Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Минеев А.И. Остров Врангеля. Издательство Главсевморпути,  Москва – Ленинград, 1946 г.

Зимовка на острове Врангеля в 1935 г.

 

Двадцатого августа 1935 года ледокол «Красин» вновь подошел к острову Врангеля. Прошел всего один год, но как много изменилось за это короткое время!

Первые раны в хозяйстве и жизни острова были залечены сразу после снятия вредителя. Но нужно было  сделать еще  многое, чтобы вновь наладить островное хозяйство, снова высоко поднять на острове знамя Советской страны, побывавшее в нечистых руках. Для осуществления этого требовался здоровый, свежий и работоспособный коллектив.

Подобрать такой коллектив и возглавить его руководство Главсевморпути поручило Гавриилу Герасимовичу Петрову – коммунисту, участнику  гражданской  войны,  уже  имевшему  опыт  работы в Арктике. Помощником его был назначен Владимир Сергеевич Казанский, старый коммунист, имевший за плечами двадцать лет партийной работы.

Коллектив был подобран крепкий. Степа Семенов с 1931 года работал в Арктике. Его заслуженно прозвали «золотые руки». Зимовал он на Земле Франца-Иосифа, на мысе Северном. Без отрыва от основной своей работы буквально «из ничего» построил на мысе Ванкарем радиостанцию для нужд Комиссии по спасению челюскинцев. Метеорологом на остров Врангеля ехал Василий Первак, радистом – Валя Кутуков, аэрологом – Зайцев, врачом – Миткевич. В качестве геолога к полярной станции был прикомандирован ассистент кафедры разведочного дела Московского геологоразведочного института Леонид Громов.

Всего прибыло семнадцать человек – люди, готовые вынести любые трудности ради того, чтобы возродить былую славу острова Врангеля. В первый же день новая смена и часть команды ледокола прошли на обрывистый берег, где возле мачты с государственным флагом нашел свой последний приют доктор Вульфсон. Сняв шапки, люди стояли у одинокой могилы, огражденной невысокой решеткой. Строгое молчание тундры охраняло покой этого печального места. Только неугомонный прибой внизу, у подножия скал, вел свой нескончаемый рассказ.

Двое суток от борта ледокола, к причалу и обратно сновали катера и кунгасы. На третьи сутки прощальный гудок огласил побережье и окрестности бухты Роджерс. Ледокол покидал остров. Зимовщики провожали его, по традиции стреляя в воздух и подбрасывая в последнем приветствии шапки. Долго глаза оставшихся следили за удаляющимся кораблем. Но вот горизонт опустел. Все... Теперь домой... Домом стал деревянный поселок, низкая галечная коса, черные утесы...

Новые хозяева поселка разошлись по комнатам, в которых им предстояло провести долгий год, а то и два и три года. Застучали молотки, потекли потоки мыльной воды. Каждому хотелось устроить свое жилье сообразно своим вкусам. Но и устроившись, первое время ходили по комнатам, как будто что-то искали. Выходя из дома, невольно задерживались на крыльце, глядя в морскую даль, – каждый оставил на материке дорогое и незабываемое.

День за днем нарастали новые заботы, они отодвигали воспоминания на второй план. Часть зимовщиков начала строить новый склад. Приходилось торопиться с постройкой, чтобы вовремя разместить большое количество грузов. Другая часть зимовщиков строила «холодильник» – погреб для хранения мяса в теплое время года. И все по очереди отправлялись на катере охотиться на моржей. Необходимо было обеспечить мясом и ездовых собак станции и вновь организованный собачий питомник. Кроме того, по примеру прошлых лет, было решено создать мясной резерв на всякий непредвиденный случай. Всего в эту осень заготовили 60 моржей. Это было совсем не плохо.

Эскимосы к тому времени тоже успели хорошо поохотиться. Охотники и их семьи добыли более 30 моржей. Можно было спокойно ожидать прихода зимы.

Пока часть зимовщиков занималась налаживанием хозяйства полярной станции, научные сотрудники с первых же дней начали вести научные наблюдения. Метеорологи, аэролог и гидролог, каждый на своем участке, осваивали новые условия работы. Рация бесперебойно работала и передавала результаты наблюдений о состоянии погоды и льда.

В 1935 году были развернуты крупные геологические исследования в Арктике. В низовьях Лены, Енисея, Колымы, на побережье Чукотки – от Чауна до бухты Провидения – работали многочисленные геологические партии. Не был забыт и остров Врангеля. До сих пор его строение лишь угадывалось по отдельным образцам горных пород, доставленных  в различное время случайными исследователями. Скупы были описания первооткрывателей острова. По существу, до 1935 года остров Врангеля оставался белым пятном. Осветить геологию этого белого пятна – такова была задача, поставленная перед Громовым.

На обратном пути «Красин» высадил Громова у мыса Литке, расположенного в 60 километрах к северо-востоку от бухты Роджерс. С момента высадки он должен был сам переносить на себе свой дом – палатку, спальный мешок, без которого не заснуть в холодную осеннюю ночь, двухмесячный запас продовольствия, примус, керосин. Выделить в осеннее время в помощь геологу хотя бы одного человека станция не могла – каждая пара рабочих рук была на учете, на собаках же ездить было рано.

Ученому предстояло прочесть книгу природы. Порою требовалось упорство фанатика, преданного своему делу, чтобы воссоздать утраченные страницы геологической летописи.

Перед ним лежала плоская тундра, срезанная береговым обрывом в 8–12 метров высотой.

Позади тундры горизонт закрывали высокие горы.

Берег моря – самое удобное место для ознакомления с геологией района. Здесь, у мыса Литке, глазам наблюдателя открывалась толща известняков и пестрых сланцев, слои которых смяты в причудливые складки. А что там, дальше на юг, что таит в себе прибрежная тундра?.. Он исходил окрестности мыса, излазил береговые утесы. Чуть ли не каждую гальку на берегу перевернул и осмотрел в надежде встретить обломок оруденелого кварца, или кусок угля, или другой намек на какое-нибудь полезное ископаемое.

Но не сразу дается в руки ключ к пониманию глубин земли. Еще много дней и месяцев прошло, прежде чем ему открылось строение острова.

В один из дней Громов шел вдоль внутреннего берега лагуны, отгороженной от моря пятнадцатикилометровой галечной косой Бруч, образовавшейся там, где береговая линия острова поворачивает к северо-западу.

То и дело на пути встречались ручьи и речушки. Не один раз приходилось искать брод, потом переобуваться, отжимать портянки.

Свечерело. Назад идти было поздно. Громов решил переждать до утра и, если удастся, вздремнуть. Ночь без постели и без горячей пищи, на холодных камнях обещала быть явно неуютной. Но выбора не было. Громов сидел задумавшись. Вдруг на лагуне показалась стая гусей. Выстрел прокатился в тишине вечера. Подбитая птица забила крылом по воде, уходя от берега.

Громов выстрелил снова, вдалеке тоже послышался выстрел, значит, здесь кто-то еще есть и подает весть о себе. Несколько раз обменялся Громов «визитной карточкой» с невидимым соседом. А немного погодя из-за устья речки показалась байдарка.

– Э-гей! Кто там на берегу?

– Давай ближе – увидишь.

Байдарка прижалась бортом к берегу, и из нее вышел молодой эскимос с крупными чертами лица и вихром жестких черных волос, низко падавших на лоб.

– С парохода ты?

– С парохода.

– Почему один и палатка нету?

– Палатка там, у мыса. Отошел далеко, думал ночевать здесь.

– Зачем здесь? Пошли нашу юрту. Тут близко. Там Таян.

– Таян? – заинтересовался Громов. – Слышал о нем. Это хорошо, что вы здесь. А тебя как звать?

– Я – Анакуля, – просто отозвался охотник. – Вася Анакуля.

Ну, добре, пошли.

Геолог с опаской влез в вертлявую байдарку. Она, однако, легко и послушно скользила по воде под сильными ударами весла. На конце косы белела палатка. Здесь у самой воды их встретил другой охотник. Это был Таян. Когда подошли к костру, Громов с любопытством посмотрел на его лицо, освещенное неровным отблеском огня.

Громову протянул руку коренастый, среднего роста молодой эскимос. Таян, ничего не спросив, сказал:

– Ну, пойдем чай пить... Садись вот сюда, на шкуру. Хорошо будет. Он обратился к Анакуле и быстро заговорил что-то по-эскимосски, очевидно, отдавая какое-то распоряжение. Анакуля скрылся в палатке. Голос Таяна был чуть глуховатый, но богат интонациями. В нем звучали повелительные нотки, – очевидно, Таян привык к тому, чтобы его слушали.

Закурили.

– Почему стрелял? Меня искал или охотился? – спросил Таян.

– Гуся бил.

– А... Они тут сели, да увидели нас – дальше пошли.

Снова помолчали. Таян снял чайник. Он настрогал кирпичного чая, высыпал в кипяток, налил в кружку густого душистого чая и протянул Громову.

– Пей... Сахар сейчас Анакуля принесет.

– Это хорошо, – отозвался Громов.

– Охотишься на мысу? Да там какая охота! Моржа там нету, птица только, и то мало. И зачем один?

Громов объяснил, кто он и что делает один в тундре. Таян, покуривая, смотрел в огонь и внимательно слушал. Затем пристально поглядел в лицо собеседнику.

– Один – все равно плохо. Эскимос один далеко ходит, а русский дорогу не знает. Медведь здесь случается. Гора крутой есть. Плохо, когда один.

Громов улыбнулся и сейчас же пожалел об этом. У Таяла дрогнула правая бровь.

«Самолюбивый», – подумал Громов и решил объяснить свою улыбку:

– Компас у меня хороший.

Таян встрепенулся. Лицо его сразу стало совсем детским – столько любопытства и нетерпения отразилось на нем.

– Дай посмотрю.

Постепенно завязалась беседа. От настороженности первых минут встречи не осталось и следа. Таян задавал бесчисленные вопросы о новых приезжих, особенно о новом начальнике. Жалел, что Жердев уехал, интересовался будущей факторией, грузами.

Тем временем в котле сварилось мясо. Громов был голоден и охотно согласился принять участие в ужине, глядя, как Анакуля ловко орудует ножом и зубами. Таян выбрал кусок получше, зацепил ножом, протянул гостю.

– Кушай. Это морж.

Мясо было свежим, хорошо проваренным и даже посоленным. Только одолев изрядный кусок и утолив первый голод, Громов ощутил привкус рыбы, что не помешало ему повторить порцию.

Долго сидели у догоравшего костра. Анакуля – молча, в нем угадывался тихий и ровный характер. Таян, наоборот, в каждом своем слове и движении выдавал свою горячую, страстную натуру. Рассказывая о Семенчуке, он весь дрожал от сдерживаемого гнева и незабываемая обида чувствовалась в тоне его голоса.

Когда Таян умолк, Громов сказал тихо:

– Ничего, поработаем вместе, наладим наши дела, Таян. Не горячись, Семенчука что вспоминать. Был – и нету. А нам жить надо. Будем друг другу помогать. Ты меня чему-нибудь научишь, а я тебе расскажу, что знаю.

– Правильно, – откликнулся Таян, – правильно...

Неподалеку плескались волны Ледовитого океана. На редкость теплая в эту пору года и безветренная ночь закрыла берег. Усталость брала свое. Анакуля расстелил шкуры, собрал мокрую обувь и вывесил ее снаружи. Громову уступили местечко посредине, чтобы было теплее. Засыпая, он успел только подумать о том, как хорошо это вышло, что он приехал на остров, что Таян и в самом деле интересный человек и что завтра надо бы пораньше встать.

На другой день Таян проводил Громова до ближайшего водораздела, с интересом приглядываясь к тому, как геолог вел свои наблюдения. Расставались оба с явным сожалением.

Так чередой потянулись трудовые будни. Продукты убавились, а груз все увеличивался за счет каменной коллекции. Пришлось расстаться с палаткой. Вглубь от берега Громов уходил с винчестером. Карты не было – приходилось самому наносить свои маршруты на планшет. Ночевал под открытым небом, ощущая все острее приближение зимы. Пришли морозы. А однажды в устье реки Клер путника застигла пурга. Пришлось наспех соорудить шалаш из остатков некогда стоявшей здесь эскимосской юрты. Проснувшись поутру, Громов увидел, что поверх его кукуля лежит белое снеговое одеяло в два вершка толщиной. Окрестности побелели. Лишь вода у берега чернела и лениво плескалась.

Назавтра снег стаял. Но оттепель держалась недолго. Кончался сентябрь. Самым печальным было то, что сапоги вконец износились. Их доконали каменистые россыпи. Подошвы ног покрылись сплошным кровавым волдырем. Нужно было кончать осенние маршруты. Проваливаясь по колено, местами по пояс, перебрался Громов через реку Клер. Кругом уже лежал настоящий снег. Громов вышел к морю и пошел высоким берегом, держа курс к бухте Роджерс. И как забилось сердце, когда впереди на фоне неба показалась тоненькая черточка! То была мачта радиостанции.

Старая Инкали, мать Таяна, жившая в поселке бухты Роджерс, искусная мастерица по выделке кожи и пошивке обуви и меховой одежды, гордилась своими не по годам зоркими глазами.

В тот день она особенно часто вглядывалась в даль, защищая глаза ладонью.

– Что смотришь? – спросил проходивший мимо Казанский.

– Человек там... Сюда идет... Давно идет... Устал, наверно.

Но сколько ни смотрел Казанский, ничего не мог обнаружить на белом фоне берега, замкнутого на востоке мысом Гаваи.

– Нет, Инкали, это тебе почудилось.

– Человек там... Я видела... Смотри хорошо, – обидчиво отозвалась Инкали.

Прошел час, другой. Казанский вышел с биноклем. Но сейчас уже и невооруженным глазом было видно – идет вдоль берега, то исчезая в распадках, то снова возникая на краю обрыва, человек с тяжелой ношей за плечами.

Вася Первак и Казанский поспешили навстречу.

Как радостно бывает возвращаться на базу, где тебя ждут и помнят, где о тебе беспокоятся! Для тебя одного немедленно затопят баньку, накроют стол, и Иван Семенович вынесет в столовую тарелку благоухающего борща. Сколько внимания и участия в глазах окружающих! Как осторожны руки врача, забинтовывающего ноги! Как мягка подушка под головой! И как приятно засыпать, не заботясь о том, заряжен ли винчестер, крепко ли натянута палатка.

К этому времени на станции уже царил полный порядок. С берега было убрано все, что загромождало его в день отхода «Красина». Грузы были размещены по складам. Собаки сидели на привязи. Только щенки бегали на свободе.

Часть нового склада была отведена под факторию. Здесь хозяйственно двигалась громоздкая, чуть сутулая фигура заведующего хозяйством станции и факторией Кибизова. Товары заманчиво смотрели с полок. Сверкающие примусы и ламповые стекла, капканы, пыжики, посуда, шоколад, сахар, мука, масло, охотничьи припасы – все было готово к приходу покупателя. Открытие фактории приурочивалось к годовщине Октябрьской революции и островному слету охотников.

В помещении кают-компании радовало обилие книг. Библиотека, основы которой заложил еще Ушаков, – гордость полярной станции. В углу стояло пианино. Рядом, в кухне, шипела плита, на все голоса пели чуть ли не ведерные чайники, сияли кастрюли и над всем этим огнедышащим хозяйством высился в белом колпаке и фартуке длиннобородый Иван Семеныч Кузякин.

О, эта борода!.. Как ни боролись с нею зимовщики, как ни уговаривали они Ивана Семеныча расстаться со столь ветхозаветным украшением, он был неумолим:

– Отстаньте! Как это я буду босиком... Лучше уж увольте, а бороду не сниму. Французы! (Это было его любимое обращение.) Брысь из кухни!

Кузякин бросал на горячую сковородку масло, треск которого заглушал товарищеский дружный смех.

Пришлось мириться с бородою, прощать Семенычу его причуду за уменье вкусно приготовить любое блюдо.

Эскимосы станционного поселка ходили в европейской одежде, не изменяя только национальной обуви – торбазам.

Что особенно бросалось в глаза – это взаимоотношения людей. Русские запросто захаживали в дома националов, эскимосы охотно обращались к русским. За какие-нибудь два месяца, казалось, сам воздух станции стал свежее. В простоте взаимоотношений, в безыскусственном внимании к нуждам эскимосов чувствовалось нечто, чему эскимосы, может быть, и не находили названия, но что можно было определить одним словом – человечность.

