Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Борисов Н.П. Художник вечных льдов. Жизнь и творчество А.А. Борисова 1866—1934. Ленинград, Художник РСФСР, 1983 г.

Остров Вайгач

23 мая Борисов с проводником перешел на оленях по льду пролив и начал продвижение вдоль западного берега Вайгача.

Вайгач был интересен во многих отношениях. Как и Большеземельская тундра, он был для живописца белым пятном. Для этнографа интересен как «священный» остров, куда со всех концов европейской и азиатской тундры стекались ненцы для поклонения идолам («болванам»), которых за многие годы накопились там целые груды; для промышленника — как место богатых звериных промыслов; для геолога, указывает в своих дневниках Борисов, это любопытная terra incognita, изучение которой может пролить много света на познание земной коры.

Не мог художник-путешественник не задуматься и над происхождением названия острова. Он пишет, что ненцы его называют Хэбэ-ди-я, что значит Священная земля. Что же касается русского названия острова, то, возможно, оно произошло от имени смелого русского промышленника Ивана Вайгача, а возможно, просто от слова «вайгач» — «вайгачом» на Севере еще в пору детства Борисова называли отчаянно смелых мальчишек. Видимо, надо считать оба предположения равновероятными.

Двигаясь дальше к северу, кроме работы над этюдами, Борисов изучал свойства береговых припаев, окаймлявших берег острова. Ему было необходимо их знать для предстоящего в скором будущем пути на собаках по прибрежным припаям северного острова Новой Земли.

Путь по Вайгачу еще труднее, чем по Большеземельской тундре. Местность была сильно гористой. При наступлении оттепели снег стал совсем рыхлым, олени то и дело проваливались. Продвигались вперед преимущественно по ночам, когда снег несколько промерзал.

Вышли к морю. Насколько хватало глаз, льда совершенно не было, и только на северо-западе по направлению к Карским Воротам лед был виден далеко на горизонте.

Борисов много писал: столько удивительного было вокруг для глаз художника!

Прекрасное утро: солнышко и тепло [...] Настроение великолепное. Все как-то приятно весело, все как бы радовалось [...] Я смотрел на все и любовался, отдыхал душой. Я говорил себе: ты мечтал постоянно о Вайгаче, о Новой Земле, вообще о полярных странах. Теперь смотри, наслаждайся, пользуйся, теперь не мечты, а живая действительность! (А. А. Борисов. У самоедов, с. 81, 82)

А дорога становилась все хуже, снег превращался в кашу, вода в реках бешено мчалась к морю. Особенно был опасен переход через реку Талату.

Погода на Крайнем Севере может изменяться мгновенно, надо было быть готовым ко всему. Часты туманы, туманы совершенно непроглядные и особенные: они наполняют душу путешественника тоской и отчаянием.

Тебя как будто живым положили в могилу, — пишет А. Борисов, — из которой веет сыростью и холодом. [...] Беги вправо, влево, дальше, все тот же туман, та же непроницаемая могильная стена и смерть. Ни одного звука во время этого убийственного тумана (А. А. Борисов. У самоедов, с. 84)

«Туман во льдах» — так назвал очередной этюд художник.

30 мая достигли Воронова Носа, почти самой северной оконечности Вайгача. На западе было серое небо — признак того, что там нет открытой воды; зато на востоке небо обрисовалось темно-синей полосой, что служило признаком открытой воды. «А там, далеко-далеко на Севере, за плавучими льдами, — думает Борисов, — протянулась тоненькой полоской Новая Земля, земля моих заветных мечтаний».

Только через год он снова ступит на эту землю. А пока он достиг 31 мая северо-восточной оконечности острова — Болванского Носа.

Трое суток работал здесь художник буквально без сна. Его охватил какой-то бешеный восторг! Удивительное воздействие полярного дня отмечают и ныне все полярники: наступает май, солнце светит всю ночь, человек ощущает необыкновенный прилив энергии, он может не спать несколько ночей подряд и не чувствовать усталости. Так именно и было с Борисовым. Пользуясь чудной погодой, много этюдов написал он на этом месте. Карское море — это тот магнит, который с давних пор притягивал его к себе.

Вернувшись на Воронов Нос, Борисов уговорил своего проводника ненца Ячу съездить в их главную святыню — «самоедскую Мекку», и они отправились в глубь острова. Путь проходил через страшные овраги и речки, забитые снегом, часто по голым камням.

Оказалось, что это святое место — беспорядочное нагромождение среди расщелин и известняковых столбов всевозможных идолов и костей животных, когда-то принесенных в жертву Хаю (богу).

В верстах 30—40 от Долгой губы я посетил одно, до высшей степени интересное священное место самоедов, которое до меня не было посещено ни одним путешественником, т. к. ни в одной из полярных экспедиций никакого описания об этом месте не встречается. Здесь я нашел огромную груду (в диаметре 5-6 саженей) деревянных идолов. Все они, хотя довольно грубо, напоминают собой подобие человека; многие из них стилизированы. Около этой массы идолов навалены неимоверные груды оленьих с рогами и медвежьих черепов (белого медведя) [...] Это место я посетил 5 июня и захватил с собой целую коллекцию идолов и массу разных предметов из приношений [...] коллекцию птиц, их яиц и гнезд для зоологического музея Академии Наук; привез в дар зоологическому саду живых белых полярных лисиц (песцов) и живых белых полярных сов, коллекцию насекомых, собранных во время пребывания в Югорском Шаре, которую я уже передал П. П. Семенову. С 1 апреля до конца августа я производил метеорологические наблюдения. Привез интересные данные относительно рыбных промыслов на реке Печоре (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, д. 91, л. 44, 45.).

Как видим, кроме основной художественной задачи, он занимался и научными наблюдениями, собрать которые обещал Географическому обществу.

Насмотревшись вдоволь на самоедскую «святыню» и написав с нее два этюда (они неоднократно воспроизводились в журналах как русских, так и иностранных), Борисов снова вернулся к Воронову Носу и двинулся в обратный путь.

Путь к Югорскому Шару проходил по ледяным припаям западной стороны. Иногда приходилось отъезжать далеко в море и пробираться по плавучим льдам, так как весь припай состоял из непроходимых торосов. Живописное нагромождение торосов стало часто повторявшейся темой в творчестве Борисова.

То и дело спускались туманы, тоской наполняя душу, затрудняя и без того тяжелый путь. Но как только редела туманная пелена, все оживало от солнечных лучей. В изумрудных водах океана плескались тюлени, беззаботно показывая свои усатые мордочки и глянцевые спинки.

Ах, как хорош в эту минуту грозный Ледовитый океан! Сколько поэзии, сколько очарования! Кажется, не оторвал бы глаз от этой красоты (А. А. Борисов. У самоедов, с. 96.)!

Эта красота прочно вошла в творческую память Борисова и будет им запечатлена на многих холстах по возвращении в Петербург.

Вернувшись в середине июня в Никольское, он пробыл в нем до конца августа и за это время написал много этюдов — «Селение Никольское», «Полночь во льдах», «При полуночном солнце» и другие.

На последнем этюде изображен какой-то одиноко стоящий амбарчик среди ровной тундры. Именно к этому этюду относятся слова В. М. Васнецова в письме к Борисову:

А это полуночное солнце, освещающее какую-то сиротливую сторожку. Печально умирающее солнце [...] И все это передано Вами в необычайных художественных формах и красках (ЦГИА СССР, ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 124.).

Примитивный быт ненцев органически слит с тундрой, он открыт для глаза путешественника и как бы является частью пейзажа. Так, этюд «Жилье бедного самоеда летом в тундре под лодкой» является жанром на фоне пейзажа.

Исчерпав живописные возможности в Никольском, художник для поиска новых сюжетов отправился на Сторожевой остров, находящийся в Югорском Шаре ближе к Карскому морю, и пишет там этюд «Мой привал на Сторожевом острове».

Переход через Большеземельскую тундру дал полное представление о характерных чертах природы Крайнего Севера. Борисов пережил то время, когда полночь так же светла, как и полдень.

Серенький тихий день, все однообразно, все мертво. Жутко чувствуешь себя в этой безграничной пустыне, где даже не примечаешь линии, ограничивающей горизонт. В тихий день все сливается в общем ощущении какого-то беспредельного пространства, спокойного, но холодного и неумолимого. Но стоит прорваться серой пелене тумана или сплошному однообразному слою облаков, и картина мгновенно меняется: между землей и небом устанавливается связь, и земля, одетая в белоснежный покров, повторяет то, что говорит ей небо. В свою очередь и на облаках, парящих на далеком небосклоне, опытный взор видит отражение того, что находится на земле или на воде, далеко за пределами горизонта. На душе становится легче, взоры ласкают чудные переливы тонов, и исчезает та гнетущая тоска, которая окутывала душу так же тесно, как туман землю (А. А. Борисов. У самоедов, с. 100, 101.).

Но не одного художника радует такая картина: самоеды по темным отражениям на облаках узнают за десятки верст места тундры, где нет снега, где могут пастись олени, или открытую воду, где можно найти зверя.

Свои наблюдения, художественные впечатления от природы Крайнего Севера Борисов обобщает:

В этой природе главная красота рефлексов — в тех необыкновенно нежных переливах тонов, которые только и можно сравнить с драгоценными камнями, отражающими одновременно лучи зеленоватые, голубоватые, желтоватые [...] Мне кажется, что если нашу обычную природу средней России можно изобразить тонами и полутонами, то даже для приблизительного изображения Крайнего Севера необходимо ясно отдавать себе отчет даже в одной десятой тона. И не дай бог вспомнить не вовремя какую-нибудь условность, какие-нибудь тона, виденные на понравившейся когда-то картине: неминуемо уйдешь от природы, и она, оскорбленная, оставит вас навсегда! Только правдой, глубокой правдой, самой верной и чуждой всякого резонерства, передачей странных, порой поразительных, сочетаний тонов можно достигнуть того, что через два-три месяца, вдали от места, где написан этюд, полотно даст некоторое слабое представление о виденной картине природы: когда же смотришь на этот самый этюд рядом с природой, какою жалкою и дерзостною попыткой представляется он разочарованному художнику.

Мне кажется, что всякий художник должен это чувствовать, где бы он ни работал. Но в обыкновенных условиях гамма проще и выручает интерес рисунка. На севере же часто нет никакого рисунка, или он так незатейлив, что сам по себе интереса возбудить не может.

Конечно, не следует слишком обобщать мое замечание о рисунке: я говорю о тундре, говорю о бесконечных полях припаев, о той едва всхолмленной поверхности земли, какую представляют почти сплошь берега Ледовитого океана к востоку от Белого моря; но есть отдельные пункты, где и на нашем севере из недр земли вздымаются скалы, хотя и не особенно высокие, но придающие пейзажу совершенно особый характер [...]

