему от меня нужно.
Прикованный к экрану осциллографа, он и представления не имел о характере
местности, над которой мы летели. Вместо требуемого лаконизма – переговоры и
пререкания, а вертолет ведь не стоит на месте, он летит, да еще в трудных
условиях – дует сильный боковый ветер и все время сносит нас с маршрута.
Постепенно все приходило в норму, мы
набирались опыта. В конце концов нам удалось облетать и Фритьоф, и Гренфьорд,
затем лихо пройтись над ледником Альдегонда и через долину Линнея выйти на
ледник Веринг, едва не цепляясь колесами за горные гребни.
Теперь оставалось ждать, когда Юра
обработает данные. Правда, он предупредил, что не следует слишком уповать на
них, поскольку он занимался всего лишь отработкой методики.
Ради нее, методики, мы многократно
утюжили небо над ледниками, что, откровенно говоря, мне порядком надоело.
Я не выдержал и спросил Юру: а разве нельзя
совместить отработку «методички» с настоящей съемкой ледникового ложа на
Фритьофе и Гренфьорде? Юра согласился.
И вот первый такой полет на «совмещение».
Дался он мне еще труднее, чем тот, «пристрелочный», с которого мы начали
отрабатывать «методичку». Частая и быстрая смена направлений (галсов), виражи,
от которых дух захватывало, самые невероятные ракурсы и развороты... Иногда
казалось, что желудок опустился ниже того места, которое ему отвела анатомия.
Через полчаса, когда мы сели, наши товарищи выразили свое восхищение кульбитами,
которые мы проделали в воздухе. А я еще сутки физически ощущал этот сумасшедший
полет.
Накануне этого события на ледоразделе
Фритьон – Гренфьорд появились остальные участники экспедиции, их перебросили
сюда вертолетом.
Матти Пуннинг тотчас приступил к отбору
образцов льда, а Юра Мачерет смонтировал наземный вариант аппаратуры и
установил его на санях.
Глядя на Юрино диковинное сооружение,
стоявшее у КАПШа, мы, кто как мог, начали упражняться в остроумии.
– Планер Лилиенталя! – сказал один.
– Птеродактиль какой-то, – возразил
другой.
– Это он крылья холопа вывез тайком от
таможенников, – решительно заявил третий.
– Вы еще и критиканствовать! – возмутился
Мачерет и запряг в сани первого, кто подвернулся под руку. Им оказался я.
Целый день мы таскали по леднику сани с
«крыльями холопа». Когда останавливались, Юра что-то подолгу колдовал над ними,
а я терпеливо ждал, с разных сторон обдумывая этот парадокс технического
прогресса: самую передовую, может быть, аппаратуру мы возим на себе...
О толщине ледника в тех местах, где мы
протащили сани, Юра высказывается предположительно (видно, данные радиолокации
его самого чем-то смущают): по его мнению, на ледоразделе можно ожидать толщину
порядка восьмидесяти метров, а в трех километрах отсюда, ближе к фронту ледника
Фритьоф, – порядка ста восьмидесяти метров. Мой опыт (знание морфологии
ледников) подсказывает: должно быть больше. Возникла легкая дискуссия, итог
которой Юра подвел так:
– Вот на будущий год приедет Загороднов,
пробурит ледник, тогда и посмотрим, кто прав...
Я по-прежнему работал с Юрой. Мы облетали
уже не только ближайшие ледники, но и расположенные за Ван-Келен-фьордом
ледники Гесса и Финстервальдера. Облетом ледника Финстервальдера Юра остался,
кажется, доволен: радиолокатор сработал более или менее хорошо, а вот на
леднике Гесса – не очень: ледник находился, как мы говорим, в состоянии
подвижки, его избитый трещинами язык выдавал, по словам Юры, сплошные помехи.
Совсем тощим – по предварительным оценкам
всего тридцать – пятьдесят метров – оказался Веринг, выбранный Гордейчиком для
наблюдений за вещественным балансом.
В сентябре мы занялись ледниками Земли
Оскара II, расположенными за Ис-фьордом. Сначала облетали Свеа
и Конгсвеген, соединявшие заливы Конгс-фьорд и Hyp-фьорд. По Юриным оценкам, средняя толщина ледников
здесь около двухсот метров, причем меняется мало.
Как ни странно, сезон получился весьма
«маршрутным», хотя преобладали маршруты воздушные. Правда, за пределы районов,
где мы работали в 1965–1967 годах, выходить удавалось крайне редко, поэтому
обширные территории архипелага не то что обследовать, а просто увидеть не
пришлось.
Летаем мы много, но надежных данных о
толщине ледников пока получить не можем. Мне кажется, что испытание и отработка
аппаратуры чересчур затягиваются. Тем не менее я не пропустил ни одного полета.
Напоследок облетали ледниковое плато
Левеншельд со всеми выводными языками. Здесь вертолеты еще не летали, поэтому
нам выделили опытный экипаж во главе с Абраменковым, с которым мы хорошо
сработались в предшествующих полетах.
Пространство Ми-4 весьма ограничено, а
тут еще огромный дополнительный бак цвета желтка загородил половину салона.
Где-то за ним просматривается голова радиста, круглая от кожаного шлема.
Непонятно, как втиснется Юра между баком и своей аппаратурой, установленной на
хлипком столике «дачного типа». Мне, чтобы добраться до своего рабочего места,
то есть до лестницы-стремянки позади пилотской кабины, пришлось перелезть через
Юру с его аппаратурой, приземлиться на баке, развернуться там на пятачке и, едва
не задев сапогом радиста, угнездиться, наконец, на лестнице. Но, в тесноте – не
в обиде, главное – летим!..
С гулом и вибрацией машина начинает
раскручивать винт, пилоты щелкают тумблерами и переключателями,
переговариваются по радио с «наземными службами», Левый пилот делает неуловимое
движение рукой, и машина начинает подниматься. Пяток заповедных оленей лежит в
сотне метров впереди на снежнике – побегут или не побегут? Лениво поднимается
первый. Бежит, но лениво, потом останавливается и, запрокинув рогатую голову,
так что рога ложатся на спину, провожает нас взглядом.
Проносится мимо побережье с крутыми
барашками волн. Несмотря на наушники и шлем, я отчетливо ощущаю и гул, и
вибрацию. Ларингофон прижат к кадыку, вместе со всеми я подключен к СПУ, которое
объединяет нас всех в единое целое – экипаж, выполняющий задание. Лишних здесь
быть не может. Мое дело вносить коррективы в маршрут полета и на ходу
передавать их пилотам в предельно конкретной форме: «Три право, два лево». Вот
и вся суть человеческого общения. Где-то под ногами (и то нагнувшись) я вижу
колено и плечо Юры. Из-за обилия проводов и кабелей он мне напоминает муху,
запутавшуюся в паутине. Юра включает свое хозяйство по моей команде, поскольку
выхода на ледник он практически видеть не может.
Солнечный свет заливает небосвод, но вода
в Санкт-Юнс-фьорде темная, плотная для глаза – возможно, по контрасту с
заснеженным побережьем.
Начинаются штурманские муки. На карте
значится ориентир для захода на рабочий маршрут, а на местности его нет, исчез
вместе с прифронтальной частью ледника Коноу, отступившего на целые километры
со времени составления карты. Принимать решение приходится на лету. Прижимая
ларингофон к горлу, выкрикиваю исходные данные пилотам: «Ориентир ... Курс ...»
Вертолет кренится, закладывая глубокий вираж, а Юра еще не включил аппаратуру.
Успеет ли?.. Выходим точно посреди фронтального обрыва ледника Коноу.
«Приготовиться!» Выдерживаю паузу – мало ли что там у Юры. «Старт!» Началась
запись на пленку.
Под нами сплошные лабиринты лазурных
трещин с пугающей чернотой в глубине. Совершенно дикая, не поддающаяся
осмыслению мозаика, мертвенный хаос разрушения. Представляю, как беснуются
помехи на экране осциллографа, но здесь я Юре ничем помочь не могу. Мое дело
курс, высота, время, скорость. Медленно карабкаемся вверх по леднику, скорость
немного за сто. Юра, подстраховывая пилотов, периодически выдает высоту. То и
дело в наушники врывается его голос: «Сто двадцать, сто десять, сто тридцать,
сто двадцать...» Меньше трещин, какой-то странный цвет у поверхности ледника,
то ли гуашь, то ли известковая побелка...
Идем на небольшой высоте, ориентиры
сменяются быстро, на опознавание и выбор – секунды. Вокруг целый лес нунатаков,
пропоровших ледник, рыжих от солнца и похожих друг на друга как деревья в лесу.
Прямо по курсу вздымается огромный бурый утес-гигант (на карте это отметка
«1058 м»). Надо запомнить этот ориентир, пригодится в будущем... Очень странные
очертания мира за фонарем кабины – резкие, рваные, вздыбившиеся. И только тень
вертолета неотвязно скользит за нами по свежему снегу, перепрыгивая через
трещины и нунатаки.
Слева обозначились верховья долины, по
которой ледник Даля гигантскими ступенями (ледопадами) устремился вниз к морю.
Вот за ними промелькнул темно-синий треугольник моря в рамке склонов. Где-то
рядом должен быть уже ледораздел, а стрелка высотомера как привязанная. Еще
немного, самую малость, чуть-чуть ... Стрелка вздрогнула и чуточку отклонилась
влево. Вот он, ледораздел, и сразу же за ним выход на истоки выводного языка Оватсмарк,
который сверху просматривается весь до самого моря. Теперь все ориентиры на
виду, и мы несемся вниз, в голубизну пролива Форлансуннет, по которому прошел
незабываемый шлюпочный маршрут 1967 года. Поскольку с ориентирами все ясно, на
несколько минут могу расслабиться и позволить себе воспоминания.
Юра срочно меняет кассеты с пленкой, пока
аппаратура не работает и пока внизу вода. Наконец, в наушниках его голос:
«Готов», и я, не без сожаления отрываясь от воспоминаний, отвечаю: «Понял».
Очередной разворот, и фронт ледника Даля,
оскалившийся тысячами трещин, постепенно занимает по курсу все видимое
пространство, вырастая с каждым мгновением. Бледно-голубая стена льда,
перебитая вкось и вкривь. За фронтом выше по долине к верховьям среди нунатаков
ведут два прохода. На правом меньше трещин (значит, меньше и помех), да и
меньше отклонений от курса. Выбираю его и сообщаю новый курс пилотам. Вперед!
Как-то неуловимо меняется солнечное
освещение. За проносящимися лопастями вижу пелену тонких слоистых облаков, наползающую
с востока. Никто не знает, сколько времени отпустила нам Арктика на нашу
работу, а у нас не сделано и половины. Чувствую, что начинаю уставать от
монотонности, от напряжения, от ответственности.
По узкой долине, тесной от скопления
нунатаков, выползаем на ледниковое плато Левеншельда, и сразу возникает
великолепный ориентир: тот самый треугольный утес-гигант с отметкой «1058 м»
прямо по курсу упирается в небо своей неправильной вершиной. Будем проходить
вплотную. Очень непростой рельеф. То и дело даю Юре команды для засветок, чтобы
маркировать на пленке наиболее интересные участки ледника. Просторная ледяная
скатерть теперь пробита по краям выходами скал. Странный, какой-то нереальный
пейзаж. Трещины, барьеры, провалы... По-видимому, мы первые, кто видит эти
места с вертолета, с небольшой высоты, когда все интересное перед глазами.
Картина оледенения настолько сложная, что до сих пор нет общепринятого термина
для определения: полупокров, оледенение шпицбергенского типа, горнопокровное и
даже сетчатые ледники...
Пересекаем ледниковое плато Левеншельда.
Ориентирный утес проплывает за фонарем кабины. Низковато идем, трещины и
заструги под брюхом машины замелькали чересчур быстро. Голос «левого» пилота
(командира): «Юра, высота?» В ответ: «Девяносто...»
Машина слегка уходит вверх, и вместе с
этим ползет стрелка высотомера. Впереди четкий каменный коридор между двумя
горными цепями, по которому не спеша струится громадный ледник Уверс. Над ним
мы сейчас и летим к морю.
Мы перекрестили ледниковое плато Левеншельда
по различным направлениям, и можно уходить или во всяком случае думать о
возвращении. Севернее, за гребнями горного хребта, лежит сквозная долина
ледников Конгсвеген и Свеа, и возвращение этим путем при разработке маршрута
было мной учтено. Небольшой разрыв в горной цепи, напоминающий брешь в каменной
стене, обведен на моей карте красным, – вот он проплывает по правому борту.
Порядок... Запрашиваю согласие пилотов на возвращение по варианту Конгсвеген – Свеа.
В наушниках сквозь шорох помех короткое: «Добро...»
Снова впереди голубая гладь Форлансуннета
с россыпью айсбергов, блестящих на солнце алмазным блеском, картина под стать
настроению. Плавное течение Уверса выводит наш вертолет в Английскую бухту, за
которой встают из моря отвесные горные громады Земли принца Карла с амфитеатром
ледников у подножья. Проходим над концом Уверса, выкрикиваю Юре: «Финиш!
Заменить кассеты», и, выигрывая необходимое ему время, не даю команды на
поворот до середины пролива. Снова возвращаемся к Уверсу, чтобы затем юркнуть в
брешь для возвращения домой. Вижу ее, и, значит, можно слегка расслабиться и
даже подумать.
В начале работы на архипелаге вертолет
был для нас транспортным средством, незаменимым, но не более. Год спустя мы уже
во всю пользовались им для визуальных наблюдений, а теперь сверху, в полете,
получаем информацию в зависимости от возможностей аппаратуры. Оговорка «в
зависимости от возможностей» не случайна, аппаратура опытная, нестандартная,
она должна еще показать себя. Поэтому наш воздушный маршрут напоминает набег в
поисках и записи на пленку природной информации, с тем, чтобы освоить ее уже в
Москве, после проявления и расшифровки пленки. Лично для меня, поскольку все
мои личные вкусы и пристрастия сформировались главным образом в пеших
маршрутах, это не совсем привычно, потому что, покинув район, мы уже не будем
иметь возможности тут же проверить сомнения, то есть тут же вернуться к объекту
исследований, на ледник. Но я отгоняю эту мысль, объясняя свои недостойные
подозрения отсутствием любви к технике.
Вот и край Уверса, пора за дело, и я
стараюсь перекричать гул мотора: «Юра, приготовиться! Старт!» И намного позднее
пилотам: «Приготовиться к повороту влево...»
Буквально протискиваемся среди скальных
громад в долину ледника Конгсвеген, которая образует каменный коридор в нужном
нам направлении. И название у ледника подходящее – Королевская дорога, гони
напрямую – не ошибешься. Все-таки на всякий случай фиксируем ориентиры.
Проходим на левом траверзе Три короны, группу из трех удивительных вершин,
которые ни с чем невозможно спутать, – Свеа, Нора и Дана. Почему-то хорошие
ориентиры еще всегда эстетичны, способны удовлетворить самый взыскательный вкус
людей, далеких от проблем навигации. Впрочем, тут все зависит от вкуса. Места
уже знакомые, освоенные и нами, и норвежцами – они частенько летают из
Нью-Олесунна в Лонгьир по этой долине на маленьком моноплане «суперкэб».
Водораздел со Свеа при подлете с запада,
откуда мы летели, не имеет четких признаков, потому что лед заполняет здесь
долину почти целиком. Неровная заснеженная пелена поднимается к востоку,
прикрывая обзор к фронту Свеа. И все-таки гребни хребтов справа и слева
направляют нас куда надо, и я снова начал думать, на этот раз о том, что все
наши маршруты удивительно монотонны и лишены ярких впечатлений. Нет в них ни
фантазии, ни спортивного упоения, только огромное количество черной работы и
неоправдавшихся ожиданий. А дальше размышлять не пришлось, потому что появился
самый главный ориентир – маленький нунатак на ледоразделе (с отметкой на карте
«863 м»), укутанный по самую макушку в снег, но ледник Свеа никак не
открывался. Особых сомнений у меня не было, но почему-то в конце полета, когда
горючего уже в обрез, хочется ориентиры увидеть пораньше. Нунатак «863 м»
появился строго по расчету времени, ни раньше и ни позже, и неторопливо проплыл
за стеклом кабины. Сразу же по курсу обозначился спуск к фронту ледника Свеа –
мрачный и сырой тоннель между ледником и облачностью упирался в темную воду Hyp-фьорда. Я прикинул по часам, сколько осталось до
последней команды «Юра, финиш!»
По вертолетной площадке идем уставшие,
переполненные впечатлениями. Юра чем-то недоволен. На вопрос «Как работала
аппаратура?» ответил не сразу, с оттенком сожаления:
– ...Наверное, из-за талой воды в фирне
нет отражения в области питания...
Спрашиваю пилотов:
– Знаете, что первыми летали в этой части
Шпица?
