Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Стерликов Анатолий Егорович. В дельте Сырдарьи. Записки участника изысканий. Гидрометеоиздат. Ленинград, 1980 г.

8. 

На берегах Майлыузека

20–21 сентября

Утро 20 сентября начинается шумно.

 – Ух ты нахал! Наглец! Убирайся вон! – звонко выкрикивает Мальцева, не заботясь о том, что таким образом она лишает нас самых сладких минут.

 – Женя, помоги же, хватит тебе дрыхнуть!

Из спальника, кряхтя, выползает Никифоров. Ему следовало встать еще полчаса назад – он сегодня дежурит на кухне в паре с Мальцевой.

Никифоров подходит к столу под саксаулиной, где разворачиваются события, и ворчит:

 – Шел бы ты домой, Вася...

Но тот, кого назвали Васей, даже не двинулся. Потупив голову, своим желтым немигающим зраком он смотрит куда-то под ноги техника.

Женя с неожиданной ловкостью хватает незваного гостя за рога, круто разворачивает его, и, быстро отпустив, поддает «Васе» сзади ногой.

Упрямое животное – никакой это не Вася, а козел Салазар, собственность лесника, – послушно устремляется по направлению к лесному кордону.

Инцидент исчерпан. Но Люба сокрушенно вздыхает, выбирая из теста саксауловые веточки и щепочки. Ее огорчение велико. Накануне у нас кончился хлеб, и Мальцева встала пораньше, чтобы к завтраку испечь пресных лепешек. Замесив и раскатав тесто, она на какую-то минуту отвлеклась, доставая что-то из продуктового ящика. И тут из кустов выскочил Салазар и в одно мгновение оказался на столе. Люба бросилась было спасать лепешки, но Салазар поднялся на дыбы, как обычно делают, придя в воинственное расположение духа, все дикие и домашние представители этого драчливого племени. Мальцевой пришлось отступить и занять оборону у очага.

Никифорову следовало бы проучить наглеца саксаулиной, чтобы впредь было не повадно. Но Салазар – любимец аккырского лесника Николая, с которым мы установили дипломатические отношения.

Вообще-то сначала лесник нас встретил недружелюбно. Он странный человек: в каждом водителе видит потенциального «калымщика», а в каждом пассажире – лесонарушителя-браконьера. По его мнению, в саксаульник имеет право въезжать лишь тот, у кого есть на руках билет, выданный лесничеством. Очень уж строг этот страж саксауловых чащоб.

Однако мы с лесником поладили. Заметив, что для костра мы собираем валежник, а банки и бумаги складываем в специально выкопанные ямки, Николай смягчился и переменил свое отношение к нам.

После завтрака я отправляюсь к леснику. Узнав о случившемся, его жена Вера Павловна всплескивает руками:

 – Что ты будешь с ним делать! Мало ему моих чайников, так он еще и людям шкодит.

 – Ему высота – первое дело. Его от этого не отстранишь, – возражает Николай.

Потолковав о повадках козла, перевожу беседу в нужное мне русло. А точнее – в русло Майлыузека. Николай обстоятельно рассказывает о «большой воде», о глубинах в ямах-плесах, о разливах, а я записываю. Если же он не уверен в чем-то, то, подумав, заключает:

 – Этого я тебе не скажу, не буду врать.

Информация лесника, может, в чем-то и не полная, но все же ценная для нас. Николай ведь живет на берегу протока, ловит здесь рыбу, поит свой скот. Его жена берет из ямы воду для стирки, а весной для питья. Одним словом, жизнь кордона в известной степени регламентируется уровнями Майлыузека. Лесник внимательно следит за изменениями в русле, и его наблюдения и замечания представляют для нас интерес.

Валерий Сергеевич вообще придает большое значение такой живой информации. В некоторых случаях без этого старинного метода изысканий – опроса местных жителей – просто не обойтись.

Узнав, что я «джамбулский», Николай в свою очередь расспрашивает про муюнкумских лесоводов, о которых он наслышан. Его удивляет, как это муюнкумцы умудряются собирать так много саксауловых семян, что у них даже остается на продажу в другие области. Между прочим, у Николая есть участок настоящего муюнкумского саксаула. Семена ему прислал знакомый лесник из города Чу. Так что аккырские чащобы отнюдь не дикие и растут они не сами по себе.

Интерес взаимный, и беседа наша могла бы продолжаться хоть до вечера. Но после обеда Ясаков запланировал поездку в Аккыр. Конечно же, он берет с собой и меня. Ибо я теперь, по его мнению, в Аккыре свой человек.

Прежде всего в поселке мы должны набрать свежей воды – застоявшаяся солоноватая вода на плесах для питья не годится. Перед очередным броском на Кувандарью нужно запастись и хлебом. У нас большой запас муки. К сожалению, – так уж получилось – в поле мы выехали без повара. У артельной кастрюли дежурим по очереди, парами: Никифоров – Мальцева, Зубченко – Цветков и т. д. Но дежурные кашевары не могут каждое утро возиться с лепешками. Для нашей небольшой экспедиции, где каждая пара рук на учете, – это непозволительная роскошь. Да и не каждому доступно искусство хлебопека.

Хлеб и вода – главная цель нашей поездки. Да и бензин тоже забывать не приходится. Водители и Ясаков намерены пополнить топливные баки. После ремонта рессоры мой шеф решил, что я все могу. Плохо, когда сам себя переоцениваешь. Но мало хорошего и в том, когда тебя начальство переоценивает.

Скрежещут кулики-ходулочники.

Тяжко кашляет корова.

Гортанят гуси.

Посвистывают фазаны.

Доносится плеск – играет рыба.

И тут же, в тяжком оцепенении, стоят барханы. Крутогорбые, покрытые густой жесткой щетиной терескена, они напоминают гигантских пресмыкающихся триасовой эпохи.

Суета приречных обитателей Майлыузека на фоне неподвижных барханов производит особенное, трудно передаваемое словами впечатление.

Счастливы люди, наблюдающие восход солнца, слушающие разнообразные голоса пробуждающейся Природы. Увы, для меня нынешнее утро 21 сентября – просто исключение в череде дней нашей полевой жизни. Ясаков – тот всегда вскакивает чуть свет. Я же в этот благостный час, как улитка, втягиваюсь внутрь спальника. Сколько я проспал! И нет этому никакого оправдания... Хорошо, что хоть сегодня, в последнее утро на Майлыузеке, я нашел в себе силу и волю встать раньше обычного, даже раньше Ясакова. Завтра мы покинем живописные берега этого протока и, наверное, уже больше не вернемся сюда.

Майлыузек очень индивидуален. И эта индивидуальность особенно заметна, когда сравниваешь его с дельтовыми протоками Жанадарьи, где мы были неделю назад. Вообще-то Майлыузек находится в тех же географических и климатических условиях, что и жанадарьинская дельта. Но небольшой сток, поступающий периодически в Майлыузек, позволяет здесь пустыне проявить себя, если так можно выразиться, с положительной стороны. Вдоль Майлыузека тянутся густые саксаульники, камышовые гривы, тамарисковые чащи, чего совершенно нет в низовьях Жанадарьи.

...На бледно-голубом небе, еще не успевшем пожелтеть, белые пушистые облачка, словно два беспечных, отбившихся от стада барашка. Внизу, в русле самого Майлыузека, раскачиваются камыши. А вдоль песчаных береговых валов тянется саксауловый лес. Густой, зеленый. Если же пересечь саксауловые заросли, выйдешь на такырники. А им конца-краю нет.

...О второй поездке в Аккыр скажу лишь несколько слов. После обстоятельных расспросов об изысканиях в дельте директор выписал тонну горючего – по пятьсот литров на машину. Но при этом заметил:

 – Если бы вместо вас с такой же просьбой ко мне пришел мой друг Кожабай Исаев, директор соседнего совхоза, то я бы ему сказал, что руководитель должен думать о внутренних резервах, об экономии топлива. И на этом бы мы, пожалуй, и расстались. Бензин у нас в Кызылкумах – дефицитный материал. Горючее на мягких суглинках расходуется сверх всяких нормативов... Вам же я говорю: «Заправляйтесь на здоровье!»

...Утренний ветерок раскачивает камышовые чащи, разводит на них «волну». Шум этой зеленой волны приглушает все другие звуки, и я слушаю его.

Есть поэзия в рокоте соснового бора, словами она непередаваема. Но есть особенная прелесть и в этом шуме, который то нарастает, то ослабевает. Шелест и шепот острых широких листьев навевает что-то из далекого детства.

Он всегда шумит, этот камыш. О чем он шумит? Если бы можно было разобрать его речитатив, то мы, вероятно, узнали бы немало удивительного. О битвах, сотрясавших дельту, о жизни ее многочисленных обитателей, наконец, о величии и гибели самого камыша, этого некогда очень сильного, влиятельного представителя флоры.

В былые времена камыши, подобно лесам, занимали значительные территории. Камыш был надежным прибежищем для зверя и птицы. Нужен он был и людям.

Из камыша строили жилища. Камыш применялся при возведении различных сооружений, оборонительных и гидротехнических в том числе. Камышовые кровли украшали дворцы японских правителей, на Японских островах вообще широко применялось это растение. Из камыша изготовлялись циновки, занавеси, обувь, головные уборы. Китайские, корейские и японские художники любили изображать камыш на своих полотнах. Не обойден камыш и поэтами древнего Востока.

Камыш необходим и в наши дни. Камыш – хороший корм для скота. Но главное достоинство его в том, что он является необходимым элементом в экологической цепи. Что стало бы, скажем, с Астраханским заповедником, если бы не камыши дельты?

Но как ни странно, люди беспощадно истребляют камыш. И не одно столетие подряд. Человек отвоевывал у камыша территорию с тем, чтобы здесь, на плодоносных землях, утучненных прахом и пеплом стеблей, расширять посевы и пастбища. Но иногда растение истреблялось и без особого на то повода. Бесконечные крестовые походы против камыша привели к тому, что его территория сократилась до таких вот узких полосок в руслах протоков и речушек.

...Иногда ветерок утихает, и тогда вокруг воцаряется тишина. Но проходит мгновение, и снова слышится печальный шепот. Древние приписывали камышу скверные свойства. Например, античная легенда утверждает, что именно камыш разнес по свету, будто у царя Мидаса ослиные уши. Но прошли века, и язык его стал загадочным и непонятным. Теперь он, скорее, не разгласитель, а хранитель тайн...

Мне надо идти дальше. Но как? Берегом? Тут камышовые заросли, не слишком разгонишься. По прирусловым барханам тоже не хочется брести – песок, кустарник. Песчаные барханы неудобны не только для ходьбы, но и для наблюдений. Особенно мешает тамариск. Тамарисковые кущи растянулись по всему гребню. Ветки-побеги торчат прямо из песка. Вся эта тамарисковая роща – один-единстеенный куст, покоящийся на одном общем основании, находящемся где-то внутри бархана.

Кора на побегах-стволах шершавая, черная. Трудно поверить, что вон та малахитовая с голубоватым отливом мурава – не трава, а тоже тамариск. Возле воды тамарисковые побеги обычно образуют густую, но мягкую поросль. Тамариск – ксерофит, но переувлажнение он переносит хорошо.

Налетевший ветерок раскачивает побеги куста с удивительной синхронностью. Это и есть подтверждение того, что у них один общий ствол, общее основание, покоящееся в недрах бархана. За неимением подходящего наименования я это бревноподобное утолщение не совсем верно называю комлем.

Здесь, в кущах Майлыузека, я снова вспоминаю свое детство. Вот в таких же зарослях я когда-то искал волшебного зайчика, приносившего мне подарки почему-то непременно ночью. В тамарисковой чаще я однажды затерялся. В тамарисковом «лесочке», на супесях, собирал цветы и жестяной косой косил для черепах душистые весенние травы. В тамарисках охотился с луком на фазанов или прокладывал «арыки», по которым стекали в низины на травы вешние воды. Без тамарисков мое детство было бы «скроено» иначе и, возможно, не было бы таким ярким.

Мне кажется, роль природы в воспитании человека, особенно в то время, когда закладывается фундамент его характера, его мировосприятие, еще не оценена как следует.

По признанию некоторых моих знакомых, они не помнят своего детства или помнят его очень скучным. Это исключительно те люди, которые по тем или иным причинам в детстве были оторваны от природы. Жаль мне всех, не помнящих детства. Жаль мне всех, кто не играл в индейцев в лопухах, не собирал грибы, не удил рыбу, не нырял на дно глубоких речных ям за разноцветными камешками, не косил траву черепахам, не лазал по деревьям...

Среднюю Азию невозможно представить без саксаула. Но также невозможно ее представить без тамариска. Или, как его тут называют, – гребенщика. Тамариск-гребенщик неотделим от среднеазиатской экзотики, как пальмы – от экваториальной. Он заслуживает всяческого внимания людей. Но именно к тамариску люди относятся с поразительным равнодушием. Трудно понять, но почему-то в путевых записках путешественников тамариску почти не находится места. А между тем – тамариск...