Призрак Семенчука уже отошел в прошлое. На станции избегали упоминать это имя. Октябрь еще более упрочил связи эскимосов с работниками станции. Авралы закончились, осенняя охота прошла удачно, зимний промысел еще не начинался. Освободилось время для проведения культурной работы.

Началось с того, что жена Таяна, жизнерадостная маленькая Таслекак, и его сестра, пятнадцатилетняя Какунга, изъявили желание продолжать учебу, начатую с Власовой. Они обе уже умели читать и писать. Сейчас им больше всего хотелось научиться радиоделу. Они часами сидели на одном месте и смотрели, как радист ловко выстукивает свои точки и тире. Сначала они упросили радиста дать им «попробовать» ключ. Надо было видеть, с каким выражением лица Таслекак отстучала первые пять букв алфавита. Какунге, с ее необычайно развитым слухом и чувством ритма, шутя давались любые комбинации. Так возникли первые «радиокурсы» с регулярными занятиями, привлекавшими не только Таслекак и Какунгу, но и их подруг не менее, чем излюбленное их занятие – танцы. Так же стихийно возникла школа. Шестеро ребят в возрасте от восьми до одиннадцати лет шумной гурьбой вкатывались в кают-компанию, где на первых порах проходили занятия. Дети севера умеют озорничать так же, как и все другие. Не раз из своего «святая святых» выходил Иван Семеныч с длиннорукой поварешкой и, грозно тряся бородой, говорил разные «страшные слова». Увы, ребята знали Ивана Семеныча достаточно хорошо и «со страху» бросались к нему навстречу всей гурьбой. Иван Семеныч живо отступал за дверь кухни:

– Ну вы, французы... Цыть!..

Занятия вел парторг станции Казанский. Стоило ему появиться в дверях кают-компании – и моментально устанавливался порядок. Дети рассаживались за длинным столом, и учеба начиналась.

Маленьких эскимосов приходилось обучать не только грамоте, но и уменью содержать одежду и руки в чистоте, беречь свои учебники и тетради.

Часто в часы уроков в кают-компанию заходили взрослые эскимосы. Они тихо усаживались в стороне и прислушивались к тому, что говорилось на уроках, потом, не выдерживая роли наблюдателей, начинали вставлять свои замечания и поправки. В конце концов пришлось организовать ликбез и для взрослых.

В одной из комнат старого дома Ушакова, где жили эскимосы, в вечерние часы под руководством Инкали работала пошивочная бригада. Из-под ловких маленьких рук выходили прочные, искусно сшитые непромокаемые торбаза, меховые чижи и кухлянки. Но ни одна из женщин не могла сравняться с Инкали – так ровен и мелок был ее стежок и так удобны сшитые ее руками вещи.

Пока шла деятельная подготовка к празднованию годовщины Октябрьской революции, неутомимый Степа Семенов извлек со склада нефтяной двигатель «Урал». По всему видно было, что механиком овладела некая идея. Вскоре у Семенова нашлись помощники; они обходили поселок, вколачивали то тут, то там ролики. Поселок облетела новость: Степа решил к празднику провести по всем домам электричество. Тут уж помощников объявилось столько, что хоть отбавляй. Затея Семенова стала большим коллективным делом.

6 ноября среди эскимосов царило оживление небывалых масштабов. На праздник со всех концов острова съехались охотники и их домочадцы, начиная с грудных ребят до беловолосых прабабушек. Семья Анакули приехала с далекого северного побережья, Нноко и Кивьян – с мыса Блоссом, Кмо – с прославленной изобилием дичи и растительности реки Гусиной, Паля – из бухты Сомнительной, знаменитой своим лежбищем моржей, Нанаук – с реки Хищников.

Приехавшие бежали в баню, еще жаркую после паровой ванны, которой накануне наслаждались Таян и Кибизов. Помывшись, одевались в новое и чистое, оглядывали друг друга, хлопали в ладоши, давали шутливые прозвища. Ребятишки в нетерпении осаждали крыльцо дома, где помещалась кают-компания.

Спустились ранние осенние сумерки. В кают-компании завели патефон, и, будто по сигналу, со всех концов поселка заспешили зимовщики и охотники. Их встречали Громов и Первак, усаживали на скамьи и стулья. Вскоре свободными остались только места для президиума.

Как раз над ними висел первый номер островной стенгазеты «За образцовую зимовку». Но вот в дверях показались начальник острова Петров и парторг Казанский в парадной форме, сияющий даже в полумраке не освещенной еще комнаты рядом медных пуговиц. В сумерках едва угадывались лица собравшихся. Говорили вполголоса, унимали детей. И вдруг мелькнула и мгновенно погасла раз, другой лампочка под абажуром. Все стихло в нетерпеливом ожидании. И вот новая вспышка – и ровный яркий свет полился во все углы помещения. Жмурясь от непривычного обилия света, гости неудержимо, будто по уговору, начали аплодировать кудеснику Степе, оглядывая комнату, где все стало вдруг каким-то неузнаваемо новым. И сами люди в праздничной одежде вдруг увидели себя новыми и необычайными.

Речь начальника Петрова слушали внимательно. Таян переводил. Слушатели вставляли реплики по-русски и по-эскимосски. Говорил Казанский, потом Таян, еще кто-то из охотников и, наконец, Инкали. После торжественного заседания читали вслух газету – большая часть заметок была написана со слов охотников. Обсуждение продолжалось на крыльце, куда мужчины вышли покурить, пока женщины в кают-компании накрывали столы. Чудовищных размеров торт особенно привлекал внимание детишек.

Пир шел горой. Первый тост был провозглашен за того, заботой которого была обеспечена на острове счастливая жизнь, – за родного друга северных народов, великого Сталина.

Около полуночи матери разошлись по домам укладывать детей спать. Уложив, вернулись обратно. Грянул струнный оркестр под управлением Казанского. Эскимосы были в восторге, глядя, как ловко управляется с гитарой Какунга, а школьники Альхпаун и Андрей быстро перебирают струны балалаек. Потом школьники пропели русские песни. Но вот на середину комнаты вышел Кивьян. Он исполнил танец «моржа». Эскимоски окружили его и запели, отбивая такт ладонями. Кивьяна сменил Паля в танце «ворона», Таян исполнил танец «медведя»...

Уже близилось утро, когда кают-компания опустела.

Через день, 8 ноября, начался слет охотников, продолжавшийся целую неделю. Кибизов беседовал с эскимосами о пушном хозяйстве острова, плане пушзаготовок на предстоящий сезон, о подкормке песца. Петров и Казанский организовали собеседования на общественно-политические темы. Были распределены охотничьи участки на предстоящий промысловый год.

14 ноября – традиционное начало зимнего охотничьего сезона на острове. Охотники распрощались с гостеприимным поселком и разъехались по домам, чтобы весной снова встретиться и подвести итоги зимней охоты. Каждый увез с собой необходимый запас охотничьих припасов и продовольствия, а также домашнюю утварь, одежду. Но самое главное – познакомившись с новыми хозяевами острова, охотники унесли с собой уверенность в завтрашнем дне. Им не страшны были ни зима, ни холод.

На полярной станции наступили будни.

На первый взгляд они очень однообразны, особенно в небольшом коллективе, где  волей-неволей  лица  людей  примелькаются в первые же месяцы тесного общения, где  изо  дня в  день  царит  установленный  раз  навсегда режим.  Повар  просыпается в 6 часов, общий подъем в 8, в 9 часов завтрак, в 2 часа  дня  обед, в 9 часов  вечера ужин. Остальное время расписано у каждого по-своему. И только вечер после ужина не регламентирован: читай, играй  на  бильярде,  «забивай козла», танцуй. В определенные дни после ужина проводились  кружковые занятия. И вот уже и нет однообразия. Сегодня прочитал книгу – завязался спор с соседом. Завтра – киносеанс.  Степа  будет  усердно крутить ручку аппарата, и на полотне экрана, «как в настоящем  кино», возникнут знакомые образы людей и городов Большой Земли. И каждый день обязательно после ужина радист читает свежую сводку ТАСС.

Далеко не всегда безоблачно «небо» в кают-компании. Никакой регламент не в состоянии помешать проявлению индивидуального. И не всегда это индивидуальное идет в ногу с настроениями и мнениями коллектива. Бывают ссоры и на самых благополучных зимовках, и еще какие ссоры. Только там, где работают дружно, обиды живут не долго. Попробуй беречь в памяти грубость, брошенную вчера за столом по твоему адресу, если сегодня на аврале по распилке дров ты работаешь в паре с обидчиком. Сначала молчат оба. Но вот невольно схвачен нужный ритм, послушно скользит по дереву пила. И вот уже один чувствует, как устала рука другого.

– Отдохнем...

– Отдохнем, пожалуй...

Курят... Молчат... Смотрят в разные стороны, пока не замечают, что у соседней пары сделано больше. При этом нечаянно глаза встретятся, обязательно встретятся. И так же молчком взялись снова за пилу. А через полчаса-час дух веселого азарта овладевает и вами и соседом... Вот и шутка родилась... Смех... Ну, значит, все в порядке.

Бывает и иначе. Задурит кто-нибудь один – отголосок чувствуется на всей зимовке. Слово за слово, и вдруг сорвется всего одно словечко. Одно, да лишнее. Не вернуть. И пошло, и пошло... А ведь уйти некуда – это не Большая Земля: обедать все равно придется  за одним столом.

И долго будет всем неловко от молчания двух, и пустяк может обернуться трагедией, если вовремя не направить события в другое русло. Так и на зимовке 1935/36 года бывали сумрачные дни. Но здоровое начало и сознание ответственности именно за эту зимовку брали верх над маленькими страстишками.

Труд – лучший лекарь. Это неважно, если какой-нибудь аврал начинается с принуждения. Добровольцы найдутся потом, как найдутся и стахановцы. Важно только, чтобы без лишних слов было совершенно ясно, что и зачем нужно делать. В преодолении трудностей, в соревновании человек получает закалку.

В свободном труде рождается изобретательность. Семенов начал с «лампочки Ильича», да так и оставил за собою первенство. Зимой были организованы срочные наблюдения над уровнем моря. Наблюдательный пункт был вынесен в открытое море километра за два от станции. К наблюдениям было привлечено все грамотное население полярной станции, за исключением радиста и повара. Дело это нехитрое – каждый час записывать отметку мареографа, но оно требует постоянного присутствия человека. А в море есть где разгуляться ветру и мороз кажется злее. Скучное это дело – сидеть и ждать срока. Семенов задумался, стал больше времени проводить в своей мастерской и однажды, торжествуя, заявил о том, что он приспособил к мареографу самописец. Так Семенов сэкономил много человеко-дней, затрачиваемых у мареографа посменными дежурными.

Следом за Семеновым торжествовал победу метеоролог Вася Первак. Он долго ломал голову над тем, как заставить самописцы безотказно работать, независимо от погоды добился своего и, кроме того, установил три контрольных самописца.

Не было однообразия и в окружающей природе. Перестали казаться унылыми окрестности и в их суровости наметилось свое очарование. Пурга сменялась то обильной изморозью, одевавшей строения и провода пушистой белой оторочкой, то тихими морозными днями, когда дым прямыми столбами поднимался над крышами в небо. Гулко трещал лед в море. У внешней косы росли нагромождения торосов. Полыхали внезапно возникавшие северные сияния. Бежит кто-нибудь из столовой, как всегда, налегке, только шапка на макушке да руки в карманах, и невольно остановится на крыльце «на минуточку», да так и замрет, очарованный красотой сияния, пока мороз не напомнит о себе. А наутро, глядишь, ходит парень с красными, распухшими, величиной с лопух, ушами: обморозил – и не заметил, как.

В один из пуржливых вечеров Вася Первак в положенный час собрался на метеоплощадку производить наблюдения. Вышел на крыльцо – вокруг ветер и тьма. Засветил фонарь. Белые космы пурги хлестали землю, завивались у порога маленькими смерчами. Шагах в десяти в полосе света мелькнул желтовато-белый мохнатый бок.

– Белый, Белый! – позвал Первак своего приятеля, мохнатого пса, обычного спутника его дежурств.

Но собака не шла на зов. Да и что-то слишком велика была эта собака. Ба!.. Медведь! Мохнатый, тощий зверь, мешковато ступая, огибал угол строения. Вася кинулся за винтовкой, всполошив всех остальных обитателей дома. Собаки тоже почуяли неожиданного гостя, поднялся лай на всю окрестность. Медведь пошел было в море, но у края косы, возле самой рации, его настигла пуля.

Зверь был громадный и «сухой». В желудке у него обнаружили всякую дрянь, включая... окурок папиросы. Мишка, наверно, здорово проголодался, если пришел к самому жилью.

Зимовщики по очереди объезжали на лыжах или на собаках свои охотничьи участки. Песца в том году было на острове немного, поэтому охотники часто возвращались ни с чем.

13 января полярники узнали по радио, что в августе 1936 года будет праздноваться десятилетний юбилей советизации острова. Эта весть быстро облетела зимовья. На станцию приезжал Паля. Услыхав новость, он быстро собрался в гости к Нанауну. Нанауну немедленно понадобилось навестить Кивьяна и Нноко. В те же дни Таян побывал на севере у Анакули. За какие-нибудь три-четыре дня «торбазное радио» сделало свое дело.

Охотники в честь предстоящего праздника начали соревнование: кто больше добудет песца и медведя.

Еще зимой было решено начать топосъемку, чтобы обеспечить привязкой летние геологические маршруты. Прежде всего предстояло заснять берег острова, так как все имевшиеся до сих пор карты были мелкомасштабными и очень неточными.

В начале февраля Громов и Казанский выехали на одной нарте в восемь собак на запад, вдоль южного берега острова. Февраль на острове Врангеля – месяц крепких морозов и затяжных метелей. Однако откладывать до весны эту часть работы нельзя было. Нужно было использовать санный путь.

Нарту нагрузили доотказа. Помимо продовольствия для людей и собак, меховых спальных мешков и палаток, взяли походный теодолит «Гарлей», анероиды и дальномерную рейку.

Работу начали с астропункта в бухте Сомнительной. Передовым на нарте ехал реечник – Казанский. Он останавливался в пунктах, где береговая линия меняет свое направление. Находившийся позади съемщик Громов тем временем устанавливал теодолит. Замер по рейке и по анероиду сделан. На планшете отложено расстояние. Условный знак рукой – реечник забивает колышек на месте снятой рейки и едет дальше. А съемщик взваливает на плечи треногу, теодолит и пешком идет к колышку. Снова установка теодолита, снова замер, знак рукой, и так далее до тех пор, пока глаз в состояния различать деления на рейке и нити в окуляре инструмента. В первые дни путники проходили рабочим ходом 6–7 километров. На остановках засыпали, «не донеся ложки до рта». Потом втянулись, натренировались. Хотя Казанскому, вынужденному носить на морозе очки и груз прожитых сорока девяти лет, и приходилось туговато, однако цифра дневного перехода все росла и росла, пока в конце концов не достигла 18 километров.

Не каждый день радовал погодой. Чаще всего с гор струилась поземка, обжигавшая лицо и забиравшаяся за откинутый верх малицы. В ходьбе, да еще с тяжелым грузом, разогреваешься быстро, но едва остановишься, как по мокрой, вспотевшей спине побегут злые, холодные мурашки. Мучает жажда. Но не вздумай есть снег. Жажда станет совершенно непереносимой. Опаленный язык распухнет, потрескается. Беда несдержанному и нетерпеливому... Лучше уж дождаться привала где-нибудь под скалой, в затишье.

Едва начинало смеркаться, Казанский высматривал местечко поуютнее и раскидывал палатку. Он успевал наколоть льду, развести примус или костер, если поблизости случался плавник, пока подходил Громов. Собаки внимательно и нетерпеливо следили, как Казанский рубил мерзлое мясо. Сейчас они получат свой паек – единственный раз в сутки. О, блаженный миг! Собаки ловят на лету куски, торопливо глотают. Вот и все. Те, что поумней, знают, что больше ждать нечего. Они быстро уминают ямку в снегу, укладываются уютным комочком и спят. Молодые собаки скулят, умильно склонив голову набок и поглядывая на людей: не перепадет ли еще кусочек? Отчаявшись, долго вертятся на месте, выбирая положение поудобней.

Но вот и они затихли.

Шипит примус. В палатке тепло, можно сидеть без малиц. Ароматный чай согревает «душу», а в кастрюле уже закипает нехитрое походное варево. Вскоре маленький одинокий лагерь погружается в сон.

Парторг Казанский решил использовать поездку также для того, чтобы ознакомиться с жизнью охотников.

Первым в бухте Сомнительной встречал гостей Паля.

