Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Борисов Н.П. Художник вечных льдов. Жизнь и творчество А.А. Борисова 1866—1934. Ленинград, Художник РСФСР, 1983 г.

Предлагаемая вниманию читателя книга посвящена жизни и деятельности художника, искусство которого прочно вошло в историю русского пейзажа. Во всех трудах, где речь идет о живописи конца XIX — первых двух десятилетий XX века, упоминается Александр Алексеевич Борисов. Однако творчество этого мастера изучено далеко не достаточно, а значение его в искусстве этого времени нельзя считать твердо установленным.

Между тем хорошо известно, что в свое время имя Борисова было весьма популярным. Выставки его произведений пользовались громким успехом, и не только в России, но и в Австрии, Германии, Франции, Англии. Первые же его работы были приобретены П. М. Третьяковым. Их можно встретить во многих музеях нашей страны и, очевидно, за границей, хотя еще никто не занимался выявлением их местонахождения за рубежом. Немало полотен Борисова рассеяно и по частным собраниям.

Весьма значительна фигура Борисова как неутомимого исследователя Русского Севера, побывавшего на Новой Земле, островах Колгуев и Вайгач, плававшего в Баренцевом и Карском морях, как человека, обладавшего неуемной энергией, огромной целеустремленностью, страстным желанием послужить на пользу Отечеству. Сын простого крестьянина, родившийся в деревне Глубокий Ручей Вологодской губернии, он вышел в люди, стал художником, завоевал признание только своим упорством и талантом. Об энергичной, неутомимой деятельности Борисова на многих поприщах и рассказывает эта увлекательная книга. Нам же хочется сосредоточить внимание на его искусстве и попытаться определить характерные особенности и место творчества Борисова в развитии русского пейзажа конца XIX — начала XX века. Ученик И. И. Шишкина и А. И. Куинджи, Борисов не мог не воспринять многое от своих учителей. Точность и тщательность в передаче натуры перешли к нему от первого. Его интерес к декоративным колористическим решениям и стремление к целостному восприятию природы, к широким обобщениям восходит ко второму. Но вместе с тем Борисов всегда остается самим собой, что прежде всего обусловлено мотивами многих его пейзажей, не имеющими аналогий в предшествовавшей ему живописи.

Как и большинство учеников Куинджи, чрезвычайно бережно относившегося к дарованию и творческим склонностям своих воспитанников, Борисов пошел в искусстве своей дорогой. Его с ранних лет привлекал к себе Север. Художник пишет: «Крайний Север, с его мрачной, но мощной и таинственной природой, с его вечными льдами и долгой полярной ночью всегда привлекал меня к себе. Северянин по душе и по рождению, я всю жизнь с ранней юности только и мечтал о том, чтобы отправиться туда, вверх, за пределы Архангельской губернии» (А. А. Борисов. У самоедов. От Пинеги до Карского моря. Спб., [1907], с. 1.). Эта мечта осуществилась, когда Борисов еще учился в петербургской Академии художеств. Именно тогда он открыл для себя Русское Заполярье и с тех пор посвятил главным образом ему свое творчество. Борисов нашел, говоря словами Н. К. Рериха, «новый ручей, никем не затоптанный, на дне которого ничьих тюбиков красочных не валяется» (Н. К. Рерих (Р. Изгой). Наши художественные дела. См. «Искусство и художественная промышленность». Спб., 1899, № 4-5, с. 375, 376.).

На этом прежде всего следует остановиться.

Борисов первый, и не только среди русских живописцев, увидел в природе Крайнего Севера нечто в высшей степени достойное художественного осмысления и отображения. То, что казалось ранее безликим, туманным, обрело ясные очертания. Более того, в Арктике обнаружились для искусства, и прежде всего для живописи, такие стороны, которых лишена природа более южных широт. Это касается и пейзажных мотивов, и освещения, и красочной палитры.

Может быть, даже не ожидая того, Борисов как художник обрел в Заполярье такое богатство, такие неисчерпаемые сокровища, о которых не смел и мечтать. Об этом свидетельствуют и его искусство, и творчество художников, работавших за Полярным кругом после него.

Борисов первый отметил в природе Крайнего Севера ее некоторые характерные особенности. Об этом говорят и его произведения, и его наблюдения как писателя. При знакомстве с его полотнами бросается в глаза прежде всего их эпичность. Величественная, суровая, затаившаяся природа Севера выглядит в них таковой не потому, что так хотелось показать ее художнику. Она на самом деле лишена мягкости и задушевности природы, например, среднерусской полосы. Борисов уловил этот ее спокойно-величавый и торжественный строй и передал возвышенность образа мыслей, которую она рождает.

Когда читаешь книгу Борисова «У самоедов. От Пинеги до Карского моря», замечаешь характерные особенности его восприятия Арктики. Рассказывая о своем путешествии, о трудных условиях существования ненцев, к которым он относится с неизменной симпатией, автор стремится быть возможно более точным. В этой точности, хочется даже сказать — трезвости, порой даже трудно ощутить эмоциональность восприятия художником незнакомых мест. Это же касается и рассуждений Борисова о богатстве края, о необходимости его экономического развития, которое сулит ощутимые выгоды. На многих страницах своей книги Борисов выступает как первооткрыватель, стремящийся отметить все, что может дать представление о земле, таящей большие возможности. Как путешественник, трезвый наблюдатель художник выступает и во многих своих рисунках и живописных этюдах. Показательны в этом отношении названия многих его работ, например, «Сани, на которые сложены обувь и собачья сбруя, чтобы не съели собаки», «Торосы в Хайпутырской губе», «Банки в море обмерзли льдом», «Мороз. Новая Земля» и т. д.

С другой стороны, Борисов — художник. Его поражает все, что предстает перед его взором. И однообразная безбрежность тундры, и уходящие к горизонту ледяные поля с нагромождением торосов, и почти полное отсутствие жизни на просторах, которым нет ни конца, ни края, и сама грандиозность этой пугающей природы, все время грозящей человеку гибелью. «Я подошел к северному краю острова. Здесь было так высоко, что, не доходя еще за сажень до самого обрыва, я почувствовал, что у меня по коже пробежали мурашки. Я лег ногами к западу и головой лицом вниз к обрыву. Ух, какая высота, даже дух захватывает!» (А. А. Борисов. У самоедов., с. 88.).

Или: «Ох уж эти полярные туманы! Они наполняют душу путешественника какой-то тоской, каким-то отчаянием. Они покрывают все своей таинственной пеленой, как бы желая скрыть далекие неведомые края от пытливых взоров человека. Тебя как будто живым положили в могилу, из которой веет сыростью и холодом. И как ни старайся раздвинуть эти гробовые стены, усилия твои напрасны. Беги вправо, влево, дальше, все тот же туман, та же непроницаемая могильная стена и смерть. Ни одного звука во время этого убийственного тумана. Как будто бы смерть спустилась на эту забытую богом область и внезапно осенила ее своим страшным покровом» (А. А. Борисов. У самоедов., с. 84, 85.).

Такого рода строк немало в книге Борисова. Его привлекает величественный ландшафт Заполярья. Но восхищенье это отличается от восторгов по поводу южной природы. Арктика притягивает, но и пугает. Здесь течет своя жизнь, и жизнь эта страшит. Она волнует своей таинственностью, она грозит, она рождает ассоциации со смертью. Во всяком случае, природа Арктики кажется неприступной. И эта ее неприступность, отстраненность от человека получила отражение во многих работах Борисова.

В то же время художник был поражен ее поистине сказочным красочным богатством. В своей книге он говорит:

«Окружавшая меня природа на пути от Пустозерска до Югорского Шара и по о. Вайгачу давала полное представление о характерных чертах Крайнего Севера. Я переживал то время, когда полночь так же светла, как и полдень, освещение одно и то же. То разнообразие тонов и теней, которое является в наших широтах результатом смены дня ночью и обратно, совершенно отсутствует. Серенький тихий день, все однообразно, все мертво [...] Но стоит прорваться серой пелене тумана или сплошному однообразному слою облаков, и картина мгновенно меняется: между землей и небом устанавливается связь, и земля, одетая в белоснежный покров, повторяет то, что говорит ей небо [. . .]

В этой природе главная красота рефлексов — в тех необыкновенно нежных переливах тонов, которые только и можно сравнить с драгоценными камнями, отражающими одновременно лучи зеленоватые, голубоватые, желтоватые и проч. Мне кажется, что если нашу обычную природу средней России можно изобразить тонами и полутонами, то даже для приблизительного изображения Крайнего Севера необходимо ясно отдавать себе отчет даже в одной десятой тона» ( А. А. Борисов. У самоедов , с. 100, 101).

Приведенные здесь слова Борисова говорят о том, что уже во время первого своего путешествия в Арктику он был взят в плен ее природой. Его покорили не только ее величие и грандиозность — он понял, что здесь возможны драгоценные живописные открытия. И это подтверждают его полотна. Природа Крайнего Севера дала возможность Борисову обнаружить свой живописный талант, она обогатила колорит его произведений и определила декоративность лучших его работ.

Таким образом, сказанное дает возможность представить, как воспринял Борисов северную природу, что он в ней заметил, какие ее стороны привлекли его особое внимание. Очевидно, что в этом восприятии сочетались трезвость и восторженность, горячее желание постичь характерные черты заполярного ландшафта и уверенность в том, что природа эта многими своими сторонами чужда человеку, враждебна ему.

Уже первые работы Борисова отличает очень точное изображение того, что явилось его взорам. Эта точность передачи натуры будет ему свойственна на протяжении всего творческого пути. Воспитанный в традициях реализма второй половины XIX века, он всегда полагал необходимой верную передачу того, что изображал. В этом ему, как уже говорилось, помогала школа Шишкина. Заветы учителя вошли в его плоть и кровь, а занятия в классах Академии художеств приучили руку верно передавать формы предметов и достигать целостности изображения, если даже это простой беглый набросок. Такого рода набросков у художника накопилось очень много. Их стало еще больше после экспедиции на Новую Землю. Этот этюдный материал стал основой, на которой были созданы многочисленные картины, среди них и наиболее значительные в творческом наследии художника, в том числе конкурсная композиция «В области вечного льда. Лето» (1897). Это полотно, как и другие его работы конца 1890-х годов, свидетельствует о нем как о сложившемся мастере, сознательно утвердившем в своем творчестве большую и новую для искусства тему. В этих произведениях обращает на себя внимание значительность художественного образа, которая возникает не только благодаря определенному выбору мотива, но и умелым композиционным и колористическим решениям. Образ этот отличается эпической широтой, он торжествен и величав. Вместе с тем произведения Борисова исполнены правдивости, естественности. Это отмечали уже современники художника, в том числе и И. Е. Репин, писавший о том, что все изображенное Борисовым «дышит у него особенной красотой Ледовитого моря и производит впечатление живой правды» (И. Е. Репин. Воспоминания, статьи и письма из-за границы. Под ред. Н.Б.Северовой. Спб., 1901, с. 252.).

Чем же достигается выразительность полотен Борисова? В большинстве своих картин художник умеет тонко передать состояние арктической природы и выразить определенное настроение очень лаконичными средствами. Примером может служить полотно «Момент солнечного затмения 27 июня 1896 года на Новой Земле» (1896). По словам Борисова, он писал этот этюд, стремясь ни на йоту не отступать от натуры. Можно поверить ему в этом, так как задачей его являлось протокольно точное изображение затмения. Но художнику удалось избежать холодной бесстрастности делового репортажа. В плавных линиях береговых скал, в кусочке моря с тонкой полоской земли у горизонта, в причудливом рисунке облаков, словно повторяющих очертания низких островов, затерянных в океане, ощущается дыхание большого мира, которому нет ни конца ни края. В картине есть ощущение простора, а вместе с тем и суровой безлюдности этой голой земли. Безлюдности, хотя на первом плане изображен ненецкий чум и брошенные около него сани. Позднее, в 1904 году, эти впечатления были обобщены — художник написал огромное монументальное полотно «Полное солнечное затмение на Новой Земле» и впервые показал его на весенней выставке 1905 года. Петербургская и европейская пресса отмечала ее как вещь весьма незаурядную.

Картина свидетельствует о хорошо усвоенных уроках Куинджи. Они — в умении широко обобщать формы, в контрастном сопоставлении резко очерченных красочных пятен — зеленовато-коричневой земли, темных скал и тяжелых облаков и светло-лимонного неба без каких-либо тональных градаций.

Тонко и проникновенно почувствовал художник характер северной природы и передал его во многих небольших по размеру полотнах. Каждое из них обладает своим живописным строем, хотя во всех господствует чувство величавого и торжественного покоя. Оно, это чувство, возникает благодаря широкому пространству и мерным ритмам спокойных горизонталей, рисующих складки земли, льды, покрывающие морские дали, ясную линию горизонта.

Борисов чутко схватывает порой яркие и отчетливые, порой трудно уловимые красочные оттенки в природе Арктики в различное время и в различную погоду. Естественно, что особой красочности его полотна достигают тогда, когда небо свободно от облаков и на скалистой земле, на снегу и на воде возникают рефлексы, о которых он пишет в своей книге. Но и когда небо затянуто тучами, ему удается уловить бесконечное красочное многообразие открывшегося ему мира. Во многих своих этюдах Борисов выступает тонким мастером пленэрной живописи, особенно в работах, где он пишет снег и льды. В них прекрасно передано освещение, особенно в ясные солнечные дни, когда на снегу, на воде, на ледяных глыбах возникают тончайшие цветовые оттенки. Это цветовое богатство определяет силу эмоционального звучания полотен Борисова, лишая их однообразия, несмотря на близость, а порой и сходство пейзажных мотивов.

В лучших своих работах Борисов достигает тонкой одухотворенности пейзажного образа. Думается, что чаще всего это ему удается в этюдах. (Правда, и некоторые законченные произведения, картины, которые он пишет в мастерской, сохраняют свежесть непосредственного общения с натурой. Но порой им вредит сдержанность выражения эмоционального содержания, известная рассудочность.)

Надо сказать, что в этом Борисов не одинок среди мастеров XIX — начала XX века. Именно в это время этюд постепенно вытесняет картину.

В творчестве многих русских живописцев этюд достигает высокого художественного совершенства. В то же время и картина, над которой художник работает в мастерской, нередко становится подобной этюду. В ней ценится живое ощущение мазка художника, выразительность его почерка, недосказанность, которая предполагает активную работу мысли зрителя и его воображения. В этом смысле многие работы Борисова находятся, так сказать, в своем времени. Вместе с тем не следует забывать, что художник усвоил вполне те приемы в работе над картиной, которые были привиты ему во время учебы в Академии. Он, как уже говорилось, привык мыслить и творить таким образом, что и в этюдах ему удавалось создавать ощущение целостности, композиционной стройности и законченности.

Незаурядный художник, Борисов в своих произведениях убедительно и ярко выражает свое мироощущение. Природу Заполярья, как, впрочем, и природу, где он родился и вырос, которую знал и любил, он воспринимает как романтик. Нередко этот романтический взгляд на окружающее обретает у него героико-драматический оттенок. Этим он близок большинству своих товарищей по классу Куинджи, которым свойственны романтические устремления, склонность к созданию повышенно эмоциональных образов, умелая передача различных состояний природы (См.: А. А. Федоров-Давыдов. Аркадий Александрович Рылов. М. 1959, с. 10.).

Драматизм пейзажного образа достигается Борисовым нередко характерностью мотива. Художнику часто не надо ничего придумывать. Сама природа Севера представляет для создания ощущения драматизма неограниченные возможности. Она сурова и неприступна; лишенная привычной для глаза растительности, она выступает в резко очерченных контурах; она невольно рождает чувство одиночества.

В картине «Остатки после зимовья» (1901) — пустынный край, голая земля, невысокие горы у горизонта, над которыми нависли тяжелые облака. Этот пейзаж словно аккомпанемент тому, что изображено на первом плане: развалившейся лодке, брошенной на берегу бочке, остаткам скелета погибшего здесь человека. Правда, изображение песца, глодающего кости, и черепа выглядит немного нарочитым. Но в целом Борисову удалось создать художественный образ, исполненный трагической обреченности в этом мире безмолвия.

