Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Стерликов Анатолий Егорович. В дельте Сырдарьи. Записки участника изысканий. Гидрометеоиздат. Ленинград, 1980 г.

Следы былого величия дельты встречаются всюду, по всей площади огромного треугольника. Вон справа от дороги желтая сторожевая башня, а рядом мазар – магометанский мавзолей. Конус и купол. Архитектурные ансамбли подобного рода нас уже не удивляют. Мы забирались на верхние площадки башен, чтобы взять азимуты или отснять на пленку место нивелировки. Мы входили под прохладные своды мазаров – просто так, из любопытства. Мы пересекали древние каналы с оплывшими бортами.

Теперь я убедился (раньше мне об этом говорил Ясаков), что Кызылкумы – по крайней мере, их северо-западная часть – когда-то представляли собой обширнейший оазис.

Чимбай для хорезмийцев был примерно тем же, что Владимирский тракт для россиян. Но теперь, когда машины громыхают по разъезженной дороге, а к кабине, нагретой солнцем, не притронуться, – как-то не хочется думать об исторической роли Чимбайского тракта. Мысль одна: скорее бы доехать до моста, пошвырять на землю бивачное имущество да заползти под какую-нибудь саксаулину, в тень, в прохладу.

...Наконец неподалеку от русла останавливаемся. Валерий Сергеевич лезет в кузов и смотрит вдаль, где над саксауловыми массивами струится марево, прохлада которого сколь желанна, столь и обманчива. Моста он не обнаруживает. После краткого совещания с Богачевым шеф машет в сторону Жанадарьи. И колонна, громыхая на арыках, по какой-то саксауловой просеке пылит к узбою.

Располагаемся прямо в лесу. Саксаул растет не только на приречных террасах, но также и на береговых откосах. Он скрепил своими мощными корнями суглинки и таким образом не позволяет руслу выполаживаться, сохраняет его. Местами саксаульник спускается почти к самому тальвегу, к плесам, перемешиваясь здесь с камышами.

Плесы Жанадарьи – это узкие, но иногда довольно глубокие, до трех-четырех метров, внутренние речушки. Ясаков называет их эрозионными канавками. Думаю, Валерий Сергеевич ввел этот специальный термин для того, чтобы отметить, по сравнению с самим руслом, происхождение «канавок» – эрозию, а также способ их образования – размыв. Речушки образованы, как видно, водами, проникающими сюда из Сырдарьи. Когда речь идет о Жанадарье, то высказывают различные мнения. Одни считают, что сток в узбой прекращен из-за полной зарегулированности низовьев Сырдарьи. Другие же полагают, что естественный сток в Жанадарью все еще продолжается.

Это недоразумение наглядно иллюстрируют карты и схемы. Жанадарью изображают то голубым цветом, то коричневым – то есть в одном случае она значится рекой, в другом – узбоем.

Две недели назад, работая в нескольких километрах от Сырдарьи, мы убедились, что крупные естественные протоки, некогда питавшие дельтовые рукава, или же забиты наносами, или же рассечены глубокими желобами каналов. Они заросли чингилем и джидой. Таким образом, самая завязка дельты отрезана от кызылкумских русел. И все-таки мы видим: вода в Жанадарье есть, и даже производит здесь определенные дноуглубительные работы.

Вода поступает в узбой по так называемому Жанадарьинскому каналу. Эта искусственная магистраль, как установили Ясаков и Петухов, выполняет три функции – орошает угодья кызылкумских совхозов, подпитывает узбой и, наконец, отводит из Сырдарьи паводковые воды. Последнее обстоятельство имеет немаловажное значение для Тасбогетской плотины, что на Сырдарье, под Кзыл-Ордой. Если бы не упомянутый канал, то плотина или дамбы, протянувшиеся от нее по берегам, во время сильных паводков могли бы разрушиться.

Пока съездили к плесу за водой, пока разбросали между саксаулинами имущество, пока готовили ужин и обсуждали предстоящие работы, жара сменилась прохладой, наступили сумерки.

После ужина я взял спальник и, к удивлению своих товарищей, направился в глубь леса. Солнце давно закатилось, в лесу темно. Поэтому я осторожно продираюсь сквозь саксауловые заросли, стараясь не напороться на сучья, острые и твердые, как железо. От бивака отошел недалеко, примерно шагов на двести, а уже не слышно ни голосов, ни ударов палок, которыми выбивают пыль из спальников и матрасов. Звуки бивачной суеты, от которой я решил спастись бегством в лес, увязали в саксаульнике.

Согласно бивачному расписанию я обязан устанавливать палатку. Но этого я не делаю. Другие – тоже. Кому придет в голову спать под брезентом, в духоте, в то время как ночи такие прекрасные?

Место для ночлега выбрал под развесистой, могучей саксаулиной. Спальник уложил прямо на твердую землю, на трещавшие былинки эфемерных трав. Почему-то мощусь поближе к стволу, где крона погуще. Хотя какой смысл? Теперь, ночью, не припекает. Бояться дождя тоже нечего. Во всяком случае, на сегодня местные «синоптики» – муравьи, например, – не предсказывали осадков.

Развожу костерок тут же, под саксаулиной. Я хочу заполнить в дневнике одну-две странички. В пути записывать надо непременно сразу же. То, что не успеешь записать, можно считать утерянным. Новые впечатления стирают старые. Правда, с другой стороны, днем ведь не только для записей, но порой и для размышлений не остается времени. С утра до вечера приходится или трястись на «запаске», притороченной за кабиной, или заполнять дневник гидрографических наблюдений, или таскать скучный предмет – рейку.

Прежде чем открыть дневник, я заправляю брюки в носки, чтобы какой-нибудь бродяга не заполз в штанину.

Из того, что доводилось мне читать о пустыне, я знал, что в Кызылкумах обитают скорпионы, ядовитые змеи, каракурты – твари, которые могут доставить путнику немало хлопот. Об этом нас предупреждал и Протасов – начальник Джамбулской гидрологической экспедиции. Но представляют ли эти гады опасность в настоящее время – не знаю. Неизвестно мне также, бодрствуют ли они в это время, сентябрьской ночью. И вообще, подходящее ли для них место – саксауловый лес? Этого я тоже не знаю.

Лишь только теперь, когда мы исколесили какую-то часть территории древней дельты, я понял, что мои сведения о Кызылкумах, мягко говоря, не слишком точны. При слове «Кызылкумы» раньше я представлял гряды сыпучих барханов, как бы разрисованных татуировкой. Такие ландшафты нам действительно встречались. Но в Кызылкумах мы обнаруживали и другие виды. Едешь, а кругом – затакыренное пространство с редкой рахитичной порослью да серые барханы, маячащие в отдалении, и вдруг – наваждение: чингиль, астрагал, солодка, полынь... Целое море зелени!

Именно остатки древних русел нередко являются в пустыне пристанищем для многих степных растений. Дело в том, что русла узбоев – своего рода коллекторы, собирающие потоки, которые образуются во время снеготаяния и весенних дождей и стекают с уплотненных ветрами песчаных барханных склонов или с абсолютно непромокаемых такыров. Ясаков велит нам во время гидрографических наблюдений определять, отмечать виды растений, а также занимаемую ими площадь. Растения, обитающие в пустынях, в руслах узбоев, как известно, служат своеобразными индикаторами влагозапасов почвы. Ибо понятно, что хотя солодка и теплолюбивое растение, но она совершенно не выносит засухи. И если солодка в этом месте растет, значит, влаги здесь достаточно. С помощью растений-гидроиндикаторов и каких-то специальных таблиц Валерий Сергеевич пытается определить, на какой глубине залегают грунтовые воды и каковы они по химическому составу. А близость грунтовых вод позволяет Ясакову как-то судить о поверхностном стоке.

Впечатления записываю, преодолевая дрему. Устал. Сегодня почти целый день провели на колесах, целый день – изматывающая тряска. Мне кажется, один такой переезд по дорогам дельты по физическим затратам равен однодневному пешему переходу или нивелировке в тугае. А, надо сказать, переезды с места на место у нас занимают довольно много времени. С этой точки зрения – у курганцев все проще. Встал на трассу – и гони профиль до самого последнего километра. Нам же приходится прежде всего отыскивать самое русло, отыскав же русло, ищем его завязку, затем спускаемся вниз «по течению» в поисках участков, подходящих для нивелировки.

...Прекращаю строчить в тетради и прислушиваюсь. Но тишина стоит такая, что даже в ушах звенит. Тишина была бы абсолютной, если бы не дискант одиночного комара. Как он очутился в саксауловом лесу, в таком совершенно сухом месте? Не с плеса ли притопал?

Отдаленные деревья по ту сторону опушки стоят не шелохнувшись. Темные, угловатые, они подобны скалам. Слышится порхание какой-то птахи, доносятся шорохи и даже слабый топот: кто-то пробирается между былинками высохших трав-эфемеров. Ветки саксаула, колеблемые потоками воздуха, по-змеиному шипят.

Посмотрев на часы, откладываю тетрадь и забираюсь в спальник. Побыстрее бы уснуть. Надо выспаться, чтобы завтра днем не дремать на ходу.

Но уснул я не сразу. Сквозь крону виднелись светящиеся скопища звезд. Всплывали названия созвездий. И я мысленно вычерчивал их контуры. Вспоминал Петра Гавриляка, курганского инженера. Вот ведь как бывает: поговорили вечер, и запомнился человек. И разговор вроде был не столь уж важный. Звезды меня раньше не очень-то интересовали. А вот запомнился человек.

Где сейчас Гавриляк? Вышли воробьевцы снова к Сырдарье или все еще вышагивают со своими рейками и нивелирами между холмами и могильниками древнего Асанаса у предполагаемого истока Инкардарьи и Карадарьи?

Мы расстались с ними неделю назад на берегу Сырдарьи и с тех пор не встречались больше. Да и вряд ли уж встретимся. Наши маршруты пересекаются где-то в окрестностях Аккыра, но мы побываем там в разное время.

...Я лежал и думал, что, наверное, в этом лесу было точно так же и сто лет назад – саксаул, глушь, бессилие одиноких людей.

Я представил товарищей, беседующих у костра. О чем они теперь там говорят? Вспоминают приключения своей кочевой жизни? Или гадают, что поделывает Никифоров: бодрствует ли он в камышах, у кабаньего водопоя, или спит там же сном праведника?

Женя, как обычно, под шумок, когда мы разгружались, не дождавшись ужина, сбежал с казенным «чохпалом» на плес. С неисправимым постоянством, несмотря на самые последние предупреждения Ясакова, Никифоров сбегает на плесы – чтобы добыть мяса для нашего стола, который, надо сказать, не отличается разнообразием и калорийностью. Каждый день одно и то же: консервы да макароны... Надоело. Никифоров уважает своего шефа, он бы не стал на путь явного неповиновения и мятежа, если бы не пользовался молчаливой поддержкой всего отряда.

Правда, скептики утверждают, что в своем охотничьем секрете наш добытчик бодрствует не больше часа. А проснувшись на рассвете от холода, палит в белый свет, как в копеечку, – чтобы все слышали – и бежит нам рассказывать, как он «чесанул» секача, а тот ушел с пулей в холке.

Мне вдруг стало одиноко и тоскливо среди этой тишины, среди неясных шорохов. Захотелось вернуться к товарищам. На мгновение я почувствовал какой-то, наверное, врожденный страх перед могучими, давно исчезнувшими, а может, просто на долгое время оцепеневшими силами дельты... Но я не вернулся. Нелепо среди ночи тащиться обратно.

...Позавтракав, расходимся в разные стороны. Никифорову и Петухову поручено заняться продольниками – то есть, выявить уклоны на трехкилометровом заболоченном участке Жанадарьи, а бригада Зубченко (Марина и Люба еще в Джамбуле поставили условие, чтобы их не разлучали) займется поперечниками. Остальные же – практикантки и Цветков – пока остаются в резерве начальника партии.

Засовываю за пояс журнал для гидрографических записей и отправляюсь на обследование русла Жанадарьи – мне приказано выяснить характер естественных береговых валов и приречных террас. Образованные аллювиальными наносами, террасы, как правило, представляют собой более или менее ровную (арыки и обваловка полей в данном случае не в счет) поверхность.

Однако это лишь общее положение. Каждое русло – индивидуально. Моя задача – обследовать конкретный участок русла, не заботясь о том, как наблюдения согласуются с общими положениями. (Кстати, на чем я стою? Уж не дамба ли это, не искусственный ли вал?..)

Надо сказать, наши гидрографические исследования в чем-то сродни маршрутной съемке. Мы зарисовываем и описываем излучины, дамбы, плотины, ответвляющиеся каналы, указываем характер растительности, господствующей на участке наблюдения.

...Кроме этой гидрографической задачи, я должен выполнить еще и сверхзадачу – осмотреть и оценить состояние Акшиганакского моста. Чтобы не искушать судьбу, Ясаков решил не искать переезда через заболоченные плесы, а воспользоваться мостом. Он стал очень осторожен. Особенно после того случая, когда мы застряли в «батпаке», то есть в трясине. Часа два ковырялись в раскисшей глине. Грузовик не ишак, сядет по ось – намаешься.