Гостям искренне обрадовались охотник и его жена. Сахар хрустел на острых зубенках детишек. Взрослых интересовали новости. Новости же были очень важные.

При вражеском хозяйничании Семенчука эскимосы были лишены возможности охотиться и впали в большую задолженность. Эту задолженность они не могли погасить немедленно, фактически долг переходил бы из года в год. В возникновении этой задолженности эскимосы не были повинны, поэтому начальник Главсевморпути распорядился снять с охотничьих хозяйств долги, образовавшиеся до 1 января 1936 года, в сумме 28 251 рубль.

Этот приказ имел огромное значение для промышленников. Освободившись от груза долгов, хозяйство могло нормально развиваться. Казанский объявил об этом приказе Пале. Он радостно заволновался и несколько раз по-эскимосски объяснил своей жене слова Казанского. Рука его с потухшей трубкой слегка дрожала.

Долго текла беседа. В накуренном воздухе чуть теплился огонек керосиновой лампы. Когда хозяйка и дети уснули, мужчины договорились о том, что весной Паля будет охотиться на медведя вместе с работниками полярной станции, так как одному на медведя ходить несподручно. Нужно ведь не только убить зверя, но и освежевать его, пока туша не замерзла, да к тому же и привезти с собой живых медвежат, что составляет одну из наиболее выгодных статей промысла.

Наутро, отъехав с полкилометра от жилища Пали, Казанский остановил собак. Закурили.

– Видел?

– Н-да, неважно живут.

– Забросить бы сюда стандартных домиков с десяток. В рассрочку охотники в три-четыре года погасят их стоимость.

От утеса к утесу, от одного колышка к другому незаметно путешественники добрались до мыса Блоссом – юго-западной оконечности острова. По пути они побывали у Нанауна, Нноко и Кивьяна. Все жаловались, что в этом году мало песца, все с нетерпением ждали весны, чтобы поохотиться на медведя. Но ни один не забывал спросить, как идут дела у соседа, ни один не хотел уступить первенства. Все помнили о взятых обязательствах и о предстоящем юбилее. Все с радостным волнением принимали известие о ликвидации задолженности за прошлый год.

К 23 февраля путешественники вернулись на станцию. А через два дня Громов пошел в новый маршрут.

Так с небольшими перерывами геолог провел в разъездах весь февраль, март и апрель, объехал остров вдоль его восточного и южного берегов. В помощь ему станция каждый раз выделяла по одному человеку. Работа шла дружно, несмотря на то, что непогода отнимала почти половину времени.

По примеру предыдущих лет, 15 марта началась медвежья охота: Казанский и Степа Семенов охотились с Палей. За десять дней они убили 10 медведей и добыли 13 медвежат.

Перед этим на станции произошло событие: аэролог Вася и дочка Пали, молоденькая Какак, которую зимовщики давно перекрестили по ее желанию в Зину, объявили, что они решили пожениться. Дружно отпраздновали свадьбу. У коллектива прибавилось забот: молодые ссорятся – надо мирить. А ссорились они, признаться, довольно часто. Зато в дни согласия не одна пара глаз следила за Васей и Зиной, невольно завидуя их молодости.

Пришел очередной аврал – решено было вырыть котлован под будущий ветряк. Мерзлую землю взрывали аммоналом. Гул взрывов вначале пугал эскимосов, но скоро они привыкли к необычному грохоту и взлетающим к небу столбам песка и камней.

Все длиннее становились дни. Много солнца. Появились первые проталины. Нужно готовить плавучие средства к весенней охоте и навигации. Снова аврал – по ремонту катера «Стахановец», двух вельботов и моторов к ним.

Немало забот прибавилось по хозяйству. В свинарнике обнаружился «большой урожай» молодняка, требующего ухода.

В общем у каждого зимовщика дела было хоть отбавляй.

Вскоре пришли новые вести с Большой Земли. Закончилось следствие по делу Семенчука. Предстояла сессия Верховного суда РСФСР.

И снова «торбазное радио» оповестило охотников о том, что многие начальники полярных станций написали общее письмо в Верховный суд, в котором требовали расстрела Семенчука и Старцева. Охотники решили написать и свое письмо в Москву.

«Зимовщики и туземцы целиком, – писали врангелевцы, – присоединяются к письму начальников полярных станции по поводу судебного процесса над Семенчуком и Старцевым. На острове еще не изгладились воспоминания о времени преступлений Семенчука, которые лежат тяжелым и темным пятном на светлом десятилетии советского освоения острова...»

Эскимосы писали, что они «с чувством негодования вспоминают Семенчука, воскресившего в их памяти то проклятое рабское время, когда их народ был предметом угнетения, бесправия и издевательства. Нет возврата к прошлому. Нет и не должно быть места в Советской стране человеку, который пытался оживить это прошлое».

Инкали, старейшая и мудрейшая из всех, Инкали, чья доброта и отзывчивость были известны всем, первая, не колеблясь, подписала смертный приговор Семенчуку. Так же неспеша, один за другим подписывали это письмо охотники, собравшиеся в кают-компании станции. Эти люди хорошо знали цену жизни человека. И во имя жизни многих они, не задумываясь, подписывали смертный приговор врагу.

Тогда же было написано и послано в газету «Правда» письмо охотников-эскимосов острова Врангеля. Этот замечательный документ заслуживает того, чтобы его привести полностью.

«Десять раз зимой пряталось солнце, и было десять больших ночей, – писали эскимосы. – Десять раз солнце летом долго оставалось на небе, и было десять больших дней. Десять раз приходили летом моржи и прилетали птицы. Столько мы живем на острове Врангеля.

Иногда мы смотрим назад, чтобы увидеть нашу старую жизнь на Чукотке. Всем нам было тяжело оставлять землю наших отцов и ехать на неизвестный остров, куда нас звал умилек Ушаков. С каждым из нас долго говорил Ушаков. Мы ему поверили. Поехали. Он нам сказал правду. Мы нашли хорошую жизнь.

Когда мы смотрим назад, мы видим, как с умилеком Ушаковым, потом с умилеком Минеевым мы учились узнавать дороги, места, где живет зверь, учились добывать зверя, которого не встречали на нашей земле. Еще когда смотрим назад, видим, как один раз мы с Ушаковым шли пешком через остров. Началась пурга, потом сильный туман. Мы шли очень долго, устали; думали – умрем. Тогда Ушаков нашел у себя в сумке и делил с нами маленькие кусочки мяса и хлеба, и мы остались живы. Тогда мы узнали, что советские люди не боятся опасности. И мы узнали, как большевик относится к эскимосу.

Теперь мы знаем остров, как свою ярангу. И горные перевалы знаем, и реки, и ущелья. Мы хорошо научились охотиться на морского и пушного зверя. Таян убил много медведей, а Нноко добыл много песцов. Мы все хотим быть, как Таян и Нноко. Мы их все равно догоним.

Раньше, до советской власти, в наших головах было темно, как в большую ночь зимой, когда нет солила. Нас не учили и школ нам не давали. Теперь мы грамотные. Сейчас есть школа, учатся восемь детей и семь взрослых. Мы читаем книжки на нашем эскимосском языке. Пять человек изучили мотор, они пойдут на моржовую охоту на катерах. Еще хорошо, что организовали женскую пошивочную артель, которая шьет одежду нам и зимовщикам.

Мы все видим, что стали другими. Лучше охотимся, лучше живем. Мы теперь ходим в баню, лечимся только у врача, чисто моем посуду; умеем печь хлеб. Нам понравилось носить нижнее белье, и мы его стираем. У нас есть европейское платье, и когда не холодно, мы его носим. Оно чистое и удобное. У нас есть 37 свиней, а фактория дает нам разные продукты и товары. Мы немножко учим танцевать по-нашему и зимовщиков с полярной станции. А они учат трех наших эскимосов на радистов и метеорологов.

Мы, эскимосы, всегда говорим правду, и нам нравится рассказывать о нашей жизни. Мы думаем, нас услышат хорошие люди на Большой Земле и поймут нас. Мы уже не инородцы, как называли нас до революции. Теперь мы граждане, как все, кто живет и хорошо работает на советской земле.

В наших головах теперь светло. Только прошлую зимовку нам было худо, потому что был плохой, худой Семенчук – чужой и злой человек. А советская власть – это как Ушаков, Петров, Казанский и Минеев, с которым мы жили пять зим. Он нам помогал, мы помогали ему. Летом он нам прислал карточки, книги и конфеты нашим детям.

Нам Казанский и Петров читали, и потом мы сами читали телеграмму о том, что в финляндских газетах пишут, будто у нас на острове восстание против советской власти. Мы искали на карте Финляндию, и нам было очень смешно. Мы, эскимосы, всегда смеемся над людьми, которые врут, и не любим врунов. Они как собаки, которые по-пустому лают. Наверно, это врут такие же купцы, как те, которые нас грабили до советской власти.

Советская власть ведет нас к радости и к хорошему. Хорошими были люди, которых послала нам советская власть. Они были друзьями и товарищами нашими. У них мы научились любить свободную жизнь, труд и беречь народную советскую власть, а дураки-купцы не понимают этого. И кто будет драться с советской властью, мы с теми тоже будем драться. А стрелять мы умеем так, что тюленю в глаз попадаем.

Мы все решаем остаться на острове; он теперь наш родной, советский остров.

Самая старая из нас – Инкали сегодня сказала: «Жалею, что старая». Это потому, что промысел хороший, много друзей и много радости. Мы шлем рабочим привет и спасибо за помощь и советы.

Пусть долго живет наш самый большой и родной умилек и отец Сталин! Мы его любим больше всех на земле.

Охотники-эскимосы: Таян, Нноко, Кмо, Кивьян, Паля, Аналько, Накимак, Нанукали, Анакак. Попов, Инкали, Таслекак, Наппа, Нэканен, Нанакан, Какунга, Нанка, Наби, Нанаун и наши семьи».

 

1 мая 1936 года на острове состоялась первая демонстрация. Она не была похожей на те многолюдные и красочные шествия, которыми города Большой Земли отмечают революционные праздники. По территории поселка полярной станции прошла небольшая колонна с одним плакатом и двумя знаменами. Но участники ее ощущали этот день, как особый, и этот свой путь, как путь победы советских людей над суровой природой и над всем тем, что враждебно Советской стране.

Утром 2 мая несколько собачьих упряжек выстроились в очередь возле рации. Визг, лай, громкий говор, окрики каюров. Предстояли собачьи гонки. Охотники с азартом войдали нарты, поправляли алыки. Зрители, смеясь, заключали пари.

Сигнал. Одна за другой упряжки рванулись с места. Вожаки задних нарт нетерпеливо подвывали, ожидая своей очереди. Наконец, стартовали все соревнующиеся. Только снежная пыль завихрилась на лагуне. Видно было, как у мыса чья-то нарта опрокинулась. Отчаянный визг донесся оттуда – наверно, неудачный гонщик «учил» своих «рысаков». Прошло полчаса, час, нетерпение ожидающих достигло апогея, как вдруг из-за мыса показалась первая черная точка. Зрители хлынули навстречу. Кто едет, кто?..

Победительницей оказалась станционная упряжка, покрывшая расстояние в 20 километров по прибрежному слегка торосистому льду за 1 час 29 минут. Сытые, хорошо тренированные животные без труда обогнали остальные нарты. Этими гонками зимовщики на практике разрешали стародавний спор с охотниками, которые утверждали, что «собаку баловать нельзя» и что она сама должна приспосабливаться и к ветру, и к морозу, и к полуголодному существованию. На станции собак кормили регулярно, а в большие холода помещали в закрытом собачнике. Молодняк держали на особом рационе.

3 мая начался весенний прием пушнины. За зиму было добыто 275 шкурок песца, 70 медведей и более 20 медвежат. Наиболее отличились Таян, выполнивший план на 150 процентов, и Нноко, перевыполнивший план на 14 процентов.

В эти же дни, используя последние недели санного пути, геолог разбросал по острову базы, чтобы обеспечить людей, занятых съемкой, продовольствием на лето, когда по горам и тундре из-за отсутствия механического транспорта можно передвигаться только пешком.

К сожалению, по весенней тундре далеко не уйдешь и не уедешь. Лучшие погожие дни приходится отсиживаться на базе. В тундре бурно пенятся потоки. Через месяц они высохнут совершенно, а сейчас представляют собой непреодолимые препятствия для пешехода.

В конце июня Громов покинул станцию в сопровождении Таяна. Остающееся до появления моржа время Таян решил использовать в походах по острову. Его неотразимо притягивало все новое, и работа геолога пришлась ему по душе. Таян научился помогать в глазомерной съемке и очень гордился тем, что принимает участие в составлении карты острова.

За плечами у обоих, как всегда, был несложный ассортимент походного хозяйства, где нет ничего лишнего, но предусмотрено все самое необходимое, вплоть до иголки и нитки. Часть снаряжения навьючили на собак. Каждая из них в состоянии нести груз в 6–8 килограммов: керосин, несколько банок консервов, сковородку, мыло.

Дружок и Дик, четвероногие участники маршрутов, от базы к базе шли под вьюком на поводке. В обычные рабочие дни они бегали на свободе, добывая пропитание себе, а заодно иной раз и своим хозяевам – линная птица на суше не может спастись от собаки.

Однажды выдалось тихое, чуть пасмурное утро. Миражило: над линией горизонта вставали горы, как бы повисшие в воздухе своими основаниями. Таян в качестве проводника должен был провести Громова кратчайшим путем в один из пунктов северного побережья, минуя бесчисленную сеть озер, на обход которых пришлось бы потратить много времени.

Таян шел уверенно, – эти места он знал хорошо, – и вдруг остановился. Путь внезапно преградило большое озеро. Откуда оно взялось? Таян уселся на пригорке и еще раз огляделся. Все было на своих местах – и дальняя гора, одиноко стоявшая на равнине, и ближние камни. А перед глазами озеро, которого не было здесь никогда. В утренней дымке очертания его казались расплывчатыми и поминутно менялись. Вот озеро вытянулось, стало овальным, вот оно как бы расплескалось по тундре, и белая пенная полоса захлестнула низинки, за минуту до того свободные от воды.

Таян вооружился биноклем и... рассмеялся.

– Громов, смотри-ка! Живое озеро.

И впрямь, озеро разрасталось вширь, как бы приближаясь к путникам.

– Куда же ты меня завел? – шутливо упрекнул Громов Таяна. – Не озеро, а целое море... Его и за день не обойти.

Таян улыбался и молчал. Вдруг косой солнечный луч пробежал по тундре, как бы зажигая ее своим прикосновением. Налетел порыв ветра. Громов в изумлении оглянулся – вокруг творилось что-то непонятное. Дымка над землей растаяла, будто завеса поднялась над горизонтом, а на месте озера совсем близко оказалось огромное гнездовище гусей. Ложбина в несколько километров шириной от края до края шевелилась, как живая. Десятки тысяч птиц сидели на гнездах, а возле них стайками паслись самцы.

Дик и Дружок рванулись вперед, но поводки не пускали их.

Привязав отчаянно лаявших собак, Таян и Громов пошли к гнездовищу и за какие-нибудь десять минут набрали полные шапки еще не насиженных яиц, убили несколько гусей и, отойдя в соседнюю долину, принялись готовить роскошный обед.

Переходя от базы к базе, геолог изучал незнакомые места, оставляя собранные коллекции на приметных вершинках, чтобы осенью, по санному пути приехать за ними.

Таян, вначале отдавшийся новому делу с энтузиазмом, очень огорчился, когда увидел, как много времени требуется, чтобы составить карту острова. К тому же появились туманы – предвестники чистой воды и прихода моржа. Когда Громов и Таян забрались на одну из высоких гор, они увидели к востоку и северу море, свободное от льда. Пришла пора охотиться.

15 июля Таян ушел на станцию, а геолог остался один с Диком.

Тем временем на Роджерсе началась деятельная подготовка к предстоящим юбилейным торжествам.

3 июня по Главсевморпути был издан приказ № 109.

«В августе 1936 года исполняется десять лет со дня советизации острова Врангеля. Этот фактор огромного политического значения еще раз свидетельствует о торжестве ленинско-сталинской национальной политики, принесшей обездоленным и обреченным при царизме на вымирание малым народам северных окраин пролетарскую помощь и возрождение. За прошедшие десять лет эскимосы на острове Врангеля уже приобщились к благам советского строя и свободному труду. Советская власть дала им права граждан Великого Союза. Значительно улучшено их культурно-бытовое положение, обеспечена медпомощь, продовольственная поддержка, снабжение их орудиями промысловой охоты.