Убедительный и по-своему очень романтичный образ создан Борисовым в картине «На моржа» (1897). Но внутренняя напряженность достигается здесь иным путем, нежели в предыдущем полотне. Она возникает благодаря сопоставлению человека и окружающей природы. Зритель понимает, что охота в утлой лодке на большого и сильного зверя — не забава, а вопрос жизни и смерти в мире, где царит арктический холод, где взгляд встречает лишь безбрежную гладь океана с рассеянными по его поверхности льдинами и скалы, очертания которых теряются в морозной дымке.

Героико-драматический характер наиболее значительных картин Борисова рожден, несомненно, самой природой Крайнего Севера и теми обстоятельствами, в которые он попадал во время путешествия за Полярный круг. Конечно, многие воспринимают Арктику не как Борисов. Так, например, художник Н. Пинегин, в 1910 году совершивший путешествие на Новую Землю, обвинял Борисова в неверном изображении Арктики, которая, на его взгляд, совсем не пугает человека своей суровостью и, напротив, привлекает «светло-серыми и голубыми красками» (См.: А. Мунин. Александр Борисов (К 100-летию со дня рождения). Вологда,1967, с. 73.). Но это мнение нельзя считать объективным. Доказательством служит теплое, дружеское отношение к Борисову, а следовательно и к его искусству, Амундсена, Нансена, Свердрупа — людей, отдавших жизнь Арктике и, конечно, имевших о ней полное представление.

Природа Арктики, как и природа других мест, многолика. И нет сомнения, что Борисов осветил в своих работах какие-то важные, существенные ее стороны. Не мог он не выразить и свои личные впечатления от нее. Во всяком случае, природа Крайнего Севера явилась импульсом для создания художником произведений, обладающих глубоким внутренним смыслом. Об этом можно судить и по вышеназванным работам. Они свидетельствуют о желании Борисова создать художественный образ, убедительно выражающий отношение между человеком и суровой северной природой и в известной мере утверждающий силу и мужество этого человека. В полной мере это ощущается в главной картине Борисова «Страна смерти» (1903 года), варианты — «Полночь в августе в Ледовитом океане» (1906), «Августовская полночь в Карском море» (1934). По эмоциональному содержанию «Стране смерти» близки и некоторые другие полотна.

В «Стране смерти» Борисов как бы суммирует впечатления о природе Арктики. В то же время здесь он выходит за пределы того досконально тщательного и точного изображения, что свойственно большинству его работ, и прежде всего этюдному материалу. Картина сочинена «от себя»; она обладает строгой построенностью, в ней нет ничего лишнего, второстепенного, каждая деталь в ней соотнесена с целым. Однако, обобщая, Борисов остается верным реальной действительности. Все изображенное подтверждено этюдами и внимательными наблюдениями. Иначе говоря, своим произведением художник утверждает плодотворность того пути в создании картинного образа, который был им воспринят от своих учителей, и прежде всего от Куинджи. В картине присутствует большая мысль. Это полотно наталкивает на размышления о грандиозности и мощи природы, о таящихся в ней огромных силах. Ледяные горы на фоне черных туч со зловещей красной полосой у горизонта и застывшей воды, окрашенной в свинцово-малиновый цвет, кажутся исполинскими стражами этого пустынного и настороженного мира. Человеку здесь нет места. Это ощущение возникает благодаря всему живописно-пластическому строю картины и прежде всего благодаря композиции. Воды океана от нижней части полотна уходят в бесконечную даль. Кажется, им нет конца и за левой стороной полотна. Здесь нет и намека на сушу, где человек мог бы укрыться. Неприступными кажутся и ледяные горы, в спокойно-торжественном ритме отступающие все дальше и дальше к горизонту. Мысленно их строгую череду можно представить и за правой стороной рамы — не случайно художник с краю изобразил лишь часть ледяной глыбы. Несмотря на неподвижность, разлитую в картине, ей присуще внутреннее напряжение. В композиции господствует диагональное построение, которое и сообщает художественному образу динамичность. Немалое значение в создании ощущения скованной внутренней энергии, затаившихся грозных сил в этом пронизанном холодом мире имеют контрасты — иссиня-черных туч и рассекшей их красной полосы, зеркальной глади воды и причудливых кристаллических очертаний ледяных гор, их холодного сине-серого тона и глубокого красно-синего океана.

Что же хотел выразить своей картиной Борисов? Очевидно, не только и даже не столько то, что жизнь в этом чуждом человеку мире невозможна. Видимо, задача, которую он перед собой поставил, была глубже и сложнее. Художнику хотелось выразить свое ощущение грандиозности северной природы, могущества ее стихийных сил, ее мощи. Полотно «Страна смерти»— это мрачно-торжественный гимн природе, заставляющий мыслить ее в космических масштабах. Эта космичность определяет весь живописно-пластический строй полотна и его символику. И этим произведение Борисова выходит за рамки русской пейзажной живописи XIX века.

Художника не могли не коснуться новые веяния в искусстве конца XIX — начала XX столетия. В том числе и символизм, определивший во многом облик русской художественной культуры этого времени в целом. Правда, Борисова не привлекал «исторический пейзаж», который в творчестве К. Ф. Богаевского приобрел символическую окраску. Ему была чужда и та определяющая черта искусства другого его товарища по мастерской Куинджи Н. К. Рериха, которую исследователь русского пейзажа этого времени удачно назвал «символической архаикой» (А. А. Федоров - Давыдов. Русский пейзаж конца XIX — начала XX иска. М„ 1974, с. 161.). Но символические тенденции не обошли стороной искусство Борисова.

Прежде всего, об этом свидетельствует название картины «Страна смерти» — название многозначительное, которым автор хотел подчеркнуть всеобъемлющий характер созданного им пейзажного образа. Впрочем, Борисов в этом не был оригинален. Его современники — живописцы, скульпторы, писатели, поэты — в названиях многих своих произведений стремились выразить их некий символический смысл (См.: М. Б. Милотворская. Н. К. Рерих и некоторые проблемы русской художественной культуры конца XIX — начала XX века — В кн.: Н. К. Рерих. Из литературного наследия. М, 1974, с. 61.). Но дело даже не в названии, а в содержании картины Борисова, несомненно, обладающей символическим характером. Она вызывает мысль не только о грандиозных стихийных силах природы, определяющих во многом само существование человека, и о мужестве преодоления неимоверных тягот во имя жизни в этом мире мрака и холода. Героико-драматический строй полотна наталкивает на размышления о связи его содержания с духовной жизнью русского общества. Оно было создано накануне революции 1905 года. Разумеется, нельзя проводить прямых аналогий между картиной и революционными событиями, потрясшими Россию. Но закономерно сделать предположение относительно того, что в картине получила отражение общая атмосфера жизни страны предреволюционных лет с ее настороженным ожиданием грандиозных социальных катастроф.

Такого рода ассоциация вполне допустима в отношении пейзажа, возникшего именно в начале XX века. Тем более, что картина Борисова не одинока в этом отношении. Ее «космичность» сродни той, что была присуща многим полотнам Н. К. Рериха, в частности, его картине «Небесный бой» (1912), написанной спустя несколько лет после полотна Борисова. Но так же, как и та, картина «Страна смерти» напоминает об извечных и могучих стихийных силах и о значительности самого бытия человека (См.: М. Б. Милотворская. Н. К. Рерих и некоторые проблемы..., с. 62.). В 1918 году появляется картина А. А. Рылова «В голубом просторе», непосредственно связанная с революционными событиями, ставшая «эстетическим выражением своей эпохи, ее умонастроения» (А. А. Федоров-Давыдов. Аркадий Александрович Рылов. М., 1959, с. 74.). Примеры могли бы быть умножены. Но и так совершенно очевидно, что полотно Борисова можно поставить в определенный ряд пейзажей, возникших в течение первых двух десятилетий XX века.

Хотя произведения Рериха и Рылова в существенных своих особенностях решительно отличаются от работ Борисова, некоторые его картины, как мы уже видели на примере «Страны смерти», отдельными сторонами им и близки. С еще более широким кругом русских пейзажистов начала XX века Борисова роднит и другое. В своих полотнах он предстает подлинным художником-патриотом. Этот патриотический характер его творчества следует отметить особо. Путешествуя по Заполярью, встречаясь с местными жителями, он никогда не забывал, что находится на русской земле, с давних пор освоенной русскими людьми. Тщательно фиксирует он в своих этюдах места, где до него побывали путешественники. Это «Лагерь лейтенанта А. Н. Новосильцева» (1901), «Развалины зимовья Розмыслова в Тюленьей губе» (1901), «Могила Чиракина на берегу Карского моря» (1901).

Несмотря на то что природа Арктики решительно отличается от природы среднерусской полосы и даже родной ему Архангельщины, Борисов ощущает ее как близкую сердцу русского человека, хотя и грозную, таящую опасность, дикую, суровую. Не случайно стремится он всю свою жизнь к тому, чтобы этот обширный пустынный край был обжит, приобщился к жизни коренной России.

Хотя многие произведения художника окрашены в сурово-драматические тона, ими далеко не исчерпывается огромный по числу работ полярный цикл его полотен. В него входят и вещи камерного характера, отличающиеся большой задушевностью, лирические по своей эмоциональной настроенности. Чаще всего это произведения, посвященные природе Севера в летнее время, когда в ней пробуждаются силы жизни, и она кажется уже менее угрюмой и неприступной. В такие дни и часы Борисов замечает в ней много привлекательного. С любовью пишет он нежную зелень скудной растительности, спокойные воды океана, отражающие чистые краски золотистых облаков, немудреные строения ненцев, органично вписывающиеся в пустынный ландшафт. Различные предметы — лодка около берега, сани с поклажей и т. д. — сообщают пейзажу обжитость, и присутствие в нем человека уже не кажется чуждым.

Такого рода работы Борисова еще больше подчеркивают патриотические устремления Борисова. О них следует помнить и тогда, когда речь идет об его произведениях героико-романтического плана, в которых он рисует природу Арктики враждебной человеку, могучей и неприступной. В сущности, и в этих работах он стремится утвердить свое высокое представление о Родине.

Патриотизм Борисова проявляется и в полотнах, не имеющих отношения к полярному циклу. В 1911 —1913 годах он работает на Соловецких островах. Там появляется серия небольших картин, где запечатлены древние сооружения Соловецкого монастыря. Эти полотна говорят о том, что Борисов, подобно многим русским живописцам, своим современникам, прекрасно ощущал своеобразие старинной архитектуры, и она была для него характерной приметой русской национальной культуры. Правда, Соловецкий монастырь привлекал его и по другой причине. Здесь он встречался со своей юностью. Возможно, именно отсюда особая теплота художественного образа этих произведений, их камерность.

Но тяготение к произведениям монументального плана не покидало художника всю жизнь. Уже незадолго до смерти он возвращается к картине «Страна смерти», стремясь по-новому осмыслить героико-романтическую тему. В 1910-х годах его увлекла природа тех мест, где он родился и вырос. С особенным удовольствием он пишет зимний лес, укрытый пушистым снегом. В некоторых работах, представляющих лесной пейзаж с широким пространством и дальним горизонтом, Борисов продолжает ту линию эпического пейзажа, которая была начата А. М. Васнецовым. Возможно, это было осознанное следование определенной традиции. Известно, что художник поддерживал самые теплые отношения с А. М. Васнецовым и его братом В. М. Васнецовым, которые, в свою очередь, с большой симпатией относились к Борисову и его искусству.

В своем «лесном» цикле Борисов с увлечением разрабатывал и другой мотив — стеной стоящих елей, опушенных снегом и инеем. Такого рода полотна отличаются особенной выразительностью. Дремучий бор в зимнюю пору предстает у Борисова в виде могучего великана, хранящего неведомые тайны. Необходимо отметить подлинную виртуозность кисти художника в этих работах. Легко и свободно лепит он форму деревьев и ветвей, на которых мягкими подушками лежит снег. Художник избегает мелочной детализации, скрупулезного перечисления подробностей. Отсюда целостность ощущения и отдельных деревьев и непроходимой стены, которую они образуют. Перед зрителем предстает во всей своей неповторимости русский дремучий бор, спокойный и величественный. Эти картины Борисова проникнуты эпической силой. Характером художественного образа они какими-то сторонами близки работам полярного цикла. Может быть, величавостью, торжественностью состояния природы.

«Лесными» пейзажами, написанными до Октябрьской революции, по существу, окончилась активная творческая деятельность Борисова. Правда, в 1920—1930-е годы художник не бросал кисти. Но создать что-либо оригинальное и новое ему уже не удалось.

Таким образом, пейзажной живописи Борисова принадлежит определенное место в русском искусстве 1890—1910-х годов. Именно в это время ему удалось сказать новое слово. Отнюдь не порывая с пейзажем второй половины XIX века, напротив, основываясь на его достижениях, он разработал совершенно новую пейзажную тему. Его картинам свойственна повествовательность, обстоятельный рассказ имеет для Борисова важное значение. Вместе с тем художник не остается в стороне от свежих веяний в русской живописи. Очевиден его интерес к пленэрной живописи, к подчеркнутой декоративности в работе и над этюдами и над картиной. В некоторых его произведениях нетрудно усмотреть стремление к созданию обобщенного символического образа. Впрочем, поиски художником новых изобразительных и выразительных средств не отличались последовательностью. Однако это не лишает Борисова его роли первооткрывателя в русском пейзаже. Он проложил путь многим русским мастерам, которые вслед за ним ощутили в природе Арктики огромные возможности для создания значительных пейзажных образов. Есть основания полагать, что творчество Борисова оказало существенное влияние на искусство уже его современников. Одной из тем будущего исследования должна стать тема воздействия Борисова не только на советских пейзажистов, но и связи его искусства с творчеством такого, например, большого и оригинального художника, каким являлся А. А. Рылов.

Совершенно очевидно, что творчество Борисова представляет собой одну из граней искусства русского пейзажа конца XIX—начала XX века. Мы попытались наметить эту грань. Но предстоит еще многое сделать в этом направлении. И прежде всего, необходимо фундаментальное исследование искусства и многогранной деятельности самого Борисова. Попыткой этого является настоящая книга. Она написана не специалистом по истории искусства. Однако это не умаляет ее достоинств. Автор книги — племянник художника — Н. П. Борисов рос в его доме и сохранил о нем самые свежие воспоминания. Отсюда непосредственность изложения, а главное — обилие фактов, имеющих прямое отношение к жизни Борисова и как художника, и как исследователя нашего Севера, и просто как человека.

Со страниц книги встает личность чрезвычайно энергичная, преданная идее освоения Русского Севера. Этой идее Борисов оставался верным до конца своих дней. С огромным интересом читаются страницы, посвященные путешествиям Борисова, его работе над проектом железной дороги, его активной общественной деятельности после Октябрьской революции и т. д.

С неменьшим интересом читатель познакомится и с рассказом о работе Борисова-художника, о выставках его произведений за границей, которые принесли ему всемирную известность. В этой связи хочется отметить следующее. Автор широко привлекает материал периодики предреволюционных лет, свидетельствующий о серьезном внимании, которое уделялось искусству Борисова в русской и зарубежной прессе. Естественно, что в книге цитируются преимущественно статьи, в которых творчество Борисова оценивается положительно. Дело будущего исследователя глубоко проанализировать этот материал и дать ему соответствующую историческую оценку, что поможет уточнить место Борисова в современном ему искусстве.

Здесь же хочется коснуться следующего.

Автор книги приводит немало похвальных слов, высказанных в адрес Борисова известными художниками. Среди них И. Е. Репин, в одной из своих статей обративший внимание на «редкие по своей трудности изображения» (Цит. по: Н. С. Барсамов. Море в русской живописи. Симферополь, 1959, с. 206.), созданные Борисовым, В. М. Васнецов, писавший художнику: «Картины Ваши действуют неотразимо [...] Великое, художественное и патриотическое дело сделали Вы [. ..]» (Цит. по: Н. С. Барсамов. Море в русской живописи. Симферополь, 1959, с. 205, 206.) Весьма положительно были оценены уже первые этюды художника, привезенные им из Арктики, Н. К. Рерихом, и это легко объяснимо. Характерно и важно также отношение к работам Борисова А. А. Рылова.