Мне случилось видеть мароккские этюды, и некоторые из них прямо поразили меня сходством эффектов с хорошо знакомой мне природой севера: сильное полуденное солнце юга среди белых построек арабских городов дает отраженному свету такую силу, что тени как-то тают, расплываются и получают совершенно невероятные оттенки. Как это похоже на отражение света в летние солнечные дни где-нибудь на снежных скалах Новой Земли или о. Вайгача! На этих же этюдах я убедился, как бедно и однообразно по тонам южное небо — не то, что на нашем севере! (А. А. Борисов. У самоедов, с. 101, 102.)

Говоря о марокканских этюдах, Борисов, очевидно, имеет в виду акварели известного немецкого художника Бруно Рихтера, написанные им в путешествии по Марокко в 1905 году.

Совершенно особенный и высокий интерес представляют северные плавучие льды-торосы. Вот где затейливость и неожиданность рисунка, независимо от блеска тонов, превосходит все, что может себе представить человек, одаренный даже сильным воображением. Иногда, при солнечном свете и на местах, где в море есть значительное течение, это настоящий гигантский калейдоскоп, как бы движимый неведомою силой, в котором картина меняется каждую минуту, и каждую минуту представляет все новое и новое до бесконечности сочетание линий и тонов. Вот громады мерно надвигаются друг на друга, и все теснее становится пространство между ними: вот они столкнулись, но как бы только для того лишь, чтобы раздавить попавшуюся между ними льдину, на которой легко уместилось бы человек пятьсот. Исчезла куда-то раздавленная льдина, и опять врозь идут белые великаны, и опять бешено разбиваются об их изрытые края черные волны океана.

Я сделал любопытное наблюдение над отражением льдин в воде. Первое время мне казалось совершенно диким, каким образом от льдин, цвета самого чистого аквамарина, получается на воде темное отражение. Но загадка раскрылась очень просто: прибой волн образует по краю льдины более или менее нависший карниз, и темный цвет отражения зависит именно от темных неосвещенных частей этого карниза, скрытых от глаз зрителя, когда смотришь на льдину сверху вниз (А. А. Борисов. У самоедов, с. 103).

Художественно-испытательная экскурсия, как называет Борисов это путешествие, окончилась в конце августа 1898 года. В ноябре он уже был в Петербурге.

Что касается своего здоровья и выносливости, он убедился в том, что способен спать на морозе под открытым небом, питаться той необычной для жителей городов и деревень пищей, которую едят аборигены. В художественном отношении поездка была очень плодотворной: Борисов привез более семидесяти этюдов-картин.

Свои дневниковые записи Борисов использовал для книги путевых очерков «У самоедов», которая была роскошно издана А. Ф. Девриеном в 1907 году и ныне составляет библиографическую редкость. Книга содержит много цветных репродукций, блестяще исполненных в Лейпциге. На обложке — дружеский шарж на Борисова одного европейского художника. Борисов изображен сидящим на складном стуле в ненецкой малице и в лихо посаженной городской шапке перед раскрытым этюдником. Кругом полярные льды. За спиной художника столпилась с диковинным любопытством семья белых медведей, сбоку смотрит на этюд округлившимися от удивления глазами вылезший на лед морж! Кроме того, книга снабжена наброском — портретом автора книги работы парижского рисовальщика Д. Видгопфа. Поразительное сходство — главная особенность этого портрета.

В. М. Васнецов в письме Борисову писал:

Книга эта — необходимое дополнение к знаменитому Вашему путешествию, так дивно художественно и неподражаемо изображенному Вами в Ваших картинах (ЦГИА СССР, ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 124.).

Подготовка экспедиции. Яхта «Мечта»

Вернувшись в Петербург, Борисов сразу же приступил к детальной разработке плана экспедиции на Новую Землю и, прежде всего, к ее материальному обеспечению. Всю зиму 1898/99 года Борисов работает над приведением в порядок привезенного художественного материала и одновременно энергично готовится к своей главной экспедиции на Новую Землю.

В отчете о поездке в Большеземельскую тундру и на Вайгач, датированном 23 ноября 1898 года, он отмечает:

[...] В настоящее время хлопочет по снаряжению новой экспедиции, лес для постройки дома-мастерской уже вывезен в нужном количестве и с плотниками заключен контракт, по которому они обязаны его срубить и сдать совершенно готовым не позднее 1 мая 1899 года (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, д. 91, л. 44, 45.).

Из этого же отчета узнаем, что чертежи для судна разработаны специалистом-инженером и отданы для постройки по ним помору капитану парохода «Ломоносов» С. В. Постникову. Специалистом-инженером является известный в Петербурге строитель яхт В. П. Фан-дер-Флит, который, не завершив проектирования, скоропостижно умирает, а начатую работу заканчивает его брат профессор А. П. Фан-дер-Флит.

Постройка парусного судна водоизмещением сорок тонн, которое художник назовет «Мечтой», производилась на берегу Белого моря в селе Колежма, вблизи Сумского посада (откуда и был его строитель помор С. В. Постников). В письме Борисову Постников писал:

Я работаю по всем правилам современного судостроения. Если бы вздумали после этой экспедиции махнуть по следам Нансена, прямо через Северный полюс, только поправее, и тогда это судно будет достаточно (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 61.).

Как при проектировании, так и при постройке яхты был учтен опыт плавания в Ледовитом океане поморских судов, а также известная особенность «Фрама», корабля знаменитого полярного исследователя Фритьофа Нансена, — способность выжиматься изо льдов при их сжатии.

Необходимость многочисленных поездок в разные места по заготовке материалов, заключению контрактов сильно мешала творческой работе художника. Он был один, у него не было помощников, которые взяли бы на себя часть забот. Если яхта строилась на Белом море, то дом-мастерская строился на Северной Двине в Красноборске, на родине художника. Всюду требовался личный надзор, контроль и форсирование производимых работ.

Приехавши в Архангельск с намерением отправиться оттуда к месту постройки моего судна с. Колежму, я две недели просидел в ожидании парохода, вследствие того, что продолжительными восточными и северо-восточными ветрами все Белое море было завалено льдом. Только в начале июня я попал в Колежму, где и прожил две недели, наблюдая за достройкой судна, по окончании коей, выведя судно при помощи бочек и шняк в море из мелкой и каменистой речки, отправил его под надзором своего капитана в Соловецкий сухой док, чтобы там прикрепить чугунный и железный кили. Сам же я тем временем отправился на три дня в Красноборск для погрузки на баржу и отправки в Архангельск дома, предназначенного для Новой Земли (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, д. 91, л. 95.).

Представление об объеме подготовки и солидности обеспечения может дать всего лишь одна цифра — 40 000 пудов! Сорок тысяч пудов разного груза были нужны для обеспечения жизнедеятельности экспедиции, состоявшей из восьми человек, в течение двух—двух с половиной лет.

Приведем некоторые записи А. Борисова из составленной им сметы.

Судно — 4.000 руб., при постройке его оказалось, что не достанет 3.000 руб. (вследствие крепкой постройки, специально для льдов, непроницаемых перегородок и пр.), железный киль и за подъем в док судна, прикрепление киля — 1500 руб., две (шлюпки) шняки, они на тот случай, если судном дальше, между льдами возле берегов, идти нельзя, мы поставим его в уютную бухту и сами на шняках следуем дальше; жалованье повару — 25 рублей, чтобы более подготовить его, я привез его в Петербург, хорошо подготовленного в физическом отношении для зимовки на Новой Земле (выносливого), а потому пришлось взять из помор; дом со службами — 1800 р., на деле оказалось, что не достанет, надо помещение для собак и оленей и два амбара на расстоянии от дома на случай пожара; угля каменного на 500 руб., олени не мурманские, а из-за Печоры, они особенные, так называемые «авки», воспитавшиеся в чумах самоедов — едят суп, мясо, сено, хлеб — смогут жить без моху, которого зимой на Новой Земле не достать; не две коровы, а три по 40 руб.; 40 собак по 25 руб.; три дробовика, 7 винтовок — 720 руб.; книги — 800 руб.; художественные принадлежности — 2.000 руб.; провизия на 8 человек — 16.000 руб. [...]

Всего 32671 руб., получено (от Министерства финансов) за вычетом моих 7.000 руб. — 25.671 руб. (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 13.)

Любопытна мелочь — Борисов вез, среди прочего груза, две сотни березовых веников; он, как истинный северянин, любил попариться.

История освоения Арктики полна драматических событий, они доказательство того, что с Арктикой шутить нельзя. Выйти победителем можно лишь при очень тщательной всесторонней подготовке и большой предусмотрительности. Поэтому скучная бухгалтерия полна реального смысла, она показывает, что предварительная проработка замысла художественной экспедиции отличалась глубиной и основательной продуманностью. Это говорило об опыте и зрелости художника.

Особое место в подготовке занимал вопрос о людях. Экспедиция — это прежде всего люди. Где найти энтузиастов для похода в Арктику?! Художнику хотелось иметь в составе экспедиции людей, интересующихся наукой, — зоолога, астронома, таких же молодых и увлеченных, как он сам. Найти подходящих людей было очень трудно.

Нелегко было художнику подыскать желающих и, прежде всего, судоводителей для своей «Мечты». Борисов много хлопотал, чтобы капитаном судна был Постников, однако, это не получилось, и пришлось Борисову самому вести «Мечту» в Карское море.

В истории русского искусства не было другого примера экспедиции, предпринимаемой с художественной целью, которая отличалась бы таким размахом ее подготовки.

Несмотря на энергию и предприимчивость, в 1899 году Борисову удалось перевезти на Новую Землю лишь часть груза, так как пароход «Владимир» оказался маленьким и не мог взять всего груза.

21 июля прибыли в Поморскую губу Маточкина Шара.

На Новой Земле лес был выгружен моими рабочими [...] Пароход торопился уйти, лес валили на берег в совершенном беспорядке, оставляя его наполовину в воде, а потому лес, разбросанный ветром и волнением, выстилал берег всей губы и лишь, благодаря счастью, я не потерял ни одного бревна. Всю эту массу леса, по отходе парохода, мне приходилось собирать и укладывать в безопасное место вдвоем с самоедом Прокопием Вылкой и его убогим работником (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, д. 91, л. 96.).

С большим трудом, и то в течение целого месяца, укладывали лес в штабеля и, наконец, закрепили, чтобы его не разнесло ветром, который на Новой Земле достигает страшной силы.

Позволив себе отдых от этой утомительной и однообразной работы, художник вместе с одним ненцем на карбасе пошел в Маточкин Шар, чтобы там написать несколько этюдов. Остановились у грандиозного глетчера, которому Борисов дал имя П. М. Третьякова. На этом леднике художник работал еще в 1896 году. Три дня — 2, 3 и 4 августа — он писал этюды Маточкина Шара.

Через полярный «Босфор»

Лето подходило к концу, а «Мечты», которая должна была прийти из Соловков, все еще не было. Наконец, только 22 августа судно пришло. Борисову не терпелось увидеть Карское море, и 24 августа он вышел на яхте в Маточкин Шар.

