Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Минеев А.И. Остров Врангеля. Издательство Главсевморпути,  Москва – Ленинград, 1946 г.

Первая зимовка на острове Врангеля в 1926 г.

 

После экспедиции канонерской лодки «Красный Октябрь» правительство СССР решило организовать на острове Врангеля научную станцию и промысловое поселение. Организация поселения и станции была поручена Дальневосточному управлению Госторга.

Первые трудности возникли уже при подборе персонала станции, закупке необходимого оборудования и снаряжения, а также при выборе судна для экспедиции. Это было для того времени совсем не простым делом. Надо вспомнить, что в те годы у нас не было никакого опыта в организации зимовок, не было необходимой материальной базы; первые деятели Советской Арктики ощупью искали пути освоения ледяных просторов.

Начальником острова был назначен молодой коммунист Георгий Алексеевич Ушаков, работник Дальневосточного Госторга, питомец амурской казачьей семьи. До этого он не был в Арктике, но с малолетства привык бродить и охотиться в тайге, питал большую любовь к приключениям и предложение о поездке на неизведанный остров принял с большой радостью.

С первых же дней перед организаторами экспедиции встали серьезнейшие трудности.

Прежде всего надо было найти подходящее судно для доставки экспедиции на остров Врангеля.

В наше время такая задача решается без труда. Но двадцать лет назад на поиски экспедиционного судна пришлось затратить достаточно много сил, энергии и, главное, времени.

Вначале Госторг предполагал купить шхуну Амундсена «Мод», которая в то время стояла без дела в США, в порту Сиэтл. Владельцы запросили за судно 40 000 долларов. Внешторг согласился. В это время владельцы судна узнали, для каких целей русские приобретают «Мод», и стали под всяческими предлогами оттягивать продажу. На сцену выступил другой покупатель – Гудзон-Бай-Компани. Владельцы подняли цену за «Мод» до 80 000 долларов.

Время не ждало. Госторг вынужден был согласиться и на эту цену. Была подобрана команда, чтобы ехать в Сиэтл для приемки судна. Вдруг выяснилось, что цена опять «выросла» и что владельцы «Мод», как видно, вообще не склонны продавать шхуну Советскому Союзу. В конце концов «Мод» была продана Компании Гудзонова залива.

Торг с владельцами «Мод» занял много времени. Только после полного провала этой затеи Ушаков отправился во Владивосток и стал искать судно на месте. По рекомендации хабаровских работников он обратился за советом к капитану Миловзорову. Ему было предложено взять на себя командование походом к острову Врангеля.

Ушаков и Миловзоров осмотрели все суда, стоящие в бухте Золотой Рог. Их было не много, и выглядели они после долгих лет хозяйственной разрухи весьма плачевно. Только два судна оказались в какой-то мере пригодными для плавания в северных водах: пароходы «Колыма» и «Ставрополь». Они неоднократно ходили в устье Колымы и имели, таким образом, солидный «полярый стаж»; в колымских рейсах они показали себя вполне подходящими для плаваний во льдах. В конце концов выбор пал на пароход «Ставрополь». Его капитаном был назначен Миловзоров.

В штате экспедиции оставались вакантными должности врача и старшего промышленника. Кроме того, для постоянного жительства на острове Врангеля предполагалось завербовать десять-пятнадцать семейств чукчей и эскимосов. Вербовку Ушаков решил произвести на побережье Чукотки, по пути к острову Врангеля. Вскоре врачом экспедиции добровольно вызвался стать Н. П. Савенко, работавший во Владивостоке. Труднее было подобрать опытного промышленника – во Владивостоке людей такой специальности не было, их следовало искать на Чукотке.

Разыскивая во Владивостоке людей, знающих Чукотку, Ушаков встретил бывшего купца Караева, который по своим торговым делам бывал в бухте Провидения. Он рекомендовал в качестве старшего промышленника некоего И. М. Павлова. По его словам, Павлов много лет работал учителем в бухте Провидения, знал эскимосский язык, был хорошо знаком с промыслом и всем туземным хозяйством. Ушакову удалось расспросить еще нескольких человек, бывавших на Чукотке; все они знали Павлова и отзывались о нем как о грамотном, толковом, трезвом и работоспособном человеке. Кандидатура как будто была подходящая. Ушаков решил познакомиться с Павловым на месте, чтобы окончательно решить вопрос о его назначении.

Не легким делом оказалось собрать необходимое снаряжение и продовольствие. Внутренний рынок во Владивостоке в 1925/26 году был весьма скудным. Почти все снаряжение и продукты, включая муку, пришлось покупать за границей. Основные закупки сделали в Шанхае, куда для этой цели Госторг командировал Ушакова. Составить списки товаров, необходимых эскимосам, помогли работники, которые бывали на Чукотке и работали там в различных торговых компаниях.

Часть снаряжения, в частности охотничьи винтовки Винчестера и все огнеприпасы, решили взять в Петропавловске на Камчатке из старых запасов. В Анадыре Дальневосточное управление Госторга заказало меховую одежду: кухлянки, меховые брюки, разные торбаза, чижи, малахаи, а также меховое сырье – постели оленьи для пологов, пыжики, камусы и выпоротки для одежды, оленью жилу для ниток. Там же были приобретены 100 собак и все необходимое для запряжек – нарты готовые и наборы для нарт (полозы, копылы, дуги, вардины, остолы, алыки, потяги-средники и многое другое). Все это надо было доставить из Анадыря в бухту Провидения, куда должен был зайти «Ставрополь».

Научное оборудование для экспедиции выделяло Дальневосточное управление безопасности кораблевождения (УБЕКО). Вначале предполагалось научные работы станции ограничить ежесуточными в три срока метеорологическими наблюдениями. Сознавая явную несостоятельность таких планов, Ушаков обратился в Полярную комиссию Академии наук с просьбой дать ему программу научных работ, подобрать необходимую научную и научно-популярную литературу. Средств на приобретение литературы по плану не значилось, и начальник острова для этой цели послал в Ленинград свои собственные деньги.

В Ленинграде к просьбе Ушакова отнеслись очень внимательно. Вместе с литературой ему прислали инструкции и материалы для собирания гербария. Остальное научное оборудование Ушаков приобрел опять-таки на собственные средства при поездке в Шанхай.

Самым трудным оказалось разрешить проблему связи острова с материком. В те годы радиосвязь осуществлялась при помощи очень громоздких длинноволновых радиостанций. Чтобы установить такую станцию на острове Врангеля, нужно было везти с собой специальный дом, несколько мачт большого размера для подвески антенны, а также специальную бригаду строителей и монтажников. За время короткой стоянки судна у острова завершить сложное строительство не удалось бы. А оставлять строителей на зиму для окончания работ значило следующим летом посылать за ними специальное судно, что никак не входило в планы Госторга. Пришлось мысль об установлении радиосвязи отложить до лучших времен.

Глупая история произошла с промысловым вельботом, который Ушаков хотел заказать для нужд полярной станции и промышленников. Владивостокские «знатоки» Чукотки сбили его с толку: они утверждали, что для плавания во льдах вельбот не пригоден, что для этой цели лучше кожаной байдары ничего не придумать. Неудивительно, что от мысли о вельботе Ушаков отказался и решил необходимую байдару купить на Чукотке. Позже, уже в бухте Провидения, он увидел, что «бывалые» люди вольно или невольно ввели его в заблуждение: все эскимосы единодушно заверяли его, что лучшее средство промысла – это китобойный вельбот, а отнюдь не самодельная байдара.

Наконец, все было готово к плаванию. 15 июля 1926 года небольшой грузовой пароход «Ставрополь» под командованием капитана П. Г. Миловзорова вышел из Владивостока, держа курс на север. На борту «Ставрополя» находились четверо будущих жителей острова Врангеля: Ушаков и Савенко со своими женами.

В Петропавловске на Камчатке, куда «Ставрополь» зашел, чтобы пополнить запасы угля и принять грузы для острова, Ушаков обратился в обком ВКП(б) с просьбой указать ему опытных промышленников, которых следовало бы взять на остров Врангеля. Ему назвали С. С. Скурихина.

Ушаков попросил послать за промышленником. Через полчаса Скурихин пришел в обком. Ушаков спросил его:

– Поедете на остров Врангеля? Промышленник на мгновение задумался.

– А что там делать? Есть ли там что-нибудь?

– Там есть пушнина, – ответил Ушаков, – песец, белый медведь морской зверь.

Скурихин подумал еще немного.

– А золотишка там нет?

Ушаков развел руками.

– Не знаю, может быть и есть. Вот приедем – посмотрим.

Выяснив еще некоторые вопросы, в частности как будут снабжаться зимовщики, какие цены на пушнину, условия расчета, Скурихин деловито спросил:

– Когда отходит пароход?

– Завтра. Как уголь возьмем да еще кое-что погрузим, так и уйдем.

– Хорошо, я подумаю.

Через три-четыре часа после этого разговора по улицам Петропавловска громыхала телега, нагруженная горой всякого домашнего скарба. На ее вершине сидела дородная женщина с девочкой. Скурихин шел рядом с телегой, держа вожжи в руках и подбадривая лошадь. Ушакова удивила способность этого человека так быстро принять решение и ликвидировать все свои дела. За несколько часов Скурихин успел сдать свой дом в аренду, продать корову, погрузить семью и вещи на судно.

Таким образом, из Петропавловска ушло на остров Врангеля уже не четыре человека, а семь.

13 июля «Ставрополь» вошел в бухту Провидения. Здесь на рейде стоял пароход «Анадырь».

«Ставрополь» зашел в бухту поздним вечером. Спустили шлюпку. Ушаков и несколько матросов отправились на берег. Здесь с Ушаковым приключилось происшествие, которое, как это ни странно, помогло ему впоследствии быстрее договориться с эскимосами.

Едва шлюпка ткнулась носом в песок, Ушаков выпрыгнул на берег. В этот момент из юрты, стоявшей на берегу, выскочили две девочки, совершенно голые, имевшие на теле только набедренные повязки. За ними гнался старик с гарпуном в руках. Испуганные девочки промчались мимо Ушакова; в нескольких шагах за ними бежал старик. Ушаков выставил ногу, и старик растянулся на земле. Спустя несколько секунд он вскочил, поднял свой гарпун, как копье, и, повернувшись к Ушакову, занес гарпун над его головой для удара. Расширенные, обезумевшие глаза старого эскимоса горели бешенством. Сделай Ушаков хотя бы одно движение – копье наверняка вонзилось бы ему в грудь. Но он остался недвижим и глядел старику прямо в глаза. Старик замер. Через мгновение в глазах у старика появилось нечто осмысленное; его рука дрогнула, стала медленно опускаться. Старик хрипло спросил:

– Ты всегда так делает?

– Всегда!

– Может быть, ты хорошо делает.

Помедлив немного, старик скрылся в юрте.

Девочки вскоре вернулись обратно. Всхлипывая и смущаясь, они объяснили Ушакову, что страшный старик – это знаменитый смелый охотник по имени Иерок, пользующийся общим уважением, а они, девочки, его дочери – Таслекак и Нанехак. На беду Иерок добыл у матросов «Анадыря» спирту, напился пьяным и пришел в невменяемое состояние. Не заступись Ушаков, он мог бы убить своих дочерей.

Ушаков спросил у девочек, где найти учителя Павлова. Они охотно показали. Юрта, в которой жил Павлов, стояла неподалеку. Павлов спал. Ушаков разбудил его, рассказал о зимовке на острове Врангеля и предложил принять должность старшего промышленника. Павлов, немного подумав, согласился. Сказать, поедут ли на остров эскимосы, он не мог. Решили эскимосов не будить и ждать до утра. Ушаков вернулся на «Ставрополь».

Следует сказать несколько слов о Павлове. Этот интересный человек – прирожденный полярник. Родился Павлов в селе Марково на реке Анадырь, там же провел свое детство и отрочество. Позже ему удалось окончить в Петропавловске на Камчатке учительскую семинарию. Некоторое время спустя, в 1917 году, он поехал младшим учителем в бухту Провидения. Когда в бухте Провидения высадилась белогвардейская банда, он ушел в тундру: ему, как советскому работнику, грозила серьезная опасность. Потом он снова вернулся в бухту Провидения. Там он и прожил в общей сложности в течение девяти лет, до отъезда на остров Врангеля. За эти годы Павлов изъездил всю Чукотку, побывал почти во всех прибрежных поселениях вплоть до Уэлена.

За все эти девять лет он ни разу не спускался южнее бухты Провидения. Он сблизился с эскимосами, прекрасно изучил их язык, женился на эскимосской девушке Асенго и тем самым как бы окончательно связал свою жизнь с Крайним Севером.

Утром к «Ставрополю» подошла байдара, в которой сидел старый Иерок. Поднявшись на судно, Иерок спросил, где умилек (начальник). Его проводили к Ушакову. Ушаков запросто поздоровался с ним, как со старым знакомым. Иерок немного сконфуженно сказал:

– Ночью я был пьян, поэтому плохо говорил. Теперь моя голова чистая, я могу говорить хорошо.

Ушаков рассказал ему, зачем он идет на остров Врангеля, сообщил, что ему нужны промышленники, и спросил:

– Поедешь со мной промышлять на остров песца, моржа, медведя? Иерок, подумав, твердо ответил:

– Ты хорошо делает. Ты хороший человек. Поэтому я пойду с тобой.

– Подумай, Иерок, там еще никто не был!

– Я не знает, где остров. Я знает, что ты хороший человек. Кончил думать. Я поеду.

Согласие Павлова и Иерока ехать на остров облегчило набор промышленников. Когда Ушакову пришлось заговорить с эскимосами о поездке на остров, все они прежде всего спросили, кто едет. Узнав, что Павлов и Иерок уже дали согласие, они не стали колебаться. Довольно быстро удалось завербовать несколько семей: на остров согласились ехать эскимосы Таян, Тагью, Кмо, Етуи, Нноко и Кивьяна. Скрепя сердце Ушаков согласился принять на службу промышленника Старцева, – о нем говорили как о лодыре и тунеядце, но он был женат на дочери старого Иерока, и упрямый охотник отказывался ехать без него.

Пока Ушаков производил набор промышленников, матросы грузили в трюмы «Ставрополя» снаряжение, доставленное из Анадыря. На борт парохода были приняты большие тюки меховой одежды, мехового сырья, заготовок для поделки нарт, готовых нарт. Напоследок на пароход погрузили галдящую и дерущуюся собачью стаю – 102 псов.

Закончив все операции в бухте Провидения, «Ставрополь» направился к мысу Чаплина. Здесь Ушаков, Павлов и Иерок сошли на берег и завербовали для работы на острове еще три семьи чукчей: Палю, Аньялика с двумя братьями и Аналько с двумя сыновьями. Аналько был шаманом. Вначале Ушаков хотел отказать ему, но без него не соглашались ехать Паля и Аньялик. Чтобы не терять эти две семьи, начальник острова решил все же его взять, рассчитывая, что на месте ему удастся заставить Аналько отказаться от шаманства.

На этом набор промышленников был закончен. Всего на остров ехало, если считать Скурихина, двенадцать семейств охотников – пятьдесят пять человек.

К моменту отхода от мыса Чаплина «Ставрополь» напоминал собою нечто вроде Ноева ковчега: всюду лежали груды различного снаряжения, мычал скот, беспрерывно лаяли и выли псы, слышалась то русская речь, то гортанный говор чукчей и эскимосов.

