Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Проф. А. М. Никольский, Академик Украинской Академии Наук. Летние поездки натуралиста. В Туркестане. Издание 2-е. Государственное издательство, Ленинград, 1924 г. Библиотека путешествий. Серия вторая. Ред. Проф. С. Г. Григорьева. № 3.
Предисловие ко 2-му изданию.
Первое издание этой книжки вышло в 1907 г., а поездки мои, описанные в ней, происходили много раньше. На Мурмане я был в 1880 г., на Сахалине в 1881 г., в Туркестане и на Аральском море в 1885 г., в Персии и Закаспии в 1886 г. С того времени произошли значительные перемены в тех окраинах нашего государства, о которых говорится в этой книжке, но перемены эти касаются главным образом состояния культуры этих мест, а в частности заключаются в улучшении путей сообщения их с центрами СССР. В мое время архангельские рыболовы, направляясь на Мурман перед весной, шли пешком из Кандалакши поперек Кольского полуострова. Таким же путем пешего хождения прошла и часть нашей экспедиции. Теперь же там проведена железная дорога, по которой из Петрограда можно доехать до самого Ледовитого океана. На Сахалине произошли важные культурные и политические перемены. В мое время туда еще не был проведен телеграф, так что весть о таком событии, как смерть Александра II, дошло туда незадолго до нашего приезда на остров и шло по крайней мере 5 месяцев, да и попало-то туда через Америку. На улучшение сообщений с Сахалином огромное влияние оказала Сибирская железная дорога. Теперь уже нет надобности ехать на Сахалин вокруг Южной Азии и употреблять на это путешествие не менее 3 месяцев. По железной дороге из Москвы до Владивостока можно доехать в 2 недели, а оттуда до Сахалина по тамошним расстояниям, можно сказать, рукой подать.
После войны с Японией южная половина Сахалина отошла к японцам. Каково политическое положение оставшейся за нами части острова в настоящее время, мы ничего не знаем; не знаем мы и того, куда девалось каторжное население Сахалина.
Улучшились пути сообщения с Туркестаном и Закаспийской областью. Чтобы добраться до Аральского моря из Оренбурга, мне приходилось ехать на почтовых лошадях до Казалинска; теперь же этот путь и далее до Ташкента можно совершить по железной дороге. Закаспийская железная дорога в мое время доходила только до Кизыл-Арвата, теперь же она прорезает весь Закаспий и через Бухару выходит в Туркестан. Только одна Персия до сего времени как в отношении путей сообщения, так и в других отношениях, продолжает оставаться почти в первобытном состоянии.
Улучшение сообщений, конечно, повлекло за собой увеличение населения окраин, развитие в них культуры и некоторые изменения в природе вокруг главных населенных пунктов. В мое время во Владивостоке из окошек домов, стоявших на окраине города, можно было видеть фазанов, выпархивавших из ближайших кустов, чего теперь, конечно, уже не увидишь. Однако, если не считать этих перемен вокруг населенных мест, в общем природа посещенных мной окраин осталась прежней. В моих же очерках центр тяжести составляет описание природы окраин и местных жителей. Несомненно, медведи на Сахалине так же, как и раньше, продолжают ходить по берегам рек, ловить рыбу, отгрызать ей голову, а самую тушу бросать. Наверное, гилячки Сахалина по-прежнему продолжают готовить обед из сырых кишок тюленя и угощать своих ребят сырой рыбой. Поэтому мне думается, что если мои очерки представляли некоторый интерес раньше, то они не должны утратить его в настоящее время.
А. Никольский.
Харьков. Май, 1922
I.
В Туркестане.
1. Пустыня Кизил-Кумы.
Пустыня Кизыл-Кумы—Такыры — Барханы—Песчаные бури —Засыпанные города —Леса пустыни —Удивительные приспособления растений пустыни: тамариск; куян-сююк; солянки; саксаул — Царство ящериц: песчаная круглоголовка, агама, ичкемер —Степной удав — Стрела-змеи — Бущаджилин — Тонкопалый суслик, песчанки, тушканчики —Приспособления животных пустыни; мимикрия — Станция среди песков — Приключение с фалангой — Озеро в пустыне — Охота на птиц пустыни: степные рябки, саджи, саксаульная сойка — Хивинский оазис.
От Оренбурга до Казалинска я ехал на перекладных. Степь, сначала черноземная, затем глинистая, местами сыпучие пески, маленькие станционные домики с полосатым столбом у подъезда и звон колокольчиков на дуге коренника — вот почти все, что осталось в моих воспоминаниях об этой дороге. Да и мудрено помнить о ней больше, когда все это расстояние я промчался, что называется, единым духом, без обычных задержек в лошадях и без всяких случайностей езды на почтовых. Только на одной станции, где-то на середине пути, на крыльцо вышел заспанный староста и еще раньше, чем я успел вылезть из тележки, сообщил, что лошадей нет. Однако и тут меня выручил какой-то «проезжающий», и я поехал на обратных, прождав очень недолго. Из Казалинска я спустился на лодке вниз по Сыр-Дарье до самого моря и чрез 10 дней вернулся в тот же город. Но я не стану останавливаться на описании этого плавания: мне оно кажется не достаточно интересным. Сыр-Дарья — река, как и многие реки СССР, довольно широка, быстра и мутна. Но вот степи, окружающие Аральское море, это — далеко не то, что наши русские степи, да и путешествие по ним, в особенности там, где нет почтового тракта, дело совсем особого рода. Почтовая езда известна всякому. Потребовал лошадей, сел и поехал; а нет лошадей, так жди и разгоняй скуку чтением жалобной книги. Если надоест ждать, можно записать и свою жалобу. Впоследствии кто-нибудь другой будет развлекаться. Здесь же приходится ехать по степи, где на сотни верст нет ни одной жалобной книги, нет ни станций, ни лошадей, да, пожалуй, нет и людей; тут путешественника ожидают совсем иные удовольствия, а какие именно, об этом европейские туристы знают лишь по слухам или по описаниям. Потому-то я и думаю ограничиться рассказом лишь о той части своей поездки, которая сопровождалась такими особыми развлечениями. Из Казалинска мне предстояло ехать в укрепление Петро-Александровск, на Аму-Дарье. Для этого надо было перевалить чрез песчаную пустыню Кизыл-Кумы. Весь хивинский оазис окружен бесплодными и безводными степями. В 1886 году, во время моей поездки, только-только начали строить Закаспийскую железную дорогу. Проникнуть в оазис можно было лишь на «кораблях пустыни», т.е. на верблюдах. Наиболее проторенной дорогой считалась та самая, по которой я должен был ехать. В Казалинске отыскалась попутчица, пожилая казачка, направлявшаяся к своему мужу в Петро-Александровск, и мы стали собираться вдвоем. До укрепления считают около 500 верст; но, чтобы добраться туда, приходится снаряжаться в том же роде, как снаряжаются далекие экспедиции, отправляющиеся в безлюдные и безводные пустыни Монголии или Тибета. Это не покажется удивительным, если припомнить, что Кизыл-Кумы представляют из себя настоящую песчаную пустыню. На всем 500-верстном расстоянии от Казалинска до Петро-Александровска не существует никакого оседлого населения. Зимой в песках кочуют киргизы. Но летом они уходят в горы, и Кизыл-Кумы совершенно пустеют. Нечего прибавлять, что здесь нет даже подобия почтового тракта, Путешественник принужден нанимать верблюдов и ехать на одних и тех же животных бессменно все 500 верст; а так как «корабли пустыни» не отличаются быстроходностью, он должен благодарить судьбу, если ему удастся тащиться по 40—50 верст в сутки, т. е., если весь переход он совершит в 10—12 дней. На все это время ему необходимо взять с собой запас провизии, так как во всей степи, особенно летом, мудрено найти хотя бы кусочек хлеба уже по одному тому, что там нет и людей. Иногда, правда, где-нибудь у колодца среди пустыни случается встретить обнищавшую киргизскую семью; но здесь нечем поживиться: киргизы сами попросят у вас сухарей.