Было совершенно темно (ночь) и накрапывал дождь. Горы только едва обозначались на фоне неба, но невзирая на это, я отдал приказ капитану сняться с якоря. Всю ночь мы шли, причем я все время сидел на баке и руководил судном; к утру появились льды, и густая стена сплошного льда преградила путь. Надо было искать хоть мало-мальски сносной стоянки (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, д. 91, л. 98 Капитан, по-видимому, С. В. Постников.).

Бросили якорь у глетчера Павла Третьякова. Задержку использовали для восхождения на гору Вильчека, чтобы с высоты написать Маточкпн Шар. Для восхождения Борисов захватил из Поморской губы четырнадцать собак, чтобы везти нарты с поклажей, а в качестве погонщиков взял Прокопия Вылку с дочерью. Второго сентября начали восхождение. Вышли Борисов, четыре матроса и два ненца. Втащили нарты на ледник Третьякова, впрягли собак, сами тоже взялись за длинные лямки и потянулись в гору. Однажды провалилась в трещину собака и потащила за собой остальных. К счастью, все обошлось благополучно.

Переход через глубокие трещины совершали по двум доскам, взятым с собой. К саням спереди и сзади привязывали по две веревки, кто-нибудь посмелее первый пробегал по доскам, а за ним другой, и оба начинали медленно тащить сани, в то время как другие придерживали их за задние веревки, чтобы сани не соскользнули с досок. После переносили собак. Так прошли верст десять, все подымаясь в гору.

Подъем становился все круче. Груз пришлось уменьшить. С нарт сняли палатки, спальные мешки, малицы и прочее. Оставили самое необходимое: чайник, немного провизии, палки, багры, пешни, веревки, доски для перехода через трещины, фотографическую камеру, ящик с красками.

По мере подъема идти становилось труднее и опаснее. Ночевать пришлось на голом скользком льду, на скате крутизной в сорок градусов. Чтобы не скатиться, вырубили себе топорами и пешнями углубления. Утром пошли дальше, вырубая ступеньку за ступенькой, подтягивая за собой сани и помогая собакам. Добрались до голого каменистого гребня, на котором расположились бивуаком. Гребень местами был так узок, что по нему едва мог пройти один человек. С северной стороны гребня в бездонную пропасть ниспадал крутой скат, покрытый обледенелым снегом, а с южной — гребень кончался голым обрывом, по которому гулко катились камни, осыпавшиеся под ногами, распространяя громкое эхо по окрестным горам.

Идти дальше с собаками было невозможно. Их оставили с нартами под присмотром П. Вылки с дочерью, а остальные, попивши последний раз чаю, пошли дальше. Кругом густой туман и облака. Все заиндевели, как в жестокий мороз, хотя температура была чуть выше нуля. Добрались до вершины, анероид показывал отметку 2775 футов (832 метра). Отдохнули. Борисов написал два этюда.

Надо было еще спуститься в разлог, а затем снова подниматься по тому же голому каменистому гребню, по которому только что шли. Достигли другой вершины — 3335 футов (1000 метров). Одолев эту высоту и вдосталь налюбовавшись видом на Маточкин Шар, путники двинулись обратно. С трудом добрались до ожидавших ненцев с собаками. Устроили привал. Как вкусен был горячий чай с кусками сырого оленьего мяса! Отсюда художник сфотографировал и зарисовал очертания Маточкина Шара, который был с горы виден как на ладони... Наконец благополучно спустились вниз и вернулись на судно.

На вершине горы Вильчека, по утвердившейся среди поморов традиции, путники поставили крест из доски, взятой с собой, и на доске вырезали свои имена. Так повелось издавна. Готовя место для креста, разобрали каменный бугор («гурий»), под которым обнаружили дубовый ящик с двумя термометрами. Оказалось, что все это было положено австрийскими учеными Гефером и Вильчеком еще в 1872 году. Термометры показали, какая была температура за двадцать семь лет: плюс пятнадцать и минус пятьдесят шесть по Цельсию! Это открытие поставило гору Вильчека в ряд с уже известными полюсами холода, такими, например, как Верхоянск.

Когда этот факт стал достоянием печати — была опубликована статья А. М. Филиппова в немецком географическом журнале А. Петермана в 1903 году (А. М. Филиппов. Polarrcisen dcs russischen Malers Borissow Dr. A. Petermanns Mitteilungen aus Justus Perhtes gcographischer Anstalt. 49. Band. Berlin. 1903. H. X, S. 217—219.), — многие французские научные журналы напечатали краткие известия об открытии нового полюса холода в северном полушарии художником Борисовым (А. М. Филиппов. Polarrcisen dcs russischen Malers Borissow Dr. A. Petermanns Mitteilungen aus Justus Perhtes gcographischer Anstalt. 49. Band. Berlin. 1903. H. X, S. 217—219.).

Четвертого сентября восточный ветер усилился, идти к Карскому морю стало невозможно. Но какова же была радость Борисова, когда на следующее утро подул теплый западный ветер! Начался дождь, полились потоки воды по глетчеру. Добрались до мыса Снежного. Но радость была недолгой — ночью начался северо-восточный ветер, нагнал лед, пришлось снова отступать к Моржову Носу и опять остановиться у ледника Третьякова.

Весь день 7 сентября дул сильный противный ветер. Борисов снова поднялся на глетчер писать этюды и весь день, как и последующие, провел за работой. Только 10 сентября подул попутный ветер. Подняли паруса и опять пошли на восток. На этот раз «Мечте» суждено было добраться до Карского моря. Но произошло это опять-таки не сразу.

Когда вошли в серединную часть пролива, ветер стих, паруса бессильно повисли на мачте, и яхту стало вертеть течением из стороны в сторону, течение здесь в самый разгар прилива или отлива доходит до шести узлов. От этого возникают страшные водовороты: воронки доходят до двух саженей, а глубина их до двух аршин. Небольшую шлюпку или баркас, которые осмелились бы подойти слишком близко к такому водовороту, втянуло бы туда неминуемо. «Мечте», судну водоизмещением в сорок тонн, такая опасность не грозила.

Погода менялась быстро. Снова начался попутный ветер, и яхта на всех парусах пошла вперед. Вскоре, по случаю ночной темноты, остановились, а с наступлением утра 12 сентября по свободной ото льда воде пошли к Карскому морю. Как не просто было достичь его!

«В этот день погода стояла чудесная, — отмечает в дневнике Борисов, — и, казалось, стояла не такая глубокая осень, а скорее полярная весна».

Прошли мыс Выходной и увидели, что нигде — ни на севере, ни на юге — до самого горизонта не было видно признаков льда.

Так вот оно какое, Карское море! — с восторгом думал Борисов. Как заманчиво было двинуться на север вдоль берега, но позднее время года не позволило воспользоваться свободным морем, и яхта пробыла в Карском море всего лишь несколько часов. Художник знал, что Арктика не прощает легкомыслия.

Снова вошли в Маточкин Шар. Поблизости, в Белушьей губе, выгрузили привезенные припасы, сделав склад для будущего года, то есть для главной экспедиции.

Обратный путь до Поморской губы прошел довольно благополучно и быстро. В отчете Борисов записал:

Я не построил дом в этом году, вследствие того, что не хотел рисковать и напрасно возить 6-7 человек плотников с оплатой по 40 рублей в месяц, кроме содержания, ибо год был необычайно ледяной и могло случиться, что никто из нас не попал бы на Новую Землю, и я был бы введен в совершенно непроизводительный расход. Не имея по смете ни копейки на фрахт парохода, ни вообще на перевозку (между тем одному великоустюгскому купцу Н. В. Кострову пришлось уплатить 1200 р. за перевозку дома и части провизии из Красноборска в Архангельск, не считая разных погрузок, перегрузок и выгрузок), я принужден был довольствоваться попутным рейсом Мурманского пароходства, пославшего такой маленький пароход, который мог вместить лишь один дом и то без кирпича и печей; во второй же рейс пароход, нагруженный провизией и топливом для самоедов, не мог взять остального имущества, а потому я принужден был отложить зимовку на год, когда будет все перевезено, то есть на 1900—1901 год. Наконец, так как Мурманское пароходство наотрез отказалось дозволить пароходу пройти сквозь Маточкин Шар, я принужден был выгрузить лес не на Карской стороне, как это предполагалось, а в западном устье Маточкина Шара.

Этот факт в высшей степени грустный, не только потому, что сильно сокращает район моих исследований, но и потому, что уменьшает то значение, какое мог бы иметь мой дом после того, как он отслужит целям экспедиции,— в качестве становища для промышленников, ибо, как показал опыт, Карское море несравненно богаче Западного и зверем и рыбой. Путь же в Карское море каждое лето возможен проливом Маточкин Шар, что я доказал на деле. Несмотря на то, что ныне лето было настолько ледяное, что старики не помнят подобного в продолжении 33 лет и ни один английский пароход не мог пробраться в Карское море ни через Югорский Шар, ни через Карские ворота, я прошел и в этом году Маточкиным Шаром в Карское море и обратно. Если скажут, что и есть богатства, да достать их невозможно, так это неправда: проход великолепный! (ЦГИА СССР, ф. 560, on. 26, д. 91, л. 97, 98.)

Надо сказать, что пройдет совсем немного времени и эта оптимистическая уверенность Борисова относительно «великолепного прохода» Маточкиным Шаром в Карское море будет основательно поколеблена его собственным опытом плавания в 1900 году.

Более того, со временем у Борисова станет вырабатываться концепция об экономической нерентабельности коммерческого плавания через Карское море к устьям великих сибирских рек. Он вступит в жесткую полемику со сторонниками Северного морского пути, которая будет продолжаться до конца его жизни.

На «Мечте» по Ледовитому океану

Отдохнув два дня в Поморской губе и написав еще несколько этюдов, Борисов собрался в обратный путь. Теперь «Мечте» предстояло совершить трудный осенний и далеко не безопасный переход от Новой Земли до Архангельска. Он продолжался двадцать три дня при частых ветрах в бурную осеннюю пору, когда много поморских судов погибло вместе со своими экипажами.

Утром 16 сентября снялись с якоря. Шли при слабом ветре. Ночь провели беспокойно, боялись, как бы яхту не нанесло на Митюшев камень. 19 сентября поднялся сильный шторм, немилосердно бросало маленькую яхту, но она, как поплавок, прыгала с волны на волну.

Я не могу достаточно нахвалиться своей «Мечтой». Бывало, ходишь по палубе и мечтаешь, опустив голову. Вдруг раздается пронзительный, протяжный крик вахтенного: «Держись!» Подымаешь голову, и тогда вдруг сердце на мгновение перестает биться, в груди спирает дыхание, кровь холодеет в жилах, когда видишь, как надвигается страшная водяная гора, готовая проглотить нашу бедную скорлупу. Но как спокойно и радостно становится на душе, когда грозная волна проскользнет под судно, а «Мечта» по-прежнему бойко прыгает по гребню волны (ЦГИА СССР, ф. 560, on. 26, д. 91, л.100).

Не раз во время пути они подвергались серьезной опасности. Однажды утром художник, выйдя на палубу, был поражен: вся палуба покрыта снегом. Холодные брызги обдавали судно и прямо на глазах, мгновенно превращались в лед.