В своих «Воспоминаниях», над которыми он работал в середине 1930-х годов, знаменитый пейзажист пишет о первых полярных этюдах и одной из законченных картин художника: «В этой картине виден свободный размах и сила [. . .] В этюдах Борисова чувствуется правда» (А. Рылов. Воспоминания. Л., 1977, с. 83.). С большой симпатией относился к Борисову и его искусству С. В. Малютин, написавший превосходный портрет художника.

Таким образом, совершенно очевидно, что многие русские мастера отдавали должное искусству Борисова. И это следует учитывать, знакомясь с теми критическими материалами, которые приводятся в книге. А материалы эти появлялись в прессе отнюдь не регулярно. Это объясняется тем, что произведения Борисова не экспонировались систематически на выставках, которых было много в Москве и Петербурге. Борисов не был членом художественных объединений 1900—1910-х годов. В сущности, он стоял в стороне от борьбы между различными художественными направлениями, которые активно отстаивали свои позиции в те годы. Это в известной мере определило и отношение к нему художественной критики.

Положительно относились к Борисову критики, стоявшие на реалистических позициях. Автор книги цитирует высказывания Н. И. Кравченко, С. Н. Дурылина и других, отмечавших правдивость картин Борисова, его новаторское значение в художественном освоении Русского Севера, его смелость в решении живописно-пластических задач. Особенно важно здесь мнение Дурылина — впоследствии известного советского искусствоведа.

Этой группе критиков, писавших о Борисове, противостояли критики — сторонники «Мира искусства», в сущности отрицавшие положительное значение деятельности художников, воспитанных на идеях демократического искусства второй половины XIX века и, прежде всего, на идеях передвижников. Естественно, что им было чуждо творчество Борисова, лишенное и намека на ретроспекцию, строго ориентированное на правдивое отображение реальной природы.

В столкновении этих взглядов особое значение приобретает статья Л. В. Луначарского «Выставка картин «Союза русских художников» (См.: А. В. Луначарский. Об изобразительном искусстве. Т. 1. М., 1967, с. 381—394.), опубликованная в 1907 году. В этой статье он упоминает Борисова, выставки которого стриумфом были восприняты в Западной Европе. Из контекста статьи можно понять, что Луначарский весьма положительно оценивает произведения Борисова и, во всяком случае, противопоставляет их односторонности многих работ мирискусников, выставка которых, организованная Дягилевым, экспонировалась в это время, так же как и выставка картин Борисова в Париже и Берлине. Таким образом, передовая русская художественная критика в лице Луначарского по достоинству оценила вклад Борисова в русское искусство первого десятилетия XX века.

Сказанное нами, разумеется, отнюдь не претендует на окончательное решение вопроса об оценке творчества Борисова в русской художественной критике начала столетия. Вопрос этот требует дальнейшего изучения и связан с общими проблемами развития пейзажной живописи этой эпохи. Можно только констатировать важность искусства художника в этой проблематике, а следовательно, и существенное значение произведений Борисова в истории русского пейзажа.

Дальнейшее изучение творчества Борисова позволит дать более глубокое представление и о взглядах художника на современное ему искусство. Немногие его высказывания по этому поводу свидетельствуют прежде всего о том, что он с бесконечным уважением относился к творчеству своих учителей И. И. Шишкина и А. И. Куинджи. Непререкаемым авторитетом был для него И. Е. Репин. Иначе говоря, художник стоял на твердых реалистических позициях и ему были чужды и непонятны многие искания современной ему как русской, так и западноевропейской живописи, уже не говоря о крайне левых течениях современного искусства. Однако Борисов не остался, видимо, равнодушен к завоеваниям импрессионистов, хотя в его творчестве воздействие их не выступает отчетливо. Его можно усмотреть лишь в стремлении передать трудно уловимые эффекты освещения в Заполярье, эффекты мгновенные, кратковременные. В этом своем стремлении он вынужден был обращаться к опыту импрессионистов, с искусством которых познакомился во время своих заграничных поездок.

Автор книги не углубляется в вопрос о жизненности традиций искусства Борисова и их значения для последующего развития пейзажной живописи, хотя и называет художников, которые многим ему обязаны. Тем более важными представляются страницы книги, где речь идет о «президенте» Новой Земли, первом ненецком художнике Тыко Вылке, работы которого находятся в Архангельском музее изобразительных искусств. Исследователь творчества Тыко Вылки (См.: О. Воронова. Президент Новой Земли Тыко Вылка. М., 1977.) не говорит о том, что именно Борисов был первым, кто приобщил ненецкого мальчика к искусству. Автор настоящей книги приводит неопровержимые сведения, подтверждающие этот факт.

Чрезвычайную ценность представляет составленный автором список произведений Борисова. Он значительно уточнен по сравнению со списком, приложенным к небольшой книге А. Н. Мунина, посвященной художнику (А. Мунин. Александр Борисов (К 100-летию со дня рождения). Вологда, 1967.).

Все сказанное выше определяет несомненный интерес и современного зрителя и специалистов к личности и искусству Борисова.

Глава первая

Детство. Соловецкий монастырь

Александр Алексеевич Борисов родился 2(14) ноября 1866 года в глухой северодвинской деревушке Глубокий Ручей близ заштатного городка Красноборска, что в самой северной части бывшей Вологодской губернии. Восточным Поморьем именовались эти земли в старину.

Детство будущего художника прошло в крестьянской обстановке, с привычными для нее заботами и деревенскими радостями.

Грамоте он учился по псалтырю у сельского дьячка Сушнина и крестьянина — соседа Ивана Тимофеевича Копылова, так как школ в ту пору в глухих двинских краях почти не было, да и грамотных людей вообще было мало.

Картин и рисунков он не видел, кроме, разве, икон да раскрашенных прялок и дуг в праздничной упряжи. Случилось, однако, одно обстоятельство, сильно взволновавшее подростка, — приехали владимирские богомазы расписывать красноборскую соборную церковь. Было это в 1879—1880 годах. Пошел он как-то с матерью к обедне и впервые увидел на стенах храма росписи. Они произвели на него сильное впечатление.

Достал он после этого книжку «Родное слово» и со всей страстью юного сердца стал рисовать на оберточной бумаге и на грифельной доске, точнее — перерисовывать картины из этой книги. Рисовал по ночам, при плохом свете коптившей лампы, так как днем надо было работать, помогать отцу. Да и ночью рисовать редко позволяли. Часто отец, Алексей Егорович, говорил: «Олька, ложись спать, утром на работу рано разбужу, да нечего попусту и керосин жечь, да и спать мешаешь!» — «Хорошо, татька! Я буду готов». Что мог ответить Олька? Радость детского творчества на этом обрывалась, а от охватившего душу волнения Олька долго не мог уснуть: он все еще видел героев своего незатейливого рисунка.

Трезвая, суровая трудовая жизнь северного крестьянина была удивительным образом пронизана различными верованиями и бытовыми приметами. Приметы и поверия на все случаи жизни были украшением слишком уж однообразной и рациональной крестьянской жизни. Сколько милой наивности было заключено в этом суровом и далеко не богатом быту! Когда дед будущего художника, Егор Васильевич, построил в деревне Глубокий Ручей собственный дом, то переход в него был обставлен целым ритуалом. В светлую весеннюю ночь, как бы тайком от соседей, бабка, Иринья Акимовна, торжественно и смиренно несла перед собой квашню, дед же шел сзади, держа под мышкой петуха, помелом заметал следы, все время приговаривая: «Дедушко-батамушко, пойдем с нами!» Считалось, что в каждом доме есть свой батамушко (домовой) и его надо непременно пригласить с собой в новое жилище, он охранитель домашнего благополучия. Следы же заметались для того, чтобы ничто плохое и недоброе не могло найти дорогу в новый дом.

В лесистой местности с бедными подзолистыми землями ничего не могло быть дороже хлеба, которого не всегда хватало до следующего урожая. Поэтому-то во всем таинственно-торжественном ритуале особое место отведено такому предмету крестьянской утвари, как квашня — она здесь выступает в роли символа обеспеченной, сытой крестьянской жизни.

Земля, хлеб — с ними всегда были связаны все мечты и надежды русского крестьянина.

Лет десяти Олька сильно заболел. Виновата была детская неумелость. Развязывал Олька воз дров, помогая отцу, да и обрушил бревна себе на колени. На руках унесли парнишку в дом. Долго, очень долго не мог он ходить. Тревогой охвачены родители — какой же будет в хозяйстве работник без ног?! На выздоровление было мало надежды. Как водилось в ту далекую пору, особенно на Севере, родители дали обет соловецким угодникам отдать сына на год в Соловецкий монастырь бесплатно работать, если он поправится.

Сын выздоровел, и обещание родителей было выполнено, когда ему исполнилось пятнадцать лет, в 1881 году.

Пароход из Красноборска отошел поздним июньским вечером. Вниз по течению он шел бойко. Красноборск вскоре исчез в вечерней мгле.

По берегам то и дело виднелись деревянные колокольни и церкви, окруженные ершистым ельником. Стоя у борта, мальчик задумчиво следил за волнами, которые плавно ломают зеркальную гладь Двины и длинными усами долго бегут к берегам. И бегут мысли деревенского паренька — что-то ждет его впереди? ..

Двое суток плыли до Архангельска. И чем ближе к городу, тем шире становилась река, а у самого города — в три раза больше, чем у Красноборска. Много незнакомого увидел мальчик за это время.

Первым появился на горизонте собор, он как бы отделился от водной глади реки и повис в воздухе. Когда причалили к пристани, Олька впервые увидел незнакомый город, большой, но такой же деревянный, как и родной Красноборск.

Пришлось ночевать на Соловецком подворье и ждать монастырского парохода.

Пароходом управляли монахи. Капитан тоже монах. Никаких громких команд, все приказания передавались мягкими жестами. Главная мачта оканчивалась золоченым крестом, ярко сиявшим на солнце. Чудеса!

Соловецкий монах был одет просто — в рясу грубого сукна. Вообще это не столько монах-аскет, как обычно рисуется в воображении всякий монах, а скорее монах-труженик: кто плотник, кто рыбак, кузнец... Люди «спасались» прежде всего трудом, а не пребыванием в пассивно-молитвенном созерцании.

Новая среда, позже ставшая привычной, с ее отличительными чертами трудолюбия, имела огромное воспитательное влияние на крестьянского юношу. Только не стал он ханжой, как можно было бы предположить, а вырос энергичным и деятельным человеком, человеком трезвого ума и практического расчета.

Так впервые пятнадцатилетний Борисов попал на Соловки, где определили его на рыболовную тоню в Савватиеве. На современном языке — это рыболовецкая бригада, составленная из монахов и таких же годовиков, как и он сам.

Выдали ему кафтан грубого серого сукна и халат сурового полотна, подпоясываемый кожаным ремнем. Такова была одежда годовиков. Стал Борисов послушником Соловецкого монастыря.

Занятие рыболовством было по душе юноше, и он с величайшим удовольствием, не замечая, как быстро летели дни, скитался с монахами-рыбаками по живописным лесным озерам, ставил сети и ловил рыбу и с еще большим удовольствием пускался в море — в лабиринт Сосновских островов, подолгу разъезжал там, слушая разноголосое пение летних пернатых гостей. Все свободное время, а его было достаточно, рисовал местную природу, а также портреты скитской братии. Крепло желание постичь это искусство, но как?

Сильное впечатление произвели на него красоты беломорских видов, а также образные рассказы старых монахов о доблести русских поморов, глубоко проникавших в ледяные просторы полярного моря на утлых деревянных суденышках (кочах) вплоть до далекого Груманта и Новой Земли.

Целый мир новых ярких впечатлений заполнил душу юноши.

Как вспоминал художник, в детстве у него была старая нянька-зырянка Настасья, она рассказывала ему множество выдуманных, кем неизвестно, сказок и всевозможных импровизаций. Но любопытно, что во всех сказках и небылицах всегда действие развертывалось где-то в полярных областях, а действующими лицами были непременно коренные жители этих мест.

Таким образом, начатое еще в самом раннем детстве формирование вкусов, влечений и стремлений на Соловках как бы продолжалось и завершилось и приобрело характер устойчивого интереса к таинственным, в ту далекую пору, полярным окраинам нашей Родины.

Позже художник напишет:

После природы родных лесов Вологодской губернии наибольшее впечатление произвели на меня льды и белые ночи Соловецкие, и, может быть, по этой причине меня всегда тянуло на Север, и до того рассказы и описания полярных путешествий не давали душе моей покоя [...] В голове роились мысли о местах, где когда-то бывали малоизвестные подвижники русского дела: Савва Лошкин, штурман Розмыслов, Чиракин, Пахтусов, Циволька и проч., и проч., и брала досада, что рядом с этими священными для всякого русского именами приходится встречаться на искони русском побережьи с именами разных иноземных путешественников, по большей части лишь одушевленных корыстными чувствами ( А. А. Борисов, Усамоедов. От Пинеги до Карского моря. Спб.,[1907], с. 4, 5.).

Так исподволь, просто и естественно, формировались устремления юноши, подготовившие его к роли художника-путешественника по полярным окраинам России.

Незаметно пролетел год. Надо было ехать домой и оставить так полюбившееся Савватиево, что на большом Соловецком острове.

Не один раз за этот год доводилось Борисову заглянуть в живописную мастерскую и увидеть в ней таких же подростков, как и он сам. Желание поступить в мастерскую глубоко засело в его сознании. Не скоро, правда, оно сбудется, пройдет еще долгих четыре года, когда восемнадцатилетний молодой человек примет решение оставить родительский дом и идти навстречу судьбе.

Вернувшись домой, надо было снова врастать в примитивный крестьянский быт с его разнообразными повседневными заботами. А душа повзрослевшего юноши еще более стала рваться в неизвестное. Не интересовали его игры и забавы сверстников. Насмотревшись на Соловках разных технических хитростей, он беспрестанно что-нибудь мастерил: механическую модель лесопильного завода, виденного им на Соловках, мельницы, пароходы... Приходил отец, ломал все «бездельные» забавы, чтобы положить этому конец, а юный техник долго плакал, собирая остатки своих построек и снова, тайком от отца, где-нибудь в пустой избе начинал мастерить свою затею...

О своих предках художник впоследствии вспоминал мало и редко. Говорил, что дед его Егор Васильевич был половником, то есть пахал землю зажиточного крестьянина или красноборского купца из половины урожая, и, следовательно, был мужик бедный. Отцу пришлось создавать свое собственное хозяйство и независимое положение только кропотливым и тяжелым трудом. «Он работал без устали целые дни, а летом, во время сенокоса, так и ночи напролет», — вспоминал Борисов. С особенным чувством говорил художник о матери:

Моя мать принадлежала к чутким и впечатлительным натурам. Особенно сильное впечатление производила на нее природа, и в особенности лес. Она описывала это так:

Войдешь в лесок, а березки-то зеленые, зеленые, а листочки — те так и трепещут, а тут ручеек и водичка-то такая чистая, чистая да холодная, а птички — те поют, и польники-то (тетерева) токуют, и все кругом-то баско, так баско (то есть красиво)!

Часто я вспоминал эти рассказы, — признается художник А. И. Яцимирскому,— потом вспоминал их в те ужасные минуты, когда нас носило во льдах в Карском море (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 193, № 67.).

«Мне думается, — говорил позже художник, — что если и есть во мне искра божия, но она передалась мне от матери, а энергию и неутомимость я унаследовал от отца» (См.: А. И. Яцимирский. Вестник знания. Спб., 1903, № 6.).

Суровое воспитание в северных крестьянских семьях не допускало своеволия и ослушания. Мог ли Олька сказать отцу — хочу учиться (все равно чему) и вернуться в Соловки? Конечно, нет. Он заранее знал, что будет резкий отказ: отец настойчиво создавал материальный достаток семьи, в укреплении которой ему, как старшему из сыновей, предназначалась особая роль. Не догадывался Алексей Егорович, что в сыне зреет затаенное упрямство, желание настоять на своем, хотя и не в открытом споре с отцом — как можно в открытую перечить отцу!