Этим, однако, еще не кончаются хлопоты по снаряжению. Среднеазиатские пустыни, в особенности лёссовые (глинистые), совершенно безводны. Оттого-то они и безжизненны. Стоит оросить самую бесплодную из глинистых степей Туркестана, и она превратится в цветущий оазис. В летнее время на всем протяжении от Казалинска до Петро-Александровска в Кизыл-Кумах можно встретить одну-две лужи, почему-то не успевшие высохнуть под палящими лучами солнца.
Воду берут здесь из колодцев, очень немногочисленных и расположенных на расстоянии двух дней пути один от другого. Поэтому путешественник должен возить с собой запасы воды, по крайней мере, на двое суток.
Вот условия, которые приходилось иметь в виду, снаряжаясь в дорогу.
Обыкновенно через Кизыл-Кумы перебираются в простой русской телеге, запряженной тройкой верблюдов. Верблюдов можно нанять у киргиз; телегу приходится покупать; на базаре в Казалинске всегда найдется продажная. Простая телега без шин, с широкими ободами колес — единственный русский экипаж, который в состоянии выдержать 500-верстный переезд по песчаной пустыне. Почтовые тарантасы и коляски слишком вязнут в сыпучем песке; а летом, под палящими лучами солнца, они рассыхаются, колеса рассыпаются, и путешественник может остаться среди безлюдной степи при одних верблюдах. Правда, такие оказии случаются и с телегами. Поэтому многие предпочитают ехать верхом на верблюде или в особой корзинке, подвешиваемой сбоку горба. Этот способ представляет, во-первых, то преимущество, что верховые верблюды идут скорее, нежели запряженные в экипаж, а, во-вторых, путешественник не рискует сесть на мель среди степи, разве только околеют его «корабли пустыни». Однако надо немало мужества, чтобы решиться на 12-дневное качание на верблюжьей спине. Поэтому мы порешили купить себе телегу с парой запасных колес. Для защиты от солнца мы пристроили на ней нечто вроде беседки.
Долго думали мы с Дарьей Сидоровной, какой бы провизии взять в дорогу. Основной продовольственный материал должны были составлять сухари; затем, конечно, внесли мы в список чай и сахар; но дальше наши хозяйственные проекты по части заготовки съестных припасов разбивались о разные непреодолимые препятствия. В самом деле, какой провизии можно взять на 12 дней пути по раскаленной пустыне? Мясо, даже круто посоленное, портится при туркестанских жарах уже на следующий день. Никаких консервов в Казалинске не продают, если не считать сардин и окаменелой московской колбасы, более похожей на киргизскую нагайку из верблюжьей кожи, нежели на пищевой продукт. Положим, можно было бы решиться на подвиг жевать эти нагайки; но не угодно ли среди лета, в безводной пустыне, где и без того пить хочется больше, чем где-нибудь, питаться в течение 12 дней колбасой, на которой соль белыми пятнами проступает наружу. Один добрый человек, которого мы потом поминали далеко не добрым словом, посоветовал нам взять с собой баранины, сушеной по киргизскому способу. Представьте себе половину бараньей туши, круто посоленную и провяленную на солнце целиком вместе с жиром, и вы получите понятие об этом киргизском «пеммикане». Вид такого мяса возбуждает большие сомнения насчет его съедобности. Но наш добрый знакомый, ссылаясь на собственный опыт, так убедительно описывал необыкновенные достоинства этой баранины, что мы подумали, погадали и решили взять: во-первых, дешево и сердито, а во-вторых, «на безрыбье и рак рыба». Для воды мы взяли деревянную флягу, вместимостью не более ведра. Верблюды, в качестве «кораблей пустыни», обязаны были не пить от колодца до колодца и, как впоследствии оказалось, по этой части вполне оправдали свою славу. Что касается двух киргиз, наших проводников, они должны были заботиться о себе сами, иметь свою провизию и собственные запасы воды.
После долгих сборов, 10 июня мы решили, наконец, выехать. Верблюды, очевидно, оскорбленные в своем достоинстве какими-то хомутами да оглоблями, сначала наотрез отказались идти: они упрямо качали своими облезлыми губастыми головами, пристяжные повернулись боком к передку телеги и в ответ на удары палкой подняли такой раздирающий уши крик, как будто с полсотни немазаных телег заскрипели вдруг разом. Пришлось каждого из них вести за веревку, продетую в нос. Наконец, после многочисленных остановок, дело кое-как наладилось, и мы черепашьим шагом поплелись к перевозу через Сыр-Дарью. По ту сторону реки дорога идет сначала глинисто-солонцеватой степью, почти лишенной всякой растительности. Пройдя всего около 15 верст, мы остановились у пресной лужи с громким именем — озера Джуван-куль. Здесь мы заночевали.
На другой день, с рассветом, наполнив нашу флягу водой, мы тронулись дальше, и в этот же день вполне познакомились, что значит путешествовать в пустыне. На привале Дарья Сидоровна с расторопностью опытной и к тому же голодной хозяйки принялась варить суп из сушеной баранины. Уже подозрительная пена и неприятный запах, испускаемый закипавшей водой, не предвещали ничего доброго. Когда же мясо уварилось, и мы с некоторым опасением решились было попробовать суп, мы с ужасом убедились в полной невозможности сделать хотя бы один глоток. Наша похлебка была просто ужасна. Запах ее состоял из отвратительной смеси запахов падали и сальной свечки; вкус был нестерпимо горько-соленый. Очевидно, мясо было просолено не чистой солью, а солончаком, тем самым солончаком, который белым налетом покрывает берега степных соленых озер в Туркестане. Даже неприхотливые киргизы, которым мы предложили по куску вареного мяса, пожевав немного, поморщились и, проговорив «яман» (скверно), бросили куски в песок. Из этого мы заключили, что нам просто-напросто попалась особенно скверно приготовленная баранина. Вероятно, она все-таки бывает настолько съедобной, что, по крайней мере, киргизы не отказываются от нее, иначе зачем бы продавать ее на базаре. Однако это рассуждение было нисколько не утешительно, так как, кроме сухарей, чаю и сахару, у нас не оставалось никакой провизии, а впереди предстояли 10—12 дней пути по безлюдной степи. Надо отдать справедливость стойкости Дарьи Сидоровны: она и не подумала о возвращении в Казалинск. Привыкнув к обиходу обыкновенной казачки, она не обратила особого внимания па приключение с бараниной. Я с ужасом подумывал о перспективе питаться сухарями в течение 10 дней, но чтобы не спасовать перед женщиной, делал вид, что и меня эта неудача мало беспокоит.