Тут я понял, — продолжает Борисов,— что если над нами не сжалится бог, наша гибель неизбежна. В самом деле, если бы на следующий день температура не повысилась, судно наше неминуемо превратилось бы в бесформенную глыбу льда, центр тяжести переместился бы вверх, и судно опрокинулось бы вверх килем.

26 сентября показалась давно желанная земля. Это был Мурман. У его берегов едва не разбились из-за упрямства капитана, принявшего один маяк за другой и не желавшего ни за что признаться в своей ошибке, которую Борисов легко обнаружил, справившись по карте. В Белом море часто приходилось обгонять поморские суда и убеждаться, что многие из них по своим мореходным качествам были плохи. Раз во время сильного шторма с 8 на 9 октября видели поморское судно, беспомощно болтавшееся без парусов (паруса были намеренно спущены, чтобы не опрокинуться), тогда как «Мечта» шла при полной парусности: она обладала хорошей остойчивостью из-за наличия большого киля. Вот когда стало видно, как был необходим киль!

Совершив этот нелегкий переход, 9 октября яхта стала на якорь в Архангельске.

Так закончилась вторая поездка Борисова на Новую Землю. Ее надо рассматривать как генеральную репетицию к главной экспедиции 1900—1901 годов, которая была задумана им давно. Все поездки Борисова на Крайний Север в своей хронологической последовательности образуют ряд сознательно усложняемых этапов, неукоснительно ведущих к основной цели — покорению Севера.

Поездка художника в полярные области России в конце прошлого столетия требовала от него большой предприимчивости и отваги. На такое не каждый был способен — это не поездка на академическую дачу во Владимиро-Мариинский приют! В переходе через Северный Ледовитый океан Борисов не пассажир, а начальник экспедиции, и на нем лежит нравственная ответственность за судьбу экипажа. Не удивительно, что он так восхищается «Мечтой» — она его детище, он ее создал. И он хочет, чтобы она была еще лучше. Свой отчет Борисов заканчивает словами:

Судно по морским качествам великолепное и, несмотря на то, что в продолжение нашего пути в Белом море и Ледовитом океане погибло более 10 судов, мы, кроме сильной качки, не испытали никакой опасности и нередко обходили поморские суда. Но, чтобы еще более приспособить судно для плавания во льдах, я решил обшить его железом, ибо иначе льдом, как сталью, дерет обшивку.

В продолжение лета мною написано до 50 этюдов и эскизов масляными красками и собраны коллекции по геологии и естественной истории. Кроме того, сделаны поправки на картах Маточкина Шара (ЦГИА СССР, ф. 560, on. 26, д. 91, л. 100, 101).

В мастерской академии художеств

Поздней осенью 1899 года Борисов вернулся в Петербург. Академия охотно откликнулась на его просьбу о предоставлении мастерской — предстояла работа над большими полотнами.

Однако, прежде всего Борисов занялся доработкой наиболее законченных этюдов, привезенных с Новой Земли. Один из них — «Лунная ночь. Медведь на охоте». Холодный свет луны придает фантастические цветовые оттенки всему — и небу, и глыбам льда, и снегу. На переднем плане сам хозяин полярных просторов — большой белый медведь. Мотив этот не раз потом перерабатывался художником. Общая тональность полотна очень характерна для кисти Борисова.

Любовь к изображению снега при солнечном или лунном освещении очень типична для творчества художника. Умение писать снег пришло не сразу, но в цикле работ, привезенных из Большеземельской тундры, оно уже было показано вполне убедительно, стоит только вспомнить «Этюд с избушками».

Он писал природу, какой она открывалась перед ним, и при этом старался заглянуть в самую душу увиденного. Поэтому его этюды полны настроения, некоторые из них написаны с подлинным артистизмом.

Результатом посещения Борисовым Новой Земли явилось создание монументальных полотен, изображающих гигантские ледники и ледяные торосы. На весенней академической выставке 1900 года было экспонировано одно из них — «Материковый лед. Новая Земля». Панорама огромных ледяных просторов поражает воображение зрителя. Полярные пилигримы устало, цепочкой плетутся в неизвестное. Грозен этот мир, но и смел человек — в противопоставлении состоит внутренний смысл картины.

На этой выставке были показаны еще два небольших этюда — «Маточкин Шар» и «Яхта «Мечта». На последнем изображен момент, когда яхта, затертая во льдах пролива, сильно приподнята сжатием льдов.

Большое полотно «Гигантские полярные льды», написанное по мотивам этой же поездки, демонстрировалось на Всемирной промышленной выставке в Париже в 1900 году под названием «La periode des glaciers» («Ледниковый период»). За эту картину французы наградили художника почетной грамотой «Mantions honorables». После выставки в Европе в специальных научных журналах даже появятся статьи: «Ледниковый период по картинам Борисова», «История оледенения по картинам Борисова» (См. журнал ИАХ. Протокол заседания совета Академии, 1915, 28 сентября.) .

Картины «Материковый лед. Новая Земля» и «Гигантские полярные льды» имеют много общего как по настроению, так и по внутреннему драматизму. На переднем плане обеих картин огромные трещины, образующие бездонные пропасти с нависшими над ними гигантскими карнизами. По поводу этих картин А. Н. Мунин пишет:

Кажется, художник слишком увлекся передачей цветовой оболочки, но чем внимательнее вглядываешься в полотна, тем глубже понимаешь, любуешься их содержательностью [...] убеждаешься в верности раскрытой суровой жизни ледяной пустыни. Кроме того, картины показали, какие недюжинные силы своеобразного поэта, художника, композитора и колориста таятся в Борисове. В его поэзии звучит тема героической личности, она захватывает, волнует, зовет сильных душой и телом людей к подвигам в неизведанных странах (А. Н. Мунин. Александр Борисов, 1967, с. 42.).

Глава четвертая

Художественная мастерская на 73-й параллели

Испытав свое судно и убедившись, что оно вполне надежно для плавания в полярных льдах, Борисов все внимание обратил на постройку дома и его оборудование.

В мае 1900 года он снова в Архангельске. Погрузив оставшееся от прошлого года имущество, а также двух коров, прессованное сено и двадцать ездовых собак, он вышел на рейсовом пароходе на Новую Землю.

Своим помощником Борисов пригласил зоолога Харьковского университета Т. Е. Тимофеева, а в качестве гидролога ехал, на одно лето, без зимовки, химик А. М. Филиппов. После возвращения в Петербург он опубликовал в «Новом времени» ряд очерков о полярной экспедиции Борисова.

Экипаж «Мечты» состоял из архангельских поморов — штурмана Евгения Хохлина и трех матросов — Трофима Окулова, Федора Еремина, Дмитрия Попова. Кроме того, в него входили канинский ненец, охотник и меткий стрелок Устин Канюков, рабочие Александр Кузнецов и Алексей Соболев. Для сборки дома были привезены печник Василий Теплых и плотник Петр Тропин.

Много интересных подробностей о переходе на Новую Землю сообщал в 1901 году журнал «Живописная Россия».

11 июля они вышли из Архангельска на пароходе мурманского общества «Владимир». Пароход имел назначение зайти на остров Колгуев, где Борисов надеялся купить у тамошних самоедов оленей для своих поездок на Новой Земле. Последняя попытка, однако, не увенчалась успехом. 13 июля пароход прибыл к становищу Бугрино на южном берегу острова Колгуева, но за мелководьем должен был остановиться в 6-7 верстах от берега. На другой день утром члены экспедиции съехали на берег и, не найдя здесь ни одного самоедского чума, отправились в становище Шарок на восточный берег острова Колгуева, до которого считали верст около 20. Экспедицию сопровождал самоед [...], взятый Борисовым с Канинской земли (Устин Канюков.—Н.Б.). Самоед взялся показать дорогу до становища Шарок, где, по его словам, были самоеды, у которых можно купить оленей.

[...] К трем часам прошли уже не менее тридцати верст, а впереди шла все та же тундра [...] Часть компании Борисова настолько утомилась, что решительно отказалась идти без отдыха дальше [...] Проводник уверял, что до Шарока оставалось всего несколько верст; времени было мало, так как пароход не мог оставаться долго у Колгуева, вследствие чего Борисов не согласился на отдых и продолжал путь далее с самоедом и гимназистом Палисадовым, бывшим в числе пассажиров парохода.

Тимофеев, Филиппов и другой пассажир, присоединившийся к компании Борисова, остались и улеглись на отдых в ожидании оленей с нартами (сани), которых Борисов обещал прислать за товарищами, лишь только придет в Шарок (А. Александров. Вести о художественной экспедиции Борисова.— Живописная Россия, 1901, № 18, с. 262-263.) .

Дальше рассказывается о том, как группа Тимофеева на обратном пути заблудилась и совершенно изнеможенная вернулась на другой день в Бугрино, а «Борисов тем временем, пройдя еще 5-6 верст, пришел, наконец, в Шарок, где не нашел ни одного самоеда!»

Все это ярко свидетельствует о той целеустремленности, которая вела художника к намеченной цели. Частные неудачи нисколько не останавливали его. Не надо забывать, что за эту неудачу надо было еще и платить: сутки простоя парохода обходились художнику в триста рублей.

Вечером 18 июля пароход пришел в Маточкин Шар.

В Поморской губе предстояло собрать дом-мастерскую. У подножья Пилы-горы приютилось маленькое становище ненцев. Вот здесь, в обжитом месте, и решил построить Борисов свой дом.

Дом расположили так, чтобы все окна были обращены к морю с великолепным видом на снежные горы, но... на север. Южная сторона, менее интересная, не привлекала внимание художника, и он на этой стороне не предусмотрел ни одного окна. В условиях полярного холода и ураганных ветров количество окон должно быть минимальным.

Что же представлял собой этот дом — самая северная художественная мастерская?

Сохранилось его описание (См.: А. Филиппов. Полярная экспедиция художника Борисова.— Новое время, 1900, 9 сентября.). Размер пять на пять сажен, срублен из очень толстых (семь-восемь вершков в диаметре) сосновых бревен, хорошо проконопачен, нижние ряды бревен просмолены. Полы двойные, промежуток засыпан песком. Дом имел три жилые комнаты, встроенную баню, кладовую и даже хлев для коров.

Над хлевом, который был ниже прочих помещений, сеновал. Большой чердак служил для хранения различных припасов. Снаружи дом был обшит и выкрашен бледно-желтой краской.

Комнаты высотой в четыре с половиной аршина, а одна пять аршин: это мастерская художника. Сквозь ее большое окно льется много света. В этой комнате можно было писать большие полотна. Так, здесь написана картина «Остатки после зимовья». Сохранилась фотография внутреннего вида мастерской с этой картиной на стене.

Много десятилетий стоял этот дом на Новой Земле. Им пользовались как промышленники, так и исследователи и путешественники. В нем, например, в 1910 году останавливался В. А. Русанов.