Слегка улыбнулись, наблюдая, как механики
зачехляли кабину. Я так и не понял этой улыбки. Скорее всего, она означала, что
для вертолетов такого понятия просто не существует: для них каждый полет может
быть первым, впервые.
На этом испытательные полеты по отработке
методики и опробования радиометрической аппаратуры в полевом сезоне 1974 года
закончились. Непростым делом оказалось внедрение радиолокационного зондирования
ледников Шпицбергена. Но метод сам по себе, конечно, перспективный, это уже
было доказано, как говорил я выше, в Антарктиде и Гренландии. Надо лишь довести
его с учетом специфических особенностей ледникового покрова на Шпицбергене, и
тогда будут у нас и профили подледного ложа, и точные карты подстилающей
поверхности, и точный промер толщи ледников – все то, что составляет содержание
целого направления в гляциологии.
В полевой сезон 1975 года, развивая это
направление, мы, не отказываясь от метода радиолокационного зондирования и
продолжая его испытание, сделали ставку на глубокое бурение (об этом следующая
глава).
Из крупных ледников в полевой сезон 1975
года нам удалось облетать лишь Конгс-Монако, где в Лифде-фьорде я оказался в
местах, памятных по возвращению на «Сигналхорне» с Северо-Восточной Земли в 1966
году. Прошлись рабочим маршрутом-полетом и по ледниковому плато Хольтедаля.
Разумеется, от лагеря нашей экспедиции 1966 года ни следа: его остатки глубоко
под фирном. И этот же фирн, пропитанный талой влагой, снова не дает нашему
локатору прощупать толщу ледника – хоть тресни! И все же по итогам двух полевых
сезонов есть профили ложа по крайней мере по шести горным ледникам, это не считая ледораздела Фритьофа–Грен-фьорда.
Как и следовало ожидать в Арктике, толщина горных ледников небольшая, в
основном в пределах до ста метров. Наибольшая толщина на Фритьофе–Грен-фьорде –
около трехсот метров. Важно, что наибольшие толщины зарегистрированы южнее
ледораздела (этого и следовало ожидать, зная величину языков), что служит
подтверждением асимметрии оледенения в связи с поступлением осадков с юга, как
это было установлено нашей первой экспедицией в 1965–1967 годах. Но если тогда
наша модель оледенения Шпицбергена по источникам питания была плоской, то
теперь она становится трехмерной – вот смысл полученных результатов.
Собственно, об этом же говорили и геофизики в своем отчете: «Ледники,
расположенные к югу от ледоразделов... имеют большие толщины льда... чем
ледники, лежащие к северу... По-видимому, этот факт обусловлен не только
особенностями подледного рельефа и абляции – аккумуляции в системе ледников, но
и преобладающим направлением влагонесущих потоков на западном побережье
Шпицбергена».
Это дальнейшее развитие концепции
развития оледенения Шпицбергена, как она сформировалась по исследованиям 1965–1967
годов. Но раньше она была, повторяю, как бы плоской, а теперь стала развиваться
в третьем измерении, то есть в глубь ледниковой толщи. Что-то похожее бывает в
геологии, когда после съемок начинает вырисовываться тектоника обширных
структур.
К 1975 году относится обнаружение нашими
геофизиками таинственной отражающей границы в толще ледников, которая сразу
привлекла к себе внимание. В чем причина этого явления, неизвестно. Можно лишь
предположить, что дело тут и в моренных включениях, и в скачке плотности, и в
образовании горизонта водоносности... По моему мнению, горизонт обусловлен
эволюцией оледенения, формированием новой толщи за последнюю тысячу лет и
связан с улучшением условий существования оледенения, но и это лишь
предположение. Очень интересную мысль на этот счет высказал Юра Мачерет. Вполне
возможно, считает он, что отражающую границу мог сформировать пепел одного из
вулканических извержений. Если окажется, что Юра прав, мы получим в свое
распоряжение маркирующий горизонт, который окажет, несомненно, значительное
влияние на наши эволюционные построения.
Открытие таинственного пока отражающего
горизонта в толще ледника стало возможным только благодаря новейшим техническим
средствам гляциологических исследований. Словом, как бы там ни было, какие бы
неудачи на первых порах не терпели геофизики, их союз с гляциологами
благотворен, он должен укрепляться. Ну а что неудачи? Придет время, и их не
будет.
Одна из больших трудностей в
радиолокационном зондировании ледников (и вообще, по-видимому, в геофизике) –
это отождествление, идентификация отраженных сигналов, что в полной мере
испытал Мачерет и его помощники в первые полевые сезоны на Шпицбергене.
По сравнению с этим несовершенство карт и
недостаточно точная привязка к местности в полете, на что справедливо
жаловались геофизики, – в общем-то, мелочи.
Кстати, о несовершенстве карт. Нарекания
геофизиков на этот счет имеют под собой основу, но тут могло сыграть свою
отрицательную роль и снижение ледниковой поверхности в результате общего
сокращения оледенения на Шпицбергене. Вот почему я жалею, что после полевого
сезона 1975 года мне не пришлось работать вместе с Мачеретом. Будь иначе, я
предложил бы решить «обратную» задачу, то есть определить, как и на сколько (по
сравнению с картами) изменилась высота ледниковой поверхности.
Итак, при всем при том геофизики
завоевали в глазах гляциологов- «традиционников» несомненный авторитет. Сами же
геофизики отнеслись к началу своей деятельности на Шпицбергене весьма
самокритично, что нашло отражение в научном отчете по итогам полевых сезонов
1974–1975 годов. Они писали: «Стандартная аппаратура (радиовысотомер РВ-17)
обладает явно недостаточным энергетическим потенциалом для зондирования
шпицбергенских ледников толщиной более 150–250 метров». По оценкам геофизиков,
для зондирования ледников толщиной пятьсот – шестьсот метров требовалось
повысить мощность локатора примерно в полтора раза. Насколько я помню, и сам Ю.
Я. Мачерет и его помощники сразу оценили вредоносную в гляциологических
исследованиях роль талой воды, и тем не менее работы по зондированию и в
будущем продолжались почему-то летом, в самый разгар таяния. Мне лично было
трудно понять, почему так происходит.
Аппаратура, которую наши геофизики
привезли в 1977 году, была сделана с учетом предшествующего опыта. Изменилась
антенна, рабочей частотой стали шестьсот двадцать мегагерц, энергетический
потенциал увеличился до ста пятидесяти пяти децибел. Именно использование этой
аппаратуры и позволило открыть слои внутреннего отражения на многих ледниках, в
том числе Решёрша, Турелла и других. «Природа этой границы пока неясна, –
отмечали наши геофизики, – но она представляет несомненный интерес и с
гляциологической точки зрения, и для уточнения механизма распространения
электромагнитных волн в ледниках».
С новой аппаратурой Мачерет облетал
практически все основные ледниковые районы Западного Шпицбергена и даже пересек
западный лед на Северо-Восточной Земле. Хотя по-прежнему нельзя было
утверждать, что все проблемы решены (в областях питания отражение от ложа, как
и ранее, часто не получалось), но для меня эти полеты оказались полезными уже
потому, что на холодных ледниках Новой Фрисландии был подтвержден мой вывод о
приуроченности ледников полупокрова как к положительным формам коренного
рельефа (ледниковые шапки Асгор, Балдер, Торс и другие), так и к отрицательным
(ледники Гренфьорд – Фритьоф, Решёрш – Турелл, ледниковое плато Левеншельда с выводными
языками), сделанный еще на основании работ 1965 – 1967 годов.
Определенно геофизикам в нашей экспедиции
выпало немало тревог и сомнений, но и их успехи были велики. Результаты их
работ существенно уточнили и дополнили наши представления о всем комплексе
природных взаимосвязей, установленных нами во время полевых исследований после
1974 года. Геофизики внесли достойный вклад в работу всей советской
гляциологической экспедиции.
Бурение и изотопия в поисках минувшего
Новый полевой сезон – новые исследования
по иной методике, чем прежде. Главное теперь – глубокое бурение с отбором
керна. Первоначально решили бурить на ледниковом плато Ломоносова, но по разным
причинам пришлось от него отказаться. А жаль, так хотелось вернуться туда, где
начинали десять лет назад. Придется довольствоваться ледоразделом ледников
Фритьоф – Гренфьорд. Слов нет, это место удобнее, однако есть опасность, что
работы здесь могут ограничиться лишь методическими отработками. Не уверен, что
наши товарищи справятся с целым комплексом трудностей: и с отсутствием четко
различимых годовых слоев в связи с фильтрацией талых вод в верхних слоях
снежно-фирновой толщи, и с утратой части толщи в результате таяния в аномально
теплые годы, и т. д. Руководство отдела поручило мне весьма деликатную миссию:
с одной стороны, я отвечаю за все, что только может случиться (попросту говоря,
на мне жизнеобеспечение людей, впервые попавших в Арктику), с другой – ни под
каким видом не вмешиваться в дела главного производителя работ; он у нас в
отделе недавно, человек, предупредили меня, с характером. Словом, отдай два месяца
на дела, никак не связанные с моими собственными научными планами, – перспектива!
Наш «новобранец» действительно показал
себя человеком хватким, деловым, что, конечно, само по себе неплохо, но тон...
– Вы мне сделаете то-то и то-то...
(Это начальнику экспедиции.)
– Милый...– начал было с ласковой иронией
в голосе начальник, но закончил сухо и жестко. – Я обязанности как свои, так и
подчиненных знаю хорошо.
Дальнейшая беседа проходила без
свидетелей, но ее начало было показательным и настораживающим. Если каждый
новичок будет себя вести так, своим поведением вызывая «центробежные
устремления», сумеет ли экспедиция преодолеть их, как в 1965–1967 годах она
преодолела наши собственные неудачи и промахи?
Мысли перед «десантом» на ледораздел: к
чему надо быть готовым? Ведь даже сроки пребывания там неясны и будут
определяться толщиной льда, который нам предстоит пробурить. Накануне высадки
Мачерет еще раз прозондировал район ледораздела своей аппаратурой. По его
мнению, толщина льда там всего полсотни метров. Если он прав, то работы всего
на неделю. Думаю, что Юру опять подводит аппаратура. Судя по рельефу самого ледника
и ближайших долин, следует там ожидать толщины льда около двухсот пятидесяти,
может быть трехсот метров... Недельный срок я отверг, что касается всего
остального – бурение покажет... На том и порешили.
10 июня 1975 года. Ровно десять лет назад
мы начали работать на Шпицбергене.
Вертолет, осторожно зависая и приседая,
чтобы уплотнить протаявший фирн под колесами, высадил меня и командира
вертолетчиков А. А. Крайнова, руководившего высадкой на ледораздел. Я
оттаскиваю груз и начинаю утаптывать площадку для следующей машины, а Крайнов
задушевно произносит в микрофон:
– Соколы, я ледник...
Минут через пятнадцать очередной
вертолет, загребая лопастями воздух, появляется над припаем, красным пятном
мелькая на фоне заснеженных склонов. После пятого рейса на ледоразделе стало
слишком людно, его белоснежную поверхность испятнали строчки следов, а груды
оборудования и ящиков по высоте соперничали с окрестными горами. Мы с Крайневым
едины в желании поскорей расстаться, потому что не однажды испытали на себе
непостоянство Арктики. Поспешные рукопожатия, взлетает последняя машина, и,
наконец, мы наедине с Арктикой.
Через сутки уже прочно обосновались.
Поставили два КАПШа – жилой и рабочий, отрыли в снегу «дизельную» и укрыли все
наше добро от метелей. Портативная рация «Карат» надежно держит связь с
Баренцбургом. Все шло своим чередом: установлен генератор, налажена лебедка,
возведена защитная снежная стенка от ветров, а погода в отличие от прошлого
года явно баловала нас – ни намека пока на метель.
Таяние здесь практически не начиналось.
Снег надежно укрывает пока окрестные трещины, но вдали видны весенние потоки
(весна в Арктике, как известно, всегда запоздалая). Обозначились салатные пятна
«снежных болот», с каждым днем они все будут расти и расти. В поле зрения у нас
более двухсот километров изрезанного дикого побережья. На севере, на каменных
склонах гор, спускающихся к сумрачному Грен-фьорду, чуть заметно темное
пятнышко Баренцбурга, от которого мы находимся всего в тридцати километрах.
Тонкая струйка дыма поднимается над терриконом. Неподвижно застыл на темной
глади залива угольщик-десятитысячник. Еще дальше к северу – скопления
островерхих гор на Земле Оскара II, напоминающих
рисунки на старинных картах-портуланах: вершины такие же маленькие и такие же
четкие. Понимаешь, как немного места занимают люди в этом полярном краю.
Мне больше по душе пейзаж к югу от нашего
лагеря. Под белесым просторным небом раскинулась широкая гладь залива Бельсунн
с низкой полоской острова Аксель, массив Мидтерхука, наклонившийся к морю,
каменный шатер горы Берцелиус и белое покрывало ледника Решёрш, полого
поднимающееся в глубь суши. Наглядно, словно на карте, видишь наше плавание в
1967 году: стоянку у ледника Ренар, устье Ван-Келен-фьорда, запомнившееся
бесконечными штормами, свирепый пролив Мария, доставивший нам столько
испытаний.
Пожалуй, я не припомню другого подобного
случая, когда бы связь времен в наших исследованиях была бы столь ощутимой,
столь зримой. Интересно, смогу ли я это донести до своих сотрудников? Мне
кажется, что они настолько заняты сегодняшним днем, что уверенности у меня в
этом нет. Жаль, если так, в чем-то они окажутся обделенными. Без тех маршрутов
не было бы сейчас нашего лагеря, который посреди безлюдья выглядит весьма
внушительно.
На фоне дальних гор купола КАПШей, лес
антенн, стенки из снежных кирпичей, фанерная крыша дизельной, присыпанная
снегом и, наконец, флаг (тот самый, со шлюпки из 1967 года) – такого здесь не
бывало. Собранная буровая, укрытая брезентом, удивительно напоминает памятник
накануне открытия. Видя все это, понимаешь – ледораздел мы оседлали прочно.
Разумеется, сама по себе «дырка» в
леднике для нас не самоцель, нужен керн – летопись оледенения, сумей ее только
расшифровать, для чего с нами Матти Пуннинг, с которым я знаком по прошлому
году и который со своей
интеллигентностью, здравым смыслом и чувством
юмора просто незаменим в маленьком замкнутом коллективе. Боюсь, что в
духовном отношении он больше отдает, чем получает (по крайней мере в наших
условиях), и поэтому требует внимания. К сожалению, как и в радиолокационном
зондировании, конечные результаты могут быть получены лишь в камералке после
длительной обработки. Это существенный недостаток новых методов. Насколько
возросла бы их результативность, если бы удалось его преодолеть путем обеспечения
какого-то количества экспресс-анализов прямо на месте, в полевых условиях!
Будем надеяться, что так и будет, а пока Пуннингу предстоит грандиозная работа:
обработка образцов, отбор, упаковка, транспортировка, не говоря о последующих
анализах дома, в Таллине.
С Сашей Журавлевым и Виктором
Загородновым в поле я работаю впервые. Мы достаточно знаем друг друга по
Москве, но Москва Москвой, а Арктика – это совсем иное. Почему-то многие
считают, что Арктика опасна пургой, снегом, морозом, и редко говорят о том, что
она проверяет людей гораздо глубже и строже монотонностью будней и отсутствием
впечатлений. За короткий срок здесь испытывается самое главное в человеке – его
отношение к людям, мера ответственности перед ними. Еще существует проблема
психологической совместимости, через нее нам тоже предстоит пройти.
Виктор Загороднов весь в своей технике.
Хотя идея бурения теплом не новая, свою буровую он сделал в портативном
варианте, когда все самые крупные блоки можно поднять, погрузить и доставить
вертолетом куда надо – для нас это немало. Пожалуй, с этой разновидностью
гляциолога-полевика я встречаюсь впервые. Во всяком случае, в идеях Виктор,
кажется, недостатка не испытывает, причем не только в области техники, но и в
гляциологии. Поскольку наши обязанности определены достаточно четко, конфликты
у нас не возникают. Кстати, Матти буквально на лету уясняет всю ту новую
технологию исследования, которая стоит за Виктором – что значит новое
поколение!
Я и Саша Журавлев больше работаем «на
подхвате». Не без содрогания взялся я за хозяйство нашего «становья».
Поднимаюсь первым. Расшуровать печку, приготовить завтрак, натопить воды,
поднять ребят, вычистить печку, заготовить снега для воды, приготовить обед...
и т. д. до бесконечности. Это внешняя сторона моей деятельности, неинтересная и
неблагодарная. Суть же моего назначения в буровой отряд состояла в том, чтобы
использовать мой опыт в случае, если события начнут развиваться по
непредусмотренному варианту, в том числе аварийному, и тогда я должен буду
принимать решение по обстановке, а точнее, делать все возможное, чтобы
чего-либо непредвиденного не случилось.
