Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Борисов Н.П. Художник вечных льдов. Жизнь и творчество А.А. Борисова 1866—1934. Ленинград, Художник РСФСР, 1983 г.

Санная экспедиция

Вернемся, однако, в Поморскую губу, где живут наши полярные пилигримы. Полярная ночь на исходе, идет подготовка к санной экспедиции на собаках, снова на Карскую сторону, а там вдоль восточного берега на север.

Вновь предоставим слово самому художнику.

11 апреля 1901 года мы с зоологом Тимофеевым и с двумя самоедами отправились на Карскую сторону. Один из самоедов скоро сбежал от нас, боясь, видимо, чтобы не повторилась осенняя история с нами. Мы взяли с собой собак, но они везли на санях лишь наше имущество, сами же мы шли пешком. Часто приходилось еще подсоблять собакам. Снег был очень крепкий и гладкий: мы шли, как по паркету (А. А. Борисов. На Новую Землю. — Нива, 1902, № 21, с. 411—419.) .

Эта санная экспедиция по берегу Карского моря к северу от Маточкина Шара продолжалась сто шесть дней. Зоологом были собраны коллекции по фауне и флоре. Много было сделано съемок и описей необследованных берегов и заливов этой части Карского моря. В апреле, даже в мае в этих местах стоят еще ужасные морозы. Все время приходилось вести отчаянную борьбу за существование. Приходилось нередко снова питаться сырой тюлениной. Но Борисов, несмотря ни на что, очень много работал.

Работать было очень трудно: приходилось обрезать кисти, делать щетину короткой, растирать краски почти немыслимо. [...] Стужа превращает краски в густое тесто, которого кисть не берет и которое не размазывается по полотну. Со мной бывали случаи, во время моих «полярных» работ, что даже скипидар, единственное средство, которое могло бы сделать краски жидкими, не помогал, потому что сам начинал кристаллизоваться на этом адском холоду. У меня есть этюды, которые я писал на морозе в 23°Р, 3-4 этюда при 30°Р. При этом кисть приходилось держать в кулаке, прикрытом рукавом малицы, и изо всех сил прижимать к полотну, нанося на него краски. Кисть трещит, ломается, коченеющие руки отказываются служить. Но рисуешь, весь охваченный одной жаждой занести на полотно эти причудливые, мрачные, полные своеобразной красоты картины нашего Крайнего Севера.

В Медвежьем заливе, куда мы направились затем, стало теплее. Но вот мы добрались до самого северного конца Медвежьего залива, и пред нами предстал величественный ледник, названный нами именем С. Ю. Витте, в признательность за материальную поддержку, которая была оказана моей экспедиции.

Этот грандиозный ледник действует своими громадами подавляющим образом. Чувствуешь себя каким-то жалким и ничтожным. Но стоит выглянуть солнцу — редкому, правда, гостю в этом пустынном краю, — и мрачная картина ледника мгновенно меняется. Эти исполинские глыбы-льды переливают всеми цветами радуги, кажутся фантастическим дворцом северного царства. Долгие часы просиживал я здесь, любуясь ледником и зарисовывая его.

Здесь я решил поработать побольше. Припаи стали выламываться, и мы двинулись обратно. Попав в залив Чекина, мы отправились вглубь. Настали опять тяжелые дни, всяческие лишения. Далеки они были от пережитых нами на плавучих льдах, но все же натерпелись вдосталь; приходилось питаться тюлениной. Когда Т. Е. Тимофеев с самоедом уехал от меня, у меня не было буквально никакой пищи, а до склада было верст двадцать. Снег пропитался на льду водой, и ехать было очень трудно. Голод не тетка. Я стал собирать обгрызанные собаками тюленьи плавники (ласты), чтобы на всякий случай хоть ими питаться. [...] К счастью, это не пришлось сделать. Самоеду посчастливилось убить гуся. Это было прямо неожиданным лакомством [...] Мы затем встречали немало гусей — полярных летних гостей. Они водятся по берегам озер и лишь в редких случаях на берегах реки и моря. Особенно они интересны, когда линяют. Тогда можно их избивать палками целые сотни. Потеряет гусь несколько маховых перьев и уже не может летать. Он может только бегать, и бежит очень быстро. Но кроме быстрых ног, линяющий гусь прибегает для защиты от нападения врага к инстинктивной хитрости: обычный гусиный шум и гомон, стоящий над озерами, когда гуси могут летать, — вдруг стихает в период линянья. Ни один гусь не подает голоса; все точно вымерло кругом [...]

Как-то раз я с самоедом подъехал к одному большому озеру. Посредине его еще не стаял зимний лед, несмотря на то, что это был уже конец июня. Только у берегов была открытая вода — так называемые «забереги». Часть линючих гусей, заслышав нас, бросилась к озеру, переплыла воду и выбежала на лед. Но за ними кинулась собака. Укрыться гусям негде было; тогда они прибегли к хитрости: птицы начали все больше и больше прихрамывать, беспомощно вытягивать крыло, затем, протащившись еще немного, попали на лед и даже отогнули шею назад. Ну, околели, да и только. Собака, действительно, поддается на обман. Предполагая, что гусь мертв, она не трогает его, бежит к другому, лежащему поодаль, но как только она отбежит на достаточное расстояние, «мертвый» гусь что есть духу бежит и кидается в воду.

Как мы ни бились, собаки не могли поймать ни одного гуся. Сначала мы побаивались ступать на лед, но затем решились и бросились сами ловить хитрецов. Самоед замечательно уловчался их ловить. Схватит, тряхнет гуся, и он готов. Эти гуси прямо-таки спасли нас от голодной смерти.

В конце июня, сделав массу этюдов и собрав научные коллекции, мы направились к Маточкину Шару — в Тюленьей губе нас ждала шлюпка. По берегу было идти немыслимо, так как весь он был усеян громадными камнями, по которым собакам было очень трудно перебираться. Но камни были еще с полгоря. Нас ждало худшее — нам пересекали путь речки, и очень значительные. Мы пускались на хитрость, удалялись вглубь, в горы, но все же не могли найти удобного места для переправы. Но вот мы набрели на одно место реки, где был завал снега и образовались таким образом отвесные стенки. Мы воткнули колышки и, натянув на них веревки, сделали нечто вроде воздушной железной дороги. По этим рельсам-веревкам мы переправили на санях все наше имущество, а затем перебрались и сами.

Прошли часть пути и опять наткнулись на реку. Природа и тут пришла нам на помощь. Я заметил в реке вдали островок, и на нем камни величиной с голову. Вот я и решил воспользоваться ими для целого инженерного сооружения. Добравшись кое-как до островка, через первый, белее мелкий рукав реки, мы начали заваливать камнями второй, более глубокий, рукав. Больше четырех часов таскали мы камни и, наконец, отвели воду в первый рукав и перебрались.

Попадали речки и дальше, но уже небольшие, и мы переходили их без труда. Зато появилась другая напасть — ветер. Пока он дует с моря, еще не беда, но как он переменится да потянет с гор — просто с ног валит. Новая Земля в данном случае служит как бы гигантской плотиной, преграждающей свободный путь ветру, движущемуся на широком просторе Ледовитого океана с запада на восток, и в Карском море с востока на запад. Ветер идет на свободе широкой струей в несколько сот верст и вдруг встречает на своем пути преграду — хребет Новой Земли. Он с неистовой силой стремится пробиться сквозь ее мрачную, обледенелую твердь, проскочить через долины, разлоги рек, пропасти и овраги, а также и поверх гор. Вот в этих-то тесных проходах он и приобретает неимоверную силу напора и сокрушает все на своем пути.

Наконец, добрались мы до Тюленьей губы. Здесь мы наловили массу гольца, рыбы, напоминающей семгу. Голец водится там в страшном изобилии, и ловля его может представить очень крупный и выгодный промысел, не только местный, но и для вывоза в среднюю полосу России. До чего много там этой рыбы. [...] Кипятишь воду для чая, а пока ловишь, и бывало, что вылавливал до 70 рыбин, весом каждая в 10—20 фунтов. [...]

Из Тюленьей губы мы пошли на шлюпке Маточкиным Шаром к нашему дому, и тут налетел на нас такой ураган, что мигом сломило мачту и выбросило нас на берег, на острые камни. Сильный прибой волн каждую минуту грозил разбить нашу шлюпку в щепки, но без шлюпки беда: не попасть нам никак на южный берег, где наш дом.

Добрались мы кое-как до другого берега, в залив Тарасова, оставались там три дня, прошли до половины залива — там был кругом лед. Вся западная часть моря представляла гигантский ледник. Решили вытащить на берег шлюпку и идти пешком. Собаки у нас разбрелись, и мы тащили на себе этюды и коллекции, решив погибнуть вместе с ними, но не бросать это главное наше сокровище, едва не стоившее жизни.

Ветер очень затруднял нам путь, но в нас была бодрость сознания близости конца путешествия, и мы шли неуклонно вперед. Добрались до устья реки Чиракиной, от нее оставалось до дому верст 20. И тут, когда утомление начинало уже свинцом наливать нам ноги, счастье снова улыбнулось нам. Мы увидели, что из песка торчит что-то. Приблизился и вижу, что это дно занесенной песком лодки. Видно, ее ветром выбросило на песок, а затем занесло [засыпало песком. — Н. Б.]. Одной доски недоставало в дне. Это беда была поправимая. Мы вытащили из саней гвозди, вытесали из плавника доску и приколотили, положив между досками куски малицы, чтобы дно не очень текло.

Текла лодка страшно, но все же кое-как переплыли мы в ней устье реки; съели полусырым последнего гуся и усталым шагом двинулись к дому — он был уже в виду. Мы шли к нему, как автоматы, ничего не сознавая, кроме того, что вот мы должны, во что бы то ни стало, дойти до того чернеющего уже домика.

Но вот мы у порога нашего дома. Мы спасены, мы счастливы. Все, что выстрадано и переиспытано, не пропало напрасно. Мы похитили тайну Новой Земли, открыли пульс ее жизни, воспроизвели ее таинственные красоты, оторвали этот пустынный мир льдов от области неизведанного, и это сладостное сознание сторицей вознаградило нас за все, что было вынесено, за все те долгие дни, когда уже не было никакой надежды вырваться из ледяных оков.

Кругом нас все западное море было завалено льдом, но он уже был нам не страшен. Мы могли ждать лучших дней сколько угодно; дров было много, керосину 5 бочек, съестных припасов тоже. Можно было смело зазимовать и приняться за приведение в порядок добытого.

Прошло несколько дней. Вдруг один из самоедов говорит мне:

— Пароход пришел!

— Какой пароход? Откуда ему прийти. Из-под льда, что ли?

Пока мы спорили, прибегает матрос и, радостно указывая вдаль рукой, кричит:

— Вон пароход!

Выбегаем: действительно, пароход! Оказывается, что во время сильного напора льда он стоял в Грибовой губе. Это был «Пахтусов», пароход гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, начальником которой был А. И. Вилькицкий; командиром парохода был А. И. Варнек.

А. И. Вилькицкий любезно предложил нам довезти нас до Соловок, и в конце августа мы сели на «Пахтусова», добрались до Соловок, а оттуда на монастырском пароходе прибыли 5 сентября в Архангельск.

Разумеется, без материальной и моральной поддержки такое путешествие осуществить было бы невозможно. В знак признательности лицам, которым художник был обязан тем или иным образом, Борисов присвоил их имена различным географическим объектам Новой Земли. Так появились на карте северного острова имена его покровителей, учителей и художников: мысы — Боголюбова, Яловецкого, Кази, Шишкина, Куинджи, Крамского, Васнецова, Толстого, Репина, Верещагина; бухта Семенова (Тян-Шанского); ледники — Третьякова, Витте; горы — Кази, Шишкина; реки — Маркса (издателя), Филиппова.

А в честь погибшей яхты «Мечта» присвоил ее имя мысу и заливу. Своего же имени Борисов не дал никакому объекту. И только в 1973 году его имя было присвоено постановлением Совета Министров РСФСР одному полуострову Новой Земли:

Совет Министров РСФСР постановляет: принять предложение Академии наук СССР и Постоянной Междуведомственной комиссии по географическим названиям при Главном управлении геодезии и картографии о наименовании в честь полярного исследователя художника Борисова А. А. безымянного полуострова, расположенного в восточной части северного острова Новой Земли между заливами Чекана и Незнаемый, полуостровом Борисова (Собрание постановлений правительства РСФСР, 1973, № 13,с 222.).

Присвоенные Борисовым наименования впервые появились на карте Новой Земли, опубликованной в 1903 году в немецком географическом журнале А. Петермана (Берлин), а на отечественные штурманские карты были перенесены лишь в 1928 году.

Глава пятая

Возвращение в Петербург.

Весенние выставки в академии художеств

Вернувшись в Петербург, Борисов надеялся получить для работы мастерскую в Академии художеств, как было в зиму 1899/1900 года. Однако на этот раз в мастерской ему отказали.

Встретившись как-то с В. М. Васнецовым, Борисов пожаловался на Академию и сказал:

— К чему весь риск, лишения и колоссальные трудности путешествия, если встречаешь такое безразличие со стороны своей же Академии!

В. М. Васнецов всегда принимал близко к сердцу пионерские начинания Борисова и всей душой их поддерживал. Поэтому он, не откладывая, написал письмо И. И. Толстому.

Глубокоуважаемый граф Иван Иванович!

Позволю себе обратиться к Вам с ходатайством за художника А. А. Борисова, недавно вернувшегося из своего путешествия на Дальний Север. Вперед извиняюсь, если просьба моя окажется неисполнимой или даже покажется Вам неуместной. На мой взгляд, Борисов со стороны нас, русских, не только достоин всякой поддержки, но мы по-настоящему обязаны его поддерживать как русского, оказавшего, в данном случае, необычайную энергию в деле культурном, касающемся всего русского народа; если мы только не окончательно осклизли и малодушно перестали верить в будущность нашей Родины. То, что сделал Борисов при ничтожной поддержке со стороны некоторых учреждений, то (другие) совершают при самой блестящей усовершенствованной обстановке, со всевозможными воспособлениями, как со стороны стоящих во главе общества. Да кроме того — позднейший Нансен явился не вдруг, а перед ним прошел целый ряд малых Нансенов, которых, и правительства их, и народ, и все лучшие люди страны, поддерживали и нравственно и всеми зависящими (от них) способами и средствами. А мы? — мы с лаврами, тостами и пресыщенным многоречием встречаем чужих Нансенов, а своим мы показываем спину и малодушно похихикиваем, да, пожалуй, еще критикуем: «почему люди, бескорыстно жертвовавшие своей жизнью, поступали так, а не этак?» Простите, что увлекаюсь — горькие мои размышления касаются не Вас, а тех громоздящихся одна на другую высоких ледяных гор, которые стирали и будут стирать в порошок не одного русского Нансена во всех областях нашего бытия.

Я уверен, что Академия будет более милостива и согреет в своих стенах своего питомца, замерзавшего в полярных льдах. Не думаю, чтобы не нашлось в здании Академии подходящей мастерской для Борисова при Вашем просвещенном содействии, вероятно, отыщется удобное для работы помещение.

Кроме культурной задачи, деятельность Борисова имеет несомненно и художественное (значение) — среди его этюдов, писанных при адских условиях, есть чрезвычайно талантливые этюды, рисующие ярко холодный ужас Севера, и могущие послужить прекрасным материалом для картин, которыми с неменьшей силой обрисуется прекрасный и великий ужас нашего полярного мира, чем Верещагин нарисовал нам татарскую степь и частью [...] Индию. Конечно, в его искусстве нет ничего общего с новым стилем, да и бог с ним, с этим новым стилем — скоро он и пророкам-то его совсем осточертеет!

Глубокоуважаемый Иван Иванович, дайте мастерскую Борисову — сделайте доброе и просветительное дело.

Верю и надеюсь, что моя почтительнейшая просьба не останется без добрых последствий [...] 

 В. Васнецов.

Москва, 1901 год, 2 декабря (ЦГИА СССР, ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 44)

Видимо, и это обращение не помогло, поскольку вскоре А. Борисов снял мастерскую на Васильевском острове (10-я линия, дом 15, квартира 28).

Огромное количество художественного материала — этюдов и эскизов, альбомных зарисовок — требовало обобщений и просилось на холст. Предстояла большая работа и притом над большими полотнами.