В 1906 году три преподавателя Виленского учебного округа посетили в познавательных целях Новую Землю. Свои впечатления они изложили в опубликованном отчете «Поездка на Новую Землю». Вот отрывок из него:

Становище Маточкин Шар, расположенное под 13,5 градуса северной широты, состоит всего из 4-5 строений. Лучшее здание — дом художника Борисова, пробывшего на Новой Земле с лета 1900 года до осени 1901 года и написавшего за время своего тяжелого и опасного путешествия много этюдов из полярной жизни. Со времени этой поездки в полной сохранности остался не только дом художника, состоящий из нескольких комнат, но и обстановка его: венские стулья, качалка, письменный стол, мраморный умывальник, постель и проч. Здесь нашли себе приют прибывшие на пароходе русская и шведская экспедиции (М. Ивановский. Поездка на Новую Землю. — Циркуляр по Виленскому учебному округу № 7-8. Вильна, 1906, с. 3, 23, 24.).

В 1913 году Новую Землю посетил художник В. В. Переплетчиков и останавливался в доме Борисова. В своей книге «Север. Очерки русской действительности» он писал: В избе художника Борисова живут самоеды, только мастерская, — комната с большим окном, не обитаема (Художник Василий Переплетчиков. Север. Очерки русской действительности. М., [1917], с. 153.) .

Борисов готовился к длительному пребыванию на Новой Земле и стремился обеспечить себя и команду максимальным комфортом. Важно было не только создать удобства для неторопливой работы над картинами, но и уберечь своих спутников и себя от заболевания цингой. Лекарством от цинги были, в первую очередь, работа, деятельность, а потом уже — полноценное питание, бытовые удобства, которые создавали приятную психологическую обстановку. Известно, что при зимовке большую опасность для здоровья представляет сырость помещения. Нельзя создать уют и застраховать себя от заболевания цингой в сыром и холодном доме. Поэтому Борисов зафрахтовал специальную шхуну для перевозки дров с беломорского берега. Несколько десятков кубических саженей дров завезено было на Новую Землю. Хозяин этой шхуны Е. Хохлин стал штурманом яхты художника.

Для разумного отдыха были привезены два огромных сундука с книгами — русская и европейская классика в изданиях А. Ф. Маркса.

В Поморскую губу яхта «Мечта» пришла 5 августа. На ней привезли еще двадцать ездовых собак (всего в распоряжении экспедиции теперь имелось сорок собак), запасные бревна и шлюпку, специально построенную Борисовым для того, чтобы пробираться на ней вдоль восточного берега Новой Земли между льдами в том случае, если льды преградят путь «Мечте».

Это было для нас, — пишет А. М. Филиппов, — сюрпризом, так как П. И. Витт в Архангельске не разрешил ее погрузить на «Владимир», что, дескать, нет для нее места и опасно. Насколько основательны были такие опасения, видно из того, что шлюпка была доставлена, укрепленная на деревянных шлюп-балках, такой скорлупой, как «Мечта», которая сама легко могла уместиться в одном из трюмов «Владимира», хотя «Мечте» пришлось выдержать во время перехода два сильных шторма [...]

Числа 15—20 августа мы отправимся на «Мечте» сквозь Маточкин Шар. После остановки на несколько дней у Тюленьей губы, близ восточного устья, Борисов с Тимофеевым отправятся на «Мечте» вдоль восточного берега Новой Земли на Север, устраивая склады через каждые 50 верст для главной поездки на собаках весной будущего года. В самом крайнем пункте — самый большой склад. На обратном пути А. Борисов предполагает оставить судно в Тюленьей губе на зиму, а сам с командой вернется в свой дом. А после, в марте—апреле с Тимофеевым, несколькими членами команды и с самоедами, отправится (на собаках) на Север и попытается достичь мыса Желания. Тем временем сюда должна подойти «Мечта», на которой будущей осенью и предполагает А. Борисов вернуться домой (А. М. Филиппов. Полярная экспедиция художника Борисова.— Новое время, 1900, 9 сентября.).

Таким образом, Борисов хотел обогнуть Новую Землю, зайти в Поморскую губу на своем судне, забрать весь художественный материал и, подготовившись к трудному переходу морем, выйти в Архангельск.

Однако этому смелому замыслу обогнуть остров не суждено было сбыться.

Филиппов проводил Борисова на «Мечте» до Карского моря, откуда с группой ненцев вернулся на баркасе в Поморскую губу. От Борисова он привез записку на имя И. И. Толстого:

Ваше сиятельство, глубокоуважаемый Иван Иванович!

Будьте столь добры, пожалуйста, не выставляйте моей картины, которая в Париже, на академическую весеннюю выставку и вообще никуда: я над ней еще поработаю.

1900 года, 5 сентября

Карское море, Северный остров Новой Земли.

А. Борисов (Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, отдел рукописей и редких книг, ф. 781, № 752. Записка написана карандашом, речь в ней идет о картине «Гигантские полярные льды».)

Драма во льдах

Покончив дела с возведением дома, художник в конце августа вышел на «Мечте» в Маточкин Шар, взяв на себя командование судном. Капитан, который привел «Мечту» на Новую Землю, вместе с Филипповым со вторым рейсом парохода «Владимир» вернулся на материк. Вероятно, удачный переход «Мечты» с Новой Земли в Архангельск в предыдущем 1899 году вселил в художника такую уверенность, что он решил обойтись без капитана, имея в составе команды только помора-штурмана.

В состав экспедиции, кроме Борисова и Т. Е. Тимофеева, входило еще семь человек, среди них — несколько опытных матросов, штурман и ненец Устин Канюков, смелый охотник, честный и преданный человек. Один человек был оставлен дома, в Поморской губе, для ведения регулярных метеонаблюдений — в стороне от дома был оборудован метеопункт.

Все, однако, прошло не так, как планировал Борисов. «Мечта» пришла с опозданием — только 5 августа из-за задержки, вызванной медлительностью работ по обшивке судна железными листами. Кроме того, и сам Борисов почему-то изменил своему прежнему очень верному намерению. В смете на экспедицию, откорректированной в 1899 году, им было написано, что как только он придет на Новую Землю, то, не теряя ни одного дня, сразу же отправится на «Мечте» в Маточкин Шар, а сборку дома и его оборудование возложит на брата. Казалось бы, уж если «Мечта» пришла с опозданием, то тем более надо было торопиться с выходом в море; тем не менее художник стал ожидать окончания сборки дома, видимо, полагая, а вдруг что-то сделают не так. Три недели промедления — для Арктики срок слишком большой, за это время ледовая обстановка может измениться не один раз, и к тому же самым радикальным образом.

Думается, что эта проволочка была главной причиной той драмы во льдах, которая разыграется совсем скоро. Известно, что до 25 августа пролив был совершенно свободен ото льда.

Что произошло дальше, лучше всего рассказывает сам художник в отчете, который здесь публикуется впервые.

Занимательность этого рассказа Борисова отнюдь не повредила его правдивости. Несмотря на самоуверенность, которой он, несомненно, отличался, был Борисов человеком смелым, мужественным и правдивым и никогда не смог бы опуститься до самовыгораживапия и неправды.

Итак, говорит сам художник, он же начальник экспедиции и капитан:

Маточкин Шар на этот раз был сильно загроможден льдами, и сто верст расстояния еле удалось осилить в две недели. Когда мы попали в Тюленью губу, нас настиг страшный шторм. «Мечта» выдержала его блистательно.

После шторма наступила тихая погода, и ветер едва-едва надувал паруса яхты. Мы двинулись к Карскому морю и здесь впервые встретились с одним из местных обитателей. Следя за удалявшимся берегом, я заметил на нем вдали что-то белое. Я подумал, что это ханипча (белая сова). Я взял бинокль и после долгого рассматривания скорее чутьем, чем глазами, убедился в своей ошибке. Это был белый медведь. «Ошкуй!» — крикнул я своим, указывая на дальний берег. Все переполошились, не долго думая, спустили шлюпку. Село нас шестеро: я, зоолог, самоед и три матроса. Быстро двинулись к берегу. Мы старались пересечь медведю путь. Медведь же преспокойно шел вдоль берега вверх над обрывом, время от времени останавливался, подымал морду кверху и медленно поводил ею по сторонам, обнюхивая воздух. Скоро мы скрылись от него за одним мыском, причалили и выскочили на берег. Взяв по ружью, мы с самоедом побежали по разлогу ручья, наперерез медведю. Засели и ждем его. Но прошло несколько минут, а медведя нет. Лежать жутко. Потихоньку, высматривая, подымаемся на бугорок и видим, что хитрое животное, по-видимому, почуявшее нас, кинулось в воду и вплавь спасается от нас. Мы моментально кинулись к берегу, сели в шлюпку и пустились преследовать его. Медведь был такой искусный пловец, что мы едва его нагоняли, несмотря на то, что у нас на веслах сидело четверо дюжих гребцов. Когда мы уже были очень близко от него, он стал вдруг нырять и оставался подолгу под водой. Подойдя к нему совсем близко, мы сделали два выстрела, и медведь неистово кувыркался в воде, ожесточенно ударяя по воде лапами, но это была уже агония; голова его беспомощно свешивалась ниже уровня воды. Еще два выстрела, и животное вытянулось. Зная хитрость и проворство медведя, мы не решались подойти к нему, так как одного удара его сильной лапы было достаточно, чтобы разнести нашу утлую шлюпку вдребезги, а между тем мясо его было нам необходимо для кормежки собак. Осторожно подойдя на расстояние 2-3 сажен, я кинул гарпун и сейчас же отпрянул прочь. На оборе гарпуна медведь и околел. Мы прибуксировали его к борту «Мечты» и при помощи тали подняли на палубу.

Эта жертва Севера была первым знамением наших тяжелых испытаний. Толстый лед обступил нашу «Мечту» и не пускал ее в свое неизведанное царство. Хотя все паруса были подняты и ветер дул довольно сильный, «Мечта» не двигалась с места. Приходилось искать себе путь в новом тонком льду и прорубать его топорами; так еле-еле добрались мы до залива Чекина. Температура воздуха упала до -7° С, в воде было почти -2°, да и время было уже позднее — половина сентября; мы и решили все припасы, предназначавшиеся для складов, выгрузить в одном месте, именно здесь, у залива Чекина, а нам с «Мечтой» двинуться на зимовку обратно в Тюленью губу. На обратном пути полярные льды прижали нас к берегу. Все смерзлось, засыпано снегом, поднялась страшная метель с жестким ветром. Зима, видимо, уже настала. Льды пришли в движение, и мы поистине с бою брали каждый свой шаг. Льды, точно таранами, били наше судно, все в каюте летело со своего места. За судно я не боялся; оно было построено очень крепко и обшито железом.