Вчера вечером, пока я размышлял о жизни в пустыне, Ясаков каким-то образом определил, где должен находиться мост. А сегодня он, как всегда, поднялся с рассветом, сходил к глинобитной башне и с ее верхней площадки в бинокль высмотрел-таки мост.

...Какой вид открывается отсюда, с высокого берега Жанадарьи! Малиновый диск солнца катится по краю саксаульников, скользит по нежно-голубой эмали неба. Тянет свежий ветерок, камыши и травы на плесах перекатываются зелеными волнами, сверкают и дымятся от росы.

Не воды – зеленые волны растительности от края и до края заполнили Жанадарью.

Ширина Жанадарьи приличная – не меньше двухсот метров. Нева у мыса Святки, где Ивановские пороги, чуть шире. В полевом дневнике, который ведет Ясаков и который содержит строго определенную информацию, изложенную с помощью специальных терминов, вчера я вдруг обнаружил замечание: «Очень серьезная и внушительная река!» Встретившись с Жанадарьей во второй раз – раньше он был здесь во время авиарекогносцировки, – Валерий Сергеевич не мог удержаться от эмоций. О чем и свидетельствует эта нестандартная запись в служебном документе.

Мост меня заинтересовал. Его быки сооружены из саксаула – материала, абсолютно непригодного для строительства. Достаточно взглянуть на искривленные деревья, на их изгибы, узлы и утолщения, чтобы убедиться, что это действительно так. Кроме того, саксаул хрупок. Но при всей своей хрупкости древесина саксаула в то же время твердая. Саксаул легко колется, но его невозможно рубить, тесать, пилить. Для работы с ним плотницкий инструмент непригоден. Саксаул можно «обрабатывать» только колуном, да и то по большей части – обухом.

Правда, до засилия бетона в Кызылкумах саксаулом облицовывали колодцы. Ясаков говорит, что на Жанадарье мы встретим и остатки саксауловых плотин. Однако трудно найти материал, столь не подходящий для строительства такого инженерного сооружения, как мост.

Невозможно не удивляться опыту и смелости строителей, отважившихся строить мост из кривых и хрупких поленьев. Да и какое нужно мастерство, чтобы строить мост из такого безнадежного материала, как саксаул?! Монтажника ли? Каменщика ли? Во всяком случае – не плотника.

Концы чурбаков торчат наружу, но они уложены так плотно, что выдернуть их оттуда было бы не под силу и Никифорову. Правда, в некоторых местах саксаул начал крошиться, выпадать. Быки мало-помалу разрушаются – очевидно, они не ремонтировались со дня сотворения моста. А разрушает быки ... вода. Конечно, ныне Жанадарья, можно сказать, сухая. На плесах в проточках действительно слезы одни. Но вот я вижу на опорах моста пучки соломы, длинные жгуты различной растительности, кусочки высохшей тины-нитчатки. Это и есть отметки УВВ (уровней высоких вод), оставленных паводками. По отметкам прикидываю: расходы составляют не меньше полутораста кубометров в секунду.

Разумеется, то, что попадает в Жанадарью, нельзя считать потерями. Именно благодаря систематическому обводнению ложе узбоя превратилось в широкую и довольно протяженную долину, заросшую травами и мелким тростником, или, как я его называю, камышом. В совхозе «Инкардарьинский», куда мы заезжали во время изысканий в верховьях Жанадарьи, нам сказали, что значительную часть укоса дает именно русло узбоя. Заготавливают здесь корма и сопредельные хозяйства – совхозы «Аккырский» и «Жанадарышский». Одним словом, Жанадарья и кормит, и поит. Вот тебе и узбой!

Что касается моста, то он вполне пригоден для переезда, о чем свидетельствует и накатанная дорога, ведущая к нему, и отпечатки протекторов, оставленных на пыльных горбылях настила трактором.

Я перешел через мост и направился на обследование правобережной террасы долины, которая заросла саксаулом, как и левобережная.

Кажется, не шевельнется и веточка, и лишь мои шаги нарушают тишину. Но примерно часа через полтора или два, когда малиновый диск солнца превратился в ослепительно белый шар, я услышал знакомое шипение веток, а потом и посвистывание. Ветер так же внезапно стих, как и начался. Первая проба голоса. Затем вновь воцаряется покой. Внезапное шевеление листков в блокноте, лежащем рядом, воспринимается как взрыв, и я вздрагиваю.

Но присмотревшись, прислушавшись, убеждаюсь, что покой обманчив. Саксауловый лес, как и всякий другой, полон жизни, движения, энергии.

Под кронами, соблюдая порядок, маршируют колонны муравьев. Движение двустороннее: одни идут в одном направлении, другие – в обратном. Сверкая лакированной броней, словно танки, напролом через рощицы былинок, через трещины куда-то ползут жуки. Эти, правда, без всякого порядка. Почему-то в полном молчании с ветки на ветку прыгает сорока. Доносится отдаленное воркование туртушек – пустынных рябчиков и щелканье какой-то птички. В небе кружит лунь. А дорога, по которой я иду, исполосована змеиными следами. Эти следы, впечатанные в белую пыль дороги, – словно миниатюрные модели узбоев дельты, а их извилины похожи на излучины – меандры высохших рек.

Любопытно, чем же вызвана массовая миграция рептилий? Видимо, скорее всего, временем года. Ночи стали холодными, уже сентябрь, вот змеи и переселяются на зимние квартиры.

А что, если бы я со своим спальником оказался на пути переселенцев? Есть ли гарантия в том, что ни один из легиона  гадов не осмелился бы забраться в спальник? Хотя бы просто для того, чтобы погреться... Все же при выборе места для ночлега надо проявлять осмотрительность.

На дальней полянке между пепельно-серыми холмиками глины торчат столбики. Именно оттуда доносится звонкое и упругое: пи! пи! пи! – столбики перемещаются туда-сюда. Это песчанки, грызуны вроде сусликов. Суслики же залегли в спячку сразу, как только выгорели травы-эфемеры. А что делать, если нет ни сочных колосьев житняка, ни зерен кияка, вообще нет зелени.

Песчанок же отсутствие эфемеров не беспокоит. Они довольствуются веточками саксаула, которые хотя и солоноваты на вкус, но все-таки вполне съедобны.

Многие лесоводы считают песчанок браконьерами без стыда и совести, опасными вредителями. Некоторые основания у лесоводов для этого есть. Вот наглядный пример. Две саксаулины, стоящие вблизи колонии грызунов, начисто обглоданы. Кроны у деревьев отсутствуют, культями сучьев инвалиды словно взывают к милосердию или помощи. А зверьки без конца затаскивают в норы все новые и новые веточки. Вон еще одна песчанка, переваливаясь с боку на бок, буксирует ветку к норе. Не ветка, а прямо-таки целый хлыст. Невозможно не согласиться с лесоводами. Ущерб очевиден. Но ведь и польза – тоже очевидна. Неутомимые труженицы без конца строят жилища. То здесь, то там они разрыхляют, перемешивают, удобряют зачерепевшую землю, тщательно обрабатывают суглинки. Почвоведы, наверное, высоко оценили бы эту землеройную деятельность песчанок.

Вдруг все зверьки разом исчезли, а над опустевшими холмами проносится тень. Над колониями, над саксауловыми зарослями на упругих крыльях скользит канюк, эмир птичий, которому Природа повелела регулировать численность грызунов, повелела предупреждать «демографические» взрывы среди этого многочисленного племени.

Начинает дуть ветер. Теперь он до полудня будет дуть с обычной для пустынных ветров устойчивостью. Ветви саксаула уже не шипят, а по-разбойничьи посвистывают. Однако довольно жарко. Снимаю тельняшку, повязываю ее на голову на манер чалмы, прячусь в тень саксаулины и начинаю заполнять гидрографический журнал. От лучезарного утра не осталось и следа.

Я уже собрался продолжить обследование, как вдруг заметил следы, отпечатавшиеся на суглинке в виде заостренного сердечка. Засовываю журнал за ремень и осторожно иду вперед. Но вскоре останавливаюсь: в полусотне шагов от меня под развесистой саксаулиной обосновались две газели – самка с детенышем. Козленок лежит, а мама-газель, подергивая черным хвостиком, тянется к верхним побегам. Стою, затаив дыхание. Видеть джейранов так близко прежде мне не приходилось. Боюсь шевельнуться, но ветер предательски полощет концы моей полосатой чалмы. Стоявшая газель вдруг вскинула свою изящную головку и пристально смотрит на меня. По-козьи топнув ногой и словно удовлетворившись этим предостережением, снова потянулась к ветвям. Но через минуту опять уставилась на меня. Видимо, ее беспокоят концы тельняшки. А козленок лежит как ни в чем не бывало, шевелит губами былинки. Но идиллия продолжалась недолго. Прыгнув два или три раза, как-то по-особенному, игриво и в то же время изящно, животные исчезли в зарослях. Козленок срывается в тот же миг, что и его мать. Каким образом передалась ему тревога матери?

...Где-то как раз в этом месте пересекал Жанадарью в 1820 году штабс-капитан Мейендорф. Вот строки из его дневника:

«Вода, сохранившаяся в углублениях древнего русла, имеет неприятный запах и очень вредна... От этой воды у наших солдат болели животы, и один из них даже умер».

Но читатель, может быть, хотел бы узнать, кто такой Мейендорф, услышать какие-то подробности о нем.

Егор Казимирович Мейендорф – русский офицер, участник Отечественной войны 1812 года. За храбрость, проявленную в боях, был награжден орденами и золотой шпагой.

На берегах Сырдарьи и Жанадарьи (а заодно и Кувандарьи) он побывал в 1820 и 1821 годах, во время похода русской миссии (посольства) из Оренбурга в Бухару и обратно. О трудностях перехода через Кызылкумы и мытарствах русской миссии в Бухаре он написал книгу, которую назвал в духе того времени: «Путешествие из Оренбурга в Бухару».

Книга была издана в Париже, на французском языке, и в России о ней мало кто знал.

Советский читатель узнал о Мейендорфе в 1975 году, когда в издательстве «Наука» вышел перевод его книги на русский язык (Е. К. Мейендорф. Путешествие из Оренбурга в Бухару. М., «Наука», 1975 г.).

Записки Е. К. Мейендорфа представляют большой интерес не только для тех, кто интересуется прошлым нашего отечества, но также и для специалистов – географов, гидрографов, гидрологов, наконец. Именно Мейендорф впервые рассказал европейским ученым о существовании в азиатской пустыне сухого русла Сырдарьи и о землях древнего орошения.

...Я бреду по приречному саксаульнику, иногда вижу густо-зеленые камыши. Закрадывается сомнение: а не преувеличивал ли трудности Мейендорф? Но тут же усмехаюсь самому себе. Теперь вольно сомневаться! А тогда ведь не было Жанадарьинского обводнительного канала. Не было и артезианских скважин, из которых мы берем воду для питья и варева.

Интересно, а на что рассчитывает Ясаков у Чирик-Рабата? Там ведь плесов нет. Неясно и насчет скважин. Видимо, придется везти к Чирик-Рабату эту солоноватую воду с плесов. А как быть дальше? Ведь нам предстоит спуститься ниже Чирик-Рабата не меньше чем на сто километров. На карте, правда, обозначены какие-то колодцы в пределах нашего маршрута. Но, как мы уже убеждались, верить тому, что обозначено на карте, следует не всегда. Разумеется, топографы в этом неповинны. Колодцы иссякают, а карты стареют.

Однако не пора ли мне возвращаться? Солнце клонится к закату, скоро завечереет...

5.

Поездка в Аккыр

3 сентября

Свою значимость или привлекательность те или иные предметы приобретают в зависимости от ситуации. Скажем, рессора грузовика, хорошо пригнанная к другим частям рамы, по мнению Сережи Бирна, – образец неописуемой красоты. Та же рессора, но чуть-чуть изменившая свою форму вследствие поломки двух-трех пружинящих пластин, кажется ему верхом безобразия. Но именно поломанная рессора становится предметом всеобщего внимания... Впрочем, если я и дальше буду так длинно рассуждать, то рискую нарушить законы жанра. Ведь путевые записки тем и хороши, что рассуждения в них занимают скромное место.

...Вчера Ясаков, раздав всем указания, взял с собой «резервистов» – Цветкова и практиканток – и отправился с ними на машине вниз по Жанадарье. Он решил непременно отыскать артезианскую скважину, поскольку воду из плесов могут пить только неприхотливые полевики вроде Никифорова.

Источник с пресной водой, на поиски которого отправился Ясаков, нам указал Кожабай Исаев, директор совхоза «Инкардарьинский», – мы разговаривали с ним всего неделю назад. Поэтому неудивительно, что скважина была обнаружена без каких-либо приключений.

Ясаков потирал руки от удовольствия. Еще бы, день складывался удачно. Во-первых, отряд теперь обеспечен пресной питьевой водой. Во-вторых, «резервисты» проявили инициативу и совершенно самостоятельно выполнили внеплановую нивелировку. (Месяц назад Оля и Лена не знали, с какой стороны подступиться к нивелирам). А кроме того, Ясаков с тем же резервом надеялся потихоньку переместить бивак непосредственно к скважине, чтобы остальные после обеда могли спокойно продолжать свои нивелировки и гидрографические обследования.

