Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Макс Зингер. В битве за Север. Издательство Главсевморпути, Москва-Ленинград, 1948 г.
Неспокойная зимовка
1933
На «Урицком», дрейфовавшем во льдах Восточно-Сибирского моря, заболел цингой радист. По телу пошли багрово-синие пятна. Ноги отнялись. В каюту, где лежал больной, перетащили зуммер-пищик и аккумуляторы. Их поставили возле койки.
На мысе Певек круглосуточно слушали рацию «Урицкого». Одинокий пароход, отбившийся от каравана, зажатый льдами, таскало зимой в полярную ночь по всему морю, и никто не мог оказать ему существенной помощи.
Начались частые сжатия. Люди на «Урицком» ложились спать, храня на видном месте близ коек аварийные заплечные сумки. В них были коньяк, галеты, сахар, спички, бульон в кубиках, табак.
Свист, хруст, грохот предупреждали экипаж корабля о каждом начале ледового сжатия.
– Артисты приехали! – говорили матросы. – Опять начинается полярная музыка!
И Ледовитый океан стонал, гудел на разные голоса, не предвещая добра ни кораблю, ни людям.
В канун Нового года трещина во льду побежала черной змеей к самому пароходу и остановилась у его борта. Радист, пересилив боль, заставил свои плохо повиновавшиеся руки отбить на Певек флагману «Литке» о начале опасного сжатия. Затем он в изнеможении повалился на койку. Сообщение было сделано не для того, чтобы просить помощи. Каждый на «Урицком» знал, что такие льды, да еще зимой, не по силам и более мощному ледоколу, чем «Литке». Флагман просили: если, в самом худшем случае, утонет «Урицкий», пусть на берегу следят за морем – не выйдет ли какая-нибудь партия пешком на материк.
Сжатие льда к утру прекратилось, и некому было сообщить об этом в Певек, где неустанно слушали эфир вахтенные недремлющие радисты. Тогда сам капитан «Урицкого», знавший азбуку Морзе, стал медленно вызывать Певек и, еще не уверенный в том, слушают его или нет, отстучал: «Говорит «Урицкий»! Говорит «Урицкий»! Сжатие кончилось! Все благополучно!»
В экипаже «Урицкого» было много учащейся молодежи. Самому старшему едва минуло двадцать три года. Неожиданная и неспокойная зимовка в дрейфующем льду на Севере вычеркивала из жизни целый год учения. Но во Владивостоке предусмотрительно снабдили пароход учебниками, наглядными пособиями, картами, тетрадями. Здесь, среди льдов, в океане, открылись, как и на Певеке, морские классы. На занятия шли и кончали их, как в техникуме, по звонку. Учились при свете коптящих каганцов.
В классе было душно, тесно, полутемно. Капитан порой насильно выгонял ретивых учеников на свежий воздух поразмяться. Он заставлял зимовщиков находиться как можно больше и чаще в движении. В миле от «Урицкого» держалось ледяное поле без торосов. Это место прозвали «Горбылевкой». И на Горбылевке зимовщики каждый день вытаптывали снег во время прогулки. Отшагав положенное время, все возвращались к ожидавшим их на судне делам.
День и ночь в ожидании санной партии с зимовавших в Чаунской губе кораблей жгли возле «Урицкого» просмоленную паклю в ведре. Ведро поднимали высоко на мачту. Это была дымовая сигнальная вышка. Она курилась постоянно, словно камчатская сопка. Дым должен был служить сигналом для пробирающихся с материка людей.
На мостике «Урицкого», очищенном от снега, вахтенный часами всматривался в горизонт, искал в бинокль затерявшиеся среди торосов нарты. Все на пароходе ждали «свежатинки», писем от друзей с Певека, курительной бумаги, спичек и журналов, выходивших на главной зимовке в Чаунской губе.
А с экспедицией было так.
...Собачьи нарты снаряжались под кормой ледореза «Литке». Их окружили, моряки трепали пушистых собак, но те не обращали внимания на человечьи ласки и безмятежно дремали, свернувшись возле нарт клубком. Зато когда каюр-чукча достал мороженую нерпу и начал рубить ее топором, вмиг оживала вся свора. Она принималась выть на разные голоса, будя затихший ночной «Чаунград», как в шутку прозвали моряки место зимовки. Вцепившись в нерпичье мясо лапами, псы остервенело грызли его, повизгивая от удовольствия и хрюкая, точно поросята.
Перед самым отъездом из Певека к «Урицкому» начальник зимовки судов Бочек вручил уходившему во главе нартяной партии штурману Матиясевичу подробную письменную инструкцию. В ней было указано, как провести операцию с наибольшим успехом.
Нарты заскрипели по снегу и вскоре скрылись за горизонтом. Шелагские чукчи удивлялись, заслышав скрип нарт. Их поражал зимний поход в открытое море, где каждого человека, как они думали, неминуемо ждет смерть.
Утром замела пурга. Не видно стало ни гористых высоких берегов, ни ледовитого моря. В пургу казалось, что дня вовсе не было, а он и в ясную погоду был такой короткий, что никого не успевал порадовать.
Пурга бушевала три дня. Приходилось отсиживаться в ярангах. Варили чай, напоминавший по цвету пиво, курили листовой, зверски крепкий табак. Когда стихла пурга, открылись горные берега, и стал виден океан, ощетинившийся высокими торосами, Матиясевич взобрался вместе со своим спутником, штурманом Тарасовым, на сопку и оглядел горизонт в морской бинокль. «Урицкого» не было видно, нигде не чернело ни одного разводья.
Тарасов был уже пожилой человек. Он начинал свою жизнь парусным моряком. Морское дело знал и любил. Он сам на «Литке» сделал шлюпку-ледянку, готовясь заранее к зимовке. Оба моряка были рослые, статные, не боялись трудностей пути, сами вызвались идти с санной партией и твердо верили в успех задуманного дела. Им хотелось повидать товарищей, попавших в тяжелую беду, помочь им, поддержать.
Чукчи перевязали нарты, накормили собак, и с утра нартяной поезд выехал в море на звучный лед. Отдохнувшие собаки тянули дружно. Торосы попадались небольшие, только мешал рассол, выступивший на ровном льду, – в нем вязли полозины нарт. Не прошли и трех миль, как ледяной путь стал портиться. Собаки, сбивая лапы, карабкались на вершины крутых торосов. Нарты скатывались и вонзались в глубокий, пушистый снег. Отряд часто останавливался. Чукчи крепили ослабевшие перевязки и снова подгоняли собак криком. Собаки боязливо оглядывались на погонщиков и тянули из последних сил. Вслед за Матиясевичем и чукчи не раз взбирались на высокую гору, высматривая в море пароход, но не видели его.
Собаки часто ложились на снег и принимались усердно зализывать окровавленные лапы. Люди делали небольшую перекурку и вновь шагали по льду, вытаскивая нарты из ледяных, заснеженных капканов. Несмотря на мороз, всем была жарко даже в легких ватниках. Торосы становились крупней и гуще. Там, где неожиданно встречались ровные поля, собаки неслись, забыв об израненных лапах.
– Стой! Стой! – вдруг закричал Матиясевич.
– Та-а-а! Та-а-а! – подхватили чукчи.
Собаки передней нарты с хода попали в полынью, подняв облако брызг. Нарты остановились у самой кромки льда, чуть свесившись над водой.
Собаки барахтались в ледяной воде, жалобно визжали, отчаянно били лапами, пытаясь выбраться на лед. Чукчи вовремя подбежали к штурману и схватили за грядку нарт. Собак хватали за загривки и легко, как щенят, выкидывали из воды на лед. Почувствовав под ногами ледяную твердь, они приходили в себя, катались по снегу, сушили свои намокшие шубы. Люди бросали в полынью обломки торосов, делали мост. Мороз быстро спаивал льдины. Не успели собаки обсушиться и согреться – мост был уже готов. Разогнав нарты и крича на собак исступленными голосами, чукчи быстро перемахнули через разводье. Мост выдержал.
Не отъехали от полыньи и двух километров, как раздался крик с задней нарты:
– Ногу сломал!
Все бросились к нарте. Собаки воткнулись в снег, обрадовавшись неожиданной остановке. Штурману Тарасову придавило грузом правую ногу, ниже колена. Бедняга лежал под нартой, опрокинувшейся на подскоке. Товарищи попытались было освободить штурмана, но только ухудшили его положение. Тогда все разом ухватились за нарту и приподняли ее вместе с грузом. Тарасов отполз на руках в сторону. Он тихо стонал, покусывая губы и ни на кого не глядя. Его мутило от сильной боли. Товарищи осмотрели раненую ногу. Дальше идти было нельзя. Предстояло возвращение. И это после того, как добрая половина пути до «Урицкого» уже была проделана с такими трудностями и лишениями!
Нога распухла, и штурман не мог ею двигать. Делать было нечего. Беднягу привязали к нарте, и караван повернул обратно по старому следу. Еще дважды ночевали на льду, прежде чем показался мыс Шелагский. Столько трудов потратили впустую! Шли молча. Еле волокли ноги за нартами. А ведь там, в Певеке, думали: «Наши уже на «Урицком!» При одной мысли об этом щемило сердце. Однако Матиясевич решил твердо, что как только сдаст больного штурмана, направится вновь к «Урицкому». Он возьмет с собой капитана Мана, самого молодого из командиров во всем караване.
...Ман тотчас согласился идти вместе с Матиясевичем во льды к «Урицкому». Тарасова поместили в лазарет на Певеке. Ухаживал за ним флагманский врач, старый полярник. Нога вскоре зажила.
Верный компас привел Матиясевича и Мана к нартяному следу. По следу собаки бежали охотней и быстрей, чем в первый раз. Впереди была нарта Матиясевича, а на последней ехал радист, которого везли на смену заболевшему.
В высоких грядах торосов не приходилось прорубать дороги, как прежде, пешнями. Она была просечена до места, где Тарасов повредил ногу.
Трое суток двигались нарты в ледяных теснинах океана. На четвертое утро Матиясевич, взобравшись на высокий торос, как на поморский глядень, закричал восторженно:
– «Урицкий»!
Все подбежали к Матиясевичу, вглядывались в бинокль. Кто кричал, что видит «Урицкого», как на ладони, кто разводил беспомощно руками и говорил угрюмо о мираже. На пятое утро всем стало ясно, что «Урицкий» действительно виден. Уже виднелись среди льдов мачты и трубы парохода. Собаки, почуяв дым, заметно прибавили шаг. Но хоть близко было до желанной цели, все же пришлось морякам снова ночевать на льду. Разбили тесную палатку, разожгли примус, стали чаевать. Тепло вернуло прежнюю бодрость. Под брезентовыми сводами закопченной палатки звенел смех.
Ночью Матиясевича разбудили шорохи. Моряк, захватив винтовку, выполз из палатки и увидел медведя. Зверь не спеша уходил на восток. Матиясевич на бегу прицелился. Медведь рухнул. На заснеженном льду дымилось кроваво-красное пятно.
За торосистой грядой дорогу прервала широкая полынья, подернутая тонкой ледяной коркой. На запад она шла далеко, на восток сужалась и переходила в ряд трещин.
Матиясевич повернул собак на восток. Здесь недавно прошел ледяной вал высотой в восемь метров. Люди двигались по ледяной каше, только начинавшей смерзаться. Казалось, ненадежная дорога ходит волнами под гружеными нартами. Вода в разводьях дымилась на морозе, и закраины затягивались ледяной корой.
Не желая волновать зимовщиков «Урицкого», отряд подвигался молча. Не подавали голоса и прибавившие шаг собаки. Вдруг Матиясевич с передней нарты заметил, что вахтенный на «Урицком» сбежал со спардека. Не прошло и минуты, как грянули три залпа. На «Урицком» салютовали в честь прибывающих с берега гостей.
Приехавших забросали вопросами:
– Как добрались?
– Как жизнь на Певеке?
– Чем помочь?
– Что развязать?
Гостей обнимали, целовали. Всем хотелось знать, что делается на главной зимовке в Певеке. Переходя из объятий в объятия, Матиясевич вглядывался в лица товарищей и не узнавал или с трудом узнавал их. Все обросли бородами и усами, побледнели, пожелтели.
– А мы вам свежатинки привезли, – похвастал Матиясевич, показывая на медвежью тушу, принайтовленную к нарте.
– Если в нашем районе охотились, то медведь все равно считается нашим, – пошутил капитан. – Ведите гостей в помещение! – приказал он вахтенному.
Подбежали матросы и стали качать Матиясевича, а за ним и Мана. Камлейки гостей заиндевели, сделались жесткими. Малахаи закуржавели, усы обледенели. Гостям помогли раздеться и повели в помещение, где топились камельки. Собак распрягли и задали им обильный корм. Кабысдох, единственный судовой пес, дружелюбно виляя хвостом, подошел было к нартам знакомиться с собаками, но передовой пес так хватил его за шею, что тот, виновато визжа, вмиг побежал обратно к пароходу, где, видно, надеялся на защиту матросов и кочегаров.
– Курительной бумаги привезли? – спросил Матиясевича боцман «Урицкого» после обмена приветствиями. «Бумажный вопрос» был одним из острых на зимующем пароходе.
– Сто двадцать пачек!
– Добро!
...Побудку на «Урицком» сделали, как обычно, в семь утра. Буфетчик позвонил в колокольчик. Зимовщики и гости стали торопливо одеваться. Все были оживлены и говорили только о новостях с материка. После завтрака молодежь осталась в кают-компании на занятиях. На пароходе, окруженном торосами и, казалось, обреченном на гибель при первом сжатии льдов, матросы готовились быть штурманами, кочегары – машинистами и механиками. Капитан считал безделье в северных широтах особенно вредным для здоровья и настроения. Каждый час был расписан, и расписание строго соблюдалось. На физкультурной зарядке можно было видеть весь экипаж парохода.
Матиясевич торопился в обратный путь. Хотелось скорее доложить Бочеку о том, что видели на «Урицком», в чем экипаж нуждается и какая потребуется судну помощь весной.
Под ружейный салют нарты тронулись в обратный путь. В тот же день в судовой стенгазете была помещена статья, озаглавленная коротко: «До свидания!» Ее успели прочитать, уезжавшие моряки.
...Нарты возвращались порожняком по своим старым следам. За несколько дней льды переместились. Местами следы разрывались, и их находили далеко в стороне, после тщательных поисков. Рассол, выступивший на льду, мешал уставшим собакам.
С особыми предосторожностями везли больного радиста, снятого с «Урицкого». Больной терпеливо сносил тяготы необычного пути. Он не жаловался на ушибы. Его занимали мысли о приезде в Певек. Радист твердо верил в свое выздоровление.
На ночевках говорили о грядущей весне, о родном Владивостоке. Засыпали, тесно прижавшись друг к другу, на снегу возле собак.
...Бочек, привычно почесывая руки, шагал по верхнему мостику «Литке». Матиясевич молодцевато рапортовал начальнику о завершенном нартяном переходе и о положении «Урицкого». На флагмане был поднят приветственный сигнал в честь возвратившихся моряков.
...Матиясевич сдержал данное им слово. Вместе с Маном он снова побывал на «Урицком».
Июнь шел к концу, но Чаунская губа стояла все еще по-зимнему. Солнце светило круглые сутки. Люди ходили в черных и дымчатых очках.
Еще с начала марта Бочек отправил часть штурманов и матросов для описи берега Чаунской губы. Начальник экспедиции, зазимовавшей в Певеке, хотел исправить старые морские карты и вместе с тем несколько скрасить однообразные дни. Но никогда время не тянулось так томительно, как в июне.
С судов снимали тесовую обшивку. Матросы с песнями прокрашивали высокие борты пароходов, словно готовясь к смотру. В море сбрасывали с палубы зимовочный мусор. Снег почернел от пустых консервных банок и от дыма готовившихся к выходу пароходов.
Вдруг в самом конце июня неожиданно запорошило. Все опрятно побелело и снова печально напомнило о длительной зиме. Но лето шло неуклонно к чукотским берегам. Гуси и утки прилетели с юга и, изнеможенные, садились на берег для отдыха после тяжелого пути. На камбузе стало пахнуть жареной дичью.
По утрам все смотрели на север ледяной губы. Искали разводья. Бочек, не доверяя себе, иногда обращался к капитану «Литке» Николаеву:
– Скажите, Николай Михайлович, вон там, слева, не кажется ли вам, что чернеет разводье?
Капитан Николаев долго, пытливо всматривался в тяжелый морской бинокль и медленно, негромким голосом отвечал:
– Ах, если б это было в самом деле разводье!
После этого оба молча уходили в каюты.
...30 июня капитан «Урицкого» радировал, что лед близ самого борта дал трещину, идущую на север. Через несколько часов после первого известия было принято другое: большое поле отделилось от правого борта «Урицкого» и отошло несколько на север. Это означало, что при следующем сжатии льдов «Урицкий», уже лишенный своей ледовой подушки, может быть легко раздавлен. Капитан радировал:
«Вырубаем майну во второй половине ледяного поля, держащей «Урицкого» за левый борт. Полагаю завести судно в искусственно созданную во льду бухту и этим попытаться спасти корабль во время сжатия».
Моряки «Урицкого» рубили пешнями лунки и опускали в них банки с аммоналом. Команда взрывала лед вокруг судна, торопливо делала для него бухту во льду. Работали по авралу все вахты. На корме «Урицкого» развевался задымленный, прокопченный красный флаг. Он говорил об упорстве советских моряков в тяжкой битве со стихией Севера.
..Хоть не видно еще было в Чаунской губе ни трещин, ни разводий, но Бочек приказал поднимать пары на ледоколе и готовиться к походу. Зазвенел машинный телеграф, молчавший слишком долгое время. Бочек долго совещался с Николаевым. Решили идти береговой прогалиной, только бы приблизиться к «Урицкому».
«Литке» безмолвно покидал место своей зимовки у Певека. Он пробирался вдоль берега в податливом, изъеденном льду. В первый день было отмечено на карте двадцать миль пройденного расстояния. Это казалось для всех радостной неожиданностью. Но у мыса Шелагского льды стояли так же плотно, как в осенние дни прошлого года, когда «Литке», видя бесплодность своих попыток выручить «Урицкого», повернул на зимовку в Чаунскую губу.
– Алексей Михайлович, – обратился Бочек к Матиясевичу, – надо будет посмотреть с Шелагского, не виден ли «Урицкий».
С гор было видно далеко. Рефракция высоко поднимала льды, и они казались сказочными строениями. Вокруг в ледяном безмолвии высились башни неведомых крепостей, колоннады великолепных храмов и дворцов...
– Вижу «Урицкого»! – вдруг радостно объявил на мостике Бочек.
Рефракцией подняло «Урицкого», и он казался огромным лайнером среди льдов. Море все еще было покрыто льдами, будто саваном.
Вдруг лед стало ломать. «Литке» получил возможность двигаться в желанном направлении. Но тяжелые перемычки порой преграждали ему путь. Ледорез брал препятствия с разбега. Он колотил полярный лед, дрожа всем корпусом, взбирался на льдины, проламывал их силой своей машины и продвигался вперед. За сутки прошли всего пять миль.
«Немного», подумал Бочек, тоскливо засматривая в морскую карту, исколотую штурманским циркулем.
От частых ударов снова потекла носовая часть корабля, и заработали помпы. Разводья не открывались. Глядя на закрытое льдами море, Матиясевич ходил по мостику и сквозь зубы цедил:
– Поехал жениться – не стоит торопиться!
Это была любимая поговорка старого полярника Миловзорова.
Бочек задумался и не слушал штурмана. Бункеры «Литке» оскудели. Флагман вышел на помощь к «Урицкому» с четырьмя сотнями тонн угля. Эти жалкие крохи были взяты со всех зимующих кораблей понемногу. За две недели хода и вынужденных стоянок почти половина топлива была сожжена, и вставал проклятый вопрос о возвращении. А капитан «Урицкого» настойчиво радировал о необходимости вывоза больных на берег.
...Заболевших цингой выносили ежедневно на верхнюю, залитую солнцем палубу. У капитана «Урицкого» кровоточили десны. Он приказал вахтенным будить его ночью каждые два часа, чтобы не залеживаться и не поддаваться начинавшейся болезни. Руки и ноги заболевающих наливались страшной тяжестью, становились как бы чужими. И все же капитан, разбуженный вахтенным, спускался на лед с товарищами из команды. Было нестерпимо больно ступать на носок и пятку, но капитан ходил и заставлял других превозмогать боль. Он считал, что движение мешает развитию болезни.
Когда над судном пролетала чайка, кто-нибудь из больных печально острил:
– Витамин «С» летит!
Так называли на «Урицком» всякую живность. Этим шуткам уже никто не улыбался.
...Капитан Николаев не хотел первым намекнуть Бочеку о повороте. Бочек не желал сам предлагать Николаеву возвращение к мысу Певек. «Литке» стоял близ Шелагского, жег уголь – свою кровь, свою силу, тонул и откачивал воду, поступавшую к нему внутрь через израненный корпус.
Ранним солнечным утром, 15 июля, когда ослепительно сверкало ледяное море, Бочеку минул сорок один год. Ему захотелось перекинуться с кем-нибудь из товарищей теплым, хорошим словом. Он вошел в капитанскую каюту. Николаев был уже одет, побрит и сидел на диване, читая книгу. В тот момент, когда Бочек вошел в капитанскую каюту, книга выпала из рук капитана, рука с потухшей папиросой как-то безжизненно отвалилась. Глаза смотрели, точно неживые, в одну точку. Капитан тяжело задумался. Никогда еще таким не видел его Бочек. Куда девалась привычная невозмутимость Николаева!
– А знаете, Николай Михайлович, что я думаю? – деланно серьезным тоном спросил Бочек.
Николаев встрепенулся, в глазах блеснула надежда.
– Я думаю, что при хороших обстоятельствах всякий дурак может быть начальником экспедиции, а вот в тяжелых условиях попробуй-ка!
И Бочек, улыбаясь, похлопал по плечу капитана. Тот посмотрел на начальника. Хмурь сразу исчезла с лица. Бочек и Николаев звучно рассмеялись. Стало веселей.
Перед обедом Бочек еще раз заглянул к капитану. Лицо начальника на этот раз сияло неподдельной радостью, и Николаев сразу понял все.
– Вот это, Николай Михайлович, именинный подарок! Уважил старик-океан! Появилась трещина в поле. Лед разводит! Образуется канал. И бог нашей полярной погоды Радвиллович клянется всей своей наукой, что лед скоро разберет. Поднимайте пары!
– Тагам акальпе! Вперед скорей! – подхватил Николаев.
Вновь зазвонил машинный телеграф. Это означало: Приготовиться!»
Разводье ширилось. Вскоре из тонкой трещины образовался извилистый канал. Он шел по направлению к «Урицкому».
Сначала малым, затем средним ходом ледорез пошел по каналу. Через несколько часов на белом от льдов океане показались совсем близко, милях в трех, трубы и мачты «Урицкого».
Все люди на «Урицком», больные и здоровые, собрались на верхней палубе и следили за изумительным бегом «Литке» во льдах. С «Урицкого» не видно было узкого канала, по которому летел, словно на крыльях, ледорез. Все молча переглядывались, как бы опасаясь вспугнуть радостный сон.
Вдруг разводье резко повернуло в сторону, на север. «Литке» остановился. Бочек приказал начать форсировку поля, отделявшего теперь флагман от «Урицкого».
И снова задрожал корпус ледореза, с силой разбивая торосы. Изъеденный летним солнцем лед стал податливым, и после каждого разбега флагман уходил вперед на несколько корпусов. Трещина во льду снова бежала в сторону «Урицкого». Вахтенный штурман Козловский щурил узкие глазки, попыхивая трубкой, и то и дело посматривал в бинокль.
«Теперь наша взяла! – говорили его смеющиеся глаза. – Часом раньше, часом позже, а к «Урицкому» подойдем!
На «Урицком» приветственно стреляли в честь приближавшегося спасителя. Несколько человек, не вытерпев, сошли на лед и побежали навстречу ледорезу.
Ночью 17 июля, когда сияло полуночное солнце, «Литке» стал возле борта «Урицкого». Началась приемка угля для обратного похода в Чаунскую губу.
Разбогатев угольком, «Литке» взял «Урицкого» вплотную к корме на буксир и повел к Колыме, где собрались остальные суда экспедиции. «Урицкий» отдал буксир и пошел своим ходом вслед за ледоколом. Вот показались мачты и трубы судов экспедиции. Они стояли на якорях, готовые к разгрузке.
– Застопорить машины! – приказал Бочек. – И никаких ответных сигналов, если нас будут приветствовать!
– Есть! – удивленно согласился Николаев. А сам подумал: «Блажит Александр Павлович на радостях».
Торжественно загудел «Сучан» – младший флагман экспедиции. Капитан Караянов на «Красном партизане» дал басовитый протяжный гудок. Вот загудели и все остальные пароходы. Но «Литке» молчал. Безмолвствовал и «Урицкий».
– Так как же, будем молчать? – озабоченно спросил капитан.
– Никаких ответных сигналов! – упрямо повторил Бочек. «Вот характер!» уже в сердцах подумал капитан.
На всех судах подняли приветственные флажные сигналы: «Добро пожаловать!»
«Литке» не поднимал ответных сигналов и не двигался. «Урицкий» нехотя, в силу инерции, обогнал его.
Очутившись впереди флагмана, «Урицкий» волей-неволей должен был ответить первым на приветствия. Он трижды протяжно отсалютовал гудками и поднял флажной сигнал: «Благодарю».
Тогда Бочек почесал легонько руки (что делал в минуты радости) и сказал оживленно, добившись, наконец, своего:
– Вот теперь и нам можно! Никто на «Урицком» не скажет, что все приветствовали начальство, флагмана. Салютовали героям! «Урицкому», его людям! Они это заслужили: Поздравим и мы «Урицкого»!
После разгрузки суда направились домой во Владивосток.
...У Биллингса льды ненадолго задержали колонну, да еще у Колючина напоследок энергично поработал ледорез. Цементные заделки в носовом трюме отвалились, и морская вода усердно хлестала в утробу корабля. Работали помпы, но вода не убавлялась. В первом трюме она добралась до коммингсов, когда колонна во главе с флагманом выбралась на чистую воду Берингова пролива за мыс Дежнев.
– Спустить водолазов в трюм! – приказал Бочек.
Николаев стоял у трюма и следил за тем, как спускались водолазы. Они быстро очистили сетки трубопровода, всасывавшего трюмную воду. Помпы, надсаживаясь и пыхтя, качали ее.
...«Литке» входил в залив Провидения. Скалы, изрезанные полосами еще не стаявшего снега, высились над заштилевшими водами залива.
На судах вспоминали недавние дни беспокойной зимовки «Урицкого». Все же покинули Арктику, не оставив на ее земле ни одного могильного знака.
Над кораблями кричали чайки. Светило радостное солнце. С берегов пахло мхом и дымом яранг. Удивленные нашествием судов, пытливо выглядывали из воды нерпы.
Моряки уходили из Арктики, твердо уверенные в окончательной победе над северной стихией.
Первая Ленская
1933
Тревожная ночь. На верхней палубе ледокола «Красин» ждут появления водолаза. След водолаза пузырится. Доктор Чечулин стоит с секундомером, отсчитывая время.
– Идет! Идет! – закричали сразу несколько голосов.
Все придвинулись к релингам.
Наподобие подводного чудовища выходит из моря человек в скафандре. Он взбирается по трапу на корму ледокола, кладет огромные резиновые лапы на плечи товарища и покорно наклоняет голову, большую, шарообразную, со стеклянным окошечком для глаз. Металлическую голову отвинчивают. С резиновых лат ручьями стекает вода.
Водолаз заметно побледнел: видимо, не легко работать под водой, тем более когда это воды холодного Карского моря.
– Ну что? Как? – торопливо спросил старший механик.
В ответ – решительный взмах рукой, словно многопудовой палицей. Ясно всем – винт ледокола срезан начисто! Из трех винтов осталось два, да и те не в порядке.
Постояли моряки на корме и молча разошлись, словно с похорон.
В каюте начальника экспедиции горит настольная лампа. На диванчике валяются радиограммы.
В каюте душно, накурено до одури. Здесь своеобразный консилиум. Да это и на самом деле так.
– «Красин» теперь – баржа! – говорит капитан Легздин. – Случилось то, чего я опасался. Сломан вал левой бортовой машины. Потерян винт. Теперь ледокол бессилен помочь первой Ленской экспедиции. И по чистой воде он в состоянии делать всего шесть-семь узлов.
Капитан обращается к старшему механику.
– Вал сломан. Что мы можем предпринять для того, чтобы восстановить ход ледокола?
Механик уныло качает головой:
– Требуется сухой док... В Карском море нашими силами в короткий срок ничего не сделаешь!
Начальник экспедиции шагает по каюте, морщит лоб, сдвигает брови.
– Ленскую ликвидировать не будем! Это не поход шхуны «Белуха»! Грузы нашего каравана ждет Якутия. Надо вывести «Красина» из льдов! Зимовка для него в этом положении рискованна и означает потерю целого года.
Без стука открывается дверь в каюту. Просовывается рука с листком радиограммы.
Новое осложнение. Три корабля Ленской экспедиции попали в ледовое сжатие. Непосредственная опасность угрожает «Володарскому». Необходима срочная помощь. Придется вызывать «Сибирякова», находящегося неподалеку.
Начальник морской проводки капитан Сорокин, присутствующий при разговоре, покусывает свои мощные усы – эту обязательную принадлежность старого морского волка – и упорно молчит.
– Ну что же, Михаил Яковлевич, ликвидируем Ленскую? – спрашивает его начальник экспедиции.
– Нет, Ленскую ликвидировать подождем. Мы слишком близки к цели. Теперь надо надеяться на погоду. А там посмотрим... На «Красина» надежда, конечно, плоха.
«Льды нажимают сильнее. Требуется немедленно приход «Красина», радирует капитан «Сибирякова».
Легздин молча встает с дивана и тихо закрывает за собой дверь, словно выходит из комнаты больного. Вскоре слышится звонок машинного телеграфа. Сегодня он звучит особенно тревожно.
Слышно в каюте, как громоздится «Красин» на большое торосистое поле. Идет ледокол. Шумит ледокол. А может быть, все это сон? И целы винты корабля? И он по-прежнему силен и по-прежнему прокладывает Северный морской путь в Якутию?
Снова входит Легздин. В глазах радостные огоньки.
– Мы еще повоюем. Знаете, я сам не верил, но «Красин» слушается руля, он колет лед. Нет, мы еще повоюем!..
Каюта пустеет. Все поднимаются на верхний мостик.
Хрустит лед под «Красиным». Ледокол продвигается вперед. Правда, он задерживается по временам у таких льдин, которые шутя раскалывал еще совсем недавно. Требуются повторные разбеги. Но все же он не стоит, он идет вперед.
Вот на горизонте показался вкрапленный черными точками во льды караван ленских судов. «Красин» оставил их, чтобы уйти в ледовую разведку. Там он и лишился винта.
Вспоминаются слова старых моряков о том, что корабль, как живое существо: рождается, живет, работает, борется, умирает.
«Красин» живет, работает, дерется со льдами, не сдается,
В воздухе машина Анатолия Алексеева. Он вылетел к судам первой Ленской с мыса Челюскина. Заветный мыс. Как долго стремились к нему советские моряки и летчики. Работу рации самолета «СССР Н-2» слушает радист «Красина». Вот самолет над караваном. Моряки смотрят с надеждой на летящую машину.
Самолет делает два круга и затем проходит низко над мачтами «Красина».
– Он указывает нам курс к чистой воде, – объясняет Легздин старшему помощнику и с несвойственной ему торопливостью идет к компасу, чтобы заметить рекомендованный летчиком курс.
«Красин» бьется во льдах.
По горизонту вытянулось длинное черное облако. Это наш дым, дым флагманского корабля.
Неожиданно на помощь морякам приходит ветер. Он шевелит лед, образует разводья. «Красин» освобождает пароходы из ледяного плена. Все небо в дыму. Поход на Лену продолжается.
Свободная дорога для каравана открылась совсем неподалеку, только не по курсу, а южнее. Надо было отступить немного с ранее завоеванных позиций. Не будь самолета, моряки никогда бы не решились на такой маневр. Свободный путь указал нам Алексеев.
Суда стремительно прорвались в пролив Вилькицкого к мысу Челюскина. Не силой взяли Карское море, а искусством.
Медленно сползает с пароходов и берегов кисея тумана. И взору открывается изумительная картина. Впервые у самого крайнего северного мыса Евразии собралось столько кораблей. Кроме судов первой Ленской экспедиции, здесь и ледокольный пароход «Челюскин». Он следует на Дальний Восток Северным морским путем. Иссиня-зеленые воды пролива Вилькицкого в беляках. Порывистый ветер свистит в оснастке судов. Любо ветру поиграть в паутине такелажа.
Под самым берегом, там, где начинается тропинка к радиостанции, особенно много льда. Его пригнал сюда нордовый ветер. На берегу у построек бегают собаки. Их много – серых, кофейных, белых. Они подпрыгивают высоко, лижут людям руки. На козлах просушиваются шкуры белых медведей и морских зайцев.
В доме тишина. На оленьих шкурах спят два зимовщика. Они просыпаются и удивленно смотрят на моряков, пожаловавших к ним в гости с ледокола. Целый год они не видели ни одного нового человека. Висит стенгазета «Северный форпост». Портрет Сталина в военном кителе.
Зимовщикам надоела медвежатина. Они скармливали ее собакам, которые настолько ожирели, что с трудом двигаются. Десять тонн мяса поели собаки на мысе Челюскина в первую зимовку.
Много белух шло с востока на запад. Звери пытались пройти в Карское море, но вскоре вернулись, дымя высокими фонтанами. Белым китам помешал непроходимый лед.
Олени пришли к проливу Вилькицкого в середине июня. Весенний ход песца был дружным и сильным, но коротким.
В феврале у мыса Челюскина в проливе образовалась полынья. Челюскинцы у самой полыньи убили на льду большого моржа. У брошенной туши медведи устроили себе харчевню. Здесь зимовщики и брали медведей.
Распрощавшись с мысом Челюскина суда первой Ленской экспедиции идут вперед без ледокола. Пароходы лавируют между льдами в море Лаптевых. На вторые сутки похода начинает покачивать. Встречная зыбь – признак близости чистой воды. С востока движется яростный шторм. Задраиваются люки с двойной страховкой, найтовятся ящики и бочки на верхней палубе.
Путь к Лене свободен. Теплоход «Пятилетка» вызван с Диксона в море Лаптевых. Он пройдет в устье Лены и останется на великой сибирской реке для постоянной работы.
...Море Лаптевых вздымается все в бурунах и пене. Оно стучит грозными накатами в борты пароходов. Сюда, в незнаемые воды, еще никогда не заходили караваны судов.
На горизонте по курсу головного парохода показалась высокая скала. Ее приняли сначала за остров, не помеченный на карте. Но чем ближе подходили корабли, тем становилось яснее, что скала движется навстречу каравану и отвешивает морю поклоны. То был аквамариновый айсберг, пригнанный, очевидно, течением и ветрами с Северной Земли.
Накаты ударялись об айсберг и дробились в мелкие брызги. Как фонтаны китов, водяная пыль разбитых вдребезги волн поднималась высоко к свинцовому небу, выше самого айсберга. Наветренная часть ледяной горы была изъедена волнами, и казалось, будто гора разинула ледяную пасть.
Художник Рыбников пролетел над Енисеем, побывал на графитовых рудниках Курейки, в полярном порту Игарке и с острова Диксона пошел на «Володарском» в Лену. Придерживая одной ногой мольберт, качающийся вместе с пароходом, Рыбников записывал в свой художественный «блокнот» первый встреченный им айсберг.
После пяти бурных дней ветер и волны угомонились. Накаты перестали стучать в борты корабля. Появились крикливые чайки. Они пикировали над самой палубой «Володарского». Гуси табунами проходили над мачтами. Утки низко тянули над водой, едва не касаясь крылом волны. На миг выглядывало скупое северное солнце.
Под вечер открылись разорванные рефракцией гористые берега.
Коротковолновая радиостанция Тикси сообщала, что за поздним временем все буксиры уведены вверх по Лене. Нечем будет подводить баржи к пароходам для их разгрузки. И здесь, в устье Лены, как в прошлом году на Колыме, никто не верил в приход морских судов.
Пароход «Правда» не нашел входа в Нордвик. Глубины не позволили ему зайти в бухту. Коснувшись грунта, он снялся с мели и проследовал на север в бухту Прончищевой. Там разгружался ледокольный пароход «Русанов.
«Пятилетка» сообщала радостную новость. Она включилась в первый Ленский поход и идет не одна. У нее на буксире лихтер с углем и горючим. Она прошла уже мыс Челюскина.
Темная, густая ночь. «Володарский» гудит протяжно. Он уже в бухте Тикси. Ветер далеко разносит морские приветы корабля-пионера. Вдруг там, где должен быть якутский берег, замигали огни. Кто-то сигналит с берега. Радист «Володарского» выходит из рубки на палубу и читает сигналы – огневую азбуку с материка. Радиостанция Тикси шлет боевой привет архангельским морякам, прорвавшимся впервые с запада к устью Лены.
Пароход «Сталин» прибыл в Тикси. Приближается «Пятилетка». В сентябре пришел в Тикси караван грузовых судов, туда же вылетел из Нома летчик Леваневский.
На битом щебне стоят палатки, дымят костры и походные кухни, будто на бивуаке.
Здесь решено построить новый город и назвать ею Усть-Ленск (Усть-Ленский порт был назван впоследствии портом Тикси). Моряки говорят, что на будущий год можно из Архангельска двинуться дальше на восток, к самому устью Колымы. Они делают вывод из первого Ленского похода!
Карское море обложено льдами. Раненный в боях с ними, «Красин» не смог проложить обратную дорогу в Архангельск морякам «Володарского», «Сталина» и «Правды». Они зазимовали в море Лаптевых, у островов Самуила (Ныне острова «Комсомольской правды»).
В том году «Сибиряков» открыл ряд неизвестных ocтровов у берегов Таймырского полуострова.
Гости с запада – архангельские моряки, пришедшие в бухту Тикси, доставили на своих пароходах для севера Якутии тысячи тонн груза. Горы мешков и ящиков с продовольствием, тяжеловесы и фабрично-заводское оборудование выгружены из пароходов первой Ленской экспедиции.
Открыт морской путь с запада в Якутию.
Крылья над морем
1933
Летчика Леваневского назначили начальником Всеукраинской летной школы Осоавиахима в Полтаве. Целые дни он проводил в школе. Приходил домой к ночи, уходил с рассветом.
Десять лет прошло с тех пор, как Леваневский впервые поднялся в воздух на самолете. Тогда ему было двадцать лет, теперь тридцать. Треть своей жизни он провел в полетах. Тысячи часов просидел за «баранкой» самолета, пока сам стал обучать молодежь искусству пилотирования.
Глядя иногда на карту СССР, висевшую в летной школе, Леваневский вспоминал не без горечи и затаенной грусти свои давние мечты о больших полетах. Они казались ему несбыточными.
И вот как-то во время пребывания в Москве летчика спросили:
– О чем вы мечтаете?
Спрашивал начальник полярной авиации Шевелев. У Леваневского загорелись глаза. Он выложил свое острое, заветное желание:
– Дайте мне перелет тысяч на тридцать километров! Моя мечта – дальний перелет. Надоело быть аэродромным летчиком. Пошлите куда-нибудь подальше, на Север!
Ему предложили перегнать тяжелую морскую машину «СССР Н-8» – двухмоторную летающую лодку – из Севастополя в восточный сектор Арктики и заняться там ледовыми разведками.
Машина оказалась порядком изношенной. Но если заняться ее ремонтом, то не видать в этом году Севера!
Маршрут из Севастополя до Красноярска был достаточно облетан. Перед Красноярском носовой мотор начал напоминать о себе перебоями. Под самолетом тянулся длинный сухопутный участок. Кругом высились пики гор.
В Хабаровск в распоряжение Леваневского прибыл из Севастополя штурман Виктор Иванович Левченко, один из лучших навигаторов-воздушников Черного моря. Это знакомство стало началом большой и теплой дружбы двух безудержно смелых и мужественных советских летчиков.
В Хабаровске Леваневский узнал из газет, что пропал без вести американский летчик-рекордсмен Джемс Маттерн, недавно вылетевший из Хабаровска в Ном на Аляску.
Американец Маттерн совершал скоростной перелет вокруг света, собираясь побить рекорд своего соотечественника Вильяма Поста. Благодаря «автопилоту», тогда только еще входившему в обиход авиации, летчик мог отдыхать в воздухе кряду по нескольку минут. Но на самолете не было радиоустановки. Маттерн отказался от нее, чтобы набрать в машину как можно больше горючего и масла.
После вылета из Хабаровска Maттерн пропал бесследно.
Леваневскому, достигшему уже Хабаровска, предложили срочно начать поиски Маттерна.
«СССР Н-8» не был еще полностью оборудован для дальнего северного полета: не успели установить и наладить радиостанцию. Но каждый потерянный день мог сорвать операции по оказанию помощи Маттерну. Очевидно, американец где-то разбился в глухой тундре и, возможно, нуждался в срочной врачебной помощи.
Синоптики не давали хорошей погоды. Но Леваневский не стал ее дожидаться. «Небо не останавливает пилигрима» (Пилигрим – путешественник, направлявшийся на поклонение «святым местам») – говорил он товарищам по экипажу.
За Николаевском-на-Амуре летчики впервые увидели Охотское море. Оно встретило самолет штормом и туманом. Северный ветер крепчал с каждым часом. Пришлось надеть меховую одежду.
Самолет приближался к скоплениям облаков. Первая встреча с ними была короткой. Пробили облако и понеслись дальше навстречу другому, еще более лохматому и пушистому. Но дальше облака слились и образовали сплошную завесу до самой воды. Машина попала в густой, беспросветный туман.
Леваневский не знал, лежит ли туман впереди на километр или на десятки километров. Но возвращаться пилот не любил. Он пошел бреющим полетом над пенившимся морем. Машину стало резко бросать. Казалось, вот-вот она окунет крылья в воду. Ветром срывало ломкие, как стекло, ледяшки с несущих плоскостей и швыряло их в сторону стабилизатора.
Начался мокрый, липкий снегопад. Сквозь забитые снегом стекла очков ничего не было видно. Пришлось снять очки. Снег принялся бить по глазам, словно мокрой тряпкой. Но Леваневский сгоряча этого не почувствовал. Вот снегопад поредел. Впереди не надолго показались белые гребни взволнованного штормом моря. Туман зарядами, гнездами несся снова навстречу машине. Опять исчезли просветы. Глаза впивались в белесую мглу. Туман то отсвечивал синевой, то становился фиолетовым, манящим близостью затерявшегося где-то солнца. Казалось минутами, что синеет не туман, а смертельно опасная сейчас морская вода, о которую мог неожиданно удариться самолет.
К вечеру совсем закрыло воду. Пришлось идти над туманом. По расчетам штурмана, самолет находился в районе Нагаева, но бухта не открывалась. Леваневский покружил над предполагаемым местом бухты, развернулся и ушел в сторону Охотска. Там на рейде в разрыве тумана показался большой пароход. Пилот стал заходить на посадку, но пароход помешал. Самолет снова ушел в море.
По цвету и прозрачности тумана Леваневский предчувствовал его скорое исчезновение. И чутье его не обмануло. Появились вначале разрывы, а вскоре засинело и все небо, словно попали в другую часть света. Выглянул из-за моря краешек солнца. Машину пригрело, сняло с нее ледяную тонкую облицовку, обсушило и облегчило. Невдалеке зазеленел материковый берег. Блеснуло устье реки под крыльями самолета. Леваневский выбрал место посадки у рыбных промыслов.
Заведующий промыслами и рыбаки радушно встретили гостей, накормили, напоили и уступили им лучшую комнату для ночлега.
– Виктор Иванович, обратился Леваневский к штурману, едва только забрезжило, – как вы смотрите на то, чтобы двинуться дальше прямо через материк?
Командир пристально поглядел в черные глаза Левченко, которого товарищи прозвали «туркой» (бабушка штурмана была турчанка, дед – казак, участник турецкой кампании).
– Кстати, нам представится замечательный случай разведать никем, кроме Маттерна, не пролетанный участок. Знаете, что пишет японская реакционная печать? Одни газеты сообщают, что Маттерна, возможно, съели в Советском Союзе, другие – что будто дали американцу непроходимый маршрут над сухопутным безлюдным участком... А мы махнем через тундру на морской машине. Я умышленно выбрал маттерновский маршрут. Когда мы пролетим его, пусть скажут, что он непроходим!
Левченко присмотрелся к карте перелета, прикинул расстояние и сказал решительно:
– Задумано интересно! Маршрут вполне реальный! Лететь можно!
Леваневский махнул из Нагаева в Гижигу, из Гижиги через полуостров Тайгонос, пересек Пенжинский залив, достиг устья реки Пенжиной. Взяли курс на реку Майн, вышли на Анадырь...
На берегу собрались все жители северного городка.
– Здравствуйте, товарищи летчики! – сказал один из встречавших. – Тут американец совсем по вас стосковался. Ждет не дождется, когда за ним прилетят. Вот он на пригорке стоит, вам руками машет. Как услышал самолет, сразу заволновался, надел накомарник и забрался повыше, чтобы вас лучше видеть. Все не верилось ему, чтобы кто-нибудь, кроме него, мог добраться в наши края по воздуху.
– А где его самолет? – спросил Леваневский.
– Валяется в тундре, разбит основательно. Как говорится: дрова – не самолет!
Американский летчик Пост, совершавший вслед за Маттерном кругосветный перелет, тем временем пролетел Берлин. Бедняга Маттерн ночей не спал, узнав об успехах своего соотечественника, и все поджидал Леваневского.
Экипаж «СССР H-8» перебрался с самолета на берег. Леваневского кто-то взял ласково за руку и отвел в сторону.
– Мы хотим вам сказать, что американец ничего местного не ест. Привередничает, что ли? Боимся, как бы он богу душу не отдал. Нет ли у вас на самолете, товарищ командир, какой-нибудь «благородной» пищи?
Пилот приказал достать из аварийного запаса сыр, консервы, шоколад и отдал сразу повеселевшему американцу. Маттерн после этого заспешил взять из своей разбитой машины уцелевшее оборудование (то ли в музей, то ли на продажу).
Во время вылета Леваневского в Анадыре стояла штилевая погода, самая неприятная для морской тяжелой машины. Взлетать было трудно. Вначале самолет не оторвался, даже жабры не вышли из воды во время разбега.
Решили слить часть горючего, чтобы уменьшить перегруз самолета. Вдобавок сгрузили на берег ящик консервов из аварийного запаса. Перед взлетом все, кроме командира, сидевшего за штурвалом, ушли в кормовой отсек, чтобы ускорить выход лодки на редан. Машина взлетела.
Левченко проложил курс к мысу Чукотскому. На траверзе мыса Беринга встретили туман, сплошь застилавший горизонт. Леваневский набрал высоту и пошел над туманом в сторону Нома. Заходившее солнце освещало стелившуюся над морем пелену. Все внизу пылало, напоминая таежный пожар. Но вот краски заката поблекли, туман посинел. Островками вылезли из него вершины гор.
По верхушкам торчавших из тумана гор Левченко дважды определился. Часы показывали полночь, когда машина, по расчетам штурмана, подошла к Ному. Нигде не было видно «окон». Напрасно искал советский пилот в тумане хоть небольшой «продух», куда можно было бы нырнуть, напрасно кружил над предполагаемым Номом. Садиться было негде. Пробивать туман Леваневский не решился из-за близости берегов и повернул к острову Лаврентия, где посадка казалась более безопасной.
Несмотря на северную белую ночь, очень трудно различались приборы. В момент вылета «Н-8» из Хабаровска электрическое освещение из-за спешки налажено не было, и теперь это мешало управлению машиной. Американец сидел в кормовом отсеке. Он хорошо понимал создавшееся положение.
Не вытерпев, Маттерн перешел в баковое отделение и спросил бортмехаников знаками:
– А как же теперь будем садиться?
Бортмеханики поняли его. Один из них образно провел пятерней поперек горла. Жест был достаточно ясен иностранцу, и он стал хлопотливо привязываться к сиденью, жестом приглашая бортмехаников последовать его примеру. Но те засмеялись в ответ.
– Если врежемся в скалу, все равно будет конец – с ремнем или без ремня!
Тогда Маттерн, поерзав еще немного, вдруг расстегнул ремень и махнул рукой:
– Ол-райт!
В полете прошел еще один томительный час. Остров не открывался. Леваневский напрягал зрение. В тумане-молоке выросло темное пятно. У норд-остового мыса часть острова Лаврентия оказалась открытой. Леваневский немедленно сел. Огляделись. Кругом пустынно: ни человека, ни зверя, ни птицы. Не думали летчики, что придется ночевать где-то на острове. У американца не оказалось даже спального мешка. Левченко отдал ему свой и лег у костра, сложенного бортмеханиками из плавника.
Сварили чай, отогрелись перед сном. Стало веселей. С моря прилетели утки. Они безумолку крячили.
– Не мы одни здесь горюем, – сказал Левченко, показывая Маттерну на прилетевших уток.
Американец улыбнулся.
Утром подсчитали запасы горючего. Их едва хватало на час и десять минут полета. А до Нома даже в тихую погоду необходимо было горючего не меньше, чем на час и пятнадцать минут. Пять минут полета равнялись десятку километров. Что же делать? Леваневский решил лететь. В море посвежело. Появился накат. Задерживаться на острове – значило рисковать машиной.
Перед взлетом Леваневский написал записку о том, что самолет «СССР Н-8» сделал здесь вынужденную посадку и такого-то числа в такой-то час улетел к Ному. Записку сунул в бутылку – конверт полярных путешественников – и оставил подле догоравшего костра.
Ветер был попутный. Левченко наметил курс правее мыса Родней. Леваневский шел напрямик, чтобы скорей подойти к материку.
«Тут, видимо, другой погоды не бывает», – думал командир, поглядывая на приборы и на проносившиеся хлопья тумана.
Время уже быть у Роднея. Прошел час, бензина оставалось только на десять минут. Леваневский почувствовал, что кто-то стоит у него за плечом. Это был Маттерн. Он пристально смотрел на бензиномеры: дотянут или не дотянут моторы?
Младший механик выкачивал ручной помпой последние остатки Горючего из баков. Впереди по носу самолета показалась земля. Берег? Снова все закрыло. Час и восемь минут. Час и девять минут. Сейчас смолкнут моторы. Вынужденная посадка. Но куда?
На десятой минуте перед самолетом вдруг расступилась мгла, и выглянул в отдалении желанный берег. Леваневский сделал крутой поворот к берегу, и в ту же минуту моторы остановились. Какая неприятная точность! Минута в минуту! Самолет сел и закачался на волнах. Вдали виднелся Ном и на рейде два парохода. С самолета спустили клипербот, на нем отправили Маттерна. Американец сошел на берег и, как ошалелый, неистово забегал по земле, крича:
– Ном! Ном! Америка!
– Говорят про летчиков, что они победители воздушных пространств, – сказал Леваневский, следя за Маттерном, – а я гляжу на Джимми и вижу, что парню после всех передряг земля нравится больше воздуха.
Советских летчиков на берегу встречала большая толпа. Показался и Маттерн. Его радостное настроение сменилось печалью. Летчики сразу обратили на это внимание. Маттерн сообщил своим спасителям, что его конкурент Пост уже пролетел Ном без остановки, к тому же издевки ради повиражил над гостиницей, где жили американские летчики, собиравшиеся на поиски Маттерна.
Из Нью-Йорка прилетел в Ном американский летчик Александер. Американцы гордились полетом Александера. Прилететь в Ном из Нью-Йорка! На Аляску! Но когда узнали, что Леваневский прилетел в Ном с берегов Черного моря, через всю Сибирь, через Охотское море, через тундру, они ошеломленно восклицали:
– Вери гуд! Ошень карашо!
С Черного моря в Ном, на Аляску! Это подальше, чем из Нью-Йорка!
На улице к Леваневскому подошел американец-рабочий и, протянув ему пачку спичек, сказал:
– Я не могу, к сожалению, подарить вам что-нибудь более ценное. Но прошу принять от меня на память этот скромный подарок. Когда закурите, вспомните и обо мне!
Летчики приняли подарок американского рабочего и в ответ угостили его русскими папиросами.
Хозяева города устроили в честь русских летчиков прощальный банкет, преподнесли адрес, подарили от имени города золотые кольца из аляскинского золота с надписью на каждом кольце слова «Ном».
Провожать «Н-8» собрался, как и при встрече, весь городок. Принесли искусственные цветы, калифорнийские апельсины. Американские летчики провожали Леваневского в воздухе. Поднялся в воздух и Маттерн на чужой машине. Он долго шел борт о борт с машиной Леваневского и посылал летчику воздушные поцелуи.
«Н-8» ушел к советским берегам на ледовые разведки. Американские метеорологи предупредили экипаж «Н-8» о плохой погоде на пути к Чукотке. И действительно, «Н-8», едва стартовав из Нома, попал в густой туман. Не видно было даже концов крыльев. Вдруг в окне тумана мелькнуло озеро. Леваневский решил не кружить в горах. Он любил говорить, что из поединка самолета со скалой победителем всегда выходит скала. Он выбрал оконце пошире, сел. И сразу очутился на мели. Напрасными оказались попытки на полном газу сорваться с мели. Каменистый грунт цепко держал днище машины. Летчики пошли вброд искать местечка поглубже. Озеро оказалось мелким. Только в одном месте, где, очевидно, некогда проходила драга, искавшая золото, нашлась продолговатая канава.
– Выход один, – сказал Леваневский: – разгрузить самолет и постараться сползти к канаве. С канавы и взлетать, если позволит видимость.
Туман рассеялся, и летчики увидели, что озеро расположено высоко в скалах, машина – в каменной ловушке. Взлетать будет очень трудно.
К машине подлетели утки. Леваневский, хороший охотник, подстрелил одну, изжарил на вертеле. Ели утку полусырую, несоленую и похваливали. Каждый понимал, что от еды отказываться не следует. Ведь никто не знал, сколько дней придется еще здесь коротать...
Левченко с механиком убили оленя. Его освежевали и съели в один день. Это было хорошим подспорьем для летчиков, сгрузивших значительную долю своих продовольственных запасов еще перед вылетом в Ном.
Леваневский сидел на берегу мрачнее тучи. Левую бровь опустил на самый глаз. Он больше всего опасался, как бы американцы, узнав о неприлете его машины в Уэлен, не вздумали отправляться на розыски! Чего доброго, прилетит еще и сам Маттерн!..
Костер погас. Леваневский пошел в самолет за спичками, вылез из кабины и объявил:
– Друзья! Водица в лодке показалась!..
Не успели найти течь, как вода стала подходить уже к бакам. Пробоину заткнули ветошью, откачали воду помпой. Но вода не унималась и продолжала прибывать. Тогда летчики сняли с себя капковые жилеты, распороли их, вынули непромокаемую вату и заделали пробоину. Течь приостановилась.
Туман то уходил, то набегал снова. Пережидали погоду три дня на безлюдном озере, не нанесенном на карту. Как только прояснилось, Леваневский стал готовиться к взлету.
– Я полечу вдвоем с механиком, – сказал командир. – Берега здесь крутые, разбежаться некуда. Если стукнемся о берег, добирайтесь до жилого места по способности. Если перевалим благополучно, вы присоединитесь к нам на море.
Отвесные скалы гляделись в голубевшее озеро. Снега, лежавшие в горах, питали его водой. Глубокая бороздка, оставленная драгой, тянулась всего лишь метров на пятьдесят. Как тут взлетать! Пилот рассчитывал, что только сильный встречный ветер поможет ему оторваться от воды после самого короткого пробега.
Ночью командир много раз просыпался и прислушивался, высунув голову из спального мешка, не шумит ли ветер. Под утро пробежала по водному зеркалу первая рябь. Заиграл ветерок. Набрал не спеша силу.
Леваневский простился с двумя товарищами, дал моторам самые полные обороты. Облегченная машина вздрогнула и понеслась по озеру. Видит Леваневский, как перед ним растет каменная стена... Бывало Левченко в шутку говорил: «Жаль, что у самолетов нет заднего хода». Отвернуть некуда. Вот уже скоро и конец водной площадке. У самого берега пилот оторвал машину от воды и сделал разворот...
– Ура! Ура! – закричали оставшиеся на берегу, когда заметили, что самолет уже перевалил через гору.
Леваневский увидел невдалеке море. Садиться на волну было опасно. Но выбора не оставалось. Машина пошла на посадку.
Пока самолет кружил над волнами, Левченко шел с младшим бортмехаником по направлению к морю. Они несли вещевые мешки и надувную резиновую лодку.
Левченко с другом заторопились к самолету на лодке. Из-за крутой волны командир порою совсем не видел лодочку со штурманом. Сквозь пробоину в самолете проникала вода. Находиться на плаву можно было только считанные минуты.
– Левченко! Левченко! Давай скорей! Нажимай! – кричали с самолета.
Шум прибоя заглушал слова, но Левченко и без того понимал, что от него требовалось. Он изо всех сил греб веслом. Клипербот подбрасывало волной выше самолета. Приблизившегося штурмана подхватили за руки и втащили на самолет. Затем подняли и клипербот. Полный газ – и машина ринулась по волнам, дрожа, как телега на булыжной мостовой. Звонкие удары дюраля о воду заставляли всех настораживаться. Машина прыгнула с набежавшей большой волны и плавно потянула над морем. Разом прекратилась дрожь самолета. Моторы запели свою песню и понесли летчиков к родной советской земле.
Это была самая торжественная минута из всех, пережитых за долгий путь от Севастополя к северным широтам.
Чукчи высыпали из яранг Уэлена к лагуне, над которой через час после взлета с коварного озера кружил Леваневский.
За чаем у приветливых уэленцев летчики вспоминали тревожные часы полета в тумане и шторме.
С утра предстояло идти в ледовую разведку, навстречу морским караванам.
Семеро смелых
1934
Солнце, отраженное в ледяном панцире Карского моря, сверкало миллионами золотых, ослепительных брызг. Ледокол «Ленин» торил во льдах дорогу транспортным судам, направлявшимся к устьям Оби и Енисея. «Красин» вел караван с запада к устью Лены. Пароход «Челюскин» шел на восток, повторяя известный рейс «Сибирякова» для проверки проходимости Северного морского пути в одну навигацию. В случае надобности «Красин» должен был оказать помощь «Челюскину», довести его до острова Врангеля и оттуда к Берингову проливу.
Во льдах архипелага Норденшельда «Красин» потерял винт в часть гребного вала левой бортовой машины. Он не мог сопровождать «Челюскина» к Берингову морю. «Челюскин» сам вступил в единоборство со льдами.
На борту парохода, пробившегося за сорок дней от Баренцова моря к самым подступам в Берингов пролив, находились начальник экспедиции профессор О. Ю. Шмидт, капитан Воронин, радист-полярник Кренкель, полярный летчик Бабушкин и многие участники первого сквозного рейса «Сибярякова» из Архангельска в Берингово море в одну навигацию.
До полной победы полярников над стихией Арктики оставались считанные часы. Но льды сковали судно, захватили его в своем неумолимом дрейфе.
3 ноября 1933 года челюскинцы уже видели мыс Дежнева – крайнюю северо-восточную оконечность Евразийского материка. Итак, путь из моря Баренца до моря Беринга был снова пройден в одну навигацию. До чистой воды оставалось всего несколько миль. Если бы северные ветры поработали еще один только день, то вынесенный вместе со льдом на простор Берингова моря «Челюскин» получил бы свободу маневра. Но этого не случилось. Корабль понесло обратно в Ледовитый океан.
Замыкая петли, кружась, «Челюскин» медленно продвигался на север. Потом, изменив направление, он повернул на северо-запад, втянулся в пролив между материком и островом Врангеля. Еще работали машины корабля, дымила широкая труба, еще вахтенные вызванивали склянки. Раз в неделю выходила судовая стенгазета, и художник восхищал экипаж меткими карикатурами.
На случай ледового сжатия были приготовлены палатки, продовольствие и горючее с таким расчетом, чтобы все это могло быть быстро сброшено на лед.
13 февраля 1934 года приборы показали, что где-то вдали от дрейфующего парохода началось сильное торошение. Шум торосящегося льда приближался к судну. Не первый раз лезли льды приступом на корабль. Они уже давно поцарапали черную окраску бортов, сделали небольшие вмятины, срезали несколько заклепок. Челюскинцы привыкли к буйным визитам полярных льдов. Они готовились встретить супостатов пешнями и аммоналом.
Мела пурга, застилая горизонт. Льдина, в которую вмерз «Челюскин», дала две трещины. Одна из них шла от форштевня далеко вперед и терялась в белесой мгле, вторая змеилась от кормы.
Сильный удар потряс судно и отбросил его в сторону. Машины сдвинулись со своих оснований. Льдом разорвало левый борт корабля, морская вода хлынула в его помещения. Пробоина оказалась столь огромных размеров, что нечего было и думать о спасении судна, надо было спешно спасать людей.
Два часа еще жил пароход «Челюскин» с проломленным бортом. Два часа разгружали его верхнюю палубу. 13 февраля в пятнадцать часов тридцать минут «Челюскин», сжатый льдами, затонул в ста сорока четырех милях на северо-запад от Уэлена.
Последними с корабля уходили Шмидт, Воронин и завхоз комсомолец Борис Могилевич. Внезапно сорвало бочки и Могилевича сбило с ног. Покатившееся бревно придавило его и увлекло вместе с кораблем в пучину. Это произошло мгновенно. Спасти Могилевича было невозможно. Остальные сошли на лед невредимыми.
Когда «Челюскин» скрылся под водой, стали всплывать бочки с горючим и маслом, бревна, которые предназначались для острова Врангеля. Плотники, ехавшие на «Челюскине» (они тоже направлялись на остров Врангеля), собрали лес и занялись строительством на льду. Неподалеку расположился маленький самолет Бабушкина, который с палубы тонувшего корабля успели столкнуть на лед.
Вскоре над льдами поднялась сигнальная вышка для самолетов, которые рискнули бы пробиваться сюда сквозь пургу, обычную для этого времени года. Вырос, как в сказке, дом на пятьдесят человек. В него поместили, прежде всего, женщин и детей. Это были дети врангелевских зимовщиков, так и не добравшихся до острова. Самая младшая «участница экспедиции» родилась в Карском море, и девочке дали имя Карина.
В лагере Шмидта еще стояла зима, когда московская весна растопила снег. Весело журча, побежали бурные ручьи к водостокам. На бульваре близ памятника Тимирязеву мальчики играли в «Челюскина». «Челюскиным» они называли игрушечную лодку, которая дольше других сопротивлялась бурному потоку и гордо подвигалась вперед. «Челюскин» уже становился символом непобедимости. Погрузившись на дно Полярного моря, «Челюскин» навсегда оставил в памяти людей непоколебимую веру в силу советского человека.
Ночью залезали поглубже в спальные мешки. Просыпались часто. Конечно, тело ломило от холода, – внутри мешка нарастали на ворсинках меха сосульки. Каждое утро приходилось выворачивать мешки наизнанку и выбивать намерзший лед. Сильными шквалами часто срывало с места палатки, и люди крепили их надежней ко льду. Бензиновые горелки, сделанные механиками, давали скудный свет. По ночам их гасили, в палатках становилось совсем темно и холодно. Даже в мешке, укрывши голову, слышно было, как ночью шумно торосились льды, лопались, скрежетали, давя друг друга, идя приступом на лагерь.
Днем палатки пустовали. Челюскинцы были заняты работой. Окалывали пешнями лед, равняли площадки для приема самолетов. Первой же подвижкой льды разрушали работу людей, но они снова принимались равнять торосы.
История дореволюционной Арктики знает много случаев гибели судов во льдах океана. Потерпевшие кораблекрушение люди, предоставленные самим себе, разбредались в разные стороны, разбивались на группы и часто гибли поодиночке. Страх смерти иногда толкал их на воровство, ночью они, голодные, крали у товарищей скудные запасы продовольствия.
В Советской Арктике действовали не одиночки, а мощные коллективы, за которыми стояли партия, правительство, вся страна. Об этом громко на весь мир поведала челюскинская эпопея.
...Запах дыма и человеческого жилья привлек внимание хозяина льдов – белого медведя. Медведица с медвежонком подошли близко к лагерю. Нигде не чернели разводья, не виднелись нерпы. Сплоченный лед, закрывший море, заставлял зверей голодать. Они сорвали и съели несколько флажков, которыми была обвехована посадочная площадка для самолетов. Бортмеханик самолета Бабушкин, несший дежурство на аэродроме, первым заметил зверей. Меткими выстрелами он уложил их. Это была большая удача. Второй уже месяц зимовщики не видели свежего мяса.
В лагере была получена радиограмма за подписью товарища Сталина и его ближайших соратников. Это были слова привета и восхищения героической борьбой челюскинцев со стихией Арктики.
Челюскинцы заверили Иосифа Виссарионовича, что никакие трудности не сломят их и не остановят работы по окончательному освоению Северного морского пути, начатой по инициативе великого Сталина.
Могучая Страна Советов послала на помощь своим ученым, исследователям, морякам, полярникам невиданные силы. Пароходы-северники, ледоколы, собачьи упряжки, самолеты, дирижабль пошли на Север к лагерю во льдах.
Молодой летчик Анатолий Ляпидевский несколько раз пытался вылететь к челюскинцам из Уэлена, где он зимовал со своим самолетом, но снежная стена пурги не пропускала его.
Крупнейшие иностранные полярники заявляли в зарубежной печати, что летчики, которых пошлют на выручку челюскинцев, могут только увеличить количество зимующих на льдине: при посадке на примитивные аэродромы неизбежна поломка самолетов.
Но Советская страна, уверенная в своих соколах летчиках, немедленно направила их к ледовому лагерю.
По утрам, раскрывая газеты, весь мир разыскивал телеграммы о челюскинцах, читал о том, как живет лагерь на льдине, как готовится ему помощь с материка, как идет неслыханный по масштабам звездный перелет советских летчиков к затерянной в океане льдине.
Но вот выдалась летная погода. Ляпидевский стартовал из Уэлена и взял курс прямо на лагерь челюскинцев. Мороз жег лицо пилота. В очках нельзя было лететь: запотевали стекла, Ляпидевский натянул на лицо меховую маску из пыжика – шкуры молодого оленя. Эту маску сшили летчику заботливые женщины в Уэлене.
Первым увидел лагерь Шмидта штурман Лев Петров. Вскоре и все остальные на самолете различили видневшийся над самым горизонтом дым. Это был дым очага первого барака в ледовом лагере. Видно было, как лагерь зашевелился. Из палаток и барака высыпали зимовщики. Узкой цепочкой побежали они к своему аэродрому. Ляпидевский сделал приветственный круг над лагерем. Внизу люди неистовствовали, бросали вверх малахаи, бегали, кружились по льду. Но Ляпидевский с тоской смотрел на аэродром. На такой машине, как «АНТ-4», здесь по-хорошему не сядешь! Однако выбора не было, и Ляпидевский решил садиться. Машина остановилась у самых ропаков.
– Счастлив наш бог, – сказал Ляпидевский, вылезая из машины и попадая прямо в объятия челюскинцев.
По торосистым льдам, переплыв на шлюпке через полынью, добралась до аэродрома первая партия зимовщиков – женщины и дети. Их тепло укутали и усадили в самолет. Ляпидевский поднялся в воздух с двенадцатью челюскинцами.
Женщины и дети улетели вовремя. Ночью в лагере вновь появились широкие трещины. Лед ожил, стал тороситься с шумом и треском, разломил надвое деревянный барак, в котором жили до того женщины с ребятишками, уже достигшие благополучно Уэлена. Сломало кухню. Бревна растаскало на большое расстояние.
Погода задерживала продвижение остальных советских самолетов на Крайний Север. Летчики, рвавшиеся со всех концов Советского Союза в ледовый лагерь, вынужденно сидели по селениям Камчатки и Анадыря, пережидали нелетную погоду. По утрам все с волнением раскрывали газеты. В каждом доме на географической карте отмечали дерзновенные пути самолетов, стремившихся на помощь челюскинцам.
Группа Георгия Ушакова на машинах Слепнева и Леваневского достигла крайнего северного городка Аляски – Нома. Ванкарем дал летную погоду. Леваневский с Ушаковым вылетели в Ванкарем. У Колючинской губы стеной встал туман. Летчик пытался пробраться между двумя ярусами облаков, но местами они сливались. Притаившись в тумане, высились береговые скалы – кекуры. Леваневский набирал высоту.
«Надо пробиться к Ванкарему во что бы то ни стало! Москва предложила форсировать вылет!! Может быть, на льдине тревога, ломает лагерь, гибнут люди?.. Если пережидать погоду, то за это время растаскает весь лагерь по океану, – век не сыщешь!» – думал Леваневский, пробивая облака.
Не стало видно ни Чукотского моря, ни заснеженных берегов. Чтобы перескочить облачный барьер, пришлось набрать высоту по крайней мере до трех тысяч метров. Он влез в облака, пробился сквозь них, но не надолго. Густая облачность снова заставила пилота снизиться и пойти бреющим полетом над самыми торосами близ чукотского беpeгa. Леваневский пытливо высматривал мыс Онман, откуда недалеко и до Ванкарема. Мысы затаились в тумане и пурге. Самолет прижало к едва заметной полоске берега.
Вдруг перед самым носом машины круто встал долгожданный мыс Онман. Леваневский дал полный газ, машина взмыла. Скала была благополучно обойдена в снежных потемках. Но самолет вновь окутало пургой. Мокрые хлопья снега садились на крылья машины и давили ее своим мертвым грузом.
Стекло кабинки, в которое смотрел пилот, совсем обледенело и потеряло прозрачность. Леваневский решил вновь подняться, но уже на самую большую, доступную самолет высоту, чтобы выйти за облака под живительные лучи солнца и освободиться от ледяного груза. На высоте около двух тысяч метров машина начала отказывать в повиновении. То проваливалась, то ее трясло, как в лихорадке, то она подпрыгивала.
Ушаков передал записку пилоту: «Самолет покрывается льдом и очень быстро».
Леваневский сам видел это. Отверстие для вентиляции обросло сосульками. У пилота не нашлось и минуты, чтобы ответить Ушакову. Машина отяжелела от большого груза льда. На миг показалось, что за облаками, немного повыше, совсем близко, просвечивает солнце. Вдруг мотор дал несколько выстрелов и прекратил работу.
«Очевидно, обледенел карбюратор», – думал пилот. Но мотор заревел снова. Стрелка альтиметра потеряла чувствительность, она только покачивалась из стороны в сторону, как маятник. Мотор опять начинал постреливать.
«Как-то там сейчас люди за моей спиной?» – мелькнуло на миг в голове у Леваневского.
Ушаков больше не писал записок. Каждому в самолете все стало понятно: посадка должна произойти вслепую. Облачности не видно конца. Машина снижалась, не вылезая из облаков. Леваневский силился отвести ее мористей, подальше от скалистых берегов. «Лучше уж сесть на торосы, чем на скалы! Все же останется какая-то вероятность уцелеть!».
Все приборы, продолжавшие еще служить, работали лениво. Опять стало темнеть в кабине пилота. Где-то блеснувшее за облаками солнце скрылось. Обледеневший самолет проваливался. Высота падала. Высотомер лихорадочно принялся отмечать падение машины и людей к скалам или льдам.
Тысяча пятьсот метров... тысяча двести... тысяча... вот уже пятьсот метров высоты... Вот до земли осталось всего лишь двести метров. Не удержать машины от дальнейшего снижения! Если обледенеют рули – конец! Леваневский попробовал их, как бывало перед полетом: они работали!
«Успеть бы только выйти из горной полосы к морю!» – думал летчик, покусывая губы.
За обледеневшим окном кабины пилота, казалось, была ночь. Ничего не видел летчик сквозь свое окно, а по высотомеру оставались уже секунды до встречи с землей. Тогда Леваневский ударил что было силы рукой по оконному стеклу. Оно вместе со льдом рассыпалось по кабине. Пилота обожгло ворвавшейся струей морозного воздуха. Он почувствовал тепло от крови, стекавшей за рукав. Стало видней, только отчаянно хлестал по лицу снег.
Торосы злобно бежали навстречу машине, словно воины в штыковом бою. Значит, горный район остался за кормой самолета. Леваневский высматривал место для посадки. Здесь над льдом туман кое-где поднялся. Машину потряс сильный удар одной лыжи о торос. Как от трамплина, самолет чуть подскочил вверх.
«Не забыть ударить по контакту, чтобы избежать пожара, если воткнемся в торосы!..»
Машина неслась вперед с одной лыжей. Следующим ударом о торос была сбита и она. Теперь можно садиться на «брюхо» самолета, это менее опасно. Леваневский ударил по контакту. Послышался хрипящий звук скользившего по ледяному полю самолета. В глазах пилота потемнело. Машина пробежала по льду и, слегка развернувшись, остановилась.
– Сигизмунд! Сигизмунд! – тормошил Ушаков Леваневского.
Пилот сидел за штурвалом, но лицо его уже не было обращено к оконцу. Голова склонилась, словно в дремоте. На минуту Ушакову показалось, что пилот погиб. С его правой щеки от глаза сбегала за воротник кожаной тужурки густая струйка крови.
– Сигизмунд! – звал Ушаков, тряся Леваневского за локоть.
Леваневский очнулся. Весь правый глаз заплыл от кровоподтека. Голова стала словно чужая. Ее трудно было повернуть.
Аптечку придавило при посадке, и нельзя было воспользоваться перевязочными средствами. Тогда Ушаков достал из чемодана свое ненадеванное белье, разорвал его на ленты и перевязал раны пилота. Белые полосы вмиг окрасились кровью. От сильного жара Леваневский впал в забытье. Его укрыли, чем могли.
Пурга начала стихать. Выглянула в просвете пурги чукотская яранга. В ней нашли мальчика-чукчу. Ушаков жестами объяснил ему случившееся. Оказалось, что от яранги недалеко до чукотского селения.
Через два часа Ушаков подъехал на собачьей упряжке к самолету. Пилот в бессознательном состоянии был уложен на нарты и вскоре доставлен в Ванкарем.
Машина была выведена из строя у самой цели полета. Леваневский первым прилетел с Большой Земли в район спасательных действий. Он доставил сюда уполномоченного Правительственной комиссии по спасению челюскинцев Георгия Ушакова, опытнейшего полярника.
Прилет Леваневского на Чукотку явился как бы сигналом для летчиков, стремившихся к лагерю челюскинцев. В Ванкареме один за другим стали слетаться самолеты из Хабаровска, с Олюторского мыса, из Уэлена, Анадыря.
Звено военного летчика Каманина летело в пурге к Ванкарему. Звено Галышева стремилось сюда из Хабаровска. Сюда же направлялся Ляпидевский после своего первого удачного полета.
В звене Галышева были самолеты Водопьянова и Доронина. Доронин и Галышев летали прежде по якутской линии. Их хорошо знали на широкой Лене и в тайге. Они пришли оттуда на помощь челюскинцам. Но в Анадыре пурга задержала их замечательный полет. Галышев подбил свою машину. Самолеты Доронина и Водопьянова стояли на аэродроме, занесенные глубоким снегом. Каждый раз перед взлетом надо было очищать машины от снега, разогревать подолгу моторы, а когда приготовления заканчивались, вновь начиналась пурга, и полет отменялся.
Михаил Водопьянов возил матрицы газеты «Правда» из Москвы в Харьков и Ленинград. Летчика не останавливала непогода. Он смело летал днем и ночью, стремясь своевременно выполнить задание – «Правда» должна выходить одновременно в нескольких городах. Он летал и над сибирской тайгой и на сахалинской линии.
Не в первый раз шел Галышев на Чукотку. Четыре года назад он прилетал сюда вместе с Маврикием Слепневым, на розыски американского летчика Эйельсона. Слепнев и Галышев нашли в тундре остатки самолета и тела разбившихся американских летчиков.
Доронин был не только линейным якутским летчиком. Он садился в верховьях золотой Колымы, в Средникане, где никогда еще до него не садились самолеты. Он бороздил хмурое небо над Верхоянским хребтом. Ринувшись на помощь челюскинцам, Доронин с Водопьяновым одолели анадырские высоты. Каманин и Молоков также прорвались к Ванкарему.
В Ванкареме собралась могучая советская летная сила. Выжидали только погоды, чтобы подняться в воздух и вырвать из ледового плена собратьев-моряков.
Наконец выдалась погода. За четыре дня всех челюскинцев перевезли со льдины на материк. 13 апреля 1934 года было последним днем существования полярного лагеря на льдине. Там остались лишь вышка и красный стяг. Советское правительство установило высшую степень отличия за геройский подвиг – звание Героя Советского Союза. Летчикам, участвовавшим в спасении челюскинцев, было впервые присвоено это высокое звание.
Советская Арктика дала родине первых Героев Советского Союза.
Обычно молчаливый Леваневский после аварии совсем ушел в себя. Он часами сидел в углу ванкаремского дома, не произнося ни слова. Но когда прибыла приветственная телеграмма за подписью товарища Сталина и его соратников, летчик ожил. Значит, и его работа не забыта!
Возвращение в Москву было утомительно долгим – с самолета на пароход, с парохода на поезд.
На каждой остановке приходили в вагоны к челюскинцам и Героям Советского Союза незнакомые люди, жали руки, приносили цветы, подарки.
На перроне Белорусского вокзала в Москве поезд челюскинцев встречали родные и знакомые. Только никого из близких Леваневского не было на вокзале. Жена с детьми жила в Полтаве, там они и ждали мужа.
Леваневский вышел из вагона и, глядя, как вокруг все обнимались и проливали слезы радости, хотел незаметно уйти с перрона. Вдруг к нему подошел высокий, видный человек, снял кепку, обнял героя и крепко поцеловал его. Это был Валериан Владимирович Куйбышев.
На Красной площади стояли Герои Советского Союза и челюскинцы. Руководители партии и правительства проходили, отдавая честь выстроившимся советским летчикам, морякам и ученым. Впереди шел Сталин. Он улыбался, пожимая героям руки, коротко говорил с ними. Леваневский чуть отошел в сторону. Ему казалось, что он мешает торжеству. Но вдруг услышал, как товарищ Сталин позвал его. Пилот покраснел от волнения. «Откуда знает меня товарищ Сталин?»
Товарищ Сталин подошел к Леваневскому и подал ему руку. Пилота захлестнуло пылкое желание сказать в ответ на приветствие, что он рано потерял отца и теперь вновь нашел его в товарище Сталине, что он обрел семью в партии, среди новых боевых товарищей. Но сказать этого не сумел, а только посмотрел большими, ясными, заблестевшими от счастья глазами и крепко пожал руку вождя.
В ярко освещенном Георгиевском зале Кремлевского дворца было людно и шумно. Здесь собрались челюскинцы и сталинские соколы, семь первых Героев Советского Союза. Пышный зал, сверкавший электрическими огнями, был свидетелем великого торжества.
Зал торжественно притих, когда говорил Сталин. Он говорил о доблести советских людей, говорил о героях, которые верно служат своему народу и готовы идти на величайшие подвиги для блага народа.
Все зачарованно смотрели на Сталина, ловили каждый его жест, прислушивались к его тихому и спокойному голосу, стараясь не проронить ни слова. Сталин отечески ласково поглядывал на первых Героев Советского Союза, своих сынов, добывших победу в битве за Север.
Разные ворота
1933 - 1934
1
На рассвете вода проникли в машинное отделение корабля. Люди оставили накренившееся судно и перешли на берег острова Безымянного. Корабль еще вздрагивал и стонал при каждом ударе волны. На капитанском мостике, как венок над могилой, висел никому теперь не нужный спасательный круг. На побеленной его парусине чернели слова: «Дельфин. Мурманск».
Разбили на берегу палатки и спали в них не раздеваясь. Пресной воды не было. На кострах из плавникового леса в ведрах растапливали снег. Много плавника выносят к безлюдному острову могучие таежные реки Сибири.
Начальник экспедиции на гидрографическом судне «Дельфин», молодой полярный исследователь Дмитрий Слетов, подсчитал оставшееся продовольствие. При голодной норме его могло хватить на весь экипаж едва до весны. Зимовщиков караулила на острове голодная смерть. Кругом на сотни километров не было селения.
«Дельфин» шел с описью малоизвестного берега полярного моря, исправлял старые карты. Слетов провел уже несколько гидрографических экспедиций на Крайнем Севере, не раз видел суровое ледовитое море, его бешеные штормы и непроглядные туманы.
Судно коснулось грунта во время вахты капитана (на маленьком «Дельфине» и капитан нес вахту). Он не сразу сообщил начальнику экспедиции, полагая, что это дело чисто морское, а не экспедиционное.
Капитан приказал выкатить бочки с горючим за бopт и побросать в море весь балласт, чтобы облегчить судно. Но оно вмертвую стояло на грунте, несмотря на то, что машина работала полным ходом. Завезли якорь, стали подтягиваться. Трос не выдержал, якорь остался на грунте. Завезли второй, третий... Ничто не помогало кораблю. Усилившимся ветром его стало набивать на берег. На «Дельфине» некому было отбить сигнал бедствия – радиста списал Слетов в одном из полярных портов за полной непригодностью. В течение всего рейса радист ни разу не мог связаться с материком, не передал и не принял ни одной телеграммы. Все свои неудачи он валил на атмосферные разряды и помехи.
Накатами судно колотило о кирпичи, выброшенные капитаном за борт. В кормовую часть через пробоину хлынула студеная вода.
Начальник экспедиции Слетов созвал на берегу всех участников похода, сделал перекличку и предложил немедленно, пока еще не замерзло море, отправить шлюпку на материк до ближайшей фактории, чтобы получить возможную помощь и сообщить в Москву о гибели корабля. Идти на шлюпке сотни две километров в полярном море накануне зимы было рискованно, но другого выхода Слетов не видел.
Штурман Сарычев и трое матросов вызвались добровольно отправиться на шлюпке разыскивать факторию. Стали готовить шлюпку. Чинили парус, тесали из плавника новый руль – старый сломался во время шторма. Сарычев погрузил в шлюпку продовольствие с расчетом на шесть дней, взял ручной компас, ружье-двухстволку. Так они вчетвером и отправились искать материк и людей.
– Когда обогнете остров, поставьте знак, – наказывал Сарычеву начальник. – Мы будем знать, что вы благополучно добрались до пролива.
Попрощались. Помахали шапками-ушанками и налегли на весла. Штурман завернул скоро за мысок, где ветер не так сильно хватал шлюпку. Шли всю ночь. На рассвете миновали безвестный полусгнивший знак, который на карте не был показан. Быть может, лет сто назад на этом острове, так же как они, горевал какой-нибудь помор, оставивший здесь по себе память. Поморы встарину вместо «зимовал» писали «горевал»...
На третий день штурман с товарищами достиг пролива. Погода выдалась ясная, безветренная, вдали отчетливо вырисовывался материковый берег. На нем не дымили чумы ненцев, не виднелось оленьих стад и их многочисленных, глубоких в снегу следов. Материк казался таким же пустынным, как и остров.
Штурман поставил на острове знак из толстых плавниковых бревен, как просил начальник. На одном из бревен вырезая ножом свою фамилию.
Заночевали на материке. Все утро продолжали искать ненцев. Прошли под веслами вдоль берега километров пятнадцать на восток. Нигде чумов не видели. Моросил мелкий осенний дождик – бус. Отправлялись в шлюпочный поход, когда была «теменца» – темнота перед дождем, верная поморская примета. Одежда у моряков вымокла, сушиться было негде. Не нашлось и плавника, нельзя было согреться чаем.
2
В лагере Слетова были две собаки – Муха и Дамка. Они оказались необученными и медведя не держали. Зверь легко убегал от них. В лагере нашлось всего лишь два дробовика. Медведи безнаказанно подходили к палаткам на поживу. Вокруг жилья звери вытаптывали за ночь весь снег, будто здесь проходило стадо оленей.
Группа Сарычева не возвращалась и не давала о себе знать. Начальник экспедиции стал беспокоиться об их судьбе. Исчезли люди и вместе с ними шлюпка, ружье, хороший компас. И осталось неизвестным, закрылся ли пролив льдом, есть ли пешее сообщение с материком по льду.
Два человека вызвались пойти к проливу в новую разведку через весь остров. Это были старый помор Иван Малыгин и молодой матрос-сибиряк Гриша Тополев. Они сладили из плавника нарты, подняли на них паруса. Нарты, вооруженные парусом, хорошо катились по ровному месту даже с грузом, а при сильном ветре – и с людьми. Начальник дал морякам в помощь двух собак, лыжи, дробовик и немного продовольствия.
Только ушли разведчики, как задымила по острову пурга. Она слепила глаза, обжигала щеки. Из пурги метрах в десяти вырос перед путниками олень. Малыгин выстрелил. Олень замялся. Собаки с визгом рванули нарты. Олень не двигался. Малыгин выстрелил для верности второй раз, почти в упор. Олень ткнулся в снег и не вставал более. Пар пошел от горячей звериной крови. Тополев привычно освежевал оленя, нарубил мяса и разбил палатку возле старинного туземного жертвенника. Плавника не нашли. Костер сделали из деревянных богов – чурок.
Пурга начала затихать. Горизонт понемногу прояснился.
Улеглась снежная пыль. Путники подкрепились свежим мясом, забрались в палатку и легли спать. Утром едва откопались – так замело. Всю ночь валил снег. Свежая пороша вокруг палатки была источена песцовыми следами. До пролива оставалось всего несколько километров. Пролив стоял по-зимнему, скованный льдами...
Долго искали разведчики знак штурмана Сарычева, но не нашли и повернули обратно в лагерь, на другую сторону острова. Опять дымила назойливая пурга, и по обветренному, давно не мытому лицу, будто слезы, текли мутные ручейки натаявшего снега. Попутный ветер помогал путникам.
– Бежко бегут нартишки, – радовался помор Малыгин.
С полным парусом нарты быстро катились по снежному настилу, оставляя мелкие следы. Собаки бежали легко, а за ними вдогонку, чтобы не замерзнуть, бежали и моряки. Бег согревал, но и утомлял сильно, люди часто присаживались на нарты. Поутру вышли к открытому морю и едва по компасу разыскали лагерь. Никто не откликнулся разведчикам. Лагерь спал мертвым сном, так истомились все от сбора плавника, организованного Слетовым.
Разведчики доложили начальнику, что пролив замерз, «стоит по-зимнему» и переправа на материк возможна. Слетов созвал собрание. Говорили долго и после жарких споров решили выступать двумя партиями. Одну должен был возглавить начальник, другую – капитан. Капитан предложил разделиться, потому что на весь экипаж еще не было насушено сухарей в дорогу, и решительно высказался за то, чтобы начальник первым выступал с острова. Слетов отказался и настоял на том, чтобы первой отправилась на материк партия капитана.
Полтора месяца прожили на острове – сорок пять дней, похожие один на другой, как близнецы. Никто не знал о печальной судьбе людей, покинувших разбитое судно. Никто не оказывал им помощи. Шлюпка Сарычева сгинула. Птицы давно оставили Полярный бассейн. Не виднелось даже следов куропаток. Продовольствие, снятое с корабля, быстро истощалось. Гора пустых консервных банок росла с каждым днем. Люди торопились уходить с острова.
3
Бывало, возвратившись с угрюмых северных берегов, Слетов говорил себе, что больше не поедет в Арктику. Но едва только весенние лучи растапливали снежный покров и оголялась московская земля, Слетов, как перелетная птица, тянулся к Северу, где светило незаходящее солнце.
Перед походом «Дельфина» Слетов говорил жене, что скоро вернется, а следующим летом они поедут вместе отдыхать на черноморское побережье, к теплу, фруктам, куда-нибудь в Сухуми. Из девяти последних лет это будет первым его отдыхом на юге.
«Вот тебе и Сухуми!» – думал Слетов, поглядывая на запорошенную тундру.
Без радио, без самолета, на суровом острове у разбитого корабля тоскливо тянулись дни. В палатке было темно от дыма, как в курной избе, где топили по-черному. Дымом выедало слезившиеся глаза. Единственная оленья шкура не закрывала и трети пола. Как только растапливали печку, снег в палатке оттаивал, становилось сыро и грязно.
– Приехали! – говорили моряки, просушивая у печурки тундряной мох, который раскуривали вместо табака.
– Холоду да голоду, да стужи да нужи, да нет их хуже, – приговаривал Малыгин, вытесывая нарты из плавника.
Матрос Тополев, помогавший старику, любил слушать его речи.
– Не кручинься, Гриша, раньше времени, – утешал его Малыгин. – Кручиной моря не перейдешь! А вот сладим добрые нарты и покатим на Большую Землю.
Говорил старик не просто, а шутками, прибаутками, пословицами да загадками. Пришел раз в палатку, держит что-то в горсти, говорит Тополеву сладким голосом:
– Росло-повыросло, из кустов повылезло, бело отворилося, красно показалося, красным девицам прилюбилося. Угадай – получишь!
Долго ломал голову молодой матрос.
– Боек ты, как корова на льду! – сказал Малыгин. – Ну да ладно, где уж тебе, умолено мое, отгадать. – И сунул в рот матросу полную пригоршню морошки, мягкой, душистой, хваченой морозом.
– Капитану уже насушили сухарей. Капитан завтра, наверно, уйдет. Ты с ним уходишь?
– А ты? – спросил Тополев старика.
– Останусь с начальником. У нас на Севере не принято бросать людей в нужде. Север понять надо! А начальнику без меня худо будет... Так ты с кем же пойдешь? – Снова спросил Малыгин.
– С тобой пойду, – ответил Тополев.
В палатке, кроме них, никого не было. Печка остыла и не дымила больше. Малыгин и Тополев подстелили парусину и легли вздремнуть под полушубками.
– Сумские мещане богатым не покорились, без ужина спать повалились, спали день до вечера, встали – есть нечего. Богу помолились да и спать снова повалились, – скороговоркой, будто заученную с детства молитву, произнес Малыгин, зевнул и скоро захрапел с присвистом на всю палатку.
4
Перед уходом капитан подошел к матросу Тополеву и строго сказал:
– Что же, остаешься?
– Остаюсь.
– Значит, изменяешь своему командиру?
Тополев размотал почерневшие от времени портянки и показал капитану водяные мозоли на ногах, сбитых просторными катанками. Капитан посмотрел и молча отошел от матроса.
Перед уходом капитан разрешил своей партии для бодрости взять спирт из главного судового компаса. Спирт распили дружно. Партия капитана выступала с песнями. По обычаю Севера, Малыгин выстрелил трижды из ружья, провожая товарищей в дальнюю дорогу.
Люди Слетова разошлись по палаткам.
Днем и ночью сушили сухари для оставшейся партии. Обязанности пекаря старательно выполнял жиротоп Медников. Грузный сибиряк плавал вместе с Малыгиным два рейса на рыбном траулере в Баренцевом море. Моряки звали Медникова «Шариком» за его маленький рост и неимоверную толщину. «Тебя что положить, что поставить, одно – шарик!» – говорили товарищи. И он не обижался. К сорока годам Шарик был лыс от бровей до затылка. В море он вспоминал родной Омск, а у себя в Омске любил говорить о море. Камбузничал с удовольствием. Часто из палатки, откуда шел вкусный запах пересушившихся сухарей, слышны были старинные протяжные сибирские песни.
– У нас в Омском сейчас супруга моя чай с брусничным вареньем попивает, а я вот на некрещеном острову маюсь, – говорил Медников, подкладывая дрова в печурку.
Когда сухари были приготовлены начальник выдал каждому на руки продовольствие с расчетом на три недели. По карте выходило, что до ближайшей фактории oт лагеря Слетова как будто не более двухсот километров.
Тополев снял с бочки, валявшейся на берегу, железные обручи и подковал ими полозины своих нарт, приладил большой парус. Он сделал пробежки по ровному запорошенному берегу. Парусность была большая, нарты плавно скользили по снегу и слушались каюра...
В переднюю нарту начальника, чтобы облегчить ход и лучше «делать дорогу», Малыгин запряг Муху и Дамку. Остальные шли на парусах. На последней нарте (Медникова) находились инструменты и прочий экспедиционный груз. Тяжелая нарта задерживала ход всего каравана.
– Тяжело накладешь – не унесешь, товарищ начальник, – говорил Малыгин. – Рано ли, поздно ли, а бросать этот груз придется!
– Никогда не позволю! – строго сказал Слетов. – Здесь вся наша работа! Для чего же мы лето целое трудились!
Малыгин замолчал и отошел к своей нарте.
Помощник Слетова, молодой ихтиолог Биллингс, расставил штатив фотоаппарата и, перед тем как группа тронулась, заснял весь караван.
– А проявлять где будете? – насмешливо поинтересовался гидролог Баканов, увязывавший свой чемодан.
– В Ленинграде проявлю. Если доберемся, будет интересно вспомнить, как мытарились по тундре, – ответил Биллингс.
Баканов перед самым рейсом окончил гидрологический институт и попал в Полярное море, надеясь почерпнуть много знаний в экспедиции талантливого ученого Слетова. Чемодан Баканова был полон и не закрывался. Биллингс видел, как Баканов укладывал в чемодан объемистую пачку писем, и сказал товарищу, что напрасно он это делает. В такую поездку надо брать только самое необходимое.
– А это и есть самое необходимое для меня! – обидчиво ответил Баканов. – Письма любимой девушки. Не бросить же их на этом чертовом острове!
Начальник скомандовал: «Становиться по местам!»
Ноябрьское утро выдалось морозное. Дамка и Муха, чуя дальнюю дорогу, рвались вперед, визжа и подпрыгивая так высоко, как только позволяли постромки. Едва тронулись в путь, собаки заметили мышь-пеструшку и помчались за ней в сторону от каравана. Нарта была легкая. Собаки не бежали, а стлались, будто волки, над снежной тундрой. С полного хода нарта вдруг опрокинулась и воткнулась мачтой в снег. Собаки остановились. Подбежал Малыгин. Короткой, но увесистой палкой он долго учил собак, раболепно ползавших перед ним на брюхе по снегу. Потом поднял нарту и повернул собак к каравану.
Легкая нарта Слетова плавно бежала под парусом. Грузный Медников, замыкавший шествие, тяжело дышал и часто останавливался. Весь караван поджидал последнюю нарту. Заночевали на открытом месте. Нигде не было защиты от ветра. Встали засветло – никто не мог уснуть от холода.
С утра первым пошел Малыгин, за ним Слетов, Биллингс, Баканов, Медников и последним – матрос Тополев. К концу второго дня пути Баканов скинул сухари и часть свинобобовых консервов, чтобы облегчить свою нарту. До первой варки чая проехали много – километров пятнадцать. Не успели напиться чаю, как поднялась пурга. Ветер срывал снежную осыпь тундры и мчал ее далеко к морю, к ледяным торосам. Снег струился будто горные ручьи. Малыгин остановил нарты. Весь караван подтянулся к нему. Вырыли ямы в снегу для палаток и заночевали, чтобы переждать разгулявшуюся пургу. От долгой ходьбы все устали и уснули сразу. Палатку, в которой спали Биллингс и Баканов, засыпало снегом. Она легла и придавила спавших.
Ночью Тополеву послышались отдаленные голоса. Он сбросил полушубок и стал прислушиваться.
– Помогите! Мы задыхаемся! Откопайте нас!
Тополев прокопал ход к товарищам, помог им вылезти и поднять упавшую палатку. Матрос сильно промок, и негде было сушиться, согреть озябшие, сырые ноги. Через два часа снова стали кричать из палатки, но Тополев уже не решился более выходить. Откапывать товарищей пошел старик Малыгин. Он вернулся и рассказал, что Биллингс обморозил пятки и пальцы ног. Старик оттер их спиртом.
К утру стихла звонкая пурга. Чуть подувал слабый норд-вест. Слетов вышел из палатки, чтобы умыться снегом, и вдруг закричал, что видит на льду пробирающихся между торосами людей. Сначала подумали, что нагнали партию капитана, но когда вгляделись, оказалось, что на материк с острова переправляется стадо оленей.
Из-за пурги, буйно гулявшей всю ночь, люди не поняли, что ночевали у самого пролива. Слетов взобрался на возвышенное место, осмотрел все кругом и увидел далеко в проливе блеск открытой воды. Начальник решил, что пролив не замерз. Значит, они рано вышли в поход, напрасно покинули лагерь, где продовольствия хватило бы до весны. Слетов долго укорял Малыгина за легкомысленную разведку.
– Пролив стоит, товарищ начальник! Сам Самсон мост мостил без топора, без клиньев и без подклинков. Стоит пролив по-зимнему! – решительно и с явной обидой заявил помор. Он привык к тому, что на Севере все ему верили.
Градусник показывал минус восемнадцать. Начальник решил проверить, возможна ли переправа через пролив на материк, и отправил в разведку Малыгина с Бакановым. Они вернулись часа через три и сообщили, что пролив стоит, переправа надежна. Блестел чистый, стеклонодобный незапорошенный лед...
Трудно было перетаскивать нарты по забережным торосам, а когда вышли на ровный лед, то на нем оказался рассол – вязкий, подтаявший от выступившей соли снег. Люди сняли валенки, и надели сапоги. Нарты Тополева, подкованные железными обручами, хорошо катились по рассолу, остальные часто застревали, и к ним приходилось возвращаться. Людей томила сильная жажда. Снег, лежавший поверху, был солон. Дойдя до большой трещины во льду, Малыгин зачерпнул кружкой морскую воду.
– По какой реке плыть, ту и воду пить, – сказал помор, отплевываясь.
Ночевали на льду, в одной палатке, прижавшись друг к другу, чтобы теплей было.
Утром Малыгин с Тополевым вышли на разведку. Льдам не видно было конца. В торосах часто ломались нарты. Снегом утоляли мучительную жажду. В поисках верной дороги Тополев забрался на высокий торос и заметил вдали черновину.
– Это материк! – сказал матрос.
Разведчики прошли еще с полкилометра. Вернувшись в лагерь, они донесли, что видели материк. Дорога верна. Слетов решил дойти в тот же день до материка и ночевать на земле. В чистом небе светились яркие крупные звезды. Мерзлый, убитый ветрами снег хрустел под ногами. Нарты плавно катились по ветру. Люди закричали от восторга, когда перед ними вдруг простерлась неохватная, убеленная снегами материковая земля.
Малыгин отыскал в овраге плавник, развел большой огонь и подвесил на коряжине чайник, набив его доверху снегом. Собрались вокруг огня, курили, ежились от холода, хлопали рукавицами.
На снегу виднелось много куропаточьих следов. Цветистое северное сияние гуляло по небу. Биллингс и Баканов позабыли про свои ознобленные ноги и любовались нарядными пляшущими сполохами.
– Это к сильным морозам! – объяснял Малыгин, указывая на небо.
И верно: морозы крепчали с каждым днем. Одежда обносилась, торчала лоскутами. Все обросли бородами, кроме юного Тополева. Лица загрубели, потемнели от ветра и копоти костров. На скулах чернела обмороженная кожа. Начальник часто приказывал делать остановки. Вдруг увидали на берегу составленный в шатры плавник и так обрадовались, что прибавили шагу. Шатры плавника говорили о том, что неподалеку находятся люди. Это они окучили плавник, чтобы зимой его не занесло пургой и легче было разыскать. Близ плавника стояли кем-то настороженные пасти – песцовые ловушки,
По старому следу безвестной нарты шли долго, пока не выбились из сил. Остановились около большого триангуляционного знака. От него оторвали две трухлявые доски, сварили чай, по-сибирски крепкий, как пиво. Ночевали в нетопленной палатке. Утром, чуть только отошли от места ночевки, как начальник заметил вдали несколько столбов. Это оказались жертвенники. На большой чурке были вырезаны глаза, рот и широкий нос. Чумов нигде не было.
Путники двинулись к Чортову мысу и на нем нашли знак. Начальник показал его своим сотрудникам на карте. До фактории оставалось километров пятьдесят. Это сообщение придало всем силы. На следующий день прошли вперед километров двадцать. Дрова больше не попадались, и приходилось разбивать палатки возле богов – чурок, ими отапливаться, на них варить чай.
5
Две недели прошло с тех пор, как отряд Слетова покинул лагерь на острове. Дорогу часто преграждали сильные торосы. В торосах ломались ненадежные нарты. Люди останавливались всем караваном в ледяном море у самого берега и помогали друг другу чинить нарты. Собаки едва тянули.
Начальник приказал сбросить куль сухарей и несколько банок консервов на приметном месте.
Все из последних сил тащились за передним – Малыгиным. Старик-балагур притих, отмалчивался, но все шел вперед, на восток, как велел начальник. Во сне Слетов часто вскрикивал.
Кончался ноябрь. Луна щербилась, а конца пути не было.
Неведомая речка увела людей от моря в тундру. Фактория запропастилась в пурге. Снова попалось несколько пастей и груды плавника. Возле пастей лежали напиленные дрова.
На крутом берегу было пусто, а по заберегу виднелись наезженные следы оленьих нарт. Малыгин последам объяснил, что здесь проезжал ненец с четырьмя оленями в упряжке, ехал на восток, должно быть туда, где стоит фактория. На горизонте виднелся сизый дымок. Все решили, выслушав Малыгина, что это дымит чум, и, несмотря на усталость, прибавили шагу.
В дороге Биллингс потерял наволочку с сухарями. Ночь была темная. Низкое небо и тундра, казалось, слились воедино. Жаль было сухарей, но начальник никого не послал на розыски, опасаясь потерять человека. Два раза поднималась и затихала пурга. Когда стихло и начало светать, Тополев пошел с Мухой в ту сторону, где Биллингс ночью потерял сухари. Матрос долго не возвращался. Муха привела его к небольшому бугорку и стала разрывать снег лапами. Если бы не собака, никогда бы не найти Тополеву сухарей – так занесло их снегом. На радостях матрос дал один сухарь Мухе за работу, и она шла всю дорогу, облизываясь и благодарно поглядывая на хозяина.
Отряд снова поднялся в дорогу. На высоком берегу был вкопан большой столб с нашитой макушкой и виднелся гидрографический знак того мыса, за которым должна была находиться фактория. Все радостно подумали о близком и теплом ночлеге.
Ночью сухой, сыпучий снег снова пылил по тундре до самого горизонта. Сбились с пути, зашли в торосы, в море. Свернули на запад – вышли на речку, где были за два дня до того. Слетов решил остановиться и послать разведку. Разведчики вернулись через четыре часа и сообщили, что нашли сушила – жерди для сушки рыбачьих сетей – и большой карбас с веслами. Буран не стихал. Стали ладить палатки, пережидать пургу.
Утром, когда стихло, Малыгин вывел людей к гидрографическому знаку на мысе. Тополев полез на макушку, чтобы осмотреть окрестности, но фактории не увидел. Раскопали из-под снега доски. На верхушке знака Тополев развел огонь, чтобы приметно было людям с фактории. Все лишнее Слетов велел снять с нарт и оставить в будке с газовым баллоном, что стояла возле знака. Там обсушились, подкрепились едой и остатками вина. Начальник экспедиции написал чернильным карандашом короткую записку и засунул ее в бутылку.
«Если не разыщем фактории около знака, – писал Слетов, – то вернемся обратно к острову Безымянному. Продукты, захваченные мною в путь, приходят к концу».
Малыгин настаивал на том, чтобы двинуться километров на двадцать к югу. Но начальник не согласился и предложил пройти еще немного на восток, где, по его мнению, и должна была стоять фактория. Отправились на восток и снова забрели в торосы. Тогда Слетов попросил Малыгина вывести отряд к карбасу и сушилам.
Стеклянным звоном заливалась пурга среди торосов. Руки начальника распухли и одеревенели от мороза. Тополев шел рядом с ним и помогал собакам тащить нарты Слетова. На каждой остановке Тополев развязывал нарту заболевшего начальника и кормил ее из своих рук, словно малого ребенка.
Двое суток шли до карбаса. Двое суток не пили чаю. У карбаса дров не нашли. Малыгин изрубил весла, чтобы развести огонь. У каждого в котомке оставалось немного сухарей и коровьего масла. Теперь впереди шел Тополев, за ним остальные едва переставляли ноги. Даже кряжистый старик Малыгин часто присаживался.
Темные облака стлались так низко, что казалось, их можно было задеть головой. Они давили, как низкий потолок в тесном доме. Продукты кончились. Голодные люди и собаки брели понуро, из последних сил. Баканов и Биллингс поморозили руки.
У Баканова от слабости отнялся язык, и он невнятно мычал. Это было страшнее завываний пурги в голодной тундре. Тополев обошел несколько пастей, снял с них наживку и этой звериной привадой накормил товарищей.
Начальник лежал без движения в палатке и просил Малыгина пойти на розыски куля сухарей, сброшенного много дней назад с юрты. Малыгин взял с собой Тополева. Шли медленно и у берега моря промочили ноги. Отыскали дрова, развели огонь, стали сушиться, как вдруг услыхали голос. Малыгин послал Тополева узнать, в чем дело. Матрос встрел в пурге Медникова и испугался до дрожи. Он шел один, без нарты, без собаки и ружья. Заплетающимся от усталости языком Медников сказал, что начальник послал его искать дрова, товарищи лежат в палатке обессиленные, ходить не могут.
Решили вернуться, хоть и не нашли куля с сухарями. Ночью Слетов подозвал Малыгина и сказал тихо: «Придется застрелить Муху». Она не так отощала в тяжелом пути и выглядела жирнее Дамки. Еще недавно Муха выручила лагерь, разыскав под снегом наволочку с сухарями. Теперь собака отдавала людям свое мясо. Она верно служила человеку до конца.
Малыгин застрелил и ободрал собаку, сварил общий ужин и каждого кормил из рук. Никто, кроме Тополева и Малыгина, не вставал, все лежали на парусине с распухшими, недвижными ногами.
Утром начальник снова позвал к себе Малыгина:
– Мы обессилели и не дойдем до фактории. Ступайте с Тополевым одни, без нас. Если дойдете до людей, то пошлите к нам на помощь.
Малыгин ответил, что на Севере не бросают людей в тундре, надо всем идти вместе из последних сил.
Биллингс чуть приподнялся на непослушных локтях и сказал Малыгину:
– Вы себя спасайте, а нас уже не придется спасать!
– Ступайте без нас! – приказал Малыгину начальник. – Оставьте Дамку. Мы ее съедим. Принесите еще песцовой привады, соберите ее здесь по пастям. И ступайте. Как только встретите кого, посылайте к нам на помощь.
Два дня еще не соглашался Малыгин с начальником, настаивая на том, чтобы хоть как-нибудь всем вместе идти вперед.
– Еще через день-другой ты и сам не дойдешь до фактории, – возражал Малыгину Слетов. – Я тебе приказываю идти с Тополевым. Ты, может быть, доберешься до людей и организуешь нам помощь, а так мы все здесь погибнем, и нас никто не найдет.
Тогда Малыгин и Тополев напилили товарищам дров, сколько могли, обнесли палатку снегом, чтобы не задувало, достали привады. Тополев привязал Дамку к ноге Баканова. Простились без рукопожатий – руки у всех были озноблены.
6
В пурге долго кружили. Когда прояснело, увидели перед собой торосы на забереге у пролива. Вдали чернел остров Безымянный.
– Ходили, ходили и к тому же месту пришли, – сказал Малыгин.
Они так были измучены, что никуда больше идти не могли. Теперь на этом острове, от которого недавно торопливо уходили, как от лютой гибели, было для них единственное спасение. В палатке, засыпанной снегом, оставалось еще продовольствие, которого не смогли взять с собой в путь. Оно могло продлить им жизнь. Надо было только пересечь остров.
Закуржавевшая от дыхания, отросшая в пути борода Малыгина примерзла к полушубку. Старик шел, не разгибаясь, и глядел только в землю. Ножик давно потеряли, и нечем было освободить бороду из ледяных пут. Страшно было молодому матросу смотреть на согбенного Малыгина. Четвертые сутки старик не видел неба, низких темных облаков. Тополев помогал товарищу переходить через трещины на льдинах.
Полушубок Тополева лопнул на морозе по швам. Ремень от ружья вдавился в спину. Снять ружье с плеч не хватало сил. Рукава от полушубка спадали хвостами и следили по снегу – нитки не выдержали мороза и полопались. Одежда оставляла человека. Была у Тополева широкая сатиновая опояска. Матрос обмотался ею. Стало теплей, не так раздувало пронизывающим ветром то, что осталось от полушубка.
Тяжесть ружья становилась невыносимой. Ознобленные ноги плохо слушались. Моряки по компасу вышли к морю почти у самого лагеря. Тополев на ногах уже не держался, а полз за товарищем на четвереньках.
Большая лагерная палатка, засыпанная снегом, выглядела будто снежная детская гора. Бочки из-под горючего были раскатаны медведями. Возле палатки темнели следы оленьих нарт. Сюда кто-то приезжал. На берегу не оказалось бочек с омулями и ящиков со свинобобовыми консервами. Кладовая, стоявшая за палаткой, была пуста...
– Шли к жизни, а пришли к смерти, – сказал Малыгин.
Тополев посмотрел на склоненную голову старика, на примороженную к груди, блестевшую куржаком и сосульками бороду, на засыпанную снегом палатку, на следы оленьих нарт, увезших из лагеря продовольствие – последнюю надежду, – страшно стало молодому матросу, и он вдруг по-детски, громко всхлипнул. Потом затих. И все сделалось ему безразлично.
– Чего же ты сел, парень? – грубо окликнул его Малыгин.– Помоги мне палатку откопать! Найдем чего-нибудь пожевать, а потом и помирать будем.
Попробовали откапывать палатку руками, да сил не хватало. У дров, где была выдувка и за зиму не нанесло снега, Малыгин разыскал косарь и прорезал брезент. Люди не вошли, а ввалились в палатку через отверстие в брезенте. Тополев ощупью в темноте нашел сухари на самодельном столике. Дал их старику. Они вместе, хрустя сухарями, продолжали розыски продовольствия. Внутри палатки было мало снега, он лежал небольшими горками лишь у самого входа. Молодой матрос нащупал ногой на песчаном полу омуля. Очистили и съели. Наткнулся на ящик спичек, зажег фонарь. В углу палатки обнаружили горшок с замерзшим супом. Сломали табуретку на дрова и затопили печку. Радостным, забытым теплом стала наполняться одинокая палатка. Запах булькавшего на огне супа щекотал ноздри. За печью, куда Малыгин поставил опорожнившийся горшок из-под супа, нашли две банки спирта.
От еды у Тополева начались вскоре сильные рези. Малыгин сказал ему, поднося спирт:
– Выпей для аппетиту!
Тополев отвернулся от стакана и попросил помочь сдернуть валенки, пристывшие к ногам. У старика в тепле отошла от груди примерзшая борода, но с непривычки он все еще смотрел в землю, потупив голову. Обессиленный Тополев повалился со стула и заснул на потеплевшем полу. Проснулся от громких стонов. Малыгин, объевшись после голодухи, катался по полу и кричал от боли.
Вскочил было Тополев на ноги, но тут же и сел. Не держат ноги, подкашиваются от слабости; освобожденные он катанок, они согрелись у печи и распухли. Посмотрел на них молодой матрос и страшно стало. Ноги – не свои! Чтобы легче было ползти по палатке, Тополев навязал себе на колени кошмы. Подбросил несколько дощечек в огонь и стал греть воду. Горячую воду наливал в бутылки и прикладывал к животу больного. Весь день ползал Тополев от Малыгина к печке и обратно с горячими бутылками. Не спал всю ночь. К концу второго дня старику полегчало. Всю мебель в палатке сжег Тополев на грелки, чтобы выходить больного. На третий день Малыгин прокопал из палатки лазейку – ход к морю.
Ушел старик за дровами и не возвращался сутки. Тополев выполз из палатки с ружьецом, осмотрелся – не видно нигде Малыгина! Пурговать перестало, и Тополев скоро нашел старика. Тот ходил за дровами к «Дельфину», поскользнулся и упал в трюм. Борты накренившегося корабля обледенели и стали скользкими, – никак не мог старик выбраться на волю. Тополев стоял возле борта, смотрел, как мучился его товарищ в ловушке. Потом матрос уполз обратно к палатке и вернулся оттуда с дроворубом. Малыгин нарубил им ступеньки во льду и вылез по ним на волю. Он не набросился теперь на еду, а только попил чаю и лег спать в тепле.
Часов в палатке не было. Время замечали по горению дров. Три раза в печке прогорали дрова, – значит, вахта кончилась и пора будить товарища. Печь топили беспрерывно, чтобы не вспугнуть тепло.
От обмороженных рук и ног Тополева шло резкое зловоние.
– Меня из палатки вонью выживает, – говорил молодой матрос.
Старик безропотно стирал бинты и перевязывал гноящиеся раны товарища.
– Пойдет, Гриша, по всему телу чернота, съест тебя, парень, антоновым огнем. Останусь я один в палатке на острову. Один, как месяц на небе, – тоскливо говорил Малыгин. – Одному и топиться скучно.
Тополев разыскал в столе перочинный ножик, забытый капитаном, наточил о камень, прокипятил в чайнике, затем промыл спиртом раны и стал резать себе мизинец на правой ноге. Старик не мог смотреть, отвернулся к печке, принялся подкладывать дрова в огонь. Пока Тополев резал гнилое мясо, было нечувствительно. Он делал это спокойно, будто чинил карандаш. Но когда перерезал сухожилие, то от боли