Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Экскурсант и турист. Сборник по экскурсионному делу и туризму. Изд. Экскурсионного государственного акционерного о-ва «Советский турист», Москва, 1929 г.
Скосырев П.
Сутки в Кара-Кумах
1.
Станция Репетек лежит между Мервом и Чарджуем.
Это как раз тот участок Средне-Азиатской железной дороги, который обычно имеют в виду, когда рассказывают о непреоборимых трудностях летних поездок по Закаспию.
За Мервом, там дальше, на запад, к Ашхабаду и Кызыл-Арвату, полотно бежит северной окраиной веселого оазиса, раскинувшегося по склонам голубого Копетдага, там тянутся караванные пути, на полях зреют пшеница и хлопок — и живая жизнь за окном помогает легче переносить тяготы путешествия. К востоку же за Чарджуем, за почти двухверстным мостом через Аму, начинаются просторы Узбекистана, которому не соперничать никак с Туркменией безжизненностью своих пространств и пустынь, а вот здесь, между Мервом и Чарджуем, или еще точнее, между Байрам-Али и Чарджуем, на протяжении почти трехсот верст песка и саксуала, здесь, действительно, шесть часов пути в раскаленном вагоне стоят всех шести суток переезда от Москвы, — стоят, вообще, каких угодно других переездов.
Это здесь вода в умывальнике, когда устремится наивный пассажир в уборную освежиться от назойливого жара, обжигает, как кипяток. Это здесь пространства за окнами собираются в громады песчаных сугробов, теряют горизонт и курятся легкими дымками тончайших песчинок, которые просачиваются в вагон и отвратительно скрипят на зубах. Люди в вагонах на этом участке в поту и пыли тупеют и томятся 6 часов подряд, не зная, что предпринять: сесть, лечь, выйти на площадку или высунуться в окно — всюду одинаково томительно и нудно. Это здесь небо теряет удивительную свою туркестанскую расплавленную синеву и делается тусклым и серым от серой песчаной метели, которая всегда почти свирепствует в этой части Кара-Кумов. Это про эти вот самые триста верст сказал Н. Тихонов:
Отсюда до бешенства полперехода.
Отсюда до города, как до луны.
Полустанки и станции на этом перегоне, ослепленные солнцем и одурманенные духотой, затеряны в горбы рыжеватого песка, и зеленоватые саксаулы, среди которых только красные шапки дежурных по станциям цветут, как тюльпаны, вызывая в затуманенной памяти смутные образы другого мира, невероятного, но все же, видимо, существующего, где есть и цветы, и животные, и фрукты, и цвета иные, чем эти блеклые, рыжеватые, зеленоватые оттенки черных песков. (Кара-Кумы — черный, или злой песок).
Репетек — одна из таких затерянных в солнце и пыли станций, отличная от них только тем, что здесь среди песков и зноя давно уже основана и работает метереологическая станция и проектируется открытие заповедника пустынь.
2.
О поездке в Репетек мы еще в Ташкенте думали с ужасом, готовясь к самому худшему, но поезд, на котором мы едем, вошел в пески вечером, когда зной уже спал, и выкидывает нас на платформу, в тень жалких акаций, на самом рассвете, когда жара еще не проснулась, и небо черно...
... И даже слегка холодновато. Легкий ветерок налетает откуда-то слева из-за цепи гофрированных барханов, и, ежась в своих легких ташкентских костюмах, мы с надеждой поглядываем на восток, где горизонт уже заметно зазолотел.
Вытянувшись в ряд в одну линию параллельно полотну, пять домиков, плоскокрыших и серых, еще спали всеми своими окнами и трубами, и жалея сон их обитателей, самый сладкий из всех — предутренний — мы решили дожидаться пробуждения дня на платформе.
К тому же, нам совершенно неизвестно, какой именно из этих домиков служит общежитием для научных работников заповедника, и опросить не у кого — дежурный по станции, принявший поезд, посмотрел вслед убегающему в пески фонарю последнего вагона и, сняв шапку, сразу куда-то бесследно исчез, словно провалился, вместе с собой унося с платформы последние признаки жизни. Ни собак, ни базарчика, ни ишаков, привязанных в тени водокачки и уныло рыдающих в пространство, ничего из того знакомого нам ассортимента характерных особенностей среднеазиатских станций, которые одинаковы на всем пути от Ташкента до Чарджуя; только ящерица серым хлыстиком метнулась из-под ног вдоль рельс и затаилась, пропав для глаза.
Через полотно прямо перед нами, за пустыми теплушками на запасном пути, пески сразу же загромоздились в кучи, переходя на горизонте в сплошную цепь холмов, по которым зеленоватыми рябинами рассыпались кусты тамариска, гребенщика и хрупкой песчаной акации.
Пески были и справа, и слева, и сзади, через коридорную дверь, ведущую сквозь вокзальное здание на двор, к колодцу, видно было все то же — громоздящиеся одна на другую горы песку и кусты тамариска...
Небо светлело быстро. Солнце, видимо, спешило пробиться наружу, и через какие-нибудь полчаса после первых признаков рассвета фонарь на углу платформы засверкал ослепительными зайчиками, по пескам во все стороны побежали горбатые тени, и ветерок пропал, уступив место торжествующему светилу.
Мимо двери к колодцу проспешила босая, в одной рубашке, простоволосая женщина. В пустой комнате дежурного запел сухим горошком телеграф. Из крайнего домика направо выкатилась голая фигура и скрылась за камышовой плетенкой. На платформе, позевывая и почесываясь, одновременно с разных сторон появилось два босых сторожа с зелеными флажками, станционный звонок забил настойчиво и взволнованно.
— 5-й с Уч. Аджи вышел, — крикнул кто-то изнутри вокзала.
Ответом ему был скрип колодезного колеса. День настал.
3.
—Учебная станция вам? Вон последний домок с садочком, Петрова спросите, студентом он, — поясняюще указывая пальцем на рыжие пустоты, сказал сторож с флагом и сейчас же добавил:
— Вот как живем мы. В песках. Интересно вам?
— Очень интересно. Давно вы тут?
— Да третье лето. Занятная хреновина. Одного гаду этого сколько. Знай, только не зевай. Скорпионы, фаланги. А то те годы в Иолотани стояли. Ну там куда лучше, только лихорадки замучили, да и жарынь, а тут ничего, скучно, конечно.
— Ну, а как живете-то? Привыкли? По России не скучаете? — С настоящим волнением спрашивали мы, вглядываясь в припухшие веки этого русского мужика, рязанца или пензенца, которому бы луга заливные, да березнячек, да осеннюю склень, и которого вот судьба занесла почти в Сахару, куда мы ехали, как на тот свет, — где пески и пыль и чужое солнце. — Откуда сами-то?
— С Самары мы. Бузулукского уезда. Как голод, сюда наладили. Приехал один наш, самарский. Говорит: — «ребята, вали в Азию на чугунку. Сторожа надобны». — Подумали чуток и махнули. Слушок был у нас, что хлеба здесь дешевые и фрукты к тому же. Вот пятый год и живем, как в гробе...
Он воспаленными глазами посмотрел на пески, и мы вслед за ним. А пески, уже придавленные солнцем — ночью они казались таинственнее и выше, — дышали неуютом и зноем.
— И привыкли к пескам-то? — повторили мы.
— Ясно — привычка. Человек он и к могиле привыкает, не то что к пескам. Глаза вот только болеют. А сами-то из Ташкенту будете?
— Нет, из Москвы.
— Из России, — он оживился. — Не знают там поди жизни такой. Ведь, подумать иной раз только, со всех сторон, что ни есть, песок. Как в облаках живем. Ни шагнуть, ни проехать. А живем. Детей вот рожаем. По весне вот родила баба дочку. И прекрепень-ка, ничего. А уж жизнь. Воду пить с Ач-Аджи возят — в баку. Муку, хлеб — с Чарджуя. Мяса летом и вовсе нет. Как его довезешь в жарынь, зимой разве. А зимой тоже ветра, дожди. Вот те и фрукты... Он махнул рукой и скрылся в комнате дежурного.
4.
Никаких тропинок к климатической станции, конечно, не вело. Только спустились с платформы, нога сразу ушла в песок, шаг стал развалистым и широким и стоил усилий.
Солнце уже висело высоко. Тени пропали. Жар стал заметно усиливаться, и впервые вспомнилось о воде. Было 7 часов утра. Потом в течение четырнадцати часов, весь день, до вечерней прохлады желание пить было непрерывно и не ослабевало ни на минуту. С ним мы боролись самоварами, квасом, обливаниями, но побороть его по-настоящему смогло только одно — наступление сумерек — лучшие часы в пустыне, когда жар спадает с каждой минутой, воздух делается легок и не обжигает легких, и опять является откуда-то ветерок, который колышет тоненькие ветви акаций и приносит с собой особый трудноопределимый запах песков, горьковатый и терпкий, словно это запах пространств, которые здесь — вечером это ощущается особенно ясно — обступают человека вплотную и заставляют его по-настоящему, по-новому, понимать просторность и пустоту земных далей.
И надо сказать, с желанием пить в Средней Азии вообще нужно меньше всего бороться чаями и водой. Терпение и выдержка. Смотреть на желание утолить жажду как на недостойное и не заслуживающее внимания. Просто не замечать его. И оно постепенно замрет, оставив во рту только липкую сухость и некоторую малоповоротливость языка. Но зато сохраняется бодрость и подвижность тела. Глоток же воды, доставив минутную и призрачную радость утоления жажды, вызывает сейчас же потребность пить еще и еще. И так как выпитая жидкость незамедлительно вместе с потом покидает тело, питье жажды утолить не в силах. Питье в пустыне уподобляется тасканию воды в решете, и только слабеет сердце и размаривается тело...
5.
На климатической станции «сидят на летней практике» студенты — геологи, зоологи, ботаники, которые на пять месяцев приезжают сюда из Москвы и Ленинграда, чтобы почерпнуть из пустых листов пустыни те знания, которые книги дать не в силах.
— Не думайте, что Кара-Кумы пустяк (хотя, конечно, мы этого вовсе «не думали), — говорит нам заведующий станцией студент-геолог из Ленинграда.
Кара-Кумы как пустыня во многом характернее Сахары. Дело только в площади, но и ее здесь достаточно. Пески Средней Азии занимают несколько сот тысяч квадратных километров. Это побольше двух Германий. Здесь колыбель песков. О, они еще требуют своих Колумбов. Вы читали о местонахождении здесь серы? Экспедиция Академии Наук. А каковы климатические условия? Ночью я мерз под ватным одеялом, а сейчас... Вы видите сами. — Он указал на градусник, висящий в тени, внутри комнаты и показывающий умопомрачительные + 40ºС. — А какая помимо всего, красота здесь. Если вы не против, пойдемте прогуляться. Мне надо проверить сигналы на дальней гряде. Сделаем верст пять по пескам не больше. Надевайте шляпу и идем.
Он снял с окна пробковый тропический шлем и почти побежал через полотно в глубь песчаных клумб, приглашая нас не отставать.
6.
В пустыне с первого взгляда не поражает ничто. В пустыне, может быть, именно потому, что она пустыня, глазу придраться совершенно не к чему. В ней нет ничего, чтобы приковывало внимание, проникало через глаз в сознание и заставляло бы напрягаться наши зрительные центры, которые в путешествиях особенно раздражены и требуют все новой и новой пищи. Пустыня бесплодна и в этом смысле. Пищи такой в ней нет, как равно и всякой другой.
И в ней нет на первый взгляд даже того, чтобы просто разжигало любопытство. Что же здесь необычайного? Пески. Но песок вы видали и раньше. И к тому же это вовсе и не пустой песок, как ожидалось, — это не пустынная песчаная равнина. То и дело здесь заросли различных кустарников и даже мелких деревьев. Иной раз и песка-то из-за них не видно. Пустыня громадна. Но громадности этой глаз не охватывает. Горизонт здесь ограничен крайне, так как вершины бархан скрадывают пространство. Нет, знакомиться с пустыней только глазом из окна вагона или даже с крыльца заповедника в Репетеке — пустое дело.
С пустыней надо знакомиться так. Прошагать пять верст под солнцем по утомительнейшим и горячим уже пескам; карабкаться по рассыпающимся мягким барханам. Скатываться с них, как с гор, по крутым подветренным склонам. Очищать каждые десять минут ботинки от насыпавшегося в них праха пространств, а через какие-то полчаса ботинки эти скинуть совсем и дальше идти уже босиком, радуясь и удивляясь необычайнейшей нежности и мягкости, с какой барханы расступаются под тяжестью тела. Через полчаса оглянуться и не увидеть никаких признаков жилья, ибо и станция, и телеграфные столбы, и крыши теплушек уже пропали за 7-саженными грядами бархан. Пройти еще час, и, осмотревшись, констатировать, что не ушел никуда — так ничто не изменилось кругом — тот же все песок, те же рыжие холмы и бледноватые саксуалы. Почувствовать, наконец, усталость, захотеть пить и знать, что вода возможна только на стоянке, а до нее еще несколько верст, т.е. несколько часов, ибо верста в песчаной пустыне это час. Еще через четверть часа ощутить, что жажда и усталость становятся нестерпимыми и поспешить назад, а через минуту убедиться, что из спешки не выходит ничего. Спешить можно, ступая по чему-либо твердому, ногой чувствуя под собой землю, а здесь земли-то как раз и нет. Здесь мелкий, мягкий, нежный расступающийся под ступней песок. И вот, в тот миг, когда станет вдруг ясной эта удивительная, простая и страшная мысль, что земли-то здесь собственно и нет, тогда придет и знание пустыни и очарование ею, которые взяты не глазами, а впитаны всем существом, всеми мускулами и чувствами. И тогда уж не пустой фразой мертвого знания, почерпнутой из книг, будет справка из путеводителя, что такая вот простая, не поражающая глаз, не привлекающая внимания, неизменяющаяся пустая пустыня тянется на тысячу верст.
Да, в песчаной пустыне земли нет, а есть только песок. Это нам стало понятно, когда мы после трехчасовой прогулки по барханам возвращались на станцию. И нам стало тогда же понятно, что песок в таком количестве — это совсем особая стихия, так же отличная от земли, как вода, что затасканный, переставший быть даже поэтическим по своей затасканности образ «море песков» — есть и не образ вовсе, а самое добросовестное, почти канцелярское, по своей прозаичности, констатирование факта. И тогда же мы поняли, как прав был наш проводник по пескам, когда говорил «какая красота».
Это мы поняли, когда совсем изнемогшие от золотого зноя и утомительнейшего плавания пешком по пескам, опустились на пески же отдыхать в тени миниатюрной и стройной тоненькой песчаной акации, так похожей своей стройностью и легкостью на молодую нашу северную веселую березку, когда негустая листва ее позволяет глазу видеть все изящество линий ствола и ветвей.
Мы поняли, что красоту в пустыне надо искать, не скользя глазом по горизонту, —там не найдешь ничего, кроме волнистой бурой однообразной равнины под белесым небом. Красоту надо уметь найти в мелочах, в тончайших линиях и легчайших красках этих вот акаций и саксаулов — мужественных представителей растительного мира, не побоявшихся пустить корни в бездонные россыпи сухих песчинок.
— Я боюсь, — сказал наш проводник по Кара-Кумам, — что, когда в октябре, по окончании практики, я вернусь в Россию, мне долго будет недоставать этих песков, а главное растений-акаций и саксаулов, которые оттолкнули меня сперва, а теперь возбуждают порой настоящую нежность. Серьезно, я не сентиментален, но я чувствую, что люблю эти бледные листочки настоящей и глубокой любовью. Если там, в других странах, другом человека считается животное — то здесь, конечно, это почетное звание уступлено фауной флоре. Я чувствую в них, я вижу в них настоящих защитников и друзей. Вот заметьте, здесь деревья растут поодиночке. Здесь привыкнешь к каждому деревцу, как к отдельному существу. Это не наш сосняк или березняк, где за лесом не видать деревьев. Здесь каждая такая вот акацийка за свой страх и риск чуть не в рукопашную дерется с песками — с нашим самым страшным врагом. И в борьбе, бывает, погибает. Вот этот бархан налево. Его насыпало неделю назад во время «афганца». (Афганец — горячий сухой ветер с юга). Пески шли прямо на нас. Но два саксаула сдержали их, и теперь погребены внутри этих курганов. Ведь каждый бархан — это в конце концов курган, насыпанный над могилой храброго воина пустыни — такого вот кустика или деревца.
Одной из задач нашего заповедника и будет отобрать и взрастить растения наиболее стойкие в борьбе с песками. Чтобы пески не угрожали ежеминутно поглотить и станцию, и железную дорогу, и даже целые кишлаки...
Небо было тускло от зноя, окружающие нас песчаные горы от поднимающегося вверх нагретого воздуха, казалось, струились и переливались сами. Тонкие листочки чахоточных акаций бессильно обвисли на хрупких сухих веточках, и язык, разбухший и сухой, погано лип к гортани, а студент, как будто не замечая ни нашей усталости, ни жары, продолжал развивать планы обуздания песчаной стихии.
— О, друзья наши нас не выдадут, это не животные, от которых здесь только и жди всякой гадости, — да вот она, видали,— вскричал он внезапно и, вскочив, прыгнул в сторону. — Вот она фаланга, — и, ловко маневрируя палкой и ножом, через секунду уже протягивал еще шевелящего лапами, но уже мертвого, огромного, черного, покрытого рыжими длинными волосами жирного паука величиной с большую мышь. — Смотрите, какие челюсти, как железные. Он кусками вырывает мясо, когда кусает. Надо будет снести зоологам для коллекции...
К нашей радости мы двинулись к дому.
7.
Фаланга, пойманная нами в барханах, когда ее по всем правилам анатомии выпотрошили, расправили и распластали на ватке, оказалась длиной в 18 сантиметров.
И так как нам сказали, что в комнатах их немало, а спать мы должны были на полу, мы решили провести ночь на пустых платформах, стоящих в тупике, как раз против канцелярии климатической станции.
Мы справились у дежурного — не увезут ли нас ночью куда-нибудь, но он успокоил нас, сказав, что товарный состав уйдет только через сутки, и любезный и приветливый, как приветливы здесь все без исключения к приезжим (это отличительный признак всех работников в диких захолустьях — приветливость), он даже велел вымыть намеченные нами платформы, «чтобы ржавчиной не запачкать вконец ваше платье — и так у нас здесь пыли одной сколько».
И мы, посидев в садочке (садочек — это огороженный колючей проволокой кусок пустыни с несколькими акациями и саксаулами, с намеком на клумбу, на которой не росло ничего), прослушав еще немало завлекательных рассказов об удивительной и трудной жизни студентов в этой русской Сахаре, полюбовавшись на вечернее небо — совсем серебряное на западе и густое на востоке, расположились на ночлег под открытым небом, полным огромных, как никогда в Москве — звезд. И закутываясь от ночной свежести в любезно предоставленные нам ватные одеяла, из мира сказки на яву ушли в мир сна, унося с собой непередаваемое очарование этого особого, ни на что не похожего мира пустыни, где горсточка людей легко и радостно делает свое трудное дело среди песков, зноя, пустоты, огромных и злых насекомых, и хрупких и мужественных растений, единственных друзей человека в Кара-Кумах.