Последняя остановка была у мыса Дежнева. На судно погрузили заказанные Госторгом колотые шкуры моржа для поделки байдар, ремень из шкур нерпы, лахтака и моржа.

Капитан Миловзоров собрал опросные сведения о состоянии льда в Чукотском море. С облегчением он узнал, что ледовые условия в Чукотском море, а возможно, и на подходах к острову Врангеля складываются как никогда хорошо. В районе Уэлена и в Беринговом проливе всю зиму льды не держались на месте. Старого льда вовсе не было. А молодой лед, появившийся с наступлением холодов, все время взламывало и угоняло к северу. С 5 по 22 июля почти беспрерывно дули южные ветры, часто с большой силой. С 22 июля начался переменный ветер средней силы. В районе мыса Сердце-Камень лед взломало и отнесло от берега уже в первых числах июня. Близ Колючинской губы побережье очистилось от льда в последних числах июня, а у мыса Шмидта, на меридиане острова Врангеля, лед отошел от берега в первых числах июля.

Все это позволяло предполагать, что плавание к острову, снискавшему громкую славу «недоступного», будет успешным.

Маршрут похода был составлен еще до входа в лед. Миловзоров решил воспользоваться течением, которое идет из Берингова пролива на север и разрежает льды широкой полосой к северу от острова Геральд. Поэтому «Ставрополь» шел к острову Геральд, чтобы от него пробиваться к острову Врангеля.

Первые льды пароход встретил приблизительно на половине пути; это были разреженные льды, и судно продолжало идти своим курсом. Но вскоре пароход уперся в кромку тяжелого, непроходимого льда. Миловзоров направил корабль вдоль кромки на юго-запад. Прошли еще около 10 миль. Лед становился все тяжелее. Пришлось отступить, лечь на обратный курс. «Ставрополь» пошел вдоль кромки на северо-северо-восток. Уже невдалеке от острова Геральд массив льда неожиданно разредился. Пароход повернул прямо к мысу Уэринг, оставляя остров Геральд к северу от курса судна. В нескольких милях от мыса Уэринг Миловзоров снова сменил курс и повел судно на юг вдоль берега.

На траверзе мыса Гаваи «Ставрополь» стал на якорь. Спустили шлюпку. Ушаков в сопровождении Павлова и трех эскимосов отправился на остров, чтобы осмотреть берег и выбрать место стоянки. После Небольшой рекогносцировки решили закладывать поселок в бухте Роджерс. Туда перешел «Ставрополь». Миловзоров постарался подвести пароход как можно ближе к берегу. Он шел самым малым ходом и беспрерывно щупал дно ручным лотом.

После отдачи якоря Ушаков, Миловзоров и Павлов в сопровождении нескольких эскимосов отправились на вельботе осмотреть бухту Сомнительную. Льды не пропустили вельбот. Километрах в пяти-шести за лагуной пришлось остановиться. Участники экспедиции подошли к берегу и высадились.

Перед ними расстилался пейзаж суровой и могучей красоты. На запад уходила гряда высоких гор. Чем дальше к западу, тем больше горы отступали от берега в глубь острова. На востоке горы понижались и придвигались к берегу почти вплотную. Небольшие речки и ручьи, стекавшие с горных склонов, прятались в глубоких руслах. Тундра казалась бесплодной и сумрачной. В нескольких километрах к западу виднелось ущелье, прорезающее высокие горы; чувствовалось, что там горы пробиты большой и сильной рекой.

Вернувшись на вельбот и продолжая свой путь, участники экспедиции живо обсуждали виденное. Вот они уже и «дома» – в бухте Роджерс.

 

Поселок в бухте Роджерс

 

Бухта Роджерс оказалась очень удобной для сооружения полярного поселка. Расположенная почти у самого подножия высоких гор, она имеет внутри длинную галечниковую косу с лагуной и бухточкой, удобной для отстоя промысловой посуды. В бухту впадало множество ручьев и речушек; одни из ручьев – в непосредственной близости, так что проблема питьевой воды разрешалась очень просто. Ушаков и Миловзоров были удовлетворены также и тем, что бухта расположена в юго-восточной части острова: по господствовавшим в то время представлениям (кстати, они сохранились до сих пор) наиболее удобно подходить к острову с востока – от острова Геральд. Но выбрать район для поселения – это только начало дела, надо еще застроить его. Сразу же перед строителями встало множество недоуменных вопросов. Где ставить жилой дом? На галечниковой косе или на высоком берегу? Или, быть может, на склоне – между косой и высоким берегом? Каждая из этих точек зрения имела свои преимущества и недостатки. Наверху все видно, но грунт сырой и место, открытое для ветра; на косе сухо, но, как в яме, ничего не видно, для ветра тоже все открыто, к тому же летом косу может залить вода; на склоне видно лучше, чем на косе, место укрыто от ветра, но зато здесь сыро, возможны оползни, а зимою заносы.

Взвесив все доводы «за» и «против», Ушаков решил строить дом на склоне берега, сходящем к внутренней косе.

9 августа началась выгрузка. В первую очередь на берег доставили скот и собак. Безмолвную тундру огласил громкий собачий лай, протяжное мычанье коров, на которых яростно набрасывались псы, впервые видевшие таких животных. Чукчи и эскимосы перевезли на берег свой скарб. На косе вырос полотняный городок, задымили костры, запахло варевом. Женщины суетились у палаток, дети бегали по косе, оглядывая новые, неизвестные места, за ними носились щенки. Одним словом, ничто уже не говорило о том, что всего лишь несколько часов назад этот остров был необитаемым.

11 августа Ушаков на самолете пилота Кальвица, доставленном на борту «Ставрополя», облетел вокруг острова. Кальвиц вел самолет на небольшой высоте. Это дало возможность ясно рассмотреть положение береговой черты. Среди льдов то и дело виднелись громадные лежбища моржей. Особенно много было их под северным берегом. Охотникам здесь обеспечен богатый промысел.

Особенно внимательно Ушаков осматривал бухту Сомнительную. Над ней Кальвиц сделал несколько виражей. Эта бухта, ограниченная отлогими берегами, оказалась совершенно открытой ветрам почти со всех сторон; только на севере высились горы, но они отстояли на 10–15 километров. Кроме того, выяснилось, что в бухту Сомнительную не впадала ни одна речка, ни один ручей. Ушаков мог теперь поздравить себя с правильным выбором места для поселения: бухта Роджерс несомненно подходила для этой цели лучше бухты Сомнительной.

Самое беглое ознакомление с конфигурацией острова показало, что карты, составленные в 1881 и 1911 годах, совершенно неверны. Ушаков увидел, как много ошибок предстоит исправить ему и его спутникам. Пока что, внимательно наблюдая с самолета за расположением гор и направлением основных рек, он намечал с юга на север, через остров, маршруты будущих экспедиций в глубь неизведанной земли, в ее центральные области. Полет этот очень пригодился начальнику острова; впоследствии во всех дальних поездках, которые совершали жители острова, Ушаков неизменно был проводником, хотя он сам впервые попал на этот остров.

Весьма благоприятной была ледовая обстановка: вокруг всего острова и далее на юг держалась чистая вода.

К середине дня 15 августа все работы вчерне были закончены. Плотники возвели стены жилого дома, навесили двери, вставили окна, настлали потолки и пол. Все остальное нужно было доделать самим. Конечно, Ушаков мог бы задержать «Ставрополь» еще на несколько дней, до окончания всех построек, но в любой момент к берегу могли подойти льды, и тогда судно вынуждено было бы зазимовать. Поэтому Ушаков и Миловзоров, посоветовавшись, решили, что держать у острова судно дальше нет необходимости. 15 августа «Ставрополь» ушел на юг. Надолго оборвалась связь острова с внешним миром.

Полярники немедленно взялись за достройку жилого дома. Работы оставалось немало. Нужно было поставить стропила, накрыть крышу. Плотницкими инструментами были вооружены все взрослые эскимосы. Скурихин тут же у жилого дома строил себе из плавника и выделенных ему материалов отдельную избушку. Эскимосы впервые занимались непривычной для них работой, и потому часто возникали непредвиденные задержки. Особенно мешали работе «охотничьи настроения»:

Нередко стук молотков прерывал крик: «Моржи!» Эскимосы стремглав спрыгивали на землю, хватали винтовки, вскакивали в вельбот и бешено гребли в море. Стройка пустела, плотники превращались в охотников. Вскоре с моря доносился треск винтовочных залпов.

Иногда охотники возвращались быстро, – значит, охота не была удачной. Чаще они задерживались надолго, и вельбот приходил до краев наполненный дымящимся мясом. Оно поступало в распоряжение женщин, а охотники лезли на верх дома и снова усердно стучали молотками.

Наконец, дом достроили. Женщины убрали мусор, вымыли полы и окна, мужчины внесли мебель и поставили камельки. Над домом закурился дымок.

В четырех комнатах, обставленных мебелью, привезенной с материка, поселились Ушаков, Савенко и Павлов с семьями. Каюта Ушакова (на зимовках обычно закрепляются морские названия) была сразу же завалена книгами, ружьями и различными приборами. Вскоре появились коллекции и первые охотничьи трофеи.

В углу помещалась плита, сооружение которой стоило Ушакову немалых сил. Крошечное зеленое растеньице, вывезенное из Японии, украшало несложное жилье. Растение это благополучно прожило на острове вместе с Ушаковым три года.

Сразу же началось сооружение склада. Дело не терпело отлагательств: грузы, лежавшие на берегу, мокли и могли испортиться, а следующий пароход должен был подойти к острову только через два года. 25 августа склад был готов. Прежде всего в пакгауз перевезли консервы, сгущенное молоко, чеснок. Ночью ударил мороз и выпал глубокий снег. Через два-три дня остальные грузы также уложили под крышу.

Быстро надвигалась зима, а с него долгая полярная ночь. Остро стал вопрос о заготовке мяса морского зверя – основного вида продовольствия для эскимосов и чукчей. Мясо нужно было и для прокорма ездовых собак, а их в колонии имелось больше сотни.

Вскоре северо-восточный ветер погнал вдоль берега густые массы льда. Однажды в миле от берега Ушаков заметил льдину с небольшим стадом моржей. Эскимосы тоже видели моржей, но на этот раз они не бежали к лодкам, а, сбившись в кучу, угрюмо смотрели в море. Этих бесстрашных людей явно пугала сильная подвижка льдов.

Ушаков понимал, что надо вырвать мясо у громыхающих льдов и пенящихся волн. Он решился на смелое предприятие. Подойдя к Иероку, – тот пользовался славой лучшего рулевого по всему Чукотскому побережью, – он отозвал его в сторону. Произошел такой разговор.

– Иерок, у нас нет мяса.

– Да, умилек, у нас нет мяса.

– Надо ехать.

– Да, надо ехать.

– Почему же никто не едет?

– Они боятся. Видишь, как быстро идет лед, какой плохой ветер.

– Но зима без мяса еще страшнее.

– Да, умилек, без мяса зима страшна.

– А ты поедешь?

– С тобой поеду. А если мы скажем – надо ехать, они тоже поедут с нами.

Иерок оказался прав. Как только Ушаков и Иерок взяли ружья и решительным шагом направились к вельботу, к ним сразу же присоединились еще пять эскимосов.

Ушаков записал в своем дневнике мельчайшие подробности этой памятной охоты.

«Вельбот, подхваченный попутным ветром, под умелой рукой Иерока на полном ходу огибает огромные льдины и, как змея, проскальзывает в узких щелях между ними... Льдины то и дело сталкиваются друг с другом. Часто их столкновение настолько сильно, что они разлетаются на куски. Одна из них, похожая на гриб, сильно обиженная нашим невниманием, с шумом перевертывается позади проскользнувшего вельбота. Несколько мгновений на ее месте огромная бурлящая воронка. Потом появляется высокий ледяной столб, но он недолго задерживается и вскоре с треском падает набок, обдавая нас тучей брызг».

Вдали виднеются моржи, они расположились почти у самой кромки льда. За льдом бешено несутся пенящиеся волны. Волнение и движение льда настолько быстрое, что опасность возрастает с каждым метром. Иероком овладевает настоящее вдохновение. Без рукавиц, без шапки, с развевающимися волосами, он словно прирос к рулю. Каждое движение, малейший поворот руля до предела точны. Вельбот пролетает в такие щели, где он обоими бортами чуть не чертит о соседние льдины.

К моржам надо подходить осторожно. Их легко спугнуть. Один неудачный выстрел – и все пропало. Но ведь на промысел вышли не новички. Гремит залп – и два огромных самца остаются на льду в награду за риск. Теперь можно возвращаться на берег. Путь уже почти закрыт льдами. Нельзя медлить ни секунды. Но как быть с моржами? Не свежевать же их здесь на льду! Кто-то предлагает принайтовить туши к бортам вельбота и так протискиваться к берегу.

«Мы окружены густым льдом, – пишет Ушаков. – Парусом пользоваться нельзя. Приходится двигаться вместе со льдом. Каждый шаг достается с боя. Всем нам ясно наше положение, и поэтому каждый делает все возможное. Время от времени нам удается раздвинуть две соседние льдины и продвинуться на несколько десятков метров к берегу. Вельбот часто сжимается двумя льдинами, и мы с замиранием сердца ждем, что вот-вот он треснет, как орех. Но пришвартованные к бортам туши моржей спасают нас. Они действуют, как хорошие буфера. Вдруг вельбот застревает между льдинами. Раздался треск, но, к счастью, лопнула только верхняя доска. Еще несколько часов упорной борьбы, и вконец измученные люди добираются до берега». «Эти две моржовые туши, – заключает запись Ушаков, – могли стоить жизни восьми человек. Но недостаток мяса зимой поведет к еще большим жертвам. Поэтому мы должны пользоваться каждой возможностью».

Одновременно со строительными работами и заготовкой мяса начались метеорологические наблюдения. Врач Савенко записывал показания приборов аккуратно и в установленные сроки, хотя радио не было и никуда эти данные не передавались. С тех пор наблюдения не прерывались, какие бы обстоятельства им ни препятствовали.

Как только закончились первоочередные хозяйственные работы, перед начальником острова встала серьезная проблема: как и где расселить промышленников, чтобы эффективно организовать промысел.

Следует отметить, что чукчи и эскимосы, выселившиеся из бухты Провидения и с мыса Чаплин, не принадлежали к зажиточным. Это были бедняцкие, малообеспеченные хозяйства. Естественно, они нуждались буквально во всем, им требовались пыжики для пошивки одежды, камусы для изготовления обуви и т. д. Многие эскимосы не имели винтовок и промыслового снаряжения – нарт, капканов. Все это пришлось выдавать им в кредит, в счет будущей добычи.

Осенью удалось заготовить некоторое количество моржового мяса и тем самым в какой-то мере обеспечить промышленников привычной для них едой на предстоящую зиму. Но Ушаков прекрасно понимал, что оставлять всех промышленников в бухте Роджерс – значит свести на нет зимний промысел, а он должен был быть самым добычливым.

Как только закончилось строительство, Ушаков рассказал эскимосам, что к западу от бухты Роджерс есть еще одна удобная для поселения бухта (он видел ее с самолета). Судя по наблюдениям с самолета, в том районе моржей больше, чем в бухте Роджерс. Ему удалось уговорить Палю, имевшего гребной вельбот, и его родственника Аньялика пойти туда вместе с ним на вельботе осмотреть это место и построить там юрты. Путешествие проходило при сносных условиях. Уже в темноте Ушаков нашел вход в бухту (позже названную бухтой Давыдова), находившуюся чуть восточнее бухты Сомнительной.