Работаем спокойно и много, по двенадцать –
четырнадцать часов в сутки, полярный день не ограничивает нас темнотой, жилье
от работы в десятке метров. Никого не волнует «сдвиг по фазе»: как-то само
собой стали работать в то время, когда на Большой Земле спят. Это обычная, как
я уже говорил, ситуация на полевых работах в Арктике.
А теперь о том, как выглядела новая
техника, ее вторжение в ледник и в гляциологию.
Сани почти с четырехметровой буровой
установкой располагались поперек КАПШа, и, чтобы разместить их в палатке,
пришлось отрыть довольно глубокую траншею. Энергия подается по толстому кабелю
от движка с генератором, укрытых неподалеку в снежной землянке. Деловитое
тарахтение движка сопровождает наше вторжение в глубь ледниковой истории, хотя
само бурение (точнее говоря, протаивание) совершается, в общем, бесшумно.
Главное наше орудие – серебристый полый двухметровый «снаряд» с кольцевой
коронкой в нижней части. Нагретая электричеством, коронка протаивает лед, и
снаряд под своей тяжестью все глубже и глубже погружается в толщу льда.
После того как лед заполнит снаряд
целиком, его поднимают, бережно укладывают на специальный лоток и извлекают
драгоценную начинку – серебристый столбик ледяного керна. Пока керн замеряется
и составляется его предварительное описание на глаз, сухая научная терминология
то и дело перемежается междометиями отнюдь не академического толка – настолько
интересен сам вид образцов, извлекаемых из тела ледника.
Особенно радовали нас еле заметные глазу
прослойки минеральных включений, маркировавшие сезонные (летние) слои льда.
Каждый такой слой имел шансы, если судить по нашим дискуссиям, превратиться в
некий опорный горизонт... Когда снаряд снова возвращался в скважину, начинался
торжественный обряд – обработка образцов и их упаковка. Лихими ударами ножа
Матти рассекает керн на части, затем тщательно зачищает его поверхность, чтобы
какая-нибудь микрочастица не нарушила его первозданную чистоту... После
заполнения пластиковых мешочков образцами льда на месте, где совершалась эта
варварская процедура, остается куча огрызков. Будто здесь пировал какой-то
хищный зверь и оставил после себя груду обглоданных костей.
Ждем новый керн. Матти и Саша успевают
послушать магнитофон – еще одна новинка в нашем полевом быту. Как не вспомнить
наше бурение вручную десять лет назад на леднике Норденшельда, причем без
керна, и распростертые тела у входа в палатку! Правда, Матти и теперь
достается. Когда извлечен последний керн, он задерживается еще на три-четыре
часа, чтобы растопить лед и запаять воду в стеклянные ампулы, эту работу он не
может поручить никому. И еще важное обстоятельство, особенно ценное в Арктике, –
независимость от погоды. Мы защищены от ее превратностей стенками КАПШа,
практически в любой момент можно прервать работу или продолжить ее. Важное
новшество, для меня особенно заметное, потому что я помню в Арктике и другие
времена.
За 14 июня в моем дневнике скупо
отмечено: «Начали пробное бурение». К тем же «пробным» дням относится, видимо,
и запись за 17 июня: «Получен первый керн, едва не заморозили снаряд». 17 июня:
«Начали скважину, но прошли немного». Зато 19 июня: «Первый серьезный день с
бурением... Немного не дошли до 20 м.; хотя и не без трудностей». А дальше
события пошли нарастать в связи с приближением к обещанным пятидесяти метрам.
20 июня: «Дошли до 35,1 м». 21 июня: «К концу суток прошли 50 м, и пока никаких
признаков близости ложа. Интересно, а где оно?»
22 июня: «Виктор завелся и завел ребят –
достать до ложа, а его нет и на 58 м». Только на следующий день, когда бур достиг 101,4 метра, я смог
наконец сформулировать свое отношение к сложившейся обстановке: «Дна не видно,
горючего на сутки, продуктов на неделю. Каково решение? Ясно одно – бурить надо
до конца и во что бы то ни стало... Вечером по связи пообещали опять прилететь,
забросить горючее, продуктов на пяток дней (!) и решить на месте. Все странно
реагировали, когда Троицкий сообщил, что Юра уточнил и сказал, что ложе на 90–100
м».
24 июня к нам прилетело руководство
вместе с Юрой. В моем дневнике отмечено:
«Договорились довольно быстро – скважина до конца и отбор образцов, все в пределах
3–4 июля... Юра несколько смущен, и следующие достойные импульсы отражения
видит уже на 200 м. А нам предстоит работать». Судя по количеству заброшенных к
нам продуктов, от нас ждали по меньшей мере
полукилометровой скважины.
И снова началась работа, жизнь – одним словом,
«полярная служба». Разумеется, непредвиденно глубокая скважина внесла изменения
в наши первоначальные планы. Пожалуй, самым интересным во всем этом была реакция
людей. Именно в те дни четыре разных человека вдруг почувствовали, насколько
они связаны воедино общей идеей и общей целью – достать окаянное ложе ледника,
где бы оно не находилось. Ребят не надо было подгонять и раньше, но теперь я
просто начал опасаться, что они перенапрягутся, произойдет надрыв. Больше всех страдал из-за своих ампул Матти, спал он
какое-то время лишь по пять-шесть часов в сутки, и к неудовольствию
семижильного Виктора я просто переносил подъем на час-два позже.
Вторую сотню метров прошли бодро, но
снаряд по-прежнему приносил лед без каких-либо признаков близости ложа. У меня
к желанию завершить работу прибавилась чисто научная заинтересованность: как-никак,
а мои оценки толщины ледника, видимо, ближе к истине, чем Юрины, приборные. Ни
в Союзе, ни на Шпицбергене никто еще не заглядывал так глубоко в чрево ледника.
Это не стремление к рекордам, это жажда истины: что же принесет очередной
подъем керна, что нам предстоит еще узнать? А усталость уже чувствуется, причем
у всех. Саша не берется за гитару. Кормежка из консервов осточертела. Люди за
столом едят мало, и скоро вновь появляется чувство голода. Ввел дневной
«перекус» с горячим чаем или кофе в рабочей палатке, но все это полдела.
Короткие заметки в дневнике:
«26 июня. Виктор добурился до 141 м.
Ребята в хорошем состоянии, у всех желание поскорей разделаться с «дыркой».
«27 июня. Целый день метель. «Дыра» на
157,5 м. Что возьмет – желание разделаться или усталость?.. Керн сейчас,
видимо, относится к эпохе Стеньки Разина и Семена Дежнева – даже трудно
представить: тогда в Европе шла тридцатилетняя война. Если бы в нашем
распоряжении оказался абсолютный возраст, возможно, мы бы влезли здесь со всеми
характеристиками в стадию Виктория. (Разъяснение к дневнику: стадия Виктория –
самая последняя ледниковая фаза с возрастом в пределах одной тысячи лет. – В.
К.) В керне достаточно минеральных примесей: на дне кастрюли, где я
топлю лед, постоянно осадок. Бросаешь куски керна в горячую воду – пузырьки с
треском лопаются».
Матти, наверное, выудит в образцах первую
сажу из голландских салотопен в Смеренбурге. «Путешествие в прошлое» – не такая
уж, по сути, фантастика, просто не всегда мы это понимаем так четко, как
сейчас. И в конечном итоге то, что от нас ожидают, это история оледенения в
конкретных событиях, тоже «путешествие в прошлое», причем, как все чаще
ставится вопрос, ради будущего, ради прогноза. А ледники для этого очень
подходят. Вся история климата записана в керне, его слоях, сумей только
прочитать. Вот мы и пытаемся.
Пройдет время, и такой же фантастикой
кому-то покажется наш мрачный КАПШ с койками вдоль стен, на которых навалены
спальники, эта печка у входа, которую чаще приходится чистить, чем топить,
импровизированный стол за ней – лист фанеры на вьючных ящиках. Еще вьючные
ящики, большая алюминиевая фляга с водой, дощатые продуктовые ящики, газовая
плита, разбросанные сапоги и мешки с продуктами – все наше нехитрое
экспедиционное житье-бытье...
Снаружи туман, мокрый снег, и нет
видимости целый день. Очевидно, лимит хорошей погоды Арктика уже израсходовала.
В рабочем КАПШе, где бурится скважина, возникли затруднения, которых не
испытывали бурильщики в Антарктиде. Там пробурили скважину более даже глубокую,
чем здесь, зато бурить было гораздо легче: температура по всей скважине ниже
нуля – «сухо», вода не грозила, замерзая, прихватить инструмент. У нас же
температура скачет через нуль вверх, и опасность заморозить в леднике
уникальный инструмент велика. Ребята заливают в скважину спиртовой раствор.
Сразу дело пошло лучше, но тут вскоре выяснилось, что наметился перерасход
бензина. По-видимому, придется наращивать кабель, а это потеря темпа и новая
нервотрепка. Никто не строит прогнозов по поводу бурения, словно затаились от
самих себя.
«28 июня. Туман, мокрый снег и отсутствие
видимости целый день... Незадолго до полуночи гудение движка,I шелест поземки по КАПШу и эстрадные мелодии, магнитофон
в буровой палатке. Побили рекорд, с чем поздравил Виктора. Дошли до 181 м.
Скорей бы. (...) Прозрачный, как хрусталь, лед без пузырьков с редкими
минеральными включениями. На солнце пузырьки вокруг них тут же заполняются
грязной водой. Гастрономический этюд – вода из керна минерализована.
29 июня. Сплошной молочный кисель
практически целый день, при слабом ветерке или безветрии. Остановились на 197 м
– не хватило кабеля».
Пора подумать о возвращении. Ухожу на
несколько километров вниз по леднику – собственными следами намечаю трассу будущего
отхода, если вертолеты не смогут прилететь из-за тумана. Тогда мы дождемся
вертолет или катер в хижине на берегу Грен-фьорда, но это – запасной вариант,
на всякий случай... Внизу за завесой тумана рев потоков – полярная распутица
набирает силу.
Последние дни каждый метр давался тяжелым
трудом, напряжением всех сил. Дно ледника где-то совсем рядом. Керны загрязнены
настолько, что не годятся для питьевой воды. 30 июня – двести один метр! Вчера
у Виктора летело все – лебедка, кабели... Кажется, техника тоже выдохлась. Если
дно рядом, отбор керна уже не имеет смысла, достаточно нащупать донышко иглой –
специальным зондом, который протаит оставшийся слой льда и упрется в коренные
породы.
Постепенно начали подготовку к эвакуации –
обозначили площадку для вертолета, откопали КАПШи, перенесли образцы в более
подходящее место. В Баренцбурге ждут только погоду – стараюсь не думать о ней.
1 июля уперлись иглой в ложе ледника.
Двести двенадцать и шесть десятых метра. Все!
Виктор выбрался из палатки осунувшийся и
необычно молчаливый, безучастно принимал поздравления. Все понимали, что это –
лишь полдела, только необходимый этап на пути к дальней цели, где последнее
слово за лабораторией Матти.
В августе – сентябре 1975 года – уже
после того как мы закончили на ледоразделе бурение, – во французском городе
Гренобле в рамках проходившей тогда XVI
генеральной ассамблеи Международного союза геодезии и геофизики состоялся
симпозиум по теме «Изотопы и примеси в снеге и льдах». Было представлено
семьдесят докладов, из них семь принадлежали советским ученым. Большая часть советских
докладов обобщала данные, полученные в Антарктиде и Гренландии, но эти обобщения
в равной мере отражали наблюдения, проведенные на ледниках Советского Союза и
Шпицбергена. Докладчики особо подчеркивали, что «изотопные анализы ледяного
керна из глубоких скважин и фирна из поверхностных слоев ледников принесли за
последнее десятилетие принципиально новые данные о современном и прошлом режиме
ледников и ледниковых покровов». Отсюда следует, что «в ближайшие 5–7 лет
изотопная гляциология будет оставаться передним фронтом науки».
То, что изотопная гляциология сказала
«новое слово», не вызывает сомнения. Свидетельство и доказательство тому – наша
работа на Шпицбергене. Точнее говоря, исследования Матти Пуннинга, проведенный
им уже в Таллине изотопный анализ образцов керна из нашей ледораздельской
скважины, давшейся нам с таким большим трудом.
Пуннинг зарегистрировал радиоактивность
этих образцов – так называемый β-распад, суть которого – в радиоактивных
превращениях атомных ядер с испусканием электрона и антинейтрино, либо
позитрона и нейтрино. Радиоактивный лед? Почему? Объяснение простое: лед и фирн
накопили (аккумулировали) в себе радиоактивные изотопы (в основном цезия и
стронция), образовавшиеся в результате произведенных в атмосфере атомных
взрывов – еще до того, как испытания атомного оружия в атмосфере было запрещено
международным соглашением, – и разнесенные атмосферной циркуляцией по всему
белому свету.
Радиоактивные осадки даже с учетом
просачивания (фильтрации) талой воды с одного годового слоя в другой,
нижележащий, довольно четко обозначили горизонты по времени проведения взрывов.
На ледоразделе эти маркирующие горизонты в 1975 году располагались на глубине
шестнадцать, десять и шесть метров, что соответствует трем временным периодам
испытания атомного оружия в атмосфере – 1955 (1953), 1959 и 1963 годы. После
1975 года маркирующие горизонты опустились под толщу фирна и льда еще больше,
все равно обнаружить их методом анализа на радиоактивность несложно и теперь,
спустя десяток лет.
Тогда же Пуннинг и его сотрудники
подсчитали среднегодовое количество осадков, накопившихся на маркирующих
радиоактивных горизонтах (за верхнюю границу была взята, естественно,
поверхность ледораздела на 1975 год). Для нас было большим подарком то, что
данные, обретенные с помощью самых наиновейших физических методов, практически
совпали с теми, что мы получили в 1966–1967 годах, пользуясь «дедовским
способом», то есть путем обыкновенного замера в шурфах. Должен, однако,
сказать, что подобное совпадение бывает далеко не всегда. Когда другая
лаборатория провела аналогичный расчет (с той разницей, что маркирующим
изотопом стал для нее кислород-18, стабильный «вариант» обычного, самого
распространенного кислорода с атомной массой 15,9994), то прошлая и нынешняя
оценки разошлись примерно на одну треть. Прямо сказать, многовато. И чем такое
расхождение объяснить – неизвестно: то ли отнести его на талые воды, своей
фильтрацией «смазавшие» всю картину, то ли на счет какой-то неведомой нам
особенности формирования изотопного состава самих осадков...
Интересные результаты принес Пуннингу
анализ образцов по содержанию в них минеральных примесей и взвесей. Оказалось,
в частности, что в них много СО2 и НСО3. А еще больше –
прямо-таки аномально больше! – была в них концентрация ионов хлора. Правда, это
относилось не ко всем без исключения образцам, а только к тем, которые были
извлечены с двадцати двух, сорока пяти и ста двух метров. По данным изотопного
анализа, эти горизонты сформировались соответственно в 1949, 1914 и 1790 годах.
Почему же они оказались излишне «хлорированными»? За ответом придется, по всей
вероятности, обратиться к современным представлениям об обмене веществ, участниками
которого являются атмосфера и земная поверхность, в данном случае поверхность морей,
прилегающих к архипелагу. Это значит, что высокую концентрацию ионов хлора,
которых, как известно, много в морской воде, можно объяснить особыми условиями
в Арктике в те годы, когда формировались горизонты. Что же это за особые
условия? Отступившие от архипелага далеко на север морские льды увеличили
площадь водной поверхности, следовательно, больше морской влаги, содержащей ионы
хлора (кстати, не только его, но и ионы натрия, магния, кальция), стало
поступать с испарениями в атмосферу, а затем выпадать в виде осадков, питающих
ледники. Такое объяснение образования необычайно «хлорированных» горизонтов
подсказывает и способ проверки дат, полученных на основе изотопного анализа:
надо обратиться к литературным источникам и по ним установить, происходило ли
тогда в Арктике нечто подобное или нет. Если нет, значит даты придется откорректировать;
если да, то это лишь повысит авторитет и метода, с помощью которого даты были
вычислены, и ценность исходных данных – практически ценность всей нашей работы.
Результатов анализа двухсот девяноста
шести образцов по всей двухсоттринадцатиметровой длине добытого нами керна мы
ожидали «с томленьем упованья» долгие пять лет. И вот они, наконец, перед нами
в виде ступенчатой кривой, пересекающей поле графика.
График... По его вертикали отложено время
формирования слоев от поверхности вниз (годы по принятому летосчислению), по
горизонтали – количество кислорода-18 в образцах керна в зависимости от
господствующих климатических тенденций, то есть от похолодания или потепления.