Со страшным трудом, но все же мы приближались к Маточкину Шару. Оставалось каких-нибудь верст шесть, как вдруг мы заметили, что совершенно оцепивший нас сплошной лед медленно увлекает нас к югу, все дальше и дальше от желанного берега. Мне, побывавшему в полярных льдах, да и другим бывалым моим спутникам стало ясно, что добраться на «Мечте» до Маточкина Шара нам немыслимо. Приходилось зимовать, но «Мечта», как ни была крепка, все же не была приспособлена для зимовки. Помещение на ней довольно тесное, палуба тонка и неминуемо начнет промерзать, появится сырость, а за нею и обычный бич Севера — цинга, вечная союзница смерти в этом краю. Да и помимо того, если бы мы все выжили и вернулись впоследствии домой, вся наша жизнь здесь, среди лишений, была бы бесцельна: мы ничего не добыли бы, так как были слишком далеко от Новой Земли, и, следовательно, вся экспедиция, стоившая столько сил, забот и материальных средств, свелась бы ни к чему.

Рассудив все это сразу, не мешкая, хотя и скрепя сердце, мы бросили 27 сентября нашу «Мечту» и, взяв шлюпки, двинулись по льду пешком к берегу. Запасы, одежду, наиболее ценные для нас вещи, коллекции и этюды мы погрузили на две шлюпки и на тузик (небольшая шлюпка).

В начале путь был сносен. Пробивая баграми новый лед между огромными торосами и образовывая таким образом узкий канал, мы тащили шлюпки и пробирались по льду. Но лед делался все толще, и идти становилось труднее: льдины нагромождены были в беспорядке друг на друга, то и дело мы проваливались в снег выше колена. Снег этот, пропитанный соленой водой и представлявший отвратительную жидкую массу клейстера, прилипал к шлюпкам и задерживал их движение. Течением же нас вес относило дальше от берега и к югу. Переночевав на плавучем льду, мы убедились к утру, что со шлюпками мы не пробьемся к берегу и в месяц, и потому, побросав их вместе с массой вещей, даже таких ценных, как фотографический аппарат, запасные одежды, часть сухарей, несколько ружей, палатку и прочее, мы взяли с собой необходимое и маленький тузик, на случай, если придется переправляться через трещины между льдами. Соорудили из лыж сани, наложили туда часть сухарей, малицы (самоедские шубы в виде рубахи с длинными рукавами) и еще кое-какие вещи; мы с Тимофеевым запряглись в них, матросы потащили тузик, нагруженный самыми дорогими для нас вещами, а Устин повез на собаках два ящика консервов и половину убитого медведя для корма собак.

Мы не шли, а скользили. Лед был очень гладкий, но страшно тонкий. Попробуешь ударить палкой — он ломается. Назад отступать тоже нельзя, поневоле приходилось идти вперед. Но что это было за движение вперед! Вот чувствуешь как-то инстинктивно — лед сейчас под тобой подломится, моментально падаешь на него врастяжку, чтобы расширить площадь опоры, и, как чурбан, откатываешься от этого опасного места в сторону.

Прошли мы так несколько часов, вдруг слышим, сзади с Устином случилось несчастье. Он попал в такие льды, которые быстро стали ломаться, и образовались широкие щели; собаки стали тонуть и давиться в упряжке. Он обрезал им постромки, и несчастные лайки разбрелись по льду. Все наши припасы-консервы погибли. Одно спасение — поскорее добраться до жилья какого-нибудь самоеда. Перед нами виднеется мыс, только что появляется мысль попасть на него, как течением относит нас от него в сторону... Вот перед нами высится ледяная гора. Хорошо бы попасть на нее, а оттуда перебраться на тузике к берегу. Но сейчас же в голове создается простой расчет: тузик может поднять только трех человек; значит, чтобы перебраться на ледяную гору и с нее дальше, нужно сделать несколько туров, а пока мы все отплывем от горы... И, действительно, мы проплываем в каких-нибудь пятидесяти саженях... Мы видим ее зеленоватый цвет, ее причудливые карнизы... Вот, кажется, рукой подать, и мы спасены... Но нет, нас уносит от нее в бесконечную ширь разбитых плавучих льдов. В отчаянии, изможденные, падаем мы на снег... Но унынием горю не поможешь. Снова приободряемся и движемся вперед. Перебираясь с одной льдины на другую, мы попадаем в область льдов, быстро несущихся к Северу. Перед нами открывается страшная картина стихийной силы. Целое море льда, подчиняясь воле течения, плывет и сокрушает на своем пути все преграды. У припаев возле берега творится нечто невообразимое: огромные льдины в несколько десятков тысяч тонн вертятся, прыгают, с грохотом, точно со стоном, вздымаются вверх, опять низвергаются вниз и исчезают там в мелких осколках разбитого льда.

Нечеловеческие усилия нужны для того, чтобы перебраться через эту ледяную заставу. К счастью, край припая не совершенно ровный, на нем есть мысы, заливы и т. п. и под прикрытием мыса можно еще перебраться дальше. Один из наших матросов, особенный смельчак, прыгает на такой гигантский ледяной вал, закрепляет конец веревки за какой-то выступ; канат натягивается, и из-под шлюпки моментально выскакивают те льды, на которых она сидела. Шлюпка становится на мелкий битый лед в глубине заливчика; мы быстро перескакиваем, перекидываем вещи и, наконец-то, втаскиваем их.

Но это все еще не неподвижный лед. То и дело образуются трещины, и на каждом шагу нам грозит сложная переправа через них.

Пройдя саженей двести, мы попали в область льда, страшно заваленного снегом. Идти по этому льду еще труднее. Идешь по пушистой поверхности и вдруг проваливаешься. Снег начинает втягивать. Надо торопиться подхватить друг друга.

Совершенно измокшие, мы решили хоть немножко отдохнуть. Сделали себе убогую защиту от ветра, положив тузик на бок дном на ветер, и головами воткнулись в него. Легли врастяжку прямо на мокрый снег. Так мы отдыхали часа четыре. Я проснулся первым и вижу: все кругом тихо, метель прекратилась. Говорю своим: «Надо идти, не то нас, чего доброго, оторвет и понесет дальше в море».

Сделали два перехода саженей в двести, и вдруг перед нами река — широкая, как Нева. И через эту реку нужно перебраться на нашей скорлупе-тузике. Три матроса отправились на нем первые на ту сторону; выкинули там вещи. Один из них вернулся обратно. Сели мы с Тимофеевым. Пока же расстояние между той льдиной, на которой находились, и той, на которую мы переправляемся, быстро увеличивается. Когда же мы с Тимофеевым переехали на ту сторону и отправили шлюпку за оставшимися, то их уже так далеко унесло, что между ледяными торосами их не было видно. Как только шлюпка отошла, мы начали перетаскивать наши вещи с края льдины подальше к середине. Вдруг накатилась сильнейшая зыбь, и та ледяная гора, на которую мы надеялись, как на каменную, думая на ней оставаться некоторое время, пришла в движение и начала разваливаться на мельчайшие куски. Это была, как потом мы убедились, не глетчерная льдина, а просто-напросто колоссальный торос, образовавшийся из нового льда в 1,5 дюйма толщиною.

Положение отчаянное. Мы видим, как почва разверзается и исчезает под нашими ногами. Цепляемся за большие куски льда, взбираемся наверх, ложимся, чтобы увеличить площадь опоры, но зыбь все больше разрывает лед кругом, трещины растут и ширятся. Перепрыгнуть через них — нечего и думать, а вещи, выгруженные в разных местах, пока погибают: вот уже и малицы, единственную нашу защиту от мороза и непогоды, и спальный меховой мешок унесло от нас, и нам, уже полуживым и промокшим до последней нитки, грозит закоченеть в первую же ночь.

Мы кричим изо всей силы туда в пространство: «Скорей приезжайте, все погибло!» Ни слова в ответ. Ну, думаем, кончено — они утонули. Стоит троим сесть на наш тузик, и уже борт на дюйм над водой, и когда четверо сядут, то еще того меньше.

Все кругом мертво. Мы ждали четыре часа. Вдруг мы слышим голос. Когда наши подплыли, мы им только крикнули: «Возьмите лишь ружье и патроны». Каждый момент промедления, каждая лишняя тяжесть могла стоить жизни нам всем. Они так и не успели взять ничего больше. Оказалось, что они были на волосок от смерти. Их отнесло течением страшно далеко, и они не могли слышать нашего голоса, а затем шлюпка дала вдруг течь. К счастью, один из матросов догадался заткнуть отверстие ногой, обутой в пимы. Только успели подплыть к льдине, как шлюпка уже была полна воды! Матрос ловко выскочил на льдину и подхватил шлюпку, все остальные тоже успели выскочить. Вытащили шлюпку на лед, вылили воду и, законопатив дыру носком, опять пустились в плавание в нашу сторону. Так они бились четыре часа. Когда мы по их прибытии вытащили лодку на лед, то пришли в ужас: все дно ее было пробито! Оказалось, что, когда мы вчера тащили ее по новому льду, острые льдинки продырявили все дно, и она раньше не текла потому лишь, что законопатилась мокрым снегом. Во время нашего четырехчасового отдыха в прошлую ночь снег этот замерз, и таким образом получились своего рода заклепки, которые и спасли нас от гибели. Видимо, одна из этих заклепок выскочила.

Поблагодарив бога за чудесное спасение, мы решили передохнуть. Идти дальше без шлюпки было нельзя, нужно ее починить, а материалов никаких! Но голь на выдумки хитра. Как я часто потом в дальнейшем путешествии вспоминал это изречение народной мудрости! Отрубили мы от весел небольшие куски, раскололи их на дощечки и набили на отверстия, предварительно положив под дощечки обрезки от подола малиц. Но как тут думать об отдыхе, когда у нас нечем укрыться, нет палатки, скоро будет нечего есть? Да и нельзя мешкать: течением нас все дальше относит от берега. Пока еще есть остатки сил, нужно попытать счастья. И вот я решился на крайнюю меру: предложил бросить жребий. Трое из нас могли бы с помощью починенной шлюпки кое-как добраться до берега — нужно было сделать еще один переход. Если же двинуться всем, то придется высаживаться по очереди со льдины на льдину, возвращаться шлюпке несколько раз, да еще каждый раз делать все большие переходы, так как льдины расплываются и расстояния между каждой переправой все увеличиваются. И какие-нибудь верст десять возрастут до пятидесяти. Среди нас было трое женатых: Устин, матросы Окулов и Попов. Я им говорю:

— Отправляйтесь прямо на шлюпке втроем. Вы попадете на берег. Там Устин вас прокормит. Разведете костер из плавучего леса, обсушитесь, убьете оленя, устроите себе палатку, отдохнете; затем пойдете дальше, придете в наш дом. Там вы можете провести не только год, а даже два: там всего вдоволь. Летом придет пароход и заберет вас с собой. Приедете домой и поведаете о нашей участи.

Трофим Окулов заплакал и говорит:

— Нет, мы не поедем. Ты только подумай: ведь если мы вернемся живыми, а вас не будет, да ведь мы всю жизнь мучиться будем. Какая уж это будет жизнь!