А пока юноше было нелегко, долго боролся он с неотступной мыслью оставить родительский дом. Наконец, в восемнадцатилетнем возрасте решил вернуться в Соловки и определиться в иконописную мастерскую.

Достал тайком от отца годовой паспорт (его дядя был волостным старшиной) и уговорил мать весной 1884 года пойти в Соловки — поклониться святыне. Мать, ничего не подозревая, легко согласилась.

В Соловках же он ей сказал, что назад не поедет, что у него есть паспорт. Мать, естественно, сопротивлялась намерению сына, но за него заступился строитель Савватиевского скита отец Ионафан. Матрене Назаровне пришлось уступить. Тревожно она ехала домой: как-то встретит ее муж?! Ведь беглец был старшим из сыновей. И она не ошиблась — разгневанный отец проклял своего сына. Лишиться взрослого работника! И когда? Перед самой страдой!

Сначала юноше снова пришлось стать рыбаком. Но уже осенью того же года Ионафан помог ему оказаться в иконописной мастерской. Прежде чем принять в ученики, Борисову предложили что-нибудь нарисовать. Нарисовал он карандашом вид на Савватиево, рисунок послали архимандриту монастыря, и тот вскоре приехал в скит и увез Борисова с собой, в главную обитель.

В справке, выданной 5 сентября 1886 года в Соловецком монастыре, сказано, что Борисов проживал в монастыре «для богомолия и трудов с 10 июня 1884, находясь на послушании, — первоначально на рыболовной тоне в Савватиевской пустыни, а с 20 октября того же 1884 г. по настоящее время в живописной мастерской» (ЦГИА СССР. ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 6.).

Школа живописи при монастыре была открыта в 1880 году, в ней занимались рисованием и иконописанием способные молодые люди из послушников и богомольцев под руководством опытных преподавателей. Обучение в этой школе было поставлено хорошо, ученики ее достигали весьма высокого профессионального уровня.

В июне 1885 года Соловки посетил президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович. Обходя иконописную, он обратил внимание на работу Борисова и задал ему несколько вопросов, пообещав при этом содействие в получении художественного образования. Великий князь, конечно, забыл о своем обещании, тем дело бы и кончилось, если бы через год в Соловки не приехал любитель и собиратель живописи генерал А. А. Боголюбов. Ионафан рассказал Боголюбову об обещании великого князя. Под диктовку Ионафана Борисов 12 июля 1886 года пишет прошение на имя великого князя, взять и передать которое попросили Боголюбова, служившего в штабе Петербургского военного округа.

Вернувшись в столицу, Боголюбов пишет письмо генералу Н. И. Бобрикову, начальнику штаба войск гвардии и Петербургского военного округа (ЦГИА СССР. ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 14.) и просит его ходатайствовать перед великим князем о «небольшом ежемесячном пособии» для Борисова. Энергичные хлопоты Боголюбова увенчались успехом: Борисову было выделено пособие от человеколюбивого общества. 20 сентября 1886 года будущий художник приехал в Петербург.

В Петербурге

В Петербурге по ходатайству настоятеля Соловецкого монастыря Борисова приютили в Александро-Невской лавре. Там же ему разрешили пользоваться бесплатным столом.

Трудно было малограмотному двадцатилетнему плохо одетому молодому человеку в холодной, чиновной, равнодушной столице. У него ничего не было — только будущее. Нашлись, однако, люди, которые искренне, бескорыстно и с большой душевной теплотой отнеслись к судьбе Александра Борисова. Ими оказались все тот же генерал А. А. Боголюбов и его знакомый Б. А. Яловецкий — директор Александровского механического завода в Петербурге. Эти люди стали для Борисова не просто покровителями и благодетелями, но и наставниками, учителями, чуткими и мудрыми воспитателями. Их роль в судьбе художника очень велика. Об этом трудном времени Борисов вспоминал позже в письме к профессору А. И. Яцимирскому, автору небольшого монографического очерка «Художник Крайнего Севера»

С.-Петербург, 22 ноября 1902 г.

Глубокоуважаемый Александр Иванович!

Будьте столь добры, поместите в мою биографию в Вашем альбоме прилагаемую записку. Она типично рисует мое тогдашнее душевное состояние: кроме того, отображает, хоть сколько-нибудь, этих славных людей и толкает немало в будущем на новые сострадания к бедным. Относительно Невской лавры я не хотел бы совсем писать что-либо, ибо у меня осталось в воспоминании очень много нехорошего об этом учреждении, напротив, о Соловках у меня самые чудные воспоминания.

Господи, господи, как трудно было мне первое время в Петербурге! И если бы не такие добрые люди, как Андрей Андреевич Боголюбов и Болеслав Антонович Яловецкий, которые помогли мне, чем могли, мое положение было бы страшно! Андрей Андреевич занимался со мной по истории, русскому языку и прочим, а Болеслав Антонович учил меня математике. Часто, бывало, прихожу я к А. А. с истерзанным сердцем, приниженный, забитый, и дорогой Андрей Андреевич утешает меня. Или приезжал я к Болеславу Антоновичу на Александровский завод, где он был директором, и Б. А. поведет меня, бывало, в завод и показывает все премудрости: мастерские, машины, инструменты, все винтики, все, все и с таким вниманием, с такой любовью и кому же?! — мне, в обтрепанном пальтишке, человеку, ничего незначащему! Боже, как я был благодарен, едва удерживал рыдания, рыдания радости! Как сильно билось мое сердце, как сильно оно чувствовало, хотя и помещалось в груди, едва прикрытой рубищем!

Каким могучим бойцом всегда уходил от этих добрых людей! Я говорил себе: так нет же! Никогда я не погибну и не сдамся!!! (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 193, № 67.)

При поддержке Боголюбова в 1887 году Борисову удалось поступить в рисовальную школу Общества поощрения художеств.

Занятия в школе проводились три раза в неделю. Учеников было много, среди них был наиболее великовозрастным и менее образованным Борисов. Много поэтому уколов самолюбия пришлось ему испытать в этой среде, в большей своей части ему совершенно чуждой по воспитанию.

Надо было обладать большой волей, внутренней сосредоточенностью, чтобы не потерять веру в себя, в свои силы. Бывали и минуты слабости, тогда он ехал к Боголюбову или Яловецкому, в них находил моральную опору, а когда возвращался в лавру, то был снова полон уверенности в своих силах и знал, что ему надо делать, к чему стремиться.

Допоздна сидел рисовал, рисунок его был еще слаб, надо было совершенствовать технику.

В эти минуты юноша вспоминал своего отца, его неуемное трудолюбие. Думал: он может стать и непременно станет таким, как отец, ведь стал же отец из бедного крестьянина-половника мужиком самостоятельным и по-крестьянски достаточным. «Буду таким же, как татька, непреклонным в своем стремлении к заветной цели, — повторял про себя Борисов, — нет, я не погибну и не сдамся».

Все эти размышления лечили душевные раны, нанесенные сегодняшним днем, и вселяли уверенность в успехе дня завтрашнего.

Кроме уроков рисования, в школе изучали и общеобразовательные предметы. А. А. Боголюбов и Б. А. Яловецкий помогали Борисову в его занятиях. Он очень ценил расположение своих наставников, поэтому не мог прийти к ним неподготовленным.

Курс рисовальной школы был успешно пройден за один год вместо трех. Успех был обеспечен, прежде всего, беспощадным отношением к себе, железной самодисциплиной. Одних способностей было бы недостаточно — надо было еще обладать сильной волей и характером.

Академия художеств. Ученик И. И. Шишкина

Усиленная работа над собой укрепила уверенность в своих силах, и Борисов решается подать в июле 1888 года прошение о допуске к экзамену по рисованию на право поступления в Академию художеств вольнослушателем. А так как он принадлежал к податному сословию, то надо было иметь еще согласие не только родителей, но и «однообщественных» крестьян. Борисову было выдано удостоверение:

Алексеевское волостное правление Сольвычегодского уезда Вологодской губернии сим удостоверяет, что за крестьянином здешней волости Прокудинского общества д. Глубокого Ручья Александром Алексеевичем Борисовым податных недоимок, а равно и других повинностей не состоит и на поступление его в Академию художеств со стороны правления препятствий не имеется, а также и спрошенные волостным старшиной на сельском сходе однообщественные крестьяне законных препятствий на это не заявили, родители Борисова на поступление в Академию согласны и поведение его примерное.

1888 г. 19 июля.

Волостной старшина Ф. Борисов (ЦГИА СССР, Ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 14.)

В 1888 году Борисов зачисляется вольнослушателем Академии в гипсо-головной класс. Учась в Академии, юноша проявлял настойчивость, упорство и прилежание. За его успехами по-прежнему внимательно следили Боголюбов и Яловецкий. Мало того, так как обучение в Академии не было бесплатным, они платили за обучение. Судьбой Борисова они заинтересовали еще третье лицо — Михаила Ильича Кази, директора Балтийского судостроительного завода. Роль М. И. Кази в творческой биографии художника оказалась огромной, его поддержка во многом способствовала успеху дальнейших планов Борисова.

А пока Борисов — прилежный ученик Академии, за ним зорко следят три названных лица, и он не может обмануть их надежд. В гипсо-головном классе у профессора Н. А. Лаверецкого и И. П. Пожалостина за рисунки он получает номера: 57, 76, 4, 29 и в феврале 1889 года двадцать шестым переводится в фигурный класс к П. П. Чистякову и Г. Р. Залеману. Приведенные номера рисунков указывают еще на большие недостатки в технике рисунка. Тем не менее уже в 1888 году за пейзаж карандашом Борисов получает малую поощрительную медаль.

В фигурном классе он стал получать первые номера и снова — малая поощрительная серебряная медаль. Шестым переводится Борисов в феврале 1890 года в натурный класс к Б. П. Виллевальде.

Успехи начинающего художника с 1888 года по 1892 год были отмечены двумя малыми и одной большой поощрительными серебряными медалями. При этом большая медаль присуждена за рисунок двух натурщиков на полугодовом экзамене 23 ноября 1892 года.

В сентябре 1890 года Борисов возбудил ходатайство об освобождении от платы за посещение классов, которую вносили за него его покровители, а 28 апреля 1892 года пишет (не первый раз) прошение в совет Академии художеств о предоставлении стипендии как государственному крестьянину. Решение совета Академии от 26 мая 1892 года гласит: «Ходатайствовать о назначении стипендии с 1 июня 1892 года вольнослушающему Борисову, как оказавшему хорошие успехи в художественных классах» (ЦГИА СССР, Ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 15,17.).

Годы обучения Борисова в Академии совпали с преобразованиями в ее педагогической системе. 15 октября 1893 года утвержден новый устав Академии, по которому при Академии учреждалось Высшее художественное училище.

Кроме натурных классов, учреждались индивидуальные мастерские художников-руководителей. В Академию были приглашены на должности профессоров-руководителей художники-передвижники: И. И. Шишкин, А. И. Куинджи, И. Е. Репин, В. Е. Маковский.

Последовательно обучаясь у И. И. Шишкина и А. И. Куинджи, Борисов много воспринял от своих учителей. Шишкин оказал большое влияние на Борисова-художника, научив его точности в рисунке и терпеливому труду рисовальщика. Шишкин серьезно и одобрительно относился к упорной настойчивости, с которой молодой Борисов отделывал свои работы. Терпеливо, с аскетической отрешенностью от всего остального, проходил Борисов школу Шишкина, который отличался суровой требовательностью.

Шишкин учил: «К чему бесплодные размышления, теории, чтобы стать настоящим художником, надо полностью подчинить себя натуре [...]» (Цит. по: А. Н. Мунин. Александр Борисов (к 100-летию со дня рождения). Вологда, 1967, с. 15.)

Этой формуле он твердо следовал при обучении своих учеников. Страстный любитель и большой знаток русской природы, Шишкин умел с исключительной правдивостью отражать ее в своих картинах, рисунках и офортах. Обучение в его мастерской заключалось в работе зимой над фотографиями и летом на природе. Шишкин требовал от своих учеников кропотливого изучения натуры, учил создавать «портреты природы».

Рисунку Шишкин придавал большое значение, видя в нем не только подготовительную стадию в создании живописных полотен, но и вполне самостоятельную законченную работу.

Борисов добросовестно изучал технику своего учителя, и вскоре его работы стали во многом похожими на Шишкина. В ученических рисунках этого периода хорошо чувствуется реалистическая основа, заложенная Шишкиным. Таковы работы «Сосна и ель», «Берег моря».

В летний период, не всегда имея возможность уехать из Петербурга к себе на Север, Борисов проводит лето на Академической даче вместе с учителем и старательно штудирует натуру. Примером работ этого периода могут служить «Лес», натюрморт «Грибы», «Ствол сосны», «Ветровал», «Аллея парка» и другие.

В них Борисов предстает последовательным учеником Шишкина, старательно копирующим натуру, тщательно выписывающим леса и мхи. Нельзя не признать, что названные полотна отличаются определенной сухостью, здесь еще не чувствуется темперамента художника, но школа Шишкина, уважительное, внимательное отношение к натуре навсегда останется в искусстве Борисова.

Только позднее, под влиянием А. И. Куинджи, Борисов отойдет от протокольно-объективистского отношения к природе и приблизится к более глубокому пониманию правды художественной. В его работах появится внутренняя взволнованность и экспрессия, вполне определенная творческая индивидуальность.

Летом 1894 года Борисову представляется неожиданная счастливая возможность поехать на Север и не только посетить Соловки, не только вновь увидеть с юности полюбившийся беломорский пейзаж, но и побывать на Мурмане, своими глазами увидеть Ледовитый океан, о плаваниях по которому он так много слышал в детстве и юности.

В июне 1894 года была организована поездка министра финансов С. Ю. Витте на Мурман для отыскания удобной военно-морской гавани. Для этой цели общество «Архангельско-Мурманское пароходство» предоставило свой пароход, и председатель общества М. И. Кази вошел в число лиц, сопровождавших министра. К этой группе присоединился еще и С. И. Мамонтов —ему представился удобный случай ознакомиться со строительством железной дороги Вологда—Архангельск, которое он вел в это время.

М. И. Кази взял в поездку Борисова, возложив на него обязанности рисовальщика и фотографа экспедиции.

Нельзя не сказать несколько слов о личности Михаила Ильича Кази. Моряк по образованию, любитель искусств, он сравнительно рано вышел в отставку и стал кораблестроителем. От статских чинов отказался и предпочитал числиться «флота отставным капитан-лейтенантом». В начале 1890-х годов Кази увлекся планами освоения Русского Севера, почему и ездил с С. Ю. Витте на Мурман. Пристрастие к северному Поморью сделало молодого Борисова особенно близким сердцу Кази. Он предложил Борисову кров в своем доме на 4-й линии Васильевского острова, и художник не раз пользовался его гостеприимством. В благодарность за доброту и расположение, как рассказывает внук М. И. Кази, ленинградский искусствовед А. В. Помарнацкий, Борисов разрисовал паддуги в двухсветном зале особняка различными полярными мотивами (А. В. Помарнацкий. О художнике А. А. Борисове. Рукопись.— ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 140.). В этом доме Борисов не раз встречал своего соученика по классу А. И. Куинджи Григория Одиссеевича Калмыкова, как и М. И. Кази, грека по происхождению.

Интересен путь, которым следовала вся группа, выехавшая из Петербурга 8 июня, — до Рыбинска по железной дороге, от Рыбинска до Ярославля пароходом, из Ярославля до Вологды снова по железной дороге и, наконец, из Вологды казенным пароходом «Николай» до Архангельска. Таким образом, Борисов проехал мимо родного Красноборска.

С. И. Мамонтов в письме к жене писал:

На Двине есть город Красноборск. Жаль, не остановились, ибо это, наверно, была столица царя Берендея. Народ весь высыпал на берег [...] Какие чудесные деревянные церкви встречаются на Двине (ЦГИА СССР, ф. 799, оп. 1, ед. хр. 310, л. 21.).

Осмотрев Архангельск и Соловки, экспедиция на пароходе «Ломоносов» направилась вокруг Мурманского побережья с остановками для осмотра гаваней. Особое внимание было обращено на Екатерининскую гавань, которой Борисов посвятил много зарисовок как в ту пору, так и позже — в 1896 году.