Поездка на Новую Землю 1900—1901 годов, множество привезенных этюдов и рисунков, полных неведомой до сих пор прелести в изображении льдов и полярной ночи, рассказы и публикации о небывалых трудностях, приключениях и опасностях — все это сделало Борисова не только героем дня, но и поставило его имя в ряд известных широкой общественности художников. Он первый ступил на поля вечных полярных льдов с палитрой и кистью, он стал первым их изобразителем. Необычайно плодотворной была пора с 1896 по 1901 год. Несколько сот этюдов и картин — итог предпринятых поездок в полярные области России. Немало хороших слов было сказано по адресу художника и критикой. Достаточно назвать И. Е. Репина, В. М. Васнецова. Кроме И. Е. Репина и В. М. Васнецова, всегда внимательно относившихся к А. А. Борисову и не раз публично выступавших, с заинтересованностью относился и критик В. В. Стасов — он ободрял художника в трудные минуты и указывал на настоящую дорогу, советуя заняться именно Севером.

Выставлявшиеся в упомянутый период этюды и картины встречались в целом радушно, иногда даже с восторгом. Отмечалось, что они написаны удивительно смело, иногда головокружительно пестро и ярко, иногда утомительно однообразно, как однообразна и сама природа тундры, которую он изображал. В «Журнале для всех» Н. К. Рерих в заметке «К этюдам Борисова» отмечает излишнюю этюдность в его работах и выражает надежду, что художник не остановится в своем развитии и даст со временем глубокий и прочувствованный рассказ о далеком полярном Севере (См.: Н. Рерих. К этюдам А. А. Борисова. — Журнал для всех, 1902, № 9, с. 1130.).

Личностью Борисова в пору 1901—1902 годов заинтересовался профессор А. И. Яцимирский, задумавший написать серию биографических очерков о самородках, вышедших из народных глубин. Образ Борисова ему вырисовывался в виде сурового северного богатыря, смелого и отважного пионера, неутомимого и талантливого художника-путешественника, одного из наиболее ярких русских самородных талантов. Ему он посвятил монографический очерк «Художник Крайнего Севера».

Весь 1902 год Борисов усиленно работает в своей мастерской и одновременно пишет большой очерк о своем путешествии для журнала «Нива».

Показать накопившиеся работы широкому петербургскому зрителю, устроить свою выставку было очередной задачей Борисова. Но это оказалось делом не менее трудным, чем подготовить экспедицию на Новую Землю! Потребовалось время. Пришлось пока ограничиться участием в весенних выставках Академии художеств. Борисов — постоянный экспонент выставок 1900-х годов: 1902, 1903, 1904, 1905-го...

К весне 1902 года он не успел подготовить новых значительных работ и ограничился показом одного полотна «Берег Новой Земли». Весь этот год он был занят большой картиной, которая обобщала впечатления последней поездки. Назвал ее художник «Страна смерти». Это было главное полотно, с которым он выступил на выставке 1903 года.

Название, прямо скажем, броское! Но не следует его считать и слишком надуманным, в нем отразилось все пережитое во время драмы во льдах!

В. А. Гиляровский так выразил свое впечатление от картины:

Более часа, пораженный величием неведомого, не мог оторвать я глаз. Проходила публика, слышались отрывки нелепой критики... А в стороне стоял одиноко высокий, могучий человек, сухой и стройный, с большой бородой и загорелым лицом. Я взял карандаш и начал на обложке каталога стихотворение. Неудержимо хотелось писать [...] Посмотрев на него, я понял, что именно такой, полный вдохновения и энергии железной, закаленный человек мог достигнуть глубин Ледовитого океана и там, в этом ужасе замороженной жизни, ее «метелями обвеян», горячим порывом широкой души увековечить яркой кистью при сорокаградусном морозе виденное, пережить это и заставить пережитое и виденное перечувствовать на грядущие годы тех, перед глазами которых явится это живое полотно (Цит. по: Е. Киселева. Гиляровский и художники. Л., 1965, с. 40, 41.).

Гиляровский тут же написал стихотворение:

Свинцовый блеск громады океана,

Блеск серебра в вершинах снежных гор,

Горящих в дымке нежного тумана,

И смерть, и холод, и простор!

Несутся облака туманною грядою,

Пока их холод в тучи не сковал,

И лижет море синею волною

Уступы белых, грозных скал...

Об этой картине много писалось. Она попала в число любимых публикой, неоднократно воспроизводилась. Появились даже подделки. Об одной из них узнаем из обращения Борисова в газету «Новое время»:

9 декабря 1905 г. в доме, на углу Садовой ул. и Невского пр., был аукцион картин. Между прочими картинами продавалась картина работы Борисова «Заход солнца на Севере». Эту картину я не писал, и поэтому бронзовая дощечка на раме с подписью «А. Борисов» приделана без всякого основания, и утверждение, что эта картина моей работы, есть чистейший вымысел (Новое время, 1905, 13 декабря.).

В отзыве о весенней выставке о «Стране смерти» говорится:

Тяжелая по колориту, немного черная, она все-таки производит сильное впечатление своей мрачностью и эффектом яркой огненной полосы, пронизывающей покрытое тяжелыми тучами небо. Гигантские глыбы льда отражаются в холодной воде, покрытой отблесками зари. Это первая картина из ряда тех, которые хочет написать Борисов по своим великолепным этюдам, привезенным им из последней поездки на Новую Землю!( Н. Кравченко. Весенняя выставка в Академии художеств. —Новое время, 1903, 12 марта.)

Можно с уверенностью сказать, что мотив «Страны смерти» навеян сложной гаммой переживаний художника, коими он был охвачен в дни драматического блуждания на плавучих льдах. Очень метко сказал по поводу картины один современный автор — Е. Черненко — в своем эссе, посвященном Борисову:

...Снова вернешься к борисовской картине и долго будешь смотреть, размышляя о человеческом мужестве и странной силе, всегда влекшей за горизонт человеческую душу... И хочется думать, что так ее принял некогда и Нансен — как скорбный реквием по тем, кто не возвратился, и как честное и мужественное напутствие тем, кому еще суждено было не возвратиться из Арктики... Это, несомненно, лучшая из картин Борисова. В ней и следа нет свойственной иным его работам натуралистической дотошности. Обобщенный образ, почти философия в красках (Евг. Черненко. Искушение льдами.— Ветер странствий, 1968, с. 23.).

Картины полярной природы пожелал увидеть император Николай II. 1 марта 1903 года в Белом зале Зимнего дворца была создана экспозиция работ Борисова для царской фамилии, составленная из наиболее впечатляющих картин. В центре экспозиции находилась «Страна смерти», которую царь приобрел и позднее передал в Русский музей. В 1930-х годах картина была передана Музею Арктики, где в годы Великой Отечественной войны она сильно пострадала.

Однако Борисова снова потянуло в Арктику. С первым рейсом парохода летом 1903 года он едет на Новую Землю и не менее месяца живет в своем доме. Больше всего там работает карандашом. Несколько заполненных рисунками альбомов он привез с Новой Земли (После смерти художника альбомы исчезли и до сих пор не найдены. Некоторые из рисунков, правда, сохранились. Один из них — «Олень» — подарен Н. П. Борисовым Архангельскому музею изобразительных искусств.) .

В 1904 году на весенней выставке экспонировались четыре работы: «Медвежий залив в конце июня месяца», «Тихая апрельская ночь на Мурмане», «Сторожевые олени», «Свершилось». В каталоге выставки есть авторское пояснение к картине «Свершилось»:

С незапамятных времен привлекали внимание богатые промыслом далекие полярные острова наших моряков-поморов... И немало погибло их там в борьбе с мачехой-природой. А еще больше полегло их на Груманте далеком... И нет счета костям этих отважных мореплавателей. Бич страшный, цинга уносила их целыми артелями и пока хоть один человек оставался в живых, он предавал товарищей погребению... Но вот... последний час наступил и ему. И песцы глодали кости его и растаскивали по норам своим, и драма свершилась (Весенняя выставка в залах императорской Академии художеств. Каталог. Спб., 1904. С. Д-н. Весенняя выставка. — Новое время, 1904, 17 февраля.).

Таково содержание этой трагической по настроению картины.

В заметке «Весенняя выставка» С. Дурылин отмечает, что у Борисова много смелости в изображении полярных льдов и белых медведей, и все это незаурядно, свое, продумано и прочувствовано и далее: «То, что мы видим лучшего, наиболее могучего в пейзажах весенней выставки, все это прямо или косвенно следы влияния Куинджи» (9).

На весенней выставке 1905 года показывались картины «Момент полного солнечного затмения на Новой Земле» и «Заблудившийся олень». Первая картина привлекла большое внимание публики. Н. И. Кравченко в заметке о выставке пишет:

Среди наиболее интересных картин этой выставки едва ли не первое место занимает огромный холст А. Борисова «Момент полного солнечного затмения», вещь незаурядная, обращающая на себя внимание [...] все, исключая неба и облаков, составляет полную гармонию, и, глядя на картину, все больше чувствуешь и понимаешь задачу художника: понятна и полутьма, понятно изменение цветов воды и льда, но... непонятно небо, слишком велика резкость контуров облаков (Н. Кравченко. Весенняя выставка в Академии художеств.— Новое время, 1905, 4 марта.).

Подобный недостаток критик усматривает, с его точки зрения, и в другой картине — «Заблудившийся олень». Далее он отмечает, что этого недостатка в этюдах Борисова никогда не было — несмотря на эффекты солнечного освещения на чистом снегу, на ледяных горах, на темных проталинах — всюду хорошая, правдивая, мягкая красивая живопись.

Опасно одиночество среди снежной пустыни. Олень отбился от стада, теперь он легкая добыча для волков. От страха он мечется по тундре, ищет ушедшее стадо. В этом смысловая суть картины «Заблудившийся олень». Тревога передана также и в картине «Сторожевые олени».

В 1903 году несколько работ А. А. Борисова было приобретено для Русского музея. В то же время царем было заказано написать пять картин по выбору самого художника. Картины писались на протяжении нескольких лет (1902—1905). Это были: «Момент полного солнечного затмения на Новой Земле», «Заблудившийся олень», «Разбитая лодка на Новой Земле» (находилась в Александровском дворце Царского Села), «Ледовитый океан в ночное время», «Зимняя лунная полярная ночь».

Большое полотно «Разбитая лодка на Новой Земле» посвящено излюбленной теме — полярной героике. Оно выдержано в свинцово-серых тонах, что вполне соответствует внутреннему смыслу картины: на фоне далеких гор Новой Земли в устье какой-то речки лежит разбитая лодка, частью замытая песком; людей, приведших ее, уже нет, они, вероятно, погибли... Этот мотив прозвучит и в последующих работах.

В течение первой половины 1900-х годов художник был охвачен творческим подъемом: одна картина следовала за другой. Ему хотелось как можно больше и полнее рассказать о далеком Севере. Рассказать не только соотечественникам, но и всему миру.

Изучив Север, оценив не только его красоты, но и богатства и неотложные нужды, Борисов понимал, что помочь Северу одной пропагандой средствами живописи невозможно. Слишком слабо это средство. Им можно лишь привлечь внимание, но и только. Было ясно — нужна борьба за Север, борьба за его экономическое возрождение, борьба длительная и упорная. Сильно были задеты гражданские чувства художника, и он все чаще стал откладывать кисть и браться за перо. До сих пор профессия публициста ему не была знакома — теперь он стал писать и публиковать статьи о богатствах Севера, о морском пути в Сибирь, о проводке военной эскадры Северным Ледовитым океаном на Дальний Восток (1904 и т. д.). Под конец жизни этот труд публициста займет важное место в деятельности Борисова.

С выставками по Европе

Участие Борисова в весенних академических выставках сделало его имя известным не только в России, но и за границей. Неожиданно для себя он получает приглашение от Общества венских художников Genossenschaft der bildenden Künstler Wiens показать его картины в Вене. Такое лестное предложение было им с радостью принято.

Венские художники не случайно пригласили Борисова: у них уже были свои изобразители полярных льдов — Ю. Пайер и А. Обермюллнер, — и им хотелось посмотреть, каких успехов в этом достиг русский художник.

Еще в 60-х годах прошлого века русским географом и революционером П. А. Кропоткиным было высказано предположение о существовании земли между Шпицбергеном и Новой Землей. Однако организовать экспедицию ему не удалось. А вскоре, в 1872 году, такую экспедицию организовали при содействии Венской академии художеств австрийцы Ю. Пайер и К. Вейпрехт. Совершенно неожиданно в августе 1873 года они открыли неизвестную землю и назвали ее Землей Франца-Иосифа. Предположение П. А. Кропоткина блестяще подтвердилось.

14 августа 1905 года Борисов пишет прошение на имя министра двора о разрешении ему воспользоваться своими картинами, находящимися в Русском музее, для выставки в венском Künstlerhaus'e.

В выдаче картин ему было отказано. Несмотря на это, выставка в Вене открылась 10 сентября (по новому стилю) 1905 года. Более двухсот работ — картин и этюдов — в простых дубовых рамах разместилось в трех уютных залах с отличным освещением. Рецензенты отмечали, что таких залов нельзя было бы отыскать ни в Петербурге, ни в Москве.

Выставка в Вене оказалась первой персональной выставкой Борисова. Это была яркая повесть о далеком полярном Севере, рассказанная языком красок: полярная ночь с малиновой полосой долго не меркнущего заката и ненецкие чумы с их обитателями на фоне пейзажа, и собачьи упряжки, и отдыхающие в пушистом снегу олени, верные спутники ненцев, и ледяные торосы с белыми медведями, а то и останки каких-то полярных пилигримов, нашедших себе вечный покой в далекой стране льда и холода... Очень многие из этих небольших по размерам полотен писаны прямо на воздухе и непосредственно передают впечатления художника от полярной природы. В них отражены разные состояния, мгновенные изменения освещения.

И хотя наиболее значительные в художественном отношении произведения остались в музеях на родине художника и в Вену не попали, тем не менее успех выставки был немалым. Посыпались заказы и предложения продать большую часть экспозиции. Нашлись любители, которые предлагали солидную сумму, но Борисов отклонил эти предложения. Вообще свои картины он продавал неохотно, предпочитая для этой цели писать повторения.

Интерес венцев к выставке превзошел все ожидания. О ней много писали в периодической печати. Художник переживал огромную радость.

С Вены началось его «триумфальное шествие по Европе» — именно так писали европейские газеты об этом успехе. За Веной последовали Прага (октябрь—ноябрь 1905 г.), Мюнхен (ноябрь—декабрь 1905 г.), Берлин (февраль—март 1906 г.), Гамбург (июнь 1906 г.), Дюссельдорф, Кельн...

В письме Борисова Д. Н. Вергуну, русско-галицийскому поэту и журналисту, из Праги читаем: Из Мюнхена от Kunstverein получил приглашение устроить у них выставку моих картин. В Праге все бесконечно милы, добры, любезны и гостеприимны. Останусь в Праге на открытие... В Праге открою 28—29 октября, а в Мюнхене назначено на 25 ноября. Относительно Берлина и Гамбурга числа не определены. После открытия выставки в Праге еду в Берлин и в Россию (ЦГИА СССР, ф. 909, оп. 1, ед. хр. 47.).

Борисов едет в Петербург, чтобы еще раз предпринять попытку получить свои картины из Русского музея.

В письме тому же адресату, посланном из Петербурга, снова вспоминает выставку в Праге и пишет:

В Праге мои впечатления были самые лучшие, никогда не ожидал встретить там так много теплоты и гостеприимства. Я, когда жил в России, не знал, что такое чехи. Я думал, что чехи — это более немцы, чем славяне, но, когда попал в Прагу, увидел, что чехи — славяне и беспредельно любящие Россию, как свою родную страну. Выставка (оставила) грандиозное впечатление. Под конец выставку посещали по 1400 человек в день!

В Мюнхене выставка посещалась хотя и меньше, но художественный успех имела огромный. Вся немногочисленная пресса была в восторге (ЦГИА СССР, ф. 909, оп. 1, ед. хр. 47.).

Борисов повторно обращается в министерство двора с просьбой о разрешении получить свои работы из Русского музея для выставки за границей. На этот раз его просьба удовлетворена. На выставке в Берлине эти картины находились в экспозиции.

Как же и что писалось в газетах того времени о выставках Борисова в Австрии и Германии?

Пересказ откликов был бы неинтересен, мы не чувствовали бы красок, интонаций и аромата эпохи. Гораздо любопытнее послушать, именно послушать какой-нибудь из откликов, представляющийся наиболее типичным, полным и интересным.

Таков газетный очерк Вестуна (псевдоним Д. Н. Вергуна) «Русский гласиолист в Европе. К выставкам А. А. Борисова в Вене, Мюнхене, Берлине».