Разведчики проникли в глубь бухты, облюбовали небольшой мысок с косой и внутренней бухточкой и решили тут остановиться. Из плавника, раскиданного на берегу, тут же соорудили две юрты. Так был создан второй поселок на острове.

Едва Ушаков покинул новый поселок, как Паля и Аньялик обнаружили на косе бухты Сомнительной большое моржовое лежбище. Им удалось убить два десятка зверей.

Эскимосы были твердо убеждены, что вместе с ними на остров перебрался злой и хитрый черт Тугнагако. Всякая борьба с ним, по мнению этих наивных людей, была бесполезна, так как черта можно умилостивить только приношениями: крошками табака, щепотками чая, кусочками сахара. Ушаков не раз наблюдал, как эскимосы разбрасывали эти дары по земле, ласково уговаривая при этом Тугнагако, чтобы он не мешал охоте и не чинил препятствий колонистам.

Удача первой охоты в бухте Давыдова вселила в сердца Пали и Аньялика убеждение, что черт им в этом месте благоволит, и поэтому они уже не пытались возвращаться.

Мясо, добытое в бухте Давыдова, явилось большим подспорьем для всего населения острова: того, что добыли промышленники в бухте Роджерс, не хватило бы на длинную полярную зиму.

Ушаков решил создать еще один поселок на северном побережье острова. Как только на фактории выдались сравнительно свободные дни, он взял с собой несколько эскимосов, а также промышленников Павлова и Скурихина и отправился пешком через остров к северу, чтобы определить, насколько пригодны эти места для поселения. Найти удобный путь на север хотелось еще до зимы, чтобы не пришлось заниматься его поисками ночью, в темень. Попутно Ушаков решил собрать плавник и поставить его в костры, чтобы зимой не разыскивать дрова под снегом, а брать их в определенном месте, а также выяснить, достаточно ли в этих местах плавника для строительства юрты или нужно отпускать промышленникам меха и брезент для устройства яранг.

Поход был тяжелым. Разведчики шли целиною, все было ново, все неизвестно. Перевалив береговой хребет и поднявшись из долины реки нашей на восточное плоскогорье, они увидели вдали цепь северного кряжа. Подошли к долине реки Клер. Отсюда можно было рассмотреть в горной цепи довольно широкий развал, уходящий, как казалось, прямо на север. Решили идти в этом направлении, рассчитывая именно здесь найти проход через кряж. Вот уже позади долина реки Клер. Путешественники поднялись по пологому склону к подножию гор и вышли к руслу безымянной реки, выходившей из гор с запада. В этом месте река круто меняла направление и устремлялась на север. Ушаков и его спутники пошли вдоль реки. Справа и слева громоздились высокие горы, река петляла между ними, сохраняя северное направление. С обеих сторон впадали притоки; разведчики без особого труда пересекали их, так как воды в них было мало. Наконец, горы стали расходиться в стороны, долина стала шире, вдали открылось море.

Здесь, на северном побережье острова, разведчики нашли места, вполне подходящие для поселения. Вдоль берега тянулись песчано-галечниковые косы, образующие удобные бухты. С тундры в них стекало много ручьев и речушек. На косах и на матером берегу всюду лежал плавник, пригодный для постройки жилья и на топливо. В море на льду почти у самого берега виднелись залежки моржей. Еще на пути к берегу удалось убить трех медведей, по-осеннему жирных и уже обросших новой шерстью. Эскимосы, сопровождавшие Ушакова, были поражены обилием зверя.

И все-таки среди них не нашлось желающих переселиться на север. Они боялись не трудностей переезда и организации нового поселения, – Ушаков обещал помощь, – нет, они боялись... «хозяина здешних мест» – духа севера, или, как они попросту заявили, черта, который, по их убеждению, именно на северном берегу острова Врангеля устроил свою основную резиденцию.

Сидя у жаркого костра, на котором варилось мясо только что убитых медведей и закипал чайник, Ушаков допрашивал Иерока – старшего среди эскимосов:

– Почему ты думаешь, что черт именно здесь живет?

Иерок степенно отвечал:

– Черт везде живет, и тут тоже.

Ушаков пожимал плечами:

– Если черт живет здесь, значит он есть и на Роджерсе. Но ведь живете же вы там и не боитесь!

Иерок разъяснял:

– Верно, черт на Роджерсе тоже есть, но там мы живем с тобой и поэтому не боимся. Ты большевик, а черт большевика боится и нас поэтому не трогает. А среди эскимосов нет большевиков, и черту бояться будет некого.

– Если ты будешь жить здесь, мы тоже будем, – добавил Тагью.

Ушаков не сдавался:

– Но ведь живут же Паля и Аньялик одни, и им черт ничего плохого не делает.

– Верно, умилек. Но, наверно, черту нравится, что Паля и Апьялик там живут.

Сколько Ушаков и Павлов ни уговаривали эскимосов, сколько ни доказывали им вздорность их представлений о черте, они не изменили своей точки зрения.

Как на беду, случайное стечение обстоятельств привело к тому, что эскимосы еще сильнее уверовали в черта. На обратном пути при выходе к долине реки Клер наступила неожиданная оттепель, пошел дождь, скоро превратившийся в ливень. Путники промокли насквозь и брели по колено в воде. Тундра размокла. Ноги уходили по щиколотку в вязкую глину. Со склонов гор помчались бурные потоки. Неудивительно, что на возвращение потребовалось значительно больше времени, чем рассчитывал Ушаков. Разведчикам не хватило продовольствия. В довершение ко всем этим злоключениям после ливня наступило похолодание. Всю местность накрыл туман. Разведчики долго блуждали, ориентируясь только по компасу, пока им удалось подняться на одну из вершин береговой цепи, откуда было видно море. Тут тумана не было, было суше, и путники довольно быстро добрались домой.

Это происшествие еще больше укрепило убеждение эскимосов в том, что черт, живущий на севере, не желает, чтобы они переселились туда. Они считали, что трудности, испытанные на обратном пути, явились наказанием за дерзкую попытку проникнуть в царство всемогущею духа.

Не удалось расселить эскимосов и по южному побережью. Кроме Пали и Аньялика, все они остались жить в бухте Роджерс. Это сильно сказалось на результатах промысла: за сезон 1926/27 года было добыто всего 98 песцов. Правда, неудачное расселение не было единственной причиной неудачи промысла; оказалось, что эскимосы не умеют правильно использовать капканы. Используя опыт Скурихина, Ушакову пришлось учить промышленников разбивать угодье на участки, раскладывать приманки, настораживать капкан, скрывать его так, чтобы он, оставаясь совершенно невидимым, действовал без осечки.

 

 

 

Организация промысла, научные разведки Г. А. Ушакова

 

В октябре 1926 года, когда установился санный путь, а море еще не замерзло, Ушаков в сопровождении Павлова и Анакуля отправился в первую поездку вокруг острова. Ехать приходилось верхом, то есть по высокому берегу. Дорога была очень трудной: снега выпало немного, он был пушист и мягок. Собаки с трудом волокли нарты. Местами ветер вовсе сдул снег, тундра была голой и черной. В таких местах люди сами впрягались в нарты и помогали собакам. Подолгу приходилось останавливаться, пережидая, пока окончится пурга. За восемнадцать суток пути разведчики добрались только до устья реки Клер. Запасы продовольствия подходили к концу. Промежутки светлого времени сокращались все быстрее, и времени для работы оставалось мало. Ушаков решил возвратиться в бухту Роджерс и отложить продолжение разведки берега до весны.

23 ноября показался только узкий верхний край солнечного диска. Все небо горело. Снег переливался розовыми, оранжевыми, синими, фиолетовыми пятнами. Уже на следующий день солнце вовсе не поднялось над горизонтом. Поблекли все краски. Ландшафт посерел, словно его посыпали пеплом. Началась полярная ночь.

Зима 1926/27 года и ранняя весна 1927 года были самой трудной порой в жизни острова. Морозы доходили до 60°. Жестокие беспрерывные метели и отсутствие солнца делали невозможными сколько-нибудь отдаленные поездки. Запасы мяса быстро таяли. Собак стали кормить вареным рисом, и многие из них пали.

Ушакову в сопровождении Павлова и Иерока приходилось в полярную ночь ездить на север в поисках медведей, чтобы хоть как-нибудь улучшить положение эскимосов. Правда, со склада им отпускали достаточное количество продуктов, но все же эти продукты не могли заменить мясо, к которому они привыкли.

Одна из таких поездок на север окончилась трагически. Ушаков, Иерок и два эскимоса неосторожно вышли на молодой лед у берега. Много позднее выяснилось, что здесь проходит сильное течение, подтачивающее лед снизу. Как бы то ни было, лед провалился.

Эскимосы в таких случаях втыкают в лед ножи и держатся за них, пока товарищ набросит ремень и вытянет его из воды, как на лассо. Так поступили и на этот раз. Тянули друг друга, проваливались и снова тянули. Размочалили весь лед. Спасла маленькая старая льдинка, вросшая в молодь. Выбраться на нее удалось с превеликим трудом. Семьдесят километров ехали обратно до станции. Измокшие кухлянки смерзлись и при каждом движении рвали и резали тело.

Ледяная ванна не прошла бесследно. Ушаков заболел воспалением почек. Захворал и Иерок. Изношенный организм старика не выдержал, и 15 января 1927 года Иерок умер. Это была огромная потеря для всего коллектива.

«Я терял человека, – писал Ушаков в своем дневнике, – который понимал меня, был незаменимым товарищем, с которым крепко сроднили пять месяцев совместной жизни и борьбы... Больно сжалось сердце. В моей памяти пронеслись моменты, проведенные с ним. Вспомнилась его маленькая приземистая фигурка, освещенная светом костра, когда он стал на мою сторону и горячо выступал против суеверий своих сородичей... Яркими картинами пронеслись сцены на совместной охоте и длинные вечера в палатке, проведенные вместе».

Несмотря на болезнь, Ушаков вышел на похороны Иерока. Он с любопытством наблюдал за ритуалом погребения. Как только старик скончался, его тело одели в обычную рабочую одежду, на ноги натянули торбаза, на голову шапку, на руки рукавицы. Затем покойника положили на оленью шкуру и покрыли одеялом. Сверх одеяла вдоль тела положили деревянный брусок, концы постели и одеяла завернули и тонким ремнем увязали тело вместе с бруском, оставив с каждой стороны по три петли. Труп Иерока теперь напоминал хорошо спеленатого ребенка. Головы не было видно. Ноги по щиколотку торчали наружу.

После этого началась прощальная трапеза. Столом служил... сам покойник. На него поставили блюда с мясом. Плотно закусив и попив чай, эскимосы собрали на блюда недоеденные куски и, ухватившись за петли, стали выносить Иерока ногами вперед из юрты.

Самая важная часть ритуала – «разговор» с покойником – началась вне юрты, когда тело опустили на снег и все провожающие расселись вокруг. Два друга умершего, Етуи и Кмо, взявшись за концы бруска, стали задавать покойнику вопросы, на которые тот немедленно... давал «ответ». Лексикон Иерока был крайне ограничен – он «говорил» либо «да», либо «нет». При утвердительном ответе тело его якобы становилось настолько легким, что Етуи и Кмо, взявшись за концы бруска, без всякого труда его поднимали; если следовало «нет», покойник становился настолько тяжелым, что никак не удавалось его оторвать от земли, он словно прирастал к ней.

– Отчего ты умер? Не шаман ли накликал смерть? – спросил Етуи и, взявшись с Кмо за концы бруска, с тревожным усилием только чуть-чуть приподняли тело.

Следовательно, ответ отрицательный.

– Ты один пойдешь?

Тело поднимается легко, – значит, «да».

– А после тебя никто не умрет?

– Нет.

– Будет ли у нас мясо?

– Да.

– Закапывать ли тебя в землю?

– Нет.

– Разве ты собираешься куда-нибудь уйти?

– Да.

– Ты, вероятно, пойдешь на ту землю, где похоронена твоя жена?

– Да.

Наконец, опрос покойника окончен. Тело уложили на нарту, снова ногами вперед, и при свете фонарей процессия тронулась в гору. Нарты везли собаки. Ни одна женщина в процессии не участвовала. При каждой остановке провожающие обходили вокруг нарты и терлись о труп кто боком, кто плечом, после чего снимали с себя верхнюю одежду и трясли ее над трупом. Таким путем эскимосы передавали покойнику все свои недуги.

Место погребения разгребли в снегу в виде узкой неглубокой ямы. Туда и уложили труп. Перед этим покойника раздели и всю одежду разрезали на мелкие куски. То же самое проделали и с нартами: разрезали ремни, сломали доски и полозья. Кучу обломков придавили сверху тяжелыми камнями.

– Если оставить все целым, то Иерок скоро вернется и уведет кого-нибудь с собой. А теперь, пока он все починит, он забудет дорогу и не придет, – объяснили эскимосы недоумевающему Ушакову смысл этой нелепой процедуры (Богораз-Тан указывает, что у береговых чукчей, «по объяснению туземцев, вещи, оставляемые возле трупа, ломают для того, чтобы от них отделились души их, которые покойник берет с собой» (В. Г. Богораз- Тан, Чукчи. Изд. Главсевморпути. Л., 1939, т. II, стр. 194).

Около головы Иерока был сложен круг из камней. В него свалили изломанные, приведенные в полную негодность личные вещи покойного: обломки ножа и точильного камня, продырявленный чайник, черепки, чашки и трубки, порванный кисет с табаком, спички и др. Сверху положили сухари, горсть сахара, кусок кирпичного чая и жевательный табак.

(По его же указанию, у оленных чукчей нарты и другие вещи ломаются только потому, что целые вещи могут похитить люди других племен. «И действительно, я знаю случаи, когда люди из «чужих» племен присваивали себе нарты и другие предметы, которые были оставлены возле трупа неизломанными» (там же, стр. 188).

Хотя Богораз-Тан говорит, что на «кладбищах» береговых чукчей нет основания опасаться, что вещи могут быть украдены, все же известны случаи, когда такие общественные могильники расхищались командами китобойных судов, подходивших к берегам Чукотского полуострова. Можно думать, что желание предохранить могильники от расхищения оказало свое влияние на складывание обычая разрушать оставляемые у трупа вещи).

Но и на этом «предосторожности» не кончились. Для еще большей безопасности эскимосы постарались сделать все от них зависящее, чтобы покойник ни в коем случае не отыскал дорогу к селению и не увел еще кого-нибудь с собой. Обойдя вокруг могилы, они пошли к поселку. Впереди шел Тагью. Выйдя на след нарты, которая везла покойника, он завернул назад и сделал петлю, как бы завязывая узел. Все остальные в точности повторили этот маневр. На расстоянии полутора километров было «завязано» пять таких «узлов».

Перед тем как войти в селение, эскимосы вышли на лед и стали кувыркаться и кататься на гладкой ледяной поверхности. На берегу они разожгли костер, над которым долго и старательно трясли и выбивали свою одежду: все, что пристало к ним от покойника, должно было исчезнуть в огне костра.

Смерть Иерока поселила среди эскимосов панический страх. Они стали бояться не только севера, но и темноты. В темное время в одиночку никто из них не переходил даже из юрты в юрту.