В Печенге их встретил настоятель Ионафан. Тепло и радушно был принят Борисов этим человеком, так сильно повлиявшим на жизненную судьбу крестьянского юноши и до сих пор по-отечески заботившегося о нем.

Участник экспедиции, меценат и покровитель искусств С. И. Мамонтов пришел в восторг от обозрения Мурмана и поразился неожиданной красотой северной природы. Вернувшись в Москву, он немедленно, этим же летом, в августе, решил послать на Мурман тогда еще молодых художников К. А. Коровина и В. А. Серова. Так в творчестве этих художников появились полярные мотивы.

На пароходе «Ломоносов» экспедиция дошла до Тронхейма, а дальше по железной дороге до Стокгольма и, наконец, снова на пароходе прибыла в Або в Финляндии. 2 июля на поезде все вернулись в Петербург.

За трехнедельное путешествие Борисов хорошо познакомился с С. Ю. Витте, который много с ним беседовал по поводу различных сторон быта и экономики Севера: Борисов как коренной северянин для Витте представлял несомненный интерес. Не мог Витте не заметить и природного ума своего собеседника, что тоже располагало к оживленному разговору.

В поездке по Мурману Борисов старательно исполняет свои обязанности и делает много карандашных зарисовок побережья, особенно гаваней и бухт, Екатерининской гавани, Териберки и других, вплоть до границы с Норвегией. Делал и наброски маслом (Альбомы рисунков, а также этюды некоторое время хранились у М. И. Кази на заводе, а затем были переданы в министерство финансов. До 1934 г. часть рисунков находилась среди альбомов в мастерской художника. Теперь их местонахождение неизвестно, за исключением единичных листов.).

После этого путешествия молодой художник окончательно поверил в возможность осуществления своей давней мечты — проникнуть в северные широты Ледовитого океана с кистью и палитрой. Север всегда манил его к себе. Он только и мечтал отправиться за пределы Архангельской губернии, туда, где вечные льды, где, как говорил Нансен, «красота и смерть».

Увлечение Борисова полярной тематикой нельзя объяснить лишь одними субъективными мотивами, в нем усматривается отражение некоторых общественных потребностей.

Конец XIX века ознаменовался большим интересом к потенциальным богатствам Севера, к его промысловым ресурсам. Открыто и безнаказанно хозяйничали в отечественных полярных водах иностранцы, прежде всего норвежцы. Это могло угрожать даже отчуждением Новой Земли и других полярных областей. Стали чаще раздаваться голоса об охране русских интересов в полярном бассейне, его промысловых богатств. Все большее значение стали приобретать оборонностратегические соображения. Сильно подхлестнули отечественную исследовательскую мысль успешные полярные плавания Ф. Нансена.

Несомненно, что жизненная программа Борисова сформировалась под влиянием этого общего интереса к Арктике. После поездки на Мурман в 1894 году эта программа приобрела вполне конкретные формы — он усиленно стал разрабатывать план полярной экспедиции с зимовкой на Новой Земле.

Поездка по Белому морю и Северному Ледовитому океану дала Борисову много живых наблюдений. Яркие впечатления от природы Крайнего Севера просились на полотно, очень хотелось скорее вернуться в свою академическую мастерскую и сесть за мольберт.

Тема покорения Арктики отважными одиночками давно занимала воображение Борисова. Зародилась она еще в юности, на Соловецких островах под впечатлением ярких рассказов старых монахов долгими зимними вечерами.

Немало этюдов пришлось ему написать, прежде чем определился сюжетный и композиционный замысел картины, которую Борисов назвал «Среди вечных льдов». Более двух лет заняла работа над этим полотном. Картина была закончена только к академической выставке 1896 года, и ее приобрела Академия художеств для музея, а один из этюдов к ней купил П. М. Третьяков.

В октябре 1895 года И. И. Шишкин подал в отставку и просил совет Академии признать его учеников А. А. Борисова, Н. П. Химону, Ф. Э. Рушица конкурентами.

Однако они предпочли перейти в мастерскую А. И. Куинджи и еще поработать и поучиться под его руководством. Мастерские обоих руководителей были рядом. Ученики И. И. Шишкина часто заглядывали к куинджистам.

Сам Шишкин всегда ценил в своем соседе гениального колориста, и у него возникала мысль усилить общение между обеими мастерскими, проделав в разделявшей их стене дверь. С таким предложением он однажды и явился в мастерскую Куинджи: «Соединим их, — говорил Шишкин,— ты будешь учить их колориту, а я рисунку...» Но Куинджи решительно отверг этот план. Старый «лесовик» обиделся. Между ними произошло охлаждение. А вскоре Шишкин покинул Академию (См.: М. П. Неведомский, И. Е. Репин. А. И. Куинджи. Спб., 1913, с. 125.).

Глава вторая

В мастерской А. И. Куинджи

Неизгладимое впечатление в Борисове оставили годы пребывания в мастерской А. И. Куинджи, на всю жизнь он сохранил теплые чувства к учителю, который с отеческой заботой и какой-то неторопливой внимательностью относился к каждому из своих учеников. Борисов считал Куинджи прирожденным педагогом. В живой беседе с учениками он неторопливо излагал свои взгляды на изобразительное искусство. Не красноречив, говорил с запинками, речь была далеко не гладка. Но зато все было наполнено конкретным смыслом, никаких надуманных теорий. Куинджи знал много, хотя находились люди, которые не хотели за ним этого признавать.

В мастерскую Куинджи приходил почти ежедневно, под его руководством не только писали пейзажи, но и рисовали натурщиков. Окончив занятия, ученики вместе с Куинджи садились за чайный стол. Служитель Некрасов приносил самовар, разную еду — за чаем вели разговоры на темы искусства. Разумеется, не обходилось без шуток и анекдотов. Нередко Куинджи любил послушать песню — украинскую, а порой и цыганскую. Их всегда охотно исполнял под гитару Г. О. Калмыков, грек-крымчанин, уже этим близкий учителю человек. Куинджи, полулежа на кушетке, мечтательно слушал этот самодеятельный концерт и радовался окружавшей его молодой жизни.

Обучение и воспитание у Куинджи, как ни у кого другого, сливались воедино. Душевное богатство, доступность, доброта и бескорыстие Куинджи делали его близким каждому ученику.

Не раз, обращаясь к Борисову, Куинджи говорил: «Передайте эти деньги вашему товарищу — у него ботинки совсем разваливаются».

Сравнительно долго Куинджи только наблюдал за работой ученика, — вспоминал Борисов, — не мешая ему, почти не делал замечаний — он изучал его самого: ему надо было понять внутренний мир будущего художника, его психологию, наклонности, вкусы и привязанности, чтобы не только не сбить его с выбранного пути, а, наоборот, помочь утвердиться на этом пути и предупредить возможные ошибки. Часто, стоя за спиной ученика, Куинджи наблюдал, как ложились мазки на полотно_; и если видел, что у ученика что-то не получалось с цветом, тоном, брал палитру и сам проходил трудное место. Несколько ударов кисти — и картина оживала. Возвращая палитру, говорил: «Вот, держите этот тон! В каждой картине должно быть свое «внутреннее», а если его нет, тогда ничего нет!»

Учиться живописи Куинджи советовал на небольших этюдах с натуры, в которых он более всего ценил правдивость изображения, а пользоваться этюдами при работе над картиной категорически запрещал: картина должна была быть результатом обобщения наблюдений художника.

Борисов рассказывал, что Архип Иванович очень любил посещать ученические выставки. Осматривал их неторопливо и внимательно, говорил при этом: «Иногда у какого-нибудь ученика можешь увидеть такую неожиданную новинку, которую опытный художник развил бы в целую картину!»

К Куинджи надо отнести известные слова о том, что не тот учитель, который учит, а тот, у кого учатся. Вокруг настоящего учителя всегда царит атмосфера творчества, поиска нового. Так было в мастерской Куинджи. Несколько лет пребывания Борисова в мастерской Куинджи необычайно обогатили палитру художника. Вот что, например, писал по этому поводу соученик Борисова А. А. Рылов в своих «Воспоминаниях»:

У Борисова громадная картина полярных льдов и множество северных этюдов с Ледовитого океана. За два года огромный шаг вперед сделал Борисов под влиянием Куинджи. Раньше он ужасно сухо выписывал леса и мхи. В этой картине виден свободный размах и сила, а главное — появился тон, о котором раньше он не имел понятия. В этюдах Борисова чувствуется правда. И в другом месте: Пока часть нашей мастерской писала этюды в Крыму, северянин А. Л. Борисов работал за Полярным кругом на Новой Земле. Он первый из художников побывал в этих местах и привез много интересных этюдов сурового края [...](А. А. Рылов. Воспоминания. Л., 1977, с. 83, 74.).

Словом, Куинджи удалось вдохнуть жизнь в творчество молодого аскета, как называли некоторые критики Борисова, ничего не признававшего в ту пору, кроме сухой передачи формы.

Снова на Мурмане

В книге «У самоедов» Борисов ясно сформулировал свою художественную задачу — показать всему свету необычайные красоты загадочного полярного мира, ему хотелось, как он говорит, похитить молчаливую тайну Севера и поделиться ею с другими.

На путешествиях художника можно проследить, с какой последовательностью он усложнял задачу, пока наконец не достиг своей цели — таинственного Карского моря.

22 января 1896 года Борисов подает прошение в правление Академии художеств о выдаче ему удостоверения на выезд за границу сроком на один месяц. Получив разрешение на выезд в Англию и Север России, он отправился из Петербурга 15 февраля вместе с М. Кази, его покровителем, в Англию. До Лондона ехали вместе. Из Лондона на русском пароходе «Королева Ольга Константиновна» Борисов отправился в Берген, а затем в город Колу на Мурмане, куда прибыл ранней весной 1896 года, в зимнюю пору другого пути на Мурман не было — только вокруг Скандинавии.

На Мурмане он провел всю весну и часть лета. За этот довольно продолжительный срок ему удалось посетить множество мест Кольского полуострова, с остановками в наиболее примечательных местах, он прошел и проехал, где на оленях, где на собаках, Мурманское побережье от Иоконги до Печенги. Дольше всего художник задержался для этюдов в Териберке, Екатерининской гавани, в Коле, на острове Кильдине, полуострове Рыбачьем, в Печенге.

Борисов посетил и многие географические пункты полуострова, разбросанные по беломорскому берегу от Кузомени до Кандалакши... Особенно большое внимание он уделил Кандалакше с ее знаменитыми сельдяными тонями.

Haходясь на Мурмане, он получил огорчившее его известие: картина «Среди вечных льдов», приобретенная Академией художеств с выставки 1896 года, оказалась не отправленной на Всероссийскую нижегородскую промышленную и художественную выставку. По этому поводу 24 июня 1896 года с Мурмана Борисов пишет вице-президенту Академии И. И. Толстому:

Ваше сиятельство,

я, уезжая из Петербурга, в начале февраля оставил в канцелярии ИАХ заявление, чтобы мою картину «Среди вечных льдов», находящуюся на академической выставке, отправили на Нижегородскую выставку, но, к крайнему моему удивлению, я получил письмо от Сергея Ивановича Барсукова такого содержания: «Картину Вашу, приобретенную Академией, на выставку в Нижний Новгород нельзя послать, так как срок прошел и все произведения уже отправлены на выставку».

Как же это, я не понимаю, прошел срок, когда я подал заявление, чтобы ее послали еще тогда, когда и не думал об этом никто, т. е. в начале февраля, а 15 февраля я уже выехал за границу? Письмо Барсукова было послано 12 апреля, я получил лишь только 22 июня, т. к. почтовое сообщение здесь крайне плохое, особенно во время весенней распутицы (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 33.).

Выставка в Нижнем Новгороде имела художественный отдел и отдел Севера и, естественно, что Борисову, тогда еще ученику Академии, очень хотелось, чтобы его картина была в художественном отделе. Однако этого не произошло. А в Нижнем Новгороде картину ждал М. И. Кази, который на выставке заведовал одним из отделов.

Судьба картины «Среди вечных льдов» драматична. До 1914 года она находилась в Музее Академии художеств. Затем она была передана в музей города Николаева (О передаче картины см. в каталоге «Императорская академия художеств. Музей. Русская живопись. Список картин, переданных из академического музея в другие». Спб., 1915, с. XV.), где и экспонировалась до 1941 года. Во время Великой Отечественной войны музей был разграблен фашистскими захватчиками и картина пропала (Репродукцию см.: Ф. И. Булгаков. Альбом академической выставки 1896 г. Спб., 1896.).

Исколесив побережье Кольского полуострова, Борисов написал много этюдов, которые по своей законченности могут быть названы картинами.

Среди множества сюжетов в творчестве Борисова особое место займет мотив летней полярной ночи. Интерес к нему зародился у Борисова уже в этом мурманском цикле — «Весенняя ночь на Мурмане», «Полночь на Мурмане», «Летняя ночь на Белом море» — и пройдет через всю творческую биографию художника. После смерти художника на мольберте останется неоконченное огромное полотно — «Августовская полночь в Карском море».

Земля заветных мечтаний

Вернувшись с Мурмана в Архангельск, Борисов со своим учеником Д. П. Жуйковым (См.: Д. И. Дубяго и Д. А. Гольдгаммер. Краткий отчет экспедиции Казанского университета на Новую Землю в 1896 году.— Ученые записки Казанского университета, 1896, № 11) первым рейсом парохода «Ломоносов» вышел на Новую Землю. На пароходе он познакомился с членами экспедиции Казанского университета во главе с профессором Д. И. Дубяго, следовавшей на Новую Землю для наблюдения за полным солнечным затмением.

Борисов ехал с твердым намерением остановиться у западного устья пролива Маточкин Шар — в Поморской губе. О красотах Маточкина Шара он был давно наслышан. Еще в юности, живя на Соловках, немало слышал рассказов об этом «полярном Босфоре» от бывалых людей, ходивших на Новую Землю на промысел зверя. Знал он и об экспедиции на Новую Землю К. Бэра в 1837 году, в составе которой находился художник X.Р.Редер, написавший картину «У входа в Маточкин Шар». Словом, стремление увидеть Маточкин Шар, с этюдником походить по его берегам, забраться с красками и палитрой на его грандиозные ледники и, более того, пройти сквозь «полярный Босфор» до Карского моря не было случайным.

Однако Дубяго уговорил Борисова остаться в Малых Кармакулах, где будет астрономический пункт, под тем предлогом, что он им очень нужен как художник. С Новой Земли Борисов писал Боголюбову:

Вот я и на Новой Земле. Нельзя сказать, чтобы она нас встретила и приняла очень радушно, но и нельзя сказать, чтобы очень скверно. Погода вчера, по прибытии парохода около 8 часов вечера 12 июля, была очень хорошая, солнечная, а сегодня, напротив, очень скверная, дождливо-туманная. Поместился в бане, в которой только что жили самоеды и которая порядком попахивает ими […] Я из Архангельска отправился с тем, чтобы ехать в Маточкин Шар, но стал упрашивать меня профессор Казанского университета г. Дубяго, чтобы я остался в Кармакулах, что я человек им страшно нужный и что, если я напишу картину солнечного затмения, то это будет такая прелесть и вместе с тем такая ценность, которой никто никогда не видывал. Я, не желая огорчать старика, решил остаться в Кармакулах, кстати сказать, заходя в становище Малые Кармакулы, пароход «Ломоносов» сломал правый винт, а поэтому не рискнул идти в Маточкин Шар, а отправился в Архангельск, и все равно я не мог бы попасть на место, назначенное мною раньше. Что касается картины солнечного затмения, то Вы, Ваше превосходительство, будьте спокойны, я, вероятно, как и все, не увижу, ибо очень трудно рассчитывать на ясную погоду [...] Здесь очень много интересного для жанриста (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 21.).

Вопреки опасениям Борисова, погода в конце июля оказалась на редкость хорошей и не помешала астрономическим наблюдениям. По настойчивой просьбе Дубяго, художник пишет два этюда солнечного затмения. Позднее он вернется к этому мотиву и в мастерской в Петербурге напишет большую картину, в которой обобщит наблюдения этого редкого явления природы. На выставках в Европе картина привлечет к себе большое внимание зрителей и художественной критики.