Впрочем, видимой бодрости моего духа много способствовала тайная надежда на охоту. Пороху и дроби у меня было довольно, а в случае недостатка настоящей дичи можно было приняться за жаворонков, сорокопутов и других мелких птиц: все-таки пища. Следующие дни я обыкновенно шел впереди верблюдов. Авось, думаю, выпугну дичь. Но мои ожидания почти всегда оказывались тщетными. В течение трех дней я побеспокоил одного только зайца, да и в того промахнулся. На беду не попадалось и мелких птиц. Застрелил, правда, пару степных жаворонков; но они были до такой степени малы, что я решительно не знал, что с ними делать. Хозяйственная сметливость Дарьи Сидоровны разрешилась, наконец, изобретением удивительного блюда, которое, наверное, не приготовлял никто ни раньше того, ни впоследствии. Из сухарных крошек она задумала варить нечто вроде каши. Это была блестящая идея; но дальнейшим своим развитием она обязана не кому иному, как мне. Я предложил положить в кашу сахару и прибавить клюквенного экстракта, взятого для подкисления солоноватой и затхлой колодезной воды. Признаться, меня брало большое искушение положить в кушанье еще двух жаворонков, что мне казалось очень полезным в отношении питательности; но Дарья Сидоровна решительно воспротивилась последнему предложению. Сахар и экстракт все-таки положили, и получилось ни с чем не сравнимое блюдо; это не помешало нам съесть его до последней крупинки. По мере того, как мы углублялись внутрь степи, перед нами постепенно развертывалась величавая картина песчаной пустыни. Уже на втором переходе стали попадаться отдельные песчаные холмы. Их называют барханами. Чем дальше вглубь, тем их было больше. Наконец, начались сплошные пески, кое-где прерываемые небольшими площадками солонцеватой глины, или такырами. На сотни верст протяжения, как застывшие волны, стоят холмы сыпучего песку. Их крутые склоны смотрят в одну сторону. Их верхушки при порывах бури взметаются, подобно гребням волн. Уже при слабом движении воздуха острые гребни барханов начинают как бы дымиться: то песок, сдуваемый с верхушки, пересыпается с наветренного бока на подветренный. Слой за слоем переползает песок с одной стороны на другую; вместе с тем медленно и неудержимо ползет и весь холм, засыпая на пути кусты, такыры, и все, что стоит ему поперек дороги. Чем сильнее становится ветер, тем больше начинают дымиться верхушки барханов. В бурю уже не видать границы, где кончается гребень холма и где начинается струя летящего песку. Воздух наполняется песком, становится душно, темно. Путешественник, как в густом тумане, видит неясные очертания одних ближайших холмов. Дальше же все сливается в одну сплошную желтую массу летящего песку. Настоящий песчаный душ обдает путника, застигнутого бурей в Кизыл-Кумах. Песок набивается в уши, в глаза, хрустит на зубах... С поразительной быстротой засыпает он все преграды, которые попадаются ему на пути, угрожая и людям, и верблюдам. В такую погоду, если нет поблизости большого такыра, надо идти во что бы то ни стало: иначе путешественник рискует быть засыпанным. В одну из подобных бурь, пока мы поили у колодца верблюдов, наша телега была засыпана выше ступиц колес, и нам пришлось отрывать ее, чтобы сдвинуться с места. Обыкновенно буря кончается к вечеру. Тогда пустыня принимает прежний вид: те же песчаные, дымящиеся на верхушках барханы, те же выбоины между ними. Только там, где была яма, теперь стоит огромный бугор сыпучего песку и наоборот.
Наблюдая разбушевавшуюся песчаную стихию, я понял, что засыпать целый город для нее ничего не стоит. Во многих местах Средней Азии пески медленно, но верно поглощают деревни и цветущие оазисы. Никакая сила не в состоянии удержать их победоносного шествия. Даже города становятся их жертвой. Так погиб в Бухаре Вар-данзи, который еще на картах первой половины девятнадцатого века значится большим городом. В одном только округе Ромитан за какие-нибудь двадцать лет шестнадцать тысяч жителей должны были покинуть свои сады и поля и переселиться в Хиву. Около бухарского города Каракуля, столь знаменитого своими мерлушками, еще недавно было много соленых озер; теперь одни из них засыпаны сплошь, от других остались крошечные лужи. Самый город исчез под песками: путешественник видит на его месте жалкую, полузасыпанную деревню; среди барханов в 15 метров вышиною темнеют остатки старых построек и полузасохшие деревья... Даже столице Туркестана грозит поглощение песками.
Страшный зной царит среди этих песков. Средняя температура июля там 20—25° Ц.; бывают жары в 44°. Отсюда сильное испарение. Ветер уносит с поверхности барханов последние остатки влаги. Новым запасам влаги взяться неоткуда. В теплое время года в Кизыл-Кумах по целым месяцам не бывает дождя, только изредка появляются тучи. Если же случится, что такая туча разразится легким дождем, капли воды испаряются раньше, чем достигнут раскаленной земли. Не бывает в Кизыл-Кумах и росы.
Казалось бы, здесь немыслимо существование даже самой скудной растительности, между тем на склонах песчаных холмов мы видим заросли кустарников. Местами попадаются даже настоящие леса.
Но что это за кустарники, что за леса!
Прежде всего — здесь нет травы, той травы, которая зеленым ковром покрывает у нас пространство между отдельными деревьями и кустами. Здесь в этих промежутках— голый сыпучий песок, постоянно сдуваемый вeтром и постоянно наносимый снова. На желтой раскаленной почве высятся уродливые, узловатые стволы с пучками веток, торчащих кверху. С первого взгляда кажется, что все это — растения мертвые, давно засохшие, что на них нет ни одного листа. В действительности, листья заменены у них крошечными чешуйками, плотно прилегающими к веткам. Цвет чешуек — серый или зеленовато-серый. Понятно, в таком лесу не найти сплошной тени. Лучи солнца насквозь пронизывают самый густой куст, самое развесистое дерево и нагревают обнаженный песок. Поэтому в здешних лесах царит тот же зной, как и в окружающей пустыне; только еще более душно.
Каким же образом существуют эти растения? Откуда берут они воду?
Мы поймем это, если попытаемся выкопать хотя бы один куст с корнем. Мы скоро убедимся, что у одного человека на это не хватит ни сил, ни терпения, как ни легко разрывать рыхлый песок. Корни кизыл-кумских растений проникают на чудовищную глубину. Они прободают всю толщу песчаного слоя, лежащего на глинистой, непроницаемой для воды подпочве. Только там, на этой глине, под защитой мощного песчаного слоя, все лето сохраняется влага, накопляющаяся весной во время таяния снега. Весьма понятно, почему в Кизыл-Кумах нет мелкой травы: она просто не в силах отрастить себе таких гигантских корней, какие необходимы для жизни в песчаной пустыне.