— Если так, — будем помирать вместе! — ответил я с гордостью за своих молодцов-спутников; мне было приятно сознавать, что жив еще среди наших поморов мощный дух, что в груди их еще живет искра отваги и энергии. Нужно только уметь и желать разжечь эту искру, и она снова запылает могучим огнем и снова осветит те области, где некогда славно подвизались потомки благородных новгородцев, и снова наши северные моря станут нашими морями...

Наша крепкая семья, сплоченная одинаковой для всех нас перспективой близкой гибели, решила бороться и идти вперед до изнеможения, в надежде хоть кому-нибудь из нас добраться до берега. Помимо нравственных мук, мы страшно страдали от жажды. Как безумные, набрасывались мы на снег, жевали его, глотали; но проходило несколько минут, и жажда еще больше усиливалась. Полжизни готовы были отдать за ковш воды. Матросы разгребали снег и жадно набрасывались на небольшие лужицы воды под ним, но они не замечали, что она соленая и что от нее еще больше пить захочется.

Устин убил тюленя — первый утонул, а второго достали. Подставили к ране чайные чашки и набрали крови. Жадно выпили теплую кровь, после чего Устин предложил по куску печени и легкого. Кровь великолепно утолила нам жажду и, кроме того, восстановила силы. Разрезали тюленя на куски, стали есть его мясо. А тюленьи мозги — положительно прекрасны (сырые). Все ели да похваливали!

Благодаря тюленю у нас явилась возможность согревать немного воды. Мы нарезали мелко, как спички, дерево, сделали из консервной жестянки нечто вроде подноса; затем обмазали палочки ворванью и подожгли; время от времени лишь подбавляли жиру и устроили себе таким образом великолепный очаг. Дерево перегорало, оставались угли, но они без конца тлели, лишь бы подбавляли жиру. Кусочки дерева служат как бы фитилем, а ворвань топливом. Мы берегли каждую щепочку, бумажку, тряпочку — все это было для нас неоцененный материал, в них теплилась искра нашей жизни. Мы ведь были в полной неизвестности, сколько еще будем носиться по океану на блуждающих льдах.

Таким путем мы нагревали себе воду градусов до 35, и каждому приходилось по полчашки. Эта на обычный вкус отвратительная, подогретая соленая вода казалась нам лучшим питьем и прекрасно утоляла жажду.

Так мы носились по воле ветра и течения до 3 октября, когда вдруг заметили, что на видимой нашему глазу ледяной поверхности образуются своего рода складки. Мы сообразили, что значит лед встретил где-то какую-то преграду. Утром я спрашиваю Устина:

— Видать берег? Далеко еще?

— Видать, да далеко. Только я чую дым чумовой, да собаки лают. Но лаю собак нельзя было придавать значение. Ведь это могли лаять наши собаки, которых разнесло на льдинах по морю. Как они отчаянно выли! Этот раздирающий душу жалобный вой издыхающих от голода собак целые дни стоял у нас в ушах... Матросы даже засмеялись над Устином. До того это казалось невероятным. Устин сконфузился.

— Ну, — говорю я своим, — надо вставать, согреть воды и идти вперед. У нас еще было немного сухарей, правда, они размокли, но мы преаппетитно съели их по ложке — нужно было думать о будущем. Тюленьего же мяса и ворвани было вдоволь.

На нас все было мокро. Одежда износилась: малицы повытянулись — пришлось их обрезать. В рукавах шерсть вылезла. Все приходило к концу. Наша жизнь тоже.

Напились чаю, собственно чаю у нас уже не было, а мы так называли смесь какао с тепловатой водой. Нужно идти, а как идти, если еле ноги переставляешь? Сидишь, уткнувшись в снег, и не хочешь ни говорить, ни смотреть друг на друга. Да и о чем говорить? Все уже переговорено. У всех только одна мысль — о смерти. Засыпая вечером, не надеешься еще раз увидеть рассвет... И боишься взглянуть другому в лицо, чтобы не прочесть на нем той же мысли, чтобы не увидеть этой страшной душевной борьбы. И так медленно, целой вечностью тянутся минуты безмолвия, нарушаемого лишь треском льдов.

Меня это чувство угнетало больше всех. Я ведь главный виновник. Я привел их сюда. И это сознание страшной ответственности за семь человеческих жизней не отымало у меня надежды до последней минуты.

Я вышел из-за шлюпки на льдину и вижу: вдали темнеется какое-то конусообразное пятно; над ним мерещатся шесты. К северу вижу еще такое же пятно, только поменьше. Наконец, вглядываясь, замечаю еще две какие-то точки, которые плавают между этими пятнами. Что это? Птицы? Зачем же им так странно летать? Напрягаю все свою зоркость, буквально весь ухожу в глаза. Стало яснеть, и теперь я прямо уверен, что это чум, люди!

Трофим Окулов смотрит в бинокль и ничего не видит. Меня это начинает даже злить. Я хочу собрать у всех последние силы, вызвать последнюю вспышку энергии, чтобы пробиться через эти бесконечные льды.

Я велю стрелять. Раздается выстрел. Мы слышим вскоре ответный выстрел. Значит, я не ошибся. Они видят нас.

С громким криком «ура», точно на неприятельскую позицию, ринулись мы вперед по льду к снежным сугробам. Силы пришли сами собой. Это сила агонии. Теперь нам ничего не страшно. Мы мокнем, не разбирая, лезем в воду, карабкаемся дальше, вперед — туда, к спасительной цели, где сможем и обогреться, и обсушиться.

Вдруг видим: самоеды отделились, двинулись вперед, в нашу сторону. Это они поехали на санях. Несомненно, это самоеды. Нас пронесло мимо. Самоеды поехали на траверз, прямо на нас. Вот они уже настолько приблизились, что можно перекликаться: понятно, приходилось кричать что было мочи.

Нас унесло больше, чем на 200 верст к югу, но было вовсе не так далеко от берега, как думали.

Но вот мы ясно разбираем, как самоеды кричат:

— Есть ли у вас лодка? Мы отвечаем:

— Очень маленькая!

— Тогда мы поедем за лодкой, — раздается с их стороны.

Двое из них поехали к нам, но пал сильный туман и застлал все кругом. Снова настали тяжелые минуты. Так близко спасение от неминуемой гибели, и вдруг такое несчастье! Неужели опять нас оторвет и понесет прочь. Сколько дней борьбы за жизнь — и смерть тогда, когда жизнь уже улыбается впереди!

Самоеды ездили больше часа, но показалось нам вечностью. Они действительно, привезли шлюпку. Прошло еще несколько времени, мы даже не могли определить сколько — и вот кудлатые головы самоедов мало-помалу стали вырисовываться в тумане. Прошло еще три-четыре минуты, и я их узнал. Какая прихотливая игра судьбы! Это были мои старые знакомые — Константин Вылка, Андрей Вылка и молодой самоед. Еще в 1896 году я жил с ними в Маточкином Шаре. Радостно поздоровались и, не теряя минуты, стали распределять вещи, часть в нашу шлюпку, а часть в шлюпку самоедов. Они сказали, что здесь место ненадежное, в любую минуту может оторвать и отнести в море. Общими усилиями двинулись к берегу и после ужасных трудов достигли еще троих самоедов: старика Максима Пырерку и двух молодых, из которых один был сын Константина — Илья, а другой Павел Лахэй. Когда присоединились к нам эти трое и начали помогать тащить шлюпки, дело пошло хорошо. Коридорами по тонкому льду, между высокими льдинами, дошли до собак и пали как убитые, кто где. Прошло несколько минут, и все мало-помалу дотянулись до мешка с сухарями. Жадно поглощали вкусные сухари с маслом и заедали снегом. Уложили вещи на собачьи сани и пошли к берегу. Через минут 30 мы, наконец, достигли желанного берега, упали на колени и горячо благодарили господа за спасение. Сели на собак и поехали в чум.

Никогда в жизни мне не приходилось, да и вряд ли придется, испытать еще раз такое состояние духа, какое было у меня да и у всех нас в эти первые минуты. Хотелось прыгать, плясать, бежать без конца, без цели.

Какое счастье было сознавать на другое утро, когда мы проснулись, что мы не на плавучем льду, а на берегу. Всю ночь ветер дул с берега, и льды далеко унесло в море. Если бы мы не попали в эту ночь на берег, мы погибли бы несомненно.

Но какая ирония судьбы — наше судно прибило течением к этому же месту. Вместе с самоедами отправились на судно и сняли с него все ценное. Самую же яхту пришлось обречь на погибель, так как отстояться здесь зиму она вряд ли могла бы.

На всем огромном протяжении восточного берега Новой Земли в 1000 верст, обыкновенно, жителей нет; а эти самоеды пришли сюда только вчера изнутри острова, где они по реке Савиной ловили рыбу-гольца. Значит, на протяжении тысячи верст была только одна самоедская стоянка, и надо же было судьбе направить нас к этому месту. Если бы мы попали на берег не здесь, где самоеды, а на другое место — необитаемое, нам трудно было бы ориентироваться, где мы? Куда идти? Многие из нас отморозили бы руки, ноги, а иные и совсем не достигли бы Маточкина Шара. Одежда пропала, силы оставили нас, дня почти не стало: только ночь, вьюга, морозы.

У гостеприимных самоедов мы жили 2 недели. После в сопровождении их, в продолжение 3-х недель мы шли к Маточкину Шару, преодолев расстояние в 400 верст.

Тяжело идти в этих местах: день короткий, а ночь длинная. Для меня как художника на каждом шагу восставали картины одна интереснее другой. Масса световых эффектов, изумительные переливы тонов и красок в реке Белужьей. Но писать нельзя было: у меня не было ни красок, ни холстов: все пришлось побросать во время наших блужданий по льду. Да и надо было спешить в наш дом, пока еще не застигли снежные ураганы.

Неделю мы шли до становища Малые Кармакулы. Там встретили мы очень радушный прием в доме местного батюшки о. Дорофея и фельдшера Виноградова.

Когда мы направились к Маточкину Шару, настала оттепель. Подул западный ветер, и повалил не то дождь, не то сырой снег. Все у нас и на нас размокло. Потом наступил вдруг сильный мороз и налетел резкий ветер. Все мокрое на нас замерзло, это было как раз в Грибовой губе. Тут, к счастью, нашелся развалившийся дом каких-то промышленников, и один из самоедов, Фома Вылка, соорудил из него небольшую избушку. Правда, она была вся в дырах, но все же давала хоть какую-либо защиту от мороза.

Набрали мы плавника, затопили очажок, отогрелись и повеселели. Улеглись спать. Не обошлось без комических сцен с нашими матросами. Перспектива всего двадцати оставшихся до дома верст, несмотря на усталость и лишения, настраивала нас на смешливый лад. Один матрос, измученный дорогой, как сел на снег отдохнуть, так и примерз. Не будучи в силах встать, он кричит другому: «Помоги встать!» Но тот сам в таком же, положении.