Ушаков все еще был прикован к постели. Эта болезнь окончательно выбила эскимосов из колеи, так как причиной болезни Ушакова они тоже считали козни черта. За время болезни Ушакова из бухты Роджерс не вышла на промысел ни одна нарта. Савенко обнаружил у эскимосов первые признаки цинги. Витаминозных продуктов на острове не было, поэтому цинга могла усилиться.

– Что у эскимосов? – спрашивал Ушаков.

Товарищи мялись. Они не хотели беспокоить больного, но потом признались:

– Нет мяса. Собаки от вареного риса дохнут. У людей началась цинга. Эскимосы не хотят ездить на охоту.

– Почему?

– Иерок поехал – заболел. Начальник поехал – заболел. Иерок умер, ты болен.

Суеверия цепко держали в своей власти первобытный ум эскимоса.

По распоряжению Ушакова эскимосам стали выдавать квашеную капусту. Им было приказано есть ее как лекарство, в обязательном порядке. Эскимосы есть капусту не хотели, она казалась им невкусной. Не желая обижать Ушакова, они брали ее, относили за юрты и закапывали в снег. Это обнаружилось только летом, когда снег сошел и повсюду открылись кучки гниющей зловонной капусты.

Когда Ушакову стало легче, Павлов ему сообщил тревожное известие: эскимосы собираются покинуть остров и отправиться на материк по льду на нартах. Они твердо решили, что на острове жить нельзя, так как черт этого не хочет.

Ушаков понимал, что эскимосов удержать очень трудно. Но если они осуществят свой сумасбродный замысел, то наверняка все погибнут во льдах. Он приказал собрать всех эскимосов в свою комнату и, лежа на кровати, «открыл совещание». Ушаков не стал выяснять, почему эскимосы хотят ехать на родную землю, – это было понятно. Он спросил их в упор о другом: почему никто из них не едет на охоту. На этот раз за всех ответил Тагью – старший после Иерока. Он сказал, что ехать на охоту бесполезно – черт не даст ничего убить, он этого не хочет. Ушаков возразил:

– Если бы вы поехали на север, то наверное убили бы медведя, и тогда у вас было бы мясо.

Тагью ответил:

– Вот Иерок ездил с тобой на север и умер, а мы умирать не хотим.

– Но ведь ты ходил со мною на север и ничего с тобой не случилось, – сказал Ушаков Тагью.

– Тогда это было первый раз, и черт был не очень сердит, а потом он очень рассердился и взял Иерока. Мы думаем, что так будет со всеми нами, если мы не уйдем с острова.

Ушаков подумал и спросил:

– Ну, а со мною вы поедете на охоту?

Этот вопрос заставил эскимосов призадуматься. Они обсудили ответ между собою, и, наконец, Тагью сказал:

– Нет, умилек, теперь мы и с тобою не поедем.

– Почему? Вы говорили, что я большевик, а черт большевиков боится и поэтому не трогает и вас.

– Верно, умилек, мы это говорили, но тогда ты был здоров и черт тебя боялся, а теперь ты больной, и он тебя, наверно, не боится.

Переговоры ничего не дали. Положение создалось очень сложное. Не удержи Ушаков эскимосов еще день-два, они могли бы начать сборы для отправки на материк, и кто знает, удалось бы ли их тогда чем-либо задержать! Ушаков решил, что нужно немедленно поехать на охоту хотя бы ему одному и обязательно добыть зверя, чтобы доказать, что черт даже над больным начальником не имеет силы. Тогда доверие эскимосов к нему восстановится. И Ушаков заявил Тагью:

– Ну, хорошо, если вы боитесь ехать со мною, я поеду один.

Он встал с постели и приказал Павлову запрячь собак. Все стали отговаривать Ушакова от поездки, но он решил ехать во что бы то ни стало, хотя после перенесенной болезни был еще очень слаб и ходил пошатываясь.

С трудом Ушаков натянул кухлянку. В нарту положили палатку, спальный мешок и все необходимое для дальней дороги.

Отъехав от дома, Ушаков оглянулся в надежде, что кто-либо из промышленников последует за ним. Но из поселка никто не ехал. К счастью, едва только он перевалил через горы и спустился в долину реки, собаки вышли на свежий след медведя. Ушаков нагнал зверя и убил его с первого выстрела. Теперь предстояло освежевать медведя, снять шкуру и разделить тушу на части. Последствия острого воспаления почек, которое Георгий Алексеевич только что перенес, давали о себе знать: сильно болела поясница, трудно было разогнуться:

Преодолевая боль, Ушаков все же разделал медведя. Но он чувствовал, что силы его покидают, и боялся потерять сознание. Отделив от туши кусок мяса, Ушаков отнес его на нарту, повернул собак на старый след и пустил их обратно. Вскоре стало невмоготу сидеть; он лег на нарту и, чтобы не вывалиться, привязал себя к ней. Собаки шли по своему следу хорошо. Как Ушаков доехал до дома, он не помнит.

Эта поездка имела большое значение. Эскимосы оставили мысль о бегстве на материк. Они решили, что черт не так силен, если совсем больной начальник не только его не испугался, но смог даже отбить у него медведя. За мясом убитого Ушаковым медведя эскимосы съездили вместе с Павловым.

Через несколько дней окрепший Ушаков предпринял еще одну поездку, чтобы пополнить запасы свежего мяса. На этот раз эскимосы поехали с ним без разговоров.

Таким образом, серьезный кризис в жизни маленького поселения на острове Врангеля прошел благополучно. Коллектив вышел из него окрепшим и спаянным.

Летом 1927 года Ушаков начал собирать натуралистические коллекции. Поручить эту работу было некому, так как помощников он не имел. Требовалось большое упорство и терпение, чтобы без помощи специалистов, иногда без нужных инструментов и литературы освоить новое дело, – до этого он не занимался ни орнитологией, ни энтомологией, ни ботаникой.

На первых порах эскимосы относились к работе начальника как к какой-то причуде. Потом они охотно стали помогать ему. Убив какую-либо птицу, они прежде всего несли ее Ушакову и спрашивали, не нужна ли она ему. И только получив отрицательный ответ, охотники отдавали убитую птицу для приготовления пищи. Женщины приносили цветы. Первоначально это были экземпляры, собранные тут же у дома, но потом жены охотников стали уходить за цветами далеко в тундру. Ушаков заметил, что они приносят только красивые цветы, а простыми растениями и мхами пренебрегают. Оказалось, что эскимосы, наблюдая за деятельностью начальника, решили, что цветы он собирает для того, чтобы потом на материке по этим образцам изготовили ситцы и другие ткани. Видя, что он, как им казалось, собирает всякую траву без разбора, они опасались, что самые красивые цветы останутся незамеченными, а потому и ситцы не будут так ярки и нарядны, как им хотелось бы.

Много внимания было отдано сбору коллекций горных пород. С этой целью Ушаков отправился в отдаленные экскурсии, осматривая один район острова за другим. Конечно, работа носила в какой-то мере любительский характер, но он так серьезно и добросовестно относился к ней, что впоследствии специалисты высоко оценили его коллекции.

Врач Савенко продолжал вести систематические наблюдения на метеорологической станции. Постепенно накапливался ценнейший материал для познания климата острова.

Весна и лето были использованы Ушаковым для устройства продовольственных складов на побережье. У него уже складывался ясный план будущих длительных маршрутов для топографической съемки.

Летом 1927 года произошло событие, которое встревожило всю колонию. Неожиданно к острову подошла какая-то парусная шхуна. В течение двух суток она крейсировала у бухты Роджерс, в 2–3 милях от берега. Иногда шхуна подходила к бухте совсем близко. В бинокль Ушакову удалось разобрать, что при помощи флажных сигналов командир шхуны приглашал «губернатора» острова посетить его судно.

В эти дни поселок превратился в вооруженный лагерь. Были установлены круглосуточные наблюдения за поведением незваных гостей: полярники приготовились в случае чего встретить их вооруженным отпором. Уже целый год не было связи с материком. Как знать – быть может, каким-либо хищникам захотелось собрать жатву там, где они ее не сеяли. Были приняты все меры к тому, чтобы пришельцы не захватили врасплох жителей бухты Роджерс. Но через два дня шхуна, так и не вступив в переговоры с «губернатором», скрылась за мысом Гаваи и больше не появлялась.

Вскоре после этого памятного эпизода началось расселение эскимосов по острову. Год, прожитый на острове, со всеми его трудностями и невзгодами, приучил их к мысли, что надо устраиваться здесь всерьез и надолго. А жить всем в бухте Роджерс было явно невыгодно, так как скученность людей в одном месте сказывалась на промысле моржа, песца и медведя. Ушаков с помощью Павлова все время убеждал эскимосов поселиться в разных местах. При этом Ушаков ссылался на опыт Пали и Аньялика. Перезимовали они в Сомнительной хорошо. Все видели, что с ними ничего не случилось, что они добыли много песца, мяса им хватило на всю зиму, никто в их семьях не болел. По рассказам Пали и Аньялика, промысел там был богатый, моржа много, приходило несколько медведей, они их убили.

Эти факты убедили эскимосов в том, что начальник прав. Скурихин построил себе зимовье к западу от бухты Сомнительной, в местности, названной им Скалой. Тагью переехал к Пале и Аньялику. На севере близ косы Бруч обосновались Аналько, Кмо и Етуи.

Разъезжая по тундре, люди обнаруживали клыки мамонта, торчавшие во многих местах из грунта. Так появилась новая довольно доходная статья промысла. Найденные зимой и весной клыки отмечались вехой, а летом, когда почва оттаивала, туда шли с лопатой и кайлой и добывали клыки, иногда громадных размеров, добротной кости.

Весной этого же года Скурихин, бродя вдоль русла реки Нашей в поисках места, где можно было бы заложить шурфы на заветное «золотишко», неожиданно увидел гнездовища белого гуся с полными яиц гнездами. Он собрал их столько, сколько мог унести в шапке и вещевом мешке. Вернувшись в бухту Роджерс, он рассказал о находке. В тот же день была снаряжена экспедиция для сбора гусиных яиц. Зимовщики прошли всю долину реки Нашей и собрали несколько сот яиц. С тех пор каждую весну промышленники разыскивали гусиные гнездовища и собирали яйца.

Так спокойно и размеренно складывалась жизнь на острове. Между тем на материке, где не имели никаких сведений с острова, росло законное беспокойство за судьбу колонии. Следовало выяснить, как Ушаков и его спутники устроились на новых местах, не случилось ли чего с людьми за прошедший год. Как раз в эти дни для обеспечения колымской операции 1927 года в восточный сектор Арктики были направлены Совторгфлотом и Осоавиахимом два самолета – «Ю-13» и «Савойя-10», – пилотируемые летчиками Лухтом и Кошелевым. Воздушной экспедицией руководил Г. Д. Красинский.

Этим летчикам поручили добраться до острова Врангеля и выяснить, как там живут первые советские поселенцы.

15 июля с мыса Северного вылетела машина Кошелева. Полет был трудным, так как погода стояла отвратительная. Но Кошелеву удалось выполнить задание и достигнуть острова Врангеля. Вот что рассказал он о встрече с островитянами:

 «Пролетев еще немного, увидели бухту, по карте – бухту Роджерс. На берегу – яранги (эскимосское жилье), шевелятся люди. На одном домике красный флаг.

Спускаемся ниже, коснулись воды, благополучно сели. Подошли к берегу. Со всех сторон к нам бегут эскимосы, замечаем среди них и русских. Трудно передать общую радость встречи.

Нас окружили начальник острова т. Ушаков, доктор, учитель и их жены.

– Как живете, товарищи, скучно вам тут?

Ушаков улыбается:

– Еще года два-три можно здесь поработать. Время для изучения острова есть, провизии достаточно, охота хорошая, бьем медведей, моржей, песцов».

На следующий день прилетел на остров и «Савойя». На борту самолета был Красинский. Почти три дня пробыли гости на острове, все осмотрели, со всеми поговорили.

Ушаков послал с самолетом письмо во Владивосток. Он просил разрешения остаться на острове на третий год, чтобы полностью выполнить намеченный им план научно-исследовательских работ. Эта просьба Ушакова лучше всего говорила о моральном и физическом состоянии первых полярников на острове Врангеля.

Первая зима многому научила. Вторую зиму, 1927/28 года, полярники встретили во всеоружии: мясо заготовили заранее, промышлять песца и медведя научились; остров уже не представлял для них загадки – многое было известно и знакомо.

Более равномерное расселение промышленников на острове и охват больших промысловых площадей сказались благотворно на добыче пушнины: в этот сезон было поймано песцов почти в три раза больше, чем в предыдущем году.

В эту зиму Ушакову среди прочих дел пришлось заняться серьезной борьбой с шаманом Аналько. Пока Аналько жил в бухте Роджерс, под боком у начальника, он держался довольно скромно, и если камлал, то не требовал за это большой мзды. Переехав на север, он осмелел и немедленно распустил слух, что черт может быть умилостивлен только при помощи его, Амалько, камлания. К шаману стали ездить эскимосы из всех поселений. Они скрывали, что отправляются на камлание, а говорили, что едут в гости к родственникам.

Ушаков узнал об этом. Он стал собирать у себя уезжавших на север эскимосов и при посредстве Павлова разъяснял жульничество Аналько. Эскимосов обижало, что начальник принимает их за детей, которых можно провести различными фокусами. Они доказывали, что шаман не занимается фокусами, а действительно связан с духами.

Однажды в разгар зимы Ушаков заметил, что на север отправилось несколько нарт. Некоторое время спустя он выехал за ними в сопровождении Павлова. Подъехали к юртам в темноте. Оставив собак нераспряженными, Ушаков и Павлов подошли к юрте Аналько. Слышен был рокот бубна и завывания шамана, он пел какую-то ритуальную песню. Павлов переводил Ушакову слова песни. Потом пение прекратилось, и Аналько стал заклинать черта явиться и помочь ему. Ушаков ударил остолом по стене юрты. Кто-то из женщин, находившихся в юрте, вскрикнул. Потом воцарилась тишина. Аналько опять запел и стал звать духа. Ушаков стукнул по стене два раза. Это произвело на эскимосов большое впечатление. На этом Аналько закончил камлание и стал прорицать. Переждав некоторое время, Ушаков с Павловым вошли в юрту. Появление их было для эскимосов крайне неожиданным. Подсев поближе к ним, Ушаков сообщил слово в слово все, что им только что предсказал шаман. Удивлению эскимосов не было пределов. Они забыли про шамана и допрашивали Ушакова, откуда начальник все это узнал. В шутливых тонах Ушаков раскрыл им все тайны черта, который стучал остолом в стену юрты. Эскимосы долго и громко смеялись. Ушаков потребовал от Аналько, чтобы он прекратил обманывать людей и занялся более полезной деятельностью. На следующий день все собрались ехать на Роджерс. Аналько тоже поехал на юг. В дороге эскимосы открыто подшучивали над шаманом.

В бухте Роджерс Ушаков опять собрал всех эскимосов. Обсудили вопрос о шамане. Все эскимосы дали обещание больше к нему не обращаться. Все это время Аналько молчал, – видимо, он о чем-то усиленно думал. Когда беседа пришла к концу, Аналько взял со стола ножницы, подошел к Ушакову и попросил остричь ему прядь волос в знак того, что он больше камлать не будет. Он потребовал, чтобы никто из эскимосов не обращался к нему с просьбой о камлании.