Советская культура смывает былое невежество у северных народностей. На острове регулярно издается своя газета «За образцовую зимовку», в которой самое активное участие принимают не только охотники-эскимосы, но и их жены. В своем письме в «Правду» от 27 мая этого года охотники-эскимосы горячо благодарят советскую власть за то, что «она ведет их к радости и к хорошему. Мы все решаем остаться на острове; он нам теперь родной советский остров».

Дальше в приказе перечислились мероприятия по улучшению хозяйственного и жилищно-бытового положения охотников.

Юбилейные торжества намечались на август, когда к острову придет «Красин».

До его прихода оставалось еще много времени, но поселок с необычайным подъемом готовился к юбилею, не забывая, конечно, и о нуждах дня, об охоте на моржа, о текущей работе.

Во всех домах производилась генеральная чистка, хотя и без того в течение всей зимы везде поддерживался образцовый порядок. Заново оклеивались стены и потолки, переставлялась мебель. Чистился скотный двор, собачник, приводился в порядок склад.

Каждый день приближал врангелевцев к знаменательной дате.

Наступило время навигации – горячая пора для радистов и метеорологов. Сверх обычных срочных наблюдений им иной раз приходилось давать ежечасные сводки о погоде и состоянии льда. Запрашивают сведения и бюро погоды, и корабли, и самолеты.

Да и на острове всем хочется знать, где «Красин», каковы льды у мыса Сердце-Камень, не задержится ли флагман на проводке судов у мыса Шелагского. Глядя на воспаленные, красные от бессонницы глаза радиста, на то, как торопливо пьет он на ходу чай, все боялись надоедать ему расспросами. Но радист и сам понимал, что в этом году его товарищи с особым нетерпением ждут прихода парохода. И он не забывал, правда, слегка помучив людей загадочным молчанием, всякий раз сообщить последние новости с трассы.

1 августа станция встретила в полной готовности. Тускло поблескивали свежевыкрашенные крыши, ослепительно белели будки метеоплощадки. Все население острова было в сборе. Все знали: «Красин» близко. Но прошло 2, и 3, и 4 августа.

Ребятишки не раз поднимали ложную тревогу: «Дым, дым на горизонте!» Выбегали с биноклями, влезали на крышу – напрасно. Море было пустынным.

И как всегда, долгожданное и желанное пришло неожиданно. Две трубы, знакомые трубы, а за ними и весь громоздкий корпус «Красина» внезапно выросли среди льдов.

Все ближе и ближе дорогой гость. Катер резво бежит навстречу, кружится вокруг судна, пробегая у самого его носа. «Красин» отвечает басистыми гудками.

На берегу – выстрелы, суетня последних приготовлений. На море – тишь и гладь. Сама бухта почти свободна от льда. Скорее разгружаться!.. Все остальное – потом, после... Эскимосы, полярники, бригада прибывших артистов, команда «Красина» дружно взялись за дело. Они работали двое суток почти без сна и отдыха. Но вот последний кунгас подвалил к берегу, последний ящик укрыт брезентом.

Утро 7 августа 1936 года. Большая часть населения станции спала крепким сном хорошо поработавших людей, когда под окнами рации неожиданно грянул медноголосый судовой оркестр. Трубные звуки живо подняли всех на ноги.

Врангелевцы встречали гостей. Пестрая праздничная толпа заполнила берег. Здесь же на воздухе начались танцы. Эскимосы показали свое искусство, красинцы лихо «выхаживали» казачка.

Но вот торжественный мотив «Интернационала» взлетел над поселком. Начался митинг. Охотники окружили трибуну. Среди них находились две новые семьи в одиннадцать человек, только что прибывшие из бухты Провидения. Пока что они чувствовали себя гостями и оглядывались по сторонам. Ребятишки льнули к матерям, а вокруг них вертелись маленькие врангелевцы, полные нетерпеливого желания показать и расспросить.

Новый начальник острова (Петров выезжал на материк) и парторг Казанский открыли торжественное заседание. Они приняли красное с золотом бархатное знамя, присланное руководством и Политуправлением Главсевморпути коллективу острова. Люди не уставали говорить и слушать. Глядя на врангелевцев, гости с «Красина» невольно заражались их волнением. Это была подлинная демонстрация братского единения представителей различных народностей Союза.

Но вот заговорил Таян. Его всегда любили послушать эскимосы.

– У нас в Провидении, – говорил Таян, – жизнь была бедная и скучная: все время проходило в постоянной охоте. Наши отцы и старшие братья уходили из дома в море летом на байдаре, а зимой на собаках, а то и пешком – у бедноты не хватало собак. Многие из них не возвращались – то байдару зажимало льдом и уносило далеко в море, то лед отрывало и тоже уносило. Люди гибли от голода и холода. Никто нам не приходил на помощь. Мой отец погиб на охоте в море. А теперь, если случится такое несчастье, с Большой Земли посылают в море самолеты. Они находят людей, сбрасывают им пищу и одежду, а потом идут люди. Они спасают пропавших. Наши люди охотились за зверем в тундре на плохих собаках, в плохой одежде. Случалось, что они тоже не возвращались. Они замерзали в тундре. А у нас на острове за эти десять лет не погиб ни один человек. Это потому, что мы охотились, имея хорошие плавучие средства, хороших собак и теплую меховую одежду. Раньше мы не знали радостей. Поэтому наши люди так любили водку. Когда не было водки, они покупали у купцов гриб-мухомор и варили из него питье. Теперь, живя на острове, мы смотрим кино, слушаем радио, мы все грамотные – читаем свою газету и сами пишем в нее. Наши дети не будут такими темными, как были наши отцы. Вот теперь на «Красине» приехал учитель. Нам прислали много книжек. Наши дети будут хорошо учиться. Мы можем спокойно охотиться, мы будем очень хорошо охотиться, потому что знаем, что там далеко, на Большой Земле, в Москве, о нас помнят и заботятся. Спасибо советской власти, спасибо товарищу Сталину!..

Вслед за Таяном выступали и другие охотники, выступала Инкали. Разными словами все говорили об одном: о годах, прожитых на острове, об исчезнувших сомнениях, о том, что жизнь становится с каждым годом лучше и зажиточнее.

Торжественное заседание закончилось раздачей подарков и премий, присланных с Большой Земли. Один за другим пакеты переходят в руки владельцев. Вот разрезана тесьма – из большой белой коробки выглянула головка прелестной огромной куклы. Голубые лучистые глаза, пышные кудри, розовое платье. Маленькая эскимоска с восторгом прижала к груди чудесную игрушку. Взрослые, забыв о своих подарках, окружают ребенка. Слышатся возгласы восхищения. Но ведь много еще есть нераспечатанных пакетов. С нескрываемым любопытством и радостным изумлением «именинники» рассматривают свои обновы: костюмы, обувь, белье. Кто-то торопится завести новый патефон. Женщины спешат домой, чтобы скорее примерить новые платья.

Дети занялись елочными украшениями. Кто-то из приезжих рассказал им о стародавнем обычае Большой Земли – зажигать в новогоднюю ночь огни на красиво убранной елке. А что такое елка? Пришлось не только рассказать, как выглядит это дерево, но и нарисовать его. Разнообразные игрушки тешат ребят своей затейливостью. Вот побежала заводная мышь, вот заяц – белый, с настороженными ушами, заяц забил лапками в барабан.

Одна из матерей пыталась уговорить сынишку отнести игрушки домой. Отчаянный рев. Малыш не желает ни на одно мгновение расстаться с грудой коробок и пакетиков. Он просто не может оторваться от них.

Тем временем гостеприимно открылись двери кают-компании. Начался концерт. Артисты пели, танцевали, играли на скрипке, виолончели, аккордеоне. Тесное помещение не могло вместить всех желающих. Тогда раскрыли окна. Далеко по берегу разносились звуки музыки, аплодисменты, взрывы смеха.

После концерта гости разошлись по домам – в каждом доме были накрыты столы. Иван Семеныч еще с вечера начал свои приготовления, ему помогали повара с ледокола.

Под открытым небом гремел оркестр, кружились танцующие пары. Гости расхаживали по поселку, заглядывая в каждый уголок. Все казалось им необычайным – и собаки, сидевшие на привязи, и вольер с медвежатами, и вешала со шкурами, и светлое, немеркнущее небо севера.

Где-то грянула песня.

Веселью не было бы конца, если бы на заре следующего дня гудок «Красина» не напомнил гостям о том, что пора снова идти в море.

Вместе с гостями уехало и несколько работников станции, кому обстоятельства не позволяли вместе с остальным коллективом остаться зимовать вторично. Десятки писем увез с собою «Красин», бесчисленные приветы и пожелания.

Снова начались трудовые будни.

Спешно шло строительство нового дома, предназначенного под кают-компанию, которая до этого помещалась в одном доме с радиостанцией. Надо было избавить рацию от «теплого», но опасного соседства кухни и поскорее открыть школу-интернат, не дожидаясь постройки специального дома.

Славная вышла кают-компания. Большие окна, просторная столовая. Прохаживаясь по сияющей белизной кухне, по всем своим новым владениям, Иван Семеныч теребил бороду и приговаривал:

– Вот они какие, пироги-то, с котятами!.. Ну и дом! И на Тверской под ресторан сгодился бы.

Налево от входа в отдельном помещении разместились книги. Их с особой любовью перенесли на новое место.

4 ноября состоялось торжественное открытие школы-интерната. Родственники учеников не без зависти оглядывали обстановку будущего жилья одиннадцати воспитанников. Матери тщательно осматривали новенькие форменные костюмы мальчиков и платьица девочек, беспокоились, тепло ли будет в них зимой. Уютом дышали раскаленные печи. Маленькие врангелевцы разглядывали большую географическую карту, книги, тетради, пробовали острие карандаша на чистом белом поле бумаги. Малыши с гордостью уселись за парты. Зима обещала быть еще более интересной, чем минувшая осень.

А когда настала весна, полярники разобрали старый дом Ушакова, стоящий на «юру», и перенесли его вниз, где рядом с домом рации скоро выросло здание школы- интерната. Две комнаты отвели под классы, одну под столовую, в двух разместились спальни, в угловой комнате поселился учитель, а самая большая комната, выходившая окнами на море, получила название зала. Здесь ребятишки отдыхали, устраивали свои торжественные заседания, вечера самодеятельности. Женщины поселка все свое уменье вложили в оборудование нового помещения.

На противоположном конце поселка одновременно вырастал дом для промышленников, живших раньше в доме Ушакова. В строительстве принимали участие и взрослые и дети: кто помогал подтаскивать, бревна, кто конопатил щели – всякому находилось дело по силе и уменью. Зато дом сразу стал «своим» для тех, кому посчастливилось поселиться в его комнатах.

В летописи острова открылась новая страница.

 

Зимовка на острове Врангеля в 1936 году

 

В 1936 году на острове Врангеля возникла комсомольская организация. Она насчитывала всего пять человек. Комсоргом был Коля Мордвинов – бригадир группы строителей. По указанию парторга Казанского, молодежь взяла на себя заботу о том, чтобы на зимовке люди не скучали. Скука на севере входит в человека незаметно, исподволь в короткие мгновения раздумья ночью, или под вой пурги, или в какой-то неуловимый миг после прочитанной книги, когда шумный мир Большой Земли, ворвавшийся в тишину далекого захолустья гулом человеческих голосов, яркими красками солнечного ландшафта, вдруг покидает вас. Так бывает с человеком, когда захлопнется позади него дверь, ведущая в шумный зал, и внезапная тишина примет его в свои объятия. Короткий зимний день – сумерки. За окном пусто и бело. Круг людей, в общении с которыми таится живое начало духовного роста человека, ничтожно мал. Нужно не только самому постоянно держать в напряжении собственную душевную энергию, но вовремя пойти навстречу товарищу, ослабевшему духом.

Особенно трудно человеку в полярную ночь. Чем нетерпеливее человек, тем сильнее и скорее зреет в нем бунт против скупо очерченного мраком светлого круга, в центре которого только ты, да лампа, да твои мысли, похожие на птицу в клетке.

Холод... Стужа... До какого-то предела мороз вливает в ваши жилы бодрость. Но в постоянной борьбе с холодом нет-нет, да и зародится усталость, жажда покоя, а с нею и тоска, которую сначала не замечаешь, а, заметив, скажешь: «Скучно что-то...»

Вот этим спутникам полярной зимовки комсомольцы острова и объявили войну. Возникли кружки самодеятельности, струнный, общеобразовательный, стрелковый. По вечерам в новой кают-компании звенели веселые голоса.

Кто-то случайно остановился у книжных полок, заметил порванные корешки любимых томов. Комсомольцы живо взялись за приведение библиотеки в порядок. Это был немалый труд – там любовно подклеить, там подшить, записать в инвентарный список. Много вечеров комсомольская бригада провела в заветном углу, пока в один совсем обычный день не пришла совсем обычная телеграмма.

В Архангельске, Мурманске, Владивостоке ежегодно пароходы принимают горючее для далеких северных окраин. Горы железных бочек укладываются на дно глубоких трюмов, на верхних палубах. Из года в год пароходы, оставив горючее в местах назначения, идут в родной порт порожняком. А зимовья обрастают баррикадами пустых бочек.

И вот пришла телеграмма: «Отправить тару на материк обратным рейсом парохода».

Из самых сокровенных уголков комсомольцы извлекали заваленные снегом тяжелые бочки, выкатывали их к причалу, готовили к далекой навигации. Весною будет не до этого. Весна принесет свои заботы.

Но самым главным в жизни комсомольцев острова, как и в жизни партийной организации, была работа с живыми людьми. Эта работа не была регламентирована, да и не могла быть скована отметкой от сих до сих пор.

Молодые эскимосы с огромным интересом следили за всем, что происходило на станции. С каким вниманием слушали эти юноши и девушки рассказы комсомольцев о том, как живет, работает, учится молодежь на Большой Земле!

На открытые комсомольские собрания собирались почти все молодые охотники. Закрытые собрания, окруженные ореолом тайны, еще больше возвышали комсомольцев в глазах Тамары, Таяна, Нанауна, Коли Попова и других завсегдатаев молодежных вечеров. Чем лучше постигал Нанаун тайну мотора, изучая его устройство, чем быстрее двигалась рука Тамары на радиоключе, чем больше увлекался Коля Попов чтением книг, тем теснее становилась их дружба с комсомольцами полярной станции.

«Сегодня у нас на станции – знаменательный день. Сегодня принимали в комсомол Нанауна...» – писал в своем дневнике Громов.

Когда Нанауну предоставили слово, он медленно встал и тихо заговорил о своей жизни.

– Я из бухты Провидения. Когда маленький был, плохо жил... Рос в голодные годы, поэтому мало рос, мало здоровый был... Но тут на острове стал быстрее расти, мало-мало поправился. Наверное, лучше кормился... Охоту начал, когда умилек Минеев был. Первая охота плохой была, совсем плохой... Потом немножко научился, стал лучше охотиться. Теперь большевики и Сталин создали хорошую, очень хорошую жизнь... Я тоже могу помогать делать хорошую жизнь. Поэтому хочу комсомольцем стать, еще лучше охотиться...

Говорил Нанаун с трудом, с большими паузами. Крупные капли пота выступили на его лбу. Но глаза его светились.

– Кто хочет сказать о Нанауне? – спросил председатель.

– Хуанга! (Я!) – откликнулся голос справа.

– Говори, Паля.

– У Нанауна уши открытые. Что слышит он, все понимает и исполняет, – горячо сказал старейший охотник-эскимос. – Он много знает. Глаза его видят везде. Он – хороший молодой охотник, много работает, часто ездит в море и по капканам. Очень большая семья у Нанауна, но всегда все сыты, обуты и одеты. Нанаун помогает старым охотникам, учит читать и писать. Очень, очень хороший человек Нанаун...

Когда Паля кончил говорить, он посмотрел кругом, как бы призывая собравшихся поддержать его.

Все единодушно говорили, что Нанаун – хороший хозяин, что у него – лучшая упряжка, что он не боится ходить один на один на медведя. Рассказывали о том, как в полутьме одинокой юрты в бухте Сомнительной он вечерами сидит у тусклого, скупо освещающего светильника, учится сам и учит других.

Эскимос Нанаун единодушно был принят в комсомол.

Вскоре Тамара и Коля Попов также вступили в комсомол, Тамара по душе пришлась работа пионервожатой. Нередко Тамара усаживала вокруг себя ребятишек и рассказывала им о том, что успела усвоить сама, о людях и делах Большой Земли, о Москве.