Обратим внимание: речь идет именно о
весомых климатических тенденциях, а не о температуре воздуха в момент, когда ледник
получил «очередную» порцию осадков. Зависимость между содержанием кислорода-18
и температурой воздуха на «данное время» по всей толще ледника установить
невозможно или, говоря точнее, она почти не прослеживается. А вот связь между
максимальными разбросами температур за какой-то значительный отрезок времени,
например за период формирования верхних пятидесяти метров керна, и количеством
кислорода-18 видна отчетливо.
Итак, о чем же нам поведал график? О том,
что с начала века и до настоящего времени преобладающей тенденцией на
водоразделе, где мы пробурили скважину, было уменьшение количества кислорода-18
в образцах керна. Несомненный, ясно выраженный признак потепления, причем без
каких-либо намеков на окончание или хотя бы замедление этого процесса.
Метеонаблюдения подтверждают вывод, сделанный на основе изотопного анализа.
Подтверждается он и смещением к северу кромки дрейфующих льдов, увеличением
продолжительности навигации, миграцией теплолюбивых морских организмов в
северные воды и т. д., то есть совокупностью целого ряда вполне наблюдаемых
явлений. Эта широко известная информация в данном случае интересна, поскольку
позволяет судить о надежности описанной методики.
Отмеченное на графике сильное похолодание
в последней трети прошлого столетия в известной степени падает на загадочное
время, поскольку метеонаблюдений тогда на Шпицбергене не проводилось, а
сведения о поведении ледников в северо-западном районе достались нам отрывочные
и не дают оснований для таких же определенных выводов, какие сделаны
относительно северо-востока и юга главного острова архипелага, где большинство
ледников наступало, причем с большим количеством подвижек. По современным
представлениям (по крайней мере, с точки зрения В. Шютта и С. Барановского),
активный теплый лед при движении из области питания взламывает промерзший
малоподвижный лед в области расхода на периферии ледников. Надо еще учесть (на
графике это видно очень хорошо) сильное потепление в середине прошлого
столетия. Словом, все тогда «работало» на подвижки.
Время с 1600 по 1800 год специалисты
называют «малым ледниковым периодом». Оно характеризуется весьма прохладным
климатом. Понятно, литературные источники не могут дать нам такую информацию,
которая бы позволила создать подробную, разработанную до деталей картину
развития ледников. Дошедшие до нас сведения скудные; то же самое в полной мере
относится не только к Шпицбергену, но и к другим арктическим архипелагам. Но
как ни бедны эти сведения, по ним все же можно заключить: условия в обширном
арктическом регионе были сходными, способствовавшими значительному развитию
оледенения.
Самое интересное заключается в том, что
малому ледниковому периоду предшествовало сильное потепление с середины XV века, продолжавшееся до конца следующего столетия. На
этот период и приходятся самые ранние поморские стоянки, датированные методами
археологии. А как было бы интересно получить подтверждение письменными
источниками, ведь точно доказано, что грамотность среди поморов была очень
высокой. Не хочется думать, что такая возможность однажды не представится...
До середины XV века – холодно, парусникам в арктических морях из-за
льда нет простора. Видимо, и ледники вели себя достаточно активно, наверстывая
то, что было утрачено в период, предшествовавший стадии Виктория. На этом фоне
потепление с максимумом около 1300 года – небольшой эпизод, достаточно частный.
В целом кривая Пуннинга содержит общий
очерк эволюции оледенения на западе архипелага на протяжении почти тысячелетия.
Оценки эти, несомненно, предварительные, требующие осмысления и увязки с
остальной имеющейся информацией, в том числе и по другим районам.
В 1976 году (это был первый полевой сезон
на Шпицбергене, пропущенный мной) началось бурение на ледниковом плато
Ломоносова. Матти также не смог поехать, но его лабораторию достойно
представляли Р. Ванкмяэ и П. Райве. На этот раз командовал всей операцией В. С.
Загороднов. Накануне их высадки на плато попытались прикинуть, какие толщины
льда можно ожидать в районе, где в 1965 году располагался наш стационар. У нас
ничего не получилось, потому что в этой части Шпицбергена проявлялись,
казалось, взаимоисключающие факторы. Две системы разломов с заведомо
значительными толщинами льда на пересечениях, и тут же поблизости выходы скал
Эккокнаусан, контакт районов с различными формами коренного рельефа – с горами
и плато. В таких условиях прогноз превращался в гадание...
И как назло, из-за мощного слоя фирна
трудно было ожидать надежных данных от радиолокационного зондирования.
Разумеется, все мы были заинтересованы в том, чтобы получить керн с возможно
более глубокого места.
Хотя бурение в целом прошло успешно,
длина керна оказалась такой же, как и на ледоразделе Гренфьорд – Фритьоф, но с
несомненным преимуществом: можно было не опасаться фильтрации талых вод в
пределах годового слоя.
Образцы керна с плато Ломоносова в
Таллине также подверглись соответствующему анализу, по результатам которого был
построен такой же профиль, какой ранее был выполнен для ледораздела Гренфьорд –
Фритьоф. Так появились изотопные кривые для двух районов оледенения
Шпицбергена, причем если судить по результатам работ 1965–1967 годов,
получающих питание из различных источников. Есть что с чем сравнивать!
Изотопно-кислородная характеристика
ледникового плато Ломоносова существенно иная, чем ледораздела ледников Фритьоф
– Гренфьорд, по крайней мере, по двум показателям. Во-первых, амплитуда
изменений содержания кислорода-18 на ледниковом плато вдвое меньше, чем на
ледоразделе, что, видимо, объясняется более значительным влиянием ледников на
атмосферу: ведь по площади ледники, тяготеющие к ледниковому плато Ломоносова,
почти в двадцать раз превосходят ледники Фритьоф – Гренфьорд. Возможно и другое
объяснение: просто удаленность от источника питающих осадков. Важно, однако,
что этот показатель в обоих районах разный. Во-вторых, слои одного и того же
возраста располагаются на ледниковом плато Ломоносова глубже, чем на Фритьофе –
Гренфьорде: горизонт 1950 года – соответственно тридцать пять и двадцать
метров, 1900 года – семьдесят шесть и пятьдесят, 1800 года – сто восемь и
девяносто восемь и т. д.
На ледниковом плато Ломоносова четче
проявляется тенденция последних лет к снижению температур воздуха, при которых происходит
выпадение осадков. То, что такая тенденция существует, хотя и временно,
подтверждают метеонаблюдения в Баренцбурге и смещение кромки дрейфующих льдов к
югу в Гренландском море (по последним данным, их граница снова вернулась к
прежнему положению). Наконец, не случайно, видимо, и то, что именно в последние
десятилетия содержание хлора в осадках на ледоразделе Фритьоф – Гренфьорд
существенно упало.
Правда, по содержанию ионов хлора образцы
керна с плато Ломоносова не столь резко отличаются друг от друга, как образцы с
ледораздела Фритьоф – Гренфьорд. Ведь на ледоразделе этих ледников были
обнаружены четкие горизонты с необычно высокой концентрацией хлора. На плато
Ломоносова подобных горизонтов нет, хлор как бы «размазан» по всему керну, да и
количественно его здесь на порядок меньше. Не исключено, что плато Ломоносова
«питается» хлором, поступающим с Гренландского моря, причем с завидным
постоянством, без тех колебаний, которые характерны для ледораздела Фритьоф –
Гренфьорд.
Напомним, что по графику Пуннинга
потепление на ледоразделе указанных ледников началось в начале нашего столетия,
а на ледниковом плато оно началось лет на двадцать раньше, после того как в
середине XIX века похолодание достигло
здесь своего пика. Как раз в это время на ледоразделе Фритьоф – Гренфьорд была
отмечена кратковременная вспышка потепления. Характерно, что переход к
потеплению в обоих районах сопровождался необычно большим числом подвижек (для
ледника Фритьоф подвижки были характерны в 60-х годах прошлого века, а на юге и
востоке главного острова – в последней трети). В течение малого ледникового
периода на ледниковом плато Ломоносова некоторое снижение температур
происходило с XVI века вплоть до конца прошлого
столетия, а на ледоразделе Фритьоф – Гренфьорд, несмотря на мелкие колебания, –
после большого потепления в XVI веке (не
столь очевидного для ледникового плато). Все это – различия второго порядка,
вполне объяснимые, как уже я отмечал, «питанием из разных источников».
Полагаю, что бурение 1976 года на
ледниковом плато Ломоносова было наиболее успешной операцией такого рода.
Наверное, можно было бы найти участки более толстого ледника восточнее
ледораздела, подальше от ближайших выходов коренных пород. К сожалению,
участники операции не обладали необходимым для этого штурманским опытом. Но все
это запоздалые пожелания, когда дело уже сделано...
В мае – июне 1980 года настала очередь
южного района – буровики высадились на ледниковое плато Амундсена. Бурение
здесь начали, что называется, «втемную», потому что радиолокация ледника не
дала достоверных данных, а к специалистам по морфологии ледников В. С.
Загороднов решил не обращаться. Кончилось это тем, что не хватило упаковочного
материала, заготовленного примерно на четыреста метров керна. Поэтому бурение
проводилось керновым термобуром, позволявшим отбирать образцы (только шлифов
было изготовлено и сфотографировано свыше четырехсот пятидесяти) всего лишь до
трехсот восьмидесяти метров, а дальше пустили в ход специальный зонд –
термоиглу, которая достигла ложа на глубине пятисот восьмидесяти метров.
Фантастика! Так охарактеризовали свое
достижение сами участники бурения.
Одновременно со структурными
исследованиями в процессе бурения, как обычно, проходил отбор образцов на
изотопный и химический анализы. Интересно, что при стратиграфическом описании
керна было обнаружено несколько горизонтов, содержащих каналы сложной формы до
двух дециметров в поперечнике, приуроченных, видимо, к структурно-неоднородному
льду с температурой ноль, что подтверждено замерами температуры. Весь активный
слой в конце лета пропитывался водой, и его температура к началу сезона
аккумуляции также была нулевая.
И строение слагающей толщи, и
температурные показатели были типичными для теплой фирновой зоны. То есть
здешние климатические условия отличались от тех, которые были характерны для
ледникового плато Ломоносова и ледораздела ледников Фритьоф – Гренфьорд. Это
было дальнейшим развитием идеи гляциологического районирования, как оно было проведено
по исследованиям 1965–1967 годов, но уже не вширь, а вглубь.
Изотопный анализ, как и после буровых
работ 1975 и 1976 годов, подтвердил наши основные разработки 1968–1967 годов.
Но не только. Он принес информацию, которая сама по себе была новой и ценной.
Как и в других районах, не было
обнаружено древнего льда, реликтов предшествующих оледенений. Возраст нижней
толщи свидетельствовал об очень быстром обмене вещества в теле ледника.
Опираясь на эти и другие данные, мы могли с большим основанием судить о
характере развития оледенения на протяжении последних семисот лет.
Отмеченные ранее на ледоразделе ледников
Фритьоф – Гренфьорд особенности толщи проявились здесь в гораздо большей
степени, поскольку плато Амундсена располагается ближе к источнику питающих
осадков. Слой льда, сформировавшийся в 1900 году, лежал здесь на глубине
шестидесяти трех метров; сформировавшийся в 1800 году – на ста двадцати семи
метрах и т. д. Необычными оказались колебания содержания кислорода-18 (от 15 до
70 процентов), что также свидетельствует о больших перепадах температур. Именно
по кернам с ледникового плато Амундсена наиболее отчетливо прослеживается
изменение температур в сторону понижения а
последние десятилетия, чего совсем не наблюдается в кернах с ледораздела
Фритьоф – Гренфьорд. Потепление прошлого столетия здесь выражено отчетливее и
началось раньше, чем на ледниковом плато Ломоносова. Видимо, с ним связаны
массовые подвижки ледников в этой части Шпицбергена на рубеже XIX и XX веков.
В малом ледниковом периоде здесь также
происходило значительное падение температур – это общая тенденция для всего
Шпицбергена. Отступлением от нее был значительный подъем температур на рубеже XVI – XVII веков,
в той или иной степени известный и по наблюдениям на ледниковом плато
Ломоносова и на ледоразделе Фритьоф – Гренфьорд. Однако высокие температуры
сохранялись, по всей видимости, до середины XVIII века, не
случайно герои уже упоминавшейся книги Ле Руа, название которой говорит само за
себя (см. с. 67), жалуются на... зимние дожди, что удивило даже такого
специалиста по климату Арктики, как В. Ю. Визе.
В общем, различия в изотопных
характеристиках керна из разных скважин мы восприняли спокойно, потому что были
готовы к этому по результатам гляциологического зонального районирования,
выполненного еще в 1965–1967 годы. В связи с этим еще раз отмечу, что
преемственность исследований в науке – не просто слова, как порой полагают
новички, а реальность. Не будь районирования, не было бы и сколько-нибудь
удовлетворительного объяснения отмеченных различий между исследованными
районами. Уже одно это позволяет участникам событий с заслуженным
удовлетворением вспоминать суровые будни 1965–1967 годов.
Особой операцией должна была стать
высадка и бурение на Северо-Восточной Земле в 1981 году. Именно здесь можно
было получить такой керн, который, с одной стороны, был бы сопоставим с опорным
керном из Кэмп Сенчури на севере Гренландии, а с другой – сам мог бы стать
опорным для обширного района, включающего и Шпицберген, и архипелаги советской Арктики.
Казалось, было сделано и продумано все.
Но... буквально в день высадки буровики решили высаживаться на Западном льду
вместо намеченного Восточного, мотивируя свое решение соображениями
безопасности.
Кто спорит, соображения безопасности
всегда должны приниматься в расчет. Но в данном случае такое решение было
следствием отсутствия необходимого полевого опыта, который и позволяет оценить
степень риска, когда он есть. А риск был одинаков и для Восточного, и для
Западного льда, в то время как необходимость в новой информации требовала
высадки именно на Восточном льду. Но дело было сделано, и, к сожалению, потерянного не вернешь...
Последствия этой «стратегической» ошибки отразились на всей экспедиции.
Изучаем ледниковые подвижки
Возвращаюсь после трехлетнего перерыва на
Шпицберген и пытаюсь оценить изменения, произошедшие за время от начала работы
здесь нашей экспедиции до 1979 года.
Особенно заметны эти изменения в том
разделе работ, который я знаю и люблю, – в маршрутных исследованиях. Это относится
прежде всего к использованию вертолетов. Поначалу они для нас были лишь
транспортом, а затем, уже со второго полевого сезона, и средством для
аэровизуальных наблюдений. Соответственно в 1965 году протяженность вертолетных
маршрутов составила семьсот шестьдесят километров, а в следующем полевом сезоне
увеличилась втрое. Другим достаточно эффективным транспортным средством в ту
пору оставались собственные ноги – на такое были способны только крепкие
ребята: так, например, в первом полевом сезоне мы столько прошли, сколько
налетали. Могли бы пройти и больше, будь мы чуть поопытнее. Да и в полевом
сезоне 1966 года, несмотря на вертолеты, протяженность наших пеших маршрутов
возросла и достигла восьмисот двадцати километров. Словом, вертолет вертолетом,
а пешком иногда удобнее – все зависит от обстоятельств. И опыта мы
поднабрались, поэтому действовали смелее, увереннее.
Протяженность пеших маршрутов в полевом
сезоне 1967 года продолжала расти и достигла уже девятисот километров. Как
читатель помнит, сезон стал для нас «морским», потому что не было вертолетов,
их нам заменила шлюпка.
Год от года росла в наших экспедициях
тогда и протяженность морских маршрутов: в 1965 году – триста тридцать
километров, в 1966 году – тысяча двести шестьдесят; наконец в 1967 году –
тысяча триста двадцать километров.
Оценивая эти события с высоты прошедших
двадцати лет, вспоминаешь не о физических и нервных перегрузках и даже не о
нашей технической оснащенности тех лет (к сожалению, очень ограниченной), а в
первую очередь о достигнутых результатах, о нашем коллективном вкладе в
изучение оледенения архипелага – в создание концепции.
Мы пришли к выводам, к которым не могли
прийти наши предшественники, что вполне естественно. В то же время опыт наших
предшественников нам очень помог. В этом и заключается преемственность
исследований учеными разных поколений.
В 1974–1975 годах мы уже могли
рассчитывать на большое количество вертолетных часов и от маршрутов морем
отказались полностью. Радиолокационное зондирование ледников с вертолета –
несомненно, маршрутный вид работ, но с принципиальной новинкой – автоматической
регистрацией наблюдений. За два прошедших полевых сезона (после 1974 года), в
которых я принимал участие, экспедиция налетала соответственно две тысячи
шестьсот и две тысячи сто километров. На этом фоне резко сократилась
протяженность пеших маршрутов – соответственно до пятисот и шестисот
километров. Что и говорить, изменения ощутимые.