В Малых Кармакулах Борисовым были написаны: «Птичий базар на Новой Земле», «В ожидании морского зверя», «Становище Малые Кармакулы на Новой Земле», «Весенняя полярная ночь» и много других этюдов.

30 июля за экспедицией Дубяго из Архангельска пришел пароход. На нем все, в том числе и Борисов, вышли к западному устью Маточкина Шара. В Поморской губе с Борисовым остались Жуйков и два зоолога, а экспедиция 1 августа покинула Новую Землю.

В Поморской губе Борисов нашел оживленную ненецкую колонию, состоявшую из нескольких семей: Пырерка, Вылка... Эти семьи впоследствии сыграли большую роль в судьбе Борисова и его экспедиции 1901 года. В доме Прокопия Вылки, новоземельского старосты, художник был гостеприимно принят. Интерьер этого дома изображен на этюде «В гостях у самоеда», датированном 31 августа 1896 года. Надо отметить, что все этюды Борисова датированы, на многих указан не только год, но месяц и число — циклы его работ представляют собой и дневник путешественника. Проведя несколько дней в гостях у Вылки, Борисов решил во что бы то ни стало пройти на карбасе Маточкиным Шаром до таинственного Карского моря.

Подрядил он четырех ненцев и вместе с двумя зоологами вышел на карбасе в пролив. По пути было много вынужденных остановок из-за ледяных заторов. В это время Борисов писал. Одна из таких остановок произошла у грандиозного глетчера. Именем Павла Третьякова назовет Борисов этот ледник в следующий приезд на Новую Землю, в 1899 году. Название ледника закрепилось и сохранилось до наших дней.

Остановка у ледника была продолжительной — Борисову захотелось высадиться на него и написать несколько этюдов, а более всего — пройти по леднику и попытаться подняться на вершину горы Вильчека, чтобы там сделать несколько этюдов и, в частности, пролива Маточкин Шар с почти километровой высоты. Оказалось, что без предварительной технической подготовки взять высоту невозможно. Осуществление этого намерения пришлось отложить до следующего раза.

С большим трудом (из-за нагромождения льдов в проливе) добрались до ручья Нечуева. Этот пункт оказался конечным — восточное устье Шара было все забито льдом. Но как хотелось художнику хотя бы взглянуть на Карское море! И пока зоологи собирали коллекции, Борисов, захватив краюху хлеба, пешком пробрался до мыса Выходного и с его высоты посмотрел на море, которое оказалось совершенно свободным ото льда.

Хотя и с мыса, но посмотрел-таки художник на Карское море, встреча с которым состоится позже и, как увидим, не будет ласковой.

Обратный путь в Поморскую губу совершили быстро, за одни сутки: дул попутный ветер, и пролив оказался чистым ото льда.

До 23 сентября пришлось ждать парохода. Почти два месяца провел Борисов в Маточкином Шаре. За это время им было написано множество этюдов — повсюду перед нами представали невиданные картины арктического пейзажа.

За два месяца пребывания на Новой Земле Борисов успел подружиться с гостеприимными ненцами колонии, а сын одного из них — Тыко (Илья) Вылка, подросток лет четырнадцати, вообще неотступно следовал по пятам художника, когда тот шел куда-нибудь на этюды, и с радостной готовностью исполнял мелкие поручения. С затаенным желанием самому порисовать следил юный Тыко за работой художника. Настанет время, когда он вот так же сядет за этюдник и будет писать родные ему новоземельские горы, море, белых медведей. Покидая Новую Землю, Борисов оставил своему юному другу много карандашей и бумаги. Со временем станет Тыко Вылка первым ненецким художником и первым председателем Новоземельского Совета депутатов трудящихся.

«Президентом Новой Земли» назовет Тыко Вылку Михаил Иванович Калинин.

Нельзя перечесть всего, что здесь было написано художником. Многие из этих работ приобретены П. М. Третьяковым: «Маточкин Шар», «Полярные льды в Маточкином Шаре», «Самоед Константин Вылка», «Карское море», «Гора Вильчека при вечернем освещении в половине сентября», «У берегов Новой Земли».

Некоторые этюды позже будут переработаны в картины. Например, на основе двух эскизов «Среди льдов» была написана картина «Могила капитана Франклина». Таким же образом созданы картины «На моржа» и «Остатки после зимовья», последняя много раз варьировалась. Но многие этюды так и останутся в качестве вполне самостоятельных произведений и будут экспонироваться на выставках.

Удивительно плодотворной была работа в течение двух месяцев на Новой Земле. Не раз после этой поездки Борисов думал про себя: «Эх, пожить бы здесь! Да положить всю эту красоту на полотно, показать людям! Много ли вообще знают о Новой Земле?! Знают ее исследователи и поморы-промышленники, а надо ее показать всем людям. . . Если бы здесь перезимовать, а по весне на собаках по береговым припаям двинуться на Север. . . до мыса Желания. Писать, делать съемки берега, собирать коллекции — принести пользу и искусству и науке».

Так вынашивалась мечта художника побывать здесь снова, побывать при других, более благоприятных условиях, — почему бы, например, у восточного устья Маточкина Шара, именно у восточного — мало обжитого, не построить небольшой дом-мастерскую! Скоро, очень скоро эта мечта приобретет реальные формы.

Полярные льды в третьяковской галерее

В конце сентября пришел пароход и Борисов с массой этюдов вернулся в Архангельск, а затем и в Петербург.

Проездом побывал в Москве у В. М. Васнецова, показывал свои этюды. Об этом узнаем из письма М. В. Нестерова художнику А. А. Турыгину от 12 ноября 1896 года:

Заметил ли ты этюды Дальнего Севера — Борисова. Этот молодец был проездом у нас в Москве и показывал свои этюды В. Васнецову, где видал их и я. С такой энергией можно уйти и дальше Новой Земли, где Борисов прожил несколько месяцев, познакомился с белым медведем, цингой, тюленьим жиром и многим тем, что нам знакомо было когда-то по географиям, а позднее (гораздо) по письмам норвежца Нансена. В этюдах можно проследить развитие большого таланта и будущего крупного пейзажиста (М. В. Нестеров. Из писем. Л., 1968, с. 113.).

А в письме Е. М. Хруслову Нестеров писал:

Третьяков купил у молодого академиста Борисова 56 этюдов «Полярная страна» (Новая Земля), из них до 20 действительно интересны (Государственная Третьяковская галерея, отдел рукописей, 9/493.).

Вернувшись в Академию, Борисов стал энергично готовиться к осенней ученической выставке. Он приводит в порядок привезенные работы. Полотна Борисова имели на выставке большой успех. П. М. Третьяков купил более шестидесяти этюдов.

Конечно, первыми увидели борисовские работы его соученики по мастерской А. И. Куинджи А. А. Рылов, Н. К. Рерих, В. К. Ю. Пурвит, В. И. Зарубин, К. Ф. Богаевский, Г. О. Калмыков. Широко открытыми глазами смотрели они на этюды Борисова. Новизна сюжетов, неожиданная красочная гамма небольших полотен, их обилие создавали впечатление открытия в искусстве. В оживленных разговорах, возникавших вокруг этюдов, можно было слышать и удивление, и восхищение, и зависть.

Архип Иванович внимательно и одобрительно разглядывал развешенные и разложенные на полу мастерской холсты, частью уже наклеенные на картон. И видно было, что он радовался успеху своего ученика.

Вспоминая об этом времени, художник писал в 1903 году: И только в 1896 году, когда я возвратился с Новой Земли, мое положение стало лучше. Художник Васнецов указал покойному Третьякову на значение моих новоземельских, мурманских и беломорских этюдов, которые и были приобретены для его московской галереи. Для ученика Академии такое поощрение было делом неслыханным. Нашлись люди, которые говорили Третьякову:

— Напрасно Вы так балуете Борисова! Испортите юношу... (этому «юноше» было уже тридцать лет. — Н. Б.).

Но Павел Михайлович отвечал:

— Что ж делать! Если Борисов человек неглупый, то он не воспользуется этим, как гибелью, а напротив, это ему поможет — он еще серьезнее станет относиться к делу.

За всю коллекцию я получил около восьми тысяч и теперь мог уже работать при лучших условиях (А. И. Яцимирский. Художник Крайнего Севера.— Вестник знания, 1903, № 6, с. 89.).

Поездка на Новую Землю была первым и очень важным шагом Борисова на пути к достижению своей мечты, к давно задуманной встрече с Карским морем.

Закрылась ученическая выставка 1896 года, по поводу которой интересно привести отрывки из письма П. Е. Мясоедова в Мюнхен Д. Н. Кардовскому от 25 ноября 1896 года.

Начну с выставок. Об ученической, в общих чертах, Вы уже знаете из отчета Кравченко. Относительно этюдов Борисова Ваши предположения справедливы, но все-таки в этих этюдах одно очень важное достоинство: все они необычайно правдивы и поэтому, если и не хватают Вас за горло при первом взгляде, как многие фокусные вещи, то и не надоедают так же быстро, как последние [...] Борисов продал тысячи на две [...] (Научно-исследовательский музей АХ СССР, оп. 82, А-3, К 14.)

При внимательном осмотре картины «Птичий базар на Новой Земле» Третьякову, видимо, показалось, что надо еще добавить птиц, об этом можно судить по сохранившемуся черновику письма Борисова П. М. Третьякову от 27 ноября 1896 года. Одновременно из письма видно, что П. М. Третьякову хотелось приобрести и еще ряд этюдов Борисова, которые он почему-то ранее не купил.

«Добрейший Павел Михайлович!

Письмо Ваше я получил еще 24 ноября, а выставка наша закрылась только вчера, 26 ноября.

Отвоевать из проданных ранее этюдов удалось только один с оленем № 35, а два других я не мог, так как владельцы их ни за что не соглашаются уступить: один, тот, который купил этюд полярной ночи № 25, говорит, что он купил по поручению из Москвы и что он уже известил в Москву и описал сюжет, а потому он не может согласиться на предложенные условия написать ему повторение или картину, хотя бы и в большом виде.

Второй, некто Лампе, говорит, что ему этот этюд очень понравился и что он ни на какой-либо другой, хотя бы и более лучший и более дорогой, меняться не будет, а повторение, по его мнению, будет хуже.

Что же касается этюдов, Вами приобретенных, то Вы, Павел Михайлович, пожалуйста, не беспокойтесь, все будет приведено в полный порядок и сделано все превосходно. На «Птичьем базаре» напишу птиц.

Остаюсь с глубоким почтением к Вам А. Борисов (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 34, а так-же Государственная Третьяковская галерея, отдел рукописей, 1/620.)

В журнале «Искусство и художественная промышленность» за 1899 год помещена статья Н. К. Рериха, в которой определено отношение Н. К. Рериха к «затее» Борисова и к нему самому.

Ввиду безусловного интереса этого документа приведем его полностью.

Иной раз нужная искорка сидит в человеке где-то так далеко, прикрытая таким слоем всякой всячины, что откопать и раздуть ее может только стечение всевозможных счастливых обстоятельств. Бывает, не попадет человек в должное общество, кто-нибудь грубою рукою переворошит его внутренний жар и холодной золой засыплет горячие угли, а они могли бы со временем разгореться, согреть и осветить многое. Бывает и так, что, если и раздуют огонь, то сделают это слишком уж неумело, попросту говоря — чужою спичкою засветят его. Мастер же дела подойдет осторожно, всмотрится в золу, слегка ее пошевелит, поглядит, в каком угольке тлеет еще, чтобы раздуть огонь индивидуальный, свойственный именно этому костру; кто на что способен, что в ком лежит, — отгадает лишь знаток [. . .]

В счастливое положение попал, например, художник А. Борисов, недавно временно вернувшийся с Крайнего Севера. Уроженец Севера, он любил свою родину, подмечал ее малоизвестные красоты (мотивы величавые, полные настроения) и все более и более проникался мыслью когда-нибудь дать полную и правдивую картину Севера. Он выдвинулся за последние 3 года; на ученических выставках в Академии, среди работ учеников профессора-руководителя А. И. Куинджи, его северные этюды были из лучших и привлекали общее внимание новизною своих сюжетов. Лучшего учителя для Борисова не нашлось бы, чтобы мог узнать и угадать его, судя по его прежним работам, и так удачно толкнуть его на дело. А тут еще собралась дружная художественная семья, загудели горячие споры, поднялись вопросы, спокойно до той поры почивавшие, и многие прозрели. Из близоруких стали до того дальнозоркими, что все это заметили и диву дались.

Затеи А. Борисова, о которых теперь так приятно говорить, обязаны отчасти дружному товарищескому объединению, широкому общему подъему. Бродившая мысль относительно общей картины Севера уложилась в широкие рамки и получила скорое осуществление: как известно, г. Борисов получил от правительства средства снарядить художественную экспедицию, чтобы, поработав на Крайнем Севере 3 года, запастись разнообразным художественным материалом и, по возвращении, целою серией картин дать связное повествование об этом таинственном мире.

Минувшим летом (имеется в виду путешествие Борисова в 1898 году в Большеземельскую тундру и остров Вайгач.— Н.Б.) Борисов сделал предварительную поездку, из которой привез до 70 этюдов; теперь же, выстроив соответствующее судно и складной дом, приготовляется он к трехлетней жизни на Севере [...] Ведь задумана эта затея в большом масштабе, как-то несовременно большом [...]

Завидно бывает, когда в нестерпимо жаркий день, на охоте, товарищ кричит издалека: « А я ручей нашел! Вода чистая!» Я думаю, на многих художников дело г. Борисова должно производить впечатление подобного зова. Ему удалось найти новый ручей, никем не затоптанный, на дне которого ничьих тюбиков красочных не валяется.

Гоголь писал: «если [. ..] плюнул на все приличия и условия светские, надел простую куртку и, отогнувши от себя мысль не только об удовольствиях и пирушках. . . ведет жизнь истинно монашескую, корпя день и ночь над своею работою. . . — за эти-то подвиги нужно, чтобы ему была выдана награда. Это нужно особенно для художников молодых и вступающих на поприще художества, чтобы не думали они о том, как заводить галстучки да сюртучки, да делать долги для поддержания какого-то веса в обществе; чтобы знали вперед, что подкрепление и помощь со стороны правительства ожидает только тех, которые уже не помышляют о сюртучках да о пирушках с товарищами, но отдались своему делу, как монах монастырю».

Оторвать себя от близких, от всего света, без малого на три года; подвергнуться массе серьезных опасностей; приурочить себя к противным особенностям туземной жизни (как, например, ночевка в вонючем чуме, еда сырого мяса и пр.) для того, чтобы основательно рассказать всему миру о родном крае, — это задача немалая и заслуживающая поддержки.

Надо думать, г. Борисов победно доведет до конца свою затею, пока же одно можно сказать, что, если являются подобные ему инициаторы, и инициатива эта находит себе осуществление, то дело обстоит совсем хорошо — подпорка искусству выходит надежная.

Страшно мне единственно за одно: как бы не засосала г. Борисова опасная пучина (из которой вылезти потом нелегко) — этюдность, фотографичность. Творчества, творчества больше; взмахнуть крыльями надо сильнее. Для такого взмаха, конечно, прежде всего, нужны талант и всестороннее знание края, а г. Борисов его уже теперь знает достаточно, да и талантом, по-видимому, не обижен (Р. Изгой. Наши художественные дела. — Искусство и художественная промышленность, 1899, № 4-5, с. 375, 376.).

Из этого свидетельства, очень ценного, видно, как всколыхнулась вся мастерская А. И. Куинджи, когда увидела привезенные Борисовым с Мурмана и Новой Земли свежие мотивы, никем и никогда не изображавшиеся. Какое прозрение наступило у всех учеников мастерской! Ведь Борисову действительно удалось отыскать чистый ручей, никем не затоптанный, на дне которого ничьих тюбиков из-под красок не валялось.

Своей энергией и предприимчивостью Борисов заразил и других учеников. Не случайно, например, Е. И. Столица в 1899 году участвовал в походе «Ермака» в Северный Ледовитый океан и написал ряд полярных мотивов.