Деятельность шамана на этом прекратилась. Конечно, эскимосы не перестали верить в духов, но хотя бы перестали верить в Аналько как в посредника между ними и духами, – это несомненно было достигнуто.

С наступлением светлых дней, в марте 1928 года Ушаков в сопровождении Павлова и эскимоса Анакуля на трех нартах отправился в поход вокруг острова для описи побережья и нанесения его на карту.

Поездка предстояла длительная; было очевидно, что продовольствия и корма для собак на все время с собой не захватить. Поэтому Ушаков заранее организовал на побережье запасные депо продовольствия и корма для собак. Павлов заблаговременно завез в эти пункты необходимое снабжение.

Поход облегчился тем, что теперь и на северном побережье имелось поселение. Только восточное и западное побережья оставались безлюдными.

В течение сорока дней разведчики следовали вдоль берега, нанося на планшет все извилины пути. Приметным местам – мысам, бухтам, устьям рек – тут же давались названия. Поход, как и следовало ожидать, оказался не легким. Передвигаться было очень трудно – дороги отсутствовали, на тундре нарты и собаки местами тонули в мягком снегу, к тому же местность резко пересеченная. Море было покрыто торосистыми льдами, и по нему тоже двигаться было очень трудно.

Несмотря на организацию запасных депо, Ушакову и его спутникам несколько раз приходилось прерывать работу, заниматься охотой на медведей, так как собакам не хватало корма, а возвращаться не хотелось. Убив одного-двух медведей и обеспечив тем самым пищей и себя и собак, охотники возвращались к месту, где были прерваны работы, и продолжали их.

На исходе сорок вторых суток три нарты подошли с запада к бухте Роджерс. Остров был обойден кругом. А через некоторое время на белом листе бумаги появились очертания острова, близкие к тем, которые сейчас мы видим на морских картах Чукотского моря.

Летом 1928 года к берегам острова должно было придти судно со сменой полярников, продовольствием и топливом. Но Владивостокское управление Совторгфлота учло просьбу Ушакова дать ему возможность закончить начатые работы. Поэтому рейс к острову Врангеля был отложен. Однако капитану Миловзорову, шедшему в Колыму, было поручено зайти на обратном пути на остров Врангеля и выгрузить там овощи, фрукты, уголь, керосин, газеты, литературу, почту, а также взять с острова пушнину, шкуры медведя, моржовый клык и мамонтовую кость.

В отличие от 1920 года, ледовая обстановка в эту навигацию сложилась неблагоприятно. «Ставрополь», хотя и рано закончил колымскую операцию, не смог подойти даже к острову Геральд. Сделав несколько безуспешных попыток пробиться к острову Врангеля, Миловзоров вынужден был уйти на юг.

Таким образом, островитяне помощи не получили. Но они сумели распределить свои ресурсы так, что еще одна, третья по счету, зимовка прошла вполне благополучно.

Истекший год показал, что нужно расселиться еще шире, чтобы освоить новые области острова и полнее использовать охотничьи угодья. Было замечено, что угодья, находящиеся вблизи побережья, дают больше песца, чем расположенные в глубине острова. Вследствие этого, по указанию Ушакова, Скурихин осенью 1928 года совместно с промышленником Таяном основал зимовье и на юго-западной оконечности острова – на мысе Блоссом. Там они очень удачно промышляли всю зиму. Кроме того, одно зимовье было построено на косе бухты Предательской. У скалы, где в прошлом году зимовал Скурихин, поселился Тагью, переселившийся туда из бухты Сомнительной. Таким образом, на южном побережье от бухты Роджерс до мыса Блоссом были заселены все удобные места. На севере было основано еще одно поселение укосы Бруч, – там поселились эскимосы Кивьяна и Нноко. В бухте Роджерс зимой 1928/29 года остались только семьи Скурихина и Таяна.

Зима прошла благополучно. В каждом поселении имелись достаточные запасы мяса. Эскимосы уже привыкли к острову, жизнь текла ровно и гладко. Только одно происшествие омрачило зимовку: в самую глухую пору полярной ночи загорелся дом Скурихина. Он сам в это время был на мысе Блоссом, а в доме жили его жена и дочь. Дом отстоять не удалось, и он сгорел дотла. Погорельцы временно разместились в доме фактории, а позже за ними приехал Скурихин и забрал их к себе на мыс Блоссом.

За многие месяцы совместной жизни Ушаков сблизился с эскимосами, познакомился с их бытом, нравами, обыденной жизнью. Особенно поражала быстрота, с которой они осваивали многие культурные навыки. Достаточно было кому-либо из аборигенов услышать один раз патефонную пластинку – и на следующий день эта мелодия уже распевалась вслух. Вначале эскимосы упорно селились в своих ярангах. Но теплые избы, построенные русскими, им очень поправились. Вскоре в становищах рядом с ярангами выросли избушки, сложенные из плавника.

На первый взгляд казались однообразными одежда и обувь этих темноволосых, широкоскулых людей. Но, пожив с ними, нетрудно было обнаружить проявления индивидуальных вкусов и даже своеобразного кокетства. Многие мужчины вшивали в свою одежду куски белого и черного меха. Девушки расшивали свои камлейки полосами разноцветной материи. Все, что попадалось яркого или блестящего – бисер, пуговица, монета, – эскимосы старались так или иначе вмонтировать в свой костюм.

Эскимосы оказались вспыльчивыми, но в то же время добродушными и незлобивыми людьми. В их словаре почти отсутствуют ругательные слова. Самое сильное ругательство, которое, кстати, эскимос произносит крайне редко, – это: «Ты не умеешь жить».

Не было ничего удивительного, что в этих наивных сердцах цепко держались дедовские суеверия. Хотя авторитет шамана Аналько благодаря усилиям Ушакова и Павлова был основательно подорван, вера в злых духов, якобы на каждом шагу подстерегавших этих простых и смелых охотников, оставалась достаточно сильной.

С севера дул злой ветер, с севера приходили холод и пурга. Следовательно, злой дух там и живет, верили эскимосы.

Они верили, что души умерших людей продолжают жить в зверях и птицах. И самые сильные и храбрые их сородичи перевоплощались якобы в белого медведя – царственное животное полярных просторов. Вот почему, убив белого медведя, эскимосы воздавали ему всяческие почести, стараясь задобрить всесильного царя Арктики. Шкуру убитого зверя привозили в ярангу. Перед ним расстилали оленьи шкуры, раскладывали чай, сахар, табак, хлеб. У головы белого медведя садились охотники. Они били в бубен, рассказывали сказки, чтобы занять душу медведя. Все становище приходило на эту церемонию, которая зачастую тянулась несколько дней, даже в самый разгар охоты.

Убитому моржу отрезали голову. Укладывали ее на разостланной шкуре перед ярангой, носом к входу: тогда зверь не убежит от человека. А для того, чтобы моржа не раздражал неприятный ему человеческий запах и чтобы он не сердился, меж ноздрей разрезали кожу.

Медленно отмирали эти верования, обожествление природы и зверей. Отмирали по мере того, как разрастался охотничий промысел. Наказы шамана, нередко задерживавшие охоту, нарушались вначале случайно, в пылу промыслового азарта, а затем и намеренно, раз первые нарушения проходили безнаказанно.

Многие охотники приехали на остров полунищими и оборванными, без теплых шкур, со старыми, проржавевшими ружьями. Теперь их хозяйства крепко стали на ноги. За три года на острове было добыто 500 песцов, 300 медведей, собрано 2,5 тонны моржовых клыков. В обмен на пушнину и кость фактория выдавала меха, постели, брезент для палаток, одежду, ружья, огнестрельные припасы, необходимые пищевые продукты.

Ушаков тщательно оберегал авторитет русского человека, доверие и уважение к нему. Он знал, что эскимосы больше всего ценят в человеке силу, выносливость, находчивость. И начальник сам запрягал собак, погонял их в пути, сам ездил на охоту.

– Он все делает, как эскимос, – говорили охотники, и это было в их устах самой высокой похвалой.

Поездки по острову нередко были сопряжены с приключениями. Об одном из них Ушаков подробно рассказывает в своем дневнике.

Отправляя группу эскимосов для создания на севере нового поселения, Ушаков поехал вместе с ними. Была середина марта. Ясное утро. Дул легкий северо-западный ветерок при сильном морозе. Путешественники отъехали всего лишь десяток километров от фактории, как движение стало замедляться. Через час после отъезда ветер перешел на восточный, а еще через полчаса начался встречный норд. Даль затуманилась. Под ногами закурился снег. Навстречу потекли миниатюрные снежные ручейки. Они заметно росли. Словно пар, все выше и выше поднималась над ними мельчайшая снежная пыль. В общем, начиналась пурга. Ветер крепчал с каждой минутой. Скоро начался настоящий ад, ветер поднимал снежную пыль метров на десять от земли и, словно взбесившись, бросал ее из стороны в сторону.

Всякая попытка двигаться дальше оказалась безуспешной. Собаки не слушались команды, бросались из стороны в сторону и в конце концов поворачивали обратно. «Досаднее всего, – писал в дневнике Ушаков, – то, что это происходит при ясном, лазурном небе. Ни одной тучки, ни одного намека на облачко. Бездонный нежно-голубой купол и яркое солнце. Это вверху. А внизу на высоте десяти метров над землей сплошная масса несущегося снега... Через полтора часа подъезжаем к колонии... Ясное небо, еле заметный северо-западный ветерок и... никакой метели!»

На другой день Ушаков и эскимосы совершили поездку без всяких приключений. Вечером на привале они любовались изумительным зрелищем. На западе за горизонт опускался огромный красивый шар солнца. Вернее – не шар, а сфероид, словно кто-то взял и сплюснул далекое светило. Весь запад горел, загорался снег, заснеженные поля и снежная пыль над ними. Казалось, что вся долина залита расплавленным металлом, бурно стекающим по склону. От потока как будто поднимался ярко-красный пар. А на горизонте густо-фиолетовой массой высился пик Берри и окружающие его вершины. Огромный «пожар» снежных полей приковал взгляд. Он и восхищал и подавлял своей мощью. Эскимосы, обычно равнодушные к красотам природы, сейчас не отрывали взора от курящихся красных потоков. Етуи возбужденно закричал:

– Пинепихток! (Очень хорошо!)

Но пожар не грел. Он был жутко холодным. Холодный ветер пробирался даже сквозь двойную меховую одежду.

Близилось лето 1929 года. Нужно было готовиться к приходу судна и отъезду с острова. Но об этом думали только европейцы, среди эскимосов желающих уехать на материк не находилось.

 

Вторая зимовка на острове Врангеля в 1929 году

 

 Три долгие полярные ночи провели зимовщики на пустынной, совершенно не исследованной земле. Надо было дать им возможность отдохнуть, привести в порядок записи, обнародовать собранные материалы. Правительственная Арктическая комиссия при СНК СССР поручила Акционерному камчатскому обществу организовать экспедицию на остров, подобрать людей, которые должны были сменить Ушакова и его товарищей, и снабдить зимовку всем необходимым.

По заданию правительственной комиссии новая экспедиция должна была во что бы то ни стало в 1929 году достигнуть острова Врангеля. Два года на материке не имели никаких известий от Ушакова. Судя по расчетам, запасы продовольствия и снаряжения на острове уже подошли к концу. Всем памятен был печальный опыт канадцев, когда четверо из пяти зимовщиков погибли потому, что не пришло вовремя судно.

На этот раз к острову Врангеля решили послать активное судно, которое могло бы пробиться к острову при любой ледовой обстановке.

На Дальнем Востоке в ту пору еще не было ледокольных судов, кроме портовых. Возникло предложение перебросить в Тихий океан ледорез «Литке», работавший в Черном море. Ледорезу предстояло совершить кругосветное плавание через тропики, а затем из Владивостока подняться в высокие широты, чтобы достигнуть берегов далекого острова. На заседании Арктической комиссии СНК СССР предложение АКО о посылке к острову Врангеля ледореза «Литке» было принято. Но все же вокруг экспедиции «Литке» разгорелись ожесточенные споры. Многие, в том числе и довольно опытные полярные моряки утверждали, что ледорез не сможет пробиться к острову Врангеля.

Дискуссия, и притом весьма энергичная, велась даже на страницах владивостокских и хабаровских газет. В Севастополь, где находился «Литке», выезжали две комиссии. В конце концов «Литке» был признан наиболее подходящим для ответственного рейса.

Пока «Литке» совершал кругосветный рейс, во Владивостоке готовили смену Ушакову, запасали продовольствие и снаряжение. На каждом шагу возникали большие трудности. Сильно сказывалось на подготовке отсутствие единой организации, которая могла бы координировать все действия: будущая зимовка имела несколько хозяев.

АКО, получившее правительственное задание организовать экспедицию на остров Врангеля, представляло собою хозяйственную организацию, которую, прежде всего, интересовали вопросы промысла. Создавать на острове радиостанцию, нанимать радистов, организовать гидрометеорологическое наблюдение АКО считало излишним. Хорошо хоть, что АКО предоставляло инициативу в этом направлении органам, специально работающим по связи и гидрометеорологии.

Вот почему пятеро зимовщиков острова оказались в подчинении трех различных организаций: начальник зимовки и врач – Акционерного камчатского общества, заведующий радиостанцией и радиотехник – Управления связи Дальнего Востока и гидрометеоролог – УБЕКО Дальнего Востока.

Начальник острова был назначен позже всех и не имел возможности влиять на подбор людей, так как он отвечал только за хозяйство острова. Радиостанцией предполагалось руководить непосредственно из Хабаровска, гидрометеорологом – из Владивостока. Неудивительно, что при такой нелепой организации дела людей подобрали в какой-то мере случайно, некоторые из них были очень слабо приспособлены к условиям жизни в Арктике.

Должность повара штатом вовсе не предусматривалась; поскольку чуть ли не каждый человек подчинялся отдельному ведомству, нельзя было централизовать питание. В общем, каждому предоставлялась возможность самостоятельно думать о том, что он будет есть и как устроится с приготовлением для себя пищи. Точно так же каждый должен был сам изобретать для себя костюм, закупить одежду перед отъездом или организовать пошивку ее на месте.

Начальником острова был назначен автор этой книги, врачом – Н. Е. Синадский, заведующим радиостанцией – Ф. Т. Шатинский, механиком-радиотехником – В. Ф. Боганов, гидрометеорологом – К. М. Званцев. С начальником острова отправлялась жена – В. Ф. Власова. Предполагалось, что зимовщики пробудут на острове три года, причем через два года к острову подойдет судно, которое доставит дополнительное продовольствие, овощи, промысловое снаряжение, топливо и т. д.

К большому сожалению, Дальневосточная контора Совторгфлота, снаряжавшая экспедицию Ушакова, не сохранила никаких сведений о том, что именно было завезено на остров в 1926 году. В делах АКО удалось разыскать лишь письмо Ушакова, посланное им летом 1927 года с самолетом. Письмо это, написанное крайне лаконично, говорило о том, что климат острова весьма суров: морозы доходят до 60°, дуют ветры страшной силы, бушуют снежные ураганы.

Все попытки разыскать какие-либо иные материалы остались безрезультатными. Так и не удалось узнать, какое научное оборудование завезено на остров, есть ли там библиотека, есть ли орудия промысла и какие именно.

Естественно, что подбор продовольствия и снаряжения производили наугад, условно предполагая, что на острове все запасы исчерпаны и что их надо создавать заново.