Но радовался Валерий Сергеевич преждевременно.

На обратном пути на одном из бесчисленных арыков вездеход как-то странно подпрыгнул, раздался лязг. Сережа затормозил, вылез из кабины и направился к заднему мосту. Осмотрев рессору, он вдруг принялся с яростью пинать колесо, выкрикивая и причитая:

 – Я ж ему говорил! Я ж его предупреждал! Вот тебе и ничего!!! Вот тебе и ничего!!!

Гнев его адресовался кому-то из руководителей кустанайской партии. Досталось и самому Протасову, которому наша партия непосредственно подчинена.

Валерий Сергеевич спокойно говорит:

 – Сережа, это всего лишь скат, и он не заслуживает такого внимания.

Слова Ясакова – вернее, тон, которым они произносятся, – подействовали. Водитель успокаивается.

Бирн не лучше и не хуже других. Чем больше мы странствуем по этим узбоям, тем чаще то один, то другой проявляет раздражительность. Никифоров объясняет это по-своему: «Пустыня укачивает». Но на этот раз вспышка Сережи объясняется и другими причинами. Неурядицы начались у него сразу же, как только миновали пост ГАИ на Зеленом ковре. Ясаков поначалу подозревал, что Бирн недостаточно печется о вверенной технике. Но теперь Валерий Сергеевич приходит к окончательному мнению, что машина все же не была как следует подготовлена к работе в Кызылкумах. Хорошо, что хоть ленинградский вездеход ни разу не подвел. Богачевская машина преодолела громадное расстояние – от берегов Невы до хребтов Каратау, а затем от Каратау до берегов Сырдарьи. А сколько мы уже колесим по Междуречью! И представьте, ни одной поломки. Если Богачев иногда и клацает ключами, то лишь для профилактики. У Бирна же на счету четыре поломки.

Поломка рессоры произвела на всех удручающее впечатление. Даже Саша Цветков, обычно равнодушный ко всему на свете, и тот переменился. Сегодня после ужина он, оставив в покое свой транзистор, от которого мы уже не знаем куда деваться, подсел к Бирну, апатично лежавшему под саксаулиной, и забросал его вопросами: «Ну что, старик, как дела? Что думаешь делать? Что Валерка говорит, может, завтра разделимся? Как ты думаешь, кого он отправит в Ленинград?»

Сереже этих вопросов лучше не задавать, но он сдержался, промычав в ответ что-то неопределенное. Цветков отходит. А, признаться, Саша правильно сообразил, что лучший выход из создавшейся ситуации – посадить часть людей в машину Богачева и отвезти их на аккырский аэродром. Поселок Аккыр расположен в пятидесяти или шестидесяти километрах к северу от Акшиганакского моста. Свет не ближний. Но по сравнению с другими значительными поселками он почти рядом, можно сказать, рукой подать.

Пожалуй, прав Цветков и в том, что домой его отправят в числе первых. В экспедицию Саша поехал, имея в душе охоту к разнообразию и перемене мест. Но ему пришлось разочароваться. Разнообразия не было. Каждый день одно и то же: или барханы, или глинистые ложбины, заросшие каким-то колючим кустарником, или такыры, вовсе лишенные растительности. Работа тоже однообразная. Продольник – поперечник, поперечник – продольник...

Но и Цветков нас удивлял в свою очередь – равнодушием. Если, скажем, после ужина собирались к ближайшему городищу или на рыбалку, Саша включал трескучий транзистор и оставался лежать под саксаулиной.

Я вспоминал, каким он был в институте: доброжелательным, словоохотливым, даже веселым. Памятуя о своем комиссарском долге, я пытался расшевелить его. Однако в своих стараниях не преуспел. Или я не находил нужных слов, или его действительно «укачала пустыня». Попытки Ясакова также не имели успеха. Цветков оставался замкнутым и равнодушным ко всему.

Отношения между нами были гораздо сложнее, чем это может предположить читающий мои «Записки». Я сознательно сглаживаю углы. Ведь «Записки» – не плод фантазии, не литературный вымысел, а путевой очерк, в котором речь идет о реальных событиях и конкретных людях. Мне бы не хотелось бросить тень на своих товарищей.

Вообще говоря, Цветков скорее заслуживает снисхождение, чем неприязнь. Ему ведь было труднее, чем кому-либо. В самом деле: каждый из нас не только работал, но и находил в этих песках и саксаулах что-то для себя лично. Например, мне стал ближе Геродот и его сырдарьинские скифы-массагеты, о которых он рассказывает немало любопытного. Марине, может быть, ближе стал среди этих барханов и такырников Экзюпери. Ясаков неутомимо зарисовывал древние оросительные системы, а заодно и мазары. Цветков же действительно пребывал в пустыне.,

Весь вечер после ужина Ясаков сидит у себя, то есть под той развесистой саксаулиной, где лежат его рюкзак и свернутый спальник. Над саксаулиной обязательно полощется зеленый флаг – свежевыстиранная рубашка.

Валерий Сергеевич спокоен и невозмутим. Он, как обычно, проверяет наши нивелировочные и гидрографические журналы, зорко высматривает те места, где мы «напахали» – что-то напутали. А потом он посылает Бирна на его неисправной машине за бригадой Мальцевой, работавшей после обеда у Акшиганакского моста. Рессора его как будто не волнует.

Но вот Ясаков возвращает нам тетрадки (уже заполненные дневники он аккуратно надписывает, старательно упаковывает в полиэтилен, прячет их в особый рюкзак) и выкрикивает несколько имен.

Приглашенные собираются под сенью командирской саксаулины. Валерий Сергеевич объявляет задание: срочно, до наступления темноты, подготовить машину к отправке в Аккыр, то есть освободить ее от груза.

В Аккыр с Бирном и Никифоровым должен ехать и я. Именно мне и надлежит установить с руководством совхоза «Аккырский» деловой контакт и организовать ремонт вездехода.

«Деловой контакт» – лишь удобная фраза. Нам ведь со своей стороны в обмен за услугу нечего предложить совхозу. Поэтому мы скорее всего должны надеяться лишь на любезность и сочувствие аккырцев. И хотя комиссар понимал, что устанавливать такой контакт – не лавки сколачивать, все же решение Ясакова он считал правильным. Другого выхода просто не было.

...Цветков в разгрузке машины не участвует. Он почти всегда умудряется под тем или иным предлогом отлынивать от подобных работ. Вот и теперь: перебирает свои пожитки в рюкзаке – уж в который раз! – проявляя при этом усердие, вообще-то ему несвойственное. Цветков надеется, что Ясаков еще передумает. Саша слышал мнение водителей. Вернее, их сомнения. Бирн и Богачев считают, что на Аккыр мало надежды. Лето, время горячее, вся техника на ходу; стало быть, и запчасти все или употреблены в дело, или предусмотрительно спрятаны в такие тайники, что их и с собаками не сыщешь. Совхозы об эту пору сами нуждаются в помощи. С такими варягами, как мы, никто и разговаривать не станет. И Цветков не теряет надежды, что скоро вернется в Питер.

Но Валерий Сергеевич не прислушивается к тому, о чем судачат многоопытные водители в трех шагах от него. Он составляет с Мальцевой меню на текущие два дня. А разгрузкой руководит Петухов, как всегда немногословный и сосредоточенный. В общем, обходится без дебатов.

...Итак, мы едем в совхоз «Аккырский». Только там в мастерских центральной усадьбы и можно вернуть нашей злополучной рессоре утраченное изящество. По крайней мере, мы хотим в это верить. Но не исключено, что мы очень далеки от истины.

Вчера Валерий Сергеевич сделал вид, что ничего особенного не случилось. Однако он прекрасно понимает серьезность положения, ведь наша работа просто немыслима без транспорта. Мы должны быть мобильны, подвижны. Сегодня здесь, завтра там – вот один из принципов нашей работы. Как уже говорилось, трассы нивелировок у нас короткие, но их много. Все участки нивелировок Ясаков обвел на карте кружочками. На одной только Жанадарье девять кружочков. Расстояния между ними – от двадцати до пятидесяти километров. Но спидометры машин за день накручивают и до ста пятидесяти километров. Ведь по прямой мы можем передвигаться только в воображении. Меандры узбоя иногда описывают настоящие круги. Однако Жанадарья – лишь один из этапов обследования дельты. Нас еще ждут Майлыузек, Кувандарья, Эскидарьлык... Одним словом, чтобы хорошо работать, мы должны много и быстро перемещаться.

Богачевская машина на ходу, в исправности. Но без Бирна все равно худо: весь отряд на одном грузовике не разместится... А что прикажете делать с поломанной машиной? Гаража под боком нет. В таких условиях машина, вышедшая из строя, сразу же превращается в обузу. Просто разделить отряд, да нелегко избавиться от второго вездехода.

Сегодня нам пришлось встать чуть свет. Бирн и Никифоров, еще сонные, тащат к машине свои спальники и рюкзачок с продуктами, а Ясаков дает мне последние указания. По-студенчески шепчет: «Ни пуха, комиссар!»

Благополучно переехав через Акшиганакский мост, мы оказались в саксаульниках.

Бирн ведет машину очень осторожно и от каждого толчка морщится, как от зубной боли. Дорога – сплошные колдобины и траншеи. Стрелка спидометра болтается между цифрами 0 и 10. Никифоров ворчит:

 – Я быстрее пешком дойду...

Но вот саксаульники, а вместе с ними и мягкие суглинки кончились, и мы выехали на классический такыр. Куда ни посмотришь – идеально ровные белые глинистые пространства, и лишь кое-где маячат колченогие деревца-карлы.

Мягко урчит мотор, и Сережа, что называется, жмет на всю железку. Дорога теперь отличная. О лопнувшей рессоре Бирн, видимо, не беспокоится – кузов-то пуст.

Ровная работа двигателя и хорошая дорога располагают к беседам и размышлениям. Как только мы выехали на такырник, Сережа сразу же повеселел, закурил и... принялся ворчать, поминая недобрым словом своего шефа – начальника кустанайской партии.

 – Разве так готовят технику?.. Взять нашего Василия. Его машина всегда в порядке, хотя по Кызылкумам он не мотается. Спрашивается, почему он у Николая в фаворе? Почему ему всегда дефицит? Что у него за работа? Начальство возит на охоту...

 – Но ведь ты Николая понять должен, – протирая очки и сощуривая глаза, неспешно, но уверенно гнет свое Никифоров. – Как местное начальство не уважишь? Рабочим квартиры нужны? Это раз. Номера приличные в гостинице для кандидатов командированных? Это два. Ну и прочее. Вот и приходится Николаю вертеться. Ты – мне, я – тебе. Принцип...

 – Беспринципность, сказал бы Валера, – встреваю я.

 – Валерке можно рассуждать, – продолжает набирать разгон, нисколько не сомневаясь в победе, Женя. – Валера раз в год объявится в наших краях, покатается, и – адью... А Николай с местным начальством остается один на один. Как откажешь, если все знают, что в экспедиции есть транспорт? Попробуй не дай... Можно, конечно, и не дать. Можно, конечно, и принципиальность проявить. Да только тогда сиди в своем штабе и не обивай пороги. Не проси помощи. От местного начальства наши партии, ох, как зависят. До директора же ГГИ – как до министра... Не о себе печется Николай – заботится, чтобы народ из партии не разбежался.

Однако Сережа выдвигает новые аргументы, и начальник кустанайской партии уже представляется в невыгодном свете. Но Никифорова не просто уложить на лопатки, и Николай (догадывается ли он там, в Кустанае, как ему туго здесь приходится?!) вновь реабилитирован.

Я знаю, друзья могут спорить вечность, особенно если им ничто не мешает. Своими аргументами они, по-моему, нисколько не убеждают друг друга. Обычно после спора каждый остается при собственном мнении. Но не так ли обстоят дела и у нас с Исаковым, когда мы после «отбоя» затеваем порой спор о современной литературе, о библейских сказаниях?

Я не вмешиваюсь в бесконечный диалог друзей и думаю о своем. А думать есть о чем. Итак, я должен установить контакт с руководством совхоза... С кем именно? Понятно, вопросы ремонта – компетенция главного механика. Но контакт, видимо, необходимо устанавливать на более высоком уровне. Мы ведь действительно «варяги»... С кем? С директором? С парторгом? А если на месте нет ни того, ни другого? Если все на отгонных пастбищах или на каком-нибудь районном или областном совещании? И как установить контакт?

 – Кажется, подъезжаем, – оповещает Женя. Он самый глазастый у нас, хотя и носит очки с толстыми стеклами.

Вдалеке действительно что-то похожее на барханы и саксаулы: над белыми такырами как бы висят в воздухе отделенные зеленой полоской желтоватые холмы. Провожая нас, Ясаков сказал, что вдоль русла Майлыузека должны быть заросли саксаула и барханы.

И на самом деле, вскоре мы въезжаем в такой густой саксаульник, что уже в двух-трех шагах от дороги ничего не видно. Спор прекращается сам собой – машину нужно вести с предельной осторожностью.

Но вот мы на гребне одного из приречных барханов. Перед нами излучина реки, блистающая лазурными плесами, шумящая зелеными камышами. В Майлыузеке, оказывается, есть вода. Много воды!