Но даже и крупные растения получают самое незначительное количество воды. Нужно во что бы то ни стало сохранить ее. Нужно уменьшить испарение. Для растения это вопрос жизни или смерти.
Вот почему здешние растения выработали целый ряд удивительных приспособлений для сохранения влаги. Отсюда их своеобразный вид.
Чтобы защититься от испарения, большинство кизыл-кумских растений уменьшили поверхность листьев.
Растения с широкими тонкими листьями должны были неизбежно погибнуть. У оставшихся листья заменены крошечными чешуйками, плотно прижатыми к веткам. Самый густой и яркой листвой отличается гребенщик, или тамариск, растущий на более сырых участках песков. Это куст с тонкими, гибкими ветвями. Но и здесь листочки настолько сухи и мелки, настолько сближены между собою, что напоминают чешуйки кипариса. Кстати сказать, тамариск бывает довольно красив весною: его покрывают тогда массы розоватых цветов, которые замечательно гармонируют с матовою зеленью листочков и красноватым оттенком гибких ветвей.
Сравнительно немногие растения Кизыл-Кумов позволяют себе некоторую роскошь: мы видим на них хоть некрупные, но все же настоящие листочки. Зато эти листочки покрыты густым белым пушком, состоящим из волосков самой разнообразной формы. Сплетаясь в сплошной покров, волоски прекрасно прикрывают поверхность листа от жгучих лучей солнца. Оттого нигде не видно яркой зелени; преобладает сероватый или серовато-зеленый тон. Иные листья так обильно покрыты волосками, что кажутся серебристыми. Особенно оригинальны кусты куян-сююка с серебристыми листьями и черно-фиолетовыми цветами.
У некоторых растений пушок заменен восковым налетом. Иногда поверхность листа защищена от испарения соляною коркой. Этим удивительным приспособлением обладают солянки — крошечные кустики, прозябающие на солонцах пустыни. Корни их втягивают из почвы значительное количество соляного раствора. Вода испаряется; соль белым налетом покрывает поверхность мелких жирных листочков. Этот налет является прекрасною защитой от палящих лучей. В то же время он оказывает растению другую услугу. Известно, что соль очень хорошо втягивает из окружающего воздуха влагу. В течение дня воздух в Кизил-Кумах настолько сух, что из него нельзя извлечь ни капли влаги. Зато ночью листья солянки, благодаря соляному налету, покрываются росой, в то время как остальные растения остаются совершенно сухими.
Некоторые кустарники жарких пустынь защищаются от солнца, выделяя из особых железок душистые эфирные масла. Таким образом, вокруг растения создается особая ароматическая атмосфера, достаточно предохраняющая листья от высыхания.
Есть еще одно средство, дающее растениям возможность существовать в таких жарких и безводных пустынях, как Кизил-Кумы: растение старается покончить все счеты с жизнью в возможно короткий срок, пока еще не исчезла весенняя влага, пока зной не слишком жесток. Проезжая по пустыне ранней весной, путешественник не узнает знакомых мест, если раньше он видел их только летом. Степь положительно преображается: появляются растения с широкими светло-зелеными листьями, например, ревень; расцветают нежные лилии, красный мак — словом, откуда что берется. Недолго, однако, носит пустыня этот весенний наряд: не пройдет двух-трех недель, как отцветут эти яркие цветы, созреют семена, увянут листья, и степь опять получит обычный безжизненный сероватый колорит. Иногда уже в апреле настоящая зелень исчезает, остаются только те сероватые кусты, которые придают растительности пустынь столь оригинальную физиономию.
Особенно странное впечатление производит саксауловый лес. В нем нет ни прохлады, ни тени, поэтому он нисколько не радует путника; напротив, даже какую-то тоску нагоняет он своим мертвенным видом. Не слышно в нем пения птиц, не стрекочут кузнечики, даже шума листвы вы не услышите здесь, потому что и листьев настоящих в нем нет; вместо них какие-то зеленовато-серые бугорки, как сыпь, покрывающие ветви. Как заколдованный, молчит саксауловый лес; только в сильный ветер слышится в нем скрип ветвей и шорох песку, ударяющего в корявые стволы дерев.
Описывая растительность ада, Дантэ как будто изображает саксаул. «Зеленых листьев здесь нет, а какие-то темные, сумрачные; нет широких раскидистых ветвей, а какие-то узловатые, корявые, свившиеся между собой сучья; нет плодов, а какие-то ядовитые иглы»... Кроме «ядовитых игл» в этом описании все подходит к саксаулу.
Если Дантов ад имеет собственную фауну, то, наверно, она однородна с кизыл-кумской. В самом деле, в здешней пустыне водятся не животные, а как будто тени их. При беглом взгляде на поверхность песков сначала вы ничего не видите: по-видимому, пусто. Но присмотритесь внимательнее: там и здесь вы заметите неясные, как тень, очертания ящерицы, словно слепленной из песку. Что это? Комочек песку, принявший форму животного, или действительно ящерица? Подойдите ближе, и вы увидите, как этот комочек вдруг встрепенется, неслышно помчится от вас и вдруг исчезнет, как тень. В большинстве случаев вы даже не заметите ящерицы, если только она не начнет двигаться. На ваших глазах, среди голого песку, она явится, как привидение, мелькнет и исчезнет, тоже как привидение. В другом месте вы можете увидеть комочек, похожий на птицу. Шагните к нему; комочек вспорхнет и превратится в жаворонка. Вот он сел на голый песок и исчез, как видение. Эти таинственные появления и исчезновения объясняются тем, что большинство животных песчаных пустынь окрашены под цвет песка. Какие же, однако, это животные, кроме упомянутых?.. А вот какие: ящерицы, ящерицы и опять ящерицы. В самом деле, здесь настоящее царство этих длиннохвостых юрких гадов. Все остальные обитатели степи — суслики, зайцы, жаворонки и еще кое-какие птицы — составляют только едва заметное прибавление к этому царству. Ящерицы сотнями снуют по голым склонам песчаных барханов: одни — крошечные, другие — в пол-аршина длиной; у одних голова круглая, у других треугольная; одни с ушами, другие без ушей; но только все песочного цвета. Их кожа до такой степени совершенная подделка под песок, что они сами не могли бы видеть друг друга, если бы природа не наделила их особым приспособлением. На нижней стороне хвоста, на самом кончике, у них накрашены широкие ярко-красные и черные поперечные полосы, очень резко выдающиеся среди желтоватого колорита песку, когда животное поднимет хвост кверху и начнет выделывать им замысловатые штуки.
Вот по этим-то сигнальным значкам ящерицы и отыскивают своих родных и знакомых. Местами, где этих животных особенно много, наблюдатель видит любопытную картину. Там и здесь на голом склоне песчаного бархана, словно флаг на военной карте, пестреют яркие значки. Они завиваются в спираль, опять раскручиваются, местами бегут по песку, кое-где исчезают и снова появляются, блестя своими яркими красками на желтом фоне холма. Подойдя очень близко, вы видите, что эти значки не что иное, как хвостики ящериц, песочно-желтое тело которых издали совершенно невидимо на песке. При первом переполохе шустрые животные опускают хвосты, и флаги исчезают бесследно. Любопытно также видеть, как ловко умеют эти ящерки спасаться от своих заклятых врагов, степных хищных птиц. Попытайтесь догнать одну из этих невидимок; сначала она побежит без оглядки; затем, когда убедится, что опасность у нее на хвосте, быстрыми движениями брюшка вправо и влево она раздвигает песок и на ваших глазах тонет в нем, забрасывая тело лапами. На ее месте остается едва заметная песчаная рябь. Эта уловка, прекрасно спасающая от преследования птиц, не рассчитана, однако, на натуралиста. Вам стоит только запустить два пальца в то место, где остался этот след, и вы извлекаете на свет ящерицу. На ее хорошенькой круглой мордочке, в черных бойких глазах, вы ясно читаете удивление. Вот так штука! как бы думает она: как же могло это случиться? кажется, уж вся зарылась!
Из этих хвостатых невидимок особенно замечательна песчаная круглоголовка, миловидная ящерица длиной не более мизинца. Гораздо крупнее ее ушастая круглоголовка, достигающая 25 сантиметров длины. Свое название эта ящерица получила от складок кожи, торчащих над углами рта наподобие ушей.
Там, где пески сменяются такыром, путешественника обязательно встречают агамы, крупные ящерицы с сердцевидной головой и колючей чешуей. В Туркестане агаму ошибочно называют хамелеоном. Она действительно напоминает хамелеона своей способностью менять цвет кожи. Горло ее и грудь замечательно играют красками. Обыкновенно они окрашены в желтоватый цвет. Но при малейшем волнении ящерицы горло начинает синеть и, наконец, принимает цвет синьки, который вскоре расползается на грудь, брюшко и даже ноги; иногда синева сменяется красным оттенком, который опять переходит в синий или желтый и так далее, пока не исчезнет причина волнения ящерицы. Интересно посмотреть, как агама спасается от зноя. Зарываться в песок она не умеет, да и не любит; других же укромных мест в пустыне не существует: между тем глинистая поверхность такыров раскаляется до такой степени, что вы рискуете обжечься, ежели приложите к ней руку. Агама же могла бы изжариться на глине, если бы оставалась здесь в самое жаркое время дня. Чтобы избежать этого удовольствия, ящерица взбегает по возможности выше на ветви кустов и деревьев и сидит на них, широко разинув рот и раздвинув ноги. Здесь ее не жжет раскаленная почва; к тому же ее тело несколько освежается ветром, который свободно гуляет между безлистными ветвями деревьев пустыни.
Я настойчиво разыскивал варана или, по-киргизски, касаля, этого великана среди ящериц, достигающего полутора метров в длину. Весьма понятна ошибка русских жителей Туркестана, считающих касаля за крокодила. К сожалению, на пути нам не попадалось это замечательное животное; по словам киргиз, наших проводников, оно водится несколько южнее, около степных гор Букан-Тау. Не будучи крокодилом, касаль не уступает, однако, этому пресмыкающемуся в хищности. Другие ящерицы, змеи, птенцы, мелкие зверки и даже зайцы считают его самым страшным врагом.
Из других гадов мы нередко встречали неуклюжих степных черепах и различных змей. Среди этих последних самая замечательная змейка — это степной удав. Как же так? — спросите вы: удав, и вдруг змейка. Да, змейка, потому что он всего около 35 сантиметров в длину. Несмотря на лилипутские размеры, он имеет все повадки своих гигантских родственников. Он так же неподвижно караулит свою добычу, мышей и тушканчиков, так же давит ее изгибами своего тела и, проглотив зверька втрое толще себя, отправляется в укромное место заниматься пищеварением. Проживая постоянно среди барханов, степной удав очень хорошо приспособился к жизни в песках. Он умеет с удивительной быстротой зарываться в свою родную стихию и ползать в ней на значительной глубине. Он делает это в тех случаях, когда голод заставляет его отправляться на поиски жуков, которых загоняет в песок полуденный зной. Несмотря на то, что по форме и расположению темных пятен степной удав походит на своих родичей, настоящих удавов, общий тон его окраски замечательно гармонирует с цветом песка. В этом отношении он нисколько не уступает песчаным ящерицам.
Насколько степной удав толст и короток, настолько стрела-змея длинна и тонка. Это настоящий живой жгут, с замечательной быстротой скользящий по пескам в погоне за ящерицами и насекомыми. Длинное полосатое тело стрелы-змеи и ее манера выбрасывать наподобие стрелы переднюю половину туловища навстречу добыче вполне оправдывают ее название.
Из ядовитых змей в Кизыл-Кумах водится только анцистродон, по-киргизски, бущаджилян, принадлежащий к одному семейству с знаменитой гремучей змеей. Длиной она не более нашей гадюки, но кусается сильнее; по крайней мере, киргизы очень боятся его. Мелкие зверки, укушенные анцистродоном, умирают почти мгновенно.
Немало в пустыне различных зверков. Мы часто видели крошечных песчаных зайцев, тонкопалых сусликов и песчанок, а по вечерам — еще тушканчиков. Подобно ящерицам Кизыл-Кумов, все эти зверки окрашены под цвет песка, притом настолько удачно, что, если б не белый или черный кончик хвоста, они не в состоянии были бы отыскивать друг друга.
Вообще, цвет животных часто находится в строгом соответствии с окраской обстановки. Это явление получило в науке название, мимикрии или мимитизма. По-русски это значит: «подражательная окраска». Чем полнее совпадение, тем лучше обеспечено существование животного: при подражательной окраске ему легче скрываться от врагов или подкрадываться к добыче.
Тонкопалый суслик живет в норах с довольно широким полукруглым входом. Величиной он с белку.
Его лапы кончаются длинными тонкими пальцами с длинными прямыми когтями. Такая лапа прекрасно приспособлена к беганью и рытью в песчаной почве. Пустыня наложила отпечаток на самое строение этого зверка. Есть еще одна особенность, которою тонкопалый суслик отличается от своих родичей. Все остальные виды сусликов зимою впадают в спячку; тонкопалый суслик составляет исключение. Соответственно с этим, у него два меха: летний и зимний. Летом спина его покрыта короткою и жесткою шерстью рыжевато-буланого цвета; зимою ее заменяют длинные, тонкие, шелковистые волосы превосходного палевого или золотисто-песчаного цвета. У других видов сусликов свойства меха не меняются по сезонам.
Песчанки во многом напоминают крыс. Живут они обществами, питаются семенами и другими частями растений пустыни, роют по склонам барханов норы со множеством ходов и несколькими выходными отверстиями.
Много этих зверков попало в мою охотничью сумку. Попали бы они и в котел с кашей из сухарных крошек, если б не малодушный страх пред тем, что скажет Дарья Сидоровна.
Тушканчики встречались значительно реже. Это — животное ночное. Они выползали из своих норок поздно вечером, когда, сидя у костра, мы заливали свой голод несчетным количеством чашек чаю. Прыгая на своих длинных задних ногах и помахивая хвостом со знаменем на конце, эти миловидные зверки оказывались иногда очень близко от нашей телеги. Но стоило мне шевельнуться, и они мгновенно скрывались за ближайшим барханом.
На 4-й день мы подошли к так называемой станции. Это хорошенький кирпичный домик, который как-то странно видеть среди безлюдной песчаной пустыни. На всем 500 верстном расстоянии таких станций поставлено всего три. По-видимому, они выстроены только для того, чтобы дать возможность путешественнику обогреться зимой или укрыться от песчаной бури, если она застигнет где-нибудь поблизости. Никакого другого значения они иметь не могут, если не считать того обстоятельства, что у сторожа станции можно получить казенный самовар. Первую станцию караулит один-единственный киргиз, у которого кроме муки, нет никакой провизии; нет здесь ни верблюдов, ни телег, ни даже колес; а они могли бы очень пригодиться проезжающему, в случае поломки своих. Мы даже не воспользовались самоваром. Напоив здесь верблюдов и захватив запас воды, мы тронулись дальше. Только на 5-й день судьба, наконец, сжалилась над нашей, по крайней мере, над моей голодной участью, послав мне на охоте зайца. Правда, это был маленький, не больше кролика, местной породы зайчишка, с огромными ушами и с необыкновенно поджарым и сухим телом. Все же это была дичь; в нем все-таки было мясо, о котором четыре дня тосковали наши желудки. Я тотчас же обратился к Дарье Сидоровне за советом, по какому способу было бы лучше использовать все питательные свойства нашей добычи, и, грешный человек, не слишком был опечален, когда она наотрез отказалась от всякого участия в этом деле, категорически заявив, что она «такой погани» не ест. С ее отказом я получил право избрать способ приготовления дичи. На первом же привале я, ободрал свою добычу, разрезал ее на куски, нанизал их на саксауловую палку и, изжарив на горячих углях, получил заячий шашлык. Нечего и говорить, что он оказался необычайно вкусным и был съеден даже с мелкими косточками. Бедная Дарья Сидоровна так и осталась при одних сухарях.
Вообще, ей как-то не везло этот день. Только что улегся я на песчаном склоне ближайшего бархана, чтобы отдохнуть после возни с зайцем, как вдруг слышу: из телеги доносится до меня пронзительный визг моей спутницы. В один момент я был на месте происшествия и увидел здесь следующую картину: огромная фаланга, забравшаяся, вероятно, по оглобле, ползла по платью Дарьи Сидоровны и добиралась уже до лица. Растерявшаяся казачка, подняв руки кверху, с выражением ужаса в глазах, кричала на всю пустыню. Взять первый попавшийся предмет и убить ядовитую гадину на боку моей спутницы было делом одного мгновения. Надо заметить, что таким образом мне удалось избавить Дарью Сидоровну от серьезной опасности. Укусы фаланги чрезвычайно болезненны и, как говорят, в некоторых случаях, при известных осложнениях, даже смертельны. Эта гадина бегает замечательно быстро. Не успеете вы прийти в себя, как она уже взобралась до лица. Остерегайтесь придавить ее здесь: непременно ужалит. Лучше дать ей сползти на платье или смахнуть быстрым движением в сторону.
Значительно реже попадались нам скорпионы, но на них мы не обращали особого внимания. Во-первых, во внешнем виде их нет ничего страшного: будучи пауками, они скорее походят на маленького рачка; а во-вторых, по словам туркестанских жителей, и жалят они не так больно и не с такими неприятными последствиями, как фаланги.
Впрочем, там, где скорпионов много, киргизы, ночующие на бивуаке, принимают против них простую, но действительную меру. Они окружают бивуак волосяным арканом, чрез который эти ядовитые гадины не решаются ползти, опасаясь, вероятно, жестких торчащих вокруг аркана волосков. Замечательно, что бараны поедают и скорпионов, и фаланг, как траву, чем пользуются, как говорят, киргизы во время своих перекочевок. Прежде чем разбить юрту, они пускают на это место свое стадо, которое будто бы истребляет всех ядовитых пауков ближайшего клочка степи.
Не знаю, водится ли в Кизыл-Кумах каракурт, маленький черный паучок, укус которого считается смертельным. Наши проводники не могли сказать мне по этому поводу ничего определенного.
Долго еще после истории с фалангой не могла прийти в себя Дарья Сидоровна. Она проклинала и степь, и тот час, в который ей пришла в голову мысль ехать в Петро-Александровск. Досталось тут и мужу, и даже нашим киргизам, хотя они старались услужить ей, подняв оглобли кверху сейчас после приключения с фалангой. Вообще, моя спутница вымещала на проводниках все свое недовольство настоящим положением. Они были виноваты и в том, что телега на крутых склонах барханов кренилась очень сильно, и в том, что песок засыпал глаза; разгневанная казачка не раз ставила им на вид и дурную воду в колодцах. Словом, это были настоящие «козлы отпущения». К довершению негодования моей спутницы, эти «козлы» ни слова не понимали по-русски, а она ни слова по-киргизски. Во время баталии они с удивлением поглядывали на сердитую женщину и изо всей ее тирады, обращенной по их адресу, понимали только, что она на что-то гневается. По временам они переводили глаза на меня, не объясню ли я, в чем дело; но я обыкновенно сидел с невозмутимым видом, сохраняя строгий нейтралитет, и только в случае, если история принимала слишком комичный характер, разражался хохотом. За мной начинали смеяться и киргизы, а Дарья Сидоровна, недовольная и сконфуженная, прекращала свою брань.
Да, шибко доставалось от нее нашим проводникам; между тем это были преисправные ребята, видимо, знающие свое дело. Меня постоянно удивляло, как могут они находить дорогу среди однообразных холмов песку, где к тому же всякий след быстро заметается ветром. Правда, местами дорога обозначена пирамидами из саксауловых поленьев, но эти значки расставлены на расстоянии нескольких верст друг от друга, видимы же они только с ближайшего бархана. Еще труднее отыскивать их в потемках, а мы большую часть пути прошли ночью. Раза два в темноте, во время ветра, проводники плутали, и даже довольно долго; но какими-то судьбами все-таки выходили к пирамиде. До какой степени легко заблудиться в песчаной пустыне, я испытал сам на себе. В то время, когда верблюды шли, я слез было с телеги и свернул в сторону, чтобы застрелить суслика. Не сделал я и 50 шагов, как уже решил вернуться, так как суслик спрятался в нору. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что телега вместе с верблюдами тоже спряталась. Я бегом пустился в том направлении, где они должны были быть, влез на холм и увидел все те же барханы, кое-где поросшие кустами. Телега словно провалилась сквозь землю. Она шла где-нибудь поблизости, может быть, в нескольких шагах от меня, но она скрыта была этими застывшими песчаными волнами. Верблюды совершенно неслышно ступают даже по твердому грунту; на беду, и колеса телеги были только что смазаны, так что и по звуку нельзя было определить, где находятся мои спутники. Долго метался я от бархана к бархану, хотел уже было кричать, как вдруг один из наших «кораблей пустыни» догадался заскрипеть.
На 7-й день рано утром, когда небо только-только начало бледнеть на востоке, когда утренняя звезда еще горела бриллиантовым блеском, мы подошли к пресной луже, неисповедимыми судьбами уцелевшей среди раскаленных солнцем сыпучих песков. В среднеазиатской пустыне пресная вода настолько драгоценна, что малейший источник ее составляет заметный пункт в географии страны. Здесь перекрещиваются караванные пути; здесь же кочуют киргизы со своими кормильцами баранами, и даже дикие птицы: жаворонки, степные рябки и горлинки — ютятся поблизости этих источников жизни. Несмотря на то, что лужа, где мы остановились, была не больше и не глубже тех луж, которые в провинциальных городах после ливня появляются на всякой площади, она имела собственное название и величалась даже озером Кукчакчуль. Чтобы составить представление о том, какова вода в этом озере, надо в стакан чистой воды всыпать столовую ложку песку. Впрочем, эта жидкая грязь много лучше соленой ящеричной настойки здешних колодцев: во-первых, она совершенно пресного вкуса, а во-вторых, песок скоро отстаивается. В кизыл-кумских колодцах вода настолько дурна, что, если бы она была хоть чуточку похуже, ее не стал бы пить ни один киргиз. Края их по большей части не ограждены никаким барьером, поэтому ящерицы и черепахи могут топиться там, сколько им угодно; они проделывают это тем охотнее, что здесь им слишком тесно; очень уж много развелось их в песчаной степи. От такой примеси вода, конечно, не много выигрывает: она становится затхлой, местами даже прямо с запахом гнили, к тому же она всегда солоновата и жестка на вкус.
Надо видеть, какое оживление вносит небольшая пресная лужа в природу пустыни. По берегам Кукчакуля во множестве бегали степные жаворонки; местами сидели и пили воду горлицы, зачем-то поселившиеся в степи: тут же выхаживал один ворон; несколько красивых пестрых пчелоедов носились над лужей, и лишь только показалось солнце, на озеро полетели степные рябки и саджи. Стая за стаей, с громким гиканьем летели эти истые дети пустыни на лужу; со свистом они опускались около воды и начинали жадно пить. Невзирая на мою отчаянную пальбу, прилегали новые стаи и хотя бы урывком пытались напиться. Бедные, как им хотелось пить!.. Но мне еще больше хотелось есть. Они, по крайней мере, пили вчера, а я уже третий день, с тех пор, как застрелил зайца, не ел ничего, кроме сухарей, а сухари разве пища? Понятно, что я палил направо и налево, но, увы, попадал больше в широкое небо, в которое, как известно трудно промахнуться. Однако я убил четырех рябков и, зарядив ружье, собирался еще раз покуситься на жизнь мчавшихся с быстротой стрелы птиц, как вдруг из телеги донесся до меня отчаянный крик Дарьи Сидоровны. Судя по этому визгу на всю пустыню, я решил, что, по крайней мере, десять фаланг одновременно влезли на мою спутницу. Я бросил стрелять и побежал спасать ее. Между тем крик продолжался; на время он замирал, но потом снова раздавался с удвоенной силой. Прибежав на место происшествия, я увидел следующую картину: в одном углу телеги бегала небольшая ящерица, очевидно, удравшая из моей коробки; в противоположном углу, прижавшись к самой стенке нашей каюты, с выражением ужаса в лице сидела Дарья Сидоровна, сидела и кричала на всю степь, подняв руки кверху. Ящерица, видимо, больше всего напуганная этим криком, металась из стороны в сторону, отыскивая выход. Я схватил ее за хвост. Она ущипнула меня за палец и, вырвавшись, соскочила на плечо моей спутницы. Тут визг достиг такой небывалой высоты, что я, признаться, и сам растерялся. Еще больше перетрусила ящерица. Наверно, она осталась бы сидеть в коробке, если бы знала, как отнесется к ее прогулке по телеге Дарья Сидоровна. Кое-как удалось изловить хвостатую любительницу свободы и водворить ее в банку со спиртом. Тут же, пока я запирал крышку ящика, еще с неостывшим волнением в крови и с дрожанием в голосе, предъявила мне моя спутница свой ультиматум. Впредь я обязывался всех ящериц и других подобных «гнусов», коих мне приведется поймать, немедленно сажать в спирт, а отнюдь не держать живьем в коробках. Надо ли говорить, что я принял этот ультиматум, хотя он и был для меня довольно стеснителен. В самом деле, не угодно ли для каждого «гнуса» всякий раз вытаскивать большой деревянный ящик — вернее, сундук — с банкой, где хранился у меня спирт.
Пока шла война с ящерицей, степные рябки, напились и, конечно, улетели по своим делам. Нам пришлось довольствоваться только четырьмя птицами. Несмотря на раннее утро, мы тут же принялись варить их. Хозяйственные хлопоты и перспектива поесть настоящего супа и дичи помогли Дарье Сидоровне забыть только что перенесенное потрясение. Лишь только мы принялись за похлебку, я, пользуясь минутой, попытался было внести поправку в наш договор, поправку в том смысле, чтобы мне предоставлено было право сажать ящериц не в бумажную коробку от табаку, как было прежде, а в жестяной цилиндр от монпансье. «С хорошей крышкой», — прибавил я, выразив при этом готовность опростать его от сахару. Но Дарья Сидоровна ответила решительным отказом. Так как я не настаивал, — где уж тут было настаивать,— вопрос был исчерпан, и мы, заложив верблюдов, поехали дальше.
Теперь нам посчастливилось на птиц. Пробираясь среди сыпучих песков, верблюды не раз вспугивали тех самых рябков и садж, которые отсюда летали на лужу Кукчакуль. Эти птицы представляют нечто среднее между куропаткой и голубем. Острыми крыльями и быстрым полетом они напоминают голубей; пьют, как голуби, не отрывая клюва от воды. Но по форме клюва это — настоящие куриные. Нас поражала быстрота их полета: они могут пролетать 90—100 верст в час; для них, можно сказать, не существует расстояния; делать ежедневную прогулку верст за сто единственно за тем, чтобы напиться, для них ровно ничего не стоит. Эта особенность позволяет им гнездиться и жить в таких местах пустыни, которые отделены от ближайшего источника или лужи целыми сотнями верст. Кормятся эти птицы семенами астрагалов и других степных растений. Вся жизнь их проходит среди песков, почему их красивое узорчатое оперение прекрасно гармонирует с цветом песка. Когда они сидят неподвижно, прижавшись к почве, их невозможно заметить даже на расстоянии нескольких шагов. Трудно было бы охотиться на этих птиц, будь они немного осторожнее. Но, вероятно, в глухих местах Кизыл-кумов они редко видели человека и не привыкли считать его непримиримым врагом. Они не прятались при нашем приближении и спокойно небольшими стайками бегали вблизи нашей телеги. Конечно, им приходилось платиться за излишнюю доверчивость. После каждого моего выстрела Дарья Сидоровна получала в свое распоряжение одного, двух, а иногда и трех рябков или садж, которых тут же, в телеге, начинала ощипывать.
В тот же переезд мы впервые встретили еще одну достопримечательность Кизыл-кумов: саксаульную сойку. Пепельно-серая, с черным хвостом, отливающим зеленым металлическим блеском, птица эта по складу тела, в действительности, походит на наших соек. Но в образе жизни и повадках ее много своеобразного. Если попытаться преследовать ее, она не полетит от вас, как это делают другие птицы. Вытянув голову вперед, крупной рысью, непомерно большими шагами она побежит по песку по направлению ближайшего куста саксаула, спрячется за него и оттуда начнет выглядывать то по одну, то по другую сторону куста, желая убедиться, здесь ли еще ее враг. В редких случаях саксаульная сойка прибегает к помощи крыльев, и то лишь затем, чтобы взлететь на верхушку куста и поглядеть оттуда на предмет, который кажется ей подозрительным. Как большинство птиц из семейства ворон, эта сойка кормится всякой всячиной: семенами саксаула и астрагалов, личинками степных жуков, ящерицами и даже падалью.
8-й и 9-й дни дорога шла все также барханами и только изредка выходила на такыры, уцелевшие от поглощения летучими песками. С утра верхушки холмов начинали куриться, к полудню воздух наполнялся летящим песком, а к вечеру становилось опять тихо. Поэтому мы предпочитали идти по ночам, останавливаясь днем где-нибудь посередине такыра, чтобы быть дальше от песчаных душей. Ночные переезды были тем более удобны, что дневной жар сменялся тогда большой свежестью: нам приходилось даже надевать драповое пальто. В этом отношении Кизыл-кумы напоминают Сахару, где иногда днем можно печь яйца в раскаленном лучами солнца песке, а ночью замерзает вода. Вечером девятого дня мы подошли к третьей и последней станции в пустыне. До Петро-Александровска оставалось всего около 90 верст, и на станции можно было видеть некоторые признаки близости человеческого населения, притом же русского. Прежде всего, сторожем домика состоял русский, отставной солдат. При станции находилась и домашняя скотина в виде двух тощих собак и одной такой же тощей кошки. Во всем остальном станция ничем не отличалась от двух прежних, то есть, ничего в ней не было, если не считать казенного самовара. Несмотря на это, мы остались тут ночевать. Надо было видеть то удовольствие, с каким Дарья Сидоровиа встретила эти первые признаки близости Петро-Александровска. Прежде всего, она постаралась наверстать 9 дней потерянного времени, когда ей почти совсем не приходилось вести никаких разговоров, если не считать обличительных речей, направленных против наших проводников. Словоохотливая от природы, она, видимо, очень страдала от невозможности вести беседу по душе; сначала она пыталась заводит разговоры со мной, но вся ее словоохотливость парализовалась моим невниманием: я обыкновенно молчал, как пень. Конечно, и она с каждым днем говорила все меньше и меньше, и, наконец, прекратила всякие попытки расшевелить меня. Все последствия ее скуки должны были выносить на себе все те же проводники. На счастье Дарьи Сидоровны, старик сторож находился не в лучших условиях относительно возможности вести разговоры. Его постоянные собеседники были, пожалуй, еще менее пригодны для этой цели, нежели я. Это были две собаки и кошка, единственные живые существа станции, после самого сторожа. Кошка была суха, как кошачья мумия египетских катакомб, из чего можно было заключить, что станционный домик не оживляли своим присутствием ни крысы, ни мыши. Пока мы сидели за самоваром, Дарья Сидоровна с упоением рассказывала, как мы голодали, какие «окаянные» проводники, как они таили мысль убить ее и непременно убили бы, если бы она поругала их и не грозила им казацкой шашкой. Тут только я понял, за что моя спутница невзлюбила наших киргиз. Согласитесь, есть за что невзлюбить.
Подробно она описала случай с фалангой, а еще подробнее рассказала о ящерице. После полуночи я отправился спать в свою телегу, и долго еще через растворенное окно доносились до меня отдельные слова двух натосковавшихся по беседам людей. Я спал так крепко, что не слыхал, как станционные собаки, должно быть, обе, вскочили в телегу и съели половину наших сухарей. Это приключение не опечалило даже и Дарью Сидоровну, судя по тому, что проводники, кроме обычной ежедневной порции обличительных речей, никакой особой головомойки не получали. В самом деле, до Петро-Александровска оставалось всего два дня пути, а бедные собаки без наших сухарей не нынче - завтра поколели бы с голоду: до того они были тощи.
На одиннадцатый день утром мы вошли, наконец, в пределы Хивинского оазиса. Еще издали показались верхушки пирамидальных тополей, выглядывавших из голых гребней песчаных барханов. Скоро мы подошли к садам и кишлакам, которые узкой лентой на протяжении верст 20 тянутся по берегу Аму-Дарьи до самого Петро-Александровска. Надо видеть среднеазиатские оазисы, чтобы вполне оценить животворную силу воды. Вода здесь все. Почва, способы обработки ее и климат имеют только второстепенное значение. Там, где при помощи арыка из Аму-Дарьи удается оросить землю, вы видите живописные сады с виноградниками, фруктовыми деревьями, аллеями высоких тополей; или пред вами расстилается пашня с высокой джугарой, хлопчатником, пшеницей или кунжутом. На расстоянии полуаршина от орошенной земли начинается бесплодная пустыня с ее песками и солонцами. В одном месте я видел пшеницу, засеянную между песчаными барханами; она росла даже на сыпучем песке, хотя и не достигла здесь такого роста, как на глине.
Собственно говоря, весь Хивинский оазис представляет из себя только ту узкую полосу земли по обоим берегам Аму-Дарьи, куда удалось провести оросительные арыки. Правая сторона принадлежала России, левая составляла Хивинское ханство. Около полудня мы, наконец, добрались до Петро-Александровска. Дарья Сидоровна отыскала своего мужа, а я, бросив телегу в первом попавшемся доме, куда меня пустили остановиться, под палящими лучами солнца, еще более беспощадными на улицах укрепления, нежели в пустыне, побежал отыскивать хоть какой-нибудь пищи. Но, увы!.. День оказался не базарным. Базар бывает здесь раз в неделю, а в местных лавках не было никаких закусок, если не считать за таковые окаменелые мятные пряники, монпансье, карамель и тому подобную дрянь. С каким удовольствием пожевал бы я теперь казалинской колбасы, хотя бы она еще более походила на киргизские нагайки: но и ее здесь не было. Наконец, меня выручил один человек. Видя мое затруднительное положение и в эту минуту, и впредь, он пригласил меня к себе жить. На дворе у него хорошенький садик с аллеями пирамидальных тополей, кустами каких-то цветов и с журчащим арыком. В саду целый день ворковали индийские горлинки, по временам свистели иволги, а по вечерам раздавался мелодический крик хивинского сычика. Здесь, в сравнительно комфортабельной обстановке, скоро были забыты все невзгоды только что пройденного пути. Забыт был 11-дневный пост в пустыне, забыты песчаные души, фаланги и все остальные напасти, которыми Дарья Сидоровна так попрекала наших проводников. Однако увлекаться отдыхом мне было нельзя: надо было торопиться к устью Аму-Дарьи.