На одном из собраний комсомольцы постановили: подготовить Тамару своими силами и направить ее в Москву на курсы радиооператоров. Это ей казалось неосуществимым. Она не могла понять, как это, она – и вдруг в Москве!

Коля Попов был двумя-тремя годами старше Тамары. Рослый, со смуглым лицом, на котором тепло светились хорошие карие глаза, он невольно привлекал к себе общее внимание. Коля мечтатель, он часто задумывался о чем-то своем, любил слушать чтение вслух. Ему казалось, что быть учителем – это самое важное в жизни. И Коле тоже очень хотелось попасть на материк, в Москву.

Бедный юноша! Он не знал еще, при каких обстоятельствах суждено ему побывать в великом городе и не увидеть ни Кремля, ни места, где лежит Ленин.

...В свободные часы на станции велась разнообразная учеба. Таян готовился к выполнению обязанностей заведующего факторией.

– Нет, Кибизов, ты мне покажи, как лучше снять шкурку с песца... Ты же учился этому. А я вот не учился, а лучше делаю. Смотри...

И Таян быстро снимал пушистую шкурку. Он все делал хорошо, все удавалось ему. Стремление быть первым неотступно владело им, но он не был завистлив.

В кругу новых вещей и понятий Таян чувствовал себя учеником. Вот этот сорт ткани дороже этого. А чем же он лучше? Почему такая безделица, как маленький носовой батистовый платок, стоит дороже, чем метр добротной бязи.

Порой было трудно направлять в одно русло его бесчисленные, бегущие по разным направлениям мысли. Таян много думал. Иной раз он уставал физически от этой работы. Тогда он вдруг собирался в объезд капканов или отправлялся в гости на другой конец острова.

Он любил, выйдя на гладкий наст или лед, пустить собак во всю прыть. На полном ходу Таян ловко соскакивал с нарты, улюлюкая, бежал за мчавшейся сворой, так же легко на ходу ступал одной ногой на полоз, ни на минуту не выпуская из рук остола. Здесь, в тундре, сам друг с винтовкой и собаками, он вновь обретал уверенность в себе.

Настал день, когда Таян, наконец, почувствовал себя хозяином фактории. Ему все стало знакомым: каждый гвоздь, каждая папуша табаку. Он отпускал товар, уверенно подсчитывал его стоимость, записывал приход и расход, внешне оставаясь спокойным. Только блеск темных, чуть прищуренных глаз выдавал его: он был горд собою, он понимал, что не зря прошли для него эти месяцы.

Иной раз он был непрочь и похвастать: вот, мол, я какой, все могу; пожалуй, не меньше твоего знаю. Но Казанский или кто-нибудь из зимовщиков одним как бы невзначай брошенным вопросом ставил его в тупик, заставляя вновь ломать голову над непонятным, спрашивать, допытываться.

Чудесной способностью обладал Таян: все новое восхищало его настолько, что он, преодолевая смущение, сразу как бы превращался в школьника, стремящегося во что бы то ни стало овладеть этим новым.

Правда, иной раз, после долгой и задушевной беседы или чтения вслух вечером, Таян появлялся наутро на станции навеселе.

– Друг, пойдем выпьем. Хороший нынче у меня спирт, крепкий.

Если друг отказывался, Таян уходил обиженный, долго не мог успокоиться, переживал отказ, как пренебрежение к себе. А выспавшись, брался за любое дело с еще большим азартом, со страстью, не вынося лишь одного: упрека или напоминания о вчерашнем. Так постепенно рос человек, расширялся горизонт его стремлений, подчас не укладывающихся в привычные ему формы.

– Скажи, Леня, – спросил однажды Таян Громова, – сколько лет ты учился, чтобы инженером стать?

– Сколько? Порядочно. Лет этак четырнадцать.

– Четырнадцать?..

Лицо Таяна выразило недоумение.

– Зачем так долго? Потом, помолчав немного:

– Наверное, ты теперь все знаешь.

– Нет, Таян, такого человека нет, чтобы все знал.

– Как так?.. А Ленин?

– Ленин знал больше того, что дано знать обыкновенному человеку, и все-таки и он знал не все.

Таян ушел потрясенный.

В другой раз он зашел к Громову в тот момент, когда тот доводил на сукне петрографический шлиф. Рассматривая на свет прозрачную пластинку, Таян недоверчиво покачал головой:

– И это, ты говоришь, камень?

– Камень, Таян. Видишь вот этот кусок сланца?

– Как же, – обрадовался Таян, – я для тебя его отколол от скалы у Красного Флага.

– Ну, так вот из маленького обломка, взятого из этого камня, я сделал этот шлиф. А теперь я покажу тебе его под микроскопом.

В этот вечер Таян долго не уходил из маленькой комнаты-лаборатории. Он проследил за всем процессом изготовления шлифа, сам попробовал работать на наждачном круге. А уходя, сказал:

– Все-таки, Громов, четырнадцать лет учиться незачем, если все равно всего не узнаешь. Я вот за один вечер сколько узнал. Пожалуй, мне и половины времени хватит, чтобы выучиться и стать, как ты.

– Пожалуй, что так, – ответил серьезно Громов, – если... если ты только захочешь этого очень сильно.

 

Маршруты геолога Л. В. Громова на острове Врангеля в 1936 – 1937 гг.

 

Миновала зима 1936/37 года. С первыми весенними днями, когда зачернели склоны гор, геолог Громов снова вышел в поле. Начиналось третье лето его странствий по острову.

К этому времени  значительно уточнилась карта острова.

Мы уже писали, что первые сведения о строении острова принес Берри – капитан парохода «Роджерс», когда в поисках исчезнувшей «Жаннетты» он подошел в 1881 году к острову Врангеля. На схематической карте Берри показаны две параллельные цепи, вытянутые в широтном направлении подлинной оси острова, причем южная цепь, по мнению Берри, выше северной. Третья цепь, расположенная на границе северной тундры и гор, размыта на ряд разобщенных горных групп.

Для познания геологии острова эти первые исследования дали очень мало – лишь общие указания на наличие в скалах приустьевой части реки Клер (Кларк) темных глинистых сланцев, а также гранитов, кварцитов и слюдистых сланцев в районе пика Берри.

Прошло тридцать лет. Студент-геолог Кириченко, плававший на ледоколе «Вайгач», обследовал берег в районе мыса Блоссом. Его записи и коллекции были впоследствии обработаны геологом И. П. Толмачевым, опубликовавшим в 1912 году заметку о геологическом строении острова. Это была первая попытка осветить строение Земли Врангеля, увязав между собою обрывки случайных наблюдений. И. П. Толмачев установил тождество пород, слагающих остров на востоке и западе, с породами северного побережья Чукотки. Он пришел к выводу, что остров Врангеля целиком сложен из сланцев триаса и представляет собою часть материка, отчлененную от последнего в результате тектонических процессов.

Период хозяйничанья на острове иностранных хищников ничего не дал для науки.

В 1924 году над островом Врангеля впервые взвился советский флаг. Среди зимовщиков последующих лет не было специалиста-геолога. Но первый советский начальник колонии, Г. А. Ушаков, собрал геологическую коллекцию, изученную профессором П. В. Виттенбургом. В 1930 году в «Трудах Академии наук СССР» была опубликована заметка последнего «Об открытии верхнетриасовой фауны на Земле Врангеля».

Позднее А. И. Минееву удалось собрать коллекцию горных пород, но она не была обработана.

Геоморфолог В. П. Кальянов, участник экспедиции 1929 года на ледорезе «Литке», доставившем новую смену зимовщиков, проделал трехдневный маршрут в глубь острова от бухты Роджерс до реки Клер. Погода не благоприятствовала исследователю, к тому же он был ограничен временем стоянки ледокола. Поэтому итогом его маршрута явилась лишь небольшая геоморфологическая статья, появившаяся только в 1934 году в «Трудах Государственного океанографического института».

Отрывочные сведения тех лет не давали цельной картины, и обобщения И. П. Толмачева, слабо подтвержденные фактами, по-прежнему оставались гипотетическими.

В 1932 году летная экспедиция Всесоюзного арктического института под начальством С. В. Обручева сделала попытку закартировать остров с воздуха. В сборнике «Аrctica» в 1933 году были опубликованы статьи С. В. Обручева «К орографии острова Врангеля» и геодезиста той же экспедиции К. А. Салищева «Остров Врангеля и его карты». Статьи сопровождались картой масштаба 1 : 1 000 000.

Полет С. В. Обручева и К. А. Салищева от бухты Роджерс до мыса Гаваи в восточной части острова был совершен при неблагоприятных условиях. Из-за тумана и низкой облачности им не удалось отчетливо осмотреть весь остров.

Обручев увидел не три, а две горные параллельные цепи, из которых южная, с наивысшей вершиной пиком Берри, была выше и короче северной. Салищев, использовав работы Минеева и расспросные сведения, собранные им у эскимосов и зимовщиков, уточнил конфигурацию рельефа и рек острова. Карта стала выглядеть по-новому.

В 1936 году появилась в печати статья В. И. Рыцка, в которой делается попытка сопоставить геологическое строение острова Врангеля с соседними Аляской и Чукоткой.

По-прежнему оставались неизученными недра острова. По соседству ширилась добыча золота на Аляске. На Чукотском полуострове были обнаружены признаки олова и вольфрама. А остров Врангеля, советский форпост на крайнем северо-востоке Азии, все еще ждал своего часа.

К августу 1937 года наблюдения Громова позволили уточнить главные черты строения внутренних частей острова.

Вот каким оказалось истинное строение острова и его облик. С севера и юга остров окаймлен участками плоской или слабо всхолмленной тундры. На севере полоса тундры изобилует озерами. Она получила название Тундры Академии. Ширина ее достигает 25– 30 километров. На юге тундровая полоса не шире 12–15 километров. Береговая линия на юге и севере извилиста и богата длинными намывными косами и лагунами.

Центральная часть острова представляет собой горную страну сложного геологического строения. Горные гряды обрываются в море на востоке скалами мыса Уэринг, Пиллар и Гаваи, а на западе мысами Томас, Гильдер и Эванс. В этих местах берега круты, а иногда и совершенно отвесны. На дневную поверхность выходят породы, слагающие остов острова. Здесь можно видеть, как мощные толщи сланцев, известняков и песчаников смяты в сложные складки, местами разорванные сбросами. Иногда целые участки древних горных пород надвинуты один на другой. Сланцы пронизаны многочисленными кварцевыми и кальцитовыми жилами.

Общая площадь острова оказалась равной почти 8000 квадратных километров.

Горная часть острова, как правильно заметил Берри, представлена тремя параллельными горными грядами. Северная гряда большим количеством мелких рек, текущих на север, расчленена на целый ряд обособленных возвышенностей и увалов. Горы имеют округлые вершины и пологие склоны. Высота их не превышает 400 метров над уровнем моря. На северо-западе острова, на границе с Тундрой Академии, высится приметная гора Драм-Хед. Ее вершина-конус видна издалека и служит хорошим ориентиром.

В средней части гряды выделяются массивные горы Кит и Гробница, а восточнее – гора Два Друга.

Южная гряда непрерывной полосой тянется от мыса Гаваи к западу, где оканчивается горой Томас и высотами мыса Гильдер. Наибольшей высоты – около 1000 метров – Южная гряда достигает в средней своей части, между реками Мамонтовой и Хищников, где горы носят название Сомнительных. Их высокие куполовидные вершины, большую часть года покрытые снегом, горделиво возвышаются над узкой полосой южной тундры. Лишь в редкие ясные дни они выступают на фоне неба во всем своем величии. Обычно они бывают закрыты облаками. Зимой они неприступны. Подходы  к высоким и крутым перевалам бывают забиты снегом. К востоку от реки Хищников, в пределах Южной гряды, выделяется плато с приметной трехглавой горой Атертона, расположенной немного западнее поселка в бухте Роджерс.

Между Северной и Южной грядой самая центральная часть острова занята Срединной грядой, расчлененной на ряд горных узлов, на востоке и западе переходящих в высокое плато, особенно отчетливо выраженное на востоке.

В истоках рек Хищников, Нашей и Клер располагается главный горный узел, получивший название Центральных гор. Эта наиболее недоступная часть острова представляет собой группу высоких гор, имеющих большей частью конусообразные вершины. Среди них особенно отчетливо выделяется пик Берри, однако не являющийся наивысшей вершиной острова, как это предполагали раньше. Наибольшую высоту имеет гора Советская, расположенная немного западнее. Ее высота 1097 метров. Высота пика Берри оказалась не 760, а 964 метра.

Центральные горы выше гор Южной гряды. В ясные дни Центральные горы поражают наблюдателя своей красотой. Над высоким их пьедесталом встают обнаженные вершины, то опоясанные на высоте 300–400 метров облаками, то отчетливо вырисовывающиеся на фоне неба каждой деталью своих контуров. Стремительный и строгий встает над туманными ущельями пик Берри  (Пик Берри местное население называет «Сахарная голова», так как по своей форме он напоминает голову сахара рафинада). Его вершина видна почти отовсюду. Она невольно приковывает к себе взгляд. Расположенные вблизи нее конусовидные вершины схожи с нею по своим очертаниям, но ниже и менее грандиозны.

Центральные горы почти в буквальном смысле этого слова «делают погоду» на острове. Горные гряды стоят на пути туманов, идущих с моря. Нередко на южной или северной стороне гор идут дожди или метет пурга, а на противоположном склоне стоит ясная погода. Воздушные массы, перевалив через высокие седловины, обрушиваются в долины ветрами необычайной силы. Вихри зарождаются в устьевых частях узких ущелий. Поэтому в течение одного дня путник на протяжении всего каких-нибудь 60–80 километров своего пути может встретить и солнце, и дождь, и пургу, и короткое затишье.

Если посмотреть на запад с какой-нибудь окраинной вершины Центральных гор, незабываемая картина встает перед наблюдателем. За массивом Инкали, играющим роль второстепенного горного узла, за долиной реки Мамонтовой высится группа Мамонтовых гор. Более подходящего названия, пожалуй, не придумать для них. Массивные кряжи, более пологие к югу и круто обрывающиеся к северо-западу, необычайно запоминают стадо уснувших мамонтов, как бы склонившихся перед студеным дыханием севера. Именно в таком положении увековечен Березовский мамонт в музее Академии наук.

На закате багровые отблески ложатся на горы, и чудится, что очертания их меняются, будто стадо исполинских животных приходит в движение. В сумерках это впечатление еще более усиливается. Клубящийся туман окутывает дали. Тают и возникают призрачные фигуры. Черные силуэты гор то выступают из тумана, то снова становятся невидимыми – они как будто живут своей особенной, таинственной жизнью.

Невольно робея, одинокий путник идет к своему ночлегу, сопровождаемый немолчными шорохами горных ущелий. Горы как будто настигают человека, нависают над его головой своими седыми вершинами. Кажется, что содрогается земля под тяжкой поступью тысячелетних обитателей этого пустынного острова.

Но приходит утро, и ландшафт приобретает обычный облик. Неподвижны и безгласны каменные громады. Покорные, они позволяют облакам отдыхать на их сгорбленных спинах.

Угрюмы в своем вечном молчании горы острова Врангеля. В обрывах, у подошвы гор, где снег залеживается годами, устраивает себе зимнюю снежную берлогу белый медведь.

Еще до высоты 400 метров то там, то здесь из-под каменной россыпи выглянет цветок или былинка, пробежит у ног вездесущий лемминг. Но выше этого предела можно встретить только мертвый камень, изредка покрытый седым лишайником. Даже черный ворон и полярная сова не смеют гнездиться на вершинах. Верхний пояс гор не привлекает к себе ничего живого. Здесь почти никогда не бывает затишья. Здесь царство камня, ветра и холода.

Неустанной работой ветра, воды и мороза медленно, но верно разрушаются твердыни, на первый взгляд кажущиеся незыблемыми. Вершины и склоны гор почти сплошь покрыты развалами горных пород. Перед всесильным временем не могут устоять ни граниты, ни плотные кристаллические сланцы. Лишь кое-где над россыпями высятся скалы и гребни причудливой формы – остатки некогда стоявших на этом месте утесов. Грандиозные кары и цирки на северных, восточных и южных склонах свидетельствуют о былом оледенении, когда мощные ледники, зарождавшиеся в горах, выходили по долинам рек в область тундры и спускались в море.

Реки острова оказались немноговодными. Беря свое начало с окраинных цепей или с центрального горного узла, они спешат к морю, и путь их короток: всего каких-нибудь 50–70, а то и гораздо меньше – 25–30 километров. Исключением является река Мамонтовая, впадающая в бухту Предательскую, к востоку от мыса Блоссом, и приходящая из глубины острова более чем за 100 километров.