Пустыни как не бывало. После однообразных, бесконечных такыров это так восхитительно, что Бирн даже на минуту притормозил, и мы вышли из кабины.

На берегу Майлыузека возле черневшего за излучиной моста стояла какая-то мазанка с плоской крышей. Очевидно, это и есть лесной кордон, обозначенный на карте. По ту сторону узбоя за барханчиками распростерлась суглинистая, сплошь распаханная колесами совхозного транспорта унылая равнина. Вдали четко выделялось густо-синее пятно оазиса, виднелись белые пятна строений. То был Аккыр.

Поселок привлекателен только издали. У него тот стандартный вид, который характерен для совхозных центров, появившихся в последнее время на севере Кызылкумов. Вытянутые однообразные дома, на две большие семьи каждый, рассредоточенные правильными порядками; внутренняя сеть арыков, вдоль которых выстроились шеренги лесопосадок; по периметру поселка – кольцевой обводнительный канал.

Канал – своеобразная граница между пустыней и оазисом. За пределами канала, как правило, строений нет. Нет здесь и деревьев, нет никакой зелени вообще. Часть поля, примыкающего к каналу, занимает аэродром. Правда, все хозяйство Аэрофлота состоит из полосатых тумб, установленных по краям пустыря, да небольшого зданьица, над которым болтается «на шесте полосатая кишка» – флюгер.

И только юрты во дворах, да ишаки, блаженствующие в теплой пыли и не желающие вставать даже под угрозой наезда транспортом, скрашивают однообразие поселка, придавая ему нечто сугубо азиатское.

Остановились возле артезианской скважины. Прямо под турангой, о чем-то лопотавшей листвой в полном безветрии. Парни, сбросив рубахи, лезут под холодную струю. Я же отправляюсь в контору. Нужно, не теряя времени, «устанавливать контакты».

Мне кажется, совхозные конторы все на один манер. Перед входом карагачевая или тополевая аллейка, в коридорах пусто и пахнет известкой, кабинеты руководящих работников почему-то непременно справа от входа.

Аккырская контора не оказалась исключением, поэтому я сориентировался быстро.

В просторном кабинете с табличкой «Парторг» на двери сидело человек пять. Они что-то обсуждали. Один из них, тот, что был в костюме с галстуком, кивнул мне:

 – Садись, где свободно. Подожди минут десять.

Такое начало меня устраивало. Не нужно было сразу же представляться, объяснять причину визита. Есть время, чтобы осмотреться, собраться с мыслями.

Пока сидевшие обсуждают заявление какого-то Каспарова, я не спеша вытащил из полиэтиленового мешочка свой «Зенит», настроил его в соответствии с освещением. Улучив момент, принялся щелкать затвором.

Изумленные аккырцы прекратили разговор, и товарищ в костюме деловито осведомился, по какому я, собственно, вопросу.

Я представился по всей форме, сообщив, что я комиссар ленинградской гидрологической партии, выполняющей в Кызылкумах задание по программе изысканий на трассе Обь-Каспийского канала.

Тот, кому я представился, приветливо улыбнулся, встал, почтительно протянул обе руки для приветствия: «О! Канал – это хорошо...»

Слова «Ленинград» и «канал» прозвучали как пароль. Меня сразу же приняли и выслушали.

Когда я изложил суть дела, Коптилер Токсанович (так звали парторга) взял четвертушку тетрадного листа и набросал несколько слов. Затем он вызвал водителя легкового «газика» и вручил ему записку. Время было обеденное, и мы с Вимаханом, водителем легковушки, поехали к исполняющему обязанности директора прямо на квартиру. А директор совхоза, как и предполагалось, был в отъезде, где-то у чабанов.

Во дворе нас встретили мальчишки. Один из них смело направился к нам и, протянув обе руки, отчетливо поздоровался по-русски. А потом, подтолкнув своего крохотного братца, приказал: «Скажи: здравствуй!» И тот, вынув палец изо рта, охотно повторил:

 – Скажьи здластвуй...

Тем временем вышел хозяин – Мирман Мирзагулов, главный зоотехник, ныне и. о. директора. Как и следовало ожидать, нас пригласили к столу, который еще только накрывали.

Я оказался в щекотливом положении. С одной стороны, мне неловко перед товарищами, которые остались на солнцепеке. Но с другой – ведь я не в конторе, а в кругу семьи. Переступив порог квартиры, я становился гостем и поэтому не мог отказаться от угощения, не имел права навязывать Мирману деловой темп.

Записку Мирман читать не стал. Уточнив от кого она, положил ее в карман. Когда я уселся за дастрахан, Мирман осведомился, чем он может быть полезен. Выслушав меня, принялся не спеша разрывать на куски горячую пресную лепешку, испеченную на саксауловых углях. Словно забыв о моей просьбе, поил чаем и расспрашивал про Ленинград. Но как только Бимахан накрыл свою пиалу ладонью – знак насыщения, – Мирман тут же отправил его за рессорой. Заодно он поручил шоферу выпросить у заведующего метеостанцией щиток и пачку электродов какой-то дефицитной марки:

 – Думаю, сварка тоже вам понадобится… У нашего Бимахана в пути всегда что-нибудь отваливается. Трудные у нас дороги. Где такыры, а где колея такая, что все тормоза спалишь или двигатель перегреешь, пока до зимовки доберешься... Только вот за сварщиком придется ехать на второе отделение.

Я поблагодарил Мирмана и сказал, что моим орлам (так и сказал – скорее ради комиссарского престижа) электросварка не в диковинку.

Пока Бимахан выполняет поручение, я на правах гостя рассказываю. По степной традиции гость непременно должен рассказывать. И поэтому я рассказываю о существующих и готовящихся проектах переброски части стока сибирских и северных рек, о трудностях и проблемах, стоящих на пути реализации этих проектов. Что более всего может интересовать человека, живущего в пустыне, как не вода? Так что тему для разговора придумывать не пришлось.

В мастерские Мирман поехал вместе со мной. Он сам хотел проследить за всем. Мои «орлы» отнюдь не парились на солнце, как я полагал, терзаемый совестью за трапезой. Они сидели под сенью евфратского тополя – туранги и довольно оживленно беседовали с каким-то аксакалом. Узнав о результатах моих переговоров, Бирн засуетился:

 – Ай да комиссар! Давай, Женя, беги в мастерскую, тяни провод! А мы с тобой, комиссар, будем пока рессору снимать...

Я махнул Сереже рукой, чтобы он поубавил пыл. Мне показалось, что по отношению к комиссару он допускает некоторую фамильярность. Да еще в присутствии аккырцев.

Впрочем, Мирман счел реакцию шофера естественной. Он остался очень доволен, что раздобытая где-то рессора нам подходит. Да и сварка, о которой он хлопотал, тоже оказалась нелишней. Прощаемся. Мирману надо куда-то срочно ехать. Зоотехник напоминает, чтобы я непременно заходил в гости, если мне случится бывать в Аккыре.

Засучив рукава, приступаем к делу. Женя приваривает науголины, усиливает крепеж кабины и рамы. А мы напару с Сережей орудуем ключами. Иногда посматриваем на солнце. За работой время летит незаметно, уже миновал полдень...

И вот, когда вновь собранная рессора поставлена на место, когда не только слабые, но и сомнительные места основательно проварены, когда в магазине закуплено 50 буханок – как раз мешок – свежего, местной выпечки хлеба, когда сделано все, чтобы перед Ясаковым предстать с чистой совестью, я даю команду трогаться в путь.

Благополучно переправились на левый берег Майлыузека, петляем по саксаульнику.

Мутно-красное солнце, как-то странно сплюснутое по вертикали, отчего оно напоминает мне древнерусский щит, быстро опустилось за дальнюю гряду. По небу разошлось багрово-красное, необыкновенно зловещее зарево. «Дома», на биваке, я бы таким закатом просто любовался. А сейчас, в дороге по пустынной незнакомой местности, он вызывает какое-то неотчетливое беспокойство. Такое ощущение, будто что-то должно случиться. Угасающий день в пустыне почему-то нагоняет на меня тоску.

В кабине тихо, слышится только урчание мотора да свист передаточных шестерен. Каждый думает о своем. Сережа только с Женей, со своим закадычным дружком, спорит, старается ему ни в чем не уступить. А в общем-то он немногословен. Но сейчас в кабине Никифорова нет. Утомленный непривычной работой – ему пришлось изрядно попотеть над этими науголинами и кронштейнами, – он похрапывает на спальниках в кузове. Тряска немилосердная, а ему хоть бы что. Если Женя хочет спать – он будет спать. В кузове ли грузовика, в кабине ли гусеничного трактора, просто на земле – где угодно.

А вот Ясаков, превосходящий нас во многих отношениях, не обладает такими способностями. Иногда, из-за бивачных неудобств или каких-то неурядиц, он спит очень мало, отчего и утомляется больше других.

...Уже час, как мы петляем по излучине саксауловой дороги, а все еще никак не можем выбраться на такыры. Утром за такое же время мы отмахали едва ли не полпути. Это с поломанной рессорой. Я высказываю Бирну свои соображения, но он меня успокаивает:

 – Выскочим на такыры, дам чаду – в момент очутимся на Жанадарье...

Через какое-то время, когда саксаульники все же кончились, Бирн действительно дал «чаду». Стрелка спидометра словно прилипла к цифре «65».

Хорошо мчаться на машине по такырам! За стеклами кабины непроницаемая тьма, а белую полоску тверди, высвеченную фарами, загибающийся конец которой всегда недостижим, можно представить в виде некоей фантастической дороги, возносящей нас ввысь, в глубины темного пространства, к звездам.

Хорошо мчаться по такырам и просто так, вообще ни о чем не думая. Все хлопоты остались позади, за Майлыузеком, и ровный шум сильного, надежного двигателя успокаивает, вселяет уверенность.

Кабину вдруг сотрясли удары. Ощущение было такое, будто сидишь в железной бочке, по которой гвоздят кувалдой. Это Никифоров с помощью кулаков сигналит нам о том, чтобы мы немедленно остановились.

Бирн тормозит и открывает дверцу. Никифоров, свесившись с борта, ошеломляет нас заявлением, что мы едем «не в ту степь».

 – Почему? – спрашивает Сережа.

 – Почва не та!

Бирна словно выдуло из кабины. Спрыгнув на такыр, он начинает горячо доказывать Никифорову, рассекая пространство тонкими длинными руками:

 – Вон там солнце село, так? Вон там Аккыр, так? Значит, Жанадарья будет там, так?!

Но Женя бубнит свое: «Почва не та...»

Действительно мы возвращались другой дорогой, если вообще можно принимать за дорогу эти чуть заметные следы, протянувшиеся по такырам в самых разных направлениях. Ведь прежде чем выехать на такыры, мы битый час петляли по саксаульнику. Не мудрено, что теперь почва не та, что была днем. Что же касается направления – а это ведь главное, – то тут не может быть никаких сомнений. Выбравшись на такыры, мы сразу же повернули на юг. И с тех пор курса не меняем. Определялись же по двум светилам перед заходом солнца, как учил Ясаков. Тогда еще справа садилось солнце, а слева, на востоке, на светлом еще небосклоне тускло мерцала одинокая Венера.

Вынимаю компас, спешу на помощь Сереже. Но Никифоров даже не слез с машины, чтобы посмотреть на компас, и упрямо твердит свое:

 – Может, ребята, насчет севера и юга вы правы, но почва не та...

 – Тьфу, пр-р-р-рофессор! – выплюнув эти слова, Бирн забирается в кабину. Он больше не может спорить.

Женька, не чувствуя больше сопротивления, успокаивается, даже как-то сникает. А я отхожу подальше от машины, кладу компас на такыр, устанавливаю стрелку как положено. Затем отыскиваю созвездия. И тут обнаруживается, что не только «почва не та», но и направление не то.

Бог ведает, когда мы сбились с пути. Кажется, все время держались раз выбранного направления. Мне ничего не остается, как только признать правоту Никифорова. Уточняю направление, которое мне подсказывает большой летний треугольни. Этот небесный ориентир образуют три яркие звезды: Денеб Лебедя, Альтаир Орла и Вега Лиры. В средних широтах острый конец «большого летнего треугольника» всегда направлен на юг. Убедившись, что показания звезд и компаса не расходятся, двинулись в путь.

Сережа, наверное, не был уверен, что и я не ошибаюсь, но со мной он спорить не стал. Видимо, рессора и пачка остродефицитных электродов произвели на него впечатление.

Я чувствовал свой возросший авторитет, что в данной ситуации для меня было важно. Ведь не так-то просто из всех пересекающихся направлений выбрать одно-единственное, самое верное. Для этого надо чувствовать себя уверенным.

Время от времени я высовываюсь из кабины и осматриваюсь по сторонам. Сережа при этом не останавливает машину, а только уменьшает скорость. Прежде всего я посматриваю в сторону Жени, а уж потом на созвездия. Но наш «почвовед» дрыхнет как ни в чем не бывало. Ему можно только позавидовать!

Понятно, теперь мы уже не можем надеяться на то, что приедем прямо к Акшиганакскому мосту. Наше желание гораздо скромнее – добраться до Жанадарьи. Хотя ясно, что если мы не выскочим прямо на мост – опять начнутся дебаты. Опять придется выяснять, куда «течет» Жанадарья, устанавливать, где верховья, где низовья, решать, яростно дискутируя, в какую сторону поворачивать – направо или налево.