Исходя из опыта снабжения Камчатки и Чукотки, ЛКО прекрасно обеспечило зимовщиков и эскимосов промысловым снаряжением, охотничьим оружием, боеприпасами. Одних лишь патронов к винчестерам нам дали несколько десятков тысяч; кроме того, нас снабдили всем необходимым для самостоятельного изготовления еще 50000 патронов, дали полтонны черного пороха, больше тонны дроби разных номеров. Среди промыслового вооружения были также китобойные гарпунные ружья и все потребное к ним – гарпуны, бомбы, тетива и пр. Предполагалось, что к острову подходит промысловая рыба. Поэтому в списках значились невода, крючки, бечева для устройства крючковых снастей и т. д.

Единственным транспортным средством в Арктике в то время были собаки; для пополнения собачьей стан мы должны были взять с собой на остров 40 ездовых псов.

Для выполнения научных и промысловых задач были заказаны три «посудины»: тридцатифутовый моторный китобойный вельбот, тридцати и двадцатичетырехфутовые парусно-гребные вельботы с подвесным мотором. Кроме того, на острове предполагалось оставить один из двух кунгасов, которые принял на борт «Литке» для ускорения разгрузочных операций. Таким образом, на остров перебрасывалась целая флотилия малых судов. (К сожалению, из-за недостатка места на судне потом пришлось отказаться от большого парусно-гребного вельбота.)

Прекрасно была подобрана аптека; часть лекарств приобрели за границей. Для врача имелся богатый медицинский инструментарий.

В научном оборудовании были два микроскопа – биологический бинокулярный с эмерсией и геологический поляризационный, а также теодолит, буссоли, анероиды-альтиметры. Гидрометеорологическая станция, снаряженная УБЕКО во Владивостоке, располагала всем необходимым: имелись чашечный барометр, барометры-анероиды, барографы суточные и недельные, максимальные и минимальные термометры, психрометр Вильда, волосной гигрометр, нефоскоп Бессона, дождемерная установка с защитой Нифера, гелиограф Кемпбела, термометры для измерения температуры поверхности воды, ледо- и водомерные рейки, хронометр, теодолит для шаропилотных наблюдений, оболочки шаров-пилотов, баллоны с водородом. Мы получили также несколько фотокамер с новейшей оптикой, портативный киносъемочный аппарат «Кинамо», большое количество различного фотоматериала и 3000 метров кинопленки.

Среди прочих продуктов для нас было закуплено в Калифорнии большое количество апельсинов и лимонов. Еще на складах во Владивостоке обнаружилось, что часть этой экзотической провизии испортилась. Заниматься ее переборкой по ряду причин не было возможности. Не советовал этого делать и капитан Дублицкий, так как сохранить апельсины и лимоны в свежем состоянии все равно не удастся. Дублицкий рекомендовал их засахарить. С этой целью я и захватил из Хакодате десяток небольших бочонков. Еще в пути, как только выдалось немного свободного времени, мы занялись новым для нас делом – консервированием фруктов.

И фрукты, и сахар, и бочки у нас были. Однако никто толком не знал, как надо засахаривать фрукты. Решили особенно не мудрствовать. Бочонки хорошо вымыли и пропарили. На дно бочонка насыпали ровный слой сахарного песку, на него укладывали слой здоровых, совершенно не подвергшихся порче апельсинов, нарезанных тонкими ломтиками. Перед тем как резать, апельсины тщательно мыли и досуха вытирали чистым полотенцем. Слой апельсинов в 5–6 сантиметров засыпали слоем сахара приблизительно в 2 сантиметра, потом опять укладывали слой апельсинов, его снова покрывали сахаром. Когда до края бочонка оставалось 3–4 сантиметра, апельсины засыпали сахаром до самого верха, затем бочонок покрывали крышкой, подбивали обручи, и «консервирование» заканчивалось.

Этот способ оказался удачным. Первый бочонок с апельсинами мы открыли полтора года спустя и обнаружили, что весь сахар растворился в соке апельсинов и превратился в густой сироп. Сок, вытекший из апельсинов, заместился сиропом, и ломтики производили впечатление вполне свежих. Корочка апельсинов тоже пропиталась сиропом и превратилась в цукат. Излишки сахара осели на дно и образовали белую плотную массу, по виду и вкусу напоминавшую помадку, которую все мы с превеликим удовольствием потребляли.

Засахаренные лимоны и апельсины расходовались зимой второго и третьего года, летом выдача их прекращалась. Зимой засахаренные апельсины замерзали, но мороз на них не действовал разрушающе. Следовало только следить за тем, чтобы в бочонки не попадала вода, так как это повело бы к брожению. В общем «консервированные» столь первобытным способом фрукты у нас сохранились прекрасно.

С первых же дней зимы серьезной стала проблема водоснабжения. Как только замерзла тундровая речка, из которой мы брали воду, пришлось искать новые источники. Пресный лед около фактории отсутствовал, да и не только около фактории – его, пожалуй, трудно было найти на всем острове. Добывать воду из снега было очень хлопотно, требовалось много снега, чтобы добыть мизерное количество воды. Все же других источников для получения воды не было. Зато позднее, когда снег уплотнило ветрами и он стал по внешнему виду подобен лучшим сортам мрамора, добывание воды облегчилось.

Куски снега отделялись при помощи лопаты, а иногда топора или пилы. Большой посуды для воды у нас не было – имелись только жестяные бачки на семь-восемь ведер; поэтому, «добывать» воду приходилось по нескольку раз в день. Особенно трудно бывало во время стирки: вода мягкая, и пока выполощешь белье, изведешь целое море. После первых двух-трех стирок мы с Власовой ввели «усовершенствование»: чтобы не изводить много воды для полоскания белья, стали подкислять воду, отчего она становилась жесткой. В такой воде мыло выполаскивалось быстро и радикально, а воды уходило во много раз меньше. Для подкисления мы употребляли любую кислоту – от лимонной до соляной.

Не меньше хлопот возникало зимою с доставкой угля. Уголь, находившийся под открытым небом, в первую же пургу плотно занесло снегом, и добывать его приходилось с помощью лома или кайлы. Кроме того, в темноте и при ветре доставлять уголь к жилью, даже из закрытого склада, не легко. Следовало устраивать в тамбуре каждого жилого дома угольную яму для каждодневного расхода и тут же хранить небольшое количество дров для растопки. В доме, построенном Ушаковым, такая угольная яма была. Мы ее расширили и наполнили углем доверху. В тамбуре нового дома угольной ямы не было, и там поставили несколько больших ящиков.

На всю зиму хватить угольного запаса не могло; поэтому в хорошую погоду уголь для топки брали из основного склада и одновременно пополняли угольные ямы и ящики в тамбурах. Благодаря этим несложным мероприятиям снабжение углем зимой особых забот не вызывало.

В конце октября бухту сковало крепким льдом, свободно державшим человека; на косу за мясом стали ездить на собаках по льду. Перед ледоставом море выглядело фантастично: на горизонте, как гигантские зубы, торчали стамухи, кругом темнело необъятное водное пространство, дымившееся в морозном воздухе.

Замерзло море как-то неожиданно и ровно. Перепадавший временами снежок припудрил черноту просвечивавшей сквозь молодой лед воды, и все пространство к югу от бухты Роджерс побелело и засверкало под редкими лучами низкого солнца. От этой ослепляющей белизны небо посветлело, хмурые тучи стали белыми и легкими.

Зима вступила в свои права, но она нас не пугала, так как фактория хорошо подготовилась к ее встрече. Эскимосы, отправленные в свои зимовья еще 9 сентября, успешно использовали оставшееся до ледостава время для промысла; они развезли мясо моржа по угодьям, устроили приманки, подготовились к песцовой охоте.

Жизнь станции потекла плавно и размеренно. 

В повседневных заботах и хлопотах время текло незаметно. Единственно, что вызывало досаду, – это плохая связь с материком. Наша передающая установка оказалась маломощной, а радисты хотели, во что бы то ни стало, иметь связь непосредственно с Хабаровском. Вся зима 1929/30 года ушла на опыты и переделку передатчика, а летом слышимость, как говорили радисты, стала совсем плохой, и связь вообще прекратилась. 

На следующую зиму дело как будто улучшилось. С осени рация имела устойчивую двухстороннюю связь с Анадырем. Но от этого лучше не стало, так как Анадырь в свою очередь был плохо связан с материковыми станциями, и наши телеграммы лежали там по нескольку месяцев. Даже ведомственная корреспонденция проходила очень неаккуратно, а уж о частной  и говорить нечего. 

Вернувшись на факторию, я вплотную занялся подготовкой к зимовке. Спроектировал агры и рассчитал, сколько на них потребуется оленьих шкур. Предполагались следующие размеры агры: длина 3 метра, ширина 2,7 метра, высота 2,2 метра. На каждую полную агру требовалось от 35 до 45 так называемых постелей – шкур взрослого оленя. В отличие от эскимосских и чукотских, наши агры я решил сделать жесткими не в виде шатра с колеблющимися стенами, а почти как нормальные комнаты.

Меховые агры как зимнее жилье распространены на Чукотке давно, но такого вида агры, какими пользуются туземцы, для нас неприемлемы. Они холодные, и, кроме того, в них не поставишь ни стола, ни стула. А мы должны были продолжать научную, хозяйственную и прочую работу, которой занимались на протяжении прошедших четырех лет. Наши агры представляли собой небольшие, но все же достаточные для работы и для жилья комнаты нормального типа, с окном, дверью, потолком, за который не цепляется голова, и плотно натянутыми на каркас меховыми стенами. В жилой комнате две стены были меховые, а две обычные – бревенчатые. Строили мы их так.

На полу агры по ширине установили четыре, а по длине шесть стояков, причем по одному стояку с каждой стороны было прибито прямо к стенам дома. По верху стояков прибили рейки, образовавшие как бы верхний венец. На стене, на высоте 2 метров 20 сантиметров прибили брус, на который положили четыре рейки-матицы для потолка, а сверх них и поперек тонкие доски. Получилась довольно частая решетка. По длинной стене на стояки, с внешней их стороны, также прибили тонкие доски, тоже образовавшие решетку. Мех должен был лежать на этих досках для лучшего сохранения его.

Дверь состояла из рамы, на которой был натянут тот же мех, что и на стенах и потолке агры.

Несмотря на то, что шкуры для агры выделываются самым первобытным способом, все же выделка их необходима. Невыделанные шкуры ломки и быстро приходят в негодность. Чтобы организовать сносно зимовье, нам требовалось по меньшей мере 120 шкур. Для выделки их были мобилизованы все туземные женщины.

Пока выделывались шкуры, мы наготовили необходимого размера деревянные рейки, как следует выстрогали их, чтобы на острых гранях шкуры не так быстро изнашивались. Из них в наших жилых комнатах были построены каркасы.

Эскимоски Инкали и Агеко раскроили и сшили готовые шкуры в большие полотнища. Этими полотнищами мы обшили каркасы, причем гвоздями их прибили только к полу, да в нескольких местах у окна к наличнику. Двери в играх были нормального типа, только дверные полотнища меховые. В каждой агре было по одному окну. Агры были расположены так, что мех стены, прибитой к наличнику окна, включал окно дома в стену агры. Вентилировалась агра обычным порядком – через форточку. Мы построили четыре агры, закончив все работы в середине декабря.

Агры получились довольно хорошие, хотя и были очень малы. Если я работал за столом, а Власовой нужно было выйти из комнаты или войти, то мне приходилось вставать и убирать стул под стол. Теснота особенно досаждала радистам. Они часто раздражались, дело доходило до перебранок, и мне приходилось мирить их.

С переселением в агры пришлось ввести особые правила пользования ими. В них не разрешалось мыться, стирать, что-либо варить или кипятить, так как стены, впитав влагу, быстро сквашивались и агра переставала отвечать своему назначению. Было запрещено курение, так как из-за необходимости беречь тепло агры нельзя было часто вентилировать. Я совершенно перестал курить, как только были поставлены агры, и пытался воздействовать на Траутмана и Демидова. Демидов дал обещание бросить курить, но не выдержал и двух дней. Траутман с месяц не курил, а потом, как-то зайдя ко мне, объявил, что он больше терпеть не может и начнет курить. Несмотря на строжайшее запрещение курить в агре, эти великовозрастные люди пустились на обман и курили тайком от меня.

Агры прекрасно сохраняли тепло. Пока мы их строили, в наших комнатах на окнах намерзло много льда, и он не стаивал, даже когда протапливали печь. Но как только поставили агры, окна «заплакали», пришлось подставить банки и часто вытирать подоконники, чтобы на полу не образовались лужи. Через дна дня от наледей на окнах не осталось и следа. Окна и впредь были чисты.

Но как бы хорошо агры ни сохраняли тепло, к сожалению, сами по себе они тепла не вырабатывали. Потому вопрос об отоплении не был снят с повестки дня. Первое время, пока у нас был керосин, вопрос об отоплении разрешался крайне просто. Мы употребляли для отопления... пятнадцатилинейные лампы. От двух таких ламп в нашей агре развивалось достаточно тепла для того, чтобы чувствовать себя вполне работоспособным. Правда, температура была крайне неровная. В безветренную погоду, когда на улице тихо, у потолка ртуть поднималась до +20° по Цельсию, а на полу термометр показывал +7, +8°. В ветреные дни, когда от ударов пурги дом трясло, как в лихорадке, температура у потолка падала до +10 и ниже градусов, а на полу в это время температура была, как правило, ниже нуля. Несмотря на то, что в агре было сравнительно тепло, на полу, под линолеумом, постоянно сохранялся лед. Ходишь по полу, а он трещит, как будто какой-то шутник рассыпал под линолеумом жареный горох.

Через полчаса, максимум через час после того, как гасились лампы, в агре становилось невыносимо холодно. Для обогревания явно был необходим хотя и небольшой источник тепла, но работающий по возможности беспрерывно. Лампы же приходилось гасить, ложась спать или выходя из агры. За ночь температура в агре опускалась так низко, что в стакане замерзала вода. Кроме того, как тщательно ни следили мы за лампами, они неизбежно портили воздух отходящими газами, а экономя тепло, мы не могли часто проветривать жилье. Это влекло за собой довольно частые головные боли.

Все же мы мирились со всеми этими неприятностями, так как работать можно было. Руки не мерзли.

Керосина к началу зимовки у нас оставалось только 80 килограммов. Надолго его хватить не могло. Чтобы мобилизовать все ресурсы, я поручил Таяну осмотреть старые керосиновые бочки. На дне некоторых из них сохранились кое-какие остатки керосина, смешанного с ржавчиной. После фильтрования он кое-как горел.

Неожиданно среди пустых бочек, оставшихся на радиостанции, обнаружилась полная и накрепко закупоренная бочка. Пробка ее была совершенно «измочалена», – видимо, радисты пытались открывать ее бесчисленное количество раз, но попытки их оставались тщетными. С большим трудом Демидов и Таян открыли бочку, и в ней оказался... чистый керосин, 150 килограммов.

Чтобы подольше растянуть запас, я еще с осени прекратил отпуск керосина для примусов, переведя их целиком на бензин. Конечно, при неосторожном обращении могли быть и взрывы и пожары. Но люди понимали опасность таких происшествий, и к счастью все обошлось благополучно.

Наряду с этим требовалось изобрести какой-либо заменитель отопительного приспособления. Я предложил Демидову и Траутману подумать над разрешением этой проблемы, но они сразу же отказались.

– Теплая одежда есть, кукули для спанья тоже, обед и чай можно варить на примусах, а в них наливать бензин, ну, а темнота не век будет продолжаться, – заявил Демидов.