В очерке говорится, что пражское издательство Ф. Топича выпустило роскошный альбом избранных картин «русского Нансена», как на Западе окрестили Борисова, с объяснительным текстом на четырех языках — немецком, французском, английском и русском — и что это издание ознакомит мир с оригинальным русским художником.

Успех этот, — продолжает Вестун, — дал повод некоторым европейским любителям искусств упрекнуть русских в замалчивании своих талантов. [...] Борисова замалчивали, [...] а стоило ему перешагнуть только через порог Европы, как талант его сразу оценен истинными знатоками искусства, которые отвели ему подобающее место в пантеоне первейших общечеловеческих служителей кисти. Человек, вышедший из недр забитого русского крестьянства, точно вдохновляемый великим земляком своим, Ломоносовым, пробившийся к задуманной цели сквозь горы препятствий и разом разрешивший художественные проблемы о возможности непосредственной эксплуатации изображения волшебных красот полярных стран, проблемы, оказавшиеся не под силу Пайеру и Вейпрехту, для которых в 70-х годах Венская академия художеств снаряжала специальные полярные экспедиции, такой самородок, лишний раз свидетельствующий о непочатых залежах талантов среди русского простонародья, не мог не привлечь к себе симпатии строгих, правда, но беспристрастных европейских ценителей искусств. Европа перевидала много снего- и ледописцев; австрийский немец Обермюллнер, сподвижник Пайера, окончивший по смерти учителя его эскиз, [...] но рекорд в ледописании присужден ныне бесспорно и единогласно русскому.

Многие соотечественники, которым был непонятен газетный шум, сопровождавший обыкновенно выставки Борисова в западных столицах, склонны были сводить успех его к чисто гео- или этнографическому интересу. [...] Чтобы отразить подобные суждения, достаточно привести отзыв столь компетентного судьи, как профессора Венской академии художеств Лангля. Он лучше других критиков, заменяющих нередко оценку по существу пафосом восторгов и обилием междометий, определил значение Борисова в живописи.

«Кто сравнит знаменитую картину Пайера «Nicht Zlirück» («Нет возврата»), украшающую Венский императорский художественный музей, говорит профессор в журнале «Wage», с картинами Борисова, тот не может не поразиться мертвенностью и бледностью этого огромного полотна с жизненностью, сочностью и яркостью маленьких картин и даже эскизов русского художника. Пайер был уверен, что на полярном морозе непосредственно схватывать впечатления живыми красками нельзя, и поэтому по памяти раскрашивал свои эскизы. Явился Борисов и своими гениально-правдивыми работами доказал, что при желании можно пользоваться красками и на 30-градусном морозе [...] Как смело было его предприятие, так же смела, дерзка, иногда даже нагла манера его письма. Ему чуждо дешевое эффектничание, [...] зато просто подавляюще действует скромная правда его ледяных глыб, кровавых закатов солнца и таких с первого взгляда фантасмагорий, как «Полуночное солнце» и «Затмение на Новой Земле». Картину же «Мороз при 45 град.» можно смело считать небывалым совершенством в передаче холода кистью. Это поистине какое-то ледяное пекло [...]»

Подобный отзыв непредубежденного знатока,— продолжает Вестун, — далекий от славословий «Гения синей краски», «Нового Верещагина», под такими заглавиями попадались статьи о Борисове, и от низведения его работ к географическим иллюстрациям устанавливает для России насущную потребность лелеять и поощрять развитие столь необычного крупного таланта.

Препятствия, затормозившие отправку его больших полотен из Музея Александра III на западные выставки, равно и невнимание русской печати к его успеху в Европе не свидетельствуют, однако, о мало-мальской благожелательности к нему. Тем не менее Борисов ступает от победы к победе, и после Берлина ему предложено устроить выставку в Гамбурге, Франкфурте-на-Майне, Париже и Лондоне. Excelsior — кричит Борисову художественный обозреватель известного журнала «Moderne Kunst».—Все вперед и выше! — пожелаем ему и мы [...] (Вестун [Д. Н. Вергун]. Русский гласиолист в Европе. К выставкам А. А. Борисова в Вене, Мюнхене, Берлине. — Новое время, 1906, 6 июля. См. также: Ив. Томарский. Русский художник в Вене. — Московские ведомости, 1905, 1 сентября.)

Так же успешно прошли выставки в Берлине и Гамбурге.

В конце декабря 1906 года открылась выставка картин Борисова в Париже в Галерее современного искусства (Galerie des Artistes Modernes) и продолжалась три недели. Вот как писал И. Яковлев в «Новом времени» об успехе этой выставки:

Когда художник Борисов приехал в Париж, чтобы сделать здесь выставку своих картин, многие из членов русской колонии, [...] воображающие, что они достаточно знают парижские нравы, посмеивались над его простодушием:— Какой-де наивный русачок! Он думает, что стоит приехать, развесить свои картины и открыть двери выставочного зала, и все пойдут его смотреть!

И его поучали:

— Здесь слава покупается за чистые деньги. Хотите, чтобы вас хвалили— раскошеливайтесь, платите банковыми билетами тем, у кого в руках трубы славы. Иначе эти трубы останутся в футлярах и будут молчать.

А один соотечественник, весьма опытный по части извлечения указанным манером трубных звуков, добавил, подтверждая эти афоризмы:

— Я не вижу, почему бы вам так и не поступить. Газетный шум привлекает зевак, а между ними всегда находятся такие, которые в свою очередь платят... за картины. Одно искупает другое.

«Русачок» слушал обескураженно эти практические советы, но в конце концов махнул на них рукою. Нет, мол, это дело неподходящее. И поступил как раз наоборот, т. е. так, как думал поступить первоначально, когда его еще не посвятили в тайны парижских нравов. Он нанял зал «Galerie des Artistes Modernes» (потом оказалось, что сделал ошибку: он этот зал мог бы иметь даром), развесил свои картины и кому следует разослал приглашения. Некоторые из этих приглашений он развез сам. Но надо заметить, что г. Борисов по-французски не говорит, так что был лишен возможности пустить в ход свое красноречие, если он им обладает, чтобы заинтересовать нужных людей рассказами о своем путешествии на Новую Землю и об условиях, при которых ему пришлось писать свои картины. Краткая заметка об этом напечатана только при его каталоге. В числе визитов г. Борисова был один к секретарю географического общества, г. Рибо.

И вышло вот что.

Общество так заинтересовалось путешествием и картинами г. Борисова, что решило прочесть о нем, не в очередь, особый доклад с проекциями. Заседание это произошло в прошлую пятницу в присутствии многочисленной публики, и г. Борисов, и как художник, и как путешественник, имел большой успех. Цветные проекции на экране его картин вызвали бурю аплодисментов.

На другой день было открытие выставки. Приехал статс-секретарь по изящным искусствам г. Дюжарден-Бометц (сам живописец) и тут же приобрел для Люксембургского музея большую картину «Льды в Карском море». И с тех пор на выставке г. Борисова с утра до вечера много народу, и не простых зевак, а знатоков и любителей искусства. Эта публика, пораженная и очарованная, подолгу остается перед картинами природы, которую никогда не видела, но которая — она чувствует — передана художником со вниманием и любовью, во всем ее грозном величии и девственной красоте. Материально этот успех выразился в том, что в первые два дня выставки у г. Борисова куплены четыре картины [...] Как это могло случиться? Очень просто: художник привез не вариации на старые и избитые темы, а свою собственную музыку красок. Этим, и этим одним, форсировал он внимание знатоков. Рене Ферри [...] в «Eclair» посвятил Борисову большую статью. [...] «То, что выставляет Александр Борисов, — говорит он дальше,— не представляет собой только документ и живопись путешественника. В его вещах видна чувствительность артиста, который экзальтировался перед зрелищами самыми поразительными, перед освещениями самыми непредвиденными и которые передал с волнением, и я не преувеличу, сказав — с любовью. Эти картины [...] заставляют одновременно удивляться и хладнокровию, и таланту художника».

Другая газета, «Gaulois», писала: «Эти картины и этюды принадлежат истинному артисту, который понимает природу и умеет передавать ее виды, самые грозные и самые нежные, с глубочайшей искренностью».

«Его мастерство, — говорится в «Фигаро», — простоты и искренности замечательной. Огромные снежные поля, глыбы неподвижных и бродячих льдов, небеса целиком одного тона, сапфирные тени на незапятнанной белизне снегов, чудесные аккорды оранжевых и лазурных цветов в некоторые весенние дни, одна мысль о которых леденит вас, странные, гладкие, массивные, прозрачные архитектуры айсбергов, наконец, жизнь самоедов и их спутников-оленей — все здесь представлено с захватывающим рельефом. Это синтетический импрессионизм, который необходим для воспроизведения таких ландшафтов, где преобладают большие линии и очень простые аккорды [...]» В таком же тоне пишут и другие газеты, которые мне пришлось видеть, и это еще далеко не все (И. Яковлев. Выставка художника Борисова. — Новое время, 1906, 31 декабря.).

А вот что писала другая газета о той же выставке:

[...] Как выставка, так и сама личность творца картин из далекого севера останавливает на себе серьезное внимание публики и здешней прессы. [...] Когда я выходил с выставки, я был волнуем чувством гордости за ту нацию, которая способна выставить из недр своих такую величину и такой талант, как Борисов. Перед одним шедевром я долго сидел, не будучи в силах оторваться. В каждом мазке так и блещет искра божия. Мазок смел, суров, как сама природа, нет приторной выписки деталей.

Больно только смотреть, как жадные руки разных здешних господ протягиваются, чтобы схватить, купить картины А. А. Борисова, которым место не на базаре, а в русских музеях и галереях. Выставка запружена народом — всех гипнотизирует этот таинственный далекий север. Пожелаем почтенному А. А. Борисову здоровья и сил на новые подвиги отечествоведения и искусства (Е. Белоручев. Письма из Франции. — Россия, 1907, 7 января.).

Успех выставки Борисова в Париже был настолько большим, что французское правительство наградило художника орденом Почетного легиона. В феврале 1907 года состоялась выставка картин Борисова в Лондоне. Вот что писала та же газета об этой выставке:

[...] Третьего дня А. А. Борисов открыл свою выставку из 233 полотен в Лондоне и разом заполонил всех англичан. Они пришли от нее в восторг. При всем желании положительно нельзя сказать, что именно возбудило в них наибольший интерес: чудные ли его картины или его личность? Если кого, то именно англичан, как неустрашимых путешественников [...] неудержимо влечет к себе наш русский художник, как смелый и отважный путешественник [...]

В А. А. Борисове они обрели родного для себя человека — такого человека, к которому могут приложить свой особый английский термин «explorer» (подвижник). Он неустрашимый путешественник-исследователь, проникающий в новый неведомый край ради ознакомления с ним остального человечества [...] Выставка помещается в одной из лучших галерей Лондона галерее «Grafton Galleries» Графтона. Занимает она четыре зала, стены и полы которых покрыты темно-малиновым сукном. Свет в первых трех залах падает сверху и прекрасно освещает выставленные в них полотна. Из четвертого зала совершенно изъят дневной свет; в нем выставлены две большие картины: «Царство смерти» и «Полярная зимняя ночь», освещенные электрическими рефлекторами. Зал этот — центр выставки, ее гвоздь, ее краса и завершение, а вместе с тем и гордость русского художника и самой России.

В этой зале нам пришлось видеть третьего дня норвежского посланника в Великобратании, знаменитого Нансена.

Скажем, кстати, что посещение им выставки в день открытия обратило на себя общее внимание. Он стоял перед картиной «Царство смерти» вместе с советником нашего посольства и А. А. Борисовым и, видимо, любовался грозными красотами полярной природы, с которыми имел завидный случай познакомиться лично.

Тут же, минут через 10—15, пришлось увидеть французского посла, а затем сербского посланника, они то подходили к полотну, то отходили от него с очевидным желанием проникнуть в глубокий смысл чудного сочетания красок.

Тут же, далее, нам самим приходилось давать объяснения двум английским леди, совершенно очарованным художественной кистью А. А. Борисова.

Это, — сказала одна из них, —совсем как в сказке. Ваш Борисов совершенно околдовал нас [...] Правда, что он простой крестьянин и попал в Академию художеств из монастыря?»

Такое же впечатление привлекает к себе и другая картина в темном зале «Полярная зимняя ночь». Ее, по мнению одного газетного рецензента, можно было бы назвать «эффектом теней», так резко при ярком лунном свете очерчена тень, падающая от скалистых формаций на снеговую равнину, на которой играют два медведя, тень на равнине совершенно ясно обрисовывает самые очертания формаций. Контраст света и тьмы производит поразительный эффект. В двух первых залах наибольшее впечатление производят на зрителя три картины, из которых две приобретены русским императором, а третья — французским правительством. Первая из них названа «Кладбище». На второй изображен грозный, напоминающий дантовские описания ада, ландшафт на Новой Земле во время полного солнечного затмения. Ландшафт, действительно, имеет в себе что-то демоническое.

Картина «Льды в Карском море», приобретенная французским правительством, совершенно чужда сказочного элемента. Все достоинства ее — в неподражаемой верной передаче северной природы во время зимы. По морю плывут обломки льдин всевозможных видов и очертаний и вдали виден горный берег. Вот и все. Но как все это изображено!!! Перед вами раскрывается морская даль, вся покрытая льдинами. Отдельные белеющие льдины виднеются даже на горизонте и своею белизной выступают из сумерка перспективы.

Глядишь на картину, глаз не можешь отвести от нее. Слышишь, как сильные волны плещутся об лед и как разбиваются льдины о льдины. Все полно воздуха зимнего, сырого и холодного, от которого сам зритель начинает ощущать дрожь и холод.

Нисколько не изумляемся, что французское правительство решило купить эту картину. Она воплощает в себе идею полярной зимы настолько верно и полно, что, глядя на нее, можно не только составить себе самое точное представление о ней, но и изучить ее. Перед ней теперь англичане стоят густой кучкой и не могут наглядеться на нее (А. Петров. Художник Борисов в Лондоне. — Россия, 1907, 14 февраля.).

По представлению Ф. Нансена, Борисов был от имени правительства Норвегии и Швеции награжден орденом св. Олафа, который художник получил из рук знаменитого исследователя Арктики.

Обозреватель другой газеты писал:

[...] В Graften Galleries не могу войти без щемящей душу скорби по безвременно погибшем В. В. Верещагине [. . .] Пять лет назад я видел его здесь перед картиной «Наполеон в Москве»... Его место в галерее занимают теперь картины менее боевого художника, но тоже крепкого духом и привыкшего к борьбе со всякого рода трудностями. В выносливости лишений и тягостей, как и в настойчивом преодолении препятствий, А. А. Борисов не уступает никому. Впрочем, выйдя победителем из борьбы с климатическими условиями Крайнего Севера, он уже не встречал препятствий признанию его таланта публикою всех стран. Нынешний его tour d'Europe — просто победоносное шествие. Читатели знают уже его успех в других европейских столицах и особенно в Париже. Весть о последнем подготовила его успех и в Лондоне, но прием, здесь ему действительно сделанный, превосходит ожидание его лучших ценителей и доброжелателей [...] Вся английская печать единодушна в признании редкого мастерства Борисова; выставка его, говорят они, является откровением целого величественного мира, еще никем не изображенного! И слава Борисова в Англии еще усилится вследствие признания его таланта столь тонким знатоком искусства, как король Эдуард. Посетив выставку в это воскресенье вместе с королевой и одновременно принцем и принцессой Уэльскими, король целый час провел с картинами [...] (Аргус. Русское искусство в Лондоне. — Новое время, 1907, 20 февраля.)

Пережив драму во льдах, побывав в страшном «ледовороте» Карского моря, Борисов живо заинтересовался проблемой движения полярных льдов в Карском море. У него сложилась собственная концепция, которую он неоднократно высказывал в своих публикациях. И вот теперь, находясь в Лондоне, он посетил жившего в эмиграции П. А. Кропоткина. Борисов не мог не поделиться своими наблюдениями и мыслями со знаменитым географом. Состоялся оживленный разговор, закончившийся приглашением Кропоткина посетить выставку. Вспоминая об этой встрече, Борисов писал:

[...] В бытность мою в Лондоне во время выставки картин мне показывал свои сообщения, напечатанные в «Известиях русского географического общества» еще гораздо раньше Нансена, наш соотечественник князь Кропоткин. Из этих сообщений видно, что теория морских течений и такого плана экспедиции к Северному полюсу, который был приведен в исполнение Нансеном, были впервые высказаны князем Кропоткиным (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, № 18, с. 6.).