Конечно, приход в гляциологию
исследовательских средств, воплотивших в себе современные научные и технические
достижения, потребовал также иной организации научной работы. Если, к примеру,
раньше мы проводили на базе тридцать восемь процентов экспедиционного времени,
то теперь больше половины. Мы не стали ленивей – просто аппаратура, которой мы
теперь пользуемся, требует ухода, настройки, наладки и подготовки к работе в
стационарных условиях.
Разумеется, это не значит, что мы не
отдыхаем. Нелетных дней из-за непогоды вполне достаточно, но спать нередко приходится
«вполуха», потому что в любой момент может последовать вызов к вертолетам. По
той же причине, отправляясь в кино или в столовую, сообщаешь остающимся, где
тебя можно найти – меняются времена, меняется экспедиционный стиль. Приходится перестраиваться,
чтобы не потерять места «в строю».
Новые времена наступили не только в
экспедиции. Теперь на Шпицберген регулярно летают самолеты Аэрофлота. Появилась
бетонная взлетно-посадочная полоса арктического аэропорта в Лонгьире – в
окружении локаторных антенн. Глядя на них, невольно думаешь о «груманлане»
(поморе) былых времен – что было и что стало!
Первая группа отъезжающих из экспедиции
ШПИЦ-79 предпочла отправиться к месту работы традиционным путем – морем. Знакомый
путь, знакомые льды вскоре за Медвежкой (так фамильярно называют остров
Медвежий те, кто часто встречается с ним), но есть и новости. Куда исчезли
флотилии рыбаков на Медвежинской банке? Только пара дальних силуэтов да
сторожевик с пушкой, напоминающей осиное жало, и огромным бортовым номером. Заснеженный
силуэт острова с характерными очертаниями плато, рассеченного глубокой ложбиной
Русской речки от нас на западе – впервые обходим его с востока на таком
расстоянии, что норвежскую метеостанцию не разглядеть. Вскоре подошли к кромке
сплоченного мелкобитого льда с редкими неподвижными угловатыми глыбами
айсбергов. Горизонт подернут серебристой дымкой и пронизан весенним солнечным
сиянием – май и за полярным кругом остается маем. Идем вдоль кромки льда, и,
судя по тому, как солнце шарахается с одного борта на другой, весьма
прихотливых очертаний. В полночь солнце на ладонь выше неровной полосы торосов
по горизонту. Ко входу в Ис-фьорд видимость портится, появляется мгла, в ней
растворяется майское солнышко, затем липкий клейстер тумана над разводьями и
торосами, а за ними силуэт «Красина». Это новый ледокол, традиционно
сохраняющий имя своего предшественника, покрывшего себя неувядаемой славой в
шпицбергенских водах летом 1928 года во время спасения экспедиции Нобиле. Вслед
за ледоколом в тумане прорисовывается низкосидящий в воде угольщик. Впервые за
шесть экспедиций приходим на Шпицберген вслепую. И впервые пришлось
пользоваться ледокольной проводкой, вот что значит середина мая! Но, как и
прежде, предчувствие «поля» теснится в груди, одновременно радуя и тревожа.
Мне предстоит заниматься пульсирующими
ледниками, которым в 1974 и 1975 годах, увы, я не смог уделить должного
внимания. Теперь эта проблема обрела свою самостоятельность и в нашей стране, и
за рубежом. Не берусь утверждать, что достижения в этой области ободряющие.
Пожалуй, радует только выявление отдельных прогнозных признаков. Какой-либо
общей теории, объясняющей явление в целом и в связи с общим развитием
оледенения, нет и, похоже, в ближайшие годы не появится. Неясными остаются
главные коренные вопросы: связаны ли подвижки ледников (пульсации) с
изменениями вещественного баланса? Все ли ледники могут пульсировать или только
некоторые – «избранные»?
Даже в определении самой подвижки ледника
нет четкой договоренности, какие именно признаки считать решающими. Ясно одно:
в короткие сроки в пределах самого ледника перемещается значительная часть
слагающей массы льда, отчего его конец, как правило, неожиданно устремляется
вперед, порой на многие километры. Все остальное (изменение профиля, появление
трещин, образование лопасти на конце и т. д.) – лишь сопутствующие признаки.
Проблема эта интересна прежде всего из-за
практической значимости, ибо связана с прогнозом подвижек: какие ледники будут продвигаться,
где и когда, размеры подвижек и к каким последствиям
может привести – селям,
прорыву, подпруженных озер и т. д. Но и это не все. Какова роль подвижек в
эволюции оледенения в целом – вот что можно попытаться оценить в условиях Шпицбергена.
Действительно, при наших оценках сокращения оледенения на Западном Шпицбергене
по исследованиям 1965–1967 годов подвижки особо не учитывались прежде всего
из-за отсутствия необходимой информации, общего уровня изученности проблемы.
Однако теперь с появлением новых источников информации, в частности снимков из
космоса, возможность изучения ледников и
с этой стороны стала реальностью.
Первая встреча с подвижкой ледника «в
натуре» произошла в нашей экспедиции в 1966 году и произвела на нас огромное
впечатление своей неожиданностью. В конце августа нас с Троицким вертолетом
вывозили из бухты Мона. На подлете к водоразделу острова, обозначенному
слиянием ледников Эльфенбайн и Скрюйс в огромную ледяную плиту чуть южнее горы
Кропоткина, мы увидали отвесный фронт безымянного ледника, перебитый свежими
трещинами. Вертикальный обрыв у ледника на суше – это было для нас столь
необычно, что мы не могли оставить его без внимания. Перемахнули водораздел, и
снова картина повторилась: тот же обрыв и словно вздувшийся язык ледника Мармор
с трещиноватой поверхностью. Сделали несколько снимков за считанные минуты,
чтобы закрепить увиденное и при возможности вернуться к нему. Уже в устье
долины Сассен справа по маршруту в куту Темпль-фьорда был отчетливо виден
ледник Фон Пост, причем на солидном расстоянии.
На всякий случай, скорее по привычке
брать на заметку любую попутную информацию, я приближенно отметил на карте
положение его фронта, благо ориентир –
два отчленившихся горных ледника по правому борту вмещающей долины –
показался мне достаточно надежным. А в целом сам Фон Пост – ледник как ледник,
с большим количеством определений положения фронта, таких на Шпицбергене много.
И то, что он несколько раз наступал, – тоже не редкость.
Еще одна встреча произошла год спустя в
долине Линдстрем (восточнее Свеагрувы), когда я буквально уперся в стену льда,
чуть присыпанную сверху моренами и перебитую многочисленными трещинами. Это
была совсем свежая подвижка, при которой ледник едва не перегородил узкую
долину. Разумеется, в литературе было описано гораздо больше подвижек, причем
по сравнению с другими ледниковыми районами они встречались на Шпицбергене как
будто гораздо чаще. Это также требовало проверки и объяснения.
Самая большая подвижка произошла между
1936 и 1938 годами у ледника Бросвель на Северо-Восточной Земле. Здесь выступ
ледникового покрова за короткий срок продвинулся в море в виде гигантской
лопасти на двадцать пять километров с приращением площади на четыреста –
пятьсот квадратных километров, причем «лопасть» была настолько перебита
трещинами, что напоминала скопление серраков (Отдельная угловатая глыба, блок
льда, обособленная от тела ледника трещинами). На фоне этого феномена все
известные подвижки в горах, включая знаменитый ледник Медвежий на Памире,
выглядели несерьезно. Не говоря о масштабах этого явления, подвижка в полном
смысле «натуре вопреки, наперекор стихиям», судя по наблюдениям X. В. Альмана и А. П. Глена, происходила на фоне
интенсивного сокращения оледенения архипелага в целом. В конце прошлого века
ледники на Шпицбергене наступали, причем преимущественно подвижками,
продвигаясь за короткие сроки на большие расстояния. Видимо, русские
исследователи, составлявшие карты острова в связи с измерением дуги меридиана,
первыми описали это явление. Так, руководитель русской экспедиции, будущий
академик Ф. Н. Чернышев, оставил детальное описание подвижки, напоминавшей
такую, какая была зафиксирована аэрофотосъемкой позднее на Бросвеле: «Ледник
Гейса (Хейса в современной транскрипции. – В. К), около 40 лет назад доходивший лишь до восточного берега
бухты, в настоящее время почти совершенно ее (подвижку. – В. К.) выполнил, уйдя в море верст на
пять в виде длинного языка, по обе стороны которого остались лишь узкие полоски
воды. Поверхность этого ледника поражает своей изломанностью и с вершины горы
кажется форменной щеткой. Очевидно, ледник этот в настоящее время сильно
наступает и благодаря изломанности сильно «телится», давая массу огромных
живописных айсбергов».
На меня это описание произвело тем более
сильное впечатление, что в 1966 году мы с Троицким без особых приключений
пересекли этот ледник. Со времен описания Чернышева ледник отступил на
несколько километров только в прифронтальной части. Представляя направленность
природного процесса, мы нисколько не сомневались в достоверности описанного
Чернышевым. И все же разница между тем, что видел Чернышев, и тем, что мы
наблюдали спустя почти семьдесят лет, была слишком разительной.
Жаль, что русские исследователи не
обратили внимания на такое явление, как кинематическая волна – своеобразное «вспучение»
(по терминологии крупнейшего русского геолога прошлого столетия И. В.
Мушкетова), Именно Мушкетов первым среди исследователей отметил специфику этого
«вспучения»: скорость продвижения кинематической волны вниз по леднику
значительно (порой многократно) превышает скорость движения льда в самом
леднике. Высота волны настолько велика, что отчетливо проявляется при сравнении
карт, снятых на Шпицбергене в различные годы, хотя в целом сведений об
изменении поверхности ледников здесь недостаточно. После работ 1965–1967 годов
выяснилось, что примерно из шестисот случаев изменения положения концов
ледников на главном острове архипелага пятьдесят пять приходятся на наступания,
в результате которых площадь оледенения архипелага возросла (это при общем
отступании!) на четыреста четырнадцать квадратных километров. Из этого числа
сорок случаев (с приращением площади на четыреста восемь квадратных километров)
приходится на подвижки. Таким образом, появились основания предполагать, что при
росте оледенения подвижкам в определенных условиях принадлежит самая важная
роль.
Разумеется, мне удалось выявить лишь
часть подвижек, так что я не смог тогда с полной достоверностью оценить их роль
в развитии оледенения на архипелаге в целом.
При расчетах эти ледники я просто не
учитывал, поскольку корифеи единодушно считают их нетипичными. Что учитывать,
если на Северо-Восточной Земле, кроме подвижки Бросвеля, нам неизвестно ничего –
ни изменение края покрова, ни снижение поверхности. Как быть, если сокращение
площади обычных ледников на Западном Шпицбергене с начала века близко к
восьмистам квадратных километров, в то время как одна только подвижка ледника
Негри в 1936–1938 годах сопровождалась продвижением фронта на двенадцать
километров, а при протяженности фронта порядка тридцати километров нетрудно
представить и изменение площади. Об этой подвижке мы знаем, а карт этого района
у нас тоже нет. Так или иначе, но к 1974 году можно было формировать и
собственный взгляд на проблему и понять позицию иностранных ученых.
Наши зарубежные коллеги сделали определенные
шаги в том же направлении, однако, судя по публикации в «Канадском журнале наук
о Земле» за 1969 год (этот год я провел в Антарктиде), пока ничего серьезного
не достигли. Например, опубликованное У. Листолем – это, скорее,
перечень подвижек, в большинстве случаев нам известных. Правда, Вальтер Шютт
высказал интересную мысль о природе подвижек, которая для Шпицбергена может оказаться
весьма перспективной. Он связал их природу с разнообразием местных условий,
частой сменой типа питания и термических условий – со всем тем, что мы сами наблюдали на ледоразделе ледников
Фритьоф – Гренфьорд. По его мнению, подвижный динамичный «теплый» лед из области
питания периодически взламывает холодную промороженную малоподвижную периферию,
которая, таким образом, играет роль своеобразной подпруды с определенными
граничными прочностными характеристиками. Понятны и истоки этой идеи:
во-первых, Шютт зимовал в 1957–1959 годах на Северо-Восточной Земле, где
выполнил интересные наблюдения; во-вторых, он в полной мере оценил достижения
нашей Новоземельской экспедиции в изучении изменений типа питания на ледниковом
щите.
Для нашей Шпицбергенской экспедиции
целесообразно, пожалуй, думать и работать по двум направлениям. Первое –
изучать подвижки желательно на фоне средних характеристик развития оледенения
вообще. Такого подхода еще никто не предлагал и не придерживался. Второе
направление определяется тем обстоятельством, что по каким-то особым, пока
непонятным, причинам именно на Шпицбергене сосредоточено наибольшее количество
пульсирующих ледников, по крайней мере в арктическом регионе. Отсюда задача –
понять и объяснить это обстоятельство.
К 1974 году мы располагали уже количественными
оценками изменений размеров для двадцати трех пульсирующих ледников, причем для
трех из них был установлен период подвижек (кстати говоря, относительно Новой
Земли к 1974 году гляциологи имели сведения о подвижках только для одиннадцати
ледников, причем с более чем скромным размахом подвижек).
Словом, все было за то, чтобы попытаться
оценить роль подвижек в общей эволюции оледенения на его современном этапе
развития. Такого не делалось ни в одном ледниковом районе и не могло быть
сделано, потому что не было прежде всего фоновых оценок ни в нашей стране, ни
за рубежом. Правда, для отдельных районов Кавказа В. Д. Панов в принципе такие
оценки получил, но одновременно выявилось, что подвижки ледников там можно было
пересчитать по пальцам, и, значит, статистика не получается.
Стоило также подумать о прогнозных
признаках. Помню, как я путался с подвижками в начале работы, потому что они
никак не увязывались со средними показателями или настолько меняли их, что
пульсирующие ледники (так называют ледники с периодическими подвижками)
приходилось просто выбрасывать из расчетов. Однако этот недостаток мог оказаться
одновременно и достоинством, неким прогнозным признаком для выявления таких
ледников, если бы он получил количественное выражение. Определенно стоило этим
заниматься.
В полевые сезоны 1974 и 1975 годов я мог
изучать проблему ледниковых подвижек только урывками. И все же кое-что удалось
сделать. Сезон 1974 года позволил познакомиться с несколькими интересными
случаями. Первая встреча – знакомый ледник с подвижками по восточному борту
долины Линдстрем, который за прошедшие семь лет изменился на удивление мало.
Немного понизился, «залечены» радиальные трещины, чуть увеличился плащ морен,
меньше трещин. И это все. Да, арктические «пульсары» по сравнению с их
собратьями в горах средних широт не очень спешат вернуться в исходное
положение, изменяются после подвижки очень медленно.
Следующая встреча – с ледником Гесса,
находившимся в самом разгаре подвижки. Этот ледник (такой же небольшой
горно-долинный, как и его собрат в долине Линдстрем) с «птичьего полета»
выглядел впечатляюще: сплошные рваные трещины, вздувшийся конец в развалах глыб
вплотную подошел к морене, резко выделяется полоса взломанного черного льда в краевой
части. Знакомая картина. Все это я уже наблюдал во время подвижки ледника
Медвежий на Памире в мае 1973 года. К счастью, здесь не может возникнуть сель –
до моря подать рукой, а главное, на прибрежной равнине ледник не может создать
подпруду. Ледник продвинулся метров на восемьсот и подошел к границе
наибольшего продвижения в 1890 году. Похоже, что кинематические волны на его
поверхности не иссякли и, следовательно, перемещение массы льда от верховий к концевой части не завершилось. На соседнем
леднике Финстервальдера У. Листоль проводит регулярные фототеодолитные съемки
и, наверное, зафиксирует и эту подвижку. Есть надежда получить здесь детальные
количественные характеристики.
Наиболее сильное впечатление в тот сезон
оставила встреча с ледником Фон Пост, о котором следует рассказать поподробнее.
Он отличается от только что названных прежде всего размерами. Площадь его
ледосбора неизвестна (на карте в его
верховьях белое пятно). Похоже, что она составляет несколько сот квадратных километров,
а его границы через приток Тьюн выходят куда-то на ледниковое плато Ломоносова.
В отличие от своего соседа, ледника Норденшельда, который многие десятилетия не спеша, но уверенно пятится
своим фронтом, на Фон Посте периоды отступания сменяются резкими бросками вперед,
что происходило неоднократно. Фронт ледника впервые был положен на карту в 1882
году, а уже в 1900 году, судя по русским
съемкам во время экспедиции по измерению дуги меридиана, его фронт уже
продвинулся вперед по крайней мере на восемьсот метров. Очередная подвижка, причем
солидная, около двух километров, «имела место быть» между 1927 и 1932 годами. И
еще одна, хотя и меньших размеров, произошла около 1949 года.