– Но ведь в таких условиях мы не сможем работать.

– Нас никто не осудит, если мы за эту зиму ничего не сделаем. Такими же рассуждениями отделался и Траутман. Убедившись, что от наших техников ждать помощи нечего, я взялся за это дело сам. Можно жечь бензин. Но сжигать так, чтобы было достаточно тепло, безопасно и чтобы отходящие газы не отравляли воздух в аграх, не так уж просто. При отсутствии инструментов, нужных материалов, а главное – знаний «бензино-топливная проблема» осложнялась.

Отправляясь в свое время в поездки по острову, я обдумывал проект отопления палаток во время переходов. После многих попыток мне удалось сделать из жести своеобразный ребристый калорифер, который становился на примус, как кастрюля. Благодаря довольно большой поверхности нагрева он отдавал окружающему воздуху много тепла. При таком калорифере в самую холодную пору мы имели возможность в палатке раздеваться.

Этот способ отопления имел два недостатка. Во-первых, очень быстро нагревался резервуар примуса. С этим мы боролись просто: ставили примус в тазик, наполненный снегом; снег постепенно таял и охлаждал резервуар. Во-вторых, палатка наполнялась отработанными газами. Этот второй недостаток в палатке почти не ощущался благодаря особому свойству парусиновых стен легко самовентилироваться. Только внутренние стороны палатки быстро покрывались копотью.

Этот опыт со всеми его удачами и неудачами и натолкнул меня на мысль применить такое же отопление в аграх, используя для отопления бензин. Если бы удалось соорудить такое приспособление, которое работало бы круглые сутки и так, чтобы при этом не нагревался резервуар примуса, то устранить остальные недостатки было бы просто.

Я знал, что резервуар нагревается за счет тепловых лучей, отраженных от горелки. Если на примус ничего не ставить, то он нагревается не так быстро, как в том случае, если на него поставить кастрюлю или чайник. Значит, резервуар нагревается тем больше, чем больше падает на него отраженных тепловых лучей; надо как-то изолировать резервуар от тепловых лучей и сделать трубку, на которую навинчивается головка, возможно более длинной.

Решил испортить один примус для опытов. Отрезал патрубок, в который ввинчивается головка, добыл медную трубку нужного сечения и обрезок патрубка припаял серебром к этой трубке, а уже самую трубку обычным третником припаял к резервуару примуса. Получился примус с удлиненной шейкой и высоко расположенной головкой. Верхние ножки отпилил. Затем из толстой жести я согнул квадратную печку, вытянутую кверху, закрыл ее крышкой с отверстием для трубы, а дно печи устроил глухим. Только в самом центре дна вырезал небольшое отверстие, чтобы только-только проходила головка примуса. К низу печки приделал высокие ножки. Внутри устроил нагревательный калорифер, состоявший из двух слоев железа, расположенных близко один над другим. Пламя должно было ударять непосредственно в это железо и раскалять его докрасна. От него должно было нагреваться верхнее железо, более широкое, чем нижнее. Горячие газы, отходя от этого железа и обтекая его по краям, должны были нагревать стенки печи. Для разжигания примуса в одной из стенок была устроена небольшая, свободно открывающаяся дверца с несколькими отверстиями для притока воздуха.

Для вывода наружу продуктов горения была устроена тонкая труба, выведенная за стены агры в обычную печную трубу. Эта труба одновременно создавала тягу воздуха, необходимую для нормального горения примуса. Горячие газы, проходя по трубе, нагревали ее стенки и увеличивали теплоотдачу всего приспособления.

Строил я печку наугад. Работать приходилось в помещении, где температура постоянно держалась ниже –15°. Манипулировать с железом и инструментом было крайне неприятно, поэтому с печкой я возился около полутора недель. Траутман и Демидов все время относились к моей работе с нескрываемым скептицизмом, но я на это не обращал никакого внимания.

Выход трубы через мех агры был изолирован так, что исключалась всякая опасность пожара, но в то же время обеспечивалась полная защита от проникновения холодного воздуха в агру.

Из тонких реек была сделана рамка размером 25 Х 25 сантиметров. С одной стороны к ней был прибит лист жести с круглым отверстием, в которое проходила труба. В полотнище стены на высоте 1 метра 80 сантиметров от пола было вырезано квадратное отверстие чуть меньше рамки; к краям этого отверстия прибита рамка со стороны, противоположной жести. Жесть, нагреваясь у места соприкосновении с трубой, вследствие быстрой теплоотдачи и низкой температуры воздуха за стенами агры теряла это тепло, раньше чем оно доходило до деревянной рамки и прибитою к ней меха.

Наконец, я в первый раз налил полный резервуар бензина, зажег примус и закрыл дверцу. Шум примуса был настолько незначительным, что совершенно не раздражал. Я уселся рядом с примусом и беспрестанно щупал резервуар – нагревается он или нет. Сидел до тех пор, пока не выгорел совершенно весь бензин и примус не потух. Печка сразу же, как только был зажжен примус, накалилась настолько, что брызги воды, попадавшие на нее, шипели и мгновенно испарялись. Трубы на всем протяжении в агре и на некотором расстоянии за ней были теплые. Температура в агре очень быстро поднялась до +25°, и теплый воздух распределялся значительно ровнее, чем при «отоплении» лампами.

Так появилась в нашей жизни «шипейла», как окрестили шутя мы бензиновую печь за небольшой шипящий шум, который она производила во время работы.

Топливная проблема была решена блестяще. Через несколько дней мы стали зажигать лампы только для освещения, тем более, что запасы керосина уже подходили к концу.

 

Теперь нам предстояло как-то разрешить задачу с освещением. Керосина уже не было даже для освещения. Еще с давних времен на складе хранился небольшой запас стеариновых свечей. Я распределил свечи между сотрудниками, но их было так мало, что не хватило бы даже на темные месяцы.

К этому времени дух изобретательства уже охватил весь коллектив. Была изобретена бензиновая свеча. Изготовил ее по собственному проекту Демидов.

Для поделки свечи Демидов взял резервуар негодного примуса. Он снял горелку, выпаял из него воздушную помпу, оставил только воздушный клапан. Затем от гильзы обычного винтовочного патрона Демидов отрезал дно и сделал небольшую фасонную трубку, а из пули выплавил свинец и тонким напильником пропилил на ней канавку в виде пояска на расстоянии 3 миллиметров от верха, доведя при этом стенки оболочки до минимально возможной толщины. Обычной швейной иглой с отломанным острым концом, заточенным на маленьком бруске в виде сверлышка, в канавке на пуле были просверлены три отверстия. Полученную таким образом горелку Демидов припаял серебром к гильзе, а гильзу обычным третником припаял к патрубку примуса. Перед припаиванием к примусу в гильзу был вставлен фитиль из асбеста, чтобы бензин лучше подавался к горелке.

Для зажигания этой свечи достаточно было одной спички. Горелка быстро нагревалась, бензин испарялся, пары его выходили из отверстий и горели ярким белым пламенем в три язычка.

Через некоторое время количество паров бензина увеличивалось, они не успевали сгорать, и свеча начинала густо коптить, покрывая все кругом жирным слоем сажи. Тогда приходилось через воздушный клапан спускать излишний воздух из резервуара, и свеча переставала коптить.

После первого опыта, признанного вполне удачным, было изготовлено несколько таких свечей.

 

Зимовка на острове Врангеля в 1934 г.

 

В 1934 году Главное управление Северного морского пути решило превратить маленькую научно-промысловую зимовку острова Врангеля в крупную полярную станцию с широкой программой научно-исследовательских работ и большим планом развития промысловой эксплуатации пушных богатств острова.

Поэтому ледокол «Красин» доставил на остров значительный штат – шестнадцать работников полярной станции, две семьи (пятнадцать человек) эскимосов из бухты Провидения, много разных грузов, строений.

За несколько дней стоянки «Красина» на косе рядом с радиостанцией выросли два больших жилых дома, а к северу от них – прекрасный склад с плотными стенами из шпунтованного леса и скотный сарай для привезенных на остров коров, свиней и баранов.

Образовалась самая настоящая улица. На столбах были подвешены электропровода. Энергию давал нефтяной двигатель. Поодаль от жилья выросла громадная куча угля. На всякий случай топлива мы оставляли с большим запасом – больше 400 тонн. На краю косы у самой воды лежали высокой кучей бидоны с аммоналом, плотно укрытые брезентом. Аммонал предназначался для разведки ископаемых.

Метеоплощадку пришлось отодвинуть подальше, чтобы близость строений не влияла на показания приборов. Точно так же потребовалось перенести подальше и вешала для сушки медвежьих шкур.

У старого склада лежала большим бунтом мука – запас лет на десять, не меньше. Невдалеке от вновь построенного склада высились штабели ящиков со всякими консервами, тут же лежали тюки с готовой одеждой, мануфактурой, обувью, галантереей и разной мелочью. К зданию рации свозили ящики с новым оборудованием.

По тундре, деловито похрюкивая и взрывая мордой верхний торфянистый слой, бродили свиньи. Тут же паслось несколько коров и единственная овца.

Видя такое большое строительство и обилие привезенных товаров, эскимосы искренне радовались: теперь им не придется терпеть материальные невзгоды и трудности. Неудивительно, что желавшие выехать на материк решили остаться на острове.

На «Красине» прибыла большая семья чукчи Попова, насчитывающая одиннадцать человек. Пока настоящим работником в этой семье был один Попов, а ребята были еще малы, но они вполне могли работать по дому и ухаживать за собаками. Через два-три года они уже могли помогать отцу и на охоте. Вторая семья, прибывшая на «Красине», состояла всего из двух человек – эскимоса Таграка и его жены. Грамотный, развитой, деятельный и инициативный, Таграк производил очень приятное впечатление. Как хороший охотник, он должен был занять среди промышленников одно из ведущих мест.

По плану ГУСМП основное внимание сосредоточивалось на метеорологических и гидрологических наблюдениях. Для проведения этих работ на остров прибыли два метеоролога и гидролог. Оснащение станции было пополнено аппаратурой для полного цикла аэрологических наблюдений; предполагалось поставить элементарные актинометрические наблюдения. Был завезен также большой железный мореходный катер. Для топографической съемки острова прибыл опытный топограф-геодезист, а для обследования полезных ископаемых и общей геологической съемки – геолог.

У дома рации вместо двенадцатиметровой мачты была установлена двадцатипятиметровая. Кроме того, за лагуной на высоком берегу поднялась вторая, пятнадцатиметровая мачта. Связь с внешним миром не должна была прерываться ни на минуту.

Приехавшие научные сотрудники хотели поскорее приступить к работе. Широчайшее поле исследовательской деятельности открывалось перед ними. Но какое горькое разочарование постигло их! Сколько испытаний выпало на их долю! Как жестоко над ними поглумилась судьба!

Первые месяцы после ухода «Красина» с острова поступала нормальная информация о жизни и работе коллектива полярной станции и промышленников; иногда в столичной печати появлялись коротенькие заметки о том, что врангелевцы готовятся к зиме, что они чинят собачью упряжь, где-то у берегов острова добыли белуху. Словом, обычные сообщения о будничных делах зимовщиков. Но в феврале 1935 года с острова была получена крайне нелепая телеграмма:

«Эскимосы поголовно больны видами эпидемии брюшного тифа. Есть смертность».

Откуда на острове мог взяться брюшной тиф? Ледокол «Красин» ушел с острова 30 августа. Если тиф привезен новой сменой, то инкубационные сроки этой инфекции давно прошли. Откуда же могла появиться эпидемия?

За восемь лет жизни советских людей на острове ни одного случая заболевания брюшным тифом не было. Да и вообще никаких инфекционных заболеваний, кроме гриппа, там ни разу не наблюдалось.

Руководство Главсевморпути предложило Семенчуку принять решительные меры для ликвидации заболеваний. Ответная телеграмма начальника острова гласила:

«Эпидемия прекратилась. Тяжело больных нет. Цингу ликвидировали. Было одно заболевание эскимосов. Умерло эскимосов пять».

Эта телеграмма вызвала еще большее недоумение. Тут и новое заболевание – цинга, о которой в первом сообщении не говорилось ни слова. А потом, как это – заболевание одно, а умерло пять человек?

У руководства Главсевморпути возникло предположение, что на острове не все благополучно, что дело не в брюшном тифе и не в цинге. Как могла возникнуть цинга при таком обилии завезенных на остров продуктов питания, в том числе специально витаминозных? Кроме того, противоцинготным витамином С богато моржовое мясо, заготовка которого на острове Врангеля особого труда не представляет. Тем более, что предыдущая смена оставила новым зимовщикам запас мяса из нескольких десятков моржей.

В конце декабря 1934 года при странных обстоятельствах погиб врач полярной станции Вульфсон. По сообщению Семенчука, доктор Вульфсон якобы замерз, затерявшись в тундре по пути на мыс Блоссом, куда он был послан для оказания медпомощи заболевшему эскимосу.

Для выяснения действительного положения дел ГУСМП сразу же по открытии весенней авианавигации командировало на остров начальника полярной станции Уэлен Жердева вместе с врачом Крашенинниковым.

Они прилетели на остров Врангеля 10 апреля 1935 года и сразу же вскрыли вопиющие преступления начальника полярной станции Семенчука.

После ухода ледокола «Красин» Семенчук, вопреки здравому смыслу, принудил промышленников работать на Роджерсе по переброске привезенных грузов с косы в склады. Эскимосы не смогли использовать сентябрь для охоты на моржа и подготовки жилищ к зиме. Пока не наступило время ледостава, эскимосы охотно выполняли поручения Семенчука. Потом они стали беспокоиться и приходить к нему поодиночке и группами с просьбой дать им необходимые товары и отпустить домой. Но Семенчук всем отказывал, ссылаясь на то, что еще не все работы закончены и люди нужны на фактории.

Таян, Паля и некоторые другие промышленники обратились к Семенчуку с просьбой разрешить им организовать промысел моржа на плавучих средствах полярной станции, здесь же в бухте Роджерс Семенчук не разрешил.

Эскимосы с тоской смотрели на море. В пределах видимости мимо Роджерса медленно проплывали на льдинах многочисленные моржовые лежки.

Наконец, Семенчук нашел возможным отправиться на охоту. Результаты оказались более чем плачевные. Командуя промышленниками, он отдавал нелепые распоряжения, суетился, шумел. Моржи уходили раньше, чем охотники успевали подойти к ним. В конце концов эскимосы отказались ходить с ним на охоту. Тогда самодур запретил давать им плавучие средства для самостоятельней охоты.

За весь сентябрь не было убито ни одного моржа. А запас, сделанный перед приходом «Красина», составлял в бухте Роджерс 40 туш, в бухте Сомнительной 23 туши, на мысе Блоссом 12 туш и на севере 4 туши.

Нормально для удовлетворения нужд островного хозяйства заготовлялось 140–150 туш. При некоторой экономии могло хватить и половинной нормы, тем более, что весной запасы мяса можно пополнить за счет охоты на белого медведя и нерпу.

Но в зимовьях оставались только женщины и дети, заготовленное моржовое мясо не охранялось, и большую часть его растащили медведи да поели собаки, бегавшие на свободе. Поэтому в зимовьях очень скоро мяса не стало.