Лондоном заканчиваются поездки Борисова с выставками по Европе.

Во время турне по Европе Борисов хотя и неохотно, но продавал свои картины. К сожалению, нельзя составить полный перечень этих картин. Следы некоторых из них можно отыскать с большим трудом. Так, в книге В. Фиалы «Русская живопись в собраниях Чехословакии» приводится описание картины Борисова «Полярная ночь» 1906 года (была в частном собрании в Праге, продана в неизвестные руки), на которой изображены три белых медведя (См.: Владимир Фиала. Русская живопись в собраниях Чехословакии. Л., 1974, с. 12, 71.) . Возможно, что именно об этой картине говорится в словаре Е. Bènèzit в заметке о А. А. Борисове: 12 апреля 1943 года через аукцион художественных произведений прошла его картина «Les Ours blatlcs» «Бедые медведи» за 2.200 fr. (Е. Benezit, т. 2.)

Поездки по Европе отвлекали от работы в мастерской. За это время Борисов повторил мотив «Страны смерти» и новую картину назвал «Полночь в августе в Ледовитом океане» (1905—1906). Можно назвать еще одно полотно 1906 года — «Медведи на льду у берегов Новой Земли».

Художник всегда был связан с общественными интересами родного края, и именно ему принадлежит инициатива создания в Вологде в 1906 году «Северного кружка любителей изящных искусств». Устав кружка был подписан А. А. Борисовым, А. А. Киселевым, А. Н. Каринской,

С. В. Рухловым, А. Н. Белозеровым. Впоследствии Борисов принимал участие в нескольких художественных выставках, организованных в Вологде этим кружком. От «Северного кружка любителей изящных искусств» ведет свое начало Вологодская картинная галерея, созданная уже в послереволюционное время.

Поездка в США

Для всех начинаний Борисова характерна бескомпромиссность, он никогда не отступал назад и не уклонялся от намеченной цели, шел к новому дорогой риска. Жил по пословице — вдел ногу в стремя, не оглядывайся назад! Только вперед! Таков был жизненный девиз этого человека.

Успех в Европе пробудил в Борисове желание показать свои картины и в Америке. Вернувшись из Лондона в Петербург, он тут же приступил к разработке плана поездки с выставкой за океан. Для осуществления этого плана нужна была предварительная поездка, прежде всего, для пробуждения интереса американской публики к его картинам, о которых в Америке знали только немногие, а также для отыскания подходящего места и заключения контракта.

Критик В. Ф. Боцяновский в газете «Русь» по этому поводу писал:

На днях встречаю нашего полярного, теперь уже европейски известного художника А. А. Борисова. Он только что приехал с родины, где не был почти два года, проведенных за границей, и теперь свои картины везет в Америку. Сейчас весь в хлопотах о том, чтобы американцы уменьшили пошлины на картины. Энергия у этого человека удивительная.

Пошлины на ввоз картин! Это, в самом деле, нечто удивительное! Это могла бы позволить себе Италия, богатая произведениями искусства. Но Америка! В Америке так много золота и так мало художественных памятников, казалось бы, американцы должны были бы не требовать деньги за ввоз к ним картин, а наоборот, давать еще премии художникам. Странно было бы, если бы, например, Шаляпину пришлось заплатить пошлину за свой голос! А ведь картины у художников то же, что голос у певца.

Для меня лично всегда в таких людях, как Борисов, представляла особый интерес поразительная энергия, с которой они идут к цели.

Вглядываясь в его картины нашего сурово экзотического севера, в эти необозримые северные степи, в массы льдов, в зловещий мрак северной ночи, с ее кровавыми бликами, постоянно и прежде всего думал о самом художнике, о человеке, который отважно вошел в эту почти неведомую культурному миру страну и не только не погиб в ней, но познакомился с ней сам и затем в ярких картинах рассказал о ней другим.

Своей энергией Борисов очень напоминает [...] Верещагина. Тот тоже писал этюды при самых невозможных условиях [...] Если хотите, то даже в самой технике письма у обоих художников есть много общего. Как известно, и выставки в Европе имели почти такой же успех, как и выставки Верещагина. Европейцы живо заинтересовались той маленькой, но своеобразной Америкой, которую привез им Борисов. Несомненно, — так же отнесутся к ней и американцы, хотя предварительно и взыщут с художника за это пошлину (Вл. Боцяновский. Наброски. — Русь, 1907, 3 декабря.).

«Петербургская газета» в отделе юмора — «Карманная энциклопедия» — о Борисове писала:

Борисов А. А. Полярный художник. Так привык к полярному климату и полярным льдам, что, как говорят, может жить только в леднике. Поэтому, вероятно, и не киснет, а обнаруживает неукротимое творчество. Запанибрата с полярными медведями; с некоторыми из них даже на «ты», но не состоит в переписке по независящим от него причинам. От действительных статских советников и генералов отличается тем, что признает только одну звезду — полярную... (Цит. по: И. В. Назимова. Александр Алексеевич Борисов. Жизнь и творчество. Архангельск, 1959, с. 33.)

Готовясь к поездке в США для организации выставки, Борисов хотел заручиться поддержкой ряда влиятельных лиц. Поэтому 16 февраля 1908 года в письме Л. Л. Толстому он писал:

[...] Я недавно вернулся из Москвы и послезавтра уезжаю к себе на родину с тем, чтобы пробыть там две недели и затем уже ехать в Америку.

Не будете ли добры и не достанете ли от Вашего папы, Льва Николаевича, к его друзьям в Америке письма. Такое письмо, я думаю, имело бы для меня огромное значение.

Также очень прошу передать Вашему папе прилагаемую при сем мою книгу (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом). Архив Л. Л. Толстого, Ф 303, № 186.).

По-видимому, письмо было послано не сразу и в постскриптуме появилось добавление — «Чтобы не утруждать Вас с передачей книги, я уже просил г. Девриена переслать ее Льву Николаевичу». Речь идет о книге «У самоедов». В библиотеке Л. Н. Толстого в Ясной Поляне книга сохранилась, на ней надпись: «Великому Льву Николаевичу Толстому. Художник А. Борисов. 15 февраля 1908 г.»

В феврале 1908 г. петербургские газеты сообщали, что будто правительство США с необыкновенным радушием пошло навстречу художнику и предоставило ему право устроить выставку без оплаты пошлины; а также и помещение в безвозмездное пользование. А газета «Раннее утро» писала 1 марта 1908 года, что на днях покинул Петербург для Америки художник А. А. Борисов и первая его выставка будет устроена в Нью-Йорке. Министр финансов В. Н. Коковцев снабдил Борисова рекомендательными письмами к известным представителям американского общества, а также и к нашим соотечественникам, находящимся в Америке, и, в частности, к бывшему директору Московской консерватории В. И. Сафонову, стоящему во главе национальной консерватории в Нью-Йорке. «На днях покинул Петербург для Америки художник А. Борисов» (Еще одна поездка в Америку.— Петербургская газета, 1908, 28 февраля.), — писала «Петербургская газета».

В мае Борисов прибыл в Нью-Йорк. Первый визит он сделал президенту Теодору Рузвельту, к которому привез письмо от С. Ю. Витте.

Художник рассказывал, что, когда он подал письмо Рузвельту и объяснил, кто он такой, лицо президента приняло очень серьезное выражение, которое более и более сглаживалось, и, наконец, по окончании чтения письма оно совсем просветлело, и Рузвельт с большим облегчением заявил художнику, что он очень рад, что письмо не заключает в себе просьбы позволить сделать с него портрет. После этого президент был изысканно вежлив и внимателен, выразил свое желание увидеть при помощи волшебного фонаря диапозитивы, снятые с картин художника, и обещал непременно посетить выставку его картин, как только художник привезет картины в Нью-Йорк. На следующий вечер Рузвельт с несколькими избранными лицами из высшего вашингтонского общества в одном из залов Белого дома смотрел виды полярной природы, которые произвели на него впечатление (См.: W. Fields. Художник А. А. Борисов в Нью-Йорке. — Новое время, 1908, 21 мая).

В Нью-Йорке Борисов встретил очень радушный прием со стороны представителей печати. Многие нью-йоркские художники были рады встретить талантливого представителя русского искусства. Ему дали в распоряжение зал одного из самых аристократических нью-йоркских клубов «Лотосклуб», где он демонстрировал с помощью фонаря те же снимки, которые он показывал и в Белом доме (См.: W. Fields. Художник А. А. Борисов в Нью-Йорке.

— Новое время, 1908, 21 мая.).

Петербургские газеты писали об этом так:

Из картин, которые произвели особое впечатление на присутствующих, надо отметить «В царстве смерти» и «Момент полного солнечного затмения», громкие и продолжительные аплодисменты заглушили объяснения этих картин [...]

После демонстрации гости были приглашены вниз в столовый зал клуба. Разговоры затянулись до поздней поры. Представитель Американского географического общества спросил художника, был ли бы он в состоянии предпринять другое такое путешествие к Северному полюсу по приглашению географического общества? На это художник ответил, что «на одно такое путешествие» его может быть еще хватит, хотя он в этом не уверен [...]

Судя по всему, успех предстоящей выставки обеспечен, и чего мы, русские, должны бояться, так это того, что жадные до новинок и не жалеющие издержек янки приобретут многие из его картин, которые нам, русским, следовало бы удержать у себя на родине (См.: W. Fields. Художник А. А. Борисов в Нью-Йорке. — Новое время, 1908, 21 мая.).

Однако состоялась ли выставка осенью 1908 года — на этот вопрос ответить трудно. Сам художник писал: «Со своей коллекцией я объехал все наиболее крупные центры Западной Европы и США: Вена, Прага, Мюнхен, Берлин, Гамбург, Кельн, Дюссельдорф, Париж, Лондон, Нью-Йорк, Вашингтон и др.» (См. журнал ИАХ. Протокол заседания совета Академии, 1915, 28 сентября.). И далее перечисляет газеты и журналы, в которых публиковались отклики, в том числе газеты «New-York Times», «New-York Herold», а также газеты Филадельфии, Вашингтона.

Глава шестая

Художественная мастерская на Северной Двине

Бойко бежит вниз по течению Северной Двины пароход. Хорошо виден на левом берегу реки крутой косогор, густо заросший ершистым ельником. Среди ельника на горе желтеет строение необычной архитектуры. С парохода каждый невольно обращает внимание на это здание. Это дом-мастерская Борисова (ныне санаторий «Евда»). Большими окнами мастерской дом смотрит на север, на широкую ленту реки. Выкрашен он желтой краской и увенчан островерхой смотровой стеклянной башней с флагштоком. Из окон мастерской и с башни открывается широкий вид на двинские дали, четко вырисовывается контур шатровой деревянной церкви в селе Белая Слуда, внешний вид которой и ее интерьер широко известны по зарисовкам В. В. Верещагина и других художников.

Еще в 1899 году Борисов облюбовал это место и по собственному проекту начал строительство дома, разбил сад. Усадьба обживалась медленно — хозяин появлялся только на короткое время, а годы 1905—1907 он вообще находился за границей.

В 1909 году Борисов женился на вдове профессора Берлинского университета И. В. Заблудовского Матроне Дмитриевне, урожденной Жуковой. С этой поры усадьба стала оживать. Куплены две выездные лошади с экипажами. В саду были оборудованы спортивные снаряды, на реке — две прогулочные лодки: хозяин усадьбы был человек спортивного склада и очень ценил физическую ловкость.

Светло-желтый дом с зеленой крышей среди разросшегося сада смотрелся очень красиво, особенно с реки. Комнаты были обставлены просто и красиво. Жить в таком доме было удобно и приятно. Конечно, наиболее интересным помещением была мастерская. Вид из ее окон на согру, луга и реку служил Борисову многие годы излюбленным мотивом. Он мог десятки раз писать один и тот же вид, но каждый раз как бы переоткрывал виденное. Так было с видом на Северную Двину из окна мастерской, который он писал множество раз. Один и тот же мотив, но это были все разные картины, так как они отражали разное состояние природы, и другим было отношение самого художника к изображаемому.

Морозное зимнее утро. Из окон спальни и мастерской видны отяжелевшие от снега ели и березы, слегка подрумяненные лучами восходящего солнца. Тишина такая, что отчетливо доносятся с улицы резкие, как пистолетные выстрелы, потрескивания промерзающего дерева: на стволах деревьев вспыхивают дымки изморози от отскочившей еловой коры. Увидев такую красоту, художник, не теряя ни минуты, подкатывает мольберт поближе к окнам — нельзя пропустить такое мгновение! Загрунтованное полотно всегда заранее натянуто на подрамник.

Борисов любил писать сидя. Углем набрасывал легкие контуры ландшафта. Краски распределены на палитре в привычном порядке. Появляется несколько протяжных красочных мазков, ими определяется пространственная перспектива. Потом начинается работа над самым главным — в данном случае над отяжелевшими от снега елками и березами. Затем художник переносит внимание на даль, горизонт, небо.

Увлеченность мотивом заставляет забыть про утренний чай и даже обед. То и дело встает со стула и отходит от мольберта, смотрит на полотно с разных точек зрения.

В мастерской среди множества собственных работ были и полотна других художников. Над полубуфетом висели два маленьких этюда А. И. Куинджи. На обоих изображен заросший пруд, выдержанный в очень ярком зеленом тоне. Этюд соснового леса И. И. Шишкина с дарственной надписью: «Художнику Борисову от художника Шишкина» не окончен — правый нижний угол не дописан (этюд этот и поныне находится в бывшей мастерской). Два этюда В. И. Зарубина: «Ветряные мельницы» и «Вечер в Малороссии». Над диваном этюд А. К. Беггрова «Петербург. Нева» (ныне находится в Архангельском областном музее изобразительных искусств).

Были еще два чужих этюда — Кондратьева и С. А. Юрачева. О последнем узнаем из опубликованных отчетов Сольвычегодской земской управы за 1911 год. Бухгалтер управы Андрей Федорович Юрачев просит управу о назначении стипендии сыну Сергею для учебы в Академии художеств, при этом ссылается на то, что сын учился у художника А. А. Борисова. Судьба Сергея Юрачева остается неизвестной.

На двух мольбертах стояли картины в тяжелых рамах — зимние пейзажи местной природы. Икон в его доме не было. Трудно поверить, что человек, многими годами жизни (в юности и ранней молодости) связанный с монастырскими условиями, совершенно был лишен религиозного чувства. Религия не занимала в его жизни никакого места. Лишь в спальне жены висел образ Спасителя, написанный на полотне одним соловецким монахом из числа преподавателей живописной мастерской, гостившим у художника в усадьбе (ныне находится в Устьевдской церкви).

Южная сторона дома имела застекленную веранду и открытую террасу, перед которыми были цветники и заросли сирени. Их буйное цветение тоже не раз служило мотивом для этюдов художника.

По бокам мастерской — спальные комнаты с балконом, с которого открывается красивый вид на луга и реку.

На полу гостиной — две шкуры белого медведя, а в углу — деревянная скульптура бурого медведя (какими-то странными путями попавшая после смерти художника в Государственный Русский музей). На стенах несколько этюдов — «Великий Устюг. Пароход у пристани», «Глубец. Вид на Двину». Перед входом в гостиную — около парадного крыльца — камин, облицованный темно-зелеными изразцами. Камин этот уцелел до сих пор.

На втором этаже — комнаты для гостей, а также охотничья — в ней ружья, несколько винтовок «Винчестер», чучела уток, тетеревов, куропаток.

Совершенно уникальным помещением была русская баня, встроенная в один из углов дома. Она состояла из ванной комнаты и парной. Парная имела легко разбирающийся пол, под которым было огромное корыто из листового свинца. Свинцовое покрытие защищало дом от сырости. Вода из этого корыта выпускалась наружу в специальный чан, врытый в землю. Баня была выполнена по тому же принципу, что и в новоземельском доме. Всю жизнь Борисов любил строить, строить основательно, капитально.

Сад быстро разросся, в нем были тополя, липы, березовые аллеи, несколько дубов и яблонь. Саженцы привезены из Вятки от селекционера-садовода Рудобельского. Расчерченный аллеями и дорожками сад вместе с домом и другими постройками образовывал интересную архитектурно-художественную композицию. Хозяйство было большое. В нем были лошади, коровы, парники, огород, ягодники и прочее. Во всем усматривался достаток, являвший разительный контраст с простой и суровой обстановкой, в которой прошли детство и юность художника.