По приведенным датам нетрудно было
отметить, что периоды между подвижками составляют шестнадцать – восемнадцать
лет, причем в обширном ряду наблюдений (с 1882 по 1949 год) фронт наносился на
карту двенадцать раз, видимо, была пропущена подвижка, произошедшая около 1916–1919
годов. Такое могло случиться потому, что между 1910 и 1924 годами ледником
никто не интересовался.
Уже после сдачи в печать нашей отчетной
монографии по результатам исследований 1965–1967 годов, когда я снова работал с
материалами тех лет, до меня вдруг дошло: а ведь Фон Пост должен был бы
наступать вскоре после нашей встречи с ним в 1966 году!
Полетная карта хранила четкий след
карандаша, и оставалось только проверить свою догадку в поле. Во всяком случае,
на одном из совещаний, посвященном проблеме ледниковых подвижек, я выступил с
попыткой прогноза: «Значительное отступание фронта этого ледника автор наблюдал
в 1966 году, и, если наш вывод верен (о периоде подвижек.– В. К..), подвижка ледника должна была
произойти вскоре после этой даты. Хотя и
с запозданием, такая проверка возможна, и ею не следует пренебрегать».
Справедливости ради следует сказать, что
норвежцы зафиксировали эту подвижку в 1970 году, но тогда я этого не знал, как
и не подозревал о предстоящем возвращении на архипелаг. Но, возвратившись на
Шпицберген в 1974 году, не побывать на Фон Посте я не мог. Кстати, мы не пренебрегали в поисках информации о
подвижках опросом местного населения. Именно от норвежцев мы впервые услышали о
большой подвижке ледника Хинлопен, о таинственном селе зимой 1970 года в долине
речки Ганг, о разрушении охотничьей хижины в долине Фулмар. Последнее мы приписали
подвижке ледника Мармор, которую наблюдали в 1966 году, и не ошиблись. Но никто ничего не сказал нам о Фон Посте, тем
сильнее оказалось впечатление от встречи.
В последних числах августа меня и
Троицкого забрасывали вертолетом в Темпль-фьорд. Едва Фон Пост открылся нашему
взору, стало ясно, что этот ледник совсем недавно сильно продвинулся вперед. В
этом нас убедило положение правого (северного) участка фронта относительно того
ориентира, который я выбрал еще в 1966 году. С воздуха было хорошо видно, а
затем мы убедились в пешем маршруте, что примыкающая к двум ледникам на
северном берегу залива часть фронта оказалась значительно выше южной (левой) и
была гораздо сильнее разбита трещинами. Одновременно произошло изменение
положения срединных морен с общим смещением к югу. На некоторых срединных
моренах возникли характерные петли, свидетельствовавшие о неравномерных смещениях
льда.
Ряд исследователей уверенно принимает
такие образования за четкий признак происшедших пульсаций, и они, судя по
всему, правы. Подвижка произошла несколько лет назад, но все дело в том, что,
как я уже писал, пульсирующие ледники в Арктике после подвижки не спешат
вернуться в исходное положение в отличие от своих собратьев в горах умеренного
пояса.
Конечно, с ходу мы не могли установить,
наступал ли сам ледник Фон Пост своим основным стволом или же происходила
подвижка его притока Тьюн, оттеснившего при этом главный ствол к
противоположному борту долины. О степени напора и сжатия слоев свидетельствует
складка типа сварного шва на контакте двух потоков льда, запрокинутая к югу,
что четко можно было видеть во фронтальном обрыве.
Бросалась в глаза также разница в цвете
льда – ярко-голубого, насыщенного у Тьюна, и блеклых, пастельных тонов у Фон
Поста. Вероятнее всего, более активно вел себя Тьюн, и все говорило о том, что
подвижка произошла именно у него, отразившись на положении общего фронта обоих
ледников ниже их слияния. Но это были уже детали на фоне главного: мы имели
подтверждение прогноза подвижки, сделанного на основе длинного ряда наблюдений
за положением фронта ледника. Очевидно, такую же методику можно было бы
рекомендовать и для других ледников, если бы не чрезвычайная изменчивость
прочих факторов, определяющих характер и время пульсации ледника.
В середине 70-х годов по аналогичной
методике следовало ожидать подвижки ледника Конгсвеген (в заливе Конгс-фьорд),
точнее, той его части, которая подпитывалась соседним ледником Конгс, причем
оба ледника взаимодействовали в этом процессе. Я долго ждал, когда же, наконец,
поступит известие с подтверждением прогноза, но, увы, не дождался. Обижаться на
природу смешно, на себя как-то не хотелось, оставалось искать причины. Эту
причину я увидал с борта вертолета во время одного из облетов: в результате
отступания ледника Конгсвеген южный участок ледника Конгс от него обособился,
и, таким образом, взаимодействие между ними, приводившее в действие механизм
подвижки, нарушилось. Подвижка не состоялась.
Интересно, состоится ли очередная
подвижка Фон Поста (точнее, все-таки Тьюна) в середине 80-х годов или же
придется в утешение искать причины, разрушившие этот прогноз? Впрочем, прогноз
на то и прогноз, чтобы он не во всех случаях подтверждался: жизнь природы
гораздо сложнее наших схем.
В общем, ледники Фон Пост или Тьюн (я и
до сих пор не знаю, кому из них отдать предпочтение) дали нам много полезной
информации. Именно на этом леднике для меня стали понятными роль и место
пульсирующих ледников, их подвижек в общем развитии оледенения. Разумеется, они
ведут себя иначе, чем прочие ледники, но в главном одинаково. Действительно,
фронт ледника Фон Пост (или скорее, более активного Тьюна) периодически
бросается вперед, нарушая все наши представления о происходящем сокращении
оледенения Шпицбергена. Только освоив всю известную информацию, убеждаешься,
что каждый последующий бросок немного не достигает предшествующего. В итоге
получается, что фронт ледника все-таки пятится, отступает. Возможно, ледники,
как и люди, отличаются друг от друга темпераментом, в таком случае пульсирующие
ледники – это холерики с наклонностью к буйству.
Полевой сезон 1975 года пополнил нашу
информацию о пульсирующих ледниках во время рекогносцировки целого куста или
узла «пульсаров», обнаруженных нами девять лет назад на водоразделе главного
острова между бухтой Агард и Сассен-фьордом.
Первое впечатление о том, что
пульсирующие ледники в Арктике после подвижки медленно возвращаются в исходное
состояние, подтвердилось. Странно другое: подвижки, и довольно часто, мы
наблюдаем у крупных полупокровных ледников, изредка у горных ледников в области
полупокровного оледенения и единственный пока случай у ледников области горного
оледенения. Оставалось неясным, как вели здесь себя ледники в конце прошлого
столетия. В литературе есть только одно описание подвижки в центре Западного
Шпицбергена. Я имею в виду книгу М. Конвэя, в которой рассказывается о подвижке
одного из притоков ледника Дрен в конце прошлого века. Очевидно, подвижки тогда
происходили и в самом центре области горного оледенения.
А что происходит сейчас? Выводные языки
Хелефонны находятся на границе областей горного и полупокровного оледенения,
что отражается в их морфологии и динамике. Не связаны ли эти подвижки с тем,
что ледники из одного подразделения «пытаются» перейти в другое?.. От
пульсирующих можно ожидать чего угодно. Выяснили причину разрушения хижины в
долине Фулмар. Оказывается, она снесена селем, когда прорвало озеро, возникшее
в свое время из-за подвижки ледника Мармор. Озеро еще сохраняется, хотя целая
серия террас – валиков из гальки – указывает на снижение его уровня, причем
кое-где эти терраски прорезаны эрозионными ложбинами, возникшими жарким летом
1970 года. Все, что связано с комплексом природных особенностей изучаемых
«пульсаров», следует брать на заметку – пригодится.
Обследование с целью выявления
пульсирующих ледников в меридиональных долинах между крупными долинами Рейн и
Адвент оказалось безрезультатным. Единственное здесь озерко не имеет признаков
изменения уровня. Откуда в долине Ганг зимой появилась вода, непонятно. Во
всяком случае, на прорыв ледниковой плотины что-то непохоже...
Полевой сезон 1975 года был не самый
богатый по научным результатам. Видно, пришла пора работать по всей территории
архипелага или хотя бы главного острова, но для начала нам необходимы карты тех
участков, которые таких карт еще не имеют, аэрофотосъемка или космоснимки.
Только тогда реально можно будет оценить роль подвижек в общей эволюции оледенения
на Шпицбергене на количественной основе, не раньше. Пока в наших маршрутах мы
берем достаточно случайный материал. Точно так же не решена проблема прогнозных
признаков по отклонениям от средних значений: мало данных, хотя общий смысл
решения, пожалуй, понятен...
Одна встреча, имеющая отношение к
подвижкам ледников на Шпицбергене, произошла у меня год спустя далеко от
высоких широт, в Алма-Ате, осенью 1976 года. Там на международном семинаре
«Механизм колебаний ледников» с докладом «Подвижки ледников Шпицбергена как
климатически обусловленное явление» выступал польский гляциолог Станислав
Барановский. Мы познакомились и быстро нашли общий язык, наверное, потому, что
оба много работали на Шпицбергене и на многие явления природы смотрели
одинаково.
Барановский, используя мои опубликованные
данные, нашел неожиданный и перспективный ход. Он предложил рассматривать эффект
подвижек как следствие приспособления ледником своего профиля к новым условиям.
Прощаясь, мы договорились о новых встречах. К несчастью, этому не суждено было
сбыться. В экспедиции на островах Антарктики Станислав отравился газом и в
бессознательном состоянии был доставлен на родину... Осенью 1978 года, выступая
на научном симпозиуме во Вроцлаве, я посвятил свой доклад светлом памяти товарища
и коллеги Станислава Барановского...
В 1979 году мы продолжали наращивать
информацию о колебаниях и подвижках ледников. В июле меня со
студентом-помощником на польском судне доставили в лагерь экспедиции Силезского
университета на южном берегу Хорнсунна. С самого начала мы оказались в сложном
положении, потому что на этот раз против меня ополчились пульсирующие ледники –
ледник Чебышева отрезал нам выход из лагеря в интересующие меня места. Недавняя
подвижка так искромсала его напряженное тело, что было крайне рискованно идти
по подтаявшим и осевшим снежным мостам. Из-за льда и частых ветров путь морем
также был для нас закрыт, и то, что мы поначалу считали своеобразным
плацдармом, оказалось попросту ловушкой. Лишь на двенадцатый день мы нашли
выход из положения и засекли фронты дальних ледников. Когда спустя два года я
сравнил полученные результаты с материалами космосъемки, расхождения оказались во
вполне допустимых пределах.
Тогда же нам довелось наблюдать
любопытное явление. Старый лед, пересекший акваторию Северного Ледовитого
океана и вынесенный в Гренландское море (норвежцы называют его Стур ис –
Большой лед), блокировал устье Хорнсунна. Впечатляющая картина: до самого
горизонта – сплошная кора зеленовато-синего, колышущегося на зыби многолетнего
торошеного льда, с шумом напирающего на береговые скалы. Это был совсем другой
лед, чем тот, что я видел во время плавания по Северному морскому пути.
В тот год приоритет в работах экспедиции
был отдан радиолокации ледников. Мачерет и его напарник Журавлев не вылезали,
кажется, из вертолета, помощники им уже были не нужны. Должен признаться,
однако, что историю с радиозондированием толщины льда на ледоразделе Фритьоф –
Гренфьорд мы не забыли: тогда, как помнит читатель, мы с обоснованным
недоверием отнеслись к данным, полученным методом радиозондирования, и были
правы. Вот почему я с некоторой настороженностью спрашиваю Мачерета о
результатах радиозондирования на крупнейшем леднике северо-западного района
Монако.
– В среднем около двухсот метров...
– На Монако-то? Да там должно быть вдвое
больше, с максимумом до шестисот...
Пока геофизики по-прежнему утюжат небо
над ледниками, мы будем производить снегосъемки в области питания крупных
ледников. Операция, пожалуй, рискованная, смена погоды может произойти в любой момент.
Вот почему снегомершики высаживаются всегда с солидным НЗ – неприкосновенным
запасом. К счастью, он им никогда так и не пригодился.
В общем, в нашей экспедиции жизнь идет
своим чередом, что-то развивается успешнее, что-то с трудностями.
Наконец-то на острове начали работать
наши археологи во главе с кандидатом исторических наук В. Ф. Старковым.
Старательно передаю им всю известную мне информацию. Уверен, что нам предстоит
поработать вместе. Дела у них шли успешно, хотя их главный успех – открытие следов
пребывания поморов еще до Баренца – был впереди. При нас археологи раскопали
стоянку М. А. Рындина в заливе Решёрш, на которую Троицкий все-таки вышел в
1975 году. Материал у археологов интереснейший, и, думаю, будет полезен и нам.
Под занавес полевого сезона мы выполнили
маршрут поперек острова от бухты Агард до Колсбэя всего за две недели.
Поскольку маршрут намечался длинный (свыше трехсот километров), то с вертолета
нам загодя в определенном месте были оставлены два ящика с продуктами. Маршрут
прошел спокойно, без перенапряжения – вот что значит опыт. Мы обошли со всех
сторон ледниковый узел Хелефонна, где оказалось необычно много пульсирующих
ледников. Пожалуй, именно в этом маршруте мы задумались о странной
закономерности: количество пульсирующих ледников уменьшалось по мере удаления
от источника питающих осадков на Шпицбергене и, пожалуй, по Арктике в целом.
Уже поэтому маршрут оказался полезным. Но его результативность была бы выше,
если бы у нас были аэроснимки и космоснимки.
Однако, несмотря на все трудности и
недостатки (не все здесь зависело от нас), в конце концов мы получили по
проблеме пульсирующих ледников значительный материал. В нашем распоряжении
оказались данные о семидесяти двух подвижках на пятидесяти четырех ледниках за
последние сто лет. Ни в одном горно-ледниковом районе нашей страны такой
информации не было. Постепенно становилось понятным, насколько важно учитывать
все подвижки при оценке развития оледенения архипелага в целом. Вот почему нам
требовался охват наблюдениями всей территории архипелага, и сделать это было можно
только на основе использования космоснимков.
Изменения площади оледенения в результате
подвижек весьма значительны, измеряются сотнями квадратных километров. Теперь
нам становилось ясным, что, исключив подвижки из подсчета измерения оледенения во время работ 1965 – 1967 годов,
мы допустили промах, который следовало исправить.
Постепенно вырисовывались первые, самые
общие закономерности в развитии подвижек ледников на Шпицбергене.
Больше всего их было в конце прошлого
столетия, что привело к увеличению площади только южного района на 20
процентов. Это много и потому само по себе показательно.
Количество подвижек в нашем столетии
существенно упало. Зато их испытали самые крупные ледники, такие, как Бросвель,
Негри и другие. Соответственно величина, размах таких отдельных подвижек (а
следовательно, и их роль в развитии оледенения в целом) резко увеличились.
Возрастание площади при подвижке ледника Бросвель достигло, видимо, почти
пятисот квадратных километров, у Негри – двухсот и т. д. Забегая вперед, могу
только отметить, что без этих данных мы не смогли бы дать правильных оценок
развития оледенения на Шпицбергене в XX
столетии.
Наконец, данные по Шпицбергену подсказали
нам еще один важный диагностический признак пульсирующих ледников. Известно,
что именно пульсирующие ледники отличаются необычно большой амплитудой
колебаний края. Эти отклонения от средних фоновых показателей в ряде случаев
позволили нам уверенно утверждать, какие ледники являются пульсирующими, а какие
– нет. А это уже один из элементов природного прогноза, будущей службы
предупреждения о стихийных бедствиях, на которые так щедры таинственные
«пульсары», природа которых не разгадана до настоящего времени в полной мере.
Для нескольких ледников удалось выявить
период подвижек, а также установить факторы, которые могут их нарушить. В
частности, можно ожидать, что знакомый читателю ледник Фон Пост или Тьюн в
ближайшем будущем предпримет стремительный бросок вперед. Скоро мы узнаем,
оправдается этот прогноз или нет – ведь в его основе лежит заключение о
семнадцатилетнем периоде подвижек этого ледника, который уже истекает.
Изучение подвижек ледников Шпицбергена,
не повторяя сходных исследований в горно-ледниковых районах нашей страны,
отличалось самостоятельным подходом к решению этой сложной проблемы и заняло
достойное место среди других работ нашей экспедиции.
Взгляд из космоса
Снимки Шпицбергена из космоса (их сделали
американцы) произвели на нас сильное впечатление. Еще бы! Вся концепция
оледенения архипелага, созданная нами с таким трудом в 1965–1967 годах, в
буквальном смысле оказалась изложенной на нескольких снимках: и напоенные
влагой облачные массы над окрестными морями в закрученных вихрях циклонов, и
положения границ питания ледников сразу по всему архипелагу, и заметные на глаз
по сравнению с привычными очертаниями на картах изменения концов ледников...
