Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский 

Источник: Макс Зингер. В битве за Север. Издательство Главсевморпути, Москва-Ленинград, 1948 г. 

Предисловие

 

Эта книга не претендует на изложение истории Советской Арктики. Она составилась главным образом из описания полярных путешествий, плаваний, полетов и походов, в которых автор принимал участие, начиная с 1928 года. За эти годы он прошел четыре раза Северным морским путем от Мурманска до берегов Камчатки, проехал на собаках и оленях несколько тысяч километров от Чаунской губы до Якутска через восточносибирскую тундру и северную тайгу, неоднократно проходил реки Енисей, Лену, Колыму от верховьев до Ледовитого океана и в годы Отечественной войны участвовал в боевых операциях на кораблях Северного флота – конвоирах полярных караванов.

Когда началась планомерная битва за Советский Север, на огромном протяжении между Диксоном и Уэленом не было ни одной действующей радиостанции, ни одного порта, ни одного рудника. Отряд полярников был малочисленным, ученые еще только нащупывали законы ледовых дрейфов и зарождения погоды на Крайнем Севере.

В течение пятнадцати лет, проведенных автором на зимовках, на транспортах, шхунах, тральщиках, баржах, катерах, на самолетах и собачьих нартах, он был свидетелем того, как менялась Арктика в результате самоотверженной и напряженной работы советских моряков, летчиков, полярников. Он видел, как рубилась вековая Тайга и на берегу Игарской протоки возникал полярный город-первенец Игарка, как строились новые поселки и города – Амбарчик, Тикси, Провидение, как прорубались тысячекилометровые просеки, проводились дороги, телеграфные линии, создавались полярные станции и радиоцентры, приходили на Колыму первые речные пароходы, начиналось освоение реки Пясины и зашумели поселки там, где вчера хозяйничал лишь медведь. На глазах у автора в битве с грозной северной стихией росли и мужали советские люди.

Эта книга, разбитая по годам-главам, служит свидетельством очевидца о том, как Советский Север из угрюмого и пустынного превращался в людный и полезный край, живущий напряженной творческой жизнью, выполняющий общий для всей Советской страны план, начертанный великим Сталиным.

 

У ворот Арктики

1928

 

Это происходило в знаменательные дни, когда ледокол «Красин» и самолет Чухновского спасали в Северном Ледовитом океане полярную экспедицию итальянского генерала Нобиле. Внимание всего мира было приковано к геройским действиям советских моряков и летчиков...

Ледокольный пароход «Сибиряков» готовился в рейс из Архангельска на Север с заходом почти во все мурманские становища. Скромный, безвестный полярный рейс... Капитан «Сибирякова» сухо сказал мне:

– У меня мест нет! В свою каюту взять вас не могу!

Я был огорчен. Рушились давние мечты посмотреть Север.

– Вы к кому? – остановили меня на палубе.

– Да теперь, пожалуй, ни к кому, – мрачно ответил я. – Хотел пойти с вами в рейс, но капитан сказал, что мест на судне нет.

– А вы кем хотели пойти – штурманом, матросом или механиком?

– Я, собственно... корреспондент...

– А я третий штурман «Сибирякова», Ищенко. Будем знакомы. Так вы говорите, что капитан отказал вам? Не беда! Ему самому отказали в рейсе. Снимают с ледокола. Потому он и зол. Нам дают другого капитана, Артура Карловича Бурке. Хороший ледокольщик, знаток льдов! Книжки про льды пишет. Идите в мою каюту, вторая по левому борту. Можете чувствовать себя, как дома. Занимайте койку или диван, что понравится. Откройте стенной умывальник, берите мыло, одеколон, пасту. В двенадцать часов – вира (Вира – поднимай якорь!) И мы с вами пообедаем в кают-компании.

Пока он говорил, стрелы поднимали с пристани груз и бережно спускали в трюм парохода. Ищенко, словно прощаясь с друзьями, помахивал высоко поднятыми руками. Это означало: «Спускайте плавно!» Затем он ускорял движения кистей, и послушный ему лебедчик работал быстрее. Когда наконец руки вытягивались и застывали в неподвижности, грохот лебедки замирал.

В каюте третьего штурмана было тесно и пахло одеколоном. На полочке рукомойника лежали тюбики с зубной пастой и кремом для бритья. Возле дивана по борту были развешаны открытки с женскими головками. Над койкой в небольшой рамке висел портрет пожилой женщины, очевидно, матери моряка. Рядом с портретом – финский нож в самодельных ножнах из эбонита. На дверце шкафа красовалась гравюра: быстроходный трехмачтовый клипер в полном вооружении резал воды моря. Он несся птицей под всеми парусами на фордевинд (Клипер – быстроходное парусное судно с острыми обводами, значительной грузоподъемности; фордевинд – ход судна по направлению ветра.) В старину говорили, что на деревянных кораблях плавают железные люди. В свежий ветер клипер делал до восемнадцати миль в час.

Кто не ходил под парусом, тот не знает моря. Ищенко, как и каждый хороший моряк, начинал свою морскую жизнь с парусника. И клипер – символ победы человека над стихией – главенствовал в каюте моряка, зовя к битве.

– Вот так и плавам! – сказал Ищенко, подражая поморам.

Но ледокол еще не отошел от стенки. Он и не собирался быстро уходить. Ищенко шепотком сообщил мне:

– Наш новый командир нарочно канителит с отходом. Вряд ли кто лучше его знает Баренцово и Белое моря, но чтобы в пятницу выйти – ни за что!

Вся палуба ледокола была загружена елами (так называют на севере морские промысловые ладьи) и строительными материалами для Мурманска.

Вышли все-таки в пятницу.

– Не стал спорить с портовым начальством, – сказал капитан Бурке как бы в оправдание. – Но если рассуждать по-морскому: кто же в пятницу начинает плавание!

Он лукаво подмигнул при этом, и третий штурман, стоявший на вахте, сочувственно улыбнулся.

Первый день плавания продержалась отличная погода. Не верилось, чтобы на Севере, почти за полярным кругом, так припекало. По местным приметам, хорошая погода, начавшаяся в пятницу, могла простоять целую неделю.

Вот ушел остров Жижгин, скрылись Анзерские острова, затянуло синевой маяк на Секирной горе, исчез и весь Соловецкий архипелаг, хорошо видимый в бинокль.

Близ Кеми у Попова острова была большая стоянка – принимали муку для Мурманска. Восход солнца с оранжевыми, розовыми, палевыми и бирюзовыми кругами над горизонтом поразил меня богатством красок.

Ночью навалил густой туман («молоко»), сквозь который едва различался нос ледокола, покинувшего стоянку у Попова острова. «Сибиряков» двигался медленно и через каждые пять минут давал тревожные сигналы гудком. Северная белая ночь не помогала морякам, туман поглотил всякую видимость. По расчетам штурмана Ищенко, корабль шел уже вдоль Терского берега. Вдруг судно скрипнуло, застонало, заскрежетало, словно кто-то гигантским тяжелым напильником прошелся по днищу.

Бурке тут же повернул ручку машинного телеграфа на «стоп» и затем на «полный задний ход». Снизу из машинного отделения отзвонили на мостик об исполнении приказания. Но корабль остался недвижим. Было слышно, как вызванивал то и дело машинный телеграф: Бурке менял ходы. Корабль не двигался.

Напрасно в две тысячи двести лошадиных сил запряг свои машины «дед» – старший механик ледокола. Напрасно Бурке в мыло пенил морскую воду за кормой. «Сибиряков», видно, крепко сел на банку.

В полутемном от скудного света иллюминаторов салоне неожиданно зажглась люстра. На выключателе особого устройства (нажим сверху вниз) висела мокрая крыса. Она попала в кают-компанию, очевидно, из трюма, в который начала проникать вода. Выбравшись на верхнюю палубу, крыса шмыгнула в кают-компанию, прыгнула на буфет, а с него на выключатель, стремясь забраться как можно выше.

– Крысы бегут с корабля, – заметил старый буфетчик. – Отец говорил мне, что это не к добру. Может быть, и нам пора собираться.

Поморы вышли на верхнюю палубу и, свесившись, молча смотрели вниз на вспененную мощным винтом воду.

Только что вернувшиеся с вахты кочегары лежали после горячего душа на койках в кубрике и спокойно переговаривались.

– Небось, аврал объявят...

– Аврала не будет, – уверенно отвечал второй кочегар. – «Сибиряков» сам слезет.

– Вряд ли самому слезть. Начнется отлив, корабль обсохнет и повалится на борт.

– Не повалится! В крепкую поставлен! Сразу на три банки! Слышь, кормой и носом и серединой о камни бьет, как пономарь в колокола.

– Братишки, ложусь спать, – заявил один из кочегаров, у которого обе руки и мощная грудь представляли собой редкостную витрину цветных татуировок всех стран, владеющих морями. – Когда начнут рубить концы, не забудьте меня разбудить.

Речь шла о концах, крепивших шлюпки, на которых моряки могли искать спасения в случае гибели корабля. В словах кочегара не было и намека на рисовку. Матрос тут же заснул молодецким сном.

Терский берег, возле которого ледокол «хватил грунта», был каменист и безлюден. В нескольких милях от предполагаемого места аварии значилось на карте становище Золотая Лица. Судовой радист всю ночь вызывал и Архангельск, и Лицу, но те не отвечали на вызовы. Вода во время отлива убыла, корабль, скренившись, стоял на обсушке.

– Вот так и плавам! – сказал Ищенко, увидав боцмана, спускавшего с матросами шлюпку на воду.

Ищенко скрылся куда-то и вскоре показался вновь на верхней палубе в хрустевшем роконе – непромокаемой проолифленной одежде. Он завязал у самого подбородка широкополую зюйд-вестку и стал похож на дюжего моряка со старинной гравюры.

– Глубины хорошенько обмерьте вокруг корабля! – крикнул ему вдогонку Бурке.

– Есть обмерить! – донеслось со шлюпки, плясавшей на волнах.

Два матроса ловко, словно циркачи, спустились по концу в шлюпку следом за Ищенко.

– Море шуток не любит и ошибок не признает, – сказал один из поморов, глядя на удалявшуюся шлюпку.

Туман понемногу рассеивался. Всего в одной миле от ледокола показались неясные еще очертания берега.

– Ишь, врезались-то как: В самый берег угодили! – укоризненно промолвил старый, кряжистый, бородатый помор в высоких бахилах.

– Течением отнесло. Да и компас врет. Девиацию определили не точно, – ответил ему Бурке. Следя за шлюпкой, он прислушивался к выкрикам Ищенко, который сообщал измеренные вокруг корабля глубины.

– Руль право на борт! – командовал Бурке.

– Есть право на борт! – повторяли его команду.

– Прямо руль!

– Есть прямо руль!

Голос Бурке, спокойный, немного хрипловатый, благотворно действовал на всех.

Ручка телеграфа поворачивалась с полного заднего хода на «полный вперед», но волна все продолжала бить корабль о камни. Стучала его железная грудь, скрипел просмоленный настил, звенела в буфете посуда.

– Заноси якорь с левого борта! – командовал Бурке.

– Трави канат!

– Ищенко, дай глубину под кормой!

Шлюпку с молодым и отчаянным третьим штурманом, заводившим малый якорь, бросало на волнах и захлестывало. Ищенко то и дело кричал: «Пятнадцать! Четырнадцать! Семнадцать! Тринадцать! Двенадцать!»

Туман рассеялся. Берег стал ясным и близким. Перед «Сибиряковым» в расстоянии всего лишь одной мили выросло становище Стрельна и показался рыбачий карбас.

«Сибиряков» кренился. Ходить по палубе стало совсем неудобно, люди словно взбирались на гору. Штурман закончил промеры вокруг судна и пошел от него мористей. Он искал надежный выход к большим глубинам и замечал нужный курс по шлюпочному компасу. Кожаные брюки и суконные портянки промокли, зубы выбивали чечетку.

Ищенко вернулся на корабль, когда близкий выход к большим глубинам (конечно, на большой воде) был, как ему казалось, найден. Он растер ноги и грудь одеколоном, хватил немного спирту, запил водой и сказал мне лукаво:

– Вот так и плавам!.. Ну как? Пойдете еще раз в полярку?

Начался прилив. Все шумней и настойчивей билась волна о борт «Сибирякова». Мы надеялись, что спасительная «большая вода» избавит корабль и людей от крена, доходившего уже до двадцати градусов. При каждом новом ударе волны судно кряхтело, стонало и наводило тоску даже на животных, направлявшихся к мурманским берегам вместе с хозяевами. На палубе заливался чей-то голосистый пес, и отчаянно мычали коровы-холмогорки.

Штурман быстро начертил карту глубин вокруг корабля и подал ее командиру. Прибылая вода стала заносить корму влево.

– Полный вперед! – приказал Бурке.

Канат якорька вздрогнул. Брызги высоко полетели в стороны. Корабль заметно подтянулся к якорьку, скрипя по банкам.

– Пошел! Пошел! – закричали на верхней палубе поморы.

Вдруг снова раздался треск, еще более сильный, чем в первый раз.

«Сибиряков» оказался на новой банке. Бурке посмотрел на карту, расчерченную штурманом. До начала спада воды оставалось еще минут десять. Значит, только десять минут еще можно было бороться за корабль. А затем, в случае неудачи, нужно дожидаться новой прибыли воды. Но каждый помор понимал, что, если не вырваться сейчас, корабль непременно «обсохнет» при следующем спаде воды и ляжет бортом на грунт. Тогда все кончено.

Капитан Бурке не сдавался. Он менял ход машины, перекладывал руль с борта на борт, вырывал корабль из морских тенет.

«Полный вперед! Полный назад! Лево на борт! Право на борт!» – слышалась хриплая команда капитана. Он совсем уже сорвал голос.

– В машине! – кричал Бурке с мостика в машинное отделение. – Дайте все, что можете...

Обливаясь потом, кочегары шуровали уголек, машинисты мигом исполняли приказание командира.

И вот вновь заскрипело судно. Вот оно царапнуло по грунту несколько раз. Скрип прекратился. Все замерли. Каждый смотрел на нос парохода и на море.

– Бурун под носом! – крикнул один из матросов, находившийся на самом носу ледокола.

– Идет! Идет! – весело закричали поморы, размахивая шапками-ушанками.

– Пошел! Пошел! – радостно потирая руки, сказал Бурке. И лицо его просветлело, заискрились глаза.

«Сибиряков» с небольшим креном продолжал свой путь, вперед вдоль берегов Мурмана. Бурке шутливо уверял штурмана, что «Сибиряков» любит полежать на борту, такова «походка» ледокола.

Ночью в каюте командира светился настольный огонек. Бурке правил гранки своих «Замечаний к руководству для плавания во льдах Белого моря». Под утро он поднялся на мостик и, увидев меня, сказал:

– Готовлю проект похода из Архангельска в устье Лены. Из десяти попыток обогнуть Таймырский полуостров пока только пять закончились успешно. Норденшельд – на «Веге», Нансен – на «Фраме», Толль – на «Заре», «Таймыр» с «Вайгачем» под начальством Бориса Вилькицкого. Да последним в 1918 году – Руал Амундсен на «Мод». В случае благоприятного исхода экспедиции не исключена в будущем возможность заброски буксиров и теплоходов в Лену Северным морским путем. Это будет большое дело!

...Вечером в кают-компании «Сибирякова» радист читал перехваченные им последние известия о ходе операций по спасанию экспедиции Нобиле. Радист огласил радиограмму Чухновского, адресованную на ледокол «Красин»:

 

«Карта № 303. Мальмгрен обнаружен на широте восемьдесят градусов сорок две минуты, долгота двадцать пять градусов сорок пять минут. На небольшом высоком остроконечном торосе между весьма разреженным льдом двое стояли с флагами, третий лежал навзничь. Сделали над ними пять кругов... Виден был только Вреде. Выбора посадки не было. Сели на торосистое поле в двух километрах от берега, на который мы ходим. Сели на зюйд-зюйд-вест от Кап-Вреде или Кап-Платена. Туман мешает точно определиться. В конце пробега снесло шасси. Сломаны два винта. Самолет годен только под морское шасси. Все здоровы. Запасы продовольствия на две недели. Считаю необходимый «Красину» срочно идти спасать Мальмгрена».

 

Чухновский обнаружил группу Мальмгрена. Плохая видимость привела советский самолет к аварии, но Чухновский думал не о себе. Советский летчик выполнял правительственное задание и заботился прежде всего о чести и славе советского флага на крайних северных параллелях.

 

 

Остров Диксона

1929

 

На Полярной радиостанции острова Диксона каждый зимовщик, остерегаясь цинги, старался в темное зимнее время как можно больше находиться в движении. Люди боролись с сонливостью, переламывали себя: часто ходили на лыжах, ездили на собаках, проверяли пасти – ловушки, расставленные далеко по берегу. Ходили и на нерпу. Высвистывали ее, чуткую на всякий посторонний звук, из полыньи на лед и стреляли.

Близ острова Диксона по материковому берегу стояло несколько промысловых избушек, без окон, с маленькими прорезами – бойницами. Сюда зимовщики приносили убитую нерпу, оставлявшую на снегу кровавый, заманчивый для зверей след. Это и называлось «потаск». Белый медведь чуял запах потаска и шел на него к самой избушке, где сидел в засаде охотник.

Молодой полярник Абросимов отправился перед новым 1929 годом в Лемберовскую промысловую избушку. Чтобы не было скучно, захватил с собой товарища.

Не любил Абросимов тепло одеваться: шагать неловко, если много на себя наденешь, а всего хуже тащиться далеко в оленьем сакуе. Абросимов надел полушубок, товарищ его – сакуй. Дошли до знака Пирожка. Началась пурга.

На Диксоне, замечали зимовщики, погода набегает сразу. Товарищи посовещались и решили спрятаться в первую попавшуюся избушку. Долго отсиживались от пурги, спалили весь запас дров. Холод выжил их из помещения на поиски топлива. Бушевало так, что ветром валило человека и не видно было вытянутой руки.

Как только стихла пурга, товарищи направились к Павловской избушке. Надо было начать проверку песцовых ловушек: не попала ли в них пушистая белая лисица?

Едва покинули Павловскую избушку, опять замела пурга, задымила по берегу моря. И вскоре нельзя было отличить, где лед, где земля. Все слилось в могучем снежном потоке. Товарищи шли быстро, чтобы вновь укрыться в каком-нибудь помещении, но никакой избушки разыскать не могли. Торопились, падали и снова брели по сухому, сыпучему снегу, а пурга заметала их след. Быть может, они уже не раз ходили по своим же старым следам. Это и называлось по-диксоновски «кружать».

– Дальше ходить нельзя, – сказал Аspan style=бросимов. – Мы из сил выбьемся. Закружали. Надо пургу переждать.

Винтовками вырыли пещеру в снегу и засели в ней. Тут обоим помог сакуй – в далеком пути он оказался вернее и надежнее полушубка.

Стало клонить ко сну. Недобрая примета! Заснешь и больше не проснешься – не раз говорили о том на зимовке старые полярники, видавшие виды.

Договорились будить друг друга, не давать засыпать.

– Абросимов, не спишь? – тревожно спрашивал его друг. – Спать – охота смертельная! И словно звон в ушах. Музыка будто где играет.

– Вот и я тоже слышу. Может быть, и вправду играют где?

– Нет, орел, это, верно, сон нас одолевает. Какая на этом чертовом острове музыка? Сюда музыкантов еще на зимовку не приглашали. У меня белье все от пота отсырело. А теперь мороз берет. Наверное, градусов под сорок. Уходить надо отсюда, пока не поздно.

– Куда? В такую пургу-то!

–А в этой берлоге замерзнем наверняка.

Пошли товарищи опять по сухому, сыпучему, как песок, снегу. Мела сильная поземка.

– Должно быть, свернули мы с тобой западней. Надо подаваться на юго-восток.

Теперь они тронулись на юго-восток, рассчитывая выйти на материковый берег. Ветер дул встречный и задерживал путников.

Абросимов вдруг запел:

Вижу, смерть меня

Злых моих обид,

Схорони меня

Здесь, в степи глухой…

 

Товарищу стало страшно. Он спросил:

– Чего поешь, Абросимыч?

– Разве пою? – удивился Абросимов и перестал петь.

А ведь пел громко и не слышал себя! Вопрос товарища словно привел его в чувство. Неожиданно Абросимов сказал:

– Нам с ветром не совладать. Пойдем вместе с ним. По-моему, он должен дуть на Диксон и поможет нам добраться до дому.

В самом деле, ветер помог зимовщикам идти. Они шли быстро, словно двухмачтовая, парусная шхуна. Светящиеся часы показали Абросимову в полутьме, что «кружат» зимовщики без горячей пищи и почти без воды уже двадцать восемь часов.

– Смотри, вон как будто блестит чистая вода! – воскликнул вдруг Абросимов. – Значит, южный ветер отжал ледок от берега и мы с тобой – на пловучих льдах в море. Быть может нас несет уже в открытый океан.

– Должно быть, не судьба вернуться нам на станцию, Абросимыч, – совсем грустно ответил молодой спутник.

Но как ни была сильна на Диксоне пурга, высоких скал снегом не заносило. И вот на черной воде Карского моря выступили скалы темнее ночи. Вырос вдруг, точно живой, тычок-шест. Его ставили в камнях как опознавательный знак, чтобы не заблудиться в пурге.

– Должно быть, мы все-таки к Павловской избушке и выйдем, – неуверенно заметил Абросимов и стал вглядываться вдаль. Но ничего не видно было в полярных потемках.

Зимовщики подались в гору.

– Вон огонек! Смотри влево! Как звездочка, светится, – сказал Абросимов.

Товарищ не поверил – но в первый раз чудились обоим огоньки.

– Говорю, влево горит огонек! Смотри хорошенько! Не гаснет! – повторил Абросимов.

– Пока радиомачты не увижу, не поверю, что мы на Диксоне. Не уговоришь! – отозвался спутник.

Пурга постепенно затихала. Вот она совсем уж присмирела и перестала дымить. Перед зимовщиками в нескольких метрах выросли вдруг постройки и мачта радиостанции.

Винного спирта на рации не было, весь вышел. Абросимов с товарищем приняли аспирину, сделали компрессы из денатурата и укрылись потеплее оленьими шкурами. Обоим снилась пурга, слышались ее завывания. Во сне говорили о ней и о том, как выбраться из ловушки... Им казалось, что ветер всю ночь пел свои дикие песни. А это гудела на острове старая искровая радиостанция.

 

***

Абросимов уже второй год зимовал на Диксоне. Когда прибыл новый человек – моторист, Абросимов как старый зимовщик, пошел показывать ему остров. Дошли до Кретчатника. Тяжелые винтовки оттягивали плечи, но без них по Диксону не ходили. Не только далеко oт дома, но рядом с рацией, за дверью, можно было встретить медведя.

– Смотри, вон в скалах два желтых пятна! Это, наверное, медведи, – тихо сказал Абросимов. – Ветер на нас. Они, значит, не чуют ничего, а то бы убежали...

Пошли на желтые пятна, видневшиеся издалека. Это были медведица с медвежонком. Завидев людей, звери торопливо побежали и быстро спрятались за камни. Пришлось охотникам разыскивать свою добычу. Искали долго, не хотелось возвращаться с пустыми руками. Абросимов считал, что замеченный им зверь – его непременный трофей. А без трофея домой возвращаться неудобно: товарищи засмеют. Потом все же, как ни говори, свежатина! Окорочек! Котлеты отбивные и рубленые!.. Хорошее подспорье для однообразного зимовочного стола!

Абросимов разыскал зверей. Черные пятачки их выглядывали из-за камня.

– Дай я стрельну! – просил моторист. – Ни разу в жизни не стрелял.

Абросимов уступил молодому полярнику выстрел. Тот дал два промаха кряду. Медведи убежали.

Товарищи возвращались с охоты понурые. Ни о чем не хотелось говорить.

На Диксоне было правило: шкуру убитого медведя сдавать в «общий котел», а в конце зимовки делить трофеи поровну между всеми зимовщиками.

И радисты, и механики, и даже повар шли поочередно на проверку пастей или сутками дежурили в промысловых избушках, надеясь, что потаск в конце концов заманит зверя к самой бойнице.

...Уже двое суток сидел Абросимов в промысловой избушке. Он скучал по товарищам и горячей пище. Но возвращаться домой «пустым» желания не было. Медведи не показывались. Тогда решил он развести примус и сварить похлебку. И только занялся было этим, как услышал за стеной шорох. Открыл бойницу, видит: медведь разделывает нерпу-приманку, жрет нерпичье сало!

Винтовку обычно не держали в избушке, где она могла заржаветь. Винтовка стояла за дверью, неподалеку от медведя. Крадучись, чтобы не вспугнуть зверя, Абросимов на цыпочках пошел к двери и начал осторожно открывать ее, стараясь не производить шума. Но зверь услышал шорох, схватил зубами нерпу и побежал в сторону.

Абросимов выстрелил. На желтоватой медвежьей шкуре показалось красное пятно. Однако рана не остановила зверя. Он продолжал уходить и, что всего обидней, вместе с нерпой, которую сам Абросимов положил как приманку.

Человек побежал наперерез медведю, выстрелил, но промахнулся. Зверь услышал выстрел, неожиданно метнулся обратно и прямо – на охотника!

Снова раздался выстрел. Медведь упал. На снегу натекла лужа крови. От нее шел пар. Абросимов подбежал к медведю, но тот вдруг поднялся и бросился за камни. Так ни с чем и пришлось вернуться домой.

Через трос суток Абросимов шел проверять пасти. Вдруг собака, бежавшая за ним следом, насторожилась, подняла шерсть, заводила носом. Впереди, возле самого пастника, невозмутимо ходил огромный «ошкуй». Абросимов выстрелил. Медведь удивленно посмотрел на охотника и лениво заковылял дальше. Абросимов с собакой пустился за зверем. Стыдно было упускать добычу на таком близком расстоянии. Все зимовщики уже давно были с трофеями.

Бежит Абросимов, чувствует, что спирает дыхание. Приостановился. Мигом осмотрел винтовку. Последняя пуля осталась! На ремне длинный ненецкий нож в деревянном футляре. «На худой конец можно прикончить зверя и ножом», – думает охотник.

А медведь подбежал к промысловой избушке, куда вел потаск. Увидел нерпу, подошел к ней, обнюхал и стал неторопливо есть.

Абросимов вскинул винтовку... Пуля попала зверю под левую лопатку. Больше в ружье патронов не было. И охотник решил укрыться в избушке. Закрыл дверь, зарядил ружье, тихонько вышел на улицу. Осмотрелся – зверя нет. Ушел! Но Абросимов побежал по кровавому следу, тянувшемуся за медведем. След привел его к берегу моря. Собака разыскала зверя и остановила его. Она яростно лаяла, визжала, вплотную подскакивала к медведю, стараясь схватить его за лохматые штаны.

Охотник выстрелил вновь. Медведь рухнул замертво на снег. Абросимов поспешил на полярную станцию за нартами...

 

***

...Мороз разрисовал окна радиостанции красивыми узорами. На море штормило. Как только стихли беляки в большом разводье, откуда угнало взломанный ветрами лед, несколько зимовщиков пошли под парусом. Но ветер вдруг стал крепчать. Шлюпку захлестывало.

– Что же теперь, ребята, делать? Возвращаться? – спросил рулевой. Это был старый полярник. Он лучше других знал Арктику и побаивался шутить с ней.

– Пойдем вперед. Половину пути уже прошли, чего же возвращаться!

Шли проливом Веги. Почти миновали мыс Скуратова. И вдруг валы положили шлюпку на борт. Скуратов мыс считался самым опасным местом. У зимовщиков стало солоно во рту от захлестов. Валы поднимались стеной, шлюпка проваливалась, ее почти накрывало волной, но она все же выскакивала на гребень и неслась вперед.

У рулевого на щеках бегали от волнения желваки, и рука цепко сжимала рулевое весло. В зубах была трубка. Ее давно загасило водой.

– Собира-а-а-й парус! Распуска-а-а-й! – командовал он. Один из зимовщиков неутомимо вычерпывал воду из шлюпки, но каждый новый вал захлестывал ее опять.

Миновали мыс Скуратова, дошли до середины Чертовой губы. Шлюпку накрыло валом.

– Распускай все паруса! – успел крикнуть рулевой.

И едва команда была исполнена, шлюпку, уже полную воды, выбросило на мягкий берег. Оставив ее, зимовщики направились в Лемберовскую избушку. Нужно было перейти речку, но лодки, которая обычно лежала на берегу, не оказалось. Сделали походный плот из плавника. Думали переправить сначала двоих, но плот не выдержал – люди по грудь ушли в студеную воду. Только к вечеру выбрались зимовщики по одному на другой берег.

 

***

...В той стороне, где белели звезды Медведиц, постепенно загорались столбы северного сияния. Они высоко уходили в небо, словно мачты фантастического корабля.

Радист выбежал на минуту из рубки, поглядел на сияние и скрылся за дверью. Подходило время передачи синоптической сводки.

– Красота! На Большой Земле такой не сыщешь: – восторгался радист, настраивая передатчик.

***

По берегу моря легкими прыжками бежит пушистый красивый зверь.

Шубка песца бела и пышна. Он словно красуется, гордится своим зимним нарядом. Летом он был темен и грязен. Песец линял.

Да, он был жалок на вид, но жил сытно. Откуда-то издалека прилетали сюда большие табуны гусей и садились, обессиленные, теряя перья, становясь на время «нелетными». Песец хватал гусей и относил детенышам в свою норку. Таскал он в норку и яйца из гнезд. Яйцо носил он в зубах, носил бережно, никогда не раскалывая.

Когда штормы загоняли в бухточки мелкую рыбу, веселились чайки. Они выхватывали рыбешек из воды и разделывали их на берегу. Песец подкарауливал чаек на берегу за камнем и отнимал у них добычу. Только белой полярной совы боялся песец: у нее цепкие когти!

Теперь море сковано льдами. Не слышно шумов прибоя.

Зимой голодный песец жадно ловит носом воздух, ищет запаха нерпы, которую не доел сытый медведь. Бежит песец, остановится, поведет носом и снова поскачет легкими прыжками навстречу ветру, своему помощнику, который приносит ему запах мяса и выручает из беды.

Вот узкой дорожкой побежали по снегу мелкие следы мыши-пеструшки. Песец лег на снег, повалялся, встал и побежал прочь. Следы пеструшки ночные, ее не найти, и она не утолит мучительного голода.

Вдруг песец насторожился, теперь он не останавливается. Он уже знает, куда бежать, хотя и не видно ничего впереди, кроме белого смерзшегося снега, закрывшего зыбуны и заструги на тундряной земле.

Далеко-далеко от пушистого зверя лежит без призора никому не нужная, запорошенная снегом нерпичья тушка. Ветер доносит одуряюще-вкусные ароматы к самому носу песца. Он бежит теперь наверняка, прямо к нерпе. Чутье никогда не обманывало его.

В начале зимы здесь была гололедица. Песцовая мышь-пеструшка осталась в норах под толстой коркой льда. Не разломать песцу льда, не достать из норы, как бывало, лакомого блюда – пеструшку. Любит мышь в полярную ночь уходить поглубже в землю.

Сегодня за целый день песец перехватил лишь одну рыбешку, выброшенную из разводья на край льдины. Вчера ему повезло: он увидел своего кормильца – белого медведя. Большими скачками бежал медведь по кромке льда, должно быть, высмотрев добычу, а вслед за ним скакал неутомимый песец, чуя поживу, подачку с богатого стола. Песец не ошибся. Медведь задрал нерпу, нежившуюся на льду у самой воды. Съел медведь только сало, а мясо оставил и заковылял дальше. Где-то за торосом, покатавшись вдоволь на спине по снегу, он свернулся по-собачьему и заснул послеобеденным сном. Песец украдкой принялся за тюленье мясо.

Но это было вчера. С тех пор много пробежал песец, и кроме рыбешки, ничего у него во рту не было. Нерпу унесло со льдом в море. Напрасно разыскивал ее прилежный зверек. Не для него светит переливчатым огнем северное сияние, блещет снег, и волшебно затихает ночь. Он ищет сейчас только нерпу, которая должна быть уже совсем близко.

Но вдруг что-то зачернело впереди на снегу. Песец подскочил, потрогал легонько лапкой, понюхал и побежал прочь. Это кусок плавника, заброшенный сюда летним штормом. Плавник полузанесло снегом.

Снова небольшими легкими прыжками скачет пушистый зверек туда, откуда ветер с такой раздражающей ясностью доносит запах мяса.

Вот она – нерпичья голова! Песец по природе недоверчив. Он не спешит наброситься на мясо. Может быть, нерпа жива, и, как только подбежит песец, она далеко отбросит его назад. Два круга делает белая лисица Севера, затем внимательно осматривает голову нерпы. Глаза ее застеклянели, мертвы и не страшны. Песец смело идет к голове нерпы, к тому месту, где на снегу кровь и куски мяса, окрасившие снег темными полосами.

Сейчас он схватит добычу и потащит в нору к своим прожорливым щенятам. Но что-то удерживает его. Он еще раз делает круг, принюхивается, петлит возле нерпичьем головы по снежной тундре. И вот смелыми шажками побежал прямо к голове. Вдруг страшная тяжесть обрушивается на песца. Он слышит треск, хочет бежать, но не можем. Его словно привязали к голове нерпы. Капкан, поставленный здесь, прищемил песцу лапу. Капкан, привязан крепко. Пленник пробует вырваться, освободить раздробленную лапу, но не может. Он падает, обессиленный, и замерзает на жестоком морозе. Абросимов приедет сюда на собаках, вынет песца из капкана и повесит на просушку еще одну песцовую шкурку.

 

***

...Близились летние дни, а с ними и полярная навигация. В эфире ходили слухи, что собирается в Карское море большая экспедиция из двадцати шести пароходов. Значит, скоро людно будет на Диксоне! Придет ледокол! Быть может, даже прилетит самолет. Сюда еще не залетали воздушные разведчики льдов.

Зимовщики полярной станции с нетерпением ждали начала навигации. Они часто посматривали на море. Но море было по-прежнему забито льдом. Только высились кругом ропаки, и казалось, никогда не вскроется море, не освободится от своей ледяной брони.

Но вот с утра заштормило. По морю пошел такой гул, словно подвезли артиллерию и стреляли не переставая. Это взламывался морской лед. Ветер быстро делал свое дело. Льдины плыли по морю, точно облака по небу. Море близ острова вскоре очистилось, почернело, вздулось, побежали крутые волны, забелели их маковки, и ветер стал гневно срывать гребни волн и пылить кругом.

Ледокол «Красин» уже вышел из Ленинградского порта к новоземельским проливам, где предстояла встреча с транспортами, направлявшимися в устья Оби и Енисея.

Солнце светило над Диксоном круглые сутки. Трава пробивалась из каменистой земли. Чайки кричали по-летнему радостно и пикировали в воду, выхватывая трепещущую рыбку.

Корабли стягивались к Карскому морю и ждали своего ледового проводника.

 

Большая Карская экспедиция

1929

 

Ледокол «Красин» вышел из Ленинградского порта, миновал Балтику, обогнул Скандинавию, пересек Баренцево море и отдал якорь в бухте Варнека. Здесь, в Югорском Шаре, должна была произойти встреча с самолетом Чухновского «Комсеверпуть-1» и первым караваном судов большой Карской экспедиции. Десятки судов предстояло провести в одну навигацию к устьям Оби и Енисея.

Всего лишь год назад в норвежские шхеры заходил советский ледокол «Красин». Теперь советские моряки отправлялись в Арктику на поиски Руала Амундсена.

В фиордах, куда вторично заглянул «Красин», из каждого окна приветствовали гостей – героев Севера. С берегов доносились звонкие голоса: «Красин! Красин!». Из островерхих домов, сверкавших малиновой черепицей, выбегали дети и норвежскими флажками, салютовали советскому ледоколу. Рыбаки с моторных шлюпок стоя приветствовали судно и напутствовали его добрым словом.

«Красин» оставил далеко за кормой лесистые берега южной Норвегии, подошел к голым скалам Крайнего Севера. Вот совсем скрылись берега. И когда вахтенный командир объявил, что виден остров Вайгач, все были рады этому, словно предстоял заход в какой-то большой порт. Показалась высокая мачта радиостанции Югорский Шар. Уже простым глазом можно было различить несколько деревянных построек. «Красин» первым из кораблей зашел сюда в этом году. Зимовщики десять месяцев не видали людей с Большой Земли. Лишь белые медведи заходили на станцию да садились в летнюю пору перелетные птицы. Свистел холодный ветер, и на горизонте ярко светился лед.

– Поприветствуем наших товарищей-полярников! – предложил командир ледокола Сорокин.

Троекратный гудок, подхваченный ветром, полярная станция приняла как голос близкого друга.

Из домика, стоявшего подле радиомачты, вышел человек и в ответ на сигналы ледокола трижды отсалютовал красным флагом. Несколько зимовщиков выбежали из распахнутых дверей и трижды выстрелили в воздух.

Раскидывая в стороны богатые, щегольские усы, Сорокин сказал:

– А ведь молодцы! Одни в таком далеке!

Он крякнул, и не то от сильного ветра, не то от наплыва чувств глаза командира чуть затуманились.

Солнце ярко светило и даже чуть-чуть пригревало. Небо было синее, и море отдавало синевой. По его лазурному полотну художником-нордостом было разбросано столько ослепительно белых мазков-льдин, что глазам становилось больно. Матросы палубной команды вооружились полярными дымчатыми очками, чтобы не заболеть снежной слепотой.

Лед забивал Югоtext-align:justify;text-indent:36.0pt;background: whitep class=text-align:justify;text-indent:36.0pt;background: whitefont-size:12.0pt/spanp class=p class=рский Шар.

Ручка машинного телеграфа часто звенела, показывая «полный задний ход».

«Красин» шел в разведку льдов к Карским Воротам. Он ударял по льдинам стальной грудью. Обломки ледяных полей, шурша изумрудными краями о борта ледокола, отскакивали в сторону, и «Красин», словно опытный боксер, норовил отойти от их внезапного удара. Он «рыскал», как говорили моряки.

К Карским Воротам пробиться не удалось. Чем дальше на север, тем поля становились обширнее и мощнее. С носа ледокола несколько раз стреляли по тюленям. Но командир ледокола быстро умерил охотничий пыл экипажа, и стрельба прекратилась.

В форпике ледокола обнаружили незначительную течь. Бросили на лед два буя с записками о местонахождении ледокола. Пустили несколько шаров-пилотов, ушедших тотчас в сторону материка.

– Чухновский в воздухе! – сообщил радист. – В пятнадцать двадцать его видели над Гуляевскими Кошками. Он летит от устья Печоры на Югорский Шар.

Превозмогая сон и усталость, вахтенный радист Юдихин искал позывные самолета «Комсеверпуть-1. В Арктику Юдихин шел, как в родной дом. Он несколько лет зимовал на Севере. В часы досуга вокруг Юдихина собирались молодые матросы послушать о жизни на Севере в полярную долгую ночь. И если кто-нибудь из слушателей выражал сомнение в достоверности юдихинского рассказа, радист спокойно заявлял: «Не любо – не слушай, а врать не мешай!»

– Самолет! Самолет! – закричали вдруг на верхней палубе.

– Чухновский летит! Чухновский! – послышалось со всех сторон.

Это был первый тяжелый морской самолет над ледяными просторами Карского моря.

На горизонте показалась точка. Через миг у нее отросли крылья. Затем они заметно увеличились. Вот уже можно различить отдельные части воздушного корабля. Гул моторов быстро приближался. Нигде вокруг не было видно чистой воды для посадки самолета.

Чухновский снизился и повиражил над мачтами ледокола. На «Красине» отсалютовали воздушному соратнику звуковым сигналом. Чухновский взял курс на север. Он ушел в ледовую разведку, первую ледовую разведку на тяжелой морской машине.

– Погода прекрасная! – восторгался Сорокин, шевеля усами. – Везет Борису Григорьевичу, лучше видимости не найти. Ну, да пусть летит, дело хорошее!

Сорокин сообщил Чухновскому место будущей встречи, и вскоре над «Красиным» снова прошел самолет. Прошел так низко, что можно было ясно видеть летчиков в кожаных шлемах. Разведка была закончена. Двойная разведка – ледоколом и самолетом!

Из губы Лямчиной в бухту Варнека вышло пять иностранных пароходов – первый караван Карской экспедиции. К ним навстречу и двинулся ледокол.

Вот на горизонте показалась линия дыма. Она росла, ширилась, вытягивалась, словно бумажный дракон на новогодних китайских демонстрациях.

Пароходы стройно в кильватерной колонне подходили к ледоколу, будто военные корабли. На транспортах горели ходовые огни. Ледокол поднял красный вымпел начальника экспедиции и сигнал, означавший: «Станьте на якорь по способности!».

Начиналась большая Карская экспедиция. Первый день календарного плана был просрочен. Льды преграждали путь пароходам во всех проливах.

Иностранные транспорты пришли за экспортным лесом к самым воротам Советской Арктики. Предстояло проводить их к устьям Оби и Енисея.

Иностранцы шли сейчас из Гамбурга. Головной «Сингльтон Абби» во время перехода Гамбург – Харстад дал трещину в соединении трюмного днища с запасной цистерной. Вода из форпика хлестала в трюм. Начали откачивать. Засорились помпы. Еле дотащились до Бергена. Норвежцы кое-как исправили повреждения. У парохода «Хилл-Крафт» вода просачивалась в носовой трюм, где находился уголь. Долго не могли установить место течи…

Транспорты обслуживались рабами из английских колоний. Там были индийцы, малайцы, арабы, сингалезцы, негры. Иностранные пароходы были отлично застрахованы. Быть может, хозяева молились где-нибудь вдалеке о ниспослании гибели на свои ветхие суда. Терять им было нечего, а выиграть они могли большую страховую премию.

«Красин» дал условный сигнал и пошел вперед в Карское море. За ним в кильватер потянулись пять транспортов. Море было пустынно, небольшая волна покачивала суда.

Пелена тумана спускалась все ниже. Уже не видно стало пятого парохода. Вот накрыло туманом и четвертый. Вскоре за кормой «Красина» виднелся один лишь «Сингльтон Абби». «Красин» дал сигнал остановиться.

Данные первой ледовой авиаразведки не были утешительны. Прибывший на ледокол «Красин» участник авиаразведки Шевелев показал мне свои записи. 8 августа 1929 года было записано:

«Оторвались в 13 часов 18 минут. Курс зюйд-ост: Идем на траверзе остовой конечности острова Колгуева. С правого борта хорошо виден Печорский берег. Колгуев уже скрылся. Показалась дельта Печоры. Погода проясняется. Светит солнце. Идем вдоль Песчаных Кошек. В 15 часов 16 минут вышли на воду. Потом опять показались Кошки и оголенные отливом камни. Вот где от самолета останется одно воспоминание при посадке. Гнусное местечко!

Наконец, берега Югорского Шара! Над проливом туман. Идем проливом. Все забито крупно-мелкобитым льдом...

В 17 часов 17 минут проходим над «Красиным». «Красин» давит в проливе лед. Дали круг над ледоколом. Вышли в Карское море на разведку. Попадаются торосистые поля, сильно размытые. Туман пятнами. Из пролива пошли на ост, потом изменили курс на зюйд-ост.

Лед сплошными массами. Промоин почти не видно. Туман редеет. Развернулись на запад. Лед пошел гуще. В 18 часов снова прошли над «Красиным». Он держит курс на вест. Очевидно, также в бухту Варнека.

В 18 часов 44 минуты – посадка возле «Пахтусова». Сирена «Красина» начинала сигнал басовито и солидно, но быстро переходила на душераздирающий вопль. Едва только прекращались звуки красинской сирены, как вступал протяжным гудком «Сингльтон Абби». Он долго и нудно тянул: у-у-у, будто оплакивал пропавшие в тумане пароходы. Никто не отвечал на призывы.

– Очередное морское развлечение, – говорили на мостике «Красина».

Но ветром разорвало туман, и на горизонте, в нескольких милях севернее ледокола, показались четыре пропадавших парохода.

Экспедиция выходила на открытую воду. Прежде чем отпустить пароходы без конвоя, ледокол решил проверить эту возможность, подсказанную летной разведкой. Несколько часов «Красин» сопровождал транспорты. Затем он распрощался и отпустил их в самостоятельный поход.

Командир ледокола не скрывал своего возмущения. Он говорил:

– Иностранцы умышленно посылают к нам негодные для Арктики пароходы. Это равносильно тому, что вам дали рваные сапоги и сказали: «Пройдитесь по болоту и не замочите ног!» Нам необходимо иметь свои, советские пароходы, приспособленные для плавания во льдах Арктики.

«Красин» шел словно по кочкам. Северные ветры дружно пригнали торосистый лед и закрывали путь второму каравану.

Ледокол подходил к Югорскому Шару со стороны Карского моря. На горизонте показалось облачко. Оно ширилось, росло, и вскоре все вокруг ледокола закрылось туманом.

Транспорты второго каравана шли на сближение с «Красиным».

Метеорологи экспедиции не получали полных сводок о погоде с радиостанций и не могли составить подробные карты погоды. Они чертили изломанные кривые, согласуясь подчас со своим «метеочутьем». Правда, что были опытные метеорологи, но чутье могло обмануть каждого.

Наконец, вокруг собрались суда второго каравана. Они загромыхали якорными канатами. Подул слабый южный ветерок и стал понемногу отгонять наседавшие на караван льды.

В это время первый караван Карской экспедиции благополучно шел на Обскую губу, не встречая льда. Он был уже на траверзе пролива Малыгина.

Когда туман рассеялся, мы увидели, что пять транспортов, окружив «Красина», стояли в таком построении, как будто их поставили здесь при полной видимости. Линейный ледокол, управляемый опытным командиром и бывалыми штурманами, без радиопеленгатора на борту, без эхолота, несмотря на туман, отдал якорь в том именно месте, которое предназначалось для встречи судов.

– Балтийские моряки – это самые хорошие моряки на свете! – гордо говорили на ледоколе.

В полночь на «Красине» заседал штаб полярной экспедиции. Решено было сделать еще одну разведку ледоколом и затем выступать в поход. Чухновский сидел в бухте Варнека. Туманы не давали ему летать в разведки. Трудно было ледоколу, но еще сложнее оказалось работать в Арктике самолету.

Ветры южных румбов неожиданно стихли. Снова господствовал норд. Никто не знал, свободен ли еще проход берегом Ямала к острову Белому.

Первый караван благополучно достиг устья Оби, где его поджидала экспедиция с экспортными товарами. На Оби в Новом порту, почти в открытом море, должна была произойти встреча морских и речных судов и спешная перегрузка.

Электротехник ледокола был огорчен не на шутку. Он выпустил в туманную погоду своих почтовых голубей (их было около двух десятков), и ни один не вернулся в голубятню. Но вскоре он занялся ответственной работой. Солнце перестало быть незаходящим. Ночи становились темнее. Электротехник стал готовить прожектор.

Суда перекликались условными сигналами.

Один протяжный гудок означал: «Иду вперед, следуй за мной!» И пароходы отвечали ледоколу таким же гудком, что означало «Делаю».

Три коротких: «Дай полный назад!»

Два протяжных: «Не следуй за мной!»

Семь коротких: «Застрял во льду!»

Головной транспорт часто сигналил ледоколу – он не поспевал за «Красиным». Вдруг сигналы стали раздаваться со всех транспортов. Невозможно было разобраться в этом многоголосом хоре. Наконец, выяснилось: пропал «Сиксти фор»! Отбился от каравана! Его стали звать в пять гудков.

«Сиксти фор» нашелся. Он пришел на сигналы. Транспорты зажало льдами и понемногу дрейфовали. Ледокол пошел на разведку. Разреженный лед отвел «Красина» к самому берегу. Начальник экспедиции Евгенов решил ожидать лучшей видимости и вернуться к каравану.

Немного прояснилось, но только на минутку. Показался берег. И снова его задернуло туманом.

С верхнего мостика все сошли вниз. Даже Якова Петровича Легздина – штурмана ледокола – не было на мостике. А он обычно проводил там все время. Согнувшись над главным компасом, он вел корабль, давая указания рулевым. В кают-компании, где каждый вечер превращался в импровизированный «вечер воспоминаний», только Легздин сидел молча. Он не любил рассказывать о себе, не вступал в горячие споры. В ясную погоду на капитанском мостике, держа в одной руке секундомер, откинув назад голову и широко, по-морскому расставив ноги, он «ловил» секстаном солнце. Сейчас все, в том числе и солнце, плотно закрыло туманом. Легздин из-за тумана отдыхал впервые за многие сутки. Правда, каждую минуту вахтенный матрос мог подойти к его каюте, постучать в дверь и сказать обычное:

– Товарищ штурман, вас просят на верхний мостик! Но все же до прихода вахтенного он мог спокойно отдохнуть.

Второй день не уходил туман. Пароходы бездействовали. Их дрейфовало на десять-пятнадцать миль в сутки. По-звериному пригнув шею, караулил суда скалистый берег. «Красин» стоял между берегом и транспортами, чтобы не позволить льдам в случае нажима смять суда и выбросить их на берег.

– Вижу чистую воду в семи-восьми милях по курсу ледокола! – свернув ладони трубочкой, прокричал вахтенный начальник.

«Красин» дал полный ход и зашуршал бортами. Перед непокорной льдиной он делал разбег и снова ударял грудью. Он форсировал лед. Чистую воду можно было видеть уже с верхнего мостика. Обломки льда с шумом и треском наскакивали друг на друга и погружались в пенящуюся воду.

Второй караван дрейфовал у самого входа в Байдарацкую губу, возле залива Шпиндлера. Глубина под судами с каждым часом уменьшалась. Их отжимало к берегу. Положение становилось угрожающим.

«Красин» прошел на норд-ост четыре мили сплоченным льдом и одну милю разреженным. Но канал, образуемый им, тотчас закрывался льдом. Суда не могли следовать за своим проводником. Оставалось одно: ожидать южных отжимных ветров.

Радисты жаловались на то, что их телеграммы задерживаются. Радиоработники Югорского Шара перегружены. Станция на Диксоне, сооруженная еще в годы первой мировой войны, была плохо оборудована, устарела. Нет станции на острове Белом, на мысе Желания. Диксон и Югорский Шар – больше не с кем работать в Карском море!

С головного транспорта предложили следовать всем вдоль берега или обсудить вопрос о выводе каждого парохода на буксире.

Рупор взял командир ледокола Сорокин. Его лицо покраснело от ветра, и голос устал отдавать приказания рулевым.

– Мы сами не можем иметь равномерного хода в таком тяжелом льду, – сказал Сорокин. – По курсу лежат торосистые обломки полей в три метра толщиной. Если мы вас возьмем на буксир, вы врежетесь нам в корму, как только мы задержимся около первого тяжелого поля.

– Буксируйте нас вплотную к корме! – предлагали с головного.

– Тогда ледокол не станет слушаться руля! – отвечал Сорокин.

– А вдруг ветер выжмет нас на берег?

– Если иного выхода не будет, придется буксировать. Но при буксировке вы можете врезаться нам в корму и нанести себе непоправимый вред.

Переговоры прекратились. Командир ледокола и начальник экспедиции удалились с мостика, но уже через несколько минут показались вновь.

 – «Ниц Абби», готовы ли вы следовать за нами? – спросили в рупор с ледокола.

– Идите вперед, могу следовать за вами, – ответили по-русски с транспорта.

Ледокол начал разворачиваться, чтобы стать впереди транспорта.

– Не давите нас! Вы сломаете нам руль! Назад! У нас под кормой огромная льдина! – пронзительно закричали с «англичанина».

«Красин» дал протяжный гудок и полным ходом рванулся вперед, положив руль право на борт.

– Вот когда началась настоящая ледокольная кампании, – сказал боцман-балтиец, смотря на льдины, которые выворачивал ледокол.

«Ниц Абби» поминутно застревал во льдах и непрестанно сигналил – семь коротких. «Красин» возвращался к нему, скалывал лед. Глаза машинистов на ледоколе были прикованы к стрелке машинного телеграфа. Если бы машинист, исполнивший за вахту с полтысячи приказаний подряд, вместо «полного вперед» дал «полный назад» – такие случаи бывали в морской практике, – корма ледокола, ударив в нос парохода, пустила бы его ко дну, а ледокол лишился бы руля.

Даже малейшая ошибка могла пагубно повлиять на весь ход Карской экспедиции. Но машинисты ревностно исполняли все приказания, шедшие с мостика.

По десять, по двадцать раз в минуту звенел машинный телеграф. Стрелка с «полного заднего» бросалась вдруг на «полный вперед» или замирала на «стоп». Надо было сразу принять команду, отзвонить капитану «исполнение» и повернуть нужные рычаги. Глаза бегали за стрелкой, руки не покидали рычагов, поднимая и опуская их. Мощные коленчатые валы, в десять раз выше человека, будто подумав секунду, начинали вращаться то вправо, то влево, послушные человеческой воле.

В машинном отделении было около шестидесяти градусов жары – жарче, чем летом в Ашхабаде! А на верхней палубе люди работали в полярной робе, прятали руки в теплые рукавицы.

Льды казались безнадежными для проводки транспортов.

– Чухновский летит! – вдруг послышалось на верхней палубе.

Самолет возвращался с разведки. Покачивая крыльями, он прошел над ледоколом.

Вечером от Чухновского было получено радио. Он дал полную разведку льдов от Байдарацкой губы до параллели южной оконечности Новой Земли. Путь каравану судов Карской экспедиции был открыт.

«Красин» вытаскивал транспорты по одному из ледяной ловушки. Они чертили бортами по льдинам, окрашивая их в пурпуровый цвет. Ледокол вывел все суда на чистую воду. Караван уже без него продолжал путь к устьям сибирских рек.

На одном из этих транспортов я прошел в Игарку и был свидетелем рождения морского полярного порта на Игарской протоке Енисея.

Петр Филиппович Очередько, открывший порт Игарку, вел наш морской пароход по Енисею.

У Петра Филипповича была поистине сверхчеловеческая память. Он помнил все даты прохождения судов по Енисею за последние двадцать лет: кто на каком судне и когда ходил, какая баржа где затонула и почему, какой человек куда был в царское время сослан, чем занимался и что говорят о нем на Енисее.

– Как тут насчет уголька? – спросили мы лоцмана.

– Стараются геологи. Ищут тут уголек. Надобно ходить в Арктике на своем советском угольке. И я думаю, что найдут, если постараются!

Караван зашел в Игарскую протоку ночью. Морские суда шли вверх по Енисею до Игарки около пятисот миль. На всем пути были расставлены знаки и вешки – работа лоцмана Очередько.

– Мне здешний рыбак говорил: когда не было пароходчиков, он бывало медведей давилкой промышлял, – рассказывал Очередько морякам. – А у меня недавно на острове в Игарской протоке медведь даленовский фонарь повалил. Фонарю цена – восемьсот рублей!

Морские пароходы бросили якоря у самого берега, где штабелями высился пиленый лес. Здесь не было еще ни порта, ни улиц, ни домов. Слышался шум стройки лесопильного завода. Оборудование для него пришло вместе с нами на морских пароходах. У строящегося лесозавода ярко светили электролампы, и возле них роилась мошкара. Плотники рубили избу – первый дом в Игарке...

 

Игарка – полярный порт

1929

 

Рабочие изыскательских партий опасались уходить в глубь тайги: в пяти-шести километрах от стройки встречались свежие следы медведей.

По всему берегу ковром лежала черника, морошка и голубика. Солнце пригревало, будто в Красноярске, но в разлогах оставался снег и на малой глубине – сплошная мерзлота.

В тот год Енисей стихийно обмелел. Осиновские пороги задержали плоты, шедшие в Игарку, где их дожидались морские пароходы. Баржа с лесопиломатериалом села на мель. Ее пришлось перегружать. Каждый час был дорог, а стихия шла наперекор людям. Льды, туманы, нордовые ветры, внезапное обмеление реки – казалось, все поднялось против пионеров освоения Севера.

Первая партия рабочих высадилась на берегу Игарской протоки в июне. Весь берег, покрытый тайгой, был еще занесен снегом.

В разгаре лета, когда снега сошли ручьями в многоводный Енисей, земля оттаяла всего лишь на полметра. С первым теплом появились в Игарке мошка и слепни, от которых изнывали люди. Но дожди прогнали мошкару.

Грузчики от штабелей к пароходам носились с тесом на «медведках». Тяжелые металлические двуколки – «медведки» – развивали большую скорость как раз перед самым пароходом, где их надо было останавливать, чтобы они вместе с тесом не пробили борт судна. Для этого требовались сноровка и немалое искусство.

«Медведка» брала сначала слабый разбег. На концах досок садилось несколько грузчиков для торможения. Ухватив двуколку за поводья, словно необъезженного коня, бежали двое, потягивая ее то вправо, то влево. Перед самым пароходом делали крутой поворот и останавливались с хода.

Вот «медведка» пошла с новой сменой грузчиков вниз. На тормозе они не удержались, сорвались и покатились по настилу. Никем не управляемая, тяжелая двуколка неуклюже подпрыгнула несколько раз, подскочила на уступе и вот-вот со всего разгона должна была скатиться с десяти метровой высоты на раскинутые бревна.

– Прыгай! Прыгай! – кричали грузчику, сидевшему сверху на досках.

Но прыгать было уже поздно. На одном из уступов «медведка» вдруг подскочила и, точно живое существо, махнула вниз. Доски врезались в болотистую почву, колеса вонзились в илистый грунт. Рабочий упал между бревен. К нему бросились на помощь. Но он встал, медленно отряхнулся и пошел потихоньку в гору к лесной бирже, утирая рукавом холодный пот.

В будущем году здесь по п/spanлану уже должны были работать самотаски, конвейеры, автолесовозы. Все трудности новостройки легли на плечи пионеров полярного порта.

– Что это за работа! – кричал, вбегая в палатку молодой человек в морской фуражке с голубым флажком Севморпути на эмблеме.

Ему пришлось взять на себя администрирование поневоле. Осиновские пороги обмелели и задержали назначенных руководителей. Нужно было давать указания грузчикам, не допускать простоя пароходов. И он не спал ночей, недоедал, бегал, как заводной, с пристани на берег и обратно, помогал грузчикам укладывать тес, показывал, как вести «медведку» вниз, чтобы не разбить груза и не искалечиться.

Его морская фуражка мелькала повсюду. Моряк то появлялся у штабелей, то свешивался над трюмом и поглядывал за работой стивидоров (укладчики груза), то проверял десятников, подсчитывавших приемку груза на пароходах.

– Товарищи, как же дальше работать? – кричал моряк.– Я спрашиваю одного десятника, сколько погрузил в трюм, а он мне отвечает: «Не знаю!» – «Как же не знаешь? Подлец ты, а не человек! Для чего же тебя сюда поставили? Что, мы даром будем англичанам лес сдавать?» – «Я, – говорит, – отошел, а в это время без меня сгрузили. Вот кончим погрузку, пойду и подсчитаю, сколько в штабеле осталось, – остальное, значит, в трюме». – «Как же, – я говорю, – ты ночью подсчитаешь? Теперь уже солнце ночью не показывается, в штабеле ни черта не видно! Что же ты, подлец, делаешь?» Скорее бы сверху приезжали! Сил больше нет!

Сказал и выбежал из палатки.

Поодаль от лесной биржи шла стройка лесопильного завода. За ним рыли котлован для второго завода и электрической станции. Льды, мешавшие Карской экспедиции в море, здесь, под землей, вставали преградой в виде вечной мерзлоты.

В летние месяцы земля оттаивала на полметра, а дальше шла гнездовьями мерзлота. На глубине нескольких метров вдруг появлялся пластом чистый лед в метр толщиной. Копачи находили здесь рога оленей, бивни мамонта.

В порту рабочие тяжелыми кувалдами загоняли в вечную мерзлоту железные клинья, ими отваливали пласты – так рыли котлован для фундамента.

Пришлось вырыть две с половиной тысячи кубометров мерзлой земли ручным способом для постройки силовой станции на восемьсот лошадиных сил.

Полтора месяца стояли густые туманы. Появились признаки цинги: у некоторых рабочих стали кровоточить десна, одолевала сонливость, слабость. Больных надо было эвакуировать с первым же пароходом, которому предстояло зайти в Игарку еще один только раз в эту навигацию.

Начальник игарского строительства, в потрепанной кожанке, болотных сапогах, шагал вместе со мной по будущим улицам порта. Тайга была повалена. Повсюду торчали пни, и срубленные деревья преграждали нам путь. Приходилось прыгать через стволы, которые от времени покрылись мхом и рассыпались, когда на них наступали. Запахи леса, багульника были необычайно пряны. Под ногами все краснело от брусники.

Начальник строительства говорил мне, показывая на поваленную тайгу:

– Здесь, на вечной мерзлоте, мы строим крупный порт и первый в СССР полярный лесозавод. Мы докажем маловерам, что не только лес будет вывозить Игарка. Вы видите эти тучные травы? Мы накосим и соберем огромные запасы сена с этих заливных лугов, и я уверен, что разовьем здесь молочное хозяйство. Цинга, мошка и прочие напасти отойдут в историю с постройкой порта, и люди станут приезжать к нам на Север для отдыха. На вечной мерзлоте мы творим большое советское дело, которое растопит вечные льды.

Северное сияние освещало небо. Игарская протока играла таинственными огнями.

– Товарищ начальник, – остановили моего спутника двое рабочих, – мы к вам насчет того…

Рабочие немного помялись, и один из них, что порешительней, добавил:

– Я плотник, товарищ мой – кузнец. Нельзя ли нас оставить на зиму в Игарке?

– Подавайте заявления в комиссию. Мы рассмотрим, – ответил начальник.

Прибыли первые самотаски. Они механически поднимали бревна на высокий берег. Бревна пригнали в Игарскую протоку издалека, с верховьев Ангары, плотами.

...Тысяча ног протоптала тропинку к новому деревянному зданию, где сегодня, в день отдыха, первый раз за время существования молодого порта Игарка собирались люди послушать речи, музыку, повидать моряков.

Все пришли в праздничных костюмах. Моряки с иностранных кораблей, среди которых было много немцев, явились с гармониками и аккордеонами и при первых звуках пролетарского гимна подтянули советским музыкантам.

В конце собрания председатель, поправив непослушную шевелюру, сказал:

– Товарищи, разрешите мне сделать маленькое сообщение морякам, прибывшим в полярный порт Игарка из-за границы. Товарищи иностранные моряки! Мы пришли сюда в июне этого года. Здесь не было ни одного дома. Кругом стояла тайга, занесенная снегами. А теперь, видите, тайга отступает!

Мы, игарские рабочие, своими руками сделали это, в Игарке, на вечной мерзлоте. А на будущий год сделаем больше.

Но нам, товарищи, мешают работать и продолжать наше мирное строительство. Международный империализм подстрекает иностранных рабочих на войну с СССР. Незачем нам с вами воевать, товарищи иностранные моряки. И когда вернетесь к себе домой, так и скажите, что мы с вами воевать не хотим.

Мы – рабочие и заняты великим строительством. Да здравствуют красные профессиональные союзы всего мира!

Когда речь перевели, немецкие матросы встали со своих мест и прокричали:

– Рот фронт! Рот фронт! Рот фронт!

...Были последние числа августа. Осень вызолотила тайгу. С самолета она казалась ковром пестрым, ярким и нарядным.

Остяки и юраки снимались со своими чумами и уходили в глубь тайги.

– Сей год беда – худо с рыбой, – говорили люди в оленьих шкурах.

Енисей обманул рыболовов. Они поднимали пустые сети на свои илимки и тоболки. В чумах было дымно и голодно. Оставалась надежда на тайгу. Скоро можно будет промышлять колонка, белку, горностая.

Штабели на лесной бирже редели с каждым днем. Начинались утренние заморозки. Грузчики подсчитывали выручку за летнюю работу. Карская экспедиция заканчивалась. Через несколько дней в последний рейс придет пароход «Спартак», на котором полмесяца надо было тянуться вверх по реке до Красноярска. В Игарке впервые оставалось зимовать двести пятьдесят человек для пуска первого двухрамного лесопильного завода. Предстояло начать распиловку экспортного леса.

«Ниц Абби», головной английский пароход первой енисейской группы Карской экспедиции, сидел в Игарской протоке уже по самую ватерлинию, нагруженный высокосортным сибирским лесом. Но «медведки» все еще бегали вниз по настилу от лесной биржи к пароходу. Все еще гремели лебедки, вращались стрелы, накладывая экспортный лес на верхнюю палубу до самых иллюминаторов. Через несколько дней последние пароходы отправятся из Игарского порта вниз по Енисею в Карское море, где ходит дозорный часовой, надсмотрщик полярных льдов «Красин».

У высоких штабелей, от которых ветром разносило бодрящие смолистые запахи, стояла кучка рабочих, ожидая начала своей смены. К ним подошла группа немецких моряков. У одного через плечо висел на ремне аккордеон. Немец наигрывал какой-то мотив и подпевал, показывая ровный ряд золотых зубов. Позади матросов, на некотором расстоянии, шел морской «официр».

– По-русски понимаешь? – спросил его один из рабочих, у которого накануне «медведкой» слегка помяло ногу. Он смазал ее йодом и сегодня опять вышел на работу.

– Миножко понимай! – ответил немец.

– Я вашего брата видел раньше. Мы сами архангельские будем – архенджел! Немец туда тоже приходил за лесом. Видать, горюете без лесу? У нас же его подходяще будет. Я там в помощниках стивидоров работал. Лес, значит, по трюмам раскладывали. Это штука тонкая! Понимаешь?

– Плохо понимай! – ответил немец.

Подошел один из русских матросов. Он возвращался с Самоедского острова, где охотился на уток. Три утки, распластав крылья, с пятнами крови на сиявшем от солнца оперении, висели за поясом охотника.

Подошедший матрос говорил по-немецки так, как говорят наши моряки, побывавшие несколько раз в дальнем плавании.

– Ничего, столкуемся! – сказал он.

Немец быстро заговорил. Матрос выслушал его и перевел так:

– Недоволен немец нашими порядками. Говорит, ничего здесь, в Игарке, у вас не выйдет, зря сюда пароходы пригнали. Потому, говорит, зря, что стоят пароходы в протоке без дела, в простое, а фунты за них плати. Строят, говорит, завод в Игарке, а рабочую силу будете тащить сюда на два месяца за две тысячи километров, из Красноярска. Продаете, говорит, лес, а подвезти его в Игарку не на чем. Речных пароходов нет! Пристаней нет! Людей нет!

– Вот ты, язви его! – не вытерпел один из грузчиков.

– Тише, ребята, он понимает малость, – сказал матрос и продолжал перевод: – На зиму, говорит, остаются люди, никогда не зимовавшие. Жить будет им тяжело в пятидесятиградусные морозы.

– Ты брось переводить! Ему ответить надо! – заговорили разом грузчики.

– Митька, скажи немцу, – сказал один из грузчиков-комсомольцев, – что мы тоже не лаптем щи хлебаем. Понимаем не хуже его, что пароходы нам нужны на Енисее, и пристани, и самотаски, и пятое-десятое. Все это скоро будет. Но требуются большие средства. В долг нам не дают. Пока приходится работать, как можем. А насчет морозов, так это нам, сибирякам, нипочем. Мы от морозу не хилимся. Наше строительство героическое! Вот что ему надо объяснить.

– Эй, ребята, подходи, навались, ваша очередь катать! – закричали со штабелей.

Рабочие сбросили с себя холщевые пиджаки и торопливо гуськом вошли к дальним штабелям нагружать «медведки» пиленым лесом.

Почти каждую ночь загорались в небе дрожащие полосы северного сияния, скупо освещая строительство. Баржи с грузами запаздывали в Игарку. Видно было по всему, что они не дойдут и зазимуют где-нибудь в среднем плесе могучей реки.

В порту, в глухой тайге, в кедровнике, листняке, на мхах, зыбунах и кочках, пружинистых и мшистых, начиналось большое, невиданное на Севере строительство. Еще недавно по утрам хозяин тайги – медведь – приходил к протоке пить воду, ловить рыбу, собирать кислицу и бруснику. Но, заслышав шумы поднимающегося в тайге города и почуяв издалека дым костров, он изменил привычные маршруты.

Кругом на сотни километров было всего лишь несколько станков и в каждом по два-три дома. Здесь жили потомки казаков, первых русских поселенцев на Крайнем Севере. За три сотни лет язык местных русских людей почти не изменился. Слушая говор станичников, каждый приезжий невольно переносился к временам Ермака.

Потомки казаков привозили в полярный порт свежую рыбу. Омуль, моксун, чир, нельма до того были незнакомы пришлым с юга людям.

Комлистые низкорослые деревья напоминали морковь, воткнутую вершиной в землю. Вся земля пружинила под ногами. Туманы-постояльцы стлались по берегам.

Начальник строительства ходил с прорабами и десятниками по просекам тайги, часто поглядывая на план будущего города и порта, вычерченный на голубой, хрустящей, глянцевитой кальке.

– Пока еще строим, а что будем делать, если баржи не придут? – заметил начальнику главный прораб.

– Да, без гвоздей не построишь! – сказал начальник. – И угораздило наших снабженцев все гвозди погрузить на одну баржу, и как раз на ту, которая отправлялась с последним караваном.

– Должно быть, гвозди еще на железной дороге задержались...– начал было прораб.

– Задержались! Но дома-то мы должны строить? – перебил его начальник. – Привезли людей, где им зиму жить? В тайге в палатках в пятидесятиградусные морозы? А снега? Зимой будем друг друга раскапывать? Ведь палатки снегом занесет по самую крышу! А мы, вместо того чтобы работать, будем ходить с лопатами!

Поваленные лиственницы и кедры лежали рядами. Среди них хлопотали белки, разыскивая орешки. Здесь, в просеках, должны были лечь улицы нового города. На тонких пнях в местах среза можно было насчитать свыше сотни тесно усаженных колен. Значит, сотни лет росли эти чахлые деревья на вечной мерзлоте, покрытой толстым слоем мха. Недалеко в тайге кричали кедровки. Между кочек лежал заячий помет.

В поваленной тайге у берега протоки стоял пока лишь одни рубленый дом. Десятки домов, прибывшие в порт в разобранном виде, должны были встать на неназванных еще улицах в ближайшие дни. Но для стройки не хватало гвоздей. Это задерживало строителей. Короткая полярная осень торопилась уступить свои права долгой зиме. Тонкие кривые березки отшумели. Оголились и лиственницы. Тайга казалась пустой и просвечивала теперь далеко, как после пожара. Пролетели на юг клинья уток, вереницы гусей и лебедей.

– Есть выход! – сказал начальник, выколачивая трубку о ближайший пенек. – Слетаю к баржам и привезу на самолете гвозди.

– Да, но до барж отсюда около двух тысяч километров. Навигация кончается. Того и гляди станет река. Как же вернетесь на гидросамолете? Ведь не приставишь лыж! Не оторветесь от льда с тонной груза. А на лед с такой тяжелой машиной не сесть по-хорошему.

Летчики, находившиеся в Игарке после ледовых разведок, жили в палатке, вмещавшей весь экипаж двухмоторного самолета. Они слышали разговор начальника с прорабом. Сроки поджимали и летчиков – надо было за перелетными птицами тянуть и им на юг, чтобы не прихватила на протоке лютая зима.

– Так вот, товарищи летуны, мне надо слетать на юг и обратно. Как вы на это смотрите?

– А чего же смотреть! – ответил командир самолета. – Надо так надо. В три дня скатаем туда и обратно, так что зима за нами не поспеет.

– Обратно с грузом полетим, с гвоздями. Мне тонну надо целую прихватить.

– А нам все равно. Лишь бы ящики в горловину люка прошли да летать без перегруза. А то говорится тонна – пишется две!

Весь вечер экипаж самолета заправлял баковое отделение горючим. Катали к берегу бочки с авиационным бензином и маслом и перекачивали ручной помпой в баки самолета. Фонарь «летучая мышь» висел на уцелевшей лиственнице, тускло освещая протоку, где стоял на привязи у самого берега большой самолет.

– Что это вы машину заправляете, на зиму глядя? – спросил сторож бензинового склада. – Прощаться с Игаркой задумали?

– Временно, временно, отец, – ответил командир самолета. – Слетаем сперва на юг, привезем гвозди...

– Гвозди?!

– Да, за гвоздями, отец, за ними самыми! Стройка без них стопорится. А жить людям надо. Придет зима – в палатках не проживешь!

– Это верно, но чудно! За гвоздями! Вот же, право, непутевые!

– Людей возили, пушнину возили, медвежат для зоопарка – и тех возили, но гвоздей на самолете не приходилось, честно говорю, – заявил летнаб.

К утру брезентовые палатки покрылись инеем. Люди, ежась от холода, выбегали из палатки, поливали друг другу на руки из чайника студеной игарской водицы, торопливо умывались и спешили обратно к железной печурке, где дымился большой чайник.

– Погода подходящая! – сказал начальник, входя в палатку летчиков.

– Слетаем по-культурному, если моторы не разломаются, – ответил летчик, поднимаясь с топчана. – Моторы выработали уже ресурсы.

Начальник поместился в кормовом отсеке. Из открытого люка ему видны были шлемы летчиков, сидевших впереди за стойками моторной гондолы. Иногда он видел и бортмеханика, поднимавшегося из бакового отделения в моторное. Там было тепло, и механик грелся возле моторов.

Перед отлетом начальник отдавал последние распоряжения сотрудникам, провожавшим его до самой машины. Хорошо знакомы были всем игарцам потрепанная кепка и пытливые глаза начальника. Бывало «летучая мышь» светила в его палатке до рассвета. Там вечно толпился народ. Требовали пеньки для конопатки строящихся домов. Пеньки в порту не было.

– А вы конопатьте мхом!

Стали конопатить мхом. Пошло. Требовали кирпичей для кладки печек. Кирпича доставили в порт недостаточно.

– Поищите глины на берегу! На такой богатой реке я вам не только глину – золото и платину найду! – решительно заявлял строителям начальник.

Глину нашли. За лето насушили тысячи штук кирпичей. Строительство не останавливалось.

– Вы прибыли на Север, в Игарку, строиться и думаете, что я вам открыл здесь универмаг? – говорил начальник.– Ошибаетесь! Универмага еще нет! Он будет! Но пока его нет, надо как-то выходить из положения.

...Начальник сидел в кормовом отсеке летящей на юг машины. С каждой сотней пролетанных километров становилось заметно теплее. И вот в сумерках реки показались заветные огоньки каравана судов, как уличные фонари большого поселка. На берегу горели опознавательные костры. Сели благополучно, и тут же ночью началась перегрузка гвоздей с баржи на самолет. Ночью, лежа на топчане, в баржевом домике, от которого веяло чудесным ароматом сосны, начальник слышал, как за дощатой перегородкой шептались летчики. До острого слуха строителя долетали обрывки разговора.

– Клапаны пропускают.

Утром к начальнику вошел командир самолета:

– Разрешите доложить, что у нас с носовым мотором неблагополучно. Пропускают четыре клапана. Возможен пожар в воздухе.

–А как мне держаться в случае пожара? Не смогу ли я тогда вам чем-нибудь помочь? – спросил начальник, закуривая трубку.

Летчик замялся. Он никак не ожидал такого поворота и, откашлявшись для решительности, сказал:

–Если загорится, сидите спокойно и ждите посадки!

– Есть, есть! – ответил по-морскому начальник. – Буду сидеть спокойно и ждать посадки.

Начальник брился каждое утро. Эту привычку он не оставлял ни на фронте в годы гражданской войны, ни в Ледовитом океане, ни в тайге, куда партия послала его работать. Он не закончил еще бритья, как в каюту постучали снова.

– Опять я, – сказал чуть смущенно летчик. – Скажите, товарищ начальник, вам очень нужно обратно на Север?

– Ну, а по-вашему, как? Блажит начальник, катается взад-вперед над Енисеем в такое неудобное время! У вас заедает мотор? Я, конечно, не могу заставить вас лететь на аварийной машине, но на Север с гвоздями я попаду обязательно! На шлюпке ли, на оленях, пешком, в конце концов, но попаду!

Летчик ушел к себе. И слышно было, как горячо совещались «летуны». Вскоре командир самолета вернулся в каюту начальника и сказал решительно:

– Ехать так ехать! Мы летим! И все пошли на самолет.

– Проверьте огнетушители, – приказал механику командир.

– Все в порядке!

Машина с тонной груза долго бежала на отрыв, вздымая пенные буруны. Все облегченно вздохнули, когда перестал дрожать дюраль и самолет взмыл в воздух. Моторы гудели равномерно, как казалось начальнику. Но механик тревожно прислушивался к их музыке.

Таежная река выносила на средний плес штабели гальки с далеких верховых перекатов и выкладывала гальку новыми островами-осередышами. На тех, что устояли против мощных ледоходов, появился тальничек. Стая лебедей играла на тихой воде за островком. Самолет шел низко из-за плохой видимости. Заслышав гул моторов, лебеди встрепенулись. Вмиг сломались их великолепные отражения на воде. Птицы подались на юг, как будто переняли у людей тревогу.

Самолет вернулся в полярный порт вечером и сделал посадку при свете костров. Он ловко приводнился/span. Штурман вышел из кабины и отдал якорь.

– Ну как машина? – спросил начальник строительства, увидав командира самолета уже на берегу.

– Слетали по-культурному! – ответил летчик.

Бортмеханик машины и заведующий механической мастерской порта весь день возились с мотором. Покоробились клапанные грибки, неравномерно износилисMsoNormal ь клапанные седла. Когда повреждения были исправлены, самолет вновь поднялся в воздух, покружил дважды над северным портом и лег курсом на юг.

Тонна гвоздей, как драгоценность, была роздана начальником по строительным участкам. Застучали молотки в порубленной тайге.

Над протокой в ту ночь вновь играли цветные сполохи. Это предвещало морозы. Стремительно приближалась зима. В одну ночь сковало протоку у самой пристани. Но теперь полярники встречали зиму без опаски.

 

Красавец Енисей

1929

 

Незадолго до последнего рейса самолета Игарку покинул речной пароход «Спартак». Сначала он ушел в низовье Енисея, в станок Дудинку, где стоял всего один дом радиостанции да расположилось несколько чумов долган. К Дудинке должны были поспеть на илимках участники научно-исследовательской экспедиции, чтобы на «Спартаке» вернуться в Красноярск.

Вблизи от Дудинки лежали нетронутые человеком огромные богатства, спрятанные природой в недрах земли. Задачей экспедиции было вырвать у северной природы ее тайны.

В Дудинке на пароход в числе других пассажиров сел молодой инженер-изыскатель. Он был высок, плечист. Изыскатель провел все лето в тайге и горах, открывал подземные клады Заполярья. Его красивое лицо обросло бородой, и это придавало инженеру мужественный вид. Он часто пощипывал бороду и увлекательно рассказывал о том, что «щупал» молоточком геолога.

Изыскатель говорил о природных богатствах края. В одном месте удалось взять пробы угля из поверхностных слоев. Глубинных проб еще не брали. А наилучший уголь залегает глубже. Геологи сейчас дополнительно обследуют месторождение. Инженер показывал фотографии палаток и участников экспедиции.

Экспедиция выбрала подходящее место для рабочего поселка, обследовала грунт, выяснила все местные строительные материалы, нашла большие выходы на поверхность тунгусского плитняка, отличного по своим строительным качествам, и обследовала подъездные пути к нему.

Закончив работы, экспедиция на илимках пришла к пароходу, стоявшему в Дудинке. На базе экспедиции осталось несколько человек оберегать экспедиционные материалы и инструменты. На будущее лето здесь вновь ожидался съезд участников экспедиции.

С полсотни лет назад местный купец Сотников разыскал где-то в тундре уголь и медную руду. Соорудил печь. Заложил штольню на медь и уголь. Огнеупорность кирпича оказалась слабой – печь развалилась. Купец никаких записей не вел, и труды его пропали даром.

Местный житель Петишкин – крещеный тунгус – был единственным свидетелем сотниковского предприятия. Он ничего толком не мог объяснить. Бегал, махал руками и, что ему ни говорили, со всем соглашался. Узнали все-таки от него, что печь была из местного материала. Больше ничего не добились от Петишкина. Быть может, он дал когда-то купцу Сотникову клятву – обет молчания...

Советские инженеры похитили тайну у норильского севера, разыскали его клады. С будущего года решено было приступать уже к подготовительным работам по вскрытию рудных месторождений и к закладке завода.

Капитан «Спартака» Матвей Кириллович Братухин, подвижной старичок небольшого роста, жадно слушал рассказы норильского изыскателя.

– Что и говорить, – сказал капитан, – в нашем краю много кладов зарыто. Богатств разных у нас – непочатый край! Надо только поднять их скорее, тогда и жизнь здесь станет другая.

В каюту во время разговора вошел один из штурманов.

– Шатался сейчас по станку. Молока искал, еле стакан выпросил. Кооператив на запоре. И это Туруханск! Кооператоры, как только услышат свисток парохода, сейчас лавку на запор.

– Сюда товаров пока мало забрасывают, приходится жаться, – объяснил Братухин.

– Зашел на местное кладбище, – продолжал штурман. – Многие кресты повалены. Надписей нет – время стерло.

– Такой надписи, как мне в Тюмени на кладбище пришлось видеть на одном старом-престаром памятнике вам нигде не сыскать, – сказал вдруг Вратухин.

Все обернулись в сторону капитана.

– Вот, товарищи, какая надпись: «Спи, верная супруга! При жизни мы измучили друг друга. Таперя отдохнем», – произнес Матвей Кириллович.

Он поднялся на мостик и дал один за другим три гудка. «Спартак» уходил на юг. «Спартак»! Вряд ли найдется еще один пароход, где сосредоточилось бы столько изыскателей, инженеров, агрономов, рабочих и мастеров разных специальностей, где слышались бы сразу десятки наречий и европейские костюмы чередовались бы с сакуем и малицей.

Затундровские крестьяне, потомки казаков времен Ивана Грозного и крепостных, бежавших от господ в вольную Сибирь, на Крайний Север, спасавших свою голову от царской немилости, оседали здесь, соединяясь с местным населением. Так создавался новый смешанный язык, на котором говорит, пожалуй, весь полярный Север. Ездить – аргишать. Помощь – пособка. Разговор – говорка. Ничего не поделаешь – как доспеть. В прошлом году – лани год. Все время – всю дорогу. Пойти в гости – гостевать. Жить весной – весновать. Летовать. Осеновать. Зимовать...

На вопрос о том, сколько оленей у оленевода, тот обычно говорил не число оленей, или «зверя», как называли здесь безобидного оленя, а число своих собак. «У меня десяток собак...» Это следовало понимать так: каждая собака могла караулить и пригнать к хозяину до двадцати оленей.

– А у нас седни в станке медведя стрелили. Сегоду шибко баловал. Телят, коров сколько задрал! Его третьего дни подранили – ушел. А седни сызнова в станок заявился, – рассказывал на «Спартаке» старик, пришедший навестить речников в станке Вахта.

...«Спартак» каждый день подваливал к берегу, «становился на трап» и забирал у крутого яра горы дров. Погрузка шла вручную, с песнями, дружно. Пассажиры высыпали на берег варить на кострах обед, били уток, нырявших подле самого берега.

Смеркалось быстро. Сумерки переходили в густую, темную ночь. По берегам вспыхивали «мигалки». Огоньки рыбаков виднелись издалека.

Часа в два ночи смутно из темени показались «кораблики» – два острова на реке. Природа подняла со дна Енисея тысячи тонн гальки, нагромоздила в виде кораблей, обсадила хвойником и тальником, и вот два острова в кильватер выстроились друг за другом. «Кораблики» служили ледорезами. Ледяные поля, ударяясь во время ледохода о «форштевни» этих островов, разбивались, мельчали и уносились далеко на север.

Пароход шел уже в «щеках» – каменных теснинах берегов, поросших лиственницами, или голых, как стены небоскребов.

«Спартак» подходил к Осиновскому порогу. Быстрины крутили со страшной скоростью и силой огромные воронки. Создавалось впечатление, что вода закипала в сказочно большом котле. Горы камня натаскал сюда красавец Енисей. Он резвился и прыгал через пороги, будто скакун через плетень.

Старик-лоцман не заглядывал в карту Енисея.

– Нам это ни к чему! Двадцать лет здесь ходим, каждый камень знаком, – говорил лоцман с достоинством. – Наша река часто перепахивает русло. Карте поверишь – ошибешься! А глаз никогда не обманет! Мне река сама глубину показывает. Глубины эти я знаю, как морщины на своей ладони.

Над камнями пенился порог.

– Что-то не видать седни столба, – тревожно сказал Братухин. – Не знаем теперь, сколько воды на порогах.

И тут же дал сигнал наметчику промерить шестом глубину.

– Должно быть, в бурю столб повалило, – отозвался лоцман, стоя у штурвального колеса и всматриваясь в пенящуюся воду.

– Девять! – кричал наметчик с носа парохода.

– Девять! – вторил ему на верхней палубе матрос.

– Восемь!

– Восемь!

Глубины падали.

За «Спартаком» на буксире тянулась баржа. Она тревожила Братухина.

– Эй, легче, легче там, на барже! – кричал в рупор капитан. – Хорошенько правьте!

– Семь! – уже докладывал наметчик.

– На белый бакан не валитесь! – кричал еще громче, Вратухин. И как только у старика хватало голоса!

На барже выправились, не задели бакана и потянулись ровно в кильватер.

– Под табак! – протяжно нараспев возгласил наметчик, и капитан облегченно вздохнул.

– Проносит! – послышалось с носа парохода.

– Ну, все! Теперь выбрались! Надо пойти чайком побаловаться! – объявил Братухин и заторопился к себе в каютку.

Рассветало. Загорался безоблачный день. Река словно замерла. Не всплескивала рыба, не рябила вода.

За порогом встретился буксирный пароход «Енисей». Он стоял у разбитых плотов. Их сплачивали, и буксир надеялся еще доставить плоты до ледостава в Игарку, чтобы самому успеть выбраться домой.

«Спартак» подошел к Енисейску. По мелкой гальке дорожка повела в город. Обилием церквей он напоминал Великий Устюг. Казалось, что все жители спрятались по домам, так было тихо. А ведь некогда Енисейск считался главным городом приенисейской Сибири, поместившимся «на страже трех Тунгусок в середине звероловных племен», как писал один из историков Сибири. На енисейские ярмарки отовсюду съезжались купцы. Енисейские товары находили себе дорогу в Монголию и Китай. С давних времен сохранился в городе Гостиный двор. В нем шла бойкая торговля.

В середине восемнадцатого века построили тракт от Томска до Иркутска через теперешний Красноярск. Енисейцы обрадовались: теперь колодников поведут стороной, не придется выполнять наряды и поставлять даровые подводы для полиции. Но по тракту пошли не только колодники, потоком двинулись в глубинную Сибирь переселенцы из центральной России. Енисейск захирел, оказавшись в стороне от тракта.

В 1775 году винный откупщик купец Лобанов соорудил в Енисейске два морских судна из местного материала. Он собирался пройти в Архангельск Северным морским путем. Суда затерло льдом. Часть людей погибла от цинги в тяжелой полярной зимовке. Экспедиция провалилась.

Это была далеко не единственная попытка пробиться с товарами на большой рынок Северным морским путем. Енисейцы понимали, что им необходим этот путь, некогда закрытый по повелению воеводы Куракина.

Прошло много лет. Великая революция смела старый прогнивший строй. Прошло еще несколько лет, и на Енисейском Севере появились мощные ледоколы, самолеты. Ледяные ворота, запертые столетиями, распахнулись, люди разломали лед. Но Енисейск еще ждал своего расцвета. Кругом лежали без дела неисчислимые богатства. За прошлое столетиея, начиная с сороковых годов, через Енисейск прошло пятьсот тонн золота. В бассейне Тунгусок были найдены гигантские запасы угля, которые ждали своей разработки.

...Вот и Енисейск остался за кормой. Показались Казачинские пороги. На ночь они «запирались». Это значило, что «Спартак» должен ночевать перед порогом и ждать рассвета, когда туер – буксирный пароход, снабженный барабаном с цепью, – поведет его вперед, лавируя между опасными камнями среди кипящей воды.

Однако на туере согласились вести «Спартак», несмотря на спускавшиеся сумерки. Уважили старика Братухина. В «сливу», то есть в самом опасном месте, вода мчалась двадцать три километра в час. Только буксирный пароход «Кооператор» с легкой баржей мог подняться самостоятельно через пороги. Все остальные шли с туером. Под «прилавком», с которого падает Енисей, – большие ямы. В них рыбаки ловили за несколько дней десятки тонн осетров и стерлядей.

Два слива – два сильных течения – было некогда у порога. Незадолго до первой мировой войны здесь взорвали камень, разделявший барочный ход от судового, и теперь в пороге остались только одни ворота.

Туер подтягивался вверх по цепи и тянул на буксире «Спартак». Вдруг Братухин побежал от машинного телеграфа к носу. Туер внезапно остановился. Цепь завалило на камень, и барабан не мог вытянуть ее из воды.

– В воротах застряла! – сказал матрос.

– Выгребем! – решительно заявил Братухин. Застопорили ход и на «Спартаке». Но не прошло минуты, как цепь вырвало из-под камня, и туер тронулся, а за ним и пароход.

На левом берегу блестели древние гнейсы, суровыми уступами спускаясь к самой реке. На вершинах скал гнездились сосны и пихты. Под крутым обрывистым берегом ревела на камнях вода, словно прощаясь с землей перед уходом в далекое Карское море.

Среди камней из пенившейся воды вдруг вынырнула остроносая лодка. Она неслась вниз со страшной скоростью. Казалось, вот-вот вылетит на камни. Но люди, сидевшие в лодке, знали, что делать. Гребли попеременно, и рулевой спокойно рулил небольшим веслом.

– Разобьются! – сказал молодой матрос на «Спартаке».

– Они привычные к порогам! Дорогу знают! – возразил Братухин. – Да при такой большой воде, как седни, им и не страшно.

Лодка пронеслась через пороги.

– Ну, теперь и мы прошли! Послезавтра – в Красноярске! – объявил торжественно капитан «Спартака».

Стемнело как-то сразу. У пристани, куда должен был подойти туер, горел большой костер, указывая путь пароходам.

Говорили о том, что хорошо бы взорвать эти камни и очистить реку, что, если не сделать этого, то сам красавец Енисей взорвет пороги своей неуемной силой. Но Енисею для того потребуются тысячелетия, а человеку – один сезон.

 

На острове Шокальского

1930

 

Мечтою помора Григория Кузнецова с малых лет было научиться промышлять зверя. Сверстники его уже хвастали трофеями. Про них даже в газетах писали: кто добыл немыслимого по своим размерам белого медведя, кто за зиму – сотню с лишним песцов...

Было это еще перед первой мировой войной. Известный на поморском Севере промышленник Прокопий Журавлев предложил молодому Кузнецову идти с ним на Новую Землю промышлять зверя и рыбу. Условия были не очень лакомые: готовые харчи и сорок рублей за лето. Но Кузнецов согласился. Сложения он был кряжистого, крепкого, ходок наипервейший!

Вместе с ненцем Семеном Ледковым Кузнецов все лето промышлял гольца. Пароход привез с родины невеселые вести: заболел отец Кузнецова, некому вести хозяйство. Пришлось помору вернуться домой. Но через три года снова потянулся он на Север, как перелетая птица. Женился и стал работать по белушьем промыслу у тестя – бывшего своего хозяина, Прокопия Журавлева. Жена Кузнецова согласилась выехать с ним на Новую Землю. Но к весне она оцинжала. Стянуло ноги, еле передвигалась.

На Новой Земле жена родила первенца Кузнецову. Пришел первый пароход в становище. Кузнецов на руках перенес жену с ребенком на пароход. Потом четыре года кряду приезжала жена Кузнецова к нему на Новую Землю. Она родила помору здоровых и крепких ребят.

По сорок нерп убивал за день Кузнецов и весь груз перетаскивал к сараю, построенному возле дома. Он так уставал от промысла, что, не дождавшись, пока зашумит в чайнике растаявший снег, засыпал крепко, и жена подолгу его будила. Вставал Кузнецов рано поутру, когда в чугунке пеплом покрывался давно прогоревший плавник и в чайнике вместо кипятка оказывался лед. Как и все в становище, он отпустил бороду. Она выросла огненно-красная и напоминала цветом лису-огневку. Рыжебородый промышленник, всегда веселым и разговорчивый, мог работать сутками, не разгибая спины. Труд доставлял ему удовольствие. До сорока бочек звериного сала заготовлял Кузнецов в хороший год, и когда кончался зимний промысел, весь груз сдавал на пароход, подплывая к тему на карбасе под паруском.

С каждым годом Кузнецов становился опытнее и хитрее в промысле зверя. Он узнал звериные повадки. Никто не мог сравниться с ним в сметке и настойчивости. Если Кузнецов не взял зверя, значит, зверя там не было. Не мог зверь уйти от Кузнецова. Он ловко добывал песца, оленя, нерпу. Хаживал и на белого медведя. На припае, возле которого жил, на береговом льду, всю зиму стрелял чистиков и маленьких птичек, напоминавших кулика по размеру и вкусу. Двух-трех чистиков было достаточно, для того чтобы наесться досыта.

Летом, когда на Новую Землю прилетали с юга табуны птиц, затмевая солнце, словно тучи, Кузнецов собирал яйца на зиму, кормил ими семью и хранил для привады на песца по нескольку тысяч штук в сарае. Мясо кайр – черное, крепкое и невкусное, но когда не было ничего другого, ели Кузнецовы и кайру. Сделав тысячемильные перелеты с далекого юга, дикие гуси тысячами оседали на Новой Земле. Здесь они линяли, временно теряя способность летать. Промышленники били гусей палками или стреляли их из старых дробовиков.

Не один раз проваливался помор под лед, падал с высоких утесов-толбеев и потопил в море не одно ружье.

Кряжистый промышленник износил на Новой Земле больше десятка пимов. Он прожил на острове тринадцать лет, из них десять – безвыездно. Ни разу не болел цингой.

 ...Пароход «Зверобой» под командованием капитана Бурке 22 августа 1929 года подошел к острову Шокальского, выгрузил на пустынный остров трех промышленников Комсеверпути, дал прощальный протяжный салют и ушел дальше на север. Долго стреляли в честь уходившего судна будущие зимовщики. На острове еще не было избы. У берега моря лежали меченые бревна разборного дома, доставленные сюда на «Зверобое». Зимовщики торопливо таскали бревна к месту стройки, и через три дня уже высился силуэт первого на острове дома.

Среди первых жителей острова Шокальского оказался и помор Григорий Кузнецов. Время чуть-чуть посеребрило его пышную бороду, но он по-прежнему неутомимо работал, и с ним не скучно было даже на самом краю земли.

– К нам люди идут! – сказал как-то Кузнецов товарищам, глядя из окна нового дома, от которого приятно пахло лесом, напоминавшим далекую родину.

Развалистой походкой, без шапок, в малицах, не торопясь шли к избе два человека. С ними не было ни собак, ни оленей.

– Увидели вашу избу и пришли проведать, кто поселился на острове, – с трудом объяснились ненцы по-русски.

Гости, в одеждах из звериных шкур, были с полуострова Явай, где стояли их дымные чумы. Два дня пути до их стойбища. По пальцам они объяснили, что на Явае четыре чума, а сколько всего там людей, так растолковать и не смогли – быть может не поняли вопроса.

Узнали зимовщики, что одного из гостей зовут Онто, другого – Сауте. Так гости представились, выпив по чарке водки. Они рассказали о своей нужде: им требуется хлеб, мануфактура, чай, сахар, масло и оружие. Но ненцы были скромны и просили только немного муки и масла на каждый чум.

– Муки мы вам привезем на шлюпке, а масла не взыщите, самим в обрез, вряд ли хватит до конца зимовки, – сказал Кузнецов.

Гости ушли и вскоре скрылись за горизонтом, а зимовщики принялись складывать и избе печку.

К вечеру ненцы вернулись. Они не смогли переехать через пролив на полуостров Явай. В проливе поднялась большая волна, она могла захлестнуть их утлую лодчонку.

Утром моросил надоедливый северный дождь, ветер дул слабее и отходил к югу. Ненцы собрались уходить и звали русских к себе на Явай гостевать. Они долго толковали, что на северном конце острова пасутся дикие олени. Их много, и этими оленями люди кормятся.

Зимовщики поверили. Проездив три дня, они видели стадо из восьми оленей, но убили лишь одного теленка. Нельзя было близко подкрасться к пугливому стаду. Кругом простиралась равнина, олень чуял человека издалека.

Через пять дней после первого знакомства с соседями к зимовщикам пришли восемь ненцев. Они ночевали одну ночь в избе, где было дымно от табака и едва умещались три койки. Ненцы спали на полу в своих просторных малицах. Наутро они предложили русским оленьи шкуры, пыжиков и песцов в обмен/span на муку, сахар, табак, чай и водку. Ненцы думали, что на острове Шокальском поставили факторию для обмена продуктов на пушнину.

Зимовщики объяснили, что факторию ставят в Гыдоямо, километрах в трехстах от Шокальского. Она и будет снабжать ненцев необходимыми продуктами питания и боеприпасами. Если промышленники выменяют свои продукты на пушнину, то сами к весне умрут от голода или цинги.

Целый день толковали. Оказалось, что ненцам приходится ездить за продуктами «больше десяти дней пути», очевидно в Обдорск. На Явайский полуостров пароходы не заходят.

Когда провожали гостей, погода была ясная, и на море, недалеко от берега, всего милях в двух, виднелось большое стадо белух, выбивавших фонтаны.

...В середине сентября зимовщики заметили днем пароходы.

– «Зверобой»! «Зверобой» идет! – закричал Кузнецов, возившийся на дворе с собачьей упряжкой.

Зимовщики выбежали из избы. Оказалось, два парохода Карской экспедиции шли на север с грузом леса. Милях в трех от берега виднелись ходовые огни. Ночью огни были видны на северо-западе от промысловой избы. Очевидно, пароходы остановились на якорях до рассвета в ожидании лучшей видимости, опасаясь ночной встречи со льдами без проводника-ледокола.

Туманы сменялись слякотью, моросили осенние дожди. Ветер дул с юго-востока прямо в избу. Сколько ни подбрасывали плавника в печь, тепло вмиг выдувалось ветром. Ждали «Зверобоя», который должен был еще раз подойти к острову, сгрузить тес для постройки сеней и корм для собак. Юго-западные ветры усиливались. На море ходили валы. Вода от сильного обского течения и ветров стала совсем мутною, почти кофейного цвета. Прибрежная песчаная коса оказалась залитой до самых травяников.

«Зверобой» пришел только в конце сентября. Корма для собак доставил мало. Рассчитывали, что «Зверобой» добудет много морского зверя и поделится добычей с зимовщиками острова Шокальского. Но на «Зверобое» промысла почти не было.

Перед уходом «Зверобоя» зимовщики составили письмо профессору Шокальскому:

«Многоуважаемый Юлий Михайлович! Мы, трое промышленников, оставшихся зимовать на острове вашего имени, шлем вам привет и просим принять от нас в подарок шкуру оленя, убитого нами на этом острове.

Первые промышленники острова Шокальского...»

...«Зверобой» ушел. Больше не будет пароходов почти в течение года. Трое оставшихся занялись спешным делом: сложили в шатры раскиданный прибоем по берегу плавник, весь доставленный пароходом груз перетаскали в сарай, пахнувший свежерубленой сосной.

Один из зимовщиков был хозяином метеорологической будки и вел первые наблюдения погоды на острове.

По острову расставили пасти на песца. Кузнецов, зимовавший на Крайнем Севере четырнадцатый раз, каждый день объезжал пастник. Надевал в солнечные дни дымчатые очки, предохранявшие от снежной слепоты, и мчался на собаках в тундру. Однажды он забыл надеть очки. Собаки дружно тянули нарты, и Кузнецов решил не возвращаться. «Ездили же без очков на Крайнем Севере и дед мой и отец, не пропаду и я!»

– Пырь! Пырь! – покрикивал он на собак, и они лавиной неслись по блестевшему снегу.

Когда Кузнецов вернулся домой после объезда пастника, поставил нарты возле сеней, дал корма собакам, очистил полозья от льда и снега, он почувствовал, что в глазах темнеет. Ощупью добрался он до избы, нащупал дверь, лег на печь и заснул. Наутро пришлось водить Кузнецова за руку – он ослеп от блеска снега и льда, выбыл на время из строя. Товарищи взяли на себя часть его работы. Это тяготило старого помора. Только через три дня он стал понемногу прозревать.

...Зимовщики с утра уехали на собаках. Помела пурга. К полудню наступили полярные сумерки. Метель стихла. На дворе вдруг залаяла одна из оставшихся собак. Кузнецов нащупал руками винтовку, щелкнул затвором и вышел ощупью из избы. Собака путалась под ногами хозяина и продолжала заливисто лаять. Кузнецов услышал, что где-то близко ходит медведь, как он сопит и ворчит на собаку.

«Рано же тебя принесло к избе! – подумал Кузнецов о медведе. – Я еще плохо вижу, а товарищей поблизости нет!»

Выстрелил в зверя, не видя, но чувствуя его. Однако промахнулся.

Собака осмелела, подбежала к медведю, стала хватать его за лохматые гачи и заднюю часть.

Из тундры к избе в это время подъехал другой зимовщик. Он спустил всю свою собачью упряжку на медведя. Собаки принялись облаивать зверя. Тот сначала от них прятался, а потом стал раскидывать нападавших. Одну, самую назойливую, так хватил лапой, что бедняга легла и больше не поднималась, у другой оторвал ухо. Собаки не унимались; при виде крови они еще сильнее озлились: лаяли и бросались на зверя. Медведь был взят в кольцо. И вот, наконец, собаки «посадили» медведя – заставили присесть на задние лапы.

Кузнецов подошел близко к сидевшему медведю и почти в упор выстрелил в него. Зверь повалился замертво на снег. Кузнецов едва отогнал насевших на зверя собак.

– Ты у меня, Григорий Моисеевич, выстрел отнял! – сказал Кузнецову подошедший товарищ. – Только было я нацелился, только стрелить хотел, смотрю – ты, рыжий, медведя вроде рукой щупаешь, а потом бьешь!

Внутренности медведя бросили собакам. Началась потеха. Перемазавшись в звериной крови, собаки жадно рвали медвежий желудок и кишки. Ни люди, ни собаки вот уже несколько месяцев не пробовали свежего мяса. Кузнецов искусно и быстро «оснимал» медвежью мохнатую шубу, а мясо убрал подальше от собак.

– Вот такую бы шкурку профессору Шокальскому послать! Знатный был бы подарок! – сказал Кузнецов.

Опять помела пурга. Зимовщики забились в избу. Завтра с утра, если стихнет погода, нужно будет откапывать свое жилище, которое, конечно, занесет по самую крышу.

С тех пор как поставили сени и проконопатили избу, в ней заметно потеплело. Недалеко от зимовья в лунном свете ярко белела выкрашенная масляной краской метеорологическая будка.

Наступила темная пора. Солнце совсем не показывалось над горизонтом. Ветер с запада пригнал к самому берегу ледяные поля, а с ними нерп, лежавших на льду, точно пассажиры на верхней палубе.

Сразу появилось на острове много песцов: они пришли по льду с моря...

– Теперь с промыслом будем! – сказал Кузнецов. – Сама природа идет нам навстречу.

Куда ни смотрели люди в подзорные трубки, вокруг простирался лед и на нем то там, то сям чернели нерпичьи туши.

Но подул отжимной ветер. Лед оторвало от берега, а с ним и морского зверя. Успели убить какой-нибудь десяток нерп... И показалось сном все то, что видели недавно. Остров выбелило снегом. Заровняло зыбуны и кочки.

Пришла зима. Доставленный «Зверобоем» корм для собак и запасы тюленьего мяса истощились. Зимовщики затревожились: что делать с собаками? Если кормить их только крупой и консервами, они плохо будут работать.

Несколько раз поднимался в избе тревожный разговор. На собак уже тратили хлеб, рассчитанный для самих зимовщиков. Морского зверя не подносило больше к берегу. Собаки жили на голодном пайке, работали вяло. Да и голодный паек подходил к концу. Остаться без собак – значило остаться без промысла...

В зимний вечер промышленники решали участь собак, мирно спавших в сенях. Приговор вынесли лишь к утру. Всю ночь судили. Каждый хотел сохранить жизнь той собаке, которая еще недавно хорошо работала, за что ее сообща хвалили бывало хозяева в вечерней дружеской беседе.

Чтобы сохранить лучших, решено было оставить в живых двадцать собак, остальных застрелить. В то же утро приговор был приведен в исполнение. Не все собаки ели собачье мясо – некоторые совсем до него не дотронулись.

Застрелили еще несколько оленей, остальные ушли на материк. На запах собачьего мяса к избе ночью прибежал песец. Кузнецов застрелил воришку.

Близилась весна. Трудно стало кормить и оставшихся собак. Люди делились с ними своим хлебом и консервами. Не покормив собак, спать не ложились. С утра уезжали на поиски оленьих следов. Несколько раз находили их, но в сильный мороз снег хрустел гулко, и олень издалека слышал человека. Смотрели в море, не встает ли где из полыньи нерпа.

Ждали северных ветров, которые должны были пригнать сюда ледяные поля и на них тюленей и белых медведей – корм и людям и собакам.

Каждый день проверяли пасти – капканы. Они были не тронуты. Песец ушел с острова. Собаки давно перестала быть разборчивыми. Многие уже ели старое песцовое мясо, валявшееся на берегу.

– На Новой Земле куда лучше! – говорил Кузнецов. – Там горы высокие. А на этой проклятой ровнушке как зарядит ветер, так ему и конца нету. Здесь вода «пустая» – зверь не выстает из нее. Себя и собак мучим.

Двадцать пять мешков муки скормили промышленники собакам. Сами сели на голодный паек.

Появление солнца над островом после долгой полярной ночи люди праздновали, как на Большой Земле празднуют самые радостные наши праздники. Весь день говорили о солнце. Каждый вспоминал свой дом, семью, друзей. Один из зимовщиков записал в своем дневнике, кратком, как вахтенный журнал на корабле: «Не ездили никуда, пили вино. Погода была хороша».

Морозы крепчали. Их силу не могли уже отмечать несовершенные градусники на зимовке. На солнце нельзя было смотреть без дымчатых очков. Оно светило с каждым днем все сильней и сильней. Но до пригрева было еще далеко. В начале апреля ночи побелели. И вскоре солнце совсем перестало закатываться.

Стены избушки к тому времени отсырели, покрылись плесенью, воздух стал затхлым. Помещение часто проветривали и выстуживали. Вокруг избушки столько навалило снега, что едва виднелась дымоходная труба. Собаки гуляли по крыше – она была на одном уровне с тундрой.

– Седни видел следы оленей, – обрадовано сообщил Кузнецов товарищам после объездки пастей. – Семь штук прошло на материк. И еще приметил я старые следы оленей. Те пришли с моря на остров севернее знака «Прибой».

Назавтра Кузнецов принес оленя с теленком. Тот отстал от важенки (Важенка – самка оленя) и разгребал ногами снег, добывая мох-ягель. Теленок, никогда не видавший человека, подпустил его близко к себе. Выстрел уложил важенку. Теленок от нее никуда не уйдет, Кузнецов знал это. С двумя трофеями вернулся промышленник домой.

Снова пришли на остров песцы. Занялись ловлей мышей-пеструшек, которых раскапывали в травниках.

Всю избу завесили зимовщики шкурками дорогого зверя.

Олени переходили с материка на остров стадами. Обильным кормам радовались и люди и собаки.

23 мая на Шокальском поднялся снежный буран. Три дня бушевало. Это были последние вспышки угасавшей полярной зимы.

Появились на острове куропатки, резвились чайки, показались пуночки. Песцы уже линяли, комьями сбрасывая свой еще недавно замечательный зимний наряд, который привлек сюда человека.

Первые гуси-разведчики прилетели 4 июня. Наступила оттепель. Посидели гуси на острове недолго, пощипали сочную молодую траву и улетели туда, где их, видимо, дожидался весь табун. Еще сверкал снег, и лишь местами чернели проталины.

За первым гусиным стадом прилетело второе, третье. От гусиного гомона стало весело на острове, безмолвствовавшем десять месяцев.

Гуси-линьки не могли летать, но они по-прежнему искусно плавали. Вода была их спасением. Наиболее сильные из табуна бежали к воде, едва, завидев человека. Криком они предупреждали остальных об опасности. На воде трудно было взять гусей, и охотники стреляли или били их палками на берегу.

Весной, когда ломало ветрами морской лед, прибой подмывал берега, подкапывался под береговой снег, образуя снеговые навесы – «рубаны». Под ними любили прятаться «нелетные» гуси. Изучив гусиные повадки, часто проверяли рубаны ездовые собаки. Они редко возвращались домой без поживы.

Пришло, наконец, лето и на Север. По всему горизонту стало чисто, льды отжало от берега, и всюду вокруг острова зачернела вода. Зверь стал «выставать» из моря. Собаки повизгивали от удовольствия при виде морского зверя. С юга на север несколько раз стадами проходила белуха, отмечая свой путь фонтанами. Сетями ловили омуля. Груды песцовых шкурок зимовщики высушили, много оленьих шкур выделали: богатый промысел был у первых жителей острова Шокальского.

Стояла августовская прохладная ночь. Разговоры на зимовке были только о пароходе. Кузнецов вышел на двор посмотреть собак и, как обычно, глянул на море.

– Пароход! Пароход! – закричал он и побежал в избу.

Это был «Мейснер». Он взял с зимовки всю ее добычу, в том числе двести сорок восемь песцовых шкурок. С парохода передали зимовщикам письмо от профессора Шокальского. Знаменитый географ благодарил за подарок и прислал своим почитателям книги Пушкина, П. К. Козлова, Амундсена.

«Главное, что мне глубоко запало в душу, – писал северянам Шокальский, – это память обо мне, которая сказалась в вашем подарке. То, что вы обо мне подумали, – всего дороже мне. Спасибо вам большое! Примите и от меня небольшую посылочку – книг на развлечение в длинные вечера. Будьте бодры и здоровы!»

Через две недели после захода «Мейснера» показался на рейде «Зверобой». Он доставил письма и ушел к Пясинскому заливу. «Зверобой» предполагал вернуться к осени и увезти с острова первых его жителей. Но пароход сел на камни в устье реки Пясины, которую собирался исследовать, чтобы найти путь к богатейшим норильским месторождениям. Смену зимовщикам доставил ледокол «Малыгин».

 

Корабли штурмуют Арктику

1930

 

Необычная для Архангельска жара сменилась резким похолоданием. Задули крепкие норд-остовые ветры.

Пароходы, стоявшие на якорях, повертывало, словно флюгера, по ветру. Самолет «Комсеверпуть-3» сделал посаду там же, где всего два дня назад покачивался на волне его двойник «Комсеверпуть-1», улетевший в Карское море на разведки.

Капитан шхуны «Белуха» Бурке заметно нервничал. Хозяйственные организации задержали выход шхуны в первую Ленскую экспедицию на месяц против назначенного срока. Календарь показывал уже 24 августа. В этот день Бурке твердо решил отвалить от Соломбальской пристани. Не начинать же экспедицию с первыми заморозками!

По Северной Двине дошли до того места, где на берегу находился пункт пограничной охраны. Бурке поднял небольшой рупор и стал прислушиваться. С берега окликнули:

– Куда идете?

– В Карское море!

– Добро!

«Белуха» дала полный ход вперед и пошла к Лапоминке брать разборный дом для зимовки, которую предстояло высадить на западном берегу Таймырского полуострова.

Шхуна уходила к устью Лены, загруженная до самого капитанского мостика.

Вся палуба была заложена бочками с горючим, тесом для зимовок, сетями на морского зверя – белуху и ящиками всевозможных размеров.

На вантах, взбегавших к верхушкам мачт, висели туши свежего мяса. Трюмы шхуны не могли вместить более ни одного килограмма. Сибирские лайки с большой неохотой взошли по трапу на «Белуху», словно предчувствовали, что навсегда расстаются с теплом.

Моторный двигатель стучал равномерно, и корпус шхуны вздрагивал. Бурке собирался обогнуть мыс Челюскина. Мечты о том, чтобы впервые пронести советский флаг вокруг самого северного мыса Евразии, настраивали по-праздничному капитана и всех моряков на шхуне.

Еще совсем недавно путешествие к Новой Земле было редким, отважным предприятием. В этом же году в Карской экспедиции должно было участвовать с полсотни пароходов. Ледоколы «Ленин» и «Малыгин» уже бороздили Карское море, изучая ледовую обстановку. В помощь им летали два морских самолета и третий был наготове в Архангельске.

Сменившиеся с вахты матросы крепко спали, когда «Белуха» прошла место, где льды Карского моря захватили в свои объятья и затем унесли на север, в небытие, шхуну Брусилова «Святая Анна».

Радист «Белухи» неутомимый Сысолятин, проведший многие годы на Советском Севере, не спал в эту ночь. Взволнованно ходил по мостику капитан Бурке. Нервничал его помощник. В Карском море, в Пясинском заливе, погибала шхуна «Зверобой», на которой в прошлом году оба моряка ходили в пионерские рейсы по Карскому морю.

Печальную весть о «Зверобое» принял радист Сысолятин. Он заикался, когда его что-нибудь волновало. А так как он был человеком с горячим сердцем, то заикался часто. Его любили на корабле. Он был отзывчив и внимателен к товарищам. Когда начинались приступы злого заикания, радист, после тщетных попыток что-нибудь выговорить вдруг неожиданно для слушателей выпаливал какое-нибудь загибистое словечко, а затем скороговоркой: «Тьфу ты, заело!» Его так и прозвали на шхуне «Тьфу ты, заело!» Он беззлобно откликался на это прозвище. Радист был горячим общественником, и ни одно собрание на корабле не обходилось без его дельной речи.

Сысолятин ловил в эфире новости, включал и выключал рубильник, следил за накалом ламп. Вдруг он открыл оконце из своей рубки и пронзительно свистнул. Подошел вахтенный матрос.

– Передайте командиру, – сказал Сысолятин, – принял только обрывки: «...Окажите... «Зверобою» помощь... держите непрерывную связь... На «Зверобой»... 41557 Комсеверпуть…»

В 1740 году берегом Таймыра прошли вдоль припая участники Великой Северной экспедиции. Они открыли на Севере неизвестные острова, носящие ныне имена храбрых русских мореходов. Сюда не заходили ненцы. Здесь не оставляли дымных следов пароходы. Некогда смелые русские люди промышляли рыбу в Пясинском заливе, но суровая стихия изгнала отсюда промышленников или сгноила их в цинге. Только названия мест говорили о прежней жизни на этих оголенных берегах.

«Развалины зимовья – две избы», «Развалины зимовья – одна изба», «Развалины зимовья – Моржево» – такие названия пестрели на морской карте, которой руководствовался капитан Бурке, идя на северо-восток. Карта была неточна. «Белуха» давно уже прошла то место, где по карте должен был выситься каменистый берег. Сто девяносто лет назад эту карту составляла Великая Северная экспедиция да в начале нынешнего столетия ее частично исправляла экспедиции русского путешественника Э. Толля, погибшего впоследствии на Севере.

Бурке прокладывал курс «Белухи» прямо на берег... Если верить карте, «Белуха» шла посуху. В прошлом году Бурке хаживал здесь на «Зверобое», основал зимовье, оставил на зимовку девять человек, много продовольствия и верных друзей зимовщиков – сибирских лаек.

Туман сильно мешал «Белухе». Шхуна шла ощупью, малым ходом, со скоростью не более двух миль в час. С носа корабля лотовый матрос часто щупал глубину моря. Тюлени выставали из воды и поворачивали к людям лоснящиеся прилизанные головы. На острове Моржевом лаяли голодные песцы. Они перешли сюда еще зимой по льду. Не успели, видимо, убраться до взлома льдов обратно на материк и теперь летовали на острове.

Вот открылись скалистые берега. «Белуха» входила в Пясинский залив. Чей-то бот поравнялся со шхуной. С бота крикнули в рупор:

– В заливе – банки! Риф идет параллельно берегу! Следуйте за нами!

Это был бот зверопромышленника Буторина – известного на севере белушатника.

– Вон за буксиром мачты нашей «Зверухи»! – печально сказал Бурке, увидев мачты «Зверобоя», склонившиеся над водой, как траурные флаги. – Свалилась, бедняжка! Что сделалось с красавцем-кораблем! – сетовал капитан, командовавший некогда «Зверобоем».

Кораблю не страшны были ледовые сжатия. Его корпус был отлично построен, закруглен внизу, как яйцо. В случае сильного напора льдов судно выжималось на лед.

Малоизвестная река Пясина привлекала внимание наших полярников не только рыбными богатствами. Это была водная дорога, ведущая в глубину неисследованной области. «Зверобою» поручили впервые пройти в устье реки, сделать ее промеры, описать берега, найти фарватер, определить судоходность и заставить служить пятилетке. Бот «Диксон», сооруженный на Енисее промышленником Буториным, сопровождал «Зверобоя» от острова Диксона до самой Пясины. Бот имел небольшую осадку. Ему легче было ходить в поисках фарватера, искать вход в реку с моря. Но рукава реки настолько обмельчали в тот год, что даже «Диксон» садился на мель. В трех милях от берега попадались уже трехсаженные глубины – ловушки для моряков.

«Зверобой» не нашел фарватера Пясины и решил вернуться к зимовью Громадского в бухту Полынья. Дул свежий ветер норд-остовой четверти. Капитан «Зверобоя» спустился с мостика в кают-компанию и передал вахту старшему штурману. Шхуна шла недалеко от берега. Глубины, как показалось штурману, позволяли следовать избранным курсом. Вдруг – удар! Суденышко словно подтолкнуло. Другой удар, третий... «Зверобои» вылетел на камни с полного хода.

Командир в/pspan style=збежал на мостик, приказал спускать фансботы, обмерить глубины вокруг корабля. Волнение в заливе усиливалось. Фансботы швыряло в стороны. Стали завозить адмиралтейский якорь, чтобы затем к нему подтянуться и стащить корабль.

Но грунт в заливе выложен галькой. Якорь не держал, «дрейфовал». «Башмак», в который упирается руль, обломало, и винт не смог уже проворачиваться – изогнутая рулевая рама мешала ему работать.

Вот «Зверобой» перебросило на трехсаженную глубину. Еще несколько минут корабль имел под килем небольшой запас воды. Если бы винт оказался чист, спасение было бы возможно. Но винт стоял вмертвую. Ветром и волной поднимало пароход и с грохотом било о камни. Большая (шестнадцатифутовая) осадка корабля оказалась роковой в этом сравнительно мелком заливе, к тому же еще не изученном.

Разборный дом, принайтовленный к верхней палубе, сбросили в море для облегчения, но этим кораблю не помогли. Раскиданные в море доски бились о борт. Удары о грунт крепли. Пробоины в корме ширились. Все водоотливные средства работали полным ходом, но забортная вода нашла себе дорогу в трюмы и уже валила корабль на борт. Машины не успевали откачивать воду.

«Зверобоя» подтащило еще ближе к берегу. Его волокло по камням уже бессильного, беспомощного, разбитого.

– Бедная моя «Зверуха»... – сказал капитан Бурке и отвернулся, чтобы на мостике не видели его волнения.

«Зверобой» погиб. Река Пясина будто мстила человеку за его попытку узнать ее фарватер, овладеть ее богатствами. Пясина не дала обуздать себя сразу. Но моряки говорят, что фарватер скоро станет известным и Пясина услышит богатырские погудки судов.

...«Белуха» шла две недели Карским морем, не встречая льдов. Счастье как будто улыбалось пионерам Ленского похода. Но температура воды с каждым днем падала. Очевидно, недалеко было и до льдов. В день прихода на Диксон дул нордовый ветер.

Летчик Чухновский только что прилетел из глубокой разведки и поделился с капитаном Бурке печальными новостями:

– Мы сделали глубокую разведку льдов на северо-восток от Диксона. Долетели до Миддендорфа. На всем пути до северо-запада Таймыра лежит тяжелый торосистый лед, согнанный сюда и сплоченный преобладавшими нордовыми ветрами. Его не отжать южным ветрам. Заливы покрылись уже молодым льдом. Всюду мы наблюдали энергичный процесс смерзания. Возможность прохода мыса Челюскина в этом году без помощи ледокола исключена.

– В крайнем случае дойдем до пролива Стоп Анкер, высадим зимовку и повернем обратно в Архангельск, – говорил опечаленный Бурке. – Не поворачивать же от Диксона. Ведь задание Комсеверпути – доставить зимовку туда, где мы в прошлом году видели большое количество зверя.

«Белухе» удалось высадить первую зимовку в шхерах Минина, после чего дальнейший поход на север был руководством Комсеверпути отменен. «Белухе» было приказано выполнять поручения, данные ранее «Зверобою».

На пясинском берегу были расставлены песцовые пасти. Будто ружья в козлах, высились шатры плавника, сложенные зимовщиками. Плавник, пригнанный сюда льдом из верховьев Пясины и Енисея, собирали и ставили высокими шатрами, чтобы после сильной пурги и снежного заноса легко найти это даровое топливо. Одинокий дом в Пясинском заливе был выстроен из тесаного леса с небольшими прорезами окон. Возле избы, свернувшись калачиком, дремали ездовые собаки, сушилась рыба и шкура белого медведя, висели битые гуси. На стенах дома были развешаны парки (куртки из оленьей шкуры), малицы, рога оленей и невероятное количество веревок.

Теперь в Пясине оставалось зимовать не девять, как в прошлом году, a тридцать человек. Так закреплялись позиции на Севере.

...Полным ходом шел к Диксону теплоход «Красноярский рабочий». Перед самым островом, милях в пятнадцати от него, теплоход заглянул в бухту Полынья, где зимовал три года кряду промышленник Ломакин.

Горы плавника затрудняли подход к жилищу Ломакина. Его изба, как многие северные строения, не имела характерного для крыши ската и выглядела ящиком. Моряки открыли дверь, прикрученную проволокой, и вошли в небольшой крытый дворик. В единственной комнате на столике лежали в коробке патроны и пули, большой складной нож, красная книжечка – Программа Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). У стены стояло ружье. Сквозь маленькое оконце скупо пробивался свет. Здесь и жил Ломакин. Незадолго до захода «Красноярского рабочего» в Полынью промышленник уехал по делам на Диксон.

Моряки, осмотрев зимовку, возвращались на шлюпке к теплоходу. Вдруг они увидели на берегу, в том месте, где только что стояли, против избы, большого медведя. Он шел спокойно, не торопясь, зная отлично, что здесь нет равного ему по силе. Он царственно спустился к заливу, постоял на вершине утеса, покачал острой головой, словно маятник, вправо-влево и бултыхнулся в воду, подняв облачко брызг. Затем пошел за шлюпкой.

Шлюпка тотчас повернула к нему. Все ближе и ближе виднелась белая морда с черным пятачком. Со второй пули удалось попасть в голову медведю, и тот всплыл, вытянув безжизненные уже лапы.

Властителя льдов, грозу полярной фауны подняли наверх стрелой теплохода. Это оказался тощий медведь. Ему трудно пришлось летом в Арктике. Он долго голодал. В его желудке нашли туго скатанную комком шерсть, очевидно из оленьей шкуры, мох, мочалу и даже кусок пробки из поллитровки, принадлежавшей, очевидно, зимовщику-одиночке.

Налетел снежный заряд. Кто на Севере не знает этих внезапных снежных шквалов! Они чередуются со столь же неожиданными прояснениями, за которыми вновь следуют бешеные снегопады.

Как только прояснилось, «Красноярский рабочий» снялся с якоря и направился к острову Диксона, где стоял ледокольный пароход «Малыгин» – конвоир Карской экспедиции.

В этом году ледокол «Малыгин» провел десятки пароходов к устьям Оби и Енисея. Такая победа и не снилась зачинателям Карских экспедиций – Сибирякову, Михайлову, Сидорову! Никогда еще Карское море не видало столько вымпелов, не слыхало столько гудков. Впервые были проведены два парохода вокруг мыса Желания.

Легко синоптикам на Большой Земле в тиши метеорологических кабинетов прослеживать ветры, предугадывать капризы погоды на ближайшие дни. К услугам их – все станции мира. А вот в Карском море, где на север от Пясины ни жилья, ни радиостанции, трудно предсказать, куда уйдет ветер.

Но наши синоптики в тяжелых условиях первых лет советского полярного плавания, при отсутствии систематических сведений о погоде, вели свою работу настойчиво, преданно и в основном точно. Они давали верные прогнозы и отводили суда от льдов и штормов.

Синоптики ледокола «Малылин» предсказывали плохую погоду. Нужно было торопиться с уходом из Арктики. Близилась полярная зима. «Сакко» и «Крестьянин» последними уходили в том году из Арктики. Разговоры в кают-компании ледокола вертелись вокруг одержанной победы – крупной проводки пароходов в Карском море.

Командование распорядилось поднять пары в третьем котле, чтобы придать больше силы гребному винту. «Малыгин» шел полным ходом к Енисейскому заливу, куда из Игарки приближались последние лесовозы.

Было уже 10 октября. Начиналась полярная зима. Море затихло и покрылось молодым льдом. Не доходя Сопочной Корги, «Малыгин» загремел якорной цепью. Здесь была назначена встреча с транспортами, вышедшими из Игарки. «Малыгин» пробился сюда по сплошному молодому льду, покрытому свежей порошей. С верхнего мостика казалось, будто забрел он в самое сердце тундры. Кругом лежало сплошное белое поле. Узкая дорожка шла за кормой – след корабля.

Старший радист ледокола несколько раз давал радиопеленги «Сакко» и «Крестьянину». Для верности «Малыгин» протяжно сигналил хриплым гудком. Вдруг из сплошного тумана отделилось пятно. Через минутy оно стало ясней, и вскоре, будто сквозь кисею, можно было различить высокий корпус лесовоза, мачты, стрелы и трубу.

Это «Сакко» с грузом леса шел из Игарки. За ним в кильватере показался и «Крестьянин». Туман скрывал берега, и казалось, что корабли встретились в открытом, безбрежном море.

Круто за кормой ледокола повернул «Сакко». Капитан «Сакко» приветливо махал командованию ледокола и первым крикнул в рупор.

– Доброго здоровья!

– Доброго здоровья! – ответили ему ледокольщики.

Это были обычные слова. Но когда их слышишь в Карском море, которое замерзает на глазах, и, быть может, в последний день полярной навигации, эти простые слова, вырывающиеся хрипло из рупоров, глубоко волнуют людей.

Никогда еще в Карском море не было столь поздней проводки. Суда построились в кильватер и легли на курс вслед за ледоколом. Караван входил в лед. Все трещало, хрустело и шуршало в море и на судах. Люди долго не расходились с палубы и спардека, вглядываясь в туман и крошево ломавшихся ледяных полей.

В штурманской рубке ледокола, склонившись над столом, два моряка, два старых полярных волка, шагая по морской карте ножками блестящих измерителей, решали вопрос о том, начать или отложить на время поворот ледокола, а значит, и лесовозов.

«Малыгин» шел малым ходом, и за ним бодро двигались, светя ходовыми огнями, два лесовоза.

– Дмитрий Тимофеевич! Ледокол стал, упершись в тяжелое поле! – доложил вахтенный штурман командиру «Малыгина» Черткову.

Ручка телеграфа прозвенела, требуя от машинного отделения среднего хода. Но «Малыгин» не разломал льдины.

– Уж не хватили ли мы грунта? – затревожился начальник экспедиции Николай Иванович Евгенов.

Чертков быстро, несмотря на грузность, поднялся на мостик и дал задний ход. Три раза коротко прогудел ледокол, что означало: «Лесовозы, не следуйте за мной!».

Еще минута, и на грунте сидело бы три судна. Но с ледокола вовремя предупредили об опасности. В трудную минуту командование краснознаменного ледокольного парохода «Малыгин» (За участие в экспедиции по спасению экипажа дирижабля «Италия» в 1928 году «Малыгин» был награжден орденом Красного Знамени) прежде всего подумало о кораблях, которые доверились ему в густом тумане и дрейфующем льду.

Заслышав сигналы, лесовозы круто повернули в сторону. Их серые, большие и едва заметные из-за плохой видимости силуэты отдалились от ледокола.

Богатырским помелом гнал ветер ледяные поля на ледокол, зарывшийся днищем в твердый песок. Стучали высокие торосы, взбираясь на борт вздрагивавшего судна. Казалось, льды шли приступом на корабль, попавший в беду. Он скрипел, стонал, но не поддавался сжатию. Пришедший в движение ледяной покров не позволял промерить глубины вокруг корабля. На мостике не знали точно, куда направлять «Малыгина», чтобы не попасть на новые банки.

Отойдя на большие глубины, лесовозы легли в дрейф. Но наутро командование Карской экспедиции приказало лесовозам следовать самостоятельно. Авиаразведка подкрепляла такое решение. На всякий случай в помощь лесовозам был вызван ледокол «Ленин», стоявший в резерве в Югорском Шаре.

В каждый полный прилив «Малыгин» пенил винтом воду под кормой. Были откачаны балластные цистерны, заведены ледяные якоря, палубная команда выходила на лед для околки вокруг корабля. Но ни героическая работа всего экипажа, ни две тысячи восемьсот лошадиных сил не могли выpвать ледокол из цепкого песка. Экипаж обессилел от бессонных ночей.

Чертков созвал в кают-компании судовой совет из представителей всего экипажа. Капитан пришел с мостка, где дул леденящий ветер. Глаза его были воспалены, лицо багрово-красное. Короткими скупыми фразами он доложил совету о положении ледокола. Совещание решило возобновить работы машины при очередном приливе и попытаться ночью во время полной воды сняться с грунта.

Огромные ледяные поля выносились Енисеем со скоростью двух миль в час к месту вынужденной стоянки ледокола. Они лезли приступом, взбирались на верхнюю палубу и образовали с одного борта причудливые высокие навесы.

Близилась полярная долгая ночь. Мимо ледокола двигались в Карское море и мелкобитый лед, и большие поля.

На следующий день после аварии вдруг прояснилось, и в полутора милях открылся низкий, приземистый материковый берег, сплошь заваленный плавником. Жилья не было видно, но в бинокль с судна разглядели двух человек на берегу, видимо, наблюдавших за ледоколом.

Днем, когда сильно сжало, два юрака с малолетними детьми за плечами и двое русских в одеждах из оленьих шкур, рискуя жизнью, прыгая с льдины на льдину, добрались до самого борга бедствующего корабля. Оказалось, здесь зимует научно-промысловая экспедиция из Туруханска. Зимовщики, хорошо изучившие край, сказали командованию «Малыгина»:

– Вас могут спасти западные ветры. При западах вода поднимается здесь на полтора метра.

Ночью, когда начался прилив, снова полным ходом стала работать машина, запенилась вода за кормой, выворачивая из-под винта глыбы наторошенного льда.

Осадка «Малыгина» равнялась двадцати футам, сидел же он на семнадцати футах. Поднявшиеся восточные ветры гнали лед по заливу с бешеной силой. Возле «Малыгина» стоял первозданный хаос. Ледокол стонал, кряхтел, но пока выдерживал натиск.

Мощный винт корабля размыл под кормой большую промоину кофейно-рыжего цвета. Корма вздрогнула. Задвигался нос корабля и стал было, как недавно, дерзко рушить преграды. Все выбежали из помещений на верхнюю палубу, кричали от восторга, целовались.

– Пошли! Пошли! – слышались восторженные возгласы.

Однако радость оказалась недолгой. Меняя ходы, командир вырвал корабль из грунта, но протащил его всего несколько метров. «Малыгин» вновь остановился. И гребной винт зря пенил воду за кормой, раскидывая обломки блестевших на солнце полей и намывая на них грязную гущу с грунта. Кораблю не хватало, быть может, еще одной тысячи сил, чтобы выпутаться из песчаной косы, которая вплетала в себя его тяжелые обводы.

Между тем последние в Карском море лесовозы «Сакко» и «Крестьянин» благополучно продолжали путь. Они шли в битом молодом льду без конвоя к Югорскому Шару – единственным открытым воротам Карского моря.

Построенные Ленинградской северной судостроительной верфью, советские лесовозы отлично выдержали ледовое крещение.

На «Малыгине» ждали ледокола «Ленин», который вышел к нему на помощь.

Судовой врач «Малыгина» Чечулин, стоя с лотом на полубаке, следил, не тянет ли лот по грунту, не движется ли корабль. Вчера Чечулин лично делал обмеры вокруг корабля, смело расхаживая по дрейфующим льдинам. Его высокая фигура долго маячила поодаль на белых обломках, очерченных темными разводьями. Чечулин слыл не только отличным хирургом. Как лучший стрелок, он добывал на Диксоне свежее оленье мясо, как яхтсмен – участвовал во всех шлюпочных походах. Занимался и гидрологией.

Синоптики густо расчерчивали карту погоды изломанными линиями циклонов и антициклонов. Промышленники из диксоновской артели Буторина, возвращавшиеся в родное Долгощелье через Архангельск, вызвались помогать самоотверженному экипажу.

На ледоколе каждый был прежде всего членом экспедиции. Никто не считал себя в минуты опасности пассажиром на корабле. Все делали, что могли, для спасения судна, с которым крепко сроднились.

Ледокол не был готов к вынужденной зимовке. На нее не рассчитывали. Корабль снарядили на три месяца плавания. Но начальник научно-промысловой экспедиции из Туруханска обещал командованию «Малыгина» в случае необходимости закупить для экипажа оленей у юраков-кочевников. Кроме того, на берегу были склады муки и масла Комсеверпути.

Было решено часть людей списать с корабля и отправить зимним путем к железной дороге, а на судне оставить лишь десятка два моряков вместе с Чечулиным. Требовалось подобрать таких, которые были хорошо настроены, молоды, здоровы и могли легко перенести зимовку на бедствующем корабле. Этот отбор поручили Чечулину.

...В тесном судовом лазарете доктор осматривал команду. На палубе у дверей лазарета вмиг образовалась очередь. Некоторые были веселы, возбуждены, шумели, подшучивали над товарищами. Другие держались замкнуто, молчаливо.

– Маслобородов! – выкликнул доктор по списку.

– Есть! – ответил мaтpoc-беломор.

– На зимовку не боишься оставаться?

– А мне все едино. Оставаться, так оставаться.

– Семья есть?

– Жена и трое детишек.

– А с ними как будет?

– Об них колхоз позаботится.

Доктор выслушал его стетоскопом, мял мускулы, проверял рефлексы, заглядывал в рот. Зубы были дороже всего на зимовке.

– Ну и здоров же ты! – сказал Чечулин. – Позимуем вместе.

– Следующий! – высунулся Маслобородов из дверей лазарета, на ходу заканчивая одеваться.

– Эй, очередь, очередь соблюдай!

– Зимогоры, подходи! – кричали возле лазарета матросы.

– Я зимовки не боюсь, душа с нее вон! – решительно заявил один из кочегаров. – Я на всех фронтах молотил семь лет ровно. Мне что!

В комнату вошел совсем еще мальчик с задорно горящими глазами.

– Мигалев, 1909 года рождения, – отрекомендовался юный кочегар.

– На зимовку не боишься оставаться? Скучать по тебе никто не будет?

– Не будут. Наоборот, скажут, хорошо, что остался у чертей на куличках!

Доктор выслушал сердце кочегара.

– Работает, как «Павел Буре»! Да ты, кажется, к тому же и спортсмен?

– Так точно. Вроде спортсмен. Я в Мурманск из Восточной Лицы самостоятельно бот пригнал. Один был и рулевым и мотористом. Мне и винтовочку за то преподнесли!

– Ну, Мельник, как себя чувствуешь? – спросил доктор, осматривая другого кочегара.

– Доктор, у меня мигрень, кушать охота, а работать – лень!

– Ну, это ты на себя клевещешь! А здоров же ты! Мне, пожалуй, тебя не поднять!

– Кило восемьдесят пять наберется! Как в хорошем поросенке! Я спал. Меня ребята с койки за ноги стащили. «Беги, – говорят, – в лазарет! Доктор по стопке спирта выдает всем». А вы, должно быть, на зимовку отбираете? Так ее же не будет! Я как на вахту заступлю ночью, авралу – конец! Амба! Мы снимемся!

В лазарет вошел почерневший от масла машинист, снял пиджак и показал расписанное цветной искусной татуировкой тело.

– Долинин Петр! 1905 года рождения! Лет своих не знаю, со счета сбился! – шутливо отрапортовал машинист. – Мы, доктор, сговорились с Жоркой Мигалевым зимовать вместе. Просим разрешения.

– Да вы-то, кажется, женаты? А жена как же?

– Подождет! Зачем за моряка замуж выходила!

– Жалобы есть?

– Никаких! – решительно заявил Долинин.

Но не все так бодро относились к возможной зимовке. Иной подходил к доктору заметно побледнев, как школьник перед экзаменатором. Отвечал невпопад, называл вместо отчества фамилию, мучительно вспоминал свой возраст. Правда, таких набралось немного.

...Осмотр был закончен. Отбор людей произведен.

Командиру ледокола не спалось в эти трудные ночи. Надев вислоухую шашку, он выходил из каюты на спардек посмотреть на море: не принесет ли оно добрых вестей? Старый моряк, видавший виды, следил за дрейфом льда, быстрым течением и ветром. Он ждал западных ветров…

И когда забрезжил скупой рассвет, третий по счету на месте аварии, показалось капитану, что «Малыгина» отнесло за ночь несколько в сторону. Тотчас же он отправил на шлюпке людей с промерами по всем румбам. Подмерили глубины вокруг корабля; получились показания, отличные от вчерашних. Капитан не ошибся. Ледокол стоял на новом месте. Перед ним тянулась песчаная коса, а за ней шли уже такие глубины, где можно было ползти в большую воду днищем по грунту, размывая его винтом.

Шлюпку начали поднимать на борт, как вдруг оборвались кормовые тали. Шлюпка плюхнула в воду вместе с матросами, сидевшими в ней. Они цепко ухватились за банки. Им подкинули штормтрап и приняли на борт. Через десятfont-size:12.0ptь минут они, переодевшись, снова были на верхней палубе и вместе с другими поднимали шлюпку.

Наступили часы прилива. Кубрики и каюты опустели сразу, как только прозвенела ручка машинного телеграфа и, повинуясь ей, взбаламутил воду винт ледокола.

Все следили за тем, идет или не идет «Малыгин».

– Стоит, как нанятой! – неласково буркнул под нос почерневший от угля кочегар, выбежав наверх подышать минутку свежим воздухом.

– Идет! Идет! – закричал вдруг матрос, стоявший на лоте.

– Какое там идет?!

–span style= style=p class= Ходит! Ходит! – пуще прежнего вопил матрос.

– Пошел! – поддакнул кто-то

– Заело! – объявил спокойно боцман. – В грунт уперся.

– На полубаке! Какая глубина? – запрашивал отрывисто в рупор Чертков. И, получив ответ об увеличивавшейся глубине, радостно подтверждал: «В порядке!» – Ну как? – задорно спросил он старпома. – Дадим, что ли, полный вперед? – и рванул ручку машинного телеграфа.

Но радоваться было еще рано.

Все смотрели с верхней палубы, спардека и мостика на воду, на лот, льды, далекий берег. Одни кричали: «Идем!», другие – «Ползем!» И совсем уже не оставалось маловеров, которые утверждали, что «стоим на месте, не двигаемся».

Облачное небо хмурилось. По горизонту висели снежные космы, словно мокрые платки на просушке. «Малыгин» дымил густой черной тучей и потравливал белым облачком излишний пар из котлов.

– Честно сидим! – подытожил один из матросов, когда «Малыгин» вновь остановился.

Боцман с полубака закидывал лот и сообщал время от времени об одних и тех же глубинах.

На полубаке шла авральная работа: готовили буксир. Скоро должен был прибыть на помощь «Ленин». Идти на буксире было горше всего для моряка, и аврал проходил без энтузиазма. Между тем лесовозы сообщали, что вышли уже на чистую воду и полным ходом следуют к Югорскому Шару.

Вода под «Малыгиным» стала неожиданно убывать. Снова накачали баластные цистерны, чтобы корабль не перетащило на другие, более опасные банки. Оставалось ждать прилива и снова (в который раз!) биться за ледокол.

Эфир был полон аварийными телеграммами и «молниями».

Битва с морем за краснознаменный ледокол «Малыгин» возобновилась ночью, к концу третьих суток после начала аварии, задолго до полной воды. Это был последний бой людей и машины с грунтом, цепко державшим корабль в мучительном плену.

...Южные ветры постепенно перешли на норды. Море погнало воды на Енисей, стопоря его течение. Чертков считал, что это на пользу «Малыгину». Карское море, идя приступом на Енисей, поднимет воды в заливе, поможет ледоколу.

И капитан снова принялся вымывать винтом яму под кормой. Вот «Малыгин» стал заметно пошевеливаться. С бортов то и дело закидывали лоты. Вдруг льды будто поплыли назад, против течения, все быстрей и быстрей.

– Идет! Идет! – закричали со всех сторон.

Но кричали так уже не впервые, и с мостика не обратили внимания на эти возгласы.

– Пошел! Пошел» – продолжали кричать люди, свешиваясь с релинга и забрасывая лот.

В самом деле, ледокол как будто пришел в движение.

– Набрось! – крикнул сверху командир.

– Бурун под носом! – обернувшись к капитанскому мостику, раздельно, отрывисто отчеканил вахтенный.

– На полубаке! Набрось лот! – командовал с мостика капитан.

Слышались звонкие доклады с полубака.

– Так, так... – ободрял повеселевший Чертков.

Под нос корабля попало ледяное поле. Час назад такие поля жали борта ледокола, заставляя его скрипеть жалко и беспомощно. Но сейчас, будто в отместку, «Малыгин» так ударил по первой же льдине, что она захрустела и ушла под воду, как раненый зверь.

Под килем уже было много футов. Чертков дал «полный ход».

Когда в машинном отделении машинный телеграф прозвенел о полном ходе, из кочегарки, дававшей пары кораблю, дружно, хором, заглушая шум машины и грохот раскалываемых льдин, грянуло «ура».

– Идем!

– Сами идем!

– Без буксира!

– Молодчинище ледокол!

– Так я же говорил, что в мою вахту сойдем с банки.

Моя вахта посадила, моя же и сняла, – говорил кочегар Мельник.

И каждый старался похлопать Мельника по плечу, словно от него и в самом деле зависело спасение.

– Ура! Ура-а-а! – переливалось по кораблю, на верхней палубе, в кубриках, в красном уголке.

Вот показался «Ленин». Сквозь льды, туман, снежные заряды пробился он на помощь к своему собрату. Но «Малыгин» уже не нуждался в помощи. Он протяжно и гулко салютовал линейному ледоколу.

Все обнимались, поздравляли друг друга. За столом в кают-компании произносились тосты. Поднялся старший штурман погибшего «Зверобоя», следовавший на ледоколе в качестве пассажира. К нему обернулись, ждали, когда он, преодолев волнение, начнет речь.

Бокал вина дрожал в его руке, и красные капли падали на скатерть. Но сегодня даже это не беспокоило аккуратного буфетчика, прислушивавшегося к речам.

– Товарищи моряки, – начал штурман «Зверобоя», – вы меня поймете! Каждый моряк знает, как тяжело бросать судно, на котором плавал, с которым сжился. Это все равно, что хоронить очень близкого человека. Как трудно было нам, морякам, оставить наш славный «Зверобой» и следовать с вами в качестве пассажиров! «Зверобой» – это не первая жертва в битве за Советский Север. И вас тоже подстерегала гибель на мелях Енисейского залива. Но вы снялись, и я, как моряк, горячо вас поздравляю. Мы, зверобойцы, понимаем вашу радость и разделяем ее с вами. Мы вместе работали по спасению вашего корабля. Краснознаменному «Малыгину» – ура!

Грянуло громовое раскатистое «ура». И у многих затуманились глаза.

Дымя желтыми трубами, на которых горели алые пятиконечные звезды, шел ледокол «Ленин», а за ним в кильватер поспевал «Малыгин». Карское море зловеще молчало, сплошь затянутое молодым, крепким льдом. Оно будто онемело от изумления, увидев, что полярная зима не смогла остановить смелых советских моряков.