Борисов был всей душой привязан к этому уютному гнезду. Но жить приходилось на два дома. В интервью 1913 года художник говорил:

Я в Петербурге проездом. Жизнь моя сложилась так, что большую часть года приходится проводить вне пределов России. Но зато каждое лето я спешу к себе на Север и работаю, как говорится, запоем. Мы еще совсем не знаем, как красива, могуча и своеобразна природа нашего Севера, — и мне хочется в своих произведениях [...] ее отразить. Этим летом я предполагаю работать в Соловках. Странно, что до сих пор наши художники, посещавшие эти места, как-то не захватывались оригинальностью тамошней природы. А как в ней много привлекательного, типично русского! Один Соловецкий монастырь со своими громадными, массивными стенами и грозными башнями, сложенными из каменных глыб, с корявыми столетними деревьями, его окружающими, и со всей оригинальной красотой архитектурных сооружений дает много пищи художнику. Вообще я уверен, что скоро на наш Север художники обратят много больше внимания... Сейчас я еду к себе на родину, на Северную Двину, а затем на все лето в Соловки работать (Художественная жизнь. — Вечернее время, 1913, 3 мая.).

Но вот начиналась осень, и супруги уезжали в Берлин.

В Берлине

Жизнь в Берлине, этом чуждом для Борисова городе, была тоскливой. Жил он там ради жены, привыкшей и к городу, и, главное, к немецкому быту. За три-четыре года пребывания в Берлине художник вместе с женой совершил много поездок по Швейцарии, Франции и Италии. Разумеется, Италия представляла для него особый интерес своими великими памятниками искусства. Поездки хотя и отвлекали от работы, но одновременно и вдохновляли, заражали настроением.

В берлинской мастерской художник обобщал свои прежние северные впечатления, имея огромное количество привезенных с Севера этюдов и эскизов. Хорошо обрисовывает берлинскую пору в творчестве художника Н. Арефьев в 1910 году в статье «У А. А. Борисова».

Наш известный художник и бытописатель далекого Севера, Александр Алексеевич Борисов, вот уже второй год проживает в Берлине. Шумный успех его выставки здесь, в Вене, в Париже, Лондоне, полная материальная обеспеченность и уже сравнительно пожилой возраст не парализовали, однако, энергию и творческую деятельность этого талантливого русского самородка. «Надо работать, больше работать!» — то и дело вырывается из замкнутой души певца сурового Севера. И этот невольно вырывающийся крик — не пустая фраза. За последние три года А. А. Борисов много и прилежно работает и полон целым рядом новых художественных замыслов.

— Думаю написать снова серию картин, но не таких громадных, так штук 20—25 и опять устроить выставку в Европе, начну, конечно, с Берлина! — заявил с решительностью в голосе А. А. Борисов, показывая мне свои последние творения.

— Какие же мотивы и сюжеты в предполагаемых Вами работах? Опять природа Крайнего Севера с ее причудливыми капризами? — попытался я вызвать моего милого хозяина на откровенность.

— Не только! У меня ведь есть еще одна слабость — лес! Я — ученик Шишкина, и мне хотелось бы написать ряд картин с изображением леса не издали, а вблизи, в самой чаще его, нарисовать деревья не так, как они выглядят у известного немецкого пейзажиста Ляйстикова, а со всеми их сучочками, иглами, мхом и хворостом. Хорошо было бы написать целую серию таких картин и устроить в Берлине и Париже специальную выставку! — поведал мне художник свои заветные думы и замыслы.

Обширная квартира А. А. Борисова превращена в настоящую картинную галерею. Стены столовой, залы гостиной и других комнат почти сплошь увешаны его старыми картинами из жизни и природы Дальнего Севера, уже по большей части хорошо известными публике по прежним выставкам. Посередине гостиной находится громадное полотно в раме в 5 аршин длины и три аршина ширины. Это — одна из новейших работ А. А. Борисова.

Эта эффектная, захватывающая зрителя потрясающей мощью, сказочной таинственностью и чарующей гармонией красок картина называется «Полуночная заря». Над ней А. А. Борисов работал, по его словам, 2—2,5 года. Сюжет картины сходен с сюжетом известной картины «Страна смерти», столь красиво воспетой в стихах В. А. Гиляровского.

На переднем плане картины резко выделяются два могучих ледяных утеса синевато-стального цвета. За ними еще два таких же великана, между верхушками которых виднеется ярко-огненная полоса, как глаз какого-то сказочного чудовища, «Полуночной зари», широко и свободно раскинувшейся на далеком, темно-синем горизонте узким, капризно-затейливым кружевом кроваво-огненного цвета. Играя и переливаясь своими нежными красками, «Полуночная заря» отражает свой чарующий облик в тихих и загадочных, как вечность, водах океана и на плавающих льдах, залитых розовато-алым трепещущим светом, и любуется собой, как гордая и уверенная в своих чарах красавица. Здесь, среди этого царства льда, холода и океана, все мертво и зловеще тихо. Здесь предел жизни и начало смерти.

Человеку, полному жизни и потребности земных наслаждений, становится жутко и неприятно, и он невольно спешит оторвать свой взор от картины. Для людей же уставших душой и телом «Полуночная заря» — настоящая нирвана, и они с наслаждением погружаются в нее и долгое время не в силах оторваться от полотна. «Полуночная заря» производит глубокое и потрясающее впечатление на всякого зрителя, как я имел случай лично убедиться, наблюдая за многочисленными посетителями гостиной А. А. Борисова.

— Тайна! — восторженно и с глубоким проникновением воскликнул Федор Иванович Шаляпин, бывший вместе со мной в гостях у А. А. Борисова, — и долгое время внимательно созерцал «Полуночную зарю».

— Как Вы понимаете и объясняете Ваше творение? — спросил я у художника.

— Изображенное на картине для меня очень понятно. Вы видите, что страшная масса льда, кровавый отблеск производят впечатление чего-то сатанинского, ужасного! Это, как выразился Репин, дантов ад. Что же касается сходства «Полуночной зари» со «Страной смерти», — продолжал свои объяснения А. А. Борисов, — то оно только кажущееся. Между обеими картинами есть большая разница. «Полуночная заря» — работа более серьезная, глубокая, более совершенная по обработке и законченная.

Вторая новая работа называется «Весенняя полярная ночь». Эта сравнительно небольших размеров картина написана нежными, золотисто-голубоватыми красками. Безбрежная снежно-ледяная пелена и небесный горизонт, на котором плывут и купаются в морозном воздухе легкие облачка, играя и переливаясь нежными, ласкающими взор своей мягкостью и нежностью красок.

— Задумав эту картину, я хотел показать себя, — заявил мне А.А.Борисов,— и в другом роде, я задался целью создать нечто нежное, теплое, неуловимое и показать наглядно, что мне также не чужда гамма красок.

Обе картины А. А. Борисов намеревается выставить в Берлине на одной из предстоящих летних выставок — «Большой художественной берлинской выставке» или в «Берлинском Сецессионе».

Третья новая картина называется «К Северному полюсу (Лето)». Это также громадное полотно 5 на 3 арш., над которым художник работал более двух лет. Своими красочными эффектами и смелым широким письмом и эта картина производит сильное впечатление. А. А. Борисов отправит ее в Париж на летнюю выставку в Салоне.

Кроме того, у А. А. Борисова имеется еще целая серия новых маленьких картин с изображением только леса, написанных с натуры в окрестностях Берлина и на родине художника — в Вологодской губернии. Среди этих работ имеется немало прекрасных и очень удачных пейзажей (Н. Арефьев. У А. А. Борисова.— Голос Москвы, 1910, 14 марта.).

Работа в мастерской не могла вполне удовлетворить динамичную и ищущую натуру художника: не было притока свежих впечатлений. Ему нужны были новые мотивы. Ехать в Арктику за старыми «песнями» художник уже не хотел; годы брали свое, да, по-видимому, и не мог по семейным условиям. А душа искала какой-то новой музыки красок. Но где ее взять, где найти? И он нашел, нашел у себя дома, на родине, в сказочной прелести заснеженных северодвинских лесов. Родился новый цикл в живописи Борисова — на его полотнах стала бушевать стихия снега: снег, снег, без конца снег!

Все чаще стал наведываться в свою усадьбу художник теперь уже в зимние месяцы. Писал снежную зиму в Ильинской лесной даче. В чащу заснеженного леса приезжал он на лошади с кучером. И чем сильнее мороз, чем сказочнее становился притихший, как бы уснувший в тяжелых снежных шубах лес, тем с большим восторгом ехал художник в лесную чащобу! Часами сидел в этой глухомани. Работал с восторгом и подолгу, а коченеющие руки то и дело растирал скипидаром. Борисов искренне любил сильный, обжигающий мороз.

Так создавался цикл, который можно было бы назвать «Зимняя сказка». Одна из картин этого цикла так именно и названа.

Хотя Борисов не очень любил раскрывать свои намерения, но в 1913 году стало ясно, что он готовится к персональной выставке в Петербурге, ему хотелось показать на ней не только полярный цикл, который во всем его многообразии никогда в Петербурге не экспонировался, но и новые циклы — зиму на Северной Двине и соловецкие мотивы.

Молчание окончилось

В ноябре 1913 года Борисов приехал в Петербург и остановился в «Северной» гостинице. Там его посетили корреспонденты ряда газет.

«Петербургская газета» писала:

В Петербург приехал художник А. А. Борисов, талантливый изобразитель снега и полярных льдов. Редко кто из наших художников был так влюблен в зиму и так умел писать снежные эффекты [...] он хочет устроить свою выставку, но пока еще не нашел подходящего помещения (Петербургская газета, 1913, 26 января.).

Ив. Лазаревский в «Вечернем времени» писал о своем визите к художнику:

«Вы спрашиваете относительно слухов о моей самостоятельной выставке,— говорит А. А. Борисов, — они преждевременны. Выставляться я, действительно, буду, но где именно, еще не решил. Я предполагаю принять участие на нескольких иностранных выставках в Берлине, Париже и, может быть, в Лондоне. В скором времени еду в Берлин, где теперь постоянно живу и буду там без конца работать по тем многочисленным этюдам, которые везу с нашего Севера».

А. А. Борисов привез много работ, и все они имеют очень большой интерес. Они, кроме того, свидетельствуют, что в самой манере письма этого талантливого художника появилось много нового, привлекательного. Среди привезенного им особенно хороши картины с передачей снеговых эффектов. Сколько красоты, чего-то молчаливо-таинственного в его картине, изображающей густой еловый лес под покровом снега! С какой силой передает красоту северной природы в своих произведениях!

Мы так соскучились о здоровом, сильном художественном творчестве, так изныли среди шарлатанства разных «союзов» и «содружеств» молодежи, среди манерничанья и жеманного театральничанья (и талантливых порой) художников, так все это стало скучно и нудно, что такому художнику, каким является А. А. Борисов, искренне хочется сказать «добро пожаловать» (Ив. Лазаревский. Художественная жизнь. — Вечернее время,

1913, 21 ноября.).

Приведем интересный разговор обозревателя «Петербургской газеты» с Борисовым о его впечатлении от выставки левых художников.

Художник рассказывает, что побывал на выставке «Союза молодежи», где участвует Бурлюк и его товарищи. «Какое впечатление произвела на Вас эта выставка?» — спросил я. —Против всякого ожидания я нашел там много талантливого. Есть вещи очень красивые по тонам, указывающие на несомненный вкус художника. Но рядом с ними немало простого шарлатанства, звучащего какой-то насмешкой над публикой. Очень заинтересовал меня автопортрет Бурлюка. Нарисованы два глаза — один выше, другой значительно ниже. Дальше можно рассмотреть пилу, ведра и какие-то кубики. Никаких признаков человеческого лица. Очевидно, художник задавался целью сделать не физический, а духовный автопортрет. [...]

— В общем я ожидал гораздо худшего, — говорит Борисов. — Когда я шел на выставку, то думал, что меня при входе кто-нибудь хватит дубиной или укусит. Но все обошлось благополучно (Обозреватель. Эскизы и кроки.— Петербургская газета, 1913, 28 ноября.).

Критик В. Боцяновский, ознакомившись с новыми работами Борисова, в статье «Художник вечных льдов» замечает, что «Борисов, подобно великому учителю своему Куинджи, пытается обобщить пейзаж, придать ему характер целой страны, целого края. И эти попытки удаются ему» (Вл. Боцяновский. Художник вечных льдов. — Петербургская газета, 1913, 10 декабря.).

Другой критик в это же время писал:

[...] Но вот характерная черта куинджистов — это большая жизнеспособность. И самым жизнеспособным, самым энергичным, кроме Рериха, является еще А. А. Борисов. Этот человек, не мигая, глядел прямо в лицо смерти среди пустынь Ледовитого океана [...] вечные льды Борисова заставили говорить о себе в Париже, Праге, Берлине, Вене. И потом — перерыв. Да какой? Без малого десять лет молчал Борисов. Молчал для публики. Для себя же он работал. И вот на днях у себя в большом номере «Северной» гостиницы этот художник-путешественник показал свои новые работы. Новые, совсем новые и в смысле мотива и в смысле техники. Это уже другой Борисов. Он стал глубже, благороднее и проще [...] Теперь его занимает снег. Белый снег, с виду монотонный и однообразный, в действительности же искрящийся мириадами всевозможных световых эффектов. Эту игру тонов, приведенных в одну общую белую гармоничную гамму, художник сумел почувствовать и передать.

[...] Чтобы передать такой снег, мало родиться только художником. Надо родиться на Севере в этих самых снегах. Заслуга Борисова в том, что он сумел почувствовать в своих картинах суровую поэзию северного снега (Н. Брешко-Брешковский. Новые картины А. Борисова. — Биржевые ведомости, 1913, 13 декабря.).

Действительно, лет шесть Борисов «молчал». Во всяком случае, его участие в выставках было нечастым. С четырьмя этюдами он выступил на весенней академической выставке 1909 года и картиной «Студеное море» на весенней выставке 1911 года. В 1910 году он дал девять работ на выставку «Русский лес» в Архангельске. Если судить по откликам местной печати, то это выступление нельзя отнести к большой удаче художника.

Борисов всегда старался работать на массового зрителя. Успех выставок в Европе вселял в художника уверенность, что и в Петербурге не должно быть провала. Однако Борисов не торопился и продолжал много работать: нельзя выступать только с одними старыми «песнями»... Почувствовав себя вполне подготовленным, он в 1914 году решил показать все, чем был богат.

Несмотря на отмеченное молчание, Борисов любил жить на виду у публики — он был артистом, ему нужна была аудитория. Кстати, он был большим мастером устного рассказа, говорил красочно и темпераментно, не стыдясь своего северного выговора. Фонетический строй речи обнаруживал его происхождение и возбуждал интерес слушателей.

Периодическое пребывание в Петербурге Борисов использовал для выступлений с рассказами о нашем, далеком в ту пору, Севере перед учащейся молодежью, выступал в конференц-зале Академии художеств, в Русском географическом обществе и других местах. В газетах довольно часто появлялись объявления, вроде следующего:

В воскресенье 27 января в зале кн. М. К. Тенишевой художник А. А. Борисов сделает сообщение о своих поездках на Север и покажет до сорока диапозитивов в красках со своих картин (Биржевые ведомости, 1914, 26 января.).

Выставка в Петербурге

Найти в Петербурге подходящее помещение для выставки оказалось трудным делом. После нескольких попыток Борисову повезло: Ф.Ф.Юсупов любезно предложил ему свой особняк на Литейном, 42.

Выставка разместилась в четырех залах нижнего этажа. Их подготовка заняла немало времени: художник хотел, чтобы экспозиция была как можно более эффектной. С этой целью стены выставочных залов было решено затянуть черным бархатом. На этом фоне картины должны были рельефно выделяться.

После длительного молчания, на протяжении которого не было непосредственного контакта с массовым зрителем, художник, естественно, волновался: как-то зритель примет его картины, охотно ли будет посещаться выставка, что скажет критика?

Да и трудно было не волноваться. Петербургские газеты в феврале 1914 года писали о выставочном «наводнении»:

Если бы принять в расчет количество выставок, то можно было бы подумать, что мы переживаем эпоху возрождения искусства, и Петербург показался бы чем-то вроде Афин. Судите сами, вот наши выставки: акварелистов, «Союза русских художников», «Независимых», А. А. Борисова, Я. Ф. Ционглинского, В. Д. Вучичевича-Сибирского [...] А на этих днях открывается еще весенняя в Академии и передвижников. Количество редкое. Но, увы, только количество. Общее впечатление, которое выносится от обзора полотен — серое.