Геологическая история острова оказалась гораздо сложнее, чем это предполагал И. П. Толмачев.

Налицо не только мезозойские – верхнетриасовые – породы, но и более древние образования, по возрасту относящиеся к нижнему, среднему и верхнему палеозою. Удача всякого геолога, впервые исследующего «белые пятна», зависит от находок окаменелостей – фауны и флоры, позволяющих точно или приближенно установить возраст горных пород. Громов собрал богатую коллекцию фауны не только триаса, но и верхнего карбона.

Из сравнения с соседним Чукотским полуостровом и с низовьями реки Колымы вырисовывается геологическое прошлое Земли Врангеля.

Бивни и зубы мамонта, часто встречающиеся в тундре, подтверждают, что в недавнем прошлом остров составлял одно целое с азиатским материком, откуда и пришли на него эти животные четвертичной эпохи. Поэтому предположение И. П. Толмачева об опускании в недавнюю геологическую эпоху участка суши, занятого в настоящее время проливом Лонга, оказывается правильным. Новые данные позволяют отнести время, когда нарушилась связь между материком и Землей Врангеля, к концу третичного периода.

Еще Ф. Врангель слыхал у чукчей северного побережья Чукотки предание о том, что в давнопрошедшие годы целое племя ушло на байдарах на север. Однако до 1937 года на острове не были найдены следы древних человеческих поселений.

И вот неожиданную весть принес охотник-эскимос Айнафак. Его охотничий участок находился на западном берегу острова, в районе горы Томас и реки Неожиданной. Однажды, как обычно, он объезжал капканы. С моря шла поземка, и собаки, несмотря на понукания каюра, сворачивали от берега. В конце концов они вынесли Айнафака к подошве горы. Нарта с разбега налетела на обнаженный грунт. Снега почти не было. Пришлось с большим трудом стаскивать нарту с кочкарника. И вдруг Айнафак увидел среди кочек куски дерева. Это был не плавник, а предметы, сделанные рукой человека: обломок деревянного копья, гарпуна, маленькая деревянная лопата. Айнафак осмотрелся вокруг. На небольшой ровной площадке он обнаружил выступавшие из-под земли полусгнившие бревна, поставленные стоймя. Сомнений не было – перед Айнафаком был остов разрушенного временем жилья. Но на этом месте в последние годы никто не жил. Кому бы пришло в голову строить юрту в полукилометре от берега, вдали от пресной воды. Айнафак еще раз потрогал бревна, заметил их местонахождение и поехал дальше. Виденное на берегу томило его своей непонятностью. Он поспешил на станцию к Таяну. Таян решил немедленно убедиться в правильности слов Айнафака. Ничего, что была зима, что до горы Томас и реки Неожиданной было почти 120 километров. Находка Айнафака требовала объяснения.

Без труда отыскав древнюю юрту, Таян и Айнафак внимательно осмотрели участок. Таяну посчастливилось найти наконечник копья из моржового клыка. Летом 1937 года загадочные развалины посетил Громов. Нужно было бы провести раскопки, но времени для этого не было, и Громов ограничился поисками на поверхности еще каких-нибудь доказательств пребывания здесь человека. Кроме находок Айнафака и Таяна, он обнаружил обломки двух копий, весло, деталь нарты, детскую игрушку из нерпичьей косточки и голубую бусинку. В толстом слое мха и травы, покрывших место, где некогда стояла юрта, больше ничего не удалось отыскать. Постройка казалась очень похожей на остатки древних чукотских и эскимосских жилищ, часто встречающиеся на побережье Чукотского моря. По-видимому, предметы обихода также сделаны руками чукчи или эскимоса.

Кажущееся странным местоположение юрты вдали от моря и реки легко объясняется тем, что море в то время, по-видимому, находилось на более высоком уровне и затопляло всю современную низину.

Годом ранее в долине реки Красный Флаг Громов и Таян нашли олений рог. Рога оленя, по словам охотников, они довольно часто находили и в других местах. А ведь оленей на остров никогда и никто не завозил (Можно допустить, что в суровые зимы пролив Лонга сковывается льдом полностью; в этом случае олени сами могли попасть на остров, как это делают они, переходя с Таймырского полуострова на остров Большевик, южный остров Северной Земли). Таким образом, подтвердилось, что предание жителей Чукотского побережья содержит в себе зерно истины.

Изучая внутреннее строение того или иного участка земли, человек всегда стремится отыскать в его недрах полезные ископаемые. Еще задолго до начала планомерного изучения берегов Чукотского полуострова они неоднократно посещались охотниками легкой наживы, надеявшимися открыть здесь второй Клондайк.

Многое изменилось с тех пор. Если раньше значок золота в ковше старателя заставлял учащенно биться его сердце, то теперь геолог с не меньшим волнением рассматривает в шлихе следы оловянного камня или вольфрамита. Проблема редких и радиоактивных элементов встала на очередь дня.

Поэтому, когда Громов обнаружил во взятых им шлифах оловянный камень, его интерес к геологии острова еще более возрос. Его поиски показали, что бесчисленное количество кварцевых жил пронизывает горные породы острова. В них часто и в больших количествах встречаются пирит, минералы, содержащие медь, свинец и цинк. Правда, ни в одном случае не удалось обнаружить промышленного скопления этих ценных ископаемых.

Геолога интересовали не только рудные месторождения. Полярная станция нуждалась в строительных материалах. Глина, песок и известняк, пригодные для бытовых нужд, были остродефицитными на острове. Завозить строительное сырье с материка было дорогостоящим удовольствием. Геологу удалось найти неподалеку от станции хорошую глину, и эта глина явилась большим подспорьем в хозяйстве станции. Было раннее августовское утро. Громов в сопровождении чукчи Степана заканчивал свой последний маршрут. Он направился вдоль русла восточного притока реки Мамонтовой, держа курс на бухту Роджерс. На исходе были продукты и керосин. Износилась до предела обувь. Громов с сожалением оглядывался по сторонам – как много еще не посещенных им «белых пятен» осталось здесь! Неплохо было бы посетить Безымянные горы, что расположены к северу от Мамонтовых. В стороне от его маршрута остался Центральный горный узел. Но нет, уже не успеть. Надо спешить на станцию – туда скоро придет пароход со сменой.

– Леня, чайку попить бы, а?.. Гляди-ко, вода какая! – проговорил Степан, выведя Громова из состояния глубокой задумчивости.

Они шли вдоль ручья, который должен был привести к водоразделу рек Мамонтовой, Хищников и Нашей. А там вдоль реки Нашей они к ночи дойдут до полярной станции. Всего каких-нибудь 70 – 80 километров осталось. Многовато для одного перехода, но надо поспеть, надо дойти.

Восклицание Степана напомнило о том, что и впрямь неплохо было бы устроить привал на берегу ручья с такой прозрачной и, наверно, вкусной водой. Вот и подходящее место: холм, согретый солнцем, а километром правее высится небольшая горка. Зубчатые скалы вдоль ее вершины замыкают собой подобие цирка, открытого к северу, придавая всей горе своеобразный облик.

«Как петушиный гребешок», – подумал Громов и спросил:

– Степан, как охотники это место называют?

– Однако, Перкаткун называем... Гребень, по-нашему.

– Удачно окрестили, – отозвался Громов.

Любуясь окружающим пейзажем, он стал снимать с плеч тяжелый, наполненный образцами рюкзак. И вдруг острый луч, как бы отраженный зеркалом, на мгновение заставил его зажмурить глаза. Громов посмотрел на гору – солнце услужливо освещало ее крутой склон, по которому шли беловатые потеки.

– А ну-ка, пойду взгляну. Степан, ты здесь похозяйничай, а я скоро буду.

Громов пошел к подножью горы, и скоро Степан услышал постукивание его молотка. Шипя, разгорался примус, но пить и курить в одиночку Степан не хотел. Керосин был на исходе, да и табак тоже. Пищу и курево, по обычаю охотников, они всегда делили поровну. И Степан терпеливо ждал возвращения Громова. Но вот уж и чай вскипел, а Громова нет и нет.

– Ле-е-ня! – крикнул Степан.

– Е-е-о-а-а, – отозвалось эхо.

Еще и еще кричал Степан, но геолог и не думал идти на зов. Степан досадливо достал из вьюка меховую рубашку, укутал ею чайник и направился к горе. Громова он увидел издалека. Тот сидел на огромной глыбе, свалившейся сверху, и держал в руках что-то большое и сверкающее. У ног его среди бурого мха и лишайника нестерпимо ярко светились камни.

Степан прибавил шагу. Громов насвистывал что-то очень бравурное – верный признак хорошего настроения.

Улыбаясь, он тешился недоумением Степана. Тот поднял с земли прозрачный кристалл горного хрусталя – один из десятков, а может быть, и сотен кристаллов, лежавших вокруг. Восхищение отразилось на его лице.

– Гляди-ка, Леня, как зеркало!

Степан оторопело огляделся вокруг, позабыв и о чайнике  и о том, на сколько закурок хватит еще табаку.

– Ну, давай выберем кристаллы получше, – сказал Громов. – Надо с собою взять.

День склонялся к вечеру, когда оба путника, усталые, но довольные, спустились вниз к ручью.

– Назовем этот ручей Хрустальным, – предложил Громов. – И вода здесь такая хорошая, и хрусталь налицо...

На горе были найдены кварцевые жилы, содержащие цинковую обманку и медные минералы, а также многочисленные хрустальные «щетки». Отдельные кристаллы, вывалившиеся из своих гнезд, были велики и очень чисты.

Громова сначала обуяла досада: ведь нужно же было натолкнуться на это сокровище только теперь, когда в его распоряжении остались считанные минуты! К вечеру он успокоился: ясное дело, он вернется сюда. Теперь уж наверняка вернется.

Пароход, доставлявший на остров новую смену, должен был вывезти на Большую Землю старого начальника Долгого, геолога Громова, Степу Семенова и многих других.

Когда покидаешь места, с которыми связан не только силой долга или привычки, но и тем, что здесь оставляешь кусочек своей жизни, насыщенной творческими исканиями, горечью ошибок, радостью открытий, тогда эта разлука не может пройти безболезненно. Конечно, тоска по родным лицам и местам, по семье живет в каждом полярнике. Поэтому вдруг необычайно зовущей и обещающей становится морская даль. Но вместе с тем каждый отъезжающий, выходя поутру на крыльцо, с особенным вниманием оглядывается вокруг. Как-то вдруг ощутилась притягательная сила привычных предметов. Хотелось лишний раз подойти к складу, именно к тому углу, где лист железа прибит твоей рукой, лишний раз навестить метеоплощадку. Здесь царил порядок. Белизна столбов и будок ослепительна. Но метеоролог ходил с молотком и кистью в руке: там прибьет, там подкрасит...

Самым трудным было расставаться с людьми. Не покидало чувство какой-то неловкости. Вместе прожито долгих два года.

Как и всегда на протяжении этих лет, к полярникам в комнаты забегали дети. И, как всегда, с ними разговаривали, оделяли конфетами или, когда были заняты, приказывали сидеть тихо-тихо. И они сидели и смотрели с ожиданием. Но сейчас в вашем углу уже не стало уюта. На стене белеет пятно на месте бывшей здесь любимой фотографии. Эта фотография любима не только вами, она нравилась и маленьким гостям. Книжная полка пуста. У дверей стоит обшитый холстом чемодан. И дети, робея, не задают вам вопросов, – они только переводят глаза с одного предмета на другой, и эти глаза не по-детски серьезны, и веселая ваша шутка не вызывает, как бывало, ответного смеха или улыбки.

Еще зимой, еще задолго до отъезда стала ощутимой эта неизбежность разлуки.

В один из январских вечеров к Громову зашла Инкали. Несмотря на свои шестьдесят лет, она начала обучаться арифметике и успешно овладевала трудностями счета. Громов втайне дивился ее настойчивости и охотно отдавал ей многие свои вечера. В минуты отдыха между двумя задачами Инкали любила поделиться с Громовым своими мыслями, надеждами и воспоминаниями. Трудная и долгая ее жизнь, многие печали и заботы не состарили ее пытливый ум. Таян был достойным сыном своей матери. От нее он унаследовал ценнейшую черту характера – настойчивость в достижении цели. Оба они гордились друг другом.

В тот вечер зашел разговор сначала о Таяне, а затем о семье Громова. Инкали внимательно рассматривала фотографии. Дошла очередь до маленького сынишки Громова.

– Какой хороший Леня-макистах (маленький)! Ай-я... Скучаешь? Видеть хочешь?

– Конечно, Инкали. Ну, да ведь теперь уж недолго ждать осталось.

Лицо Инкали неожиданно затуманилось. Она долго сидела, опустив глаза. Громов подумал, что она вспомнила о своей дочери, вышедшей замуж за приезжего русского и уехавшей с ним на материк. Но Инкали неожиданно подняла глаза, полные слез, – ее редко кто видел плачущей, – и сказала:

– Жалко, пароход придет – уезжать будешь...

Громов понял. Для него остров – лишь эпизод. А для Инкали – это вся жизнь. И зная, что близок предназначенный конец, она дорожит каждым человеком, которого могла считать своим другом. Она привязалась к Громову, относилась к нему, как к сыну. Но это не сын, это гость. Сегодня он здесь, а завтра...

Громов поспешил утешить Инкали:

– Далеко еще, Инкали, до отъезда. Я еще думаю вернуться сюда, скоро вернуться.

– Как далеко – все равно близко, – тихо сказала Инкали, перебирая пальцами концы платка.

И такая покорность судьбе слышалась в ее голосе, что Громов не посмел ничего сказать. Разве удержишь море, когда оно ломает ледяные оковы? Большое чувство не нуждается в многословии.

Овладев собою, Инкали улыбнулась, встала и начала поспешно одеваться. Она ушла, попрощавшись с Громовым взглядом печальных черных глаз.

И в тишине полутемной комнаты долго еще звучали слова:

– Как далеко – все равно близко...

 

Зимовка на острове  Врангеля в 1937 году

 

В качестве начальника острова и полярной станции осенью 1937 года на остров Врангеля возвратился Петров.

Зимовка 1937/38 года протекала тихо. Это была как бы передышка после минувших лет напряженной деятельности и больших потрясении. Шли дни, недели и месяцы налаженной жизни. Немало было и стахановских декад, авралов, охотничьих слетов, тихих долгих вечеров, отданных воспоминаниям или оживленным собраниям, когда коллектив сообща разрешал очередные вопросы.

Самым большим событием явилась постройка ветродвигателя. Поодаль от станции выросла вышка с мельничными крыльями, пока что бездеятельная, так как для пуска ветряка не хватало кое-каких деталей.

Ветер – частый гость на острове. Чаще всего он приходит с севера, северо-запада, реже с северо-востока, достигая нередко силы урагана. Со скоростью до 40 метров в секунду ветер проносится над песчаными косами и скалами берега, над Центральными горами острова, сметает снег, мелкие камни, гальку, катит бочки с бензином весом в 180 килограммов, иной раз валит на землю человека. В такой ветер беспомощны собаки на льду. Ветер гонит их до тех пор, пока какое-нибудь препятствие не остановит их вынужденного бега.

Самые сильные и постоянные ветры дуют зимой, с ноября по февраль. Нередко в дальний путь нельзя выехать целыми месяцами. Пурга или поземка не дают и шагу сделать. Средняя годовая скорость ветра – 5,2 метра в секунду. Безветренные дни на острове – большая редкость и запоминаются наравне с какими-нибудь выходящими за рамки обычного событиями.

Когда через год удалось запустить ветряк, он позволил сэкономить не много, не мало – 95 процентов горючего, затрачиваемого раньше на движок, заряжающий аккумуляторы.

В маленьком островном поселке случались и радость и горе.

Станция отпраздновала свадьбу Тамары – она вышла замуж за служащего фактории Сашу Еремеева. Теперь они вместе дружно мечтают о поездке в Москву.

А в домике Поповых царила печаль: восемнадцатилетний сын их Николай заболел менингитом и ослеп. Со временем юноша научился узнавать людей по походке, по тысяче мелочей, подсказанных ему памятью и слухом. Он угадывал предметы прикосновением руки. Часто он подзывал к себе собак по имени и, поглаживая их, привыкал отличать каждую по густоте шерсти, по особенностям повадки.

Усилия доктора облегчить участь юноши ни к чему не привели. Но Коля не изменял своим привычкам. Сестра, воспитанница интерната, следила за чистотой его одежды. Друзья часто читали ему вслух. Нередко его можно было встретить на прогулке опирающимся на плечо какого-нибудь малыша, с застывшей на губах улыбкой, с широко открытыми чистыми карими глазами, устремленными вдаль, поверх голов встречающихся по пути людей.