В приречные саксаульники мы въехали примерно заполночь. Как ни странно, промахнулись всего на каких-то пять – семь километров. Дебатов не было. Пошарив фарами по берегу и плесам, Сережа узнал то место, куда он ездил вчера за бригадой Зубченко. А Никифоров узнал плес, на котором он намедни «чесанул в холку» своего очередного кабана. Кстати, только мы остановились, он тут же, прихватив фонарик, исчез в темноте – потопал искать следы или кабаньи копани.

Пока Никифоров проламывается сквозь камышовую чащобу, я забираюсь в кузов, чтобы убедиться во всем самому.

...На востоке все сильнее разгораются над горизонтом Волосожары, а в небе, осыпанный алмазами-звездами, сверкает гигантский клинок «большого летнего треугольника». Но сегодня светила нам больше не нужны.

Я прислоняюсь к теплому бумажному мешку с хлебом и силюсь вспомнить названия созвездий – все эти альфы и беты небесной кабалистики. Но лекция курганского гидролога уже прочно забыта.

6.

Под стенами Чирик-Рабата

8–10 сентября

Солнце испепелило полнеба, над барханами – марево. Жузгун, терескен и другие ксерофиты, потерявшие почти всю листву, кажутся черными. А Исакова весь этот апокалипсис мало трогает. Он окатывает себя холодной водой и очень доволен. Из собственной рубашки и обломков плинфы – широченных тонких кирпичей – Валерий Сергеевич соорудил плотнику, перегородив путь воде, которая по бетонному желобу стекала на такыр, и устроил купальню. Холодная вода переливается через края желоба, журчит, а Ясаков, положив голову на кирпичи, как на подушку, закрыл глаза, дремлет, одним словом, наслаждается. Что тебе хан в собственном бассейне. Выбирая участки для нивелировки, Валерий Сергеевич отшагал сегодня по меньшей мере километров двадцать, а теперь плещется у скважины, сгоняет усталость. Я тоже поплескался под струей и лежу на горячем песке, смотрю в сторону крепости.

Стены Чирик-Рабата, в прошлом мощной хорезмской цитадели, воздвигнутые на большом матером холме, сложенном из третичных глин, возвышаются не только над руслом, но и над окружающими барханами.

Ясаков задает вопрос:

 – Кто там, по библии, запрещал строить на песке? Соломон? А вот они, – Валерий Сергеевич энергично выбросил руку в сторону крепости, – на песке строили!

 – Что имеешь в виду?

 – А именно то – на песке. Прямо на барханах. Если же пятно застройки ложилось на суглинки – специально воздвигали искусственную насыпь. Разумеется, эту песчаную основу непременно закрепляли сырцом. И, таким образом, из глины и песка получался довольно эластичный цоколь.

 – Все-таки, зачем песок?

 – А как же! Ведь грунтовые воды и растворенные в них соли – злейшие враги всякого сооружения из глины. А песок препятствует подъему воды. Так что твои мудрые пророки, о которых ты вчера вечером так красноречиво говорил, кое в чем не правы...

После обеда мы отправляемся на работы. Одни разбредаются по барханам, другие исчезают в зарослях. Это вместо экскурсии в крепость, обещанной неделю назад. «Чирик-Рабат, Чирик-Рабат...» – Ясаков нам все уши прочирикал. А теперь вот, пожалуйста, – нивелировка, гидрография...

Как уже отмечалось, среди других моих обязанностей есть главная – опрос местных жителей. Но «местное население», крепости представлено, вероятно, зайцами да лисами, и поэтому я в который раз оказываюсь как бы не у дел. Вопросами о паводках допекать некого. Впрочем, у Ясакова без работы не останешься. Еще у скважины он предупредил меня:

 – Есть джентльменское занятие. Пойдешь с бригадой Зубченко. Там у них участок сложный, и вообще – черт ногу сломит...

Как понимать последние слова, я не стал дознаваться. Смысл «джентльменского занятия» разъяснения не требовал. При ближайшем рассмотрении «джентльменское занятие» наверняка окажется ломовой работой.

...Гоним продольник. Тальвег здесь нас вполне устраивает. Дно ровное, сложенное из тяжелых суглинков. Почти такыр. Идешь и тебе абсолютно ничто не мешает.

Мальцева с рейкой всякий раз удаляется на предельное расстояние, а Зубченко, заглянув в окуляр, снимает отсчет и быстренько записывает. Время нивелировки на таких ровных, лишенных зарослей пространствах зависит в основном от того, с какой скоростью идут сами нивелировщицы. И поэтому работа тут спорится. Зубченко идет легко, будто на свидание спешит. Словно у нее на плече и нет треноги с нивелиром.

На продольнике нивелировщицам помощь не потребуется. Но с поперечником, видимо, хлопотно будет. Тугайные заросли, которые покрывают террасы и береговые валы, – а местами они сползают даже к тальвегу – на этот счет не оставляют никаких сомнений. Предполагая, какая мне предстоит работа, я, несмотря на жару, напялил на себя авизентовые доспехи и даже прихватил рукавицы.

Пока Люба и Марина занимаются продольником, я, топоча ногами по гулкому, затакыренному дну, направляюсь к точке связи, то есть к месту, где продольник пересечется с поперечником. Ищу репер – геодезический знак, к которому мы и должны привязать свои профили.

Иду мимо засыпанных колодцев в русле узбоя, мимо горбатых оплывших стен. Над руинами цитадели парит коршун-канюк, высматривает зазевавшихся ящериц. Сверкнув голубой молнией, проносится какая-то необыкновенно красивая птица. Она исчезает где-то среди массивных контрфорсов, подпирающих стены.

В поисках репера выбираюсь на гряду, близко притиснувшуюся к берегу Жанадарьи. Один из барханов венчается массивным глиняным «шлемом». У подошвы этого песчано-глинистого холма я подбираю несколько черных осколков керамики. На красные же и не взглянул. Их в моей коллекции теперь больше чем достаточно. Похоже, что Валера прав. Массагеты (или огузы, или кто там еще?) и впрямь возводили свои постройки на песке. То, что я вижу, – очевидно, остатки храма ли сторожевой башни.

Привязались к реперу, гоним поперечник. Древнеречные террасы, примыкающие к береговым валам, сплошь изрезаны: через каждые десять – двадцать метров или искусственный вал, или арык, или что-нибудь в таком роде. Конечно же, всюду – тамарисковые и саксауловые чащобы.

Вот уж действительно – черт ногу сломит! Не случайно Валерий Сергеевич прислал сюда именно Зубченко, а не, допустим, Никифорова. Того он отправил с Цветковым на десятикилометровый продольник – длинный, но простой, где нет никаких ребусов. Здесь же может победить только женское терпение. В сочетании, конечно, с мужской ломовой силой.

Вообще-то этот участок не является каким-то исключением. Ясаков для нивелировки выбирает такие места, что мы только руками разводим. Например, во время изысканий у горы Карой нам не удалось обнаружить левобережный вал. Оказалось, мы нивелировали то место, где Жанадарья в свое время размыла собственную русловую обваловку, а затем из наносов образовала абсолютно плоскую равнину, простирающуюся до самых отдаленных барханов. А так как мы должны непременно пересечь оба береговых вала (в противном случае поперечный профиль считался бы незаконченным), то нам пришлось тащиться до бортовых барханов, то есть через всю долину.

Пробил просеку – сломал по указанию Марины несколько саксаулин, мешающих целиться на рейку. Усаживаюсь в тень и раскрываю путевой дневник. Надеюсь, на этой просеке, которую я только что подготовил, нивелировщицы будут топтаться, по меньшей мере, полчаса: арыки тут на каждом шагу.

Твердая как камень земля возле меня взломана, и комья глины, если бы их увеличить во много раз, могли бы показаться нагромождениями бетонных глыб, истерзанных каким-то взрывом. А посреди этих «глыб» – гриб. Да, самый обыкновенный белый гриб, из тех, что встречаются в саксауловых лесах. Я поддел растение носком сапога, и сморщенная шляпка его рассыпалась, изошла желтым прахом. А над развороченной землей остается торчать лишь трухлявый пенечек.

Закрываю тетрадь, надеваю рукавицы. Надо подготовить просеку. Но не успел я встать, как вдруг мимо меня шмыгнул дымчато-полосатый зверь, обличьем похожий на громадную кошку.

Кто бы это мог быть? Тигров на Сырдарье давно нет. Гепардов тоже. Тщательно осматриваю место, где пробежал зверь, но на твердой растрескавшейся земле нет и признаков следа. А не дикий ли кот-манул, который просто показался мне огромным? А может, каракал – степная рысь?

Поднимаясь на плотину, перекрывающую русло реки, Зубченко вдруг закричала:

 – Ой, заяц!

Заяц-толай сидит буквально в трех шагах от Марины. Умывшись, он сосредоточенно смотрит в глубину чапыжника, которым густо обросло все тело плотины. Пораздумав, заяц принимается глодать твердые красные прутья тамариска. Все же удивительно приятно видеть непуганых животных. Но всегда ли здесь будет так?

В русле – все то же, что и на террасах: какие-то бугры, валы, котловины, причем все явно искусственного происхождения.

Плотина, перегородившая Южный проток, земляная, а не саксауловая. Видимо, она была построена в те времена, когда воды в реке было уже очень мало. Земляными плотинами, в отличие от саксауловых, водотоки перегораживались наглухо в маловодье. Саксауловые же плотины строились только для создания определенного подпора. Через них свободно переливался избыток воды. Жанадарьинцы как бы создавали каскад искусственных порогов. Благодаря этим саксауловым порогам водопользователи брали лишь определенное количество воды, а то, что переливалось через них, доставалось земледельцам понизовья. Можно смело утверждать, что земляные плотины строились в худые для Жанадарьи, а значит, и для жанадарьинцев, времена.

Плотина, которую мы пересекли, необыкновенно длинная. Она полностью перекрывает Южный проток по всей ширине и тянется не меньше чем на четыреста метров. Сразу же за крепостью Жанадарья разделяется на три мощных рукава. Мы придумали им названия – Северный, Южный и Восточный.

В сущности, Валерий Сергеевич дал нам небольшой объем работы. Продольник уже позади, остался только поперечник. Мы надеемся до срока управиться с заданием и на обратном пути заглянуть в крепость. И все потому, что бригаду возглавляет Зубченко, а не Никифоров. Тот бы останавливался возле каждого отпечатка на земле, возле каждой кучки помета. А скажи я ему насчет «рыси», так он бы все вокруг облазил в поисках следов. Да и вообще Никифоров не из тех, кто торопится. Я ни разу не видел, чтобы он когда-нибудь спешил.

Другое дело Зубченко. Она по сторонам не озирается. Быстренько записывает отсчет и устремляется с треногой дальше, словно хочет догнать Любу. Ей и заросли нипочем. Она могла бы задать нам с Любой еще более высокий темп, если бы не плотина да не арыки. А пропустить нельзя и самую малую канавку. Нивелировка должна отражать все складки рельефа. Впрочем, Никифоров на ее месте наверняка пропустил бы «нечаянно» два-три арыка. Кто будет считать да проверять? У Ясакова и без того хлопот полон рот.

Наконец вышли на бархан, разделяющий Южный и Северный протоки. Решаем сделать перекур.

Люба дымит папиросой, Марина жует соломину дикой ржи, смотрит вдаль и чему-то улыбается. А я смотрю на Марину.

Вдруг она встает и начинает настраивать нивелир. Все ясно: перекур окончен. Мы с Любой повинуемся этому безмолвному приказу. Ничего не поделаешь, солнце уже клонится к закату, приближается вечер: вон как вытянулись тени терескена.

И как я ни старался, сокрушая на трассе тамариск и саксаул, как ни поспешал наш бригадир, было ясно – опаздываем. Нам бы только-только «форсировать» протоку и до сумерек закрепиться на правом берегу. В крепость, увы, мы так и не попадем сегодня. А утром, сразу же после чая, Ясаков прикажет сворачивать лагерь.

Северный проток оказался узким, но довольно глубоким. Береговые бровки возвышались над тальвегом до восьми – десяти метров, а кое-где доходили и до четырнадцати. И что удивительно – тут мы увидели лужи воды с болотной (болотной!) растительностью. Откуда все это взялось, хотел бы я знать? Такыр, где фонтанирует скважина, вроде бы далековато.

По береговым уступам сигают зайцы.

 – У них только что кончилось вечернее заседание, расходятся по домам, – делает вывод Люба.

А Марина уже и не обращает внимания на толаев – надоели.

Что и говорить, немало интересного можно встретить на берегах Нижней Жанадарьи, казалось бы, таких безжизненных. И не одними зайцами обильна Жанадарья. На продольнике, в русле узбоя, мы то и дело поднимали туртушек. В поисках зерен злаков-эфемеров эти пустынные рябки старательно царапали твердый суглинок и на нас как будто не обращали внимания. Если же мы приближались слишком близко, то птицы шумно снимались с места, но опускались не далее чем в тридцати шагах от нас. Так что каракалу или любой другой «рыси» здесь есть чем поживиться. Еще два слова о туртушках. На Верхней Жанадарье, где люди вновь расселились за последние годы, они очень осторожны и на глаза лишний раз не показываются.