А между тем сучья тамариска, сухие, жарко горящие, согревают в лютую зимнюю стужу; там, где не растет саксаул, как правило, есть тамариск.

А между тем пушистые кроны тамариска могут укрыть путника в знойный полдень; в зарослях тамарисков прячутся дикие коты, фазаны, зайцы и даже джейраны.

А между тем пурпурно-малиновые соцветья тамариска радуют пчел и других насекомых в то время, когда в пустыне все выгорает.

...Путевой дневник и полевой журнал я заполняю, забравшись внутрь куста и удобно устроившись на пружинящих ветвях. Наискось, через лист записываю: «Тамариск (гребенщик) обойден вниманием незаслуженно. Восполнить пробел. Рассказать о нем...»

Империя гребенщика-тамариска велика. Она занимает значительную часть аридной, то есть засушливой, зоны. Метрополией этой империи считается Туранская равнина, где произрастает большинство видов. Но тамариск встречается и за пределами метрополии – на Днепре, Волге, на юге Сибири. Встречается тамариск и за «морями синими», например, в Иране, Америке, республике Чад. Короче говоря, гребенщик по натуре своей космополит.

На северных рубежах тамарисковой империи стоит гребенщик изящный. Его название и по латыни звучит красиво – тамарикс грацилис! Верховным же владыкой, видимо, следует считать гребенщик опушенный – тамарикс хиспида. Рощи гребенщика опушенного господствуют почти по всему Турану.

Но с претензиями на трон выступает также и гребенщик ветвистый – тамарикс рамосиссима. И не без оснований. Рамосиссима тоже владеет значительной частью Турана, а в настоящее время он проник даже в Бетпак-Далу – самую северную пустыню. Ветви рамосиссимы, отягченные царственными темно-зелеными опахалами побегов – у гребенщика листьев нет, – раскачиваемые ветрами, распевают свои заунывные песни по пустынным равнинам, где редко встретишь путника. Благоденствующий летом, одетый в пурпурную мантию соцветий, всем своим видом он утверждает превосходство над другими растениями, охваченными ксероморфозом, опаленными зноем пустыни. Рамосиссима не менее величествен, чем хиспида, верховный владыка тамарисковой империи.

Вслушайтесь в названия – ветвистый, опушенный, изящный. И эти свои «официальные» названия тамариск полностью оправдывает. Я не могу сказать, к какому виду относится тамариск, на пружинящих ветвях которого я так удобно расположился. Скажу лишь, что его побеги действительно необыкновенно ветвистые и пышные. Они образуют густо-зеленую шароподобную крону и всем своим видом напоминают гигантских зеленых ежей.

Тамариск – одно из немногих растений, упоминающихся еще в Ветхом завете. Когда-то империя тамариска граничила с суверенным и могучим царством кедра ливанского. Но вот прошли века и тысячелетия. И что же? Несколько чудом уцелевших ливанских кедров пронумерованы, занесены в особые реестры, охраняются не только правительственными, но и межправительственными международными декретами.

Тамариск же, как и встарь, сохранил большую часть своей территории, лишь кое-где он уступил человеку. Владения тамариска столь же обширны, как и во времена пророков, корпевших над стихами Ветхого завета.

Вообще говоря, тамариску повезло – он никогда не истреблялся так целенаправленно и методично, как, скажем, саксаул, камыш или туранга. Но никто и не стремился к увеличению тамарисковых массивов. И если тамариск и столь распространен, то лишь благодаря своей необыкновенной живучести и выносливости. Самые теплолюбивые виды спокойно выдерживают стужи и морозы до минус пятнадцати градусов. А иные – до минус сорока и даже пятидесяти. Что касается его способности переносить тяготы и лишения, то, как мне кажется, тамариск просто не имеет себе равных среди древесных представителей. Тамариск растет по берегам соленых озер, на щебнистых и глинистых почвах. Тамариск – мужественный воин, прежде всего он сражается против песка, заклятого своего врага. Эта война для человеческого глаза порой незаметна, но она не прекращается ни на миг. День и ночь на корни и побеги кого-нибудь растения-пионера, обосновавшегося в центре Кызылкумов, обрушиваются массы песка. Но ростки пробиваются сквозь песчаные завалы, тянутся к свету. Корни же настойчиво буравят песчаные горбы в поисках влаги... Изо дня в день империя тамариска расширяет свои пределы.

Итак, тамариск – прекрасное средство для закрепления песков. Но он же вполне мог бы украсить парки и скверы. Меня поражает энтузиазм иных лесоводов, любой ценой стремящихся утвердить в пустынной зоне европейские виды растительности. Но чем хуже тамариск? Почему тамариск невозможно встретить в парках и на улицах казахстанских городов?

«Засухоустойчивость, способность расти на засоленных почвах, высокая декоративность делают гребенщики вполне перспективными для озеленения пустынных и полупустынных районов. Плотная, с красивым рисунком древесина пригодна для декоративных работ, но практически не используется...»

Это уже мнение специалистов – так сказано в одном энциклопедическом справочнике.

...Пока я тут слагаю оду тамариску, Ясаков бредет по берегу узбоя с гидрографическим журналом, только в противоположном направлении. Его теперешние заботы, верно, очень далеки от того, над чем размышляю я. Могу предположить, что он думает о Северном и Южном коллекторах. К слову сказать, эти коллекторы, когда мы пытались проехать на своих вездеходах к их берегам, доставили нам хлопот. Чего тут только нет! «Батпаки» – заболоченные участки, глубокие, замаскированные тугайной растительностью арыки, дамбы...

Несмотря на трудности, мы все же пробились к «истокам» Южного и Северного коллекторов. А теперь вот необходимо определить место их слияния. Нам также не вполне ясно, что собой представляет с гидрографической точки зрения Майлыузек. Когда-то это была протока, соединявшая Жанадарью и Кувандарью. А теперь?

Мелиораторы поработали на славу: тут – грунт вынут, видно, русло углубляли, там – водозаборы современные с насосами и арыки. Канал – не канал, речка – не речка.

Ясаков и Петухов сначала полагали, что вода в Майлыузек попадает из Южного коллектора. Думали, что в бывший узбой сбрасывают излишки воды во время паводка, чтобы сохранить борта коллектора от разрушения. Но ответвляющиеся арыки указывают на то, что аккырцы рассчитывают на периодическое, регулярное обводнение. На наших картах русло Майлыу-зека, как сухое, обозначено коричневыми пунктирами. Узбой вроде бы. Но какой же это узбой, если сюда, хотя и периодически, поступает вода?

Ребус, одним словом.

Возможно, над этим ребусом Ясаков и мудрует, Есть и другие вопросы. По каким древним руслам проложены коллекторы? И не является ли Кувандарья – очередной этап нашей работы – общим коллектором? Вопросы, на которые нет пока вполне достоверного ответа.

В общем, Ясаков вряд ли праздно сидит в тамарисках, как я. Какие там тамариски! Хорошо, если он их вообще замечает...

Но зачем, спрашивается, ломать голову? Ведь достаточно было начальнику партии побывать в УОС – управлении оросительных систем...

Будучи в Кзыл-Орде, Ясаков и Петухов так и сделали: пошли в названное управление и самым тщательным образом перерисовали с ведомственной схемы прямо на свои карты не только коллекторы, но и другие оросительные магистрали.

Но мы все же исследователи, а не поисковики. А исследователь, кем бы он ни был – геологом ли, топографом ли, почвоведом ли, гидрографом ли, – в отличие от разведчика-поисковика, обязан делать то, что до него не однажды делали другие. Он вновь, возможно, в десятый или сотый раз, определяет высоты, структуру почв, уклоны, расходы... Он должен сомневаться в самом очевидном, обязан все проверить самолично, все прощупать своими руками. Таков уж его удел!

Ясаков тем более должен сомневаться: он хорошо знает, как непостоянны среднеазиатские русла. Да и любые русла вообще. По мнению Игоря Владимировича Попова, доктора географических наук, одного из ведущих специалистов ГГИ, русла каналов подвергаются деформации в не меньшей степени, чем русла рек. Игорь Владимирович имеет в виду естественную деформацию русел. Но надо помнить, что русла каналов, кроме того, меняются еще и в результате самодеятельности хозяйственников, которые, преследуя свои узковедомственные цели, то тут, то там вклиниваются с водозаборами и даже плотинами, перестраивают отдельные участки ирригационного сооружения по своему разумению, внося таким образом в проект существенные поправки.

Короче говоря, Ясаков допустил бы непростительную ошибку, если бы, тщательно обследовав древние протоки, оставил совершенно без внимания искусственные, удовлетворившись только информацией, полученной в областном УОС. Без этого представление о современной гидрографии дельты было бы неполным.

...Небо, которое с утра было таким синим-синим, поблекло, пожелтело. Облачка, похожие на отбившихся барашков, давно исчезли за серыми песчаными грядами. Однако пора выбираться из тамарисков. Я должен обследовать по меньшей мере еще три петли-излучины да с десяток больших и малых «колен» Майлыузека.

9. 

Теплая рукоять ножа

23–24 сентября

От края и до края глинистая равнина, ровная и безликая. Натужно гудят моторы, машины мчатся по такыру на полной скорости. По такой дороге мы успели бы за день отмахать не одну сотню километров. Но, к огорчению Бирна и Богачева, Кызылкумы – это не только такыры. Это еще и барханы. А сыпучий песок даже наши вездеходы преодолевают с трудом.

Когда солнце уже пересекло полуденную линию, Ясаков высунулся из кабины и показал темную полоску на горизонте. То была река Кувандарья. Там начинается новый этап работы. Кувандарья – трехсотпятидесятикилометровый проток древней дельты, впадающий в Арал. Стекая с рисовых полей, с обводненных лугов и пастбищ Левобережья, воды Сырдарьи лишь окольным путем попадают в Кувандарью и переливаются по ее древнему руслу в Арал. Кувандарья – единственный крупный проток дельты, имеющий право называться рекой. На картах он обозначен в виде синей ленты.

На другой день Ясаков сказал мне:

 – Поднимись вверх по Куванке до рыбачьей избушки. Постарайся управиться до заката.

Я взял фотоаппарат, засунул под куртку за широкий ремень охотничий нож и пошел.

Через несколько минут машин уже не было видно, а я забрел в такие заросли, что идти стало невозможно. Чтобы пробиться сквозь эти плотные колючие заслоны, созданные природой, надо иметь доспехи из кожи носорога. А у гидрологов, как уже говорилось, насчет спецодежды туго. Лишь по личной просьбе Ясакова в штабе экспедиции, в Джамбуле, выписали авизентовую робу. Но от нее все отказались. И только я надеваю эту робу, когда приходится отправляться в тугаи. Куртка узкая, тесная, все время потрескивает, а штаны – как шаровары запорожца. Авизентовые доспехи тоже плохая защита от колючек. Я прошел не более километра, а уже весь исцарапан, исколот. Стараюсь идти по урезу Кувандарьи, по узкому топкому пространству между рекой и стеной тугая.

Продвижение тормозят не только заросли, но и записи. Валерий Сергеевич любит обстоятельность и точность. Он требует, чтобы в полевом журнале, кроме сугубо гидрографической информации, были также сведения о господствующей растительности речной долины.

 – Растения в аридной зоне, – поучает нас командир, – являются надежными индикаторами увлажненности, показателями водности и засоленности. Умейте отыскивать воду хотя бы на полтора метра под собой. В трудную минуту это, по крайней мере, спасет вам жизнь...

Саша Цветков занимался накануне описанием растительности. Через каждые сто – двести метров он отмечал: «густой колючий кустарник» или: «редкий колючий кустарник».

Ясаков просмотрел цветковские записи и тихим безразличным голосом сказал:

– Саша, вот два куста – этот, что рядом, и тот, на котором рубашка сохнет. Оба куста колючие, бесспорно, почти без листьев, но разница между ними большая, чем между елью и сосной...

Но что с нас может требовать Валерий Сергеевич? Мы же не ботаники. Научились приблизительно, на глазок, прикидывать высоту берегов, да с нивелиром обращаться, да рейку точно ставить – и на том спасибо. Попробуй-ка разберись в этом симбиозе ксерофитов, галофитов и всяких-разных псаммофитов. Да некоторые из нас впервые видят жантак и песчаную акацию.

Мне кажется, о пустынях мы знаем не очень много. Оно и не удивительно. В рассказах и книгах путешественников, которые приходится читать, то и дело встречаешь такие ремарки: «Пустыня – это песчаные барханы, изнуряющий зной, редкие колодцы, колючий ветер с песком, миражи, змеи и скорпионы...», «Органическая жизнь здесь подавляется, растительный и животный мир скудны». Эти слова не выдуманы автором «Записок».