Правда, качество (точность) снимков было не слишком высокое, но они – первые и
потому вполне удовлетворительные.
Не создай тогда мы своей концепции
оледенения Шпицбергена, космоснимки привели бы нас к тому же самому. Это было
очевидно. Но мы выиграли годы, а это в наш стремительный век немало, и потому
вместе с нашими славными предшественниками мы получили право утверждать: «Никто
пути пройденного у нас не отберет». Теперь снимки из космоса будут нам важным
подспорьем в изучении оледенения архипелага.
Так, на одном из снимков мы обнаружили
очень крупную подвижку на леднике Стоне (остров Эдж), примерно того же размаха,
что у Негри или Бросвеля. Его площадь сразу возросла на сто пятьдесят
квадратных километров, тогда как суммарное сокращение по другим шести выводным
языкам всего только восемьдесят. Вот и ломай голову – оледенение острова растет
или уменьшается? Вопрос непростой, ответ зависит от того, какие ледники считать
типичными. Хотя, разумеется, их объем стал меньше – это, очевидно, решающий
признак в данном случае. Отсюда следует, что надо больше уделять внимания
изменениям объемов ледников. Это один из выводов, подсказанных космоснимками.
Кстати, еще одно важное обстоятельство.
Экспедиции на востоке острова Эдж бывают весьма редко. Не будь космоснимка,
запросто могли бы пропустить эту подвижку, причем очень крупную. Теперь-то мы
знаем ей цену... А вот еще два знаменитых «пульсара». Но у Негри фронт после
крупной подвижки 30-х годов практически вернулся в исходное положение, а у
Бросвеля по-прежнему выступает далеко в море. Становятся понятными события на
загадочном леднике Хинлопен: там произошла грандиознейшая подвижка. Хотя
разрешающая способность космоснимков ограниченна, тон фотоизображения выдает
здесь изменения ледниковой поверхности на огромном пространстве, где все
перебито миллионами трещин на отдельные серраки. Попадаются странные черные
точки, которые я поначалу посчитал за дефект изображения, но потом стало ясно,
что это небольшие озерки на ледниковой поверхности – верный признак того, что
целостность ледниковой поверхности начала восстанавливаться, раны-трещины
залечиваться. И над этим тоже надо поломать голову. Ясно, что оценка изменения
оледенения после 1936 года (большинство норвежских карт составлено по аэрофотосъемке
на эту дату) теперь не проблема. Архипелаг полностью подвергся аэро- и
космосъемкам, поэтому мы не пропустим крупных подвижек, которые способны
существенно осложнить подсчеты. Не нужно теперь переносить ограниченную полевую
информацию на территории, где не было наблюдений, то есть отпадает необходимость
рискованных оценок по не всегда обоснованным аналогиям. Существенно возрастет
точность наших количественных оценок.
На космоснимках видно огромное отступание
ледников на Земле принца Карла. Очевидно, здесь следует ожидать необычно
большого снижения ледниковой поверхности. Установить это можно только при
полевых наблюдениях. Повторяю, космоснимки серьезно усложнили наше
представление о пространственных изменениях ледников, открыв нам детали, о
существовании которых мы и не подозревали. Например, на космических снимках
ледников, испытавших недавно подвижку, мы обнаружили необычный рисунок
поверхности, особенно в начальный период таяния, когда талая вода подчеркивает
все самые незначительные, казалось бы, особенности рельефа ледниковой
поверхности, чередование впадин и повышений несколько необычных очертаний.
Пожалуй, именно космоснимки
продемонстрировали незрелость ледниковых покровов на Северо-Восточной Земле, у
которых ледоразделы прослеживаются очень четко, буквально в деталях. Это только
то, что бросается в глаза при первых общих просмотрах, разумеется с учетом
нашего полевого опыта, который и здесь работает на нас. Опыт позволит нам
выиграть еще раз время при освоении этой информации. Это актуально, потому что
объем ее, доставленный космоснимками, огромен, и ее освоение потребует много
труда и времени.
Конечно, одна из важных и сложных проблем
здесь – дешифрирование, несомненно более сложное, чем при аэрофотосъемке,
потому что разрешающая способность космоснимков значительно хуже, чем у
аэрофотоснимков. Да и тональность снимков оставляла желать лучшего. Наконец,
снимки были выполнены с телеизображения, так что частота строк отчетливо
проявлялась при многократном увеличении – это было заложено в самой системе
американского «Ландсата», проводившего съемку. Это не считая тех отдельных
участков, где изображение ледников было невозможно «читать» из-за облачности
или тумана.
И все-таки космоснимок – не аэроснимок и
не карта. Ценность его порой на порядок выше, в чем я убедился, когда увидал
изображение так называемого стокового ветра – типа новоземельской боры. Кромка
слоисто-кучевых облаков своими очертаниями повторяла край ледника, совпадала,
очевидно, на местности с зоной действия ветра, от которого и зависела сама
структура облачности. Такое можно увидеть только из космоса, то есть на
космоснимке.
Когда мы заканчивали освоение первого
блока информации с космоснимков, в ежегоднике Норвежского полярного института я
увидал подобный же снимок напечатанным. Подпись гласила, что такие снимки можно
использовать для оценки изменения положения концов ледников. Для нас это был
пройденный этап. Автор подписи, видимо, недооценивал значение космоснимка как
средства познания, на котором концы ледников – только частность, хотя и важная.
Практически каждый снимок позволяет выявить целый комплекс характеристик
оледенения в связи с условиями его существования. Сочетание космической съемки
и полевых исследований с применением самых современных инструментальных методов
– это современная гляциология, тем более будущая.
В 1982 году я летел на Шпицберген во
многом из-за космоснимков, в первую очередь ради дешифрирования. Образно это
можно сравнить с чтением. Но в ряде случаев был необходим и полевой контроль.
Так, в частности, обстояло дело на Земле принца Карла. Там космоснимок
зафиксировал отступание ледников столь огромное, что мне бы не поверили, если
бы я ограничился только этой – космической – информацией. Надо было побывать на
месте, чтобы убедиться во всем своими глазами. Наконец, одновременно с полевым
дешифрированием следовало провести некоторые измерения на ледниках. Очевидно,
интенсивное отступание ледников здесь должно было сопровождаться и снижением
ледниковой поверхности. И хотя сам космоснимок на этот вопрос не мог мне
ответить, простое барометрическое нивелирование в поле повысило бы ценность
работ по дешифрированию космоснимков.
Впервые на Шпицберген лечу самолетом.
Полет как полет, «Ту» как «Ту», всего несколько часов в воздухе. Почему-то это
обстоятельство вызывает у меня чувство сожаления.
С учетом той работы, которую мне
предстоит выполнить в самом конце июня, когда практически вся экспедиция уже в
поле. Мне нужно, чтобы ледники побольше освободились от снега и четче
обозначились границы питания, чтобы таяние «проявило» различные виды льда, с
которыми предстоит столкнуться, – обычный ледниковый, наледный, так называемый
«мертвый» лед (Неподвижные участки ледника, как правило, с большим количеством
моренного материала, затрудняющего дешифрирование) и т. д.
Вот и взлет, и насыщенный зеленью
различных оттенков пейзаж средней полосы где-то под крылом спустя час-полтора
сменяется хитросплетением кружев озер и речек Карелии. Ландшафт суровеет на
глазах, и Хибины в кавернах древних ледниковых цирков выглядят с высоты полета
мрачно-неприступными. Потом плоской рыжеватой глыбой проплывают очертания
полуострова Рыбачий в пухлом облачном обрамлении, сквозь которое временами
пробивается морская голубизна, лишь однажды прочерченная прямым следом от
корабля.
Шпицберген укутан в плотную облачность, и
видеть его с высоты полета рейсовых «Ту» мне не пришлось. Привычно закладывает
уши, за окнами проносятся клочья сырой облачности, знакомая тряска и броски при
снижении.
Пробиваем облачность, и под нами плывет
густо-синий Ис-фьорд, подернутый рябью. Знакомые очертания гор. Ледники между
ними по долинам вытянулись к морю, на глади которого – целые эскадры айсбергов.
Погода довольно сумрачная, и самолет,
вдруг ставший таким большим и неуклюжим, с трудом протискивается в тесную
долину Адвент. От этого становится чуть-чуть не по себе. Когда колеса шасси
упруго встречаются с бетоном полосы, чувствуешь облегчение. Вот я и вернулся,
здравствуй Шпицберген! Как ты тут без меня?..
Лето в этом году не спешит. Снега,
пожалуй, больше чем обычно. Следовательно, облет намеченных объектов лучше
делать не сейчас, а в августе, который в этих местах бывает порой самым теплым
месяцем. Июль же посвятить пешим маршрутам.
Распределяю свое время примерно поровну
для работы с археологической экспедицией и с одним из наших отрядов. Археологи
должны обосноваться в Фармхамне (той самой, где я впервые знакомился с руинами
поморских поселений в 1967 году), район меня вполне устраивает. В ее
окрестностях много ледников, которые оканчиваются на суше. Кажется,
дешифрирование здесь будет делом непростым, потому что и поверхностные морены,
и наледи, и «мертвый» лед – все здесь словно завязано в тугой узел, когда
отличить одно от другого весьма непросто. Неподалеку, всего в одном переходе, –
бухта Трюгхамна, где ледники, недавно достигавшие моря, теперь сокращаются,
выходят на сушу. Еще один достойный объект для работы.
Начинать и завершать сезон мне, таким
образом, предстояло работами по полевому дешифрированию космоснимков. В
Фармхамну археологи забрасывались вертолетом 9 июля, причем в условиях скверной
погоды. Однако это не главное. Больше меня беспокоит, как сложатся отношения с
«гуманитариями» – ведь как и в каждом монастыре, в каждой экспедиции свой
устав. Забегая вперед, скажу, что отношения у нас установились самые наилучшие.
Археологи, хотя в Арктике работали недавно, оказались вполне полевыми ребятами –
без предрассудков и с широким кругозором. Поэтому никаких проблем у нас не
возникало, зато польза была взаимная.
Хотя высадка из-за тумана едва не
сорвалась, одновременно с организацией базового лагеря меня со студентом,
которого любезно дал мне в помощники начальник археологов Старков, забросили за
ледник Эйдем. Управились мы здесь довольно быстро и благополучно вернулись в
лагерь.
Сличая результаты предварительного,
камерального, прочтения снимков с тем, что мы увидели в «натуре», я убедился,
что наледи не очень существенно искажают общую картину, причем даже при самых
неблагоприятных условиях. А вот с «мертвым» льдом дело обстоит значительно
хуже. Его и на местности непросто «отбить» от обычного ледникового покрова, на
космоснимках же тем более! Обнаружились и другие «разночтения», обусловленные
недостаточной разрешающей способностью снимков, их качеством в целом. Но не
только этим, но и недостатком опыта в их дешифровке. Но, как говорится, лиха
беда – начало. Опыт придет потом.
Теперь следует перенести информацию по
результатам нашего маршрута со снимка на карту и сравнить, что совпадает, а что
нет. Забегая вперед, отмечу, что совпадение, в общем, получилось неплохое,
Ледник Эйдем показал, что наши опасения в
части наледей преувеличены. Их размеры в сравнении с изменениями ледников
невелики.
Ледник Эйдем мы пересекли спокойно,
миновав все опасные места стороной, а вот выход к лагерю проходил в сложной
обстановке. Кромка тумана проходила по южному берегу бухты Эйдем, и дальше по
пути все ориентиры словно растворились в туманном месиве или же приобрели
совершенно фантастические очертания. Тем не менее входной ориентир в бухту
Фармхамна – скалу конических очертаний – я опознал, несмотря на то что прошло
уже пятнадцать лет с того дня, когда я ее видел. Лагерь археологов выглядел
очень капитально. Да, они устраиваются основательнее, чем мы в наших полевых
лагерях, – палатки на деревянном каркасе, с большой чугунной печкой, со столом
и даже походной мебелью. Им стоять здесь, пока объект не будет изучен
полностью.
Правда, их снаряжение по сравнению с
нашим тяжеловато, но это все рабочая специфика.
Наши работы в полном смысле оказались
совместными. Руководитель археологов В. Ф. Старков снова дал мне для
сопровождения студента А. Фараджева. Когда начались рекогносцировки побережья,
мы с ним поменялись местами: мне пришлось выступать в роли проводника при
повторном пересечении Эйдема. Причем маршрут оказался удачным: мы обнаружили
остатки русского становища где-то на полпути между бухтой Эйдем и устьем
Санкт-Юнс-фьорда. Успешным был и маршрут В. Ф. Старкова в бухту Уилкинс. Все
вместе означало, что восточный берег пролива Форлансуннет был освоен поморами
не меньше, чем западное побережье Земли Норденшельда, где разновозрастные следы
пребывания поморов располагались друг от друга в нескольких километрах.
Нашу стоянку 1967 года – колышки от
палатки, очаг из камней и даже лунку с талой водой – мы также обнаружили, что
стало предметом шуточных упражнений на тему «великих открытий».
Продолжая работу по программе, мы
выполнили привязку и дешифрирование концов ледников Венерн и Веттерн, а позднее
вместе и с А. Фараджевым перебрались в бухту Трюгхамну.
Финал десятидневного пребывания на
северном берегу Ис-фьорда приобрел несколько драматический характер, возможно,
по моей вине. Погода в те дни стояла мерзкая, и мы с Арсеном решили
остановиться не в палатке, а в старой полуразвалившейся лачуге, которая все же
защищала от ветра с дождем. По каким-то причинам В. Ф. Старков решил проведать
наше житье-бытье и не обнаружил нас в условленном месте. К счастью, в ближайшие
дни пролетел вертолет, и беспокойство за нас разрешилось само собой. В. Ф.
Старков остался доволен таким финалом, а я понял, что при работе с новыми
людьми следует четче планировать свои маршруты, прогнозируя возможные
отклонения и варианты.
Кажется, больше всех настрадался Арсен,
когда я, опасаясь длительной нелетной погоды, ввел режим экономии.
Окрестности ледника Кьерулф в Трюгхамне
дали интересный материал, и я получил еще одну возможность «расплатиться» за
гостеприимство археологов. В одном из маршрутов мы наткнулись на развалины
целого поселка из восьми домов: такого за свои семь экспедиций я еще не видел!
Но кто-то нас опередил – среди развалин валялась ржавая норвежская лопата. В
общем, пребывание в новом районе, который мы в прошлые годы в своем стремлении
забраться подальше от Баренцбурга как-то обходили, оказалось и полезным, и
приятным.
На ледник Фон Пост в лагерь
фототеодолитчиков меня забрасывали прямо с вертолетной площадки, и я не вкусил
радости от пребывания на экспедиционной базе. Пока поджидал своих, встретил
знакомых геологов-ленинградцев, чьим гостеприимством не однажды пользовался в
прошлых экспедициях.
Недельное пребывание в лагере
фототеодолитчиков я также использовал для полевого дешифрирования космоснимков.
И тут до меня дошло – к сожалению, с запозданием, – что совмещение результатов
фототеодолитной съемки и моих материалов могло бы стать полезным. Что ж,
следует попытаться воспользоваться этой идеей в будущем. По предварительным
оценкам на ледниках Тьюн или Фон Пост уже могли бы появиться признаки грядущей
подвижки, но, увы, их не было... С 1974 года общий фронт этих ледников
отступил, поверхность снизилась, исчез отвесный фронт у Фон Поста, трещины на
Тьюне большей частью «залечены», по этому леднику можно даже относительно
свободно передвигаться, По-прежнему оба ледника отличаются по цвету, причем
цвет стал более блеклым, поверхность Фон Поста в нижнем и среднем течении
потемнела. Думаю, что эти особенности как-то проявятся при будущих съемках
ледника из космоса. Из-за выхода фронта ледника на сушу и исчезновения
фронтального обрыва перед ледником формируется наледь, на это надо обратить
особое внимание при дешифрировании, чтобы не занизить величину отступания края
ледника.
Жили мы в полевом лагере хорошо. Добрую
память о нашем житье-бытье надолго сохранили все, включая тех, кому больше не
удалось побывать на Шпицбергене: в этом они сами не раз признавались.
Полеты с аэровизуальным дешифрированием
начались с северо-западного района 4 августа, когда граница питания на ледниках
поднялась к своему, как нам казалось, нормальному пределу.