Пока еще светло, но небосвод покрылся багрово-зловещими полосами. Такие закаты человеку очень впечатлительному могли бы показаться знамением грядущих возмездий Природы за разные человеческие заблуждения, за высокомерное отношение к братьям нашим «меньшим». Но я, кажется, не суеверен. Я думаю о том, что багровые полосы заката всего-навсего предвещают непогоду.

Надо во что бы то ни стало сегодня же, пока еще на рейке видны цифры и деления, до сумерек пересечь Северный проток и выйти на правый берег. Иначе завтра придется чуть свет возвращаться сюда и продолжать работу. Нет ничего хуже незаконченного профиля. Да и Ясаков начнет разговоры говорить. Ведь завтра утром мы должны оставить стены Чирик-Рабата.

Ветер. Пыль. Тучи пыли. Крепость в желтом тумане. Небо заволокло грязно-серой пеленой, а солнце – словно фонарь с матовым, давно не чищеным стеклом. И это после такого прекрасного утра!

Я могу быть довольным. Все-таки побывал в крепости. Причем до начала пыльной бури. Ясаков отложил отъезд. Саша Цветков пожаловался на плохое самочувствие, и график движения нарушен. Отъезд отсрочен на несколько часов.

Вода чирикрабатской скважины оставляет желать лучшего. В этом убедился не только Цветков. Даже Никифорову, с его желудком, способным переваривать гвозди (так утверждает Бирн), нездоровилось.

Узнав вечером о недуге товарищей, я решил предложить свои медицинские услуги. Но прежде чем приступить к практике, предстояло заручиться согласием пациентов. Разумеется, моя инициатива была встречена без энтузиазма. Ребята только подивились моей самонадеянности. Ясаков, знавшим, что в беседах с аксакалами я проявляю интерес не только к «большой воде», спросил:

 – Чем ты хочешь нас пичкать? Уж не адраспаном ли? Он же такой вонючий...

 – Да нет, – поспешил заверить я. – Жантаком. Вполне приличная травка, ты же знаешь. Верблюды едят – причмокивают. На нее только садиться не рекомендуется.

 – Отвар жантака я пил, – говорит Ясаков. – Вера Михайловна, наша бухгалтерша в Джамбуле, вместо чая в жару пьет. Вреда не будет...

Намек шефа понял – он не ждет особой пользы от жантака.

И все же я решил попробовать. Взял нож и фонарик (с нивелировки мы вернулись довольно поздно) и пошел к болотине, окружающей скважину. Здесь я и нарезал веток жантака. Самым покладистым оказался Никифоров – он выпил две кружки подряд. Подумал и заключил: «Что трава...»

А Цветков отказался от моего зелья. Он продолжает пичкать себя марганцовкой. Но, очевидно, марганцовка мало ему помогает, и Исакову приходится отложить отъезд.

Решение начальника партии устраивало не только Цветкова. Все тут же занялись делами. Одни затеяли стирку, другие принялись штопать одежду, изодранную в тамарисках и саксаульниках. А я отправился в крепость.

...Уцелевшие стены и склоны холмов изрезаны весенними потоками, иссечены ветрами. Эти борозды как старческие морщины на челе дряхлого Чирик-Рабата.

В руинах крепости, испещренных оспинами нор, обитает огромное количество самых разнообразных животных: ползающих, бегающих, скачущих, летающих... Вот эти аккуратные, идеально круглые норки высверлили изумрудно-голубые щуры. А пещера в основании стены – наверное, логово лисы или барсука. А может, и волка.

Больше всего меня удивляют саксауловые рощицы, тут и там разбросанные по холмам-руинам. На террасах Нижней Жанадарьи саксаул, сражаясь с засухой, пожертвовал почти половиной всех вегетативных побегов. А здесь, на городище, он хоть куда – роскошно-зеленый, густо увешанный крылатыми соплодиями. Эти гроздья прозрачных соплодий, пронизанные утренними лучами солнца, сверкают, словно хрустальные  подвески.

Внимательно осматриваю склоны холма, усеянные обломками плинфы, широких тонких кирпичей, и черепками разбитых сосудов, – вдруг попадется наконечник стрелы или монетка? Но, кажется, я с таким же успехом мог бы искать и клад. Холмы вдоль и поперек рассечены полуобвалившимися траншеями раскопов, превратившимися в овраги. Видно, не один год археологи ковыряли и перелопачивали эти холмы.

Трудно представить, какими были глиняные дворцы и храмы, трудно представить, каков был античный и даже средневековым облик Чирик-Рабата. Но можно предположить, что это было впечатляющее зрелище.

...Высоко стоял Чирик-Рабат! Над самыми высокими барханами Кызылкумов поднимались его стены и башни. Угрюмо взирал он на всех приближающихся. И, наверное, не было равных ему во всем Междуречье.

Понятно, большинство жанадарьинцев жило по берегам самой реки. Скотоводам и дехканам не место в крепости.

Цитадель располагалась на излучине, и стены ее, встававшие, казалось, из воды, тянулись на добрых две тысячи метров. Внутри крепости, может, вон там, где я вижу ряд холмиков, были покои правителей и военачальников. А вокруг, где сейчас белые и желтые короба из глины, наверное, стояли дома и мастерские ремесленников, лавки торговцев, лачуги рабов.

В такой крепости можно было чувствовать себя в безопасности. Ров, окружающий ее стены, широкий и глубокий, как проток. Сами стены толстые и высокие. А кроме того, вокруг города-крепости – естественные преграды. Водовороты полноводной Жанадарьи не оставляли надежд на то, что крепость можно успешно штурмовать с запада или юга. Другие стороны тоже надежно прикрыты – здесь веер всегда наполненных водой каналов, «головы» которых защищены отдельными башнями. Башни сообщаются с цитаделью подземными ходами...

Таким я вижу Чнрик-Рабак прошлого. Отчего бы и не пофантазировать? Время есть, есть и пища, и простор для фантазии. Что касается археологов, то они в своих высказываниях осторожны. Их сообщения об этом городище скупы. Установлено, что Чирик-Рабат был местом ранних массагетских поселений. А затем, в античные времена или даже еще раньше, он стал столицей среднеазиатской Скифии. Справедливости ради надо сказать, другие города Турана – Отрар, Дженд, Кят, Ургенч, если судить по различным историческим очеркам, тоже претендуют на право называться столицей. Но как бы то ни было, Чирик-Рабат был оживленным, многолюдным городом Междуречья, его оплотом. Не удивительно, что в пределах крепости мы обнаружили так много плотин, дамб, каналов, коллекторов. Под защитой такой твердыни можно было заниматься ирригацией с размахом, не опасаясь, что затраты окажутся напрасными. Не исключено, что Чирик-Рабат играл не последнюю роль не только в античные времена, но и в средние века, в эпоху расцвета Хорезма.

Собственно говоря, в истории мирового градостроительства и фортификационных сооружений Чирик-Рабат не является исключением.

Дворцы и храмы, крепостные стены и башни, жилища простолюдинов возводились из глины в самых различных частях света. Таковы, например, Тимбукту, которую когда-то называли жемчужиной Африки, Чан-Чан, древняя перуанская столица, Вавилон, наконец. Можно было бы назвать и другие примеры.

Холмы. Кучи глины. Саксаул... Грандиозный погост древнейших культур Междуречья. Невольно приходят на память чеканные строки Омара Хайяма, великого поэта Востока:

В степи безлюдной каждый куст бурьяна

Кудрями был красавицы Турана.

В зубцах твердыни был любой кирпич

Рукой вазира, головой султана.

Мне приходилось видеть развалины других древних среднеазиатских крепостей и городов. Холмы, саксаул, забвенье... Не уцелели даже стены, которые обычно делали невообразимо толстыми. В Чирик-Рабате они сохранились лишь на отдельных участках.

Куда же все исчезло? Ведь глина – довольно пластичный материал. Перепады температур, обычные для пустынь, ей не страшны. В этом отношении она превосходит и камень, и кирпич, и гранит. Пожары, свирепствовавшие в городах Междуречья во время нашествий Чингисхана и Тимура, тоже не должны были причинять особого вреда стенам: огонь глине не очень страшен. Глиняные сооружения никто не станет разрушать, как то бывает с каменными и кирпичными постройками, ради самого материала: глину не принято повторно использовать в строительстве – этот материал в пустыне всюду и в достаточном количестве. Разрушить глиняные города и крепости могла только вода. Но ведь Чирик-Рабат, насколько мне известно, от всемирного потопа в отличие от древнего Вавилона не страдал. И тем не менее строения не сохранились.

Трудно поверить, но, оказывается, в свое время земледельцы дельты использовали стены в качестве... удобрения. Дело в том, что древние сырцовые сооружения содержат в себе большое количество селитры, которая, как известно, повышает плодородие почв. Поэтому-то дехкане на протяжении столетий так старательно разрушали опустевшие по тем или иным причинам дворцы и лачуги, храмы и увеселительные дома – кетмень все равнял! Таким образом, археологам оставалось очень мало вещественных доказательств...

Для нашей экспедиции Чирик-Рабат интересен в гидрологическом отношении. Крепость является своеобразной границей обводнения: паводковые воды, хотя и редко, все же добегают еще до стен бывшей цитадели и, разливаясь по широким протокам и многочисленным эрозионным канавкам, иссякают.

Под Чирик-Рабатом уже невозможно представить такие камышовые заросли, какие мы видели в районе Акшиганакского моста. В каких-то десяти километрах к югу от развалин вообще все меняется. Густые тамарисковые заросли вдруг пропадают, а саксауловое частолесье становится редколесьем. Граница обводнения очень зрима.

Сегодня мы спускаемся вниз по Жанадарье еще примерно на пятьдесят километров, направляясь к урочищу Сырлытам, в южный угол исследуемого нами участка, туда, где Жанадарья теряется, образуя сильно разветвленную внутреннюю Дельту. Что касается самой дельты – собственно древнего Устья Жанадарьи, то до него от Сырлытама примерно сотни полторы километров. Этот участок русла прежде всего интересен тем, что здесь в Жанадарью с левого берега входит несколько рукавов Инкардарьи, ее старшей сестры. В этом месте устье Инкардарьи когда-то сопрягалось с руслом Жанадарьи.

По мнению Ясакова, представление о нраве и характере реки или узбоя можно получить лишь тогда, когда побываешь у истоков, а потом спустишься к самому устью. Кроме того, любопытно все-таки знать, как далеко в глубь Кызылкумов простираются земли древнего орошения. Куда ни посмотришь, всюду пересекающиеся почти под прямым углом арыки и земляные перегородки, образующие правильные квадраты. Геометрия крестьянского труда. Все это мы впервые увидели у заброшенного канала Бутырбай, в пяти – семи километрах от Сырдарьи. И хотя вниз по Жанадарье мы спустились не меньше чем на двести пятьдесят километров, но и тут виднеются следы интенсивного земледелия. На приречных террасах нет ни одного уголка, свободного от арыков и земляных валов.

Что и говорить, когда-то Жанадарья была полноводной. Но почему она превратилась в узбой, почему она высохла? Этот вопрос в свое время занимал Е. К. Мейендорфа. Вот что он пишет в своем «Путешествии из Оренбурга в Бухару»:

«Некоторые видят причину высыхания в том, что... была сооружена деревянная плотина поперек Джаныдарьи в том месте, где она (Кувандарья. – А. С.) отделяется от этой реки (Жанадарьи. – А. С).

Другие утверждают, что Джаныдарья была засыпана песками Кызылкумов, и это более правдоподобно... Какова бы ни была причина, факт потрясающий – Джаныдарья исчезла".

Ясаков считает, что древняя Кышбугутская плотина (на ее месте теперь железобетонное сооружение), на которую в своих путевых записках ссылается Мейендорф, все-таки сыграла определенную роль, заставив воду устремиться по извилистому узкому руслу Кувандарьи.

Но все-таки судьбу почти пятисоткилометровой реки (Жанадарью никак не хочется называть протоком или рукавом) определила ее праматерь – Сырдарья.

Ясаков обещает рассказать об этом как-нибудь на досуге. Что ж, подождем.

...Пыльная буря усиливается с каждым часом. Но как только Цветков сообщил, что ему стало легче, Ясаков немедленно призвал нас поспешить с отъездом. И мы готовимся к очередному броску.

Собственно, к отъезду мы уже готовы. Все имущество и оборудование ребята наловчились укладывать буквально за полчаса. Остался только стол – крышка продуктового ящика, покоящаяся на стержнях, вбитых в такыр. Перед очередной тряской «по траншеям» Чимбайской дороги Ясаков милостиво выделяет полчаса на чаепитие. Но скамейки приказывает убрать, чтобы не рассиживались. Пьем стоя.

7.

Там, где теряется Жанадарья

13 сентября

День ненастный. Ветер. По небу ползут слоистые облака, а холодные их тени кочуют по земле, отчего такыры и барханы попеременно становятся то лимонными, то фиолетовыми.