Конкурс

Ученики А. И. Куинджи в 1896 году были уже конкурентами и усиленно работали над конкурсными картинами. В октябре Борисов приступил к компоновке своей дипломной работы, картины размером два на три с половиной метра под названием «В области вечного льда. Лето».

Вернувшись с Новой Земли, Борисов сразу же начал усиленно работать над обобщением впечатлений и наблюдений. Огромный запас привезенных этюдов открывал большие творческие возможности. У художника не было недостатка в выборе тем — напротив, их было слишком много. Трудность состояла в том, как себя ограничить, на чем сфокусировать свое внимание. Он работал сразу над несколькими полотнами. Во всяком случае, на мольбертах три полотна. Закрыв на некоторое время одно, чтобы потом вернуться к нему и посмотреть новыми глазами, он работает над другим.

На весеннюю академическую выставку 1897 года Борисов успевает дать «Полуночное солнце в Ледовитом океане» и «Весеннюю полярную ночь».

Главное внимание художника сосредоточено на конкурсных полотнах «В области вечного льда. Лето» и «На моржа».

В сентябре из Москвы приехал П. М. Третьяков и посетил Борисова в его мастерской. Павел Михайлович осмотрел новые работы художника и купил оба больших полотна — «В области вечного льда. Лето» и «Весенняя полярная ночь». Борисов посвятил Павла Михайловича в свои ближайшие планы, сказал, что в декабре едет в Большеземельскую тундру и на остров Вайгач, проведет там около года. Гость отнесся к этому замыслу с большой заинтересованностью. Об этом можно судить по черновику письма Борисова в редакцию одной из газет: «Павел Михайлович убедительно просил меня, когда возвращусь из поездки с о. Вайгача, чтобы я никому не показывал мои картины, а прямо ехал бы к нему, и что непременно приобретет все мои картины. Но не суждено было [...]» (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 17.) П. М. Третьяков скончался в конце 1898 года.

Коллекция картин и этюдов Борисова, купленных П. М. Третьяковым, достигла шестидесяти пяти работ и заняла особый зал галереи — зал XXII.

Но вот наступило 4 ноября. Ежегодно в Академии художеств этот день бывал очень торжественным. Коврами покрывали лестницы и ждали почетных гостей. Фраки, парадные мундиры... На сюртуках конкурентов блестели новенькие академические значки. Все походило на праздник.

На этот раз, однако, все было не так. Всю ночь на 4 ноября дул с залива ветер с дождем и снегом, началось сильное наводнение. Многие районы города были затоплены... вся гаванская часть Васильевского острова, вплоть до 14-й линии, была покрыта водой. Особенно пострадал неимущий люд, ютившийся в подвальных помещениях. Петербургские газеты 5 ноября писали:

В 12 часов в конференц-зале Академии при скромной обстановке состоялся годичный акт. Публики было очень мало, вероятно, благодаря отвратительной погоде, а еще меньше было профессоров Высшего художественного училища и членов совета Академии. Не было и музыки, которая в былое время придавала так много торжественности этому дню (Новое время, 1897, 5 ноября.).

После окончания заседания совета Академии широко раскрывались двери по обе стороны конференц-зала, и все шли смотреть новые картины новых художников. Так начинался осмотр конкурсных работ.

Много хорошего писалось о работах куинджистов, отмечалась при этом выдающаяся роль Архипа Ивановича Куинджи. Только питомцы А. И. Куинджи оканчивали Академию уже без своего учителя, который был отрешен от должности профессора-руководителя и заменен А. А. Киселевым. Это очень омрачало радостный день для учеников А. И. Куинджи, относившихся с сыновней любовью к своему учителю, и свою преданность они выразили поднесением ему адреса.

Высокое мастерство куинджистов, продемонстрированное на академических выставках, отмечали многие критики. Писал и В. В. Стасов. В отношении Борисова маститый критик отзывался так:

[...] Значительно лучше других, и даже очень отделяются от них, два пейзажа Борисова с далекого нашего Севера (особливо «Весенняя полярная ночь») [...] (В. В. Стасов. Избр. соч. Т. 3. М., 1952, с. 184.)

Известный в те годы беллетрист А. К. Шеллер-Михайлов писал:

Поражает замечательно высокий уровень всей мастерской [...] Во всех работах чувствуется любовная, отеческая помощь опытного, талантливого художника, замечается чуткость, с которой профессор относился к своему ученику, предоставляя ему быть самим собою. В сюжетах картин — бесконечное разнообразие. Вы видите море, горы, леса, холод зимних пейзажей, мрачность северных морей [...] словом, не чувствуется внушенного стремления к известным излюбленным мотивам и сюжетам. Все остались индивидуальными [...] (Цит. по: М. П. Неведомскийи И. Е. Репин. А. И. Куинджи. Спб., 1913, с. 112, 113.)

В переписке художников есть упоминания и о том, что не все на конкурсе проходило гладко. Интересно также привести упоминание А. А. Рылова:

[...] За границу решили послать Борисова. В честь лауреата раздался громкий туш на всех инструментах, звучащих и стучащих. На следующий день Борисов на радостях достал две ложи в Мариинский театр, повел нашу компанию на балет «Спящая красавица».

Напрасно Борисов водил нас в театр: совет переменил решение. За границу едет не он, а Пурвит. Ну, что же делать? Борисов поедет совершенствоваться не на Запад, а на Дальний Север (А. А. Рылов. Воспоминания. Л., 1977, с. 84.).

Но так или иначе Академия окончена, пройден трудный и долгий путь обучения. Девять лет потребовалось, чтобы из малограмотного деревенского парня образовался художник. Совершилось то, что когда-то казалось несбыточным и далеким.

Позже Борисов писал: Прошли годы ученья, в течение которых мне удавалось урывками побывать и на родном Соловецком, и в Печеньге, у высокочтимого игумена Ионафана, и во многих других местностях Мурманского побережья. Всюду со мною были краски и палитра, но этого оружия оказывалось недостаточно, чтобы даже приблизительно передать окружавшие меня картины полярной природы. Много меня ободрил дорогой Илья Ефимович Репин, который написал восторженные статьи в печати о моих картинах, и мой незабвенный учитель И. И. Шишкин, который и поставил меня на твердую дорогу, заставив изучать рисунок с тою настойчивостью и вниманием, какие характеризуют этого великого мастера. Советы второго моего учителя, дорогого А. И. Куинджи, раскрыли предо мной новые горизонты в смысле колорита, и я еще больше потянулся к тем необычайным красотам, которые только и могут дать летние северные ночи: то грозное, то ласкающее небо и вечные странники Ледовитого океана — могучие полярные льды (А. А. Борисов. У самоедов, с. 4).

Действительно, Борисов всегда получал большую нравственную поддержку от И. Е. Репина, который неоднократно в своих печатных выступлениях давал лестную оценку творчеству Борисова. Так, например, в 1897 году, в статье «В защиту новой Академии художеств» И. Е. Репин, выступая в защиту пореформенной Академии от нападок критиков, говорит: ученики же нашего приема еще не могли выступить со своими работами на общую академическую выставку. Было несколько прекрасных работ учеников, продолжающих у нас свое художественное образование (Малявин, Браз, Раевский, Эберлинг, Борисов и др.). Их прошли молчанием. Впрочем, о Борисове писалось (Борисов в академии уже 8 лет, но начал учиться и продолжал все время более всего заниматься под руководством Шишкина (Цит. по: Воспоминания, статьи и письма из-за границы И. Е. Репина. Под ред. Н. Б. Северовой. Спб., 1901, с. 214.).

В другой статье «Нужна ли школа искусств в Тифлисе» Репин писал:

Прошлую весну, лето и зиму (1896 г.—Н. Б.) один из учеников академии, уроженец вологодского края, А. А. Борисов предпринял давно желанную им экскурсию на Север, который он любит и понимает. Норвегия, Мурманский берег и особенно Новая Земля, на Ледовитом океане, привлекали его воображение. И там, несмотря на все невзгоды, лишения, холод, голод и темноту, при всех неудобствах он сделал около 150 этюдов этого ужасного края. Это все превосходные и верные, как зеркало, картинки, строго нарисованные и необыкновенно правдиво написанные. В них ярко выразилась любовь этого русского Нансена к черной воде океана, с белыми льдинами, свежесть и глубина северных тонов, то мрачных, то озаренных резким светом низкого солнца. Горы, наполовину покрытые снегом во время самого жаркого лета, берега, дали, лодки, самоеды в оленьих шкурах и проч. предметы, — все это дышит у него особенной красотой Ледовитого моря и производит впечатление живой правды. Коллекцию его приобрел П. М. Третьяков для своей московской галереи.

Нельзя не приветствовать такой своеобразной силы в стенах Академии художеств, где столько лет попадавшие сюда юноши нивелировались устарелыми традициями посредственной коллегии руководителей (Там же, с. 251, 252.).

Лестный отзыв Репина, естественно, налагал на молодого художника и большую ответственность. Прежде всего, ответственность перед собой.

Французский художник Ф. Кормон как-то сказал: «Все наши школы — чепуха (blaque), человек становится художником, когда остается один» (Цит. по: Н. Рерих. Зажигайте сердца. М., 1975, с. 37.). Совершая длительные поездки по Северу, Борисов приучался работать самостоятельно, укреплял в себе веру в собственные силы. Это существенно способствовало ранней выработке художественного почерка.

А как же его мечта? Он не отступит от нее. Он действительно покажет всему свету красоты полярного мира. Если ученые открыли полярный Север для науки, то он, художник, откроет его для всех. Но для этого надо подготовить себя физически: надо научиться всему — спать на снегу, работать на морозе, есть сырое мясо, переносить одиночество, если обстоятельства того потребуют. А пока нельзя терять времени!

Борисов не терял времени — им уже обдуман ясный план большой полярной экспедиции с зимовкой на Новой Земле. Об этом плане писали газеты.

Рылов был прав — Борисов поедет совершенствоваться не за границу, а на Север.

Глава третья

По большеземельской тундре

План полярной экспедиции с художественной целью вынашивался Борисовым несколько лет. Еще в 1896 году, побывав впервые на Новой Земле, он решил во что бы то ни стало вернуться на этот далекий остров с зимовкой и прожить на нем года полтора, а то и больше — Новая Земля давно стала для него землей заветных мечтаний.

Чем больше думал Борисов о будущей экспедиции, тем яснее ему становилось, что нельзя запастись большим художественным материалом без своего собственного судна как оперативного средства передвижения и никак нельзя обойтись без основной базы — дома, который служил бы надежным и вполне удобным жильем для членов экспедиции, а главное, художественной мастерской для неторопливой работы в течение длинной полярной ночи над приведением в порядок эскизного и этюдного материала. Ему очень хотелось бы построить мастерскую у восточного устья Маточкина Шара, совсем рядом с Карским морем! В ту далекую пору восточный берег Невой Земли был еще необитаем, на нем не было ни одного ненецкого становища, ни одной ненецкой колонии.

Если, размышлял Борисов, с помощью своего судна создать по восточному берегу северного острова систему складов продовольствия и материалов, то как было бы заманчиво по весне предпринять поездку на собаках по береговым припаям дальше на Север! Сколько можно было бы написать этюдов этого таинственного края!

План экспедиции на Новую Землю был изложен Борисовым в ряде сохранившихся документов и, в частности, в письме к П. П. Семенову (Тян-Шанскому) от 21 ноября 1897 года, в котором он просит Географическое общество о покровительстве и поддержке. Борисов пишет, что, хотя его экспедиция «имеет цель прежде всего художественную», он намерен собирать сведения и научного характера (географические, этнографические и т. д.), а также промысловые.

Приводим выдержку из этого письма как документа, в котором излагается основной замысел экспедиции:

[…] Я выезжаю из Петербурга через две-три недели в Архангельск, откуда в начале января направляюсь на среднюю Печору — в Усть-Цильму с тем, чтобы, продолжая путь по реке, остановиться на некоторое время в Пустозерске или Куе. Там я думаю пробыть до промыслового времени и затем, в марте или апреле, вместе с промышленниками перебраться в Хабарово (Югорский Шар), где и пробуду всю весну и все лето.

Зимой 98 года вернусь в Архангельск, а с открытием навигации у берегов Новой Земли [...] приступлю к осуществлению главной задачи путешествия — экспедиции на Новую Землю на собственном парусном судне (около 40 тонн водоизмещением) [. ..] Я имею в виду прежде всего остановиться на берегу Маточкина Шара при выходе из него в Карское море и поставить там небольшой домик. Таким образом, приготовив себе жилище на зиму, я думаю направиться вдоль восточного берега Новой Земли на Север, пока это будет возможно, чтобы складами продовольствия подготовить себе путь для следующего лета (1900 г.).

Летом 1900 года по намеченному пути я тронусь на собаках по берегу или льду, где это будет удобнее, и, если представится возможным, обогну мыс Желания — самый северный пункт Новой Земли, а к зиме 1900— 1901 гг. снова возвращусь на место первой зимовки; весною же или осенью 1901 года, смотря по обстоятельствам, предполагаю окончательно вернуться в Архангельск (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 30; см. также ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, д. 91, л. 1—7, 19—21.).

Замысел по тем временам грандиозный и очень смелый: обогнуть мыс Желания удавалось лишь немногим.

Интересно также и другое письмо Борисова, адресованное профессору Казанского университета Д. И. Дубяго, с которым художник познакомился на Новой Земле в 1896 году. Письмо было послано 8 января 1898 года из Вологды, то есть когда художник уже был на пути в Архангельск.

Простите меня, что все так вышло глупо с моей стороны. Я обещал Вам написать для обсерватории за 200 рублей картину «Солнечное затмение на Новой Земле в 1896 г.», но у меня положительно не было времени. То я писал конкурсные вещи, то различные поездки на Север не позволяли мне заняться этим, и я откладывал до более удобного времени. Я хотел написать без всякого вознаграждения, уважая Вас. Теперь я предпринимаю длительную экспедицию на дальний Север, для чего министр финансов дал мне 26 000 рублей, да к этим деньгам я прибавлю своих 7000 рублей, а всего 33 000 рублей. Предполагаю на северном острове Новой Земли пробыть два с половиной года. [...] Теперь я еду в Печорский край и на остров Вайгач с целью себя тренировать для новой экспедиции.

Зная, что воспроизведение картины будет отложено еще на неопределенно далекое время, я решил послать Вам эскизы Солнечного затмения и этюды с Новой Земли из Маточкина Шара. Место это Вам знакомо — Вы были. Все другие этюды Новой Земли забрал П. М. Третьяков для своей картинной галереи в Москве (Казанская астрономическая обсерватория, архив, оп. 139, папка 22,л. 3, 4.).

Упомянутые в письме этюды, подаренные Д. И. Дубяго, много десятилетий находятся у его потомков в Казани. В 1916 году они экспонировались на выставке «Художественные сокровища Казани». Один из них, этюд солнечного затмения на Новой Земле, недавно был приобретен краеведческим музеем Нарьян-Мара.

Однако, как ни был Борисов увлечен делами экспедиции, его волнует судьба его картины «На моржа» на 17-й периодической выставке в Москве. Из Архангельска 12 января Борисов пишет письмо Третьякову:

[...] Павел Михайлович, как Ваша периодическая выставка, что говорят вообще и, в частности, про мою картину? Вот, если бы Вы были так добры, прислали газетных рецензий, я бы Вам был бесконечно благодарен. Пришлите мне все худое и хорошее, не бойтесь, Павел Михайлович, меня теперь, что называется, пушкой не прошибешь! (Государственная Третьяковская галерея, отдел рукописей, 1/629.)

Заехав из Архангельска к себе на родину и отдав распоряжения по заготовке леса для дома на Новой Земле. Борисов отправился на лошадях по зимнику на Печору. До Усть-Цильмы его путь проходил через огромные лесные тайболы, или суземы (то же, что в Сибири тайга).