Начали, к сожалению, с неудачи. Синоптик
дает погоду обобщенно, а на ледниках сплошь и рядом облачность определяется
своими местными условиями. По прошлым сезонам знаем: бывает, видимость сносная,
можно лететь, а у крупного ледника словно облачная стена – не пробиться. Вот
так же случилось и в этот раз. Взлетали по хорошей, прямо-таки блестящей
погоде, и все было нормально, пока уже за Ис-фьордом не втянулись в долину на
продолжении Экман-фьорда общим направлением на север. Впереди нас поджидал
таинственный ледник Абрахамсена. Дважды в прошлых экспедициях мы пытались
посетить его, и оба раза он был закрыт облаками. Теперь же облачность подстерегала
нас еще раньше. За слиянием ледников Холмстрем, Орса и Мора с их огромным
моренным комплексом прямо по курсу увидали полосу плотной облачности. Вскоре
пейзаж за бортом вертолета словно померк, с каждой минутой все более
затягиваясь белесой пеленой. Возвращаться или...
Решили лететь вперед с набором высоты, и
когда, казалось, безнадежность завладела нами, вдруг обнаружился просвет, в
котором проносятся друг за другом какой-то нунатак, за ним кусок морены,
трещиноватая поверхность, снова нунатак. По расчету времени повернули на запад,
и в очередных разрывах облачности не без труда восстанавливаем ориентировку: мы
над Кросс-фьордом, справа огромный фронт ледника Лиллиехеэк, слева бухта
Эбелтофт. Полмаршрута позади, а результатов совсем немного. Решаем поднырнуть
под облака и поработать, что называется, «в упор». Обстановка немного лучше: в
рваной облачности хоть что-то можно разглядеть. Именно только разглядеть,
потому что на самом деле все проносится под нами с дикой скоростью, не оставляя
времени на опознавание.
Итог: всего около двадцати определений
положения высот границы питания ледников, которая в среднем ниже обычной метров
на сто пятьдесят. Есть и другие интересные детали. Ледник Бломстренд, когда-то
упиравшийся в довольно крупный остров перед своим фронтом, теперь соединяется с
ним узкой полоской льда. На небольших островках западнее – фрагменты
глетчерного льда, оставшиеся, видимо, с 60-х годов; надо будет найти их на
космоснимках... Но все это слабое утешение. В неудаче никто не виноват, сделано
все возможное, а полет, можно считать, что был, что не был... Даже выводов на
будущее особых не сделаешь...
Через день очередной вылет, на этот раз с
командиром вертолетчиков В. А. Коробовым. Нам нравилось с ним летать, но погода
ему также не подчинялась. Оставалось надеяться на милостивое отношение к нам
природы.
Летим на юг, а там погода по всем нашим
прикидкам наихудшая. Правда, прикидки эти – средние, это значит, что бывают и
вполне сносные условия и для полетов, и для наблюдений.
Тут же при вылете к восточному побережью,
где на космоснимках – пятнышко тумана, на местности – стена льда обрывается в
море, а на карте – небольшой ледник Арнесен, причем край его на некотором
расстоянии от моря. На разгадку всего этого нет времени – мы же в полете...
Решаю, что перед нами очередная подвижка. В пользу того, что мы видим именно
подвижку, говорят многочисленные трещины на леднике. Моя догадка позднее
подтвердилась, тогда же мне пришлось слегка понервничать.
Дальше работа без особых неожиданностей
продолжалась до Китового залива, где реальная обстановка весьма отличалась от
той, что запечатлена на космоснимке. Причина заключалась в том, что грандиозный
ледник Стронг (по площади вдвое превышающий ледник Норденшельда, уже известный читателю
по описанию работ 1965 года) здорово отступил, причем притоки Китовый и Персей
практически отчленились от главного ствола. Тем не менее фронт ледника Стронг
так и не вернулся в положение, в котором он находился накануне подвижки,
которая произошла примерно между 1870 и 1900 годами, это очевидно.
Чуть южнее Китового залива – новый
сюрприз: еще одни следы подвижки на леднике Емельянова, хотя космоснимок
оснований для такого вывода не давал. Зато на местности морена посреди ледника
словно разрублена на куски, а снежок засыпал трещины, и теперь изуродованная
морена буквально бросилась в глаза...
Как и на северо-западе, повсеместно по
маршруту полета граница питания расположена в среднем на сто пятьдесят метров
ниже обычного.
Увлекшись наблюдениями, дававшими нам
обильную информацию, мы, естественно, забыли о своих опасениях насчет погоды. В
последних экспедициях мне уже редко удавалось попасть в новые места, по крайней
мере на главном острове архипелага. Поэтому полет, во время которого я то и
дело наносил на карту все новые и новые детали, казался мне подарком судьбы.
Новые для нас (для меня особенно) места
начались южнее ледника Стронг, над которым мы лишь однажды пролетали в 1966
году. Впечатлений (и результатов наблюдений) хватало. А к леднику Васильева мы
подлетали прямо-таки взвинченные ожиданием встречи с ним: подтвердится ли то,
что мы предполагали, или нет? Подтвердилось! Мы действительно обнаружили
огромное отступание этого ледника, обусловленное, по-видимому, колоссальным фронтальным
обрывом до тридцати километров длиной. И до чего же красив был здесь безлюдный
арктический пейзаж! Стена фронтального обрыва, за ним на запад уходит полоса
ровного льда, словно прислоненная к горному хребту с изломанным гребнем,
который украшен пиком с выразительным названием – Хайтанна, в переводе – «Зуб
акулы». С каждым годом все ближе к горам отступает ледник, превращаясь в полосу
льда, прислоненную к его подножию. По мне, пейзаж здесь даже не шпицбергенский,
а скорее, антарктический, граница питания опустилась совсем низко, почти к краю
фронтального обрыва, всего метров пятьдесят над уровнем моря.
От ледника Васильева мы полетели на запад
и едва пересекли главный водораздел острова, как по горизонту впереди увидали
низкие облака, подступавшие с моря вплотную к береговой черте. Все же мы вышли
здесь к берегу и строго по долине, заполненной ледниками Олсок и Самарина,
пошли на север, к дому. Хотя работа здесь проходила на грани возможного (то и
дело за остеклением кабины плыли волны неплотного тумана), мы не теряли
поверхность ледников вплоть до залива Хорнсунн. Дальше начинались знакомые
места, работа шла без особых осложнений, но уже не доставляла той радости,
которую мы только что испытали: не было новизны.
Кстати, у ледника Бьюкенен, где мне еще
предстоит работать, много общего в характере поведения с ледником Васильева.
Значит, барометрическое нивелирование там можно применять смело – заведомо
слишком большое снижение поверхности.
Готовимся к третьему заключительному
полету – на северо-восток главного острова. Несмотря на наши работы на ледниковом
плато Ломоносова (экспедиция с 1965 года трудилась там трижды), этот район
остается наименее исследованным и наиболее сложным для работы и для полетов –
метеостанций поблизости нет, в лучшем случае о погоде сообщат геологи. Время
вылета, как обычно, до последнего момента неизвестно, но готовность не
отменяется. Разрабатываю маршрут, наношу его на полетную карту, обсуждаю
варианты с пилотами, затем они переносят его на свои карты, все делается для
того, чтобы в полете понимать друг друга с полуслова. Карты с результатами
камерального дешифрирования накалываются на фанеру одна за другой в строгой
последовательности по маршруту так, чтобы отработанный лист можно было
перевернуть словно страницу книги, причем на картах особо отмечены участки,
требующие более детального осмотра с воздуха.
В полете резинка и карандаш висят у меня
на шнурке на шее. Дополняется полетное снаряжение сумкой с двумя фотоаппаратами
и запасом пленки. В комнате, где я живу, все это держится наготове, чтобы при
необходимости можно было быстро собраться.
Готовясь к этому полету, мы решили его
усложнить: пусть меня со студентом, моим помощником, на обратном пути высадят
на водораздельном озере севернее бухты Агард для обследования этого озера,
подпруженного пульсирующими ледниками.
В «несчастливое» 13-е число вылетаем в
последний большой воздушный маршрут и начинаем работать с Темпль-фьорда, откуда
по каменному коридору долины ледника Тьюн выходим на окраину ледникового плато
Ломоносова. Как и прежде, никаких отчетливых признаков возможной подвижки
ледника не видно. Летим на север, оставляя слева грандиозные нунатаки Терьер и
Ферьер, пронзившие ледник Норденшельда. Узнаю места, памятные мне по той –
первой – экспедиции 1965 года. Даже коса – снежный надув, по которой мы
спускались с ледникового плато на ледник Норденшельда у скал Эккокнаусан, – все
там же, ничего ей не сделалось за прошедшие годы.
Выходим на ледник Миттаг-Лефлер с его
странной асимметрией и срединными моренами, от напряжения сжавшимися в
гармошку. Удачно отработали западную кромку полуострова Ню-Фрисланн, где
границы теперь оказались существенно ниже, чем по нашим же наблюдениям 1966
года. Снег порой со следами таяния лежал практически до самого фронта ледника
Валгалл, обрывавшегося в воды пролива Хинлопен. Практически он остается
неизменным с тех пор, как шведы положили его на карту во время экспедиции по
измерению дуги меридиана в 1899–1902 годах.
Кстати, наши визуальные наблюдения
полностью совпали с теми, что зафиксировали съемки из космоса.
По-иному обстояло дело с небольшими
выводными ледниками в западной части ледникового плато Асгор. Граница питания
здесь, как и по всему маршруту полета, располагалась значительно ниже.
Впереди в дымке можно различить плоские
очертания Северо-Восточной Земли рыжеватых тонов по цвету слагающих пород,
пятнистые от снежников-перелетков. Опознаю район Мурчисон-фьорда с его
многочисленными островами. Постепенно раскрывается Лом-фьорд с огромным
долинным ледником Ветеранен. По его верховьям мы намерены выйти в наиболее
возвышенную часть Шпицбергена. Срединная морена и на этом леднике напоминает
гармошку (недавняя подвижка?). Видим нечто похожее на подвижку у ледника Глинт
(повод еще раз обратиться к космоснимкам), отмечаем повышение границ питания у
притоков в верховьях Ветеранена.
Работать здесь трудно – солнце за
облаками, тени пропали, тона снежно-ледниковой поверхности различаются плохо.
Наконец в хаосе каменно-ледяного рельефа
обозначается понижение, по которому с поворотом у горы Ньютон (неправильная
каменная пирамида с юга до самой вершины, прикрытая нашлепкой из снега и льда)
выходим на ледник Квит, долина которого уверенно направляет нас снова к морю.
Редко человеку доводится видеть такие
пейзажи, какие мы увидели здесь. Дальний обзор, масштабность окружающего – горы
так горы, ледники так ледники, под стать небу от горизонта до горизонта, и
где-то впереди немножечко моря. Сдержанная цветовая гамма лишь подчеркивает
суровость и строгость окружающего ландшафта.
У вершин Систертоппане (Сестрички)
появились первые признаки таяния, подчеркнувшие особый рельеф ледниковой
поверхности с характерной системой ложбин и повышений, ранее наблюдавшейся у
ледников, которые сравнительно недавно подверглись крупным подвижкам. Ничего
удивительного, ведь мы уже вышли на верховья ледника Хинлопен, фронт которого,
если судить по космоснимку, уже начал отступать. Подвижка здесь явно шла на
убыль, но поверхность ледника резко отличалась от соседних, где подвижек не
отмечалось. Замечу попутно, что в Арктике довольно легко пропустить и не
заметить подвижки у отдаленных, редко посещаемых ледников (эту задачу под силу
решить только при регулярной съемке со спутников).
За ледником Хинлопен наступил предел
нашему везению – дальше простиралось сплошное пространство слоистой облачности,
вплоть до бухты Агард мы видели местность только в отдельных редких разрывах
облачности. Наблюдения в полете на этом практически закончились, и мы стали
соревноваться в опознании объектом, появлявшихся ненадолго в редких окнах
облачности. Полет завершился посадкой на водораздельном озере в самой гуще
пульсирующих ледников. И сразу же получили ценную информацию. Во-первых, на
озере не растаял лед, во-вторых, его уровень необычно низок; в-третьих, в
окрестных речках мало воды. Все это однозначно свидетельствовало о холодном
лете до того, как мы ознакомились с результатами метеонаблюдений, и объясняло
необычно низкое положение границ питания на ледниках. Нивелировки прежних
уровней показали, что сброс вод озера мог проходить как на север (через ледник
Мармор), так и на юг (через Эльфенбайн). Озеро сыграло важную роль в
обособлении ледника Скрюйс (бывшего притока Эльфенбайн). Его концевой участок
всплыл в озере и буквально развалился, угловатые глыбы льда до сих пор лежали в
спущенной озерной ванне, где пейзаж наводил на мысли о фантастике, чертовщине и
инопланетянах. Пребывание на озере стало небольшим, но существенным эпизодом
полевого сезона.
Дальше нас ждала Земля принца Карла, где
космоснимки выявили интересный и неожиданный (по крайней мере, поначалу)
эффект: в условиях повышенной активности оледенения смена направленности
развития грозила ледникам катастрофой. Ведь только с начала века они потеряли
здесь сорок процентов площади! Больше, чем где бы то ни было на архипелаге.
Соответственно это должно было отразиться и на их объеме. Холодное лето сменилось
ранней зимой, которую я для успокоения руководства называл предзимьем, но суть
от этого не менялась.
Из-за непогоды наша высадка на Земле
принца Карла до самого последнего момента оставалась под вопросом. Наконец
взлетели. Землю опознали в туманной мгле по одному из ледников Гейки. В бухте
Сельвоген стоял пустой домик, выстроенный из плавника, в нем мы и
расположились. В щели между бревнами мог пролезть палец, но, к счастью, в
домике стояла печка, а это было решающим обстоятельством. Дом не был слишком
просторным, и на ночь один из нас располагался на... столе. Моими спутниками
были Саша Сазонов, тот самый студент МГУ, с которым мы уже работали на озере, и
Арсен, которым В. Ф. Старков решил усилить мой отряд. Саша стал моим верным
спутником и помощником в маршрутах. Арсен занялся хозяйством, и теперь за свой
тыл мы были спокойны. Кроме того, он часами проводил на ветру и холоде за своим
мольбертом, как бы личным примером иллюстрируя расхожий афоризм: искусство
требует жертв.
На Сашу в маршруте я полагался как на
себя, свою надежность он доказал достаточно хорошо, когда мы с ним высаживались
на водораздельном озере. Обоим моим
помощникам я обязан теми впечатлениями, которые остались после Земли принца
Карла.
Нам надо было спешить и уложиться в
сроки, которые оставила нам Арктика. Снег накрыл горы почти до подножия и в
ближайшие дни должен был лечь на равнину и берега. Обстановка требовала от нас
невероятных усилий, и было решено выиграть предстоящее сражение с Арктикой в
двух маршрутах общей протяженностью до девяноста километров.
25 августа с улучшением погоды мы
выступили к леднику Бьюкенен Южный. Район новый, пройдем ли маршрут или нет, мы
не знаем, а тут еще и непогода. Одним словом, это был поход в полном смысле в
неизвестность. Нас подстраховали два обстоятельства: снижение активности
оледенения, что уменьшило опасность от встречи с трещинами, а большой размах
природного процесса (наибольший на архипелаге!) многократно превышал возможные
ошибки наблюдений. Но это ни в коей мере не означало, что трещин вообще не
могло быть. Они были, к тому же очень надежно замаскированные свежим снегом. А
видимость оставалась такой скверной, что работать на леднике просто было очень
трудно. Используя все кратковременные улучшения видимости, мы все-таки прошли
маршрут, правда, заканчивали его по компасу, потому что погода все ухудшалась и
ухудшалась.
Сутки заслуженного отдыха, и снова в
маршрут.
Зима о своем наступлении заявляет все
решительнее с каждым днем. Снег местами лежит уже на прибрежной равнине, причем
снеговая линия, как это и следует из нашей концепции 1965–1967 годов,
повышается на восток – это видно простым глазом в горах за проливом
Форлансуннет. Как только снег лег на равнину, четко обозначилась физическая
граница двух сред: заснеженного и поэтому холодного побережья и еще теплого
моря, и сейчас же на фоне мрачно-величавого полярного пейзажа один за другим
поплыли космы снежных зарядов, местных атмосферных вихрей, волоча свои снежные
шлейфы, то и дело накрывавшие нас то на отдыхе в домике, а то на переходе.
По крайне неустойчивой погоде мы
обследовали ледники Гейки примерно по той же программе, что и Южный Бьюкенен
(дешифрирование краевой части и определение снижения поверхности ледников). А в
результате выяснилось, что общие потери льда у ледников острова достигают с
начала века шестидесяти процентов! Стала ясной и причина: в свое время при
благоприятных условиях ледники здесь сформировались слишком низко, поэтому
смена условий и подъем границы питания имели для них катастрофические
последствия.
Оценивая первый опыт работы с
космоснимками в полевых условиях, могу сказать, что главную закономерность
современной эволюции оледенения Шпицбергена – убывание темпов отступания
(точнее, амплитуды колебаний) ледников по мере удаления от источника питания –
мы получили в конечном итоге по космоснимкам. Без них даже карты остались бы
«вещью в себе».
Возвращаемся домой снова самолетом.
Намеченное сделано.