Три дня назад мы покинули Чирик-Рабат, а до Сырлытама, где Ясаков запланировал несколько последних на Жанадарье профилей, так и не добрались. В пути останавливались возле какой-то развалившейся саксауловой плотники, перегораживающей узбой. Это была вынужденная остановка. У Бирна опять забарахлила ходовая часть. И чтобы не томиться на жаре от безделья, мы занялись нивелировкой участка, не предусмотренного программой.

Нам еще вчера надо было добраться до назначенного места. Но мы запутались в паутине следов и дорог, которых теперь в пустыне великое множество, сбились с направления и потеряли русло. И ночь нас застигла на каком-то обширном такырнике.

Мы не только не знали, где находятся ближайшая скважина или колодец, мы даже не знали, где мы сами находимся, и потому командир еще вчера вечером установил строжайший контроль над расходованием воды. Каждому было выделено ровно столько воды, сколько ее надо, чтобы размочить и размазать по лицу густой слой дорожной пыли. Бригада Зубченко энергично протестовала. Цветков бубнил что-то насчет произвола и подавления личности. Но Ясаков оставался неумолимым: норма – и баста!

Водители поддержали Цветкова и Зубченко: начальник партии перестраховывается – подумаешь, на кардане болты срезало! Да и что такое те полсотни километров, которые отделяют нас от Чирик-Рабата? «Звери-кони» отмахают это расстояние самое большее за два часа. Два часа – и мы снова у скважины.

Все так. Ну а если обе машины выйдут из строя? Этого пока не случалось, но почему бы такое не предположить? Тогда путь к чирикрабатской скважине стал бы для всех нас тяжким испытанием. Нехватка воды чревата печальными последствиями. По мнению М. П. Петрова, известного ленинградского исследователя Каракумов и Кызылкумов, человек при ходьбе в пустыне в течение дня теряет с потом более полутора литров воды. Чтобы компенсировать эти потери, необходимо выпивать по шесть – восемь литров воды в сутки. При сильном обезвоживании организма у людей начинается головокружение, вслед за тем наступают потеря зрения и рассудка. Арабы, утверждающие, что «муки жажды – значительная часть ада», видимо, правы.

Конечно, теперь пустыня не так страшна, как во времена Мейендорфа. Но она по-прежнему требует к себе уважения, обязывает людей быть предельно осмотрительными. И за легкомыслие, ошибки и просчеты жестоко карает. Вот почему я решительно поддержал начальника партии. Установленные нормы неукоснительно соблюдаются.

Пока отряд завтракает, мы с Ясаковым пытаемся уточнить свое местонахождение. Я за рулем, Ясаков – «на капитанском мостике», то есть в кузове.

Баранку вездехода мне доверил Сережа Бирн, правда, после настойчивых просьб. Страсть к управлению машинами, тракторами и всякого рода агрегатами у меня с детства. В годы освоения целины в Фурмановке, в которой наша семья в то время жила оседло, среди мальчишек было повальное увлечение техникой. Мы учились водить, старательно мусолили пособия для начинающих механизаторов, пытаясь разобраться в схемах узлов, пронизанных стрелками указателей... Впрочем, я, кажется, отвлекся.

Идем по большому кругу – по краю такыров. Время от времени Валерий Сергеевич стучит по кабине – приказ остановиться. Нажимаю на тормоза, и командир принимается за свое: снимает азимуты, наносит их на карту.

Присмотревшись к такырам, замечаю кое-где темные полоски, утыканные стебельками травы и крошечными кустиками солянок. Полоски тянутся параллельно друг другу или пересекаются под прямыми углами, образуя по всей площади квадраты. Эти линии – схема древнего оросительного массива, ныне полностью занесенного лессом. Утром, когда каждая грудка земли, каждый стебелек отбрасывают тень, чертеж массива различается очень хорошо. Косые лучи солнца как бы выполняют роль проявителя.

Возможно, несколько веков назад здесь колосился ячмень или накатом лежали в своих пестрых халатах арбузы и дыни. Теперь древние нивы и бахчи покрылись слоем лесса – особой породой эолового происхождения. И земля стала тучной. Лесс ведь всегда очень плодороден. Некоторые авторы, хотя и не совсем удачно, но совершенно справедливо называют лесс «желтым золотом пустыни».

Отметки в виде полосок растительности как бы подсказывают нам: орошать надо так-то, тут основной арык, там – его ответвления. Но Ясакову сейчас не до того. После очередной манипуляции с картой и компасом шеф приказывает:

 – Дуй по большому арыку!

Через полчаса останавливаемся. Путь преграждают хорошо сохранившиеся, заросшие саксаулом арыки. Но нам и не нужно ехать дальше. Вздыбленные ветром кроны деревьев – убедительное доказательство того, что мы опять в долине Жанадарьи. Руины мазара вдали, а также азимуты, которыми Ясаков расчертил уголок карты, подсказывают, что мы как раз в окрестностях Сырлытама.

Валерий Сергеевич спрыгивает с кузова и присаживается в тень саксаулины, явно довольный рекогносцировкой и тем, что начало работе положено.

 – Вся эта тщательная планировка, – говорит он, – относится к средним векам. Думаю, этим арыкам не меньше трехсот лет.

 – Как ты умудрился определить? – спрашиваю я Валерия Сергеевича, ожидая услышать нечто необыкновенное.

 – Довольно просто. Мейендорф побывал на Жанадарье в 1820 году, так? И что же он тут обнаружил? Следы былой ирригации. Скотоводы, которых он встретил где-то между Кумкалой и Чирик-Рабатом, о каракалпаках-земледельцах рассказывали ему предания глубокой старины. Вот и прикинь-ка...

Около полудня у стен Сырлытама стояла уже вся колонна. Шеф предоставил нам полчаса, и мы спешим запечатлеть друг друга на фоне величественных руин.

Сырлытам был мазаром, то есть особо почитаемой верующими магометанами священной гробницей. Имя святого, чей прах покоится под грудой глины и кирпича, теперь вряд ли кто назовет. Известность же Сырлытам приобрел благодаря научно-популярным очеркам С. П. Толстова. Развалины этого в прошлом стройного, красивого здания могут рассказать о таланте мастеров-строителей. Но нам, гидрологам, руины лишний раз подсказывают, какую исключительную роль играла когда-то Жанадарья – до того, как она превратилась в узбой. Археологи утверждают, что мазары строились на важных магистральных путях, особенно же часто на их перекрестках. И никогда – в глуши, в стороне от торных дорог. И, как уже установлено, вдоль Жанадарьи (примерно там, где пролегает нынешняя Чимбайская дорога) змеились караванные тропы, а по реке на судах, обтянутых кожей и под кожаными парусами, плавали купцы. Если бы не было Жанадарьи, полноводной судоходной реки, видимо, не было бы в Кызылкумах и Сырлытама.

Таким образом, мазар – не только памятник замечательным безымянным мастерам, но и памятник бывшей реке.

Развалины мазара хотя и величественны, но не соответствуют моему представлению о Сырлытаме. Иным я представлял этот шедевр архитектуры. Купол обрушен, и теперь невозможно судить о храме, о его убранстве. Из стен торчит арчовое бревно. А на самом верху, на стене – целый воз сучьев и ветвей. Если бревно – элемент несущей конструкции мазара, то сучья и ветви – гнездо орла или беркута.

Объективы фотоаппаратов направлены на портал, который еще сохранился. Хотя и здесь бирюзовая плитка тоже интенсивно выкрашивается. В общем, былое великолепие утрачено навсегда.

Мои товарищи не особенно грустят по этому поводу. Очерков С. П. Толстова они не читали и не знают, что еще сравнительно недавно мазар не был в таком плачевном состоянии.

...Получив задание, отправляюсь «вниз по течению». Ландшафт Нижней Жанадарьи после Чирик-Рабата – настоящая пустыня. Воды нет, растительность однообразна. Этот изреженный черносаксаульник лесом не назовешь. На Нижней Жанадарье невозможно представить то, что мы видели у Акшиганакского моста: тут не увидишь камышей и деревьев, оплетенных ломоносом. Сюда вода не приходит уже несколько столетий. Следы старинных стоянок скотоводов прямо в русле узбоя.

Но тогда с чего бы вдруг по тальвегу так буйно разросся жантак? А это что? Акбаш-карелиния? Разве ей место здесь? Судя по всему, беспечно разветвившиеся кусты жантака, достигающие почти метра в высоту, получают достаточное количество влаги, коль они обходятся без ксероморфоза. Жантак и акбаш-карелиния, как утверждает Ясаков, являются растениями-индикаторами. По их внешнему виду иногда можно даже судить о залегании грунтовых вод.

Несколько слов о ксероморфозе. Это такое состояние растения, когда количественное соотношение между колючками и листьями складывается у него в пользу первых, то есть в пользу колючек. В момент усиленного ксероморфоза центральная жилка листа еще в начальной своей стадии твердеет и затем трансформируется в колючку. Что касается листьев, то они становятся узкими, длинными. Листовая пластинка сокращает свою площадь. Ксероморфоз вызывается засухой, недостатком влаги. Меньше воды – больше колючек, уже листва. И – наоборот. Вот сущность ксероморфоза.

Я ожидал, что ветер после полудня утихнет, а он, напротив, усилился. Над барханами, разбитыми скотом во время весенней пастьбы, поднимаются тучи пыли и оранжевыми протуберанцами устремляются ввысь. На солнце теперь можно смотреть незащищенными глазами.

Я прошел уже километра четыре. Хочется пить, а питья с собой я не взял. Глаза запорошило пылью, во рту сухо. Пытаюсь отвлечься, но это не просто. Бороться с жаждой гораздо труднее, чем с голодом. Вот сейчас я Мейендорфа понимаю очень хорошо. Представляю, как трудно было участникам бухарской экспедиции.

Итак, мы в южном углу древней дельты Сырдарьи. Вот уж где не приходится ждать милостей от природы. Годовая сумма осадков здесь составляет не более ста двадцати шести миллиметров. Это почти в пять раз меньше того, что выпадает за год на берегах Невы. Да что там Нева! Это даже меньше того, что получают равнины Бетпак-Далы и пески Муюнкум. Разумеется, по сезонам года осадки здесь распределяются не так равномерно, как на Неве. Основная доля указанной суммы приходится на зиму и весну. Летом с неба может сорваться буквально несколько капель. Сухость невероятная. Как говорит наш старший инженер Петухов, сплошная сауна.

Однако почему же все-таки у жантака такой веселый вид? Листья почти как гривенники, хотя они обычно узкие, вытянутые. Значит, здесь много влаги, и они обходятся без ксероморфоза.

Мои размышления прерывает топот коней. Прямо на меня во весь опор мчатся мустанги.

Пусть читатель не удивляется. Именно мустанги. В южных степях и пустынях Казахстана появились дикие лошади – потомки тех бродяг, которые в свое время отбились от совхозных косяков на вольной пастьбе. Обилие корма в пустыне, круглосуточно фонтанирующие тут и там скважины, тепло, почти полное отсутствие врагов – одним словом, им здесь раздолье.

Животноводы не любят этих дикарей, стравливающих на пастбищах корм, уводящих с собой кобылиц, причем нередко вместе с жеребятами. В некоторых районах дикарей даже специально отстреливают. Никифоров, участвовавший в такой охоте на мустангов, рассказывает о них немало любопытного. Кстати, он и теперь не прочь поохотиться на них и просит Ясакова дать «на вечерок» машину. Убеждает шефа, что если он завалит одного «дикаря», то отряд будет обеспечен отличным мясом до конца сезона. Но начальник партии запретил об этом даже думать. Ясаков убежден, что в скором времени охоту на мустангов запретят, как запретили ее на сайгаков и джейранов.

Впервые мустангов мы увидели во время изысканий на Карадарье. Животные мчались по такырам во весь опор, и длинные гривы их живописно развевались на ветру. И вот теперь я встретился с ними один на один. Наблюдаю из-за куста тамариска, за который зашел из предосторожности, – вдруг мустанги настроены агрессивно? Не бог весть какое укрытие, но все же тут я чувствую себя в большей безопасности.

Остановившись в двадцати шагах от куста, лошади воззрились на меня. А еще через минуту табун по команде вожака развернулся и помчался вверх по Жанадарье. Упитанные бока животных, не знающих седла и неволи, сверкали и лоснились.

Что же было нужно от меня мустангам? Скорее всего, их просто обуревало любопытство. Людей-то здесь они видят не так часто.

Как только дикие лошади пропали за поворотом, меня снова начала томить жажда. Креплюсь, возвращаться пока еще рано. Ведь там, где Ясаков назначил место сбора, сейчас все равно никого нет. Вернуться и ждать до шести-семи вечера – тоже мало хорошего. Уж лучше что-нибудь делать.

Взбираюсь на бархан, на склоне которого цветет тамариск. Его темно-зеленая крона, обрызганная розовой и малиновой пеной соцветий, ярко выделяется на пепельно-сером песке. Тамариск, цветущий в сентябре, среди выгоревшей кызылкумской равнины! Как он пережил июльскую жару? Тут и там виднеются остатки трав-эфемеров. Их высохшие стебли и листья ржавого цвета перекатываются по песку, шелестят. Своим видом они напоминают проволоку и обрезки жести на свалке. Склоны бархана и на самом деле нечто вроде свалки растительности, отжившей свой короткий – два месяца! – поистине эфемерный век.