Вернувшись в зимовья, эскимосы начали было промысел песца. Но приманки, состоявшие в лучшем случае из обглоданных медведями и собаками костей, а то и старой нерпичьей шкуры, не могли привлечь песца. Песец не ловился. Кроме того, от бескормицы начался падеж среди собак, они дохли одна за другой, и вскоре эскимосам не на чем стало объезжать охотничьи угодья.

Эскимосы пошли за помощью на факторию. Они не сомневались, что получат там продукты в кредит и хотя бы немного мяса с косы. Но Семенчук им отказал в помощи. Он заявил, что ничего в кредит отпускать не будет, а только в обмен на пушнину. Не дал он эскимосам и моржового мяса. В то же время на Роджерсе никто не удосужился привязать собак, и с ледоставом несколько десятков псов напали на склад мяса, никем не охраняемый и ничем не закрытый, и в короткое время от всего запаса оставили лишь обглоданные шкуры: Эти преступные действия Семенчука не были случайны. Еще в меньшей степени их можно было объяснить неосведомленностью. Из-за явно небрежного отношения к подбору кадров остров попал в руки матерого врага, воспользовавшегося своей властью и бесконтрольностью. Этот бандит воплотил в себе черты кровавых колонизаторов прошлого, хищных конквистадоров, которые огнем и мечом уничтожали туземные народы, расчищая путь к собственному обогащению. Семенчук, этот современный конквистадор, случайно пробравшийся в ряды советских полярников, не скрывал своего презрения к туземцам. Он нагло заявлял, что все они лентяи и их надо держать в ежовых рукавицах.

На острове начался голод, а Семенчук разглагольствовал о необходимости жестко регулировать выдачу продукта («если, – говорил Семенчук, – выдавать им, сколько просят, они совсем разленятся и ничего не будут делать»). Зимой Семенчук разрешил выдавать каждому промышленнику в месяц по банке мясных консервов, 250 граммов риса, крупы и компота и килограмму сахара. Семьи эскимосов ничего не получали. Эта голодная норма ничего изменить не могла. На острове создалось дикое положение: эскимосы голодали, а склады фактории ломились от продуктов.

Эскимосские семьи, жившие в Роджерсе, не могли получить даже угля для камельков и должны были выходить из затруднений своими силами. Старуха Инкали, мать эскимоса Таяна, имевшего многочисленную семью, ходила, пока тундра не была покрыта снегом, с железным крючком и собирала ползучую иву. Эти «дрова» больше чадили, чем давали тепла. Но когда тундру закрыло снегом, не стало и этого топлива. Старой женщине пришлось впрягаться в нарту и собирать на косах бухты Роджерс мелкие гнилушки, так как хороший плавник был сожжен еще в прошлые годы.

Зимовщики, видя, как бедствуют эскимосы, ночью тайком от Семенчука приносили им уголь и продукты. Но эти крохи не могли существенно облегчить положение эскимосов.

Если семьям, жившим в Роджерсе, время от времени кое в чем помогали зимовщики или они сами что-нибудь зарабатывали пошивкой одежды для зимовщиков, уборкой помещений и т. п., то положение живших на северной стороне было совершенно безвыходным.

Особенно плохо обстояло с продовольствием в семье эскимоса Анакули. Живя уединенно, он ниоткуда не мог получить помощи. Уже в самом начале зимы эта семья стала употреблять в пищу всякие суррогаты. Прежде всего были съедены еще не подохшие к тому времени собаки. Но скоро и собак не стало. В ход пошла лахтажья и колотая моржовая шкура, которой была обтянута байдара. Кожу мелко крошили ножом и потом долго варили (хорошо еще, что на северной стороне было много дров).

Вскоре умер отец Анакули и его старший брат, а потом и его единственный сын. Анакуля с женой Нанехак остались одни.

Один за другим умирали дети. За восемь лет до того на острове умерло только двое детей – шести и семи лет. Среди детей грудного возраста смертности совсем не было. Теперь гибли не только дети, но мужчины и женщины в расцвете лет.

В первые же дни после ухода «Красина» начался разлад среди коллектива полярной станции. Семенчук, его жена и биолог Вакуленко терроризировали всех. Этой группе активно противостоял врач Вульфсон и его жена Гита Борисовна. Остальные, хотя и видели вредительскую политику Семенчука, открыто выступать против него боялись, опасаясь, как бы на материке это не сочли за бунт, – ведь Семенчук все же представитель власти. Кроме того, многие боялись и лично Семенчука, который запугивал угрозой физической расправы каждого, кто отказывался ему повиноваться. Таким образом, все эти люди, ясно сознавая, что Семенчук проводит антисоветскую, вредительскую политику, не находили в себе мужества разоблачить его.

Один только врач Николай Львович Вульфсон открыто указывал Семенчуку на неправильность его поведения в отношении эскимосов-охотников и их семей. Когда же среди промышленников начались болезни, Вульфсон стал активно, всеми доступными ему средствами бороться против действий начальника острова. Он резко критиковал Семенчука на собраниях полярников, писал о неправильности его поведения в стенгазете, пытался сообщить о его безобразиях на Большую Землю (эти телеграммы были задержаны на острове).

Честнейший и прямой человек, Вульфсон горячо полюбил эскимосов. Он как мог заботился о них, оказывал им всяческую помощь, настойчиво добивался отпуска необходимых продуктов.

Вульфсон явно мешал Семенчуку. И Семенчук решил убрать со своей дороги этого честного человека. Был спровоцирован вызов доктора на мыс Блоссом к якобы заболевшему эскимосу Тагью.

26 декабря 1934 года доктор выехал на Блоссом в сопровождении каюра Старцева, который зарекомендовал себя как человек, абсолютно преданный Семенчуку; любое приказание Семенчука Старцев считал для себя законом.

27 декабря Старцев приехал в бухту Сомнительную и сообщил жившим там эскимосам Кмо, Етуи и Пале, что он в пурге по дороге потерял Вульфсона. Эскимосы очень обеспокоились и хотели немедленно ехать на розыски. Старцев удержал их, заявив, что ночью искать нет смысла. Кмо все же хотел выехать на розыски в одиночку, но Старцев сделать это ему не разрешил.

На следующий день Старцев весь день спал, и розыски организованы не были. Поехал один Кмо, но, не зная, где искать, вернулся ни с чем.

29 декабря Старцев выехал на розыски вместе с Кмо, но через полчаса вернулся обратно. На следующий день, то есть 30 декабря, на розыски ездили Кмо, Паля и Етуи, но в указанном Старцевым направлении ни Вульфсона, ни его нарты не нашли.

Только 31 декабря, захватив с собой всех эскимосов, Старцев поехал на Роджерс. По приезде он сообщил Семенчуку о случившемся; эскимосы в свою очередь, рассказали о происшедшем работникам станции.

По требованию зимовщиков Семенчук вынужден был организовать поиски. 4 января тело доктора Вульфсона было найдено. Даже при беглом осмотре стало ясно, что доктор погиб от насильственной смерти. Никто, кроме Старцева, не мог совершить это убийство. Но под угрозами Семенчука был составлен акт о том, что доктор погиб по собственной вине, заблудившись в пути.

11 января полярники похоронили доктора Вульфсона невдалеке от флага СССР на мысе Пролетарском.

После гибели доктора положение эскимосов еще больше ухудшилось, они теперь не получали даже медицинской помощи. Г. Б. Вульфсон, жена доктора, была лишена возможности оказывать медпомощь, так как по распоряжению Семенчука аптека у нее была отобрана и передана Вакуленко – другу Семенчука.

Начиная с этого времени, эскимосы стали гибнуть один за другим – и взрослые и дети.

За восемь месяцев умерло двенадцать человек, среди них промышленники Тагью, Етуи, Нувок, Аналько, Таграк, женщины Синеми, Кивуткак, остальные – дети.

Прибывший на остров в начале апреля 1935 года И. Л. Жердев быстро разобрался в обстановке. По его докладу, Семенчук был немедленно отстранен от работы и вывезен на мыс Шмидта.

За восемь месяцев вредительской деятельности Семенчука хозяйство острова пришло в полный упадок. Погибли почти все собаки, этот основной и единственный вид промыслового транспорта, только на полярной станции осталось несколько упряжек. Не сохранились и кожаные байдары, без которых промысел невозможен.

За весь сезон было поймано всего 50 песцов – 13 процентов от многолетней средней добычи на острове. Даже в первый год освоения острова, в сезон 1926/27 года, песцов было добыто в два раза больше. Столь же плохо обстояло и с другими видами промысла. Медведей заготовили в три раза меньше, чем обычно, мамонтовую кость совершенно не заготовляли, моржового клыка добыли очень мало.

Не лучше шли и научные работы на полярной станции. Семенчук всячески тормозил проведение научных работ, систематически отказывал в необходимой помощи, в выдаче нужных материалов. Для работ, связанных с поездками по острову, он не давал собак. Геодезист Смирнов за время пребывания Семенчука с большим трудом выполнил только 12 процентов плана, а после вывоза Семенчука за четыре месяца сделал 116 процентов плана.

До 1934 года на острове Врангеля совершенно не проводились геологические исследования. Первый геолог был направлен в смене Семенчука. Но Семенчук отправил этого геолога обратно, мотивируя этот акт самоуправства разногласиями с ним. Таким образом, остров опять остался необследованным в геологическом отношении.

Почти ничего не смог сделать и гидролог Куцевалов. Зимой для доставки на место гидрологической станции всего оборудования (лебедки, батометров, вертушки Экмана-Мерца, палатки, пешень) ему требовалось не менее двух собачьих упряжек. А Семенчук либо вовсе отказывал в собаках, либо давал одну упряжку, но без помощника.

Прибыв на остров, Жердев сразу принял экстренные меры для ликвидации последствий вредительства. Все промышленники получили продовольствие, которое завезли им в становища на собаках полярной станции. Месячная норма выдачи была установлена по указанию доктора Крашенинникова и регулярно доставлялась по назначению. Туда, где не было топлива, завезли каменный уголь. Как только началось нормальное снабжение, полностью прекратились заболевания. Эскимосы занялись охотой на нерпу и лахтака.

Больных свезли в бухту Роджерс, где они находились под постоянным наблюдением Крашенинникова. В состоянии больных быстро наступило улучшение. Один за другим они покидали постели и включались в трудовую жизнь острова.

Но самое главное – оздоровляющее влияние на эскимосов оказывало человеческое, любовное отношение к ним Жердева. Туземцы поняли, что советская власть осуждает политику Семенчука, этого волка, пробравшегося на их остров.

Однако одной продовольственной и медицинской помощью дело ограничиться не могло. Нужно было поставить на ноги хозяйство, чтобы оно жило не на иждивении государства, а результатами своего труда.

Из-за гибели собак и утраты плавучих средств большинство хозяйств с наступлением лета не могли самостоятельно провести заготовку моржового мяса. Поэтому было решено собрать промышленников в бухту Роджерс и здесь, используя плавучие средства полярной станции, заготовить необходимое количество моржей, а осенью по воде или по первому снегу на собаках завезти мясо на зимовья.

Эскимосы охотно согласились на предложение Жердева, перебрались в бухту Роджерс и организовались в бригады для промысла моржа.

Для восстановления собачьего поголовья наиболее пострадавшим хозяйствам было роздано несколько собак с полярной станции. Научные сотрудники полярной станции с приездом Жердева сразу почувствовали, что теперь им не только не мешают, но, наоборот, заботливо помогают.

Все они дружно взялись за работу.

Тяжелая, мрачная зима постепенно забывалась. Следы семенчуковщины стирались. Эскимосы жили теперь так же, как до этой черной годины. Только скорбь по погибшим товарищам, женам, мужьям и детям не позволяла забыть о чудовищной странице в жизни острова.

Возвратившийся осенью 1935 года с острова Врангеля Жердев привез мне письмо от эскимоса Таяна – письмо, в котором скупыми словами плохо знающего русский язык человека ярко рисуется весь ужас происшедшего и гнусность врага, пробравшегося к власти на этом отдаленном клочке нашей родины.

Вот это письмо.

«Здравствуй, бывший мой начальник (умилек)!

Я получил вас посылки с самолета, книжки, журналы, конфеты, фотографии. Учин рад посылкоми. Получил с парохода «Красина» посылки и письмо от Казанского. Все эскемося рады посылкоми и фотогрофиям. Я раздал всем, кому написану. Шлем искрини привет тебе и анахаку. Мы эскемося вас помним, незабываем; скучайм по вас.

Я живу на севери охотникум. Этом году охота очин плохая, мало песцов и медведи. Я сам не одного песца не поймал и не убил медведи, потому часто я болел очиня сельно. Хорошо, что доктора были хороший, мине спасли. Если бы не было докторов, я бы умер. А сыно мой Володка умер, жалием его. Он уж начал говорит по русски, здоровался докторами.

Когда я лижал, Инкали сама пишком ходила за дровами на кошку. На себя тащила нарту, потому, говорять, Семенчук дров не давал.

Насчет других охотников, чем оне болели, я незнаю. Почиму мало поймали песцов? Оне говорят, потому, что работы много было и проболели. Все охотники заболевали, также умерло охотников: Тагею, Етуй, Навок, Тагаак (новый приежий), Синоми, Кивуткак.

Эти охотники умерли после гибиле доктора. Он сам замерз, оне уехали в Блоссом с Степкой. Пурга их застала по дороги, друг другу потерали и он погиб – так я слышал от Степки. Еще один русски биолог сам застрелился. Это я не знаю, по чиму, он застрелился, потому, что я только что начал ходит немного. Я лыжал 4 месяц, дажи был без памяти. Говорят, что я простудился на севери.

 Семя Анакуля ели собак и кожи лахтачи. И у меня собаки подохли, очин мало осталось, потому, что мало было корму. У меня мясо не убрали с косы, та собаки, писали, обклотали миного.

Насчет продуктов. Нам видавали по одной банки на месяц мясных на человика. Охотникам сахару спирва по 2 кило, а потом по 1 кило, рису 0,25 на человика, компот тоже. И крупы охотникам выдавали спирва в кредит на 6 месяц, а потом только под пушнину.

А когда сменили Семенчука, прилител Жертев, припавили продуктов. Охота уже прошла, он охотникам дал подержку и он помог охотникам. Дажи мы хотели его оставит, он отказался, потому что он больной хотел лечится.

Мы бы вам что нибудь послали, но у нас нечиго нет. Ну мы знаем вы проживети как небуд. Ну, помни, если по чиму небуд нужно будет дениги, пиши телеграму, а мы поможим вам, пошлем дениг.

Шлю тебе и Власовой мой искрыни привет. Не забуду вас и все эскемося опищают не забыт. Очин довольный все охотники подарками и фотографий. Пока так.

Насчет моржовый охоты онас на Роджре совсим было плохо, потому что не зная нам начальник Семенчук руководствовал. Дажи носовому стрелку нельзя был махат рукой, показыват направление лежки, все таки знаем ход немного.

Но пока ничего писат. Еще раз шлю вам горячи, ярки, искрыны привет, жилаю числивой проживания

                                                                                                      Ваш Тоян

Остров Врангеля. 1935, 31 августа».

 

Итоги вредительской деятельности Семенчука были подведены Верховным судом РСФСР в столице нашей родины Москве. Шесть дней в зале Верховного суда разбиралось дело о преступлениях на острове Врангеля.

Преступники пытались обмануть суд, но были изобличены многочисленными свидетельскими показаниями и точным анализом происшедших событий.

Семенчук и Старцев были приговорены к высшей мере социальной защиты – к расстрелу.