Зима 1937 года была отмечена исключительно удачной охотой. Вместо обычных 300–350, охотники добыли 750 песцов. Когда весной Таян принялся сушить шкурки, глаз нельзя было отвести от волнуемого ветром, согретого солнцем пушистого белоснежного богатства, развешенного на веревках, протянутых между домами.

На фактории царило оживление: охотники рассчитывались со старыми долгами, закупали необходимые вещи и продукты.

В эту же зиму на острове произошел анекдотический случай, который надолго вошел в историю острова. С тех пор, вспоминая какое-нибудь событие, врангелевцы говорили: «Это случилось в тот год, когда нашли мамонта».

Кто первый открыл «мамонта»? Вначале первооткрывателей было более чем достаточно. Но потом, когда эта история приобрела довольно скандальный характер, этот «следопыт» скромно и своевременно ушел в тень.

Мамонт оказался китом, самым обычным китом. По неизвестным причинам он был вынужден расстаться с жизнью и волнами Чукотского моря был выброшен на песчаную отмель южного берега острова Врангеля. Со временем песцы порядочно обглодали хвост покойника, а осенние штормы погребли его под толстым слоем песка и гальки. Безвестные останки долго лежали на пустынном берегу, пока некто, ехавший на собаках мимо этого места, не остановился в раздумье перед песчаным холмом, под которым угадывались очертания громадного животного. Из-под песка выступала бурая потрескавшаяся кожа. Путнику почудилось: вот хобот, вот ноги... Ба... Мамонт!..

Рассказывают, что этот некто вернулся на станцию в большом возбуждении и немедленно побежал на рацию. В Москву полетела экстренная телеграмма, отправленная под большим секретом. Впрочем, на следующий день счастливый обладатель тайны разболтал ее зимовщикам. К останкам кита потянулась вереница нарт.

Приехали... Осмотрели... Хотели было начать раскопки, но в это время из Москвы пришла телеграмма: не трогать мамонта до приезда специалистов. И не тронули.

Кит дождался навигации, дождался дня, когда с великими предосторожностями он был освобожден от наносов группой ученых, специально приехавших из Москвы. Почему бы им было не приехать! Ведь был же в свое время обнаружен мамонт на Березовке. И почему бы не повториться этому событию именно на острове Врангеля, где бивни и зубы мамонта находили неоднократно!

От великого до смешного поистине один шаг... Трудно описать разочарование, постигшее взволнованных исследователей. Говорят, гомерический хохот огласил окрестности. Кит явно чувствовал себя неловко, но в силу понятных и к тому же уважительных причин не мог ни уплыть, ни провалиться сквозь землю. Он лежал, обглоданный и беззащитный, на потеху всему острову. Те же злые языки болтают, будто бы когда ученые пришли в себя и, отерев веселые слезы, осмотрелись вокруг, они оказались одни у опозоренного праха. «Первооткрывателя» и след простыл.

Но нет худа без добра. Научные работники Академии наук СССР за короткое время своего пребывания на острове собрали богатый и интересный материал по его растительности. Кроме того, геолог Р. Ф. Геккер и геоморфолог К. К. Марков совершили маршрут в район Центральных гор, взошли на пик Берри и пополнили наблюдения, сделанные ранее Громовым.

Осенью 1938 года снова загрустила Инкали. На Большую Землю, в далекую Москву, уезжала ее любимица – Тамара. Инкали грустила еще и потому, что знала: климат далеких больших городов не для тех, кто родился и вырос в Арктике. Немногие северяне могут жить там, где пыльно и жарко. Так писала ей старшая дочь – Пувзяк – из Москвы, где она чувствовала себя очень плохо, несмотря на заботы окружающих. Совсем недавно пришло последнее ее письмо, а следом письмо мужа, в котором он сообщал, что Пувзяк умерла. Образ девушки с черными косами, веселой, темноглазой Пувзяк, как живой, вставал в памяти Инкали. А теперь вот и другая дочка уезжает. Разве ее удержит судьба сестры?

Тамара торопила мать. Волнуясь, она никак не могла заставить себя посидеть с матерью хотя бы часок. Пароход, казалось ей, вот-вот уйдет.

Эскимосы все, от мала до велика, провожали уезжающих. Как всегда, катер и вельбот кружили около парохода. Над водой, над льдинами плыли густые, протяжные, прощальные гудки. Капитан на мостике махал фуражкой. Перегнувшись через перила и протягивая руки к тем, кто был на катере, Тамара кричала что-то, чего нельзя было разобрать за стуком мотора. Инкали крепко держалась за поручни и плакала горько и безнадежно, даже и не пытаясь на этот раз скрыть свое горе. Охотники стреляли в воздух. Ребятишки в восхищении смотрели на громаду корабля, высоко поднявшегося после разгрузки, на белые буруны, вскипавшие под ударами винта. Но вот капитан дал полный ход. Расстояние между катером и кормой судна сразу выросло. Еще несколько минут – и туман, высокой стеной опоясавший льдистый горизонт, скрыл очертания судна.

Как всегда, новые хозяева поспешили ознакомиться с аборигенами. Метеоролог Саша Маленький оказался мастером на все руки. Он рисовал, пел, играл на гитаре, а главное – сразу поладил с ребятами. Второй метеоролог, Саша Большой, страстный поклонник Маяковского, стал постоянным участником вечеров самодеятельности.

В интернате появилась молоденькая уборщица – Нюра Кудряшова. Она поспевала всюду и все делала удивительно ловко и быстро. Хотя можно было придти в отчаяние от постоянно отрывавшихся пуговиц и растерзанных костюмов, Нюра терпеливо исправляла изъяны в одежде школьников, стирала, штопала, шила. Никто не просил ее об этом, но она принялась учить девочек шитью и вязанью. И не без успеха.

Все старожилы острова быстро привыкли к ученому зоологу Леониду Александровичу Портенко. Он был необычайно прилежным охотником, с утра до вечера постреливал в окрестностях станции и домой всегда приходил с ягдташем, наполненным разнообразными пернатыми. Вместе со своим помощником Портенко аккуратно снимал шкурки и обрабатывал их.

По-новому был решен в том году вопрос о начальнике острова.

Еще зимой Петров поставил перед Политуправлением Главсевморпути вопрос о выдвижении на пост начальника острова Таяна, как представителя коренного населения острова, способного, грамотного и инициативного человека, хорошо знакомого с нуждами охотников и с задачами, стоящими перед островным хозяйством. Таян, несомненно, обладал нужными знаниями и опытом. Но ему недоставало общей культуры, принципиального подхода к решению вопросов.

В Москве было решено назначить Таяна начальником острова. В качестве заместителя на остров приехал коммунист с большим практическим хозяйственным опытом – Петр Васильевич Жимоленков.

Эта новость вызвала большое волнение на острове. Старики привыкли считаться с авторитетом Таяна-охотника, Таяна – заведующего факторией. Но молодой, горячий Таян – начальник над всем островом? По этому поводу шли большие споры.

Перед отъездом Петров провел немало вечеров с Таяном, беседовал с глазу на глаз, объяснял ему политический смысл его назначения и ответственность, которую он должен принять на себя, ответственность за жизнь людей, за честь советского флага.

И началась для Таяна совсем новая жизнь.

После долгой задушевной, серьезной беседы с Петровым и Петром Васильевичем Таян так же серьезно поговорил со своей Таслекак, которую на станции все звали Таней.

Маленькая толстушка Таслекак обладала веселым, общительным нравом. Больше всего на свете она, конечно, любила своего годовалого сынишку Володю. На втором

месте был Таян. Ради него она готова была, по ее словам, на целый вершок вырасти. Таслекак охотно приняла на себя роль хозяйки, жены начальника острова. В ее поведении не было ни зазнайства, ни позы. Она оставалась по-прежнему милой, чуть застенчивой и всеми любимой, прилежно делала все необходимое, чтобы поддержать достоинство своего нового положения. Конечно, не так-то было легко расстаться с обычаями и привычками своей среды. Не легко было усвоить и культуру Большой Земли, хотя немалый срок прошел с тех пор, как Таян и Таслекак жили бок-о-бок с советскими людьми. Но Жимоленков был рядом. Умело, не затрагивая самолюбия, он подсказывал Таяну и Таслекак нужные правила поведения.

Вскоре Таян переселился со своей семьей в квартиру начальника. Большой письменный стол, шкаф, никелированные кровати – вся обстановка квартиры осталась на месте.

Таня украсила свое новое жилище, повесила на окна шторы, постелила хорошие пушистые одеяла, накрыла столы скатертями. Признаться, у нее в комнате было куда уютнее, чем у некоторых зимовщиков.

Охотники, приезжая на станцию, спешили навестить Таяна в его новой резиденции. Но все же они чувствовали себя там стесненно.

Обычно Таян угощал их в своей прежней комнате, где теперь жила Инкали. Он и сам был частым гостем у матери. После охоты, которой он отдавал много времени, он шел на старое, привычное место, там переодевался, сушился, там ждала его ухка – любимое национальное блюдо эскимосов из свежего мяса моржа.

За письменным столом новый начальник вместе с Жимоленковым составлял и подписывал приказы по станции, здесь проводил долгие вечера за книгой. Опыт, приобретенный за время работы в качестве заведующего факторией, помогал ему ориентироваться в хозяйстве острова. Он теперь знал, что такое план и учет. И если бухгалтерия в ее полном объеме была ему не под силу, то все же он старался быть в курсе всех дел. Одно только обстоятельство мешало ему: необходимость придерживаться определенных сроков. Его сердила эта зависимость, нарушающая привычно привольный образ жизни.

Порой он затевал спор с Жимоленковым.

– Знаешь, Петр Васильевич, напишем это завтра.

– Помилуй, Таян, да ведь на эту телеграмму мы должны были месяц назад ответить, а ты все откладываешь.

– Ну и что ж! Подождут до завтра, если целый месяц ждали. Однажды Жимоленков, желая ускорить выполнение какой-то отчетной сводки, сделал это сам и принес на подпись Таяну в готовом виде.

Это понравилось Таяну:

– Подписать? Это можно. Так! Ну, что еще у тебя?

Жимоленков руками развел:

– Да ты посмотри, что именно ты подписал.

– Петр Васильич, ты друг мне или нет?.. Разве ты мне что-нибудь неверное дашь? Ты же партийный человек.

Долго пришлось потом Жимоленкову отвоевывать назад свои позиции не только помощника и заместителя, но и учителя.

Зато в конкретной действительности, где нужна была сметка и инициатива, Таян чувствовал себя, как рыба в воде. Ему приходилось разрешать самые разнообразные жизненные вопросы – от аврала по заготовке мяса до примирения поссорившихся супругов или нравоучений школьникам, с которыми иной раз не могли сладить ни учитель, ни Нюра Кудряшова. Но и тут, увлекаясь чем-нибудь своим, он мог забыть о том, что обязан был делать.

Жимоленкову не легко было обучать Таяна чувству долга.

– Да ведь я же на охоту поехал. План нужно ведь выполнять, – оправдывался Таян, неожиданно уехавший на промысел, никого не предупредив.

– А без тебя здесь Кивьян приезжал с севера. Только с тобой говорить хотел. А я не знал, когда ты будешь, может быть через неделю... Время горячее – ждать он не стал. Сказал, скоро опять приедет. Час назад и уехал. Если бы я знал, что ты скоро вернешься, ему не пришлось бы зря собак гонять.

– Верно, Петр Васильич. Надо было мне тебе сказать. Ну, да ты уж не обижайся.

В другой раз он принимался горячо спорить:

– Какое это пьянство, если я человека, который в дороге промерз, спиртом угощу? Я же начальник! Он обидеться может. Скажет – я жадный. Ведь за спирт заплачено. Что ж тут плохого?

– Да если бы ты угостил в меру, кто бы тебе что сказал? А ты посмотри – Кивьян спьяну ребят гоняет, а Кмо чуть дышит. Разве это дело?

– Петр Васильич, ты не понимаешь, они меня как друга просили.

И снова нужно было на конкретных примерах показывать Таяну разницу между обязанностями начальника и голосом сердца и привычек. Таян мрачнел, нехотя соглашался. Но приезжал кто-нибудь издалека, и история начиналась сначала.

В конце концов Таян вышел из положения:

– Петр Васильич, с сегодняшнего дня я тебе поручаю контроль над расходованием спирта и вина. Ты уж хозяйничай сам. Тебе виднее, кому надо дать, кому нет.

Таян хитро улыбался. Теперь, если охотники и будут обижаться, так уж не на него, Таяна, а на приезжего человека. К тому же Жимоленкову удавалось уговорить всякого сделать то или не делать этого.

Много помог в работе станции трактор, на котором механик возил грузы к складу, доставлял дрова. Для питьевой воды приходились привозить лед из-за перевала, с реки Нашей, так как ближний ручей в районе полярной станции досуха вымерзал, а снег в окрестностях сильно загрязнялся копотью и песком, наносимым ветром с косы и с тундры.

Постоянным помощником механика был ученик Нанаун, который все свободное от охоты время жил на станции. Нанаун очень любил работать у верстака или двигателя. За несколько месяцев он стал незаменимым в механической мастерской. Он, как губка, впитывал в себя новые знания и впечатления. Скоро Нанауна зачислили в штат станции с определенной помесячной зарплатой. Уже не в качестве гостя, а как полноправный сотрудник полярной станции он садился за обеденный стол. И какой бы спешной ни была работа, в кают-компанию он всегда приходил с чисто вымытыми руками, сменив рабочий комбинезон на чистый ватник.

Нанаун сдружился со слепым Колей. Так и привыкли видеть их вдвоем по пути в столовую, в мастерской, вечером у топящейся печки. Они подолгу разговаривали о чем-то своем, задушевном, умолкали при посторонних, как бы стыдясь проявлений своей хорошей дружбы.

Иногда Нанаун заходил в интернат, где в старшей группе училась маленькая Маруся – сестра Коли. Марусе шел пятнадцатый год, все считали ее будущей невестой Нанауна. Маруся не уделяла Нанауну особого внимания. Она весело отвечала на его приветствие и продолжала учить уроки или играть с малышами.

Нанаун подолгу сидел в сторонке, наблюдая, как Маруся старательно пишет что-то в своей тетради или прыгает по длинному школьному коридору. Изредка они подолгу разговаривали о чем-то на родном языке.

Старший сын Таяна, Кисимбо, и две дочери тоже жили в интернате.

Как-то весной 1939 года Таян зашел к Инкали необычно веселый. Инкали оставила свое шитье, заторопилась напоить дорогого гостя чаем, желая поскорее услышать хорошие вести. А что новости были, она заметила с первого взгляда.

Таян рассказал, что осенью на остров приедет новый врач, завхоз и старый их знакомый – Иван Семенович Кузякин с женой. А еще... Громов.

– Он моим заместителем будет, – важно добавил Таян, и глаза его сияли: пусть мать погордится и порадуется.

Помимо работников полярной станции, должна была приехать целая геологическая экспедиция. И еще группа строителей, которая выстроит теплицу – «дом, где и зимою будет лук расти» (зеленый лук частенько завозили самолеты, приходившие из бухты Провидения). Возвращалась Тамара с мужем.

Да, новости были замечательные. Сколько новых людей появится на острове, сколько приедет старых знакомых!

 

Геологоразведочные работы на острове Врангеля в 1939 – 1940 годах

 

Геологоразведочной экспедиции, выехавшей на остров Врангеля в 1939 году, поручалось обследовать Перкаткунское месторождение горного хрусталя, открытое в 1937 году Громовым, а также выяснить условия кварцевой кристаллизации и возможность нахождения новых месторождений в соседних районах. Для этого было организовано два небольших геологических отряда. Кроме того, было решено закартировать район работ с помощью наземной стереофотограмметрии. Этот метод топографического картирования носил характер опытных работ, поскольку в условиях Арктики он применялся впервые и еще не успел завоевать права гражданства.

В состав экспедиции вошли два геолога – Л. В. Громов и М. Т. Кирюшина, астроном-геодезист А. Ф. Дальгрен, стереофотограмметрист Н. А. Никитин, водитель вездехода А. Шубин и четверо рабочих. Все они имели большой опыт работы в Арктике. Экспедиция располагала трактором, вездеходом и полуторатонной грузовой машиной для работы в районе, прилегающем к станции.

Всего осенью 1939 года с парохода сошло на остров двадцать четыре человека. В поселке сразу стало многолюдно и весело, а в домах даже тесновато.