Но придет весна, и эта свалка преобразится. Ветер, муравьи, вешние ручейки развеют, растащат, смоют прах растений. И тогда над чистым песком заполощет зеленым шелком дикая пшеница или рожь, заиграют на ветру ковыли. Распластает обширные морщинистые листья ревень, вспыхнут оранжевыми свечками тюльпаны, зардеют маки. И над всем этим великолепием вознесутся зонты ферулы.

Стебли ферулы даже сейчас привлекают внимание: они чуть ли не метр высотой и едва ли не в руку толщиной. Вершины растений утыканы длинными тонкими отростками с семенными коробочками на концах, и потому ферула напоминает мне боевую булаву. Я протягиваю руку к «булаве» и без усилия выдергиваю ее из песка. Она почти невесома. Совсем другим был стебель весной – насыщенный соками, питаемый плотным клубнем, он был массивным, огромным, этакий Гаргантюа среди окружающей его флоры. Надо заметить, некоторые виды ферулы считаются съедобными. Например, жау-жумур (Это местное название растения без каких-либо изменений перекочевало в науку, и теперь его в монографиях и рефератах пишут по-латыни) содержит до сорока пяти процентов крахмала, десять процентов сахара и пять процентов жира.

Никифоров рассказывал, что во время исследований на Чу он ходил с гидрологического поста за ферулой в барханы. И нередко случалось так, что вместо клубней обнаруживал свежие копани да кучки помета. Его опережали дикие кабаны. Насытившись в зарослях Чу-реки корнями рогоза и камыша, они прибегали на барханы лакомиться ферулой.

Наверное, жау-жумур действительно прекрасное лакомство. Но я бы предпочел кисло-сладкие стебли ревеня. Они так утоляют жажду... И почему я не взял с собой фляжку с чаем? Ничего страшного со мной, конечно, не случится. Вот только работа не клеится. Дальше идти совсем не хочется. А я ведь не прошел и половины того, что назначил мне Ясаков. Во рту совсем пересохло.

Отламываю малиново-зеленую ветвь тамариска и принимаюсь жевать ее в месте слома. И тут же отбрасываю. Противно! А пить еще больше хочется.

Посидел в тени тамариска и повернул в обратный путь. Мне следовало бы пройти вниз по узбою еще километров пять – семь, но я иду назад. Мне так хочется пить, что, кажется, дальше я не способен сделать и шагу.

Но вот что странно! Как только я пошел обратно, по направлению к Сырлытаму, сделалось как будто легче. Жажда, конечно, чувствовалась, но стала как бы меньше. Скорее всего это временное затишье. Чтобы избежать новых приступов жажды, принимаюсь наблюдать, записывать, пытаюсь включить в работу свой размягченный мозг.

...Похоже, что Валерий Сергеевич прав. Местами русло настолько мелко, что кажется, будто никакой Жанадарьи здесь нет и не было. Кое-где вместо русла ложбинки да мелкие канавки, петляющие между песчаными всхолмлениями. Только хорошо натренированный глаз может определить, что когда-то здесь текло очень много воды. Но почему русло деградировало? Наносы? Что ни шаг – то вопрос. И что ни шаг – то напоминание о воде... Жажда все-таки не унимается.

Мне пришло в голову, что я смогу успешнее бороться с жаждой, если буду идти не по руслу, а по террасе, заросшей саксаулом. Но стоило перевалить через прирусловой бархан, как я очутился на дне канала. Опять нестерпимое напоминание о воде!

Голова древнего канала упрятана под бархан. Но сама магистраль, проложенная в суглинках, сохранилась хорошо. Относительно, конечно. Глубина на некоторых участках достигает более двух метров. А когда-то он был еще глубже; ведь со временем арыки и каналы мелеют, выполаживаются.

На откосах саксаул и множество террикончиков – грунт, который грызуны выдали «на-гора» во время проходки своих шахт. Кое-где виднеются красные и черные осколки керамики – тоже «добыча» песчанок.

Канал производит странное впечатление. Впрочем, как все сооружения, воздвигнутые человеком, а затем почему-либо им позабытые. Магистральные каналы с полным основанием можно считать памятниками ушедших цивилизаций. Как храмы и крепостные стены, они свидетельствуют о мудрости и таланте народов.

В отличие от некоторых других человеческих памятников, каналы, если их реконструировать, могут приносить пользу. И не удивительно, что многие специалисты (ирригаторы, археологи) считают, что необходимо изучать опыт древних ирригаторов. Ясаков как раз один из таких приверженцев древнего орошения. Он намерен как-то пришить к отчету накопляющиеся у него сведения о жанадарьинских методах управления водными ресурсами и поэтому всегда готов отшагать и пять, и десять километров лишь затем, чтобы выяснить контур того или иного древнего массива. В окрестностях бывшего Дженда пришлось битый час тащиться с ним сквозь чингиль: он искал коллектор. А когда коллектор был обнаружен, Ясаков мне объяснил:

 – Видишь, не жалели средств, чтобы проложить «лишний» арык. Знали, что делали. Ведь для того, чтобы оросить гектар, скажем, свеклы, нужно примерно 600 – 700 кубов воды. Но на поле обычно попадает гораздо больше. И эту воду куда-то надо девать, куда-то приходится отводить. Однако – якобы в целях экономии средств – в некоторых хозяйствах не строят коллекторов. И что же в результате? Зальем поле водой, а потом не знаем, что с ней делать. Сбрасываем куда попало. Вот тоже одна из причин вторичного засоления...

Но точку зрения Ясакова о том, что надо изучать предшествующий опыт, у нас в отряде разделяют не все. Между Ясаковым и Петуховым случаются такого рода диалоги.

 – Посмотри, Валера, как твои мудрецы-мирабы колбасили на ровном месте. Зачем?

 – Наверное, они выбирали для арыка участки с одинаковым уровнем.

 – Да мирабы и представления не имели об уровнях, трассы прокладывали без расчета, благо, труд дехкан и рабов был дешевым.

 – А мне кажется, они действовали не с кондачка. Я где-то читал, что для определения уровней использовались сосуды с водой, тот же принцип наших нивелиров.

 – Сосуды! Сказки все это, Валера, беллетристика... Видимо, самое время сказать хотя бы несколько слов о старинной ирригации, о землях древнего орошения.

Вдоль Амударьи, Сырдарьи, Чу и других рек Средней Азии и Казахстана простираются огромные земельные массивы. Общая площадь их достигает шести миллионов гектаров.

По состоянию на 1969 год три миллиона гектаров, заключенных между сторонами «треугольника» дельты, были столь же пустынны и первозданны, как и в момент сотворения мира. Площадь современных возделываемых земель составляет небольшую часть всего древнего массива. Однако было бы неверно утверждать, что «мертвые» оазисы навечно преданы забвению. Напротив, люди всегда стремились к их возрождению.

Около тридцати лет назад был реконструирован канал Искангир, протяженностью около двухсот километров. И теперь эта магистраль, как и во времена древнего мира, исправно подает воду из реки Зеравшан в долину Кашкадарьи. Подсчитано, что использование древнего русла позволило сэкономить несколько миллионов рублей.

При освоении «мертвых» оазисов так называемой кельтемиранской эпохи бухарцы использовали советы и выводы С. П. Толстова. Археолог передал ирригаторам и хозяйственникам схемы древнего орошения, где были тщательно вычерчены античные и средневековые каналы и коллекторы, обозначены уклоны, нанесена сеть арыков. Результат – экономия средств.

Древние арыки и каналы, как уже было замечено, не входят в программу нашей экспедиции. Но тем не менее они являются как бы вспомогательным материалом: эта паутина арыков и хорошо спланированные поля могут многое рассказать гидрологу.

К сожалению, жанадарьинские «письмена» среди нас может читать только Ясаков. Тут остается лишь позавидовать ему. Он свободно разбирается в этих штрихах, бороздах и углублениях, покрывающих древние террасы блуждающих русел Сырдарьи – так еще называют протоки дельты. То, что для одного – рытвины и овражки, то для Валерия Сергеевича – интересная информация о прошлом Жанадарьи. Ясаков, подобно ассирологу, расшифровывающему глиняные таблицы, с увлечением читает древнюю «клинопись» на желтоватых, простирающихся до окоема лессовых равнинах.

Что касается меня, то мне, наверное, никогда не понять, где тут магистральный канал, а где коллектор. И попробуй определи их былую емкость...

Я рыскаю глазами по береговым откосам в надежде, что высмотрю что-нибудь интересное. Пытаюсь хоть немного отвлечься от мыслей о воде.

Во все стороны, до самых дальних барханов, я вновь вижу поваленный саксаул. В первый раз множество поверженных деревьев мы увидели на берегу узбоя, в тридцати или сорока километрах от Чирик-Рабата. В полевом дневника Ясакоза есть такое замечание:

«На берегу Жанадарьи на больших пространствах обнаружен поваленный саксаул. Почерневшие, почти обугленные остатки стволов сориентированы в одном направлении, что наводит на мысль о каких-то паводковых водах, способных повалить эти громадные деревья...»

Петухову по ряду причин паводок кажется сомнительным. Но что же тогда вызвало лесоповал? Ураган? Какая-нибудь древесная эпидемия?

Забегая наперед, признаюсь, на этот вопрос мы с Исаковым так и не нашли сколь-нибудь убедительный ответ. Вообще-то в Кызылкумах немало такого, над чем можно призадуматься. Вот и чирикрабатская рысь осталась неопознанной. Даже Никифоров, отменный знаток среднеазиатской фауны, и тот ничего не смог предположить.

Я иду по твердым, утрамбованным временем неровным отвалам, образующим валы. Со всех сторон слышатся однообразные вопли: пи! пи! пи! Этими криками песчанки встречают и провожают меня. В конце концов перестаю обращать внимание на их галдеж. Не обращаю внимания и на зайцев, которые, отбежав шагов на пятнадцать, приседают за какую-нибудь саксаулинку, полагая, что отлично спрятались. Теперь я верю старинным путешественникам, которые в своих отчетах сообщали о том, как в Туркестане охотятся на зайцев с палками.

...А что там на бархане? Наши машины? И, кажется, все сидят на своих «штатных» местах. Колонна в полной готовности продолжать путь. Странно. Заканчивать работу раньше семи, а тем более на ночь глядя тащиться неведомо куда – не в правилах Ясакова.

Пока я пью воду, медленно, долго и с наслаждением – для питья нормы, слава богу, еще не введены, – ребята наперебой рассказывают мне, что колонну атаковал... дикий кабан. Кабан в безводной пустыне? Атакующий машину? Это почище мустангов. Расспросив как следует, догадываюсь, что секач, поднятый нивелировщиками с лежбища, просто с перепугу не смог сообразить, что надо делать, и побежал в сторону машин. Но гидрологи расценили это как атаку, и разубеждать их было бесполезно.

После этого эпизода Ясаков решил во что бы то ни стало отыскать скважину. Кабан, конечно, выносливое животное, способное пробегать по пескам довольно большие расстояния. Но он все же не верблюд. Да и густые заросли жантака – тоже кое-что подсказывают.

Не буду распространяться о том, как мы ночью колесили по саксаульнику. О том, как, по выражению Бирна, «врюхаись» по самые оси в какую-то яму. О том, как мучительно было переносить тряску бездорожья. Проходил час, другой, а лучи фар скользили по белому ложу Жанадарьи, где не было и признаков влаги. И Валера уже готов был прекратить поиск скважины. Но тут нам подвернулась тропа, выбитая скотом. Прогромыхав несколько минут, мы, наконец, увидели темный глянец воды, контрастно выделяющийся на фоне белых суглинков.

Свежие запахи каких-то трав, шум потока, обрушивающегося в русло узбоя, – все это действует прямо-таки ошеломляюще. Цветков и Никифоров, громко толоча, бегут к трубе, нелепо торчащей из камыша. Но их останавливает возмущенный голос Ясакова:

 – Куда вы все разбегаетесь? Машины дядя чужой будет разгружать?

Но девушек он отпускает к скважине.

Молча принимаемся за работу. Кто-то разгружает машины. Кто-то собирает саксаул. Кто-то тащит к огню продукты. Бивак приобретает обжитой вид буквально за полчаса. Теперь ведь каждый из нас знает, что ему нужно делать. Не то, что в первые дни, когда мы засыпали нашего шефа вопросами: «А это куда? А это зачем? А можно ли?..» Теперь даже практикантки Лена Пахалова и Оля Захарова почти не задают Исакову вопросов.

Костер разгорается, и чуть различимые у скважины фигуры девушек окутывает непроницаемый мрак. Какой все-таки Ясаков предусмотрительный. Машины поставил не слишком далеко от скважины, но и не близко.

Из темноты доносится плеск и восклицания:

 – Во-от водичка! Мягкая, ну прямо шелковая!

Достаем полотенца, мыло (а запасливые – тюбики с шампунью) и с нетерпением ждем своей очереди. Никифоров ворчит на Ясакова за то, что тот всякий раз соглашается брать в экспедицию девушек.

Три дня умывались из кружек водой, точно отмеренной командиром. А кажется – месяц не видели воды

.