Часто,— говорил Борисов,— мне приходилось вспоминать И. И. Шишкина при взгляде на вековые сосны и ели. Какие чудные, фантастические формы принимали они! Здесь холодно страшно, и природа, чтобы пощадить, прикрыла их толстым снежным, причудливой формы покровом. Снег на деревьях настолько становится крепким после снежных метелей, что остается по стволу и на ветвях до той поры, когда уже начинает пригревать солнышко, и снова звать к жизни этих заснувших великанов. Право, иногда едешь лунной ночью и думаешь себе, что едешь среди какого-то гигантского античного храма, который весь заставлен множеством колоссальных мраморных статуй. Все время я собирался написать эту картину, да так и не собрался, — главным образом, потому, что во время остановок на станциях в лесных избушках картина мельчала и не делала того грандиозного впечатления. Вдали от станционных домиков я пробовал писать, но тридцатипятиградусный мороз превращал краски в густое тесто, они не брались на кисть и не приставали к полотну (А. А. Борисов. У самоедов, с. 7, 8.).

... Медленно тянется обоз среди уснувшей чащи заснеженного леса. К узенькой ленте дороги с обеих сторон вплотную подступает стена деревьев, увитых причудливыми снежными наметами. Тяжелые ветки то и дело касаются возов, обсыпая путников серебристым снегом. Никто не знает, что таится в лесу в каких-нибудь десяти шагах! Верхушки деревьев облиты малиновым отсветом вечерней зари. Монотонно скрипят полозья, нарушая безмолвие этого берендеева царства. Сказкой веет от фантастической картины зимней тайболы.

Мотив холодной, заснеженной северной зимы глубоко запал в душу художника, он прочно поселился в его творческой памяти. Пройдут годы, и этот мотив оживет, будет настойчиво проситься на полотно. Пока же художника ведет вперед другая цель — увидеть полярный Север, влиться в среду местных его обитателей, научиться жить их жизнью, написать ряд этюдов местной природы и быта этих бедных, забытых миром людей.

Где-то на Мезени Борисов сделал «Этюд с избушками». Две бревенчатые избушки, тесно прижавшись друг к другу, глубоко потонули в сугробах снега. Кругом снежная равнина. Темнеет обрывающаяся цепочка леса. Много света. Косые лучи солнца дают четкую тень от избушек и колышков изгороди на голубом снегу.

Первое крупное селение, где была сделана продолжительная остановка, было Усть-Цильма, вытянувшаяся по скучному и однообразному склону правого берега Печоры. Хотя в художественном отношении это селение мало интересно, тем не менее Борисов запечатлел его вид.

Двигаясь дальше, частью по льду, частью по берегу Печоры, художник прибыл в Пустозерск, городок с десятком полузанесенных снегом домиков — место жительства нескольких предприимчивых русских торговцев, которые поддерживали сношения с далеким и богатым промыслами Югорским Шаром, отделявшим от материка остров Вайгач.

Приехав в Пустозерск, Борисов 31 марта пишет Третьякову:

Письмо Ваше, последнее, догнало меня в Пустозерске. Оно где-то долго странствовало. Бесконечно благодарю Вас за сведения о периодической выставке и № (вырезку) газеты [Русские] Ведомости] [...] Послезавтра 2 апреля отправляюсь в Югорский Шар. Тундрой пройдем [...] недель 6—7. Прожив некоторое время, я поеду по острову Вайгачу и познакомлюсь с его жизнь (Государственная Третьяковская галерея, отдел рукописей, 1/630.).

С давних пор на Вайгаче зимовали ненцы, охотились на морского зверя (нерпу, моржа, белого медведя) и свою добычу сбывали пустозерцам-перекупщикам. Целую серию этюдов посвятил Пустозерску Борисов: «Дом в Пустозерске после метели», «Волостное правление», «Пустозерск на Печоре» и другие.

Пустозерск, место ссылки и сожжения неистового протопопа Аввакума, ныне уже не существует. О том, что здесь был город, напоминает только обелиск, поставленный по инициативе известного знатока древнерусских рукописей и жития Аввакума ученого филолога В. И. Малышева, да теплоход «Пустозерск», получивший свое имя тоже по его предложению. Небольшая серия этюдов Борисова, посвященная этому исчезнувшему городу, является единственным живописным свидетельством его былого существования и поэтому приобретает особый интерес.

Ежегодно пустозеры отправлялись в Югорский Шар за продуктами промысла ненцев. Сами торговцы уезжали в начале мая налегке, тогда как их работники-ненцы и приказчики отправлялись еще в конце марта и медленно подвигались к Югорскому Шару с тяжелыми аргишами (обозами): везли продуктовые товары для обмена на пушнину.

Вот с таким аргишом и ехал по Большеземельской тундре художник Борисов.

Перед отъездом из Пустозерска ненецкий волостной старшина Григорий Тайбарей снабдил Борисова своего рода предписанием и одновременно охранной грамотой:

Предъявитель сего есть художественник, то есть мастер, а потому строго предписываю всем моим подведомственным самоедам оказывать ему всякое содействие. В случае же неповиновения вы строго будете отвечать по закону (А. А. Борисов. У самоедов, с. 16.).

Не без улыбки прочел художник этот документ. Улыбку вызывала его сердитая императивность и слово «художественник».

Начало своего путешествия в тундру художник описывает так:

Олени грациозно бросили рога на спину и понеслись бешеным галопом вдаль, унося нас в беспредельную тундру. Вот и последний крайний к северу домик становится все меньше и меньше заметным и скоро совершенно пропал в серой дали! Только еще кое-где-не-где посылали нам последний привет кустики ползучей ивы да убогой заполярной ели. Скоро и тех не стало. Кругом белая широкая даль. Веяло вокруг холодом и смертью!( А. А. Борисов. У самоедов, с. 17.)

Так ранней весной и летом 1898 года обитатели Большеземельской тундры стали свидетелями невиданного ими зрелища. В их среде появился человек, по виду ничем не отличавшийся от русских скупщиков, столь хорошо знакомых бедным сынам сурового Севера, но совершавший какие-то непонятные для них загадочные действия. Во время остановок в тундре он не торопился залезать в теплый чум, а по целым часам оставался на улице, глядя на небо или волнистую, как море, тундру, и рисовал что-то на белом холсте разноцветными красками. Этим человеком был тогда еще молодой, только что окончивший Академию художник, приехавший в тундру искать не шкуру ошкуя (белого медведя), а то чудесное сочетание тонов и красок, которыми богато полярное небо.

Медленно тянутся аргиши по заснеженной тундре, и нам было бы скучно следить за этим движением по однообразному ландшафту, но для острого взгляда художника это однообразие только кажущееся, в нем много неожиданных деталей и цветовых оттенков. Борисов любил повторять слова, сказанные, кажется, еще П. П. Чистяковым: «Надо уметь видеть!»

В дневнике за 12 апреля можно прочесть:

Дневка. Скверная сырая погода со снегом. [...] В полдень совсем тепло и тихо. Вечером подул сильный N (норд.—А.Б.), и стало очень холодно; в особенности ветер пронизывал ужасно, несмотря на то, что на северо-западе все небо было залито золотистою зарей и напоминало глазам теплый летний вечер юга. Только снег разбивал всю эту иллюзию и составлял полный контраст с небом. Он настолько казался голубым, что, если бы художник написал такую картину, сказали бы: «Это не естественно и красочно!» На этом голубом фоне снега очень резко вырисовывался наш убогий чум. Вправо, одна за другой, тянулись и пропадали в бесконечной дали Болванские сопки. В этой картине было что-то неумолимо суровое и бесконечно прекрасное. Глядя на нее, мне хотелось бы бежать и бежать в эту таинственную чудную даль. Какое-то непонятное, приятное чувство наполняет душу: вместе и нежность, и грусть, и покорность, и любовь, и непреклонная воля и сила — все сливается в одно!!!( А. А. Борисов. У самоедов, с. 32,33.)

Несмотря на такое приподнятое настроение, которое звало его к палитре, написать этюд не удалось из-за различных хозяйственных забот и крайней усталости. Позже эта восторженность души найдет выражение во многих этюдах Борисова. Каждую остановку Борисов использовал для работы. 10 апреля он написал этюд «Апрельская ночь в Большеземельской тундре».

От Пустозерска до Югорского Шара расстояние большое. На пути остановок много, нередко они были вынужденными. Только что аргиш тронулся в путь, как один из оленей сломал ногу. Оленя пришлось зарезать.

Все ели сырое мясо, в том числе и я,— пишет Борисов. Ему, как почетному гостю в этих краях, дали самое лакомое блюдо — сырые почки.

Я, чтобы не обидеть хозяев, ел их, хотя без особого удовольствия, в особенности, когда вспомнил, какую функцию исполняют почки. Теплое же мясо и с теплой же кровью я ел с большим аппетитом (А. А. Борисов. У самоедов, с. 33.).

Многому пришлось художнику научиться в этом путешествии. Чтобы выжить в суровых условиях Крайнего Севера пришельцу, надо было как можно быстрее и полнее приспособиться к этим условиям. Борисову блестяще удалось выдержать экзамен на приспособляемость, что очень пригодилось ему в будущем при длительном путешествии на Новую Землю.

Каких только приключений не пришлось ему испытать во время блужданий по Большеземельской тундре. Запись в дневнике от 14 апреля, например, гласит:

С нами сегодня случилась ужасная вещь: сегодня от нас сбежала самоедка Иринья! Иринья — удивительная особа: ничего не имея при себе, решилась убежать от нас в то время, когда мы находились от самого ближайшего селения Куй за 200 верст, в тундре, где только снег и снег, и больше ничего, ужасно! (А. А. Борисов. У самоедов, с. 34,39)

Человек, один среди безбрежной тундры — это много раз повторявшийся мотив в работах Борисова. От «сам-един» происходит и «самоедин», «самоед», как думает художник.

Казалось бы, куда можно сбежать в тундре, где на сотни верст нет никакого жилья? Оказывается, и это возможно, и это бывает. Иринья рассердилась за что-то на своего мужа и ушла в тундру. Поиски долго не давали результата. Драматизм ситуации состоял не только в нравственной ответственности за судьбу человека, который может замерзнуть или быть растерзанным волками, во множестве шнырявшими около оленьих стад, но и в том, что, оказывается, только одна Иринья знала дорогу, куда двигались аргиши. Только к вечеру нашли беглянку, сидящей под обрывом берега какой-то речки. У всех на душе повеселело.

Скоро поставили чум, и с каким наслаждением [...] уплетали мерзлую оленину и попивали горячий чаек. Горе и несчастья были забыты. На сердце так было легко, что я снова считал себя счастливейшим человеком в мире и невольно благословлял судьбу за те счастливые условия, благодаря которым я мог переживать, в конце концов, такие славные минуты [...] Вспомнился Петербург и те беспечные вечера в мастерской дорогого А. И. Куинджи, где мы так горячо судили и рядили о чем угодно и где для каждого суждения так же легко было найти товарищескую поддержку, как и ярое возражение. Но где все они — любимый профессор и дорогие товарищи? Здесь я все решаю один, никто не осудит, но и никто не поддержит. Тут-то особенно чувствуешь, насколько сам ты слаб в желании передать все, что видишь и что творится в душе. Но мало-помалу меня стала одолевать дремота, и, забившись в свой спальный мешок, я крепко заснул (А. А. Борисов. У самоедов, с. 38, 39).

По мере продвижения по тундре бедные олени выбивались из сил. К концу апреля они так ослабли, что появилось опасение не дойти до Югорского Шара ранее наступления весенней распутицы. Не пришлось бы до лета «весновать» где-нибудь среди тундры!

Поэтому, не доходя до Хайпутырской губы, глубоко вдавшейся в Большеземельскую тундру, пересекая прямой путь от Пустозерска к Югорскому Шару, Борисов решил непременно разыскать богатого ненца и купить у него для себя десять хороших оленей. Они нужны будут ему и для поездки по острову Вайгачу.

Четверо суток длились поиски. Раз их застигла такая жестокая метель, что кругом дальше хвостов оленей, на которых ехали, ничего не было видно. Пришлось выпрячь оленей и, привязав их головами к нартам (саням), залезть под них и, втянув головы и руки в совики (верхняя одежда типа тулупа), выжидать перемены погоды, отлежавшись в этом куропачьем чуме. Другой раз, исколесив десятки верст при тридцатипятиградусном морозе, удалось, наконец, разыскать богатого ненца, у которого и купили нужных оленей.

Борисов недаром считается бытописателем земли ненецкой: он не только создал ряд живописных полотен из жизни и быта ненцев, но и описал их жизнь в своей книге «У самоедов» и в статьях.

Чум богатого самоеда поражает вас, прежде всего, своими огромными размерами: в нем, пожалуй, можно даже прогуливаться. [...] Стенки чума — из новых великолепных шкур в два ряда, и ветер сюда никогда не заглядывает. Когда я поайбырдал и напился чаю, подано было вареное оленье мясо, и затем лег спать. Во время моего сна хозяйка приказала всех собак до одной отвести на почтенное расстояние от чума [...], чтобы они своим лаем не беспокоили меня; своего пятилетнего ребенка, чтобы тот не лез ко мне, привязала на веревку на противоположной стороне чума, а меня очень внимательно покрыла белыми чистыми оленьими шкурами [...] (А. А. Борисов. У самоедов, с. 48, 49)

Наряду с этим Борисову приходилось наблюдать и картины крайней бедности. Такая картина им запечатлена на холсте «Житье бедного самоеда в тундре под лодкой». Да, лодка, перевернутая днищем вверх, служила жильем семье бедного ненца, летом по крайней мере, зимой же какой-нибудь ненец из сострадания пустит его с семьей к себе в чум.

Самоед неграмотен, и ему трудно помнить, что он брал и чего не брал у русака или зырянина, и сколько ему доставил промыслов. Он точно уж убежден, что ему на роду самим богом предназначено вечно оставаться в долгу, а потому, спрашивая торговца, он никогда не говорит — «сколько мне с тебя следует?» Нет, он спрашивает — «сколько еще осталось за мной?» А то и просто ничего не спрашивает, а с горечью на сердце, даже и при хорошем промысле, только скажет: «спиши с меня, а остальное после, чего-ле достану». И, действительно, он нисколько не ошибается: как с него не списывают, а все-таки в долгу за ним остается чертова пропасть (А. А. Борисов. У самоедов, с. 69).

Однако, несмотря на крайнюю нужду, отмечает Борисов, бедняк никогда не решится посягнуть на чужую собственность и скорее умрет, чем украдет что-нибудь. С наступлением лета сложит ненец в нарты свои зимние одежды и оставит, а сам с кочевьем уедет за сотни верст. А вернувшись к зиме, все найдет в целости. «Теперь, — не без горькой иронии пишет Борисов,— цивилизация проникает и сюда: начали воровать!»

Отправляясь на лыжах с этюдником в тундру, художник всегда брал с собой собаку по кличке Ефимка. Оказалось, что это совсем не напрасно... Однажды он забрел в чум какого-то ненца, где ему откровенно признались в намерении его убить.

Вот, мол, как ты только показался вон из-за тех холмов, наша старуха и говорит: вон, смотрите, идет какой-то человек, какой он, в тундре пешком, поди, какой не добрый, надо бы его убить; и мы уже вытащили винтовку, чтобы тебя пристрелить, да увидели собаку; а, с собакой! Ну, значит, это хороший человек (А. А. Борисов. У самоедов, с. 57).

В середине мая Борисов достиг Югорского Шара (селения Никольское) — ворот из Европы в Азию. Все расстояние от Пустозерска до Югорского Шара было пройдено за сорок суток, при этом около двухсот верст художник прошел на лыжах в целях той самой тренировки, о которой он раньше писал, и воспитания выносливости.

В Никольском было все занесено снегом. Чтобы докопаться до крыши дома, в котором ему предстояло остановиться, пришлось несколько часов работать лопатами. Внутри дома оказалась страшная сырость, стены были белыми от плесени. Затопив печи, принялись за мытье полов и стен: в доме никто не жил уже около десятка лет. Спать в доме было еще невозможно: со стен текли целые ручьи, комнаты наполнились испарением и дымом. Поэтому первую ночь пришлось провести снова в спальном мешке на улице.

В Никольском художник оставался две недели, написал несколько этюдов, напек хлеба и насушил сухарей для предстоящего пути по острову Вайгачу. Из этюдов особенно удачным оказался «Церковь в селении Никольское, построенная Сибиряковым».