Малицы примерзли. Третий, чуя такую оказию, влез в малицу наоборот — с подола ногами, и, таким образом, вылезть ему из нее было нетрудно. Он помог товарищам выкарабкаться и встать. Сами закоченевшие, кое-как размяли замерзшую одежду и двинулись в путь. Цель была уже близка и влекла к себе, заставляя забывать все кругом, и стужу, и голод, и жажду. Наконец, 31 октября мы попали в наш дом. Он показался нам раем (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, ед. хр. 421, л. 5—13. Известный советский поэт М. А. Дудин в 1981 г. посвятил этой «драме во льдах» небольшую поэму «Баллада, написанная с опозданием, в знак благодарности, которую я не мог выразить вовремя».) .

Зимовка на новой земле

Попали в свой дом! Это только сухая регистрация факта. А надо представить себе картину возвращения. Радость была безграничная — они вырвались из ледяных объятий смерти. Им все еще трудно поверить, что страшные испытания остались позади, что драма во льдах окончилась и нет больше ледяного плена. Поразительно, что никто из полярных пилигримов не заболел. Казалось, простуда должна быть неизбежной.

Взволнованно встретил их остававшийся в доме молодой человек — Алексей Соболев.

— Алексей, давай, готовь нам баню, — обращаясь к Соболеву, сказал Борисов, как только переступил порог дома.

Не дослушав до конца сбивчивый рассказ о случившемся, Соболев помчался в баню топить печь и готовить (пилить) снег для котла.

А когда баня была жарко истоплена, это для всех был большой праздник. Вооружившись березовыми вениками, нещадно полосовали истосковавшиеся по горячей воде и парному жару свои уставшие тела. В эти минуты казалось, что не может быть большего счастья на всем белом свете. На время драма забыта, теперь вспоминались даже некоторые юмористические моменты в пережитом. Трунили друг над другом.

После бани устроили торжественный ужин. Даже Борисов, совершенно не пивший в ту пору ничего спиртного, выпил несколько рюмок коньяка. Все пили за спасение своих душ и за здоровье ненцев, которые были приглашены на ужин.

Наступили будни, началась работа. Для каждого было определено занятие. Борисов писал и рисовал пастелью и углем. Уже 4 ноября он рисует портрет одного из своих спасителей — Максима Пырерки с надписью «Праотец новоземельский», а 11 — портрет К. Вылки с надписью «Самоед Константин (Ханец) Вылка, убивший на своем веку более 100 белых медведей». В эту зиму Борисов создал целую серию портретов новоземельских ненцев. Кроме того, он приводит в порядок живописный материал, накопленный за летние месяцы. Дождавшись светлого времени, художник принялся за большие полотна.

Долгую зимнюю ночь все члены экспедиции перенесли необычно легко, все время были веселы и не замечали признаков цинги, как то раньше бывало с зимовавшими полярными исследователями и промышленниками. Разумная организация жизни и деятельности спасала от заболевания цингой. В этом большая заслуга Борисова, с удивительной по тем временам обстоятельностью предусмотревшего все для зимовки в Арктике.

Для освещения дома было завезено пять бочек керосина, а наличие большого количества книг вполне занимало досуг зимовщиков. Питались свежим мясом диких оленей и молоком. Хотя был большой запас консервов, но прибегали к ним редко — не было нужды.

Дружно отметили встречу нового, 1901 года и нового столетия. Сохранилась фотография этой встречи. Уютная комната, на стенах наколоты этюды, ее обитатели хорошо одеты, здоровы и веселы. Глядя на эту фотографию, трудно себе представить, что этот пир происходил на Новой Земле 31 декабря 1900 года!

Желтым светом керосиновой лампы освещена мастерская. Рисовать при таком свете долго нельзя, устают глаза. В перерывах художник работает над отчетом, подробно записывает все пережитое. Приводя в порядок свои дневниковые записи, Борисов не забывает отметить, что экспедиции оказали помощь с риском для жизни: Максим Пырерка, Константин (Ханец) Вылка и Андрей (Халко) Вылка, а также оказали помощь без риска — Андрей Черный, его брат Григорий, Павел Аахэй и Илья Вылка, сын Константина Вылки (ЦГИА СССР, ф. 560, оп. 26, ед. хр. 421, л.15. Известный советский поэт М. А. Дудин в 1981 г. посвятил этой «драме во льдах» небольшую поэму «Баллада, написанная с опозданием, в знак благодарности, которую я не мог выразить вовремя».).

Илье Вылке в эту пору было лет шестнадцать—восемнадцать, он не забыл, как ходил на этюды вместе с Борисовым еще в 1896 году. За четыре прошедшие года Илья не только повзрослел, но и кое-что усвоил из начальной грамоты рисования. Подаренные Борисовым карандаши и бумага принесли ему некоторую пользу. И теперь всю долгую полярную зиму юноша в свободное время находился в доме художника в его мастерской.

Мои встречи с Тыко Вылкой

Автору этих строк не раз доводилось встречаться с Ильей Константиновичем Вылкой и подолгу с ним беседовать. Происходили эти встречи в Архангельске. Я хотел услышать, как он помнит художника Борисова. И вот, проезжая как-то в 1950-х годах через Архангельск, в родной Красноборск, я задержался в нем на несколько дней и жил в гостинице «Интурист» (ныне «Двина»). Неуверенно, как бы на всякий случай, спросил дежурную, а не живет ли в гостинице И. К. Вылка? Каково же было мое удивление, когда в ответ услышал, что Вылка в гостинице жил, но на днях перешел в Дом колхозника. Минут через двадцать тот же вопрос задаю дежурной в Доме колхозника.

Ответ: «Он только что ушел. Ходит каждый вечер на речную пристань, сидит там на лавочке. Пойдите, он там».

Тыко Вылка, действительно, один сидел на лавочке и о чем-то сосредоточенно думал. Все в нем отражало какое-то философское самоуглубление. В этот момент мне подумалось, что так сидеть и молчать может не каждый, что это одинокое молчание Вылки, видимо, от привычки часто бывать сам-один среди безбрежного полярного пространства... И невольно, по какой-то ассоциативной связи, припомнилась ненецкая быль, которую рассказывал мне другой мой замечательный земляк, северный художник и сказочник Степан Григорьевич Писахов:

Раз, летней ночью на Новой Земле встретил я самоеда, который сидел на берегу и что-то пел. Подсел к нему и слушал его песню. Спросил: «О чем поешь, что думаешь?» И он мне сказал:

Вышел я ночью на гору,

Смотрю на солнце и на море,

А солнце смотрит на меня и на море

И хорошо нам втроем —

Солнцу, морю и мне

(С. Г. Писахов. Воспоминания. — В кн.: На Северной Двине.Архангельск, 1924, с. 45.).

Вот, оказывается, о чем пел ненец. Эпическая красота заключена в этой песне, если эти строки можно назвать песней.

Возможно, и Вылка, когда я подходил к нему, думал что-нибудь подобное. И мне жаль было нарушить его внутренний покой. Однако, извинившись, пришлось это сделать.

— Здравствуйте, Илья Константинович, я племянник художника Борисова, хочу познакомиться с Вами и поговорить. У меня есть к Вам вопросы.

— А как ты меня узнал? — после некоторого замешательства ответил Вылка. — По самоедскому лицу?

— Да, нет,— говорю,— по одежде: мне сказала дежурная, что Вы одеты в темно-синий китель со светлыми пуговицами...

— А, так ты, значит, внучек Борисова?

— Не внучек, а племянник, — поправляю я.

Однако в дальнейшем разговоре Вылка упрямо продолжал называть меня внучком.

— Да, как сейчас вижу художника (он произнес худозника) Борисова, хороший был человек... Молодой еще был... Хорошо писал он Север потому, что знал его и любил, — по всему было видно, что эти воспоминания ему приятны. Не осталось и следа от той внутренней сосредоточенности, в которой я увидел его поначалу.

Долго мы сидели вдвоем в тот вечер и о многом говорили. Вспоминал Вылка и как сняли с плавучих льдов Борисова и его спутников 3 октября 1900 года.

— Несколькими чумами мы стояли в то время на Карском берегу у реки Савиной. Слышим с моря выстрелы... После сквозь туман стали различать и людей. Мой отец с другими самоедами достали лодку и через несколько часов всю борисовскую группу со льдины доставили на берег. А судно его было невиданным для всех нас — дерево, обшитое железом!

Благодаря Борисову Вылка еще мальчиком был хорошо знаком с тем, что окружает художника: мольберты, этюдники, кисти, краски, холст... Он наблюдал, как пишут картины и этюды. Все это, как признался мне Вылка, сильно подействовало на его воображение. Мог ли он после увиденного удержаться от искушения самому попробовать что-то писать? Возвращаясь в 1896 году с Новой Земли, Борисов, как уже говорилось, оставил ему бумагу и карандаши.

Вот еще тогда, в 1896 году, и началось, если можно так сказать, приобщение к искусству живописи Тыко Вылки. Началось, а после, как видим, и продолжилось.

Зима 1900/01 годов для Т. Вылки была подлинной художественной «академией»: в доме на Новой Земле царила атмосфера художественного творчества.

Покидая Новую Землю, Борисов снова оставил Вылке бумагу, карандаши и на этот раз краски и кисти.

— Когда у меня кончилась бумага, — продолжал свой рассказ Вылка,— я стал рисовать на обратной стороне бумаги из-под чая. Свой первый рисунок, за который мне заплатили, я продал капитану какого-то норвежского судна. Капитан дал мне серебряный рубль.

Борисов не учил Вылку в прямом значении этого слова, и тем не менее следует считать, что именно он был первым учителем ненецкого художника.

Борисов не столько его научил, сколько приучил, пристрастил его к живописи, рисованию, заложил понимание формы, цвета, колорита. Ну а дальше — год пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве у В. В. Переплетчикова и А. Е. Архипова.

В 1911 году журналист П. Перцев писал о Тыко Вылке: Случайное соприкосновение с далекой, такой бесконечно далекой стихией искусства (по-видимому, знакомство с известным полярным художником Борисовым) зажгло в нем какой-то таинственный огонек, который, должно быть, и называется «призванием», — и страна оленей получит, может быть, в нем, наконец, своего изобразителя, после целой вечности художественного безмолвия (П. Перцев. Художник самоед. — Новое время, 1911, 4 марта.).

Последняя моя встреча с Ильей Константиновичем в 1955 году была особенно интересной. Я показал ему ряд борисовских фотографий, на которых был и его отец, и другие ненцы. Почти всех он помнил и называл по имени. Был очень растроган. А вечером в гостинице он долго рассказывал и пел. На другой день мы пошли в фотоателье и вместе сфотографировались.

Расставаясь, Вылка сказал:

— Пойдем со мной на Новую Землю, тебя со мной на любой корабль возьмут, — ведь недаром же он был «президентом» Новой Земли!

Прошло несколько лет, и Тыко Вылки не стало, он умер в 1960 году.

Однажды, году в 1978—1979-м, меня навестили писатель Ю. Казаков и кинорежиссер А. Кордон. Я им был нужен как человек, хорошо знавший и Вылку и Борисова. В 1981 году ими был создан двухсерийный кинофильм «Великий самоед», главный герой которого Тыко Вылка, а одно из действующих лиц — художник Борисов.