Вообще нужно сказать, что сейчас можно говорить не о выставках, ибо эти выставки уже почти утратили теперь свою индивидуальность, сколько об отдельных художниках, независимо от того, где и как они показывают свои работы. И сейчас, конечно, самый заметный в этом отношении А. А. Борисов. Он, впрочем, и выставил свои вещи совершенно самостоятельно в старинном Юсуповском палаццо на Литейном проспекте (А. Кожухов. У художников. — Новь, 1914, 14 февраля. ).

Хочешь не хочешь, а получалось состязание. И недаром газеты публиковали карикатуры, изображавшие художников, наперебой зазывавших к себе на выставку зрителей, таща их за рукава (См., например, Петербургскую газету, 1914, 13 февраля.).

В экспозицию Борисова вошло двести восемь произведений, составивших три самостоятельных цикла: по-прежнему был полно представлен цикл полярных пейзажей, а также два новых цикла — «Зима на Северной Двине» и этюды Соловецких островов и монастыря.

Полярный цикл состоял как из старых работ, так и написанных после возвращения из главной экспедиции на Новую Землю в 1900—1901 годах и в России еще не выставлявшихся: их видел только европейский зритель. Большая часть полярных пейзажей старой поры находилась в Третьяковской галерее и не могла быть на выставке. Очень кстати в январе 1914 года в газете «Русские ведомости» появилась статья И. Е. Репина «В Третьяковской галерее», которая содержала любопытное замечание о картинах Борисова.

Автор восторгается галереей и, в частности, ее новым приобретением — картиной И. С. Остроухова «Сиверко». Репин пишет:

[. . .] Это один из самых блестящих перлов галереи [...] Потом Борисов: собранный на целой стене, он производит неотразимое впечатление (Илья Репин. В Третьяковской галерее. — Русские ведомости, 1914, 3 января.).

Открытие выставки состоялось 8 февраля и было обставлено помпезно. На пышную рекламу и звуки духового оркестра,— вспоминает архангельский художник С. Г. Писахов, — к дверям парадного подъезда стекались толпы народа (Цит. по: И. В. Назимова. Александр Алексеевич Борисов. Жизнь и творчество. Архангельск, 1959, с. 52.).

Собранные в четырех залах картины, объединенные одной темой — показом красот северной природы, имели большой успех у публики. На выставке были представлены этюды и картины, написанные по художественным материалам всех путешествий по Крайнему Северу. Среди них — мурманские, беломорские, новоземельские пейзажи, а также пейзажи Большеземельской тундры и Вайгача, Северной Двины, виды природы Соловецких островов и самого монастыря. Прежде всего, бросалось в глаза преобладание зимних мотивов и настроений, что объясняется особым пристрастием художника к зиме, стуже, льду, снегу.

Значительное место в творчестве художника занимал мотив полярной ночи. Это не только известное полотно «Страна смерти», варьировавшееся неоднократно под разными названиями, но и многие другие. Назовем некоторые из них — «Полярная лунная зимняя ночь» и ее незначительный вариант «Полярная зимняя лунная ночь», «Полночь во льдах», «Во мраке ночи и во льдах», «Весенняя полночь в Мурмане», «Полночь на Соловецких островах». Интерес этих полотен в передаче снежных и ледяных просторов, залитых каким-то зеленоватым таинственным светом, в неожиданных синих тенях от береговых формаций. В этих картинах есть что-то от Куинджи.

Лед, море, мороз, воздушная среда — вот мотивы многочисленных этюдов: «Ледяная гора в Карском море», «Ледник Павла Третьякова», «Утро во льдах», «Ледовитый океан», «Карское море», «Большеземельская тундра» и т. д.

Большая группа работ — архитектурные пейзажи Соловецкого монастыря: «Соловецкий монастырь», «Монастырские башни», «Соловки», «Монастырский пароход «Вера», «Крепость вокруг монастыря», «На Белом море» и другие.

Широко был представлен на выставке цикл «Северодвинская зима» пейзажами, написанными вблизи усадьбы художника: «Зимняя сказка», «В чаще леса», «Зимний день», «Медвежий угол», «Старый дом» и многие другие. Картина «Старый дом» выдержана в темных свинцовых тонах. Дом очень характерен для Севера, это типичное жилище крестьян-половников, в таком доме жил дед художника, и мотив выбран не случайно — он относится к биографии самого художника.

Главным центром внимания на выставке оказалась, конечно, «Страна смерти» — повторение одноименной картины, находящейся в Русском музее. Картина была помещена в отдельном зале с густым полумраком. Софиты с тремя электрическими лампочками бросали на картину снопы бокового света и очень усиливали эффект алой зари с ее кровавым отблеском на поверхности полярного моря.

Громады ледяных скал, грузно осевшие в чернильно-темном море... таинственная тишина.

О, полярная ночь! Сказочная королева Ледовитого океана, тот, кто увидел и постиг твою красоту, вспоминает с улыбкой опасности и невзгоды, которые ждут его на пути в твои владения, — писал Борисов в своем дневнике (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, он. 1, № 97. «Journal des Debats», 1906, 21 декабря, Paysages polaires.).

Дантовским Коцитом назвал эту картину В. М. Васнецов. В письме Борисову Васнецов писал:

Сердечно благодарю Вас за книгу о нашем далеком, почти недоступном Севере. Книга эта необходима к знаменитому Вашему путешествию, так дивно художественно и неподражаемо изображенному Вами в Ваших картинах. В них могущественно и ярко изобразилось трагическое и величественно-прекрасное таинственного Севера, при всем своем подавляющем ужасе и холоде, так к себе влекущее. Это воочию и в действительности существующий дантовский Коцит.

Картины Ваши действуют неотразимо: трудно забыть впечатление северной полуночи с ее печальной полосой малинового света среди темного неба, страшные, беспощадные громады ледяных гор, ледяные безотрадные поля, почти черные облака... А это полуночное солнце, освещающее какую-то сиротливую сторожку. Печальное, умирающее солнце... и все это передано Вами в необычайных художественных формах и красках (ЦГИА СССР, ф. 789, on. 11, д. 203, л. 124, 125 об.).

Картина завораживала публику. Около нее толпились, о ней много говорили, спорили, писали.

Газета «Театр и жизнь» писала:

А. А. Борисов — истинное дитя русской жизни [...] Выставка его картин, которую сейчас посещает «весь Петербург», говорит о необычайной самобытности нашего художника, о том мире действительности и мечтаний, который является, прежде всего, лицом самого художника. А. Борисов рисует русскую зиму. И надо согласиться, что так еще никто не изображал эту зиму, полную суровой красоты и сказочных красок. 208 полотен на выставке Борисова говорят о его неутомимой энергии, о его безграничной любви к искусству.

Интересно, что выставка Борисова является одновременно и биографией этого выдающегося русского человека.

Выставка очень нравится. За короткое время ее посетило свыше 10 тысяч человек. Картин продано более чем на 15 тыс. рублей (А. Киский. А. А. Борисов на выставке своих картин. — Театр и жизнь, 1914, 27 февраля.).

«Новое время»:

[...] Написаны картины несколько грубовато, но глаз не хочет оторваться от этой сказки зимы, от этих искрящихся мазков красок... И как он писал! С каким подъемом, с какой страстью! Впечатление зимы передано великолепно!

[...] Многие художники писали зиму и писали хорошо. Взять хотя бы Жуковского, Левитана, Дубовского, Бялыницкого-Бирулю, но так — ее еще никто не передавал. У многих из них снег передавался до обмана глаз, казалось, нажми рукой, и он захрустит, но зимы, той могучей русской зимы, которую знаем мы, русские, там не было. А у Борисова она есть! Именно зима, а не картина зимы. По размерам холсты невелики, а впечатление остается громадное, цельное.

Нет, таких, как Борисов, никакие декаденты, футуристы и прочая ерунда не осилят. Этот художник так же силен, как и те могучие, вековые ели, что вновь заставили его взяться за кисть (Н. Кравченко. Художник Борисов и его новые картины. — Новое время, 1913, 22 ноября.).

«Петербургская газета»:

Лет десять назад художник А. Борисов как-то вдруг сразу выдвинулся циклом своих картин, — все мотивы Дальнего Севера. Затем последовало 5-6 лет перерыва. Часть своих новых картин и этюдов он привез в Петербург. Это уже новый, совсем другой Борисов. И мотивы новые. И сама техника смелее и проще. Техника мастера.

[...] В пейзаже передача снега — одно из самых трудных заданий. Еще Брюллов говорил: «Как ни пиши снег, все будет разлитое молоко». [...] Борисов идет своим путем, у него свои задачи. Эти задачи — апофеоз утопающего в снегах Русского Севера. Он, подобно великому учителю своему Куинджи, пытается обобщить пейзаж, придать ему характер [...] целого края (Вл. Боцяновский. Художник вечных льдов (О новых картинах Борисова). — Петербургская газета, 1913, 10 декабря.).

«Петербургские ведомости»:

[...] Его выставки [...] всегда сопровождались неизменным успехом и являлись лучшим доказательством того, как, не становясь вверх ногами и не кривляясь в угоду толпе, можно все же честно и разумно выделиться и завоевать успех. Сын земли, крестьянин, Борисов не проявлял в своем творчестве тонкой культурности, утонченности, которые даются только наследственностью или же условиями утонченной городской жизни, окружающей человека с детства, да этого от него и не нужно. То и ценно, что он «не полез» в несвойственные и чуждые ему сферы, а оставшись в областях близких и знакомых, сумел так их осветить и показать, что [...] этот загадочный полярный Север стал понятным и знакомым каждому [...]

Скромно и спокойно творчество Борисова, немного пустынно, как та природа, которую он живописует, а главное — спокойно, — и с выставки уносишь именно спокойное, отрадное чувство! «Эпически» просто ведет он свой рассказ красками.

«А как хороши последние работы художника, — вторили другие рецензенты. — В них настоящая, крепкая русская зима! В глубоких сугробах мягкого, пушистого снега стоят великаны ели в роскошном наряде из снега-серебра. И какой это снег!.. Тихо-тихо в этих белых и темно-зеленых лесах, ни один звук, кажется, не нарушил покоя этого снежного царства».

«Картины Борисова — это антипод прилизанному, сладко-мармеладному искусству» (О. Базаикур. По выставкам. — С.-Петербургские ведомости, 1914, 12 февраля.).

Борисов как художник во многом воспитывался на принципах искусства передвижников. Для его живописи характерна конкретизация образов и места действия. Не случайно он сам как-то сказал: «Я ведь еще и ученик И. И. Шишкина». Ранние его работы, особенно периода обучения у И. И. Шишкина, отличались излишней объективностью и детализацией. Но годы пребывания в классе А. И. Куинджи так обогатили палитру художника, что сухость рисунка и детализация заменились смелой декоративностью, буйной игрой красок и обобщенностью пейзажа. Он обрел творческую индивидуальность, манеру, свойственную только ему одному. Его как художника легко узнать по почерку, по манере письма — нет нужды подходить к картине и читать этикетку с его именем. Говоря о художественной правде, Борисов любил повторять: «Мало смотреть, надо видеть, но видеть трудно, еще труднее написать, как видишь: правда в искусстве дается так же трудно, как и правда в мысли, в науке». Борисов считал, что он как художник стоит между природой и обществом, народом, и что его задача — указать на эту красоту природы, помочь ее увидеть. Он считал, что пишет он не для художников, а для всех. Говорил, что у художников острый взгляд и большая наблюдательность, чем у прочих людей: они способны видеть то, что другие не замечают и проходят мимо; художник видит больше, сильнее дифференцирует виденное, в то время как другие люди видят собирательно, интегрально, более или менее в общем.

Ни к каким течениям себя Борисов не относил и ни с какими группами художников себя не связывал. Любил говорить, что он находится «вне партий», при этом под партиями, разумеется, понимал различные художественные объединения и группы.

Борисов этим даже несколько бравировал: он дескать достаточно силен, чтобы быть одному!

Во время выставки можно было наблюдать любопытный газетный диалог. Например, «Голос Руси» 16 февраля публикует заметку (без подписи) «Сохраните картины Борисова» с ссылкой на мнение И. Е. Репина и В. М. Васнецова, а через месяц «Речь» дает заметку А. А. Ростиславова «Новое покушение на музей», при этом под «старым покушением» имелось в виду предложение приобрести живописное наследие А. И. Куинджи для Русского музея. Ответом на эту реплику явилась публикация А. А. Карелина в газете «Голос Руси» (См.: А. А. Ростиславов. Новое покушение на музей. — Речь, 1914, 18 марта; А. А. Карелин. Футуризм «Речи». — Голос Руси, 1914, 25 марта.).

В газете «Архангельск» безымянный автор не однажды развязно поносил картины Борисова и его самого, не останавливался он и перед явной ложью. Например, писал, что судно «Мечта» — это «старая калоша», что дом на Новой Земле, для строительства которого «правительство отпустило лес, это никуда не годная избушка» и т. д. (О выставке А. Борисова в Петербурге. — Архангельск, 1914, 13 марта.)

Однако все это никак не омрачало большого успеха выставки.

В разгар выставочного сезона, 19 февраля, отмечался день именин А. И. Куинджи. Собравшиеся после панихиды в академической церкви пошли осматривать весеннюю выставку, открывшуюся 16 февраля. Вечером же в помещении Общества Куинджи состоялось годичное собрание, на котором были выбраны новые члены общества — И. П. Похитонов, А. А. Борисов, В. В. Переплетчиков, Ф. И. Шаляпин. Все собравшиеся сфотографировались на общем снимке.

Успех выставок в России и в Европе, а также выступления в отечественной печати о необходимости приобретения коллекции его картин для одного из национальных музеев породили у Борисова честолюбивое намерение поместить свои работы в этнографический отдел Русского музея.

Еще в 1908 году И. Е. Репин писал Борисову из Куоккалы:

Дорогой Александр Алексеевич!

Наша великая Россия — представительница Севера. Если в Петербурге устроится этнографический музей, то в нем северный отдел должен занять самое видное, самое почетное место. А в этом отделе самой дорогой жемчужиной будет Ваша коллекция северных этюдов.

Не говоря уже о художественности редких по своей трудности изображений, эти уники неповторимы и по времени и по месту; и ничто не может понизить их ценность... (ЦГИА СССР, ф. 789, оп. 11, д. 203, л. 125 об.)

Эту же мысль он подтверждает и в письме от 20 февраля 1915 года.

Хотя шестьдесят пять работ Борисова находились в Третьяковской галерее, пять этюдов и две большие картины в Русском музее, но основная коллекция новоземельских пейзажей, написанных по впечатлениям экспедиции на Новую Землю в 1900—1901 годах, а также работы из цикла «Зима на Северной Двине» находились еще в мастерских художника — на Северной Двине и в Берлине. О судьбе этих картин художник, естественно, беспокоился — ему хотелось их поместить в надежное место и не допустить, чтобы коллекция разрозненно разошлась в частные руки.

Со свойственной ему предприимчивостью и энергией Борисов добивается рассмотрения вопроса о приобретении его картин для Русского музея — для его художественного или этнографического отдела — на заседании совета Академии художеств 28 сентября 1915 года. Небольшим перевесом голосов было принято положительное решение. В поддержку такого решения выступили И. Е. Репин и В. М. Васнецов. В письме Борисову Васнецов писал:

Великое художественное и патриотическое дело сделали Вы, дорогой А. А. Вам остается только от всей души пожелать, чтобы Ваши дивные картины, так неразрывно связанные в одно целое, все полностью водворились бы в сокровищницу русского искусства — музей Александра III. Если бы, паче чаяния, картины не попали в музей, то значит музей не исполняет своего прямого назначения. Не хочется допустить такую возможность. Не думаю я, чтобы средства музея настолько истощились, чтобы помешать приобретению Ваших прекрасных картин.

В письменных заявлениях Борисова поддержали также академики Б. Б. Голицын и Ю. М. Шокальский (См. там же: письмо В. М. Васнецова, л. 124, 125; письма Б. Б. Голицына и Ю. М. Шокальского, л. 127, 127 об.). Б. Б. Голицын писал:

Глубокоуважаемый Александр Алексеевич, узнав о возникшем предложении приобрести Вашу ценную и глубокохудожественную коллекцию картин нашего далекого Севера для одного из наших национальных музеев, хочу по этому поводу поделиться с Вами некоторыми соображениями.