Приехали строители, заведующий будущей теплицей, доктор, охотовед, заведующий факторией, Тамара, повар с женой. Все нашли Тамару похорошевшей и повзрослевшей. Иван Семеныч был неизменен: та же борода, та же речь, насыщенная шутливыми выражениями. Степенная Ксения Тихоновна, жена повара, прежде всего пошла проведать сементалку Зорьку, неизменно снабжавшую поселок чудесным молоком.

Ребята ждали, что в качестве учителя и воспитателя приедет седой и строгий человек, и вначале они не без разочарования рассматривали нового учителя – Колю Самойлова, двадцатилетнего юношу, по виду почти мальчика, заливавшегося девичьим румянцем всякий раз, когда к нему кто-нибудь обращался.

Когда полярники впервые собрались в кают-компании, оказалось, что на острове собралось... девять Александров и десятая – Шура Кравченко, молоденькая чернобровая и кареглазая бригадирша строителей. Несмотря на свои двадцать лет, Шура была не только техником-строителем, но и пилотом: она успела закончить учебу в Ворошиловградском аэроклубе. Как и подобает истой украинке, Шура сразу побелила печь в своей комнате, вымыла пол, и к вечеру комната приобрела особый девичий уют. В эту же комнату перешла жить Нюра Кудряшова.

Будни зимовки 1939 года не были похожи на предыдущие годы. Почти каждый день приносил с собой что-нибудь новое. Началось с организации базы геологоразведчиков у горы Перкаткун. Прежде всего нужно было построить избушку. Но как доставить строительные материалы? Вездеход был получен в неисправном виде. Пришлось использовать трактор. Было устроено подобие саней, полозьями служили толстые бревна, подбитые железными полосами.

В одно августовское утро трактор запрягли в эти огромные сани, на которые погрузили фанеру, доски, часть экспедиционного имущества, горючее, и он потянул их вверх по склону, через перевал к долине реки Нашей, а затем по речной долине в центральную часть острова. Потом тракторная колея в течение многих месяцев служила путеводной нитью, связавшей бухту Роджерс с долиной ручья Хрустального.

Ребятишки провожали невиданный поезд криками восторга: кому бы в голову пришло, что такую махину можно протащить по вязкой тундре и по каменистым россыпям на протяжении 80 километров!

Каждую неделю на станцию приходили то вездеход, то пешие работники экспедиции. Со станции то и дело выезжали нарты: охотники ехали по капканам, доктор – в объезд охотничьих зимовий, охотовед и заведующий факторией – в развозной торг по острову. Иван Семеныч неизменно ворчал: ему надоело печь хлеб отъезжающим и встречать проголодавшихся приезжих. Покоя так и не было в ту зиму ни на станции, ни в поселке, ни в горах острова.

Каждый участок полярной станции жил своей жизнью. Метеорологи готовили к навигации выносную станцию на мысе Литке. Радист обучал оператора для этой станции, механик учил метеоролога и будущего оператора искусству запускать движок.

Время летело очень быстро. Кроме авралов, была повседневная работа, вечера самодеятельности, кружки. Ежемесячно выпускалась стенгазета. Раз в десять дней Коля Самойлов самоотверженно крутил ручку киноаппарата и на другой день так же самоотверженно перематывал ленту обратно. По просьбе эскимосов несколько раз показывались их любимые фильмы – «Чапаев» и «Любовь Алены».

Под Новый год для ребят была устроена елка. «Деревом» служил железный остов с воткнутыми в него прутьями, обвитыми мелко нарезанной зеленой бумагой. Коле Самойлову немалую помощь оказала Тамара. Она видела в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, роскошную, незабываемую елку. С каким увлечением развешивала она теперь на родном острове сверкающие украшения, среди которых прятались разноцветные лампочки!

Большие события, происходившие зимой 1939/40 года на родине, находили живой отклик на острове. Все с нетерпением ждали радиосводок, рассказывавших о первых шагах советской жизни в западных областях Украины и Белоруссии, о боях в Финляндии. Каждая новость живо и горячо обсуждалась. Регулярно выходили специальные бюллетени «Последние известия по радио». Ко Дню Красной Армии комсомольцы решили провести военизированный лыжный поход от фактории до мыса Блоссом. Возглавлял поход неутомимый Коля Самойлов. Кроме него, в походе приняли участие один из строительных рабочих и Нанаун.   В мороз, в пургу, не без  приключений,  прошли  они

около 200 километров, по пути посетили жилье охотников. В избушках Коля вооружался волшебным фонарем и проводил беседы о Красной Армии и текущих событиях политической жизни.

Интересное нововведение осуществила доктор А. Г. Умова. Посоветовавшись с механиком, она наладила кварцевую лампу. Теперь все население поселка могло приходить в аптеку «загорать» по расписанию. Эскимосы с наслаждением подставляли тело ласковым лучам, изумляясь ослепительному сиянию, исходившему из-под металлического колпака.

Банный день проводился регулярно, и каждый раз он был большим событием.

Накануне установленного дня дежурная бригада пилила дрова и снег (Ветры делают снег плотным настолько, что лопата его не берет. С помощью топора снег колется на небольшие неровные куски, одноручной же пилой легко выпиливаются большие снежные кирпичи, удобные для переноски и закладки в котел, поэтому для получения воды снег в Арктике во многих местах пилят). Белые матовые кубы складывались возле бани, из трубы которой валил дым. Во всех уголках поселка полярники готовили смену чистого белья. В жилых комнатах мылись полы, жарче обычного натапливались печи. Таян и другие любители запасливо готовили березовые веники.

Но вот баня готова. Доктор «принимал работу» и давал сигнал. Сперва мылся интернат. Дети выходили к чаю уже «готовыми», разрумяненными, чистенькими. Вторая очередь – баня с паром. Каменка накалена докрасна. Одно ведро воды – пар со свистом летит к низкому потолку. На самой верхней полке Таян, чуть пониже – рабочий Легостаев, старый таежный волк. Он-то знает толк в березовом венике. Таян не успевает повертываться с боку на бок. Веник хлестко ложится на распаренное тело.

– Ты, Таян, совсем расейский мужик, – с уважением говорит Легостаев, притомившись стегать своего компаньона.

– Давай, батя, давай! – кричит Таян.

У самого пола нежится в мыльной пене Кмо. У него застарелая болезнь горла. Поэтому доктор нет-нет, да предупредит, чтобы Кмо не увлекался. Но Кмо не слышит или не хочет слышать: он находит, что баня – это единственное средство, могущее продлить его жизнь.

Потом мылись женщины.

Не обходилось без конфликтов. Чуть не досмотрит женское сословие – и баня уже занята представителями сильного пола.

Как бы то ни было, к ужину большая часть полярников успевала вымыться. У Ивана Семеныча нос сиял, как электрическая лампочка. Предвкушая узаконенную «маленькую», все потирали руки. Сегодня можно – банный день.

В то время как станция жила своей обычной деловой жизнью, экспедиция готовилась к широкому развертыванию геологопоисковых и съемочных работ.

На холмике, где два года назад в памятный день находки хрусталя Громов чаевал с Степаном Поповым, теперь вырос фанерный домик с двойными стенками, проложенными рубероидом и толем. Внешне домик походил на вагон – с такими же цельными окнами и чуть выпуклой толевой крышей, а внутри – на пароходную каюту. У самой двери поместилась печка-буржуйка, направо – обеденный стол, скамьи, полки для посуды и хозяйственного инвентаря. Налево, в глубине помещения, по стенам разместилось в два этажа шесть коек. Женская рука (женщина-геолог занимала одну из коек) украсила их ситцевыми занавесками. Пестрые узоры создавали некоторый уют. В домике три окна, у каждого из них по столу. На одном – радиоприемник. Позади домика – натянутая на каркасе палатка-склад. Чуть подальше над обрывом – высокий шест с красным флагом, укрепленный растяжками. Рядом с домиком – столб астропункта. На горе – триангуляционный знак. В обрыве у основания пирамиды была заложена разведочная канава.

Август и сентябрь 1939 года стояли погожие. Изредка моросил дождь, вскоре сменившийся снежком. Потом пошли хорошие морозные дни. Работа шла дружно.

Вечером все работники экспедиции собирались у столов. Геологи писали свои дневники, вырисовывали чертежи выработок, завертывали образцы, возились с картой. Геодезист, надев наушники, упрямо ловил Бордо или Науэн. Стереофотограмметрист со своим помощником, завесившись одеялами, перезаряжал кассеты к завтрашнему маршруту. Один из рабочих готовил ужин, другой чинил сапоги (извечная забота полевика). Тут же стирали в тазике белье. Все это на пространстве в 18–20 квадратных метров. И тесно не было.

Выйдешь на «улицу» – порывистый ветер, темнота. Домик светится своими незавешанными окнами. Лучи пронизывают ночную темь. А кругом на десятки и сотни километров – безлюдье. Воздух чист и свеж. Ночное небо вдруг начинало светиться. Разгоралось северное сияние. Тогда из домика выходили все его обитатели. Они долго стояли, не замечая ни ветра, ни мороза.

– Ужинать! – кричит дежурный.

И только этот зов загонял людей в помещение.

Когда пришла зима и нельзя уже было продолжать полевые работы, основной состав экспедиции вернулся на станцию. В домике остался дежурный, которому надлежало охранять хозяйство и попутно ставить капканы на песца. Песцов в окрестности было много.

На станции развернулись камеральные работы. Заработала шлиховая лаборатория, шлифовальный станок. Никитин установил стереокомпаратор и набирал материал для составления карты заснятого участка. Астроном занялся промеркой базиса и определением астропунктов. Рабочие были заняты на проходке шурфов. По утрам кто-нибудь из геологов обходил шурфы, заложенные вблизи поселка, брал пробы, вел взрывные работы. Над косой гремели раскаты. Ближе к весне опробование было перенесено на реку Нашу и реку Хищников. На обязанности Кирюшиной лежало ездить на собаках за перевал для доставки на станцию шлиховых проб, которые промывались зимой в закрытом помещении, и для ведения взрывных работ.

В общем, для скуки не оставалось времени. Астроному приходилось еще рисовать заголовки для очередного номера стенгазеты, украшать помещение кают-компании лозунгами. Остальные работники экспедиции кто руководил кружками самообразования или занятиями по изучению истории партии, кто обучал малограмотных – каждому нашлось дело.

Размах работы все время возрастал. Наиболее трудным оказалось положение Громова: он совмещал обязанности заместителя начальника острова, парторга и руководителя геологоразведочной партии. Пришлось просить у Москвы подкрепления. В апреле 1940 года на остров прибыл новый заместитель Таяна – Николай Игнатьевич Оськин.

Подошло время строить выносную метеостанцию. На вездеходе и нартах необходимое имущество было заброшено на мыс Литке. По окончании учебного сезона туда выехал и Коля Самойлов, будущий радист-механик, и метеоролог Саша Большой. За зиму Коля научился передавать до 80 знаков в минуту и в совершенстве изучил двигатель.

Двум комсомольцам предстояло прожить в трудных условиях весь период навигации, несколько месяцев, полных тяжелого физического труда. В случае каких-либо неполадок в рации они могли рассчитывать только на себя. Девяносто километров, отделявших от станции, были большим расстоянием, если учесть льды на море, которые не позволяют подойти к мысу на катере, и отсутствие вездехода, обслуживающего экспедицию. Летом на нартах не доехать. Оба комсомольца-полярника знали обо всем этом и взялись за дело, уверенные в успехе. Выносная станция мыса Литке успешно выполнила план своих работ, бесперебойно на протяжении всего навигационного периода передавая сводки о погоде и состоянии льда.

В мае развернулись работы экспедиции в центральной части острова. В Центральных горах работала женщина геолог Мария Тихоновна Кирюшина. В одиночку, с тяжелым рюкзаком и треногой за плечами (приходилось одновременно с геологической вести и топографическую съемку) она исходила вдоль и поперек этот наиболее высокогорный участок острова.  Она была первой, кто нарушил покой заоблачных вершин, на которые еще не ступала нога человека. В районе Мамонтовых гор вел съемку Л. В. Громов. Так были положены на карту долина реки Нашей, Центральные и Мамонтовые горы.

Представление о геологии Земли Врангеля пополнилось новыми уточненными данными.

Было выяснено, что с запада на восток через весь остров тянутся в широтном направлении антиклинальные асимметричные складки, осложненные элементами вторичной складчатости. Складки опрокинуты к северо-северо-западу и сложены породами палеозойского и мезозойского возраста. Наиболее древние палеозойские породы представлены здесь кристаллическими сланцами, гнейсами, кварцитами, амфиболитами, пронизанными гранитными прожилками, расположенными послойно. Породы этой толщи сильно изменены под воздействием гранитной интрузии – перекристаллизованы и окварцованы.

На южном крыле основной складки на дневную поверхность выходят породы среднего и верхнего палеозоя. Средний палеозой сложен немой известняково-сланцевой толщей. Выше нее залегают известняково-сланцевые породы с фауной карбона, пермо-карбона и песчано-сланцевые породы триаса.

Вся толща пород, слагающих центральную часть острова Врангеля, неоднократно нарушалась горообразовательными процессами грандиозных масштабов. Складкообразование шло в условиях одностороннего давления, направленного с юго-юго-востока. Поэтому мощные пластичные толщи не только смяты, но и разорваны сбросами больших амплитуд. Нередко разорванные части складок надвинуты одна на другую, образуя чешуйчатые структуры.

Все породы палеозойского комплекса несут следы сильного давления, которое полностью изменило их первоначальную структуру. В поле частенько можно были видеть раздробленные породы, которые в момент складкообразования обладали меньшей пластичностью. Эти породы превращены в брекчии, сцементированные кварцевыми растворами.

Кварцевые жилы, связанные с гранитами, несут заметные признаки оруденения. Шлиховое опробование, произведенное в центральной части острова в 1939/40 году, подтвердило предположения прежних лет о присутствии в речных отложениях, а стало быть и в породах острова, оловянного камня, шеелита, монацита и золота.

Новые месторождения горного хрусталя не были обнаружены на исследованной территории. Месторождение горы Перкаткун было изучено довольно детально. Удалось установить, что горный хрусталь на горе Перкаткун приурочен к «карману» в бронированных известняках девона, заполненных кварцевыми растворами. Как все месторождения этого типа, «карман» горы Перкаткун не имеет правильной формы и не позволяет уточнить данные о запасах кварца. В условиях острова Врангеля, где большую часть года наблюдаются отрицательные температуры, при которых кварц становится чрезвычайно хрупким, добыча его и разведочные работы связаны с большими трудностями. Один неловкий удар молотком – и прозрачное тело кристалла помутнеет от множества трещин.

Кроме известных ранее полезных ископаемых, у южной окраины Центральных гор экспедиция обнаружила залежи гипса, которому, быть может, суждено сыграть свою роль в строительстве будущих лет на острове и на побережье Чукотки.

Хорошие результаты дала стереофотосъемка, охватившая площадь в 1500 квадратных километров. Наиболее эффективной, даже в таких неблагоприятных условиях, которыми отличается природа и климат острова Врангеля, оказалась стереофотограмметрическая съемка стотысячного масштаба. При наличии первоклассной аппаратуры и механического транспорта, обеспечивавшего быстрое передвижение съемочного отряда, удалось создать высококачественную топографическую основу. Геодезическая сеть острова пополнилась в эти годы тремя новыми астрономическими пунктами, и теперь карта острова опирается на прочную, незыблемую основу.

Впервые самые сокровенные уголки тундры огласились звуками мотора.

Впервые гусеницы вездехода оставили свой след и на крутых склонах гор и на поймах речных долин.

Осенью 1940 года на острове наступило затишье. На материк выехали сотрудники геологоразведочной экспедиции и часть работников полярной станции.

Этой же осенью эскимосы проводили Таяна. Он ехал на материк, чтобы побывать в других районах севера, пополнить свои знания и опыт, подобрать охотников.

Вместе с работниками экспедиции в Москву отправились на лечение Кмо и Коля Попов. Главсевморпути решило сделать все возможное для того, чтобы вернуть юноше зрение. Обоим врангелевцам было суждено проделать великий путь от острова Врангеля до Москвы.

В Москве они провели ровно год, но Коле так и не удалось увидеть города, о котором он так мечтал. Он проходил мимо Кремля, и Кмо рассказывал ему о его башнях и звездах, он слышал звон кремлевских курантов, прикасался рукой к стенам мавзолея, но так и не увидел Ленина. Зрение было утрачено навсегда. Коле предлагали остаться в Москве, в убежище для слепых, но его потянуло назад, к родным людям.