Телевидение порой действует в том же духе. Однажды я смотрел научно-популярный фильм о бедлендах (Бедленд (англ.) – буквально «дурные земли». Рельеф, состоящий из ветвящихся оврагов и разграничивающих их узких водоразделов. Бедленды характерны для горно-пустынных и полупустынных районов мира. Встречаются в Средней Азии и Казахстане) пустыни Гоби. В объективе телекамеры случайно оказалась кустарниковая поросль туранги. Однако комментатор ни словом не обмолвился об этом редчайшем представителе породы лиственных, произрастающем в пустынях, и твердил, что пустыня Гоби совершенно лишена растительности.

Нет ничего удивительного, что в представлении многих пустыня – нечто вроде лунного ландшафта. Впрочем, я и сам порой отдаю дань традиции: «глинистая равнина, ровная и безликая» и тому подобное.

Конечно, пустыня есть пустыня. Порой действительно ничего не увидишь, кроме саксаула или солянок, песчанок или ящериц. (Хотя, вообще-то говоря, и это не так уж мало. Хорошо бы на Луне или на Марсе встретить ящерку!) И путешественники, пораженные эпическим размахом, цельностью таких пейзажей, или, напротив, удрученные их монотонностью, многого не замечают.

Нет, конечно же, замечают! Но за письменным столом они, очевидно, невольно отдают дань традиционным представлениям о пустыне. Да и поверит ли читатель в пустыню с рощами, травами и разнообразными животными?!

Когда находишься в таких вот зарослях, и самому мало верится, что это и есть Кызылкумы. Барханы маячат где-то вдалеке, а тут прямо-таки царство флоры. Но разве флора возможна без фауны?.. Вот и ответ! Прямо из-под ног взлетает фазан, клевавший розовую манну – соцветья и плоды тамариска, которые действительно не более крупинок манны. Ощетинившись темно-красными перьями, петух трескучим фейерверком взметывается вверх. Немного пролетев, он снижается на упруго выгнутых крыльях, похожих на яркие раскрашенные раковины.

Вид у зелени почти весенний. Деревья и кустарник, потерявшие листья и побеги в летние месяцы, вновь покрываются свежей зеленью. А на некоторых кустах жантака, который обычно отцветает где-то в начале июня, даже алеют бутончики цветов. Над рекой склонился зеленокудрый кустарник. Но непрочно все это. Месяца через полтора свирепые бураны обглодают ветки, и тугай будет представлять собой жалкое зрелище. Вокруг только тамариск. Но продравшись наконец сквозь его жесткую поросль, попадаю в чащобу чингиля. Отшагав же с километр по чингилю, оказываюсь в саксауловой рощице. Вот и разберись, что здесь господствует – жантак ли, чингиль ли, тамариск ли...

Вдалеке слышится сердитый посвист обеспокоенного петуха, саксауловые деревья неподвижны. Словно они созданы не живой природой, а рукой художника-декоратора.

По саксаульнику тоже не особенно разгонишься, хотя деревья стоят и не часто. Жантак, акбаш-карелиния, терескен, образующие нижний ярус тугая, срослись и переплелись между собой, и ноги запутываются в них и как бы увязают. Идти дальше невозможно, приходится возвращаться к заболоченному урезу.

Я прошел не меньше десяти километров, когда наконец увидел рыбачью избушку. Постройка возвышается на самом гребне синеющего вдали бархана. Синими барханы кажутся только на очень большом удалении. Да и избушка как-то уж очень странно торчит на самом гребне, словно наклеена. Насколько мне известно, в казахстанских пустынях, где зимой свирепствуют ветры, жилища прячут в межбарханные понижения. Нет ли здесь подвоха? Уж не оптический ли обман – эта избушка на синем бархане? Не лучше ли вернуться? Солнце вон как низко, до захода осталось часа два, не больше.

Но контур белого строения на бархане столь реален и отчетлив, что я все-таки решаю идти дальше. Если там живут рыбаки, то они могут сообщить о Кувандарье немало интересного. Я должен добраться до рыбаков.

На некоторых участках естественный береговой вал реки изрезан арыками, изуродован какими-то искусственными земляными наростами. Все это как следует упрятано в тугайную чащобу.

Сажусь и обстоятельно зарисовываю схему орошаемого участка. Разумеется, все это делается во исполнение инструкции шефа.

Спохватившись, обнаруживаю, что багряный диск солнца вошел в сцепление с лиловой линией барханных гряд. Дальний бархан стал густо-синим. Порозовевший же кубик жилища теперь стоит не на бархане, а как-то странно висит в воздухе. Все-таки мираж? Или рефракция – оптическое искажение, когда предметы кажутся смещенными относительно своего истинного местонахождения? А хотя бы и не мираж! Почему это вдруг я решил, что вижу именно рыбачью избушку? Ведь не исключено, что это одно из тех пустующих чабанских зимовий, какие нам уже встречались в Кызылкумах. Не рановато ли я собрался хлебать уху?

На участке, где русло расширяется, я обнаружил сохранившиеся части плотины из саксаула.

Местами древесина рассыпалась в прах, а местами как бы окаменела от времени. Давно ли забыто это дело рук человеческих?..

Выше плотины Кувандарья разошлась обширным разливом. Значит, плотина действует, создает подпор? Любопытно. Надо пройти, обследовать разлив.

Когда уже вовсю завечерело, я решил выбраться на барханы правого берега, которые казались мне выше других. С их высоты я, может, хотя бы приблизительно оценю характер русла, которое вдруг утратило свою определенность, распалось по всей долине, превратилось в разлив. Мне все же хочется добраться до избушки. Жаль, что кончается день. Приходится обрывать обследование на самом интересном месте. А завтра, по плану, мы должны спуститься вниз по Кувандарье. Наш неутомимый командир считает непозволительной роскошью задерживаться на одном месте хотя бы на один день больше того, что предусмотрено программой. График движения он выполняет прямо-таки с диспетчерским рвением. Я удивляюсь, как эта канцелярская педантичность уживается в нем с неподдельным интересом к растениям, к древним крепостям, мазарам, старинным оросительным системам, к местным обычаям – словом, ко всему, что не имеет отношения к выполнению плана работ, перед коим он благоговеет...

На юге, как известно, сумерки непродолжительны. И поэтому, чтобы не терять времени, я не стал раздеваться и вошел в воду как был – в одежде, с ножом за поясом. А фотоаппарат, блокнот и компас сложил в полиэтиленовый мешочек. Ничто не вызывает во мне беспокойства, пока я бреду к барханам по пояс или по грудь в воде. Не смущает меня и то обстоятельство, что кое-где приходится пускаться вплавь. Одной рукой гребу, а другая, с фотоаппаратом, поднята над водой. Вот так же бывало и в далеком отрочестве. Прежде чем добраться до заповедных сазаньих ям, приходилось переплывать чуйские проточки. Одной рукой гребешь, в другой – банка с червями, соль, хлеб. А рубашка и брючки повязаны на голове тюрбаном...

Проплыл совсем немного, каких-то пятнадцать – двадцать метров. Глубина на разливах небольшая, и поэтому в основном я не плыву, а бреду по пояс в воде.

Странно все это, и мне не хочется верить очевидному – тому, что можно в конце сентября, на ночь глядя, бродить по воде. Наверное, потому, что я уже много лет живу в Ленинграде. Впрочем, и здесь, в Кызылкумах, год на год не приходится. Просто в нынешнем году очень жаркое и слишком длинное лето.

Лучше бы и не взбирался на бархан. Ничего не удалось выяснить. Края разлива уже размыты сумерками. Правда, дальний бархан по-прежнему хорошо виден. Но странное дело, где же избушка? Ее нет! Прошел по гребню песчаной гряды, поднялся на другой бархан, казавшийся мне более высоким, но и отсюда не увидел избушки...

Всюду была вода. Разливы Кувандарьи, словно лезвия кривых мечей, глубоко вонзались в тугие туши барханов. Я решил пройти еще немного вверх по течению и начал перебираться на другую гряду барханов. «Мечи» только издалека казались узкими. На самом деле водой залиты большие пространства.

Я плыл-брел по воде, а надо мной со свистом носились утки. Они шлепались в воду и снова взлетали. Я взошел на гребень очередной гряды, но и тут обнаружил перекрещивающиеся «мечи». Вода блестела со всех сторон. Барханы, по существу, оказались аралами, то есть островами. Впервые за много дней я видел такое количество воды. Все же как мало это похоже на Кызылкумы.

Идти вперед теперь, в потемках, нет смысла. Да и куда идти? Призрачная избушка больше не маячит на бархане... Я почувствовал усталость и даже безразличие, обыкновенное в таких случаях, и присел на какой-то холмик. Небо вовсю светилось и сверкало звездами, яркими, крупными, скученными в светящиеся пятна. Луна еще не взошла. Зловеще чернели редкие узловатые деревца саксаула.

Вдруг во мне шевельнулось чувство беспокойства и тревоги. Сначала это было только смутное ощущение. Но оглядевшись, я обнаружил, что сижу у волчьей норы. Песок подо мной шелестел, осыпаясь в черный провал логова. Казалось, его только что вынули из норы. И тут раздался протяжный жалобный стон. Звук был сильным, неожиданным. Меня словно подбросило. Я прыгнул в сторону, в руке сверкнул нож. Отскочив, я замер, прислушиваясь. Но стояла такая тишина, что в ушах звенело. Деревца, причудливо обрисованные сумеречным светом, были похожи на каких-то человечков-уродцев. Протяжный стон повторился. Но на этот раз он сопровождался плеском. Я сунул нож на место, подошел к норе, поднял фотоаппарат и спокойно отправился дальше. Стон и плеск доносились с разливов – гомонилась какая-то птица. Вокруг же стояла тишина, в небе насмешливо мигали звезды. Тускло мерцали воды разливов.

Я снова вошел в воду и побрел, раздвигая камыши. Я перебирался на правый берег, чтобы вернуться к лагерю. Края разлива были неразличимы в темноте. Вода была теплая, как парное молоко, а под ногами ощущалось твердое песчаное дно. На смену тревоге пришло ощущение безмятежности.

Примерно на середине разлива, где было глубоко, я лег на бок и поплыл. Левой рукой греб, а правую, с мешочком, поднял над водой. Я шумно дышал, за мной тянулся черный хвост взмученной воды, в вытянутой руке тускло блестел полиэтиленовый мешочек. Какому-нибудь страннику, блуждающему подобно мне по тугаю, с берега могло показаться, что разлив пересекает какая-то водяная рептилия. В этот раз плыть пришлось довольно долго. А может, мне так показалось из-за усталости.

Почувствовав снова под ногами дно, я обрадовался. Мне казалось, что самое неприятное позади – я пересек не только разлив, но также русло самой Кувандарьи. И сейчас вот выйду на «родной» берег – тот, на котором разместился наш лагерь. При мысли, что я возвращаюсь к товарищам, к саксауловому костру, к теплому спальнику, мне стало как-то особенно легко.

Когда до берега оставалось метров пятьдесят и вода уже не доходила до пояса, я остановился, прислушался. Может, рыбачья избушка все-таки рядом, и я услышу человеческие голоса пли собачий лай? Как-то не верилось, что домик, маячивший на синем бархане, – всего-навсего оптический обман. Но передо мной стояла черная стена тугая. Тянуло холодом. С берега ползли жидкие космы тумана. Доносились жуткие вопли и завывания шакалов. Теперь берег казался мне чуждым и мрачным.

В тугае я обнаружил неторную, заросшую тропу и пошел по ней. Мохнатые кусты жантака бьют по ногам, впиваются своими бесчисленными колючками в тело. Чтобы защитить лицо от шипов чингиля и пружинящих веток тамариска, выставляю перед собой локти.

Примерно через час я вышел на заброшенную и тоже сильно заросшую дорогу. Наверное, эту дорогу с большим трудом пробили сквозь тугай, и теперь ее душит кустарник. Впрочем, местами тугай далеко отступает от дороги, и тогда становятся видны барханы с белеющими в ночи склонами и темными пятнами растительности. Они напоминают прилегших отдохнуть пестрых гигантских быков.

Иногда останавливаюсь, чтобы осмотреться, проверить направление. Это удивительные минуты. Я слышу стрекот цикад, какую-то возню в зарослях, сопровождающуюся шорохом, треском сучьев; ощущаю густые тугайные запахи...

Отдельные кусты саксаула и тамариска, опутанные и повиликой, затянутые густой листвой ползучих растений, матово светятся в лунном свете. Они напоминают шатры массагетов – среднеазиатских скифов, древнейших обитателей дельты. Откуда-то доносятся протяжные крики неизвестной мне птицы, какой-то скрежет, и снова слышится шуршание опавших листьев и веток. Уголок дельты живет своей заповедной жизнью. Я прислушиваюсь к суете сущего мира. В грудь, в спину, в затылок мне направлены сотни пар фосфоресцирующих или самых обыкновенных глаз. Малые и большие существа, наливаясь яростью, обоняют враждебные запахи человека, замирают, прежде чем шмыгнуть в сторону, подальше от опасности. Пытаюсь представить весь этот окружающий чуждый мне мир, ибо, прежде всего, я сам ему чужд, и рука отыскивает теплую рукоять ножа.

Но будто в тугае можно кого-то бояться! Хищники тут, конечно, есть. Один чабан рассказывал мне, как на него зимой напали волки. Звери уже хватали коня за задние ноги. Выручил помощник чабана – его жена. Она сунула в очаг, где варился ужин, телогрейку и, размахивая ею, как горящим факелом, верхом на лошади разогнала стаю по такырам. Не очень-то к месту все это вспоминать сейчас.

 – Мне бояться нечего, – говорю вслух.

Услышав человеческий – хотя бы и собственный – голос, я марширую более уверенно.

Но в самом деле, кого человеку бояться в тугае? Волков? Шакалов? Кабанов? Да мы их сами пораспугали тут криками, шумом моторов, чадом выхлопных газов... Да и Никифоров, наверное, по своему обыкновению, молчком отправился в заросли. Сидит где-нибудь в засаде на кабана с казенным расшатанным «чохпалом», с которым, по словам Бирна, еще на Мамая ходили. И хотя все кончится тем, что, насытившись покоем тугаев, вдоволь наслушавшись шорохов и звуков, наш охотник в конце концов заснет, однако уже одним своим присутствием он спугнет зверя.

Что и говорить, человек теперь вездесущ. Выражения «непроходимые дебри», «дикая глушь», «нехоженые звериные тропы» теперь, увы, имеют чисто метафорическое значение. Техника позволяет человеку проникать всюду. И он, пользуясь этим обстоятельством, безжалостно и повсеместно, пусть порой и невольно, преследует зверя.

Уснул Никифоров или бодрствует? Внезапно мне приходит в голову мысль, от которой я даже останавливаюсь. Вот кого мне надо бояться – Никифорова! Услышит, как я продираюсь через тамариск, пальнет спросонья на шорох. Поговаривают, так он однажды завалил совхозного быка, за которого потом Протасову, начальнику Джамбулской экспедиции, как следует, нагорело.

Подумав, я пошел вперед, однако для смелости-бодрости мурлычу песенку. Авось Женя в своем секрете раньше услышит мой голос...

Время от времени пробираюсь к барханам, обрамляющим речную долину, чтобы с их высоты высмотреть бивачный костер. Но с барханов видны лишь матово-серебристые недвижные волны зарослей. Тугай скрывает не только стоянку, но даже излучины самой Кувандарьи. Возвращаюсь к руслу и снова бреду по урезу.

И так проходит ночь.

На рассвете, когда звезды побледнели, а тугайные шатры почернели, я услышал выстрелы с интервалом в полминуты. Скорректировав путь по сигналам товарищей, через полчаса я уже был в лагере.

10. 

Уха на ухвостье бархана

30 сентября

Колонна на полном ходу ворвалась в крохотный, совершенно безлюдный поселок, приютившийся на ухвостье бархана.

Из печной трубы мазанки, возле которой мы остановились, торчит тростинка камыша, увенчанная роскошной метелкой. Слабый ветерок раскачивает ее, и она полощет, словно вымпел, радуя своим шелковисто-зеленым блеском.

Из лачуги, над которой развевается зеленый вымпел, вышел дюжин мужчина с ассирийской бородой.

 – Эк, из Ленинграда! – воскликнул он, прочитав надпись на бампере вездехода.

 – Рыбак я, Платонов Николай Дмитриевич, – степенно представляется он и приглашает всех к себе.

Но в глинобитной рыбацкой хижине без окон, без дверей – мы вошли в проем в стене – кроме самого Платонова, едва ли могло поместиться еще человека два-три. Свет в жилье падает из узкого, похожего на бойницу отверстия.

 – Первым делом, – объявляет Платонов, – я вас ухой угощу.

 – Нас вон сколько, на всех не хватит, – шутливо отзывается Валерий Сергеевич, который на самом деле просто не собирается здесь долго задерживаться.

 – Но-о! Много... А это разве мало? – Рыбак приподнимает деревянную, лоснящуюся от копоти и жира крышку. В трехведерном казане лежат головы и прочие лакомые части сазана.

Платонов, задумчиво глядя в котел, добавляет:

 – Пожалуй, на целую артель хватит. Ко мне должон рефрижератор за рыбой прийти. Вот я и наготовил. Для водителей. А они, шайтан их задери, застряли где-то, наверное, бешбармачат у чабанов... Ну так что? Будем хлебать?

Но Валерий Сергеевич решительно отказывается. До заката надо выполнить запланированную нивелировку, развернуть лагерь, выкупаться, постирать. Дел много. К рыбаку же он завернул лишь для того, чтобы уточнить кое-какие ориентиры и оставить здесь меня, своего «агента» по сбору информации.

Когда Ясаков развернул карту, а Платонов надел очки, все стало ясно. Вот она, та самая избушка, мы в ней как раз находимся. Я же два дня назад тащился неведомо куда, совсем в другую сторону. Развалины, в которых обосновался Платонов, когда-то были собственностью гидрометеостанции. О них нам и толковали в Кзыл-Орде. Теперь же станция переведена в поселок Жанакалинский. А в глинобитных строениях, кроме Платонова, «прописались» воробьи, сычи да одичавшие коты.

Через несколько минут избушка опустела. Можно приступать к работе. Но стоки и расходы воды у моего собеседника скорее всего могут вызвать зевоту. Чтобы установить контакт, специальные вопросы оставляю на потом. Времени в моем распоряжении много, в лагерь я должен явиться только утром.

Для начала поинтересовался промыслом. И, кажется, не ошибся.

 – Идем покажу, а то еще не поверишь...

Мы вышли во двор, где среди мохнатых кустов терескена и жантака валялся рыбацкий инвентарь: шесты, весла, вентери, огнетушители, точнее, их корпуса, приспособленные для хранения керосина, – все небрежно брошенное, но все непременно нужное Платонову.

Кувандарья лизала подошву бархана.

Рыбак спустился к урезу воды, где стояли две лодки, поднял край брезента, которым было что-то накрыто. Ого, сазаны, да какие большие! Видно, немало времени они тут лежат: бронзовые доспехи успели потемнеть на воздухе. Неужели этот замечательный улов пропадет?

– Ну как добыча? – спрашивает Платонов, довольный эффектом.

Вернувшись в хату – так рыбак называет свою лачугу, – приступаем к делу. Николай Дмитриевич отвечает на мои вопросы, рассказывает о повадках реки, а я записываю. Конечно же, рыбак рассказывает по-своему, цифр здесь почти нет, а «лирические отступления» в его информации занимают, по существу, главное место. По опыту знаю: перебивать нельзя. Хуже всего, если рассказчик-информатор потеряет интерес к беседе.

Забегая наперед, признаюсь, что теперь, перечитывая свои путевые записи, сведения о паводках и уровнях я как раз пропускаю. Особый интерес сейчас представляют для меня именно «лирические отступления».

Беседа наша разворачивается неспешно. Платонов, чувствуется, во всем любит обстоятельность.

 – В последние годы норов Кувани изменился. Раньше как было? То Кувань выходит из берегов, то песок в ямах все лето сухой. А теперь вода в узбое круглый год. Весной воду в Кувань отводят. Из Сырдарьи. Чтобы плотину Тасбогетскую не порвало. В Жанадарью еще отводят, если по Сырдарье воды много. Летом Кувань тоже с водой. Потому как с полей лишку в Кувань сбрасывают. Выгодное у Кувани место. Она ведь по низкому месту течет. Не то что другие узбои... Насчет глубины, чтобы не сбрехать, ничего не скажу. Поедем вентеря проверять – сам шестом померяешь. Я тебе зарубок на шесте наделаю – меряй на здоровье!

 – Вот говорят – орошение, орошение. Но вода тоже умение требует большое. Ведь как бывает? Зальют поле сверх меры, а сливать воду и некуда. Тогда сбрасывают лишек куда ни попало. Только бы урожай не загубить. Смотришь, рядом с чеком рисовым или полем кукурузным, на лугу, куда воду отвели, – соль выступила. Земля без воды не родит. Но избыток влаги – ей тоже вред. Вода стоячая из почвы соль наверх тянет. Так-то.

 – Ты посмотри, что творится на правом берегу Сырдарьи, возле Чиилей. Голимые солончаки! У нас же, на левом берегу, еще больше орошаемых земель, а солончаков нет. Почему?

 – Почему? – спрашиваю я. Рыбак охотно разъясняет:

 – А потому как два канала собирательных тут да Кувань! Вот если бы и в других местах было устроено так, как на Кувани...

 – А как на Кувани?

 – Сейчас растолкую. Водой сырдарьинской в первую очередь пользуются рисоводы. Лишку же они сбрасывают в каналы собирательные. Я тебе говорил: их два у нас – верхний да нижний. Верхний в аккурат по старому руслу Сазузяка прокопан. А нижний – по старому руслу Кувани. А сама Кувань теперь считается с того места, где каналы собирательные сходятся. (Да это же схема коллекторов, над которой мудруют Ясаков и Петухов! Не пропустить бы ни одного слова...)

 – Воду же из каналов собирательных, – косясь в мой блокнот, продолжает рыбак, – в свой черед чабаны качают на пастбища и сенокосы. А как вода с лугов обернется, тут мы, рыбачишки, своими вентерями ее процеживаем... Видишь, Кувань с умом пользуется. Рисоводам – польза, чабанам да пастухам – польза, рыбакам – тоже корысть немалая. Я ведь не один ловлю на Кувандарье, тут стоит несколько рыбацких артелей.

Николай Дмитриевич замолчал, а я подумал, как хорошо его бесхитростный рассказ согласуется с ясаковскими рассуждениями о коллекторах. Пауза длилась недолго. Рыбак, видно, рад возможности поговорить и не хочет ее упускать.

 – Ты говорил давеча – пустыня. Действительно, куда ни глянь – барханы, а Платонов среди них – что тебе бирюк... А по-моему, одна только видимость, что пустыня. Если смотреть в корень, то и нет никакой пустыни.

 – Видел я в молодости степь акмолинскую. Вот пустыня! Там совсем нет никакого разнообразия. И солнце летом жарит не меньше нашего. Однако ведь никто не говорит, что Акмолинск – Целиноград по-новому – в пустыне поставлен. Потому что земля акмолинская хлеб родит. Наша ж землица тоже добрая. Только труд к ней надо прилагать с разумением да с пониманием. Погоди ты с водой! Про воду я тебе толковал... Конечно, без воды житья у нас нет. На севере человеку прежде всего обогрев нужен. А у нас – вода всему голова. Хоть мутная, хоть даже соленая. Иное растение и соленой водой не брезгует. Кендырь да тамариск, замечал я, и к горькой воде приспосабливаются. Казахи правильно говорят: где вода, там и жизнь... Еще что насчет пустыни скажу. Пустыня – это где пусто. Сгорел лес – вот и пустыня. Вытоптала степь овца – пустыня. Прошел пожар по тугаю – пустыня. Почву ветер унес – опять пустыня. А у нас на барханах вон разнообразие какое. Тут всякое плодится и произрастает... Ты на Сырдарье видел пасеки?

 – Пасеки?!

 – Не видел, значит. Иные ловкачи кзылординские на бросовых землях мед собирают. Да-а-а... Видишь ли, поля незасеянные у нас незамедлительно чингилем зарастают. Чингиль – это колючка такая, кустарник, обильно он у нас плодится. Его чабаны не любят и жгут. В чингиле шерсть овечья качество теряет... Цветет он в мае. С виду невзрачная такая чапыга, а как зацветет – краше яблони. Вот пчела и летит на эту чапыгу, на чингиль, значит.

 – Да как же мне про пчел не знать, когда Михаил Захарыч – он мне сосед, наши дома в Кзыл-Орде на одной улице – уж сколько лет пасеку держит. После войны он был таким же рыбаком, как и я, вместе одной артелью из ям сырдарьинских сомов таскали... Вот была рыбалка, скажу тебе!

 – Бывало, наловим, а машина из города не идет и не идет. Тогда рефрижераторов не было, на полуторках возили. Да и тех было – раз-два и обчелся. Чтобы рыба не пропала, мы ее в садок отправляли – такая большая плетеная корзина всегда стояла в воде. У нас с Захарычем садок был как вот с эту избу. Но, скажи, сома, у которого голова, что котел, разве в садок поместишь? Такие чертяки попадались, что держись. Мы их на аркан сажали. Продевали сквозь жабры тонкий волосяной аркан и, как быков, привязывали к столбу. Столб на берегу вкопан, а сомы, конечно, в яме плавают. Только на аркане... Да что я тебе все про сомов! Теперь таких в Сырдарье все равно нет...

 – Так вот, был Захарыч таким же рыбаком, как и я, а как вышел на пенсию, мед наловчился качать. Чуть зацветет чингиль, он со своими уликами уж на Массабае торчит. Есть такой узбой мертвый близ Сырдарьи. В русле того Массабая как раз чингиля много.

 – Раньше мы пользы особенной в чингиле не видели. Чапыга и чапыга. Хлебопеки наши кзылординские его только и любили. Хлебозавод чингиль тоннами заготовлял. Чингиль тоже ведь жар дает...

 – Разошлись с Захарычем вроде бы наши стежки-дорожки. Но иной раз мы бок о бок промышляем. Только я в воду лезу, а Захарыч – в тугай. Все одно он больше возле воды держится. Нынешним летом он, как и я, на Кувани стоял. Повыше Жанакалы, в аккурат, где ты зря мою избушку искал.

 – Так ведь там чингиля почти нет!

 – А жантак? А тамариск, гребенщик по-нашему? Особенно богатый взяток пчела с жантака берет. Хороший мед жантаковый, целительный. Тут, замечал я, пчела не только с цветка берет. Она, оказывается, пудрой сладкой не брезгует, что на листьях и стеблях образуется.

 – Но самый лучший, скажу тебе, мед кендырный. У спекулянтов на базаре он по высокой цене идет... Захарыч долго не ведал, что у него за мед. А узнали мы с ним про кендырь вот как. Заехал я однажды к нему по пути попить чайку мятного. Захарыч всегда чай мятой заваривает. Иногда и череду еще примешивает. Мята дух дает, череда – цвет вишневый. А фабричной заварки у него никогда не бывает. Говорит, фабричный чай горло дерет и сердце от него в жару заходится. А мятный чай бодрит.

 – Вот гоняем мы с ним чаи с медом, вспоминаем прошлое наше рыбацкое житье-бытье. А я возьми да и скажи, что мед кендырем разит. Нет, отвечает Захарыч, пасека в чингиле стоит... Пасека, успоряю я, может, и в чингиле, да мед кендырем разит. Попили чайку, пошли на место спор решать.

 – Спустились в лощину, где маленькая полоска кендыря к чингилю притулилась. Мать честная! Метелки цветочные от тяжести к земле погнулись. Черным-черно, пчелы одни, а цветов и не видать. Выходит, пчела чингилю кендырь предпочла. Откуда, скажи, у такого ничтожного насекомого понимание?

 – Уж подивились мы тогда с Захарычем. Ведь кендырь этот самый после войны на луб заготовляли. Мы из него нитку сучили. Износу кендырному вентерю не было... Нет, что ты! Не мочалим теперь кендырь. Зачем? Теперь капрон, слава богу, есть.

 – Видишь, луб капроном заменили. Хорошо. Горя теперь рыбаки не знают. Но скажи, найдется ли такой ученый, который мед искусственный изобретет, да еще получше кендырного?

Разумеется, ответа на свой вопрос рыбак не ждет. Он-то знает, что мед в Кзыл-Орде будут продавать до тех пор, пока на берегах Сырдарьи, в руслах узбоев сохранятся тугайные чащи и тугайные травы.

Воцаряется молчание. Но это не то тягостное молчание, когда собеседникам не о чем говорить. Старик как бы растягивает удовольствие общения. Рыбак рад встрече с незнакомым человеком. В этом нет никакого сомнения. Одиночество люди переносят так же плохо, как и сутолоку, невозможность побыть наедине с самим собой. Лично я многолюдье, суету не люблю, но в отшельническое счастье отцов церкви и Робинзона Крузо не верю.

Помолчав, Платонов продолжает:

 – А нынче у Захарыча не в пример слабо с добычей. Только двадцать фляг накачал...

 – Двадцать фляг?!

Николай Дмитриевич это восклицание истолковывает по-своему.

 – А и я говорю, что слабо. В прошлом году он полторы тонны сдал в магазин. А нынче – только двадцать фляг... Чингиль зацвел было дружно, да ветры каждодневные цвет обтрепали, взяток весь выдули. У пчеловода, что у рыбака: год на год не приходится. Все от удачи зависит. Поэтому я не поддаюсь на агитацию Захарыча, не бросаю свои вентеря. Тут я все же кое-что кумекаю, а в пчелином деле года два-три в подмастерьях надо ходить...

 – Видишь, какие места славные у нас. Если трава, то в колено, если рыба, то во! – старик выбросил свою могучую длань, показывая, какая рыба водится в «узяках». – А в тугае чапыга полезная да зверь редкий. На вид наша землица так себе – суглинок да супесь. Чернозема и в помине нет. А что только не растет! И арбузы, и рис, и лук. На бросовых же землях – чингиль да жантак, тоже видишь, на потребу человеку. Какая ж тут пустыня...

 – Слушай, – поинтересовался Платонов, усаживаясь поудобнее на трещавшем топчане, занимавшем пол-избы. – Если сибирская вода по вашему каналу пойдет – Жанадарье что-нибудь достанется?

Я сообщил, что Жанадарья на некоторых участках, возможно, станет частью канала.

 – Вот и хорошо, коль Жанадарья с водой будет. Там по берегам как раз земли плодородные. Они пользовались давно, а теперь как следует отдохнули. А главное – на Жанадарье рыбы-зверя в достатке будет. Поболе, чем на Кувани. Жанадарья против Кувани, что Волга против Урала. Ничего не скажешь, просторный узбой. Как вода в Жанадарью хлынет – тугай в рост пойдет, а в тугае зверь в несметном количестве расплодится.

На бархане вдруг отчаянно залаял пес. Платонов, замолчав, прислушивается.

 – Опять на барашка брешет. Бродит тут один. Видать, от стада отбился на перегоне. Попробуй отару в тысячу голов сквозь саксаульник или чингиль провести. Тут искусство немалое требуется. А чабаны кто? Кой-где вчерашние школьники. Вот они и теряют овечек своих. А мой барашек, беспризорник, нонешней ночью, видать, натерпелся страху... Проснулся, слышу – концерт. Шакалы, значит, поют. Да так дружно,  ну, прямо хор Пятницкого. Да все ближе, ближе. Это, значит, барашек жмется к хате, а те к барашку подгребают. А Пиратка мой под кровать забился. Бесполезная дворняга. Да я к нему привык. Пристыжу – виноватым прикинется. Не то, что кошачья порода. Коту мои слова – нуль. Да и не живет он почти в избе, бродяга какой-то. А Пиратка все около меня отирается, к голосу все же прислушивается... Да, прижался,  значит, барашек к мазанке, а шакалы вокруг зубами щелкают. Я все это наблюдаю в окно – через вон ту амбразуру в стене, под потолком. При луне-то хорошо видно... По правде, мне их концерт не шибко понравился. Грустные у них мелодии. Что у сычей. У тех такие же ноты. Вышел я, жахнул вверх из «чохпала» два раза. Тут и Пиратка ободрился, с порога лаять стал. Поутихло. До утра шума не было слышно. На рассвете вышел – смотрю, мой барашек терескен на бархане ощипывает...

Однако пес лаял не на барашка, а на всадника.

 – Эй, есть хозяин в доме? – окликнул по-казахски подъехавший, не слезая с коня.

 – Есть, входи, гостем будешь, – тоже по-казахски и тоже не слезая с топчана, ответил Платонов.

Всадник, немного помедлив, спросил, не видели ли мы трех кочкоров черных. Платонов ответил, что не видели.

Гость спешился, осмотрелся и, не обнаружив столба или кола, привязал коня за оголенное ветром одревеснелое корневище терескена. Управившись с конем, он вошел в избу.

 – Ассаляуагалейкум! Алейкумассалом! – гость и хозяин, вставший с топчана, церемонно приветствуют друг друга.

Присмотревшись к Николаю Дмитриевичу, чабан вдруг вскрикивает:

 – Ай, урус!

Гостя удивило, конечно, не славянское обличье рыбака, а то, что он, будучи русским, так превосходно владеет казахским языком.

Платонов немедленно предлагает гостю уху, и тот без лишних слов усаживается за толстую плаху, заменяющую рыбаку стол.

Нургали – так зовут гостя – уже третий день ищет отбившихся баранов.

Платонов рассказывает ему про ягненка.

 – Что же ты меня ухой угощаешь? Бешбармак, наверное, лучше! – шутливо отзывается чабан.

 – А вдруг хозяин, вот как ты, будет искать?

 – Ай, не будет. Что – нечего делать? Кто тысячу голов бросит, чтобы одного ягненка искать? Я – совсем другое дело. У меня три кочкора племенных пропало, каждый будет с теленка. Да и то не хотел искать. Вот уехал, а там с отарой сынишка-школьник остался да жена. Разве им управиться? Можешь барашка считать своим, пока его шакалы не отоварили.

 – Своего нет, чужим сыт не будешь, – примерно так, но уже по-казахски отвечает Платонов.

Беседующие изъясняются одновременно на двух языках. Очевидно, и тому, и другому доставляет удовольствие показать знание чужого языка.

Проговорив с Платоновым почти час, Нургали вспоминает, что он спешит, что ему надо до заката добраться хотя бы до Жанакалы. Но и после этого разговор продолжается, по меньшей мере, еще полчаса.

Нургали по-детски восхищается, что Платонов живет в развалинах совершенно один.

 – Я и за тысячу рублей не согласился бы жить в таком диком месте! – восклицает чабан.

Странно, конечно, от кызылкумского овцевода слышать эти слова. Но вообще-то Нургали понять можно. Скотоводы испокон веков кочуют и работают семьями. Чабан только в течение дня остается один на один с собою. А на закате он, как правило, возвращается к юрте, к родному очагу, где его встречают жена, дети – семья, одним словом. Жизнь отшельника, которую ведет во время промысла Платонов, кажется Нургали удивительной и необыкновенной.

Наконец мы поднимаемся со своих мест и выходим наружу. Прощаемся. Нургали должен поспеть до заката в Жанакалу, а нам предстоит проверить снасти. Да про паводки не забыть, про уровни – что-то маловато пока информации по существу...

 – А барашка ты все-таки забери, все равно пропадет! – отъехав на некоторое расстояние, кричит Нургали.

 – Не иначе пропадет, – соглашается рыбак. – Да ведь сроду чужого не брал...

Вечереет. Тепло, тихо. Самый обыкновенный сентябрьский вечер в Кызылкумах. Высоко в небе, время от времени вскрикивая, кружит птица, похожая на цаплю, – «квакша». Рыбак, подражая ей, тоже квакает. Птица снижается. Платонов квакает еще раза два – и птица садится на бархан, почти рядом. Было чему удивляться. Я бы никогда не поверил, что осторожная квакша может быть так простодушна.

Платонов доволен. Сталкивая лодку на воду, он поясняет: – Мы тут, в барханах, по-всякому можем толмачить. Даже по-птичьему. Человек – он же никак не может без общества.

К вентерям едем на двух дощаниках – лодках-плоскодонках. Впереди – Платонов, я – следом.

Николай Дмитриевич важно восседает на корме плоскодонки, не спеша гребет коротким веслом то с одной, то с другой стороны. А то и вовсе не гребет, прислушивается к всплескам, шорохам и другим звукам, скользящим над лилово-сиреневой гладью. Корма под тяжестью его могучего тела осела, и свисающие полы пиджака чертят на воде след.

А я свою лодку толкаю шестом. Мои движения и действия точны и последовательны. Я опускаю шест вертикально у борта, запоминаю зарубку, затем, сильно оттолкнувшись, записываю отсчет. Измеренные глубины отмечаю на плане, набросанном от руки.

Таким образом, я ловлю сразу двух зайцев – двигаюсь вперед и произвожу промеры глубин.

Но вот мы добрались до ставок. Платонов принимается за дело. Он извлекает из вентеря трепещущих сазанов и самых резвых глушит веслом, чтобы не выпрыгивали из лодки. А между делом дает мне указания, руководя промерами.

 – Пойдешь вот так, наискосок от бархана к вон той чингилине – глубина одинаковая, везде четыре метра. А под той кручей с жантаком на взлобке можешь не мерить. У тебя шест около семи метров, а там – восемь с лишком. Точно тебе говорю, я самолично шнур с грузилом опускал. Так что можешь записать с моих слов...

Закончив промеры на «платоновской» яме, спускаюсь ниже: я решил произвести промеры всего колена.

Оттуда, где со своими вентерями остался рыбак, доносится плеск и время от времени – глухие удары.

Начало темнеть. Я вернулся к рыбаку, который еще возился с вентерями. В лодке, широко разевая круглые желтоусые рты, лежали отборные сазаны.

 – А у вас в Неве такая водится? – спрашивает рыбак. Отвечаю, что в Неве колхозники промышляют миногу и лосося.

 – Ну уж и лосось. План по пуду в месяц на весь колхоз... Да знаю твоего лосося. Во время войны, когда я был красноармейцем, ловил его для солдатской кухни. В самый шторм ловил, чтобы немец не засек. Бывало, выйдем, а вокруг горы водяные. Помотало меня на невской волне. Дорого доставалась нам та рыбка. Знаю и Неву, и Финский. Воды там, конечно, поболее нашего, а насчет рыбки все-таки не густо... Во! Что-то тарахтит. Слышишь? Кажись, машина... Нет, не машина. Это самолет московский на Алма-Ату. Он всегда в это время надо мной пролетает, через вон ту гору Карак путь держит...

 – Эх, шайтан их задери! – Платонов безо всякого восхищения смотрит на свой богатый улов. Потом молча достает из нагрудного кармана пиджака какую-то замасленную бумажку и подает мне. А сам закуривает. С трудом разбираю в сумеречном свете слова: «Почему слабая добыча? По-видимому, слабо работаем и не интересуемся выполнением плана. Надо поднажать. Инженер И. Синьков».

 – «Слабая добыча»! А я здесь тушу рыбу!!!

 – А если засолить их? – кивнул я на крутобокие, увесистые, словно саксауловые поленья, туши сазанов.

 – Но-о-о! Чтобы меня потом контроль оштрафовал – мол для себя заготовил или для продажи?.. Ну, ладно, что мы тут грустные песни, как сычи, затянули! Давай-ка лучше возвращаться. Ночь уже. Этих-то сазанов я не протушу. Укрою водорослью, до обеда с ними ничего не случится. А там, глядишь, и рефрижератор придет.

В небе дружно высыпали звезды. В тишине гремят наши весла и шесты, булькает, шумит рассекаемая лодками вода. Прижимаясь к берегу, под покровом ночи возвращаемся на стан.

В темноте белеет хата рыбака. Еще несколько толчков шестом – и дощаник выползает на пологий берег, мягко шуршит сырой песок.

11. 

Сырдарья

6 октября

Утром Ясаков отменил свое вчерашнее распоряжение. Вместо того, чтобы сняться с бивака и распрощаться с Сырдарьей, отправляемся на обследование озера Торшакуль, соименного левобережному урочищу.

Здесь, в этом восточном углу дельты, где красуется кружочек с цифрой «1», мы работали два месяца назад. Но какие-то сомнения одолевают начальника партии, и он, прежде чем отправиться на ту сторону, назначил еще два-три профиля.

Итак, ми снова на Сырдарье. Где-то здесь мы встречались с курганцами. Партия Воробьева, по нашим сведениям, полученным в поселке Жанадарьинский, закончила нивелировку семидесятикилометрового поперечника и уехала в Курган.

На автотрассе Кзыл-Орда – Чимкент мы полагали быть первого октября, а сегодня уже шестое. Планировали уложиться в восемь недель, а вот уже разменяли девятую. Раздаются голоса протеста. И тут уж комиссару приходится вступать в свои права. Объясняю недовольным, почему мы задерживаемся. Хотя, честно говоря, мне и самому немного непонятно решение начальника партии.

Сегодня Ясаков послал меня на помощь Никифорову. Предупредил, что участок нивелировки трудный.

И вот мы с Женей бредем по тугайным неторным тропам. На ветвях чингиля и тала теперь уже совсем немного листьев. Ветры, дувшие в последние дни, сделали свое дело. Даже тамарисковые кусты выглядят общипанными. Правда, часть листвы вместе с побегами опала еще летом. Тугайные «леса» считаются листопадными. Но, скорее, это веткопад, чем листопад. Тугай стал редким, сквозистым.

А как прекрасна туранга, переменившая, но еще не сбросившая свой наряд! Как ярки ее желто-оранжевые и охристые кроны-шатры, выделяющиеся среди бурых и серых зарослей чингиля! Радует глаз и джида, тоже сохранившая еще свою листву.

Сегодня вообще замечательный день. Небо необычно темно-синее. Солнце, хотя и вовсю сияет, но не печет. Солнечные лучи скорее ласкают, чем греют. Отовсюду доносятся запахи тугайной палой листвы, терпкие или же горковато-пряные, как в лесу или саду осенью.

Продираемся сквозь чингиль. Женя, плотный, квадратный, обычно прет сквозь кусты напролом, только сучья трещат. Ломится, как танк. За его спиной можно идти хоть целый день. Но участок, который выделил нам шеф для нивелировки, нелегко осилить даже Никифорову. Непростое дело – пробиваться сквозь колючие заслоны, простеганные побегами чингиля и джиды, тонкими, крепкими, гибкими, покрепче сыромятных ремней. Никифоров вырывает треногу из цепких объятий кустарника и разными словами поминает Ясакова.

Усаживаемся передохнуть под сень джиды. Ее ветви, уснащенные густой серебристо-зеленой листвой, повисают до самой земли. Под деревом тихо и прохладно, как в юрте. Наконец-то минута блаженства...

 – Во, слышишь? Фазаны, – шепчет Никифоров, прислушиваясь к однообразному посвистыванию, похожему на звуки испорченной флейты.

Но почему фазаны? Разве их тут много? У меня такое впечатление, будто какой-то непутевый петушок заблудился в тугае, никак не может выбрать среди бесчисленных тропинок нужную ему и зовет своих собратьев на помощь. Никифоров же пытается определить по голосам, сколько молодых задир кружит друг за другом вокруг нашей «юрты».

Никифоров заядлый, но какой-то странный охотник. Мне рассказывали в Джамбуле о его странностях.

Года два назад Никифоров жил на посту, оборудованном на берегу одного из озер чуйской поймы. Здесь, среди камышовых зарослей, размещалось хозяйство экспедиции – испарители, снегомерные площадки и что-то там еще. Зима в тот год была необыкновенно суровая. И фазаны, забыв осторожкость, приходили к человеческому жилью. Навещали Никифорова и люди, блуждающие по своим надобностям по пустыне. И надо ли говорить, что, увидев красноперых красавцев рядом с постом, гости просили у хозяина ружье. Но Никифоров совершенно по-джеклондоновски предупреждал:

 – Фазаны мои...

И на ехидный вопрос, не собирается ли он вокруг своего поста устроить заповедник, решительно и спокойно отвечал:

 – Фазаны мои. Вытянут до весны, видно будет...

Но птиц он не трогал ни весной («птица теперь худющая»), ни летом («какой же дурак летом охотится»). А осенью своему напарнику, прибывшему на смену, наказал:

 – Ты их не беспокой. Они что тебе куры. Совсем людей не стерегутся...

Этих своих прирученных фазанов Никифоров вспоминает неохотно. Он считает, что они наверняка стали добычей браконьеров.

 – Уснул, что ли? – растолкал меня Женя. – Это тебя напасть тугайная сморила. В тугаях всегда душновато. Поэтому и клонит ко сну. Даже осенью. А летом – так спасу нет. Хуже, чем в барханах. Два месяца назад я тут с нивелиром ходил как вареный. А Цветков, тот стоя спал, за рейку держался только, чтобы не свалиться.

Передохнув, снова приступаем к нивелировке. Женя в нескольких шагах от меня и объективом целится почти в упор: рейку не видно уже в десяти – пятнадцати шагах. Прежде чем установить треногу с нивелиром, проламываем узкие щели-просеки. Широкие нам делать недосуг.

Никифоров ворчит:

 – Скажи, пожалуйста, что здесь интересного нашел Валера. Яма, а в ней – лужа воды... Пора уж и на зимние квартиры. Вон как по ночам октябрит. Чего доброго, до белых мух дотянем... А он возле каждого «батпака» останавливается. Курганцев уж и след простыл, а мы все еще одежду в тугаях треплем...

Если учесть, что Никифоров вообще склонен поворчать на «столичное начальство», то на его слова можно было бы не обращать внимания. Но эти замечания все же не лишены основания. В самом деле, с чего мы вдруг начали полосовать поперечниками и продольниками это подковообразное, примерно на три четверти обсохшее озеро?

Нивелировка самого дна, ровного, уже успевшего покрыться растрескавшейся такыровидной коркой, занимает считанные минуты. Я перехожу с рейкой на противоположную сторону, а Женя, посмотрев в окуляр, записывает результат – вот и вся нивелировка. Эти же самые триста метров по тугаю мы бы тащились битый час.

Закончив нивелировку Торшакуля, вернее, его южного, обсохшего ухвостья, снова врезаемся в тугай. Правда, здесь заросли не составляют сплошного массива. Тут и там обширные, покрытые пеплом поляны. Весной здесь, когда бывает настолько сухо, что кустарник вспыхивает, как порох, бушевал пожар. Идем мимо обгорелых деревьев, похожих на черные кресты, а наши ноги путаются среди молодых побегов. И можно не сомневаться, уже на следующий год эта гарь покроется густой зеленью. Тугай встанет как феникс из пепла. Впрочем, слабое утешение: деревья вырастут не скоро. Если они вообще вырастут.

По гарям мы продвигаемся очень успешно. Поперечник вот-вот будет закончен.

 – Давай-ка прицелимся в последний раз да пойдем на бархан, – предлагает Никифоров. – Там, кажется, машина стоит.

Я думал, на бархане куст, а это, выходит, грузовик. И как Женя сквозь свои толстые стекла разобрал, что там, на бархане?

Ясаков ждал нас в кабине вездехода, заполняя гидрографический дневник. Рядом с ним, положив голову на баранку, дремал Сережа.

 – Так что все правильно, – сообщает нам шеф, едва мы приблизились. – Торшакуль – совсем не «куль» (Куль – по-казахски озеро), а самый настоящий ильмень, остаток прежнего русла. Вот полюбуйтесь-ка...

Валерий Сергеевич показывает нам схемку, которую он быстро набросал от руки. Рисунок прост – несколько подковок, возле одной из них аккуратные буковки: «Торшакуль». Соединенные линиями подковки превращаются в излучины какого-то русла.

Ну и глаз у тебя, Валера! – восхищается Никифоров. – Мы тебя в тугаях проклинали, косточки перемывали, а ты вот, оказывается, целую реку обнаружил...

 – За то нам и деньги платят, – отвечает Ясаков, очень довольный тем, что его старания оценил такой опытный гидролог, как Никифоров,

Мы с Ясаковым только что в последний раз искупались в Сырдарье. То есть побарахтались с минуту в ледяной обжигающей воде и растерлись полотенцами. Перед сном не следовало этого делать, вода теперь холодная. Но мы привыкли купаться каждый вечер. Разумеется, если было где купаться.

 – Черти, до утра не угомонятся, – бормочет Ясаков, затягивая капюшон спальника.

Это в адрес тех, кто бодрствует у костра. Валерий Сергеевич за ужином предупредил, что всех поднимет чуть свет. Но все равно никто не спит. Грянул октябрь, и ночи стали холодные, но по-прежнему раньше десяти никто не ложится. Сидят до тех пор, пока не осушат все чайники. А то принимаются за чаепитие и по второму кругу.

Как всегда, на нашей плите стоят три чайника. В одном из них заварка. Ядовитая, как отвар итсегета. А плита все та же, над которой в свое время, еще в Джамбуле, мне пришлось попотеть. Лавки и стол, за которыми сидят «черти», конечно, те же. Достоинства плиты теперь ни у кого не оставляют сомнений. Петухов засекал время: с момента первого взмаха кетменем, когда я начинаю копать лунку для очага, и до закипания воды в чайниках проходит не более сорока минут. Преимущество нашей плиты еще и в том, что чай на ней никогда не остывает. Если, конечно, изредка в ямку, под лист железа, подбрасывать саксауловые или тамарисковые веточки. А это немаловажно для нашего отряда – ведь мы с Петуховым не единственные водохлебы.

По подсчетам того же Александра Васильевича, любящего во всем точность, кпд нашей печки в летнее время приближается где-то к восьмидесяти процентам. Таким образом, в атмосферу и на нагревание грунта и стального листа уходит не так уж много калорий. Автором плиты является Ясаков. И вообще, лист был изготовлен лишь благодаря настойчивости начальника партии. Однако приятно все же сознавать, что вещь, сработанная твоими руками (пусть и против твоего желания), оказалась полезной, нужной людям.

Теперь мне смешно, что когда-то я обвинял Ясакова в занудстве, в излишнем внимании, прямо-таки пристрастии к мелочам. Множество мелочей, о которых начальник партии предусмотрительно позаботился в Джамбуле, облегчили нашу  бивачную жизнь.

...Вечеря, видимо, на самом деле будет продолжительной. Вон какую кучу саксаула и полуобгоревшего чингиля натаскали с гарей. Чаевники натянули на себя телогрейки, долгое время пылившиеся в мешках без надобности, и ведут неторопливый разговор, прихлебывая чай из кружек. Слышится мелодичный голос Зубченко:

 – У меня в ту зиму вы бы снега не выпросили. Я на посту каждую пушинку ловила. – Марина сложила ладони и подняла их перед собой, показывая, как ловила она на своем гидрологическом посту снежинки-пушинки.

Через некоторое время в разговор вступает Никифоров. Но его слов не разобрать. Бубнит что-то себе под нос.

 – Я видел старые карты, – начинает вдруг говорить Ясаков, – на них урочище Торшакуль тоже значится. Оно там буквально осыпано голубыми пятнышками – сплошные озера, что тебе Карельский перешеек. А теперь разве скажешь, что эти ложбины и понижения, заросшие чингилем и джидой, когда-то были озерами и протоками.

Даже в прошлом веке левобережье местами считалось недоступным для путешественников из-за обилия озер и протоков, из-за камышовых и тугайных зарослей... Археологи окрестили древнюю дельту Сырдарьи среднеазиатской Венецией древнего мира. Ведь дельта в прошлом была не только обводнена, но и плотно заселена, в чем мы могли сами убедиться. Куда ни поедешь – крепость или мазар. Куда ни шагнешь – арык или канал...

 – Помнишь старика с длинной бородой в Жанакале? Это он нам говорил, что из Отрара в Ургенч можно было пройти по крышам аулов? Преувеличение, конечно. Но доля истины тут есть.

 – Страбон  (Страбон – крупнейший древнегреческий историк и географ) считает дельту местом расселения так называемых «массагетов болот и островов». Кстати, советую тебе почитать труды Страбона. Не хуже твоего Геродота. Я ему верю...

 – История Сырдарьи и ее дельты свидетельствует, как динамично изменяется облик Земли. Причем, порой даже без вмешательства человека.

 – Вначале у Сырдарьи было непреодолимое стремление во что бы то ни стало пересечь Центральные Кызылкумы. Река хотела пробиться сквозь отроги, ограждающие Зеравшанскую долину. Я имею в виду так называемый западный ее вариант, именуемый еще иногда Пра-Сырдарьей. Текла себе река в широтном направлении и вдруг поворачивает на север. Разве не любопытно? Вот еще одна загадка... В районе нынешнего Чардарышского водохранилища есть Арнассайская впадина – место, где Пра-Сырдарья поворачивала и устремлялась к Амударье, уничтожая останцы, горушки третичного периода, и вместо этого нагромождая по сторонам песчаные гряды. Сведения об этом западном варианте очень скудны. Тут больше предположений и гипотез, чем конкретной информации. Гораздо ближе к нам и гораздо богаче сведениями эпоха древней дельты. То было время, когда Сырдарья, потерпев поражение на западном направлении, начала блуждать по Турану...

Ясаков, очевидно, воодушевленный складным началом и вниманием собеседника, расстегнул спальник и, высвободив руки, чертит в воздухе странствующие русла Сырдарьи.

 – Сначала шла сюда... Потом двинулась туда... Теперь я довольно отчетливо представляю схему не только сегодняшней дельты, но и ее, если можно так выразиться, исторический профиль. Вернемся в Ленинград, нарисую схему Нижней Сырдарьи, причем со всеми ее блуждающими, или, как говорят ученые, мигрирующими руслами...

 – Так вот. Если изобразить узбои, то можно убедиться, сколь упорно было стремление Сырдарьи объединиться с Амударьей, чтобы прорваться к морю. Морем я называю то, что в очень отдаленные эпохи в совокупности представляли собой Каспий и Арал. Но что-то мешает Сырдарье течь западными руслами. И она с каждой новой эпохой все более отклоняется к северу. Правда, при этом Сырдарья никогда не теряет возможности часть своих вод направить в староречья. Что она и делает при каждом удобном случае. Вода, прорвавшись в узбои, совершает колоссальную работу. Я бы сравнил в этом  случае Сырдарью с могучим, трудолюбивым декханином, который то здесь, то там расчищает и углубляет русла, убирает образовавшиеся перемычки из ила и песка, а по берегам воздвигает внушительные валы.

 – Итак, иногда Сырдарья возвращается на «круги своя». Отдельные прорывы в дельту, как мы убеждались, совершаются до настоящего времени. Яркий тому пример – мощный паводок в шестьдесят девятом, когда барханы превратились в аралы, а узбои – в узеки. Наши заказчики полагают, что Сырдарья полностью зарегулирована. Но все же река иногда выходит из подчинения человеку. Правда, теперь уже редко.

Ясаков умолк на некоторое время и рассматривает светящуюся точку, блуждающую в хаосе звезд, – вероятно, спутник. А затем продолжает свою научно-популярную импровизацию.

 – В сторону Амударьи Сырдарья в эпоху древней дельты прорывалась сразу двумя руслами – Карадарьей и Инкардарьей. Но только соединившись, русла смогли пробиться к Амударье. Днем я покажу тебе, где произошел этот прорыв в Кызылкумах. Он является как бы продолжением Жанадарьи и смыкается с древними руслами Амударьи. Вообще-то Карадарья – как раз неудавшаяся попытка Сырдарьи одолеть Кызылкумы. Карадарья не углублялась в Кызылкумы, она текла вдоль мощных песчаных гряд, не предпринимая решительных действий. Видимо, тогда водность Сырдарьи была недостаточной. А может, она тащила с собой много илу и песку. О характере твердого стока Карадарьи можно судить по тому, насколько русло бывшей реки возвышается над окружающим рельефом. Со временем низовья Карадарьи оказались под толщей аллювия, песка и лесса. Ясаков вдруг закашлялся.

 – Пойду-ка чаем горло прополощу, – сказал он, приподнявшись на локте и посмотрев в сторону костра.

Девушек у костра не было. Они только что с полотенцами ушли на берег реки.

 – Ну и чай вы пьете, ребята. Ведь отрава, заварка сплошная. Я бы после такого зелья ног не таскал.

 – Наоборот, Валера, бегал бы, как сайгак.

 – Да он и так не хуже сайгака бегает. Уйдет на север – жди с юга...

... – Но Сырдарья предпринимает новые и новые попытки, она рвется к морю, – продолжает Валерий Сергеевич свою лекцию, забравшись в спальник, словно он никуда и не уходил.

 – И тогда появляется Инкардарья. Теперь я все больше склоняюсь к мысли, что Инкара старше Жаны.

Ясаков иногда употребляет сокращенные названия: Куванка, Жана, Инкара – мы привыкли так делать в разговорах между собой.

 – Русло Инкары впоследствии, как и низовья Карадарьи, было также погребено на больших участках под собственными наносами, а отчасти кызылкумскими песками. Но довершила гибель Инкары все-таки наша любимица Жанадарья. Это она своими мощными меандрами-излучинами и высокими береговыми валами перемолола, рассекла, перекроила не только самое русло Инкары, но также ее долину. Но все произошло гораздо позже. А задолго до этого воды Инкардарьи и Карадарьи, объединившись, мчались между барханами на юг, к Амударье, к Морю. А Жанадарьи тогда и в помине не было.

 – Сливались же Инкардарья с Карадарьей неподалеку от развалин крепости Кумкалы. Помнишь, где вы с Мариной и Любой производили съемку? Ты еще спросил, почему вы занялись нивелировкой такого ровного места. Если бы мы могли часто и методично буравить эту кумкалинскую «плоскоту» или, что еще лучше, снимать пласт за пластом, как это делают археологи во время раскопок, то, вероятно, обнаружили бы несколько слоев ила. Место слияния представляет собой нечто вроде «наполеона» – слоеного пирожного. В конце концов мы смогли бы добраться до самого широкого древнего ложа, которое впоследствии было засыпано, забито наносами. Руслица, обследованные нами на кумкалинских такырах, таким образом, как бы покоятся на древней илисто-лессовой подстилке. Как они образовались – понятно. Талые воды, стекающие со склонов древнеречной долины, собираются на тальвеге, а затем движутся по сохранившимся уклонам. Эти малые воды и выгравировали небольшие руслица.

 – В целом Инкара не сохранилась. Она скорее существует в историко-географическом понимании. Впрочем, тут нельзя быть категоричным. В нашем деле вообще нельзя быть категоричным... Во время известного паводка в шестьдесят девятом году в русле Инкары, в ее верховьях, расходы составляли до пятидесяти кубов в секунду. Многие перемычки в русле были размыты и, таким образом, русло в верховьях расчистилось...

 – Однако вернемся к нашей Пра-Жанадарье. Так я называю затакыренный «коридор» в Кызылкумах, являющийся, как мы уже говорили, результатом коллективных усилий Инкары и Карадарьи. В литературе он известен под названием Бактыбулакской ложбины. Кстати, по этому «коридору» вода шла и в эпоху Жанадарьи, когда та уже впадала в образовавшийся Арал. В конце концов Пра-Жанадарью постигла участь питающих ее водотоков: она оказалась забита илом, зацементирована песками Кызылкумов. В настоящем виде Бактыбулакская ложбина – широкая, от пяти до десяти километров, затакыренная долина. Она хорошо просматривается с борта самолета. Ослепительно белая, ложбина напоминает «молочную реку» из русских народных сказок. Только нет жизни на ее берегах.

 – Но почему ложбина не включена в наши изыскания?

 – Тогда ты можешь спросить еще, почему мы побережье Арала не обследовали? Тоже ведь дельта. И там тоже, скажу тебе, немало интересного. Дело в том, что проектировщиков из Союзводпроекта интересуют только те водотоки, которые находятся на пересечении с трассой канала. Прежде всего они хотят знать, по каким именно водотокам массы воды обрушатся на борт канала во время катастрофического – самого мощного предполагаемого – паводка.

 – Значит, проектировщики, несмотря на утверждения своих коллег по институту о полной зарегулированности Сырдарьи, все же предполагают, что она однажды может выйти  из подчинения и натворить дел?

 – Выходит так. Именно поэтому мы тщательно нивелировали все водотоки и ложбины, пересекающие трассу канала.

 – А что такое Жанадарья с точки зрения орошения Кызылкумов?

 – О-о-о... Тут я вижу большие возможности. Начну с примера. Во время мощного паводка в шестьдесят девятом расходы Жанадарьи в створе Кумкалы достигали ста восьмидесяти кубов в секунду. Это в два раза меньше расходов, скажем, Волхова, и с позиции специалиста, оперирующего расходами европейских рек, мизер. Но для Южного Казахстана, где дорога каждая капля воды, сто восемьдесят кубов – это уже богатство. Разумеется, Жанадарья способна пропустить гораздо большие объемы воды. Например, если ее русло как следует обтесать ножом бульдозера или углубить ковшом экскаватора. Ложе любого узбоя – если оно вообще сохранилось,  да еще хорошо кольматировано (Кольматаж – заполнение пор грунтов мелкими илистыми или глинистыми частицами, которые вносит фильтрующаяся через грунт вода. Явление кольматации используется для борьбы с фильтрацией воды из каналов) – вполне пригодно для обводнения безводных районов дельты. Жанадарья в этом смысле не является исключением.

 – Еще несколько слов о паводке. В тот год в Арнассайскую солончаковую впадину было сброшено не меньше двадцати одного кубического километра воды. Для сравнения напомню: емкость Чардаринского водохранилища –  семь кубических километров. Таким образом, рядом с водохранилищем образовалось целое море.

Израсходовав очередную порцию красноречия, Ясаков замолкает, собираясь с мыслями. И я теперь отчетливо слышу все, о чем говорят у костра.

 – А Борька, наверное, уже в неволе, – вспомнил почему-то про кызылкумского грифа Бирн. – Наверное, его увезли в зоопарк, и Чижу настоящее приволье. Теперь его никто по лбу не щелкает. Мослы небось обгладывает, что после грифа остались.

 – ...Представляешь, как обрадовались бы кзылординцы, если бы вода была сброшена не в Арнассай, а направлена по протокам дельты? Но этого не случилось. Паводок выдался грозный, и нужно было любой ценой спасать Чардаринское водохранилище и его дамбы...

Правда, тогда и Жанадарье кое-что перепало. И кзылординцы немедленно воспользовались большой водой. В тот год на приречных и внутрирусловых террасах узбоя посеяли кукурузу и люцерну. А на плесах зашумели тростники, или – по-твоему – камыши. Вода тогда затопила даже окрестные русла Чирик-Рабата. Там до сих пор сохранились лужи в глубоких ямах...

 – Ну а как ты думаешь, Валера, дадут ли добро на строительство канала?

 – А что гадать? Труды наши в любом случае не пропадут даром. Думаешь, отчет наш только проектантам нужен? Да покажи мы его алмаатинцам или кзылординцам – с руками оторвут... Давай все же не отвлекаться. На чем мы остановились? Ага... Значит, когда водность увеличилась, появилось два новых водотока – Жанадарья да Кувандарья.

 – Увеличилась водность?

 – Тут удивляться нечему. Доказано, что Туранская низменность подвергалась атакам со стороны Моря не один раз. Была эпоха трансгрессии, когда Море господствовало на значительной части Турана. А теперь мы свидетели регрессии – уменьшения водности. Явление трансгрессии и регрессии – следствие каких-то сдвигов в природе. Вообще не исключено, что за нынешней регрессией опять стоит трансгрессия. И тогда Туран испытает очередной натиск воды. Разумеется, это лишь умозрительное, дедуктивное предположение. Когда кончится регрессия – никто тебе не скажет. А хорошо бы знать. Но это все равно, что гадать о конце света. Можно с уверенностью говорить лишь одно: внезапно чередования не происходят. На наш век, увы, досталась регрессия... Что касается водности среднеазиатских рек, то тут, несмотря на огромный комплекс исследований, далеко не все ясно. Общеизвестно: Арал и Каспий мелеют. Но как? Были составлены графики обмеления, прогнозы. И что же? Фактические графики усыхания всегда отличались от тех, что были составлены учеными и специалистами. Процесс обмеления идет то быстрее, то медленнее. В настоящее время наши моря-озера мелеют слишком быстро, они уже побили все нормативы, разработанные в институтах и других научных учреждениях...

 – Паустовский был прав: мы живем в огромном, пока еще плохо изученном мире...

Однако не пора ли нам на боковую? Чаевники вон, кажется, расходятся.

– Нет, это Женя с Цветковым пошли за саксаулом... Завтра в дороге выспимся.

 – Шоферов бы не обеспокоить...

 – Твой монотонный голос, Валера, их только убаюкивает. Вот когда мы с тобой дискутируем – тогда, действительно, хоть святых выноси...

Я не убираю в изголовье карандаш и блокнот: надеюсь, Валерии Сергеевич на этом не остановится.

У него удивительная способность: если его хорошенько разговорить, то он будет держать речь часа два подряд. В любой обстановке: днем ли, ночью ли, сидя в тени саксаулины или шагая по барханам. Развивая мысль, Валерий Сергеевич, сам того не замечая, иногда переходит даже на периоды.

Если тут же записывать все, о чем он рассказывает, то выйдет почти готовый очерк на тему гидрологии или экологии. Или даже археологии.

Но вот что удивительно. На собраниях и совещаниях Ясаков – особенно когда ему приходится выступать с отчетами и докладами – говорит сбивчиво и путано. Складно он рассказывает лишь в том случае, если импровизирует. Повторять же сказанное не любит. Да это у него и не выходит.

Сколько раз бывало – подойду с блокнотом: «Валера, ты вчера так интересно рассказывал. Кое-что надо бы записать для памяти...» Ан нет, не тут-то было! Если и уговоришь, блокнот все равно остается пуст. Вроде то же самое скажет, а записывать нечего. Ни сравнений ярких, ни энергии – все вяло, блекло.

Одним словом, коль Ясаков разговорился, то его надо слушать, не перебивая, и надо строчить, не жалея бумаги. Что еще удивительно – блокнот его в этом случае не смущает. Даже наоборот: перестанешь писать – он тут же замолкает, выжидательно смотрит на тебя. Мол, давай, чего остановился. Сам он этого не замечает. Ясаков на какое-то время замолчал. Я подумал, что это и есть конец лекции. Но через некоторое время я вновь услышал ровный негромкий голос своего шефа. Импровизация продолжалась.

– Эпоха Кувандарьи и Жанадарьи, несомненно, связана с в увеличением водности. Паводки становились все мощнее и мощнее, а Пра-Жанадарья, или Бактыбулакский «коридор», –  называй как хочешь – уже не обладала былой пропускной способностью. Тут и там наносы образовали острова и перемычки. Кстати, Кызылкумы, частично порожденные Сырдарьей, теперь стремились остановить ее нашествие. На лессовые осередки и острова обрушивались сотни и тысячи тонн мелкого песка. Тут и там создавался естественный подпор. И тогда Сырдарья оказывалась вынужденной бороздить новые русла. Сначала река прорывалась к Аралу – видимо, к тому времени уже обособившемуся – по долинам ручейками. Но в конце концов возникло три внушительных протока – Жанадарья, Кувандарья и собственно Сырдарья.

На этом месте Ясаков вынужден был остановиться. У костра разгорался ожесточенный спор.

 – Где это ты видел растения без листьев? Чем же тогда саксаул дышит, скажи?! – возбужденно кричал на весь бивак Бирн, наседая на Никифорова. – Чем, скажи, если, по-твоему, у саксаула это не листья?!

 – То, что ты мне, Сережа, тычешь под нос, – все-таки не листья, а вегетативные или регенеративные побеги. У саксаула листьев не бывает.

 – Тебе бы комиссару нашему заместо Исакова лекцию читать! Пр-р-рофессор!! – пуще прежнего взвивается Бирн.

 – Сережа, оставьте на завтра! Раскричались, слышно аж до Кзыл-Орды, – раздается возмущенный голос из темноты.

Кроме этих двух спорщиков, у костра больше никого нет. Все уже давно разбрелись со спальниками вокруг машины. Но и вдвоем закадычные друзья спорят за семерых.

Дождавшись относительной тишины, Ясаков, как ни в чем не бывало, продолжает:

 – Итак, образовалась дельта, огромное, хорошо обводненное пространство, простирающееся в широтном направлении на 350 километров и в меридиональном – если мерить по изрезанному побережью Арала – на 450 – 500 километров. Цифры, конечно, приблизительные. Ничего себе «треугольничек», не правда ли?

 – Мне кажется, странствующие русла Сырдарьи, расходящиеся по северо-западу Кызылкумов, петляющие по лессовым пространствам, словно самой природой предназначены для земледелия или для устройства заповедников и национальных парков. Возможности протоков еще не использованы, часть их вполне пригодна в качестве транспортных путей. Как показывает практика, старые русла целесообразно использовать для прокладки каналов. Но мы об этом уже немало с тобой говорили.

 – Давай-ка подытожим. Если за меру взять сохранность русла, транспортные его возможности, то, кроме Жанадарьи, я бы выделил только Кувандарью. Все другие, в прошлом могучие протоки Сырдарьи ей теперь и в подметки не годятся. Одна Кувандарья ныне является рекой. Правда, зарегулированной. Ныне она имеет почти девятьсот миллионов кубических метров чистого годового стока. И Кувандарья – единственный из всех протоков древней дельты, по которому вода поступает вплоть до лиманов Арала.

 – Теперь несколько слов о загадке Жанадарьи. С позиций современной гидрографии нет ничего удивительного в том, что Жанадарья исчезла. Разумеется, кызылкумские пески не могли засыпать такую реку. Тут надо принять во внимание лишь общий вес твердого стока дельты, который исчисляется астрономическими, цифрами. За сотни и тысячи лет труженица Сырдарья на берегах Жанадарьи и других своих бродячих русел отложила громадное количество наносов. Вот эти наносы, приподняв бродячие русла, уничтожили уклоны, свели их к минимуму, закупорили устьевые участки.

 – Таким образом, вновь поступающие наносы уже не транспортировались к устью, не выбрасывались на террасы и валы, как раньше. Лесс и аллювий откладывались прямо в руслах, нередко у самих истоков. В конце концов все протоки, питавшие Жанадарью, были окончательно закупорены. Примерно то же происходило и с другими главными руслами дельты. Сток в Междуречье прекратился. Отдельные прорывы, имевшие место до настоящего времени, как ты понимаешь, я во внимание не принимаю. Сейчас я пытаюсь дать лишь общую картину изменений в Междуречье... Во времена Мейендорфа, понятно, всей этой механики скорее всего не знали. Поэтому, наверное, в его «Путешествии» и появились строчки об «исчезновении» Жанадарьи...

 – Вообще-то в отношении Амударьи, Сырдарьи, Или, Чу и других транзитных рек Турана теория...

Надо же! Как раз на этом месте меня начинает одолевать дрема. Я трясу головой, стараясь прогнать сон. На Валеру нашел стих – надо его слушать. Другого такого случая не будет – повторять свои мысли он не любит.

 – ...Зона питания – зона потенциальной энергии... Сумасшедшие уклоны в горах – зона кинетической энергии... Преобразование потенциальной энергии в кинетическую происходит до тех пор, пока река не приблизится к профилю равновесия...

Пытаюсь постичь смысл профиля равновесия, о котором так вдохновенно рассказывает мой неутомимый шеф в эту замечательную ночь, но сон одолевает меня окончательно.

Вместо эпилога

В полночь проснулись от лязга и тряски. Отстегнув угол брезентовой стенки, выглядываю наружу. Светло, хотя луны и нет. Над нами висит огромный светящийся купол. Часть звездного мерцающего небосклона затянута крепом – там хребет Каратау, мекка биологов и ботаников, обиталище растений-реликтов и растений-эндемиков. Хребет можно узнать и ночью – его вершины или сглажены, или срезаны. Он похож на пилу с обломанными зубьями.

Мы едем по бездорожью, а не по асфальту. Очевидно, Ясаков решил сделать остановку, чтобы дать возможность водителям отдохнуть. И теперь он подыскивает для бивака подходящее место.

Прогромыхав по степи примерно с полчаса, колонна остановилась. Мне не надо стоять у колеса, как другим, и ждать, когда там Женя достанет спальники и чайники. Терпение лопнет, пока он что-нибудь найдет. Я костровой, и поэтому, как только машина остановилась, немедленно отправляюсь куда глаза глядят – искать дрова.

Побродив по степи, я понял, что дров мне не найти и днем с огнем, а не то что ночью. Здесь не было ни саксаула, ни тамариска, ни чингиля – ничего такого, что сгодилось бы для топки. Только полынь да жесткие, сухие пучки трав, обглоданные скотом.

Как разительно эта каратавская степь отличается от равнин дельты, богатых растительностью! К биваку возвращаюсь ни с чем. Придется раскочегаривать паяльную лампу, смрадную, гудящую, как целая эскадрилья самолетов.

 – Ты что там впотьмах ищешь? Дрова? Зачем? Саксаул под боком, а он по степи бродит. Раздувай-ка побыстрее огонь, я тебе уже лунку выкопал.

Сережа Бирн, конечно, меня разыгрывает. Но возле колеса я действительно вижу кучу настоящего саксаула. Оказывается, его припасли еще на Сырдарье. Пока мы все бродили по тугаям, Бирн с Ясаковым потихоньку от нас набили саксауловыми поленьями продуктовый ящик. Это было проделано в полной секретности, чтобы не привлекать внимания зубоскалов. Ведь странно брать в дорогу дрова, не правда ли? Тем более, когда возвращаешься домой.

Мы занимаемся устройством бивака, а Женя Никифоров, верный своей привычке, исчезает. До нас доносится треск проламываемого тростника. Что он там увидит во тьме?

Разумеется, его интересует не гидрология и не гидрография. У него одно на уме: наведываются ли на плес дикие кабаны, колготятся ли там утки, плещется ли в бочагах и омутах рыба. Он не может спокойно заниматься делом до тех пор, пока не выяснит наличие живности на водоеме.

Примерно через двадцать минут Никифоров вышел из тростника, тяжело дыша и волоча за собой целое бревно – телеграфный столб, неведомо как здесь оказавшийся. Таким образом, топливом мы обеспечены на всю ночь. Жить можно!

Петухов, как обычно, засыпает в чайник лошадиную дозу заварки. Значит, спать никто не собирается. Оно и не удивительно. Все, за исключением водителей да, может, Ясакова, выспались днем, в дороге. Когда машина идет по асфальту, так сладко дремать на тюках с имуществом партии! И теперь у всех глаза по плошке. Да и грешно заползать в пропыленный спальник в такую славную ночь – тихую, звездную, пропахшую полынью. Ведь эта ночь последняя, и она никогда не повторится. Как не повторятся и те ночи – бархатные ночи остывающей пустыни, ночи с тугайными шорохами и сторожкой тишиной.

Водители благоразумно уносят свои спальники подальше от костра. Остальные, как обычно, принимаются что-нибудь  вспоминать. Через год, в какой-нибудь очередной экспедиции,  вот так же они будут рассказывать про Сырдарью и Кызылкумы. Вчерашний день становится воспоминанием, уходит в прошлое...

Однако, несмотря на «лошадиную дозу», беседа почему-то угасла быстрее обычного. Ребята как сидели у костра, так и уснули. Даже Никифорова, уверявшего, что он будет дежурить до рассвета, сморил сон.

Прокаленное саксауловое полено играет, переливается различными оттенками – от темно-рубинового до чисто алого, от золотисто-соломенного до малинового. Валерий Сергеевич думает о своем. Скорее всего о семье, о дочурке. Я ни о чем не думаю. Сижу просто так и наблюдаю, как медленно и жарко горит саксаул.

 – Почему-то о пустыне редко пишут поэты. Стихов настоящих почти нет, – Ясаков говорит как бы про себя, размышляя. Не получив ответа, он вдруг начинает негромко читать:

Но только мертвый зной спадет

И брызнет кровь лучей заката

– Пустыня вспыхнет, оживет,

Струями пламени объята.

Вся степь горит – и здесь, и там

Полна огня, полна движений,

И фиолетовые тени

Текут по огненным полям...

 – Надо же, забыл, как дальше. А ведь когда-то «Пустыню» Волошина знал от начала до конца. Не заучивал, а как-то само собой запомнилось... Ну, ладно, слушай, вспомнил:

Да одиноко городища

Чернеют жутко средь степей!

Забытых дел, умолкших дней

Ненарушимое кладбище.

И тлеет медленно закат,

Усталый конь бодрее скачет,

Копыта мерно говорят,

Степной джюсан звенит и плачет,

Пустыня спит, а мысль растет...

Я слушал и смотрел на хребет Каратау и думал о том, что два месяца назад мы видели эти горы с другой стороны. Теперь, перед рассветом, они хорошо выделялись на посветлевшем небосклоне и казались вырезанными из темно-синего картона. До Каратау было еще очень далеко.