Я имел удовольствие познакомиться с Вами как раз на Новой Земле, когда я стоял во главе экспедиции, организованной Академией наук для наблюдения за полным солнечным затмением и имел случай лично убедиться, с каким самоотвержением и с какой любовью Вы отдались дорогому Вам делу — воспроизведению всех необычайных прелестей и красот нашей далекой северной окраины, имеющей, несмотря на всю свою суровость, столько заманчивого, что всякий раз пребывавший в этих краях невольно всегда стремится вернуться туда обратно. Во всякую погоду, в ветер, холод и дождь я видел Вас за работой. Вы были тогда еще только молодым, начинающим художником, но тем не менее Вы уже умели передавать на полотне с замечательной правдивостью все характерные особенности и красоты природы. Это было в 1896 году.

С тех пор Ваш талант развился и окреп, из начинающего ученика Вы стали всемирно известным художником.

Север продолжает Вас манить, и Вы самоотверженно, невзирая ни на какие лишения, продолжали идти по намеченному пути и дали нам блестящее описание Севера в целой коллекции картин, представляющей громадную художественную ценность.

...Вам предлагали выгодные условия для продажи Вашей коллекции за границей, но Вы не польстились этим заманчивым предложением, а остались верным себе, остались при прежнем решении служить только своей Родине и не пожелали отдать свои сокровища в иностранные руки, совершенно справедливо полагая, что такая богатая, описательная коллекция картин должна остаться в нашем отечестве. Я уверен, что Ваш образ действий в этом вопросе найдет себе у всех людей, любящих свою Родину, должную оценку.

Вопрос о приобретении картин рассматривался не только в совете Академии, но даже в Государственной думе, поскольку дело было связано с расходом государственных средств. В конце концов, покупка не состоялась, но такая решительная наступательность Борисова вызвала со стороны некоторых художников и художественных деятелей недоброжелательную реакцию. В газетах столицы поднялся довольно сильный шум. Противники приобретения картин выступили организованно. В один и тот же день в «Речи» публикует статью А. Н. Бенуа, в «Утре России» Сергей Глаголь, в «Биржевых ведомостях» И. Ясинский. Через день, 28 сентября, повторил свои доводы С. Глаголь, но уже в «Биржевых ведомостях», а 5 октября снова в «Речи» — А. Н. Бенуа (См.: А. Бенуа. Дума и музей Александра III. — Речь, 1915, 26 сентября; С. Глаголь. Художник Борисов и музей Александра III. — Утро России, 1915, 28 сентября; С. Глаголь. «Экзамен» Академии.— Биржевые ведомости, 1915, 28 сентября; А. Бенуа. Академия «художеств». — Речь, 1915, 5 октября.). Одновременно в письме Д. И. Толстому, вице-директору Русского музея, против предлагаемой покупки протестует, награждая Борисова не очень лестными эпитетами, соученик Борисова по классу А. И. Куинджи Е. И. Столица (ЦГИА СССР, ф. 696, оп. 1, ед. хр. 547.).

В защиту Борисова выступил Н. И. Кравченко:

...Вопрос о приобретении картин А. Борисова — вопрос большой, и, быть может, сейчас не время было бы им заниматься. Но он поставлен на очередь, и собрание академии выскажет свое заключение.

Талантливых, сильных русских людей у нас немного. Оспаривать талант Борисова незачем. Сколько бы о нем не говорили теперь, — он останется тем, чем был.

У нас уже отрицали и Айвазовского, и В. Маковского, и А. Куинджи, и Репина, и всю могучую семью передвижников... И все они остались на своих местах, многие стали еще выше, а господа критики либо осторожно меняли курс, либо уже давно изменили свое мнение. То же будет и по отношению к А. Борисову. Он художник талантливый, энергичный и наш, свой, русский человек. Конечно, русский народ не забудет его за то, что он сделал, а как оценят его серьезную работу как художника — покажет время (Н. Кравченко. За что? — Вечернее время, 1915, 28 сентября. ).

В черновой заметке в редакцию какой-то газеты сам художник в это время писал: [...] Я умру, уляжется ко мне зависть. Картины мои останутся [...] пройдут годы и время покажет, куда их поместить... (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 17.)

Проект северной железной дороги

Вернувшись в апреле в Берлин, Борисов стал готовиться к отъезду на Северную Двину. С первыми пароходами, в мае, он приехал в Красноборск в свою усадьбу и не мог предвидеть, что будет жить здесь почти безвыездно до конца жизни.

Годы первой мировой войны художник жил у себя в усадьбе, писал окружающую природу, преимущественно зимой. В это время Борисов принимал некоторое участие в художественной жизни столицы — был экспонентом 43-й и 44-й выставок Товарищества передвижных художественных выставок. На 43-й он выставил два полотна — «Под глубоким снегом» и «Морозный день», а на 44-й — одну работу «Далеко на Север». Первые две как бы продолжают цикл «Зима на Северной Двине», а третья — это типичный для Борисова полярный пейзаж.

Две работы — этюд «Затмение солнца на Новой Земле» и «Северный пейзаж» — экспонировались в 1916 году на выставке «Художественные сокровища Казани».

Снежная и морозная северодвинская зима по-прежнему доставляла художнику много любимых сюжетов. Во время прогулок на лыжах по заснеженным косогорам он то и дело находил живописные уголки завьюженного леса, к которым никак нельзя было не прийти с этюдником. И он приходил. Снова ложились на полотно пастозные мазки белил, румянились макушки заснеженных елей заревом вечернего заката. Тишина и покой царили вокруг. Как хорошо они врачевали душу художника, наполняя ее тихой радостью, сглаживая остроту недавних огорчений. И снова хотелось творить, активно вмешиваться в жизнь...

Но теперь художник уже не связывал с будущим больших надежд. Многое из возможного им сделано, он сказал свое слово в искусстве. Испытал он радость большого успеха, надеяться же на повторение его было бы наивно — перепев старых мотивов, хотя бы и на какой-нибудь новый лад, не мог составить открытия. Так думал художник и... продолжал писать — писать для себя, для души. Новыми этюдами пополнился цикл «Зимняя сказка». Для другого человека этого было бы достаточно, но Борисов так существовать не мог — ему нужна была жизнь с широким внешним выходом.

Хотя Борисов и жил в захолустье, но дом его не был тихой обителью. Каждое лето усадьба наполнялась гостями из Петрограда. Гости — по преимуществу инженеры-путейцы.

Считая для себя жизненной программой служение развитию Севера, Борисов давно и всерьез занимался проблемой железнодорожного транспорта на Севере и достиг в этой области профессионального понимания, деловыми отношениями был связан с крупнейшими отечественными специалистами. Борисов отчетливо видел, как, правда, видели и другие, что одной из причин экономического застоя на Севере является отсутствие сети железных дорог. Но в отличие от других, он первый стал действовать — прежде всего, с начала 1900-х годов он выступал с публикациями на страницах газет, чтобы привлечь внимание общества к этим вопросам.

Длительные занятия транспортной проблемой привели его к идее постройки разветвленной сети железных дорог, которые бы связали Север с Сибирью, этой «страной будущего», как тогда писалось, и с центром России. Так появился проект дороги Великий северный железнодорожный путь. Он включал в себя три направления: Обь—Котлас—Сорока (Беломорск)—Мурман; Котлас—Вельск— Коноша— Петроград и Котлас— Великий Устюг—Кострома.

В защите проекта в целом в своей брошюре «Обь—Мурманская железная дорога» (1915) Борисов опирался не только на экономическое значение дороги, но также и на военно-стратегическое. Проект подвергался обсуждениям в многочисленных научно-технических и экономических комиссиях и был найден отвечающим задачам и целям железнодорожного строительства на Севере. Но старой царской России осуществление такого грандиозного замысла, тем более во время войны, было не под силу.

Борисов был не только пропагандистом своей любимой идеи — этого для него было бы слишком мало — он был человеком практического действия. В 1915 году на его средства группой инженеров были проведены изыскания на трассе Обь—Котлас—Сорока.

Весной с приездом инженеров мастерская художника превращалась в конструкторское бюро — появлялись чертежные доски, рулоны кальки и прочие атрибуты инженерного дела. С последними пароходами инженеры уезжали. Мастерская приобретала прежний вид. Наступала зима, любимое время года художника, а вместе с ней начинались и выходы на природу с этюдником.

Так проходили годы.

Глава седьмая

После Октября

Когда произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, вопроса «с кем быть?» для Борисова не существовало. Он без колебаний стал на сторону Советской власти.

Борисов надеялся, что при Советской власти осуществится его мечта о сооружении железной дороги Великий северный железнодорожный путь. И вот с этой целью в начале 1918 года Борисов едет в Москву. Он уже и раньше стоял во главе концессионного комитета и теперь с присущей ему энергией начал добиваться получения концессии, так как другого способа построить дорогу он не видел. Привлечение иностранного капитала он считал единственно возможным в ту пору приемом развития экономики. В 1918 году Борисов пишет Председателю Совета Народных Комиссаров:

В 1915 году мною исходатайствовано право на свои средства сделать изыскания железнодорожной линии широкой колеи обыкновенного типа Обь—Котлас—Сорока. В настоящее время изыскания эти сделаны, и составленные проекты представлены в министерство путей сообщения 4 января 1917 года на рассмотрение.

Обстоятельства переживаемого времени, стратегические и экономические условия, крайняя необходимость использовать лесные богатства Севера и заставляют меня срочно приступить к исполнению дела, давно задуманного мною как уроженца и местного деятеля Севера. Эксплуатация северных лесов требует соединения в одном предприятии трех промышленных задач: доставка леса по рекам к железной дороге, перевозка его по железной дороге к портам и внутренним рынкам и наконец, экспорт леса из приморских портов в иностранные порты.

Исполнение этой задачи потребует не только постройки железной дороги, но и создания речного и морского флота. [...]

В виду того, что со стороны министерства путей сообщения не было сделано каких-либо шагов, а соединение систем сибирских рек с системами рек Европейской России железной дорогой крайне необходимо для поднятия экономического благосостояния страны, настоящим прошу рассмотреть мое ходатайство в экстренном порядке, как равно и все проекты по означенному выше вопросу.

Художник А. А. Борисов (ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС, 30042, к. 46, л. 1.)

Хотя концессия по ряду причин не была предоставлена, но много лет, вплоть до 1930-х годов существовала комиссия содействия строительству Великого северного железнодорожного пути, в которую входили крупные государственные деятели. Борисов неоднократно беседовал на эту тему с Г. В. Чичериным (См.: Письмо А. А. Борисова Г. В. Чичерину. ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 35.).

В инициативную группу общества «Великий северный путь» входили архитектор академик А. В. Щусев, художники братья В. М. и А. М. Васнецовы. С Васнецовыми и С. Малютиным Борисов в эти годы близко сошелся, Малютин в 1919 году написал его портрет, находящийся ныне в Государственной Третьяковской галерее (известен еще портрет Борисова 1897 года работы И. М. Булатова). Для западной части трассы Обь—Котлас—Сорока были разработаны архитектурные проекты вокзальных и гостиничных зданий. Авторами их были Щусев, Васнецовы, Борисов. Все здания — деревянные, рубленые строения с различными башенками и затейливыми пристройками были выполнены в духе северного русского народного зодчества.

К сожалению, все эти картоны и ватманы, черновые наброски вместе с большим архивом Борисова куда-то бесследно исчезли (основная часть документов после смерти художника была увезена в Архангельск).

Вопрос о концессии не раз еще рассматривался в высоких правительственных инстанциях (Госплан, ВСНХ), а 4 февраля 1919 года обсуждался на заседании Совнаркома под председательством В. И. Ленина. В. И. Ленин сам подготовил проект решения. Обсуждению предшествовала беседа В. И. Ленина с А. А. Борисовым (Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 6. М., 1975, с. 492. Упоминание имени А. А. Борисова, с. 479, 494.).

В библиотеке В. И. Ленина в Кремле есть брошюра А. А. Борисова «Обь—Мурманская железная дорога».

В Горках Ленинских, в столовой находится этюд Борисова «Полярные льды». Как оказалась картина в Горках? Ответить можно лишь предположительно, вероятно, она была приобретена еще С. Т. Морозовым — бывшим владельцем Горок. Художник-реставратор И. Ф. Есаулов рассказывал:

«Когда мы начали реставрировать «Льды», я вспомнил, что Надежда Константиновна Крупская читала в Горках В. И. Ленину рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Подумалось: может быть, эта картина была созвучна для Ильича с жесткой, но жизнеутверждающей прозой Севера» (Н. Дорофеев. Возвращаются в Горки полотна. — Правда, 1977,11 марта.).

Живя в Москве, Борисов неожиданно и притом с большим опозданием, в конце 1918 года, получил известие от жены из Красноборска, что дом, картины и другое имущество конфисковано за неуплату «чрезвычайного налога».

Однако, чтобы исключить пропажу картин и других ценностей в Красноборске, Северодвинский губисполком принял срочные меры по их перевозке в Великий Устюг. Имеется документ от 23 октября 1918года: «Предъявитель сего художник Бекряшев командируется в Алексеевскую волость Сольвычегодского уезда для перевозки картин и художественных ценностей художника Борисова в В-Устюг для помещения в музей» (Великоустюжский краеведческий музей, документы художника Н. Г. Бекряшева.).

Картины Борисова (двести двадцать семь работ) были увезены в Великий Устюг на специально присланном пароходе. Так в Великом Устюге возник краеведческий музей.

По этому поводу Борисов 9 января 1919 года пишет прошение на имя В. И. Ленина о неправомерных действиях местной власти. На прошении имеется резолюция В. Д. Бонч-Бруевича: «Переслать в указанные места (губисполком Северо-Двинской губернии, Комиссариат народного просвещения и внутренних дел), указав, что Борисов — крупный художник Севера, что его надо охранять и, конечно, вернуть ему картины и этюды» (ЦГАОР СССР, ф. 130, оп. 3, д. 156, л. 78; д. 157, л. 115; д. 167, л. 188.).

29 января в телеграмме Северодвинскому губисполкому Народный комиссариат внутренних дел предписывает принять меры по охране художественных ценностей Борисова (ЦГАОР СССР, ф. 130, оп. 3, д. 156, л. 78; д. 157, л. 115; д. 167, л. 9). Через десять лет Борисову вновь пришлось обратиться во ВЦИК, так как опять ему грозила конфискация дома и имущества. В ответ из ВЦИК в Северный крайисполком было дано указание «принять меры к созданию необходимых условий для работы художника Борисова» (См.: ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 74.).

В 1920 году Борисов вернулся домой. Надо было что-то делать. Предстояло начать новую жизнь. Не сидеть же, сложа руки. Писать пейзажи? Но кому они теперь, когда идет такая грандиозная социальная перестройка и борьба с разрухой, нужны, эти пейзажи? Кто их будет не только покупать, а просто смотреть? Если бы Борисов был жанристом, писал бытовые сцены, тогда еще другое дело — для кисти художника-жанриста появилось много новых сюжетов.

Итак, что делать? Продолжать писать этюды из окна мастерской и вокруг дачи? Да, он их писал, совсем не писать не мог — он был профессиональным художником. Но когда кругом совершалось что-то смелое и дерзкое, трудно остаться безучастным и равнодушным. Тем более Борисову, человеку деятельному, смело и с надеждой смотрящему вперед.

Как только отгремела гражданская война на Севере, Борисов взялся за реализацию старой идеи — построить курорт вблизи своей усадьбы на базе минерального источника. Поддержка Н. А. Семашко, с которым художник был знаком, очень помогла делу. Строительство курорта для Борисова было реальной возможностью приложить свою энергию к общественно-полезному делу. Стать активным участником преобразования общества. Всегда он жил жизнью смелой и открытой, не прятался от окружающей действительности, а, напротив, вторгался в нее, как только мог. Для него, человека большой общественной активности, было совершенно необходимо ощутить свою сопричастность к общественным делам и для самого себя понять — он нужен, он не за бортом, а в гуще самой жизни. Это было очень важно.

Трагедия многих интеллигентов той поры состояла именно в том, что они не умели понять новую действительность и установить с ней деловой контакт, отдать свои знания на обновление общества.

До 1925 года включительно Борисов был занят ежедневными заботами: в его лице объединялись и управляющий курортом (так только называлась его должность), и бухгалтер, и отдел кадров. Как, например, суметь достать в 1922 году десять ванн, водопроводные трубы?! Это забота, и очень большая! Этой маленькой, но очень трудной в ту пору работой Борисов жил и дышал. Она для него была огромной радостью, радостью воплощения его энергии в осязаемую реальность.

В 1922 году в семье Борисова остро стал вопрос о поездке в Берлин — жена больше не хотела жить в «этом медвежьем углу» и очень уговаривала совсем уехать за границу. Художник решительно отказался. Не колеблясь ни минуты, он сказал, что не поедет.

Борисов не мог допустить и мысли, чтобы оставить родину, для него это было невозможно по той глубокой внутренней привязанности, которую с детства питал к своему родному краю.

Осенью 1922 года с последним пароходом на Архангельск жена художника и приемная дочь Женя уехали за границу. Борисов остался один.

Последнее десятилетие

Неумолимо бегут годы. Приближается шестидесятилетие. Чаще стало вспоминаться прошлое. Много яркого и незабываемого осталось позади. Нельзя забыть дни драматического блуждания по плавучим льдам Карского моря, триумфальное шествие по Европе с выставками своих картин, да и многое другое.

Долгие годы на дворе осиротело стоит карбас (большой баркас с тяжелым стальным килем), один из тех, что были на Новой Земле, он не раз проходил через Маточкин Шар.

Весна 1924 года. Скоро на Двине начнется ледоход. Художнику пришла мысль спустить карбас под гору к реке, которая скоро выйдет из берегов, и начнется половодье, и на карбасе пройти поперек реки в самый густой ледоход. С помощью двух лошадей, да еще с разными механическими приспособлениями стали стаскивать с места этот тяжелый карбас. Из соседей образовалась целая команда.

Этой «экспедиции» был придан характер охоты. Были взяты ружья. В половодье в лугах бывало много уток и гусей, а в тальниковых зарослях зайцев, которые при разливе реки оказывались отрезанными на островах. Сквозь густо идущий битый лед пробивались с помощью багров. Все это предприятие, разумеется, было построено на воспоминаниях о былом.

Приведенный эпизод является характерным штрихом к эмоционально-психологическому портрету Борисова этих лет. Но не одними воспоминаниями он жил.

Что касается искусства, то оно теперь занимало мало места в его жизни. Правда, в 1928 году он участвует во 2-й выставке объединения художников-реалистов (Москва) картиной «Прибой в полярном море», а в 1929 году устраивает персональную выставку картин в Московском Доме писателей имени А. И. Герцена. Экспозицию составляли сорок пять полотен.

В журнале «Красная Нива» появился отзыв М. Э. Зингера: «Полярные льды в Москве» (М. Зингер. Полярные льды в Москве. — Красная Нива, 1929, №17). Наиболее интересные картины и этюды были репродуцированы в цвете и изданы отдельным альбомом «Крайний Север» (Крайний Север. М.—Л., 1931. ). Хотя качество издания очень неважное, но по тем временам это надо было считать хорошим итогом выставки.

Много времени и сил отдает Борисов своей работе управляющего созданного им курорта «Солониха». Не оставляет он в эти годы и своей деятельности по разрешению экономических проблем Севера — транспорта и капитального строительства. Он состоял внештатным сотрудником Госплана СССР. Писал по этим вопросам статьи в газетах и журналах (См.: ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 1 и библиографию в наст. изд.).

Он выступает с докладами по проекту железной дороги Обь—Котлас— Сорока в различных инстанциях: в Северодвинском губплане, на расширенном заседании президиума областной плановой комиссии Северо-Восточной области в Архангельске, в Москве в Госплане, СТО, НКПС. В Москве, в помещении Госплана СССР, была специальная комната, в которой размещалось общество «Великий северный железнодорожный путь». В своей автобиографии Борисов пишет, что занимался этим делом «в порядке общественной нагрузки». Председатель Госплана Г. М. Кржижановский не раз предлагал Борисову службу и хорошую квартиру в Москве, и когда художник отказывался, то Кржижановский очень удивлялся и говорил, что первый раз видит человека, который не хочет жить в Москве. Особенно активную деятельность Борисов развивает в губернских органах власти. В 1927 году он был делегатом XII губернского съезда Советов, на котором выступал четыре раза по транспортно-экономическим вопросам края. В эту пору он много пишет и публикует статей в газетах и журналах. Так, в 1928 году о своем проекте он писал в «Известиях»: Великий Северный путь свяжет собой три океана и Два материка. Он пройдет по всей Сибири, стране грандиозного будущего [...] Я убежден, что раз начало будет положено, то рано или поздно, теперь же или через годы, но железнодорожная магистраль будет осуществлена [...] Когда это будет, я не берусь предсказать, но твердо верю, что самый небольшой реальный заложенный камень явится началом постройки самого грандиозного здания (Цит. по: В. М. Воблый и А. А. Борисов. Великий северный путь. Великий Устюг, 1929, с. IX, X. 33.).

Публикует он в «Известиях» статьи и более общего содержания, например, «Хозяйственные проблемы Севера».

В статье говорится, что на Севере имеются колоссальные запасы нетоварного леса, поэтому экспорт целлюлозы дал бы нам больший эффект, чем экспорт баланса: необходимы целлюлозно-бумажные комбинаты. Наиболее рациональным местом для таких комбинатов он считает район Котласа.

Далее он пишет о необходимости лесозаготовок и строительства подъездных путей, расчистке сплавных рек, постройке предприятий по механической и химической переработке древесины с основным ядром их в Котласе. Наконец, о непременной необходимости включения в пятилетний план строительства железной дороги Котлас—Сорока.

В 1930 году Борисов организует обсуждение проблемы Великого северного пути (ВСП) в Географическом обществе в Ленинграде.

До начала 1930-х годов вокруг проекта Великого северного железнодорожного пути в печати и в открытых дискуссиях в высоких правительственных инстанциях велась полемика. Атаке подвергалась борисовская концепция, что Северный морской путь не может быть экономически рентабельным и не решит проблемы Сибири. Прошли десятилетия, утихли страсти, многих не стало. Проблема освоения Севера стала еще более актуальной, продолжается поиск новых путей ее решения. Знаменитый исследователь Таймыра Н. Н. Урванцев пишет: ... промышленное освоение Сибирского Севера, его будущая индустриализация требуют регулярного, непрерывно действующего транспорта. Им может быть только крупная железнодорожная магистраль, пересекающая весь Север Сибири с запада на восток. Идея такой транспортной магистрали была выдвинута уже давно, когда в связи с необходимостью освоения северных районов была высказана мысль о строительстве Великого северного железнодорожного пути [...] Одного Северного морского пути тут совершенно недостаточно (Н. Н. Урванцев. Таймыр. Край мой северный. М, 1978, с. 236, 237.).

В наше время осуществлены многие инженерно-экономические идеи Борисова. Это касается, прежде всего, железных дорог на Севере и ряда отраслей промышленности. По проекту А. А. Борисова и В. М. Воблого Великий северный путь должен был проходить по северной границе земледелия, через северную оконечность Байкала с выходом на Амурскую дорогу и далее, к Советской Гавани. В. А. Ламин в книге, посвященной истории транспортного освоения Сибири и Дальнего Востока (В. А. Ламин. Ключи к двум океанам. Хабаровск, 1981.), показал, что, несмотря на резкую критику, идея Великого северного пути приобретала все большую популярность и наконец была переработана в проект БАМа. Название это — Байкало-Амурская магистраль — появилось впервые в 1930 году.

Характерная черта Борисова — умение увлечь, заразить своими идеями и планами других. В его начинания всегда было вовлечено много специалистов. Был он темпераментно красноречив. Только красноречие его было каким-то самобытно-народным, образы и сравнения всегда отличались оттенком местного колорита, порой были грубоваты, но зато ярки и впечатляющи. Слишком властным было обаяние его личности. Уверенность в себе — тоже характерная черта, сбить его с занятой им позиции было трудно.

Борисов любил встречи с новыми людьми, был гостеприимен, радушно принимал знакомых и незнакомых у себя дома. В 1920-х годах, как и прежде, каждое лето оживление — много посетителей. Просто туристов тогда не было. По Двине ехали люди деловые, занятые, и тем не менее многие из них делали остановку в Красноборске, шли к художнику посмотреть усадьбу, картины, познакомиться с их автором. Так, в 1928 году у него побывал журналист М. Зингер.

Молодой журналист был пленен открывшимся ему совершенно новым миром — живописной усадьбой среди северной природы и, конечно, массой картин о суровой Арктике. О своих впечатлениях Зингер писал в очерке, опубликованном в «Известиях» (См.: М. Зингер. В каботаже. — Известия, 1928, 19 августа.). Сохранилась фотография его вместе с художником (на стене видна картина «Прибой в полярном море»).

 В 1932 году Борисов едет в Берлин к жене. На протяжении всех лет разлуки Борисовы регулярно переписывались, это продолжалось до самой смерти художника. Письма с той и другой стороны были самыми теплыми, выражавшими заботу друг о друге.

Три весенних месяца 1932 года Борисов провел в Берлине. Он снова встретился со своими картинами, которых не видел почти двадцать лет. Все они когда-то путешествовали с ним по Европе и частично остались в берлинской квартире, не доехав до Красноборска.

После длительного творческого затишья художник вновь увидел свои полотна, некогда доставившие ему много радостного волнения. Душа живописца снова ожила — захотелось кое-что заново переосмыслить и повторить, но повторить по-новому. Увидев «Полуночную зарю», он решил снова написать излюбленный мотив.

За несколько месяцев до смерти, в 1934 году, автору этих строк Борисов писал: Последние два года пишу картину в 15 кв. аршин для Архангельского музея. Сюжет из Арктики. Может быть, в этом году окончу, а, может быть, и еще оставлю на год у себя. Такую картину можно писать лет двадцать, и все она будет казаться неоконченной (ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 23.). Картину назвал «Августовская полночь в Карском море». Она стала лебединой песней художника. 17 августа 1934 года сердечный приступ оборвал жизнь художника.

В некрологе писалось:

Мы смело можем сказать, что это советский художник, правдиво отображавший окружающую его действительность; это советский художник, заставлявший свое искусство служить делу изучения и освоения новых земель нашего необозримого социалистического отечества; это советский художник по своему художественному языку, и у него есть чему поучиться нашим молодым художникам, особенно полярникам (Творчество, 1934, № 12.).

Некролог подписали М. Греков, Д. Моор, И. Машков, Б. Иогансон, И. Тройский (редактор «Известий»), Ф. Модоров, В. Сварог, В. Перельман, М. Кристи, А. Тышлер, С. Рянгина, Б. Зенкевич, А. Вольтер, М. Буш, Н. Шестопалов, А. Гончаров. Только не было среди подписавших ни одного куинджиста.

Наш современник, художник И. П. Рубан, продолжатель традиций А. А. Борисова в изображении полярной природы, пишет в 1977 году:

[...] Сила воздействия его [Борисова] произведений, извлеченных из музейных запасников, по-прежнему волнует зрителя.

Если принять во внимание, что Север — это путь без возврата многих исследователей-энтузиастов, то можно себе представить, сколько нужно было иметь внутренних сил и оптимизма, чтобы не впасть в пессимизм и черную меланхолию. Только такому могучему таланту, каким был наделен А. А. Борисов, в корне своем жизнеутверждающему, было под силу создать монументальные образы Севера. И теперь, глядя на них, мы испытываем чувство гордости за художника, увековечившего свое время с его далеко не радостными чертами и не склонившегося перед ним.

Чем больше знакомишься с творчеством А. А. Борисова, тем яснее понимаешь, что оно было для него средством борьбы наравне с его статьями и публичными выступлениями. И холодно, и пустынно, и страшно, а все же, глядя на его картины, где-то внутри растет и крепнет беспокойное желание жить и действовать в условиях той природы (И. П. Рубан. Художники высоких широт.— В кн.: «Летопись Севера». М., 1977, с. 84—90.).

За свою жизнь Борисов сделал много. Он не только внес в отечественное искусство совершенно новую тему, но и решил ее талантливо и самобытно.

Хронологически и тематически его работы можно подразделить на несколько циклов: ученические, периода обучения у И. И. Шишкина; полярный (несколько сот произведений); небольшой этнографический цикл работ, отражающих быт ненцев Большеземельской тундры и Новой Земли; серия картин и этюдов Соловецкого монастыря и природы Соловецких островов; «Зима на Северной Двине»; картины и этюды советского периода и, наконец рисунки, среди них небольшая серия «Типы новоземельских ненцев».

Трудно составить точное представление о всей совокупности живописного и графического наследия художника, которое разошлось по городам и весям не только России, но и Западной Европы и Америки. Немало их находится в частных коллекциях. Во всяком случае, это наследие огромно.

Судьба наследия художника во многом драматична. После его смерти юридически оформленного завещания не оказалось. Единственной наследницей была жена, жившая в Берлине по советскому паспорту, но возраст и болезни не позволили ей приехать.

Борисов всегда говорил, что он свои картины завещает Архангельскому музею, а дом — государству под художественную творческую мастерскую молодых. Вышло не так... В доме сейчас детский туберкулезный санаторий «Евда». Парк, которым так гордился художник, погиб.

Картины и этюды сохранились далеко не все. Основная часть их (более трехсот работ) действительно попала в Архангельский музей, а часть неизвестно почему долго валялась (именно валялась) в Устьевдском сельсовете. Некоторую часть из этих последних купил директор санатория «Евда», сейчас они снова висят в мастерской художника — картины вернулись на свое место! Картины, увезенные в Архангельск, долгие годы хранились без описи, часть их тоже бесследно исчезла. Через комиссионные магазины Ленинграда в конце 1940-х годов проходило много этюдов и картин Борисова.

Огромный архив художника — а он вел не только большую переписку (которую хранил), но имел и много деловых бумаг, связанных с его различными проектами, — не сохранился (В черновых записях писателя А. А. Морозова, переданных Пушкинскому Дому, содержатся библиографические материалы к творческой биографии Борисова. В частности, там указывается: «21.X. 1936 передано в архив НКПС из АОГА — материалы архива и библиотеки А. А. Борисова». Далее идет перечисление этих материалов. Оказывается, что в трех связках содержалось около трех тысяч листов! К сожалению, эти материалы пока не обнаружены. См.: ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом), ф. 676, оп. 1, № 87.).

До сих пор не обнаружены и альбомы рисунков художника, с которыми он не расставался в путешествиях. Их было много. Погибло большое количество негативов, привезенных из путешествий (художник был отличным фотографом). Произошло это потому, что распоряжались наследием художника люди, не представлявшие себе ценность того, чем им надлежало распоряжаться.

Многие музеи страны имеют в своих экспозициях работы Борисова, правда, в виде одиночных полотен. Коллекция борисовских этюдов и картин, приобретенная в свое время П. М. Третьяковым и заполнявшая зал № XXII, во время реорганизации галереи И. Э. Грабарем была разрознена, картины разлетелись по разным городам.

После смерти жены художника в Берлине в 1939 году картины перешли к приемной дочери и были перевезены в ее квартиру. В 1945 году во время последнего налета американской авиации в этот дом попала бомба. Погибло несколько десятков картин Борисова, и среди них «Полуночная заря» с ее зловеще полыхающим заревом.

В связи со 100-летием со дня рождения художника в 1966 году в Архангельском музее изобразительных искусств состоялась научная конференция и была открыта большая выставка его картин (около ста восьмидесяти).

Отметила эту дату и Вологодская картинная галерея, показав сорок пять работ Борисова. Небольшое количество полотен Борисова было показано в 1973 году на выставке «Куинджи и его ученики» в Ленинграде и Москве (хотя, к сожалению, выбор работ оказался случаен).

На родине художника, в Красноборске, теперь уделяется много внимания памяти знаменитого земляка. По инициативе районного руководства в парке Красноборска установлен памятник Борисову работы ленинградского скульптора Е. А. Вишневецкой.

Для популяризации имени художника много делает Великоустюжский краеведческий музей. Там открыт мемориальный зал А. А. Борисова с его живописным наследием и различными предметами, принадлежавшими художнику.

Имя А. А. Борисова увековечено в названиях улиц Архангельска и Красноборска.

Огромную работу по поиску новых материалов о художнике — этюдов, дневников, писем, иконографии— ведут краеведы С. И. Тупицын, П. Г. Зашихин и Н. М. Кудрин. В интересном кинофильме «Двинские сказы», созданном Н. М. Кудриным, есть новелла «Певец края полуночного солнца», посвященная А. А. Борисову.

Современные туристы, проплывая по Двине на теплоходе, с любопытством рассматривают живописный уголок на левом берегу реки, бывшую усадьбу художника. Сделав остановку в Красноборске, они знакомятся с краеведческим музеем и слушают рассказы местных краеведов о художнике, рассматривают его картины, личные вещи. Затем туристы отправляются в бывший дом Борисова, где также находится до десятка его работ, в курорт «Солониху», основанный художником в 1922 году, а на обратном пути на несколько минут задерживаются у могилы А. А. Борисова на сельском кладбище. Огромные тополя охраняют тишину и покой этого печального уголка. Когда-то они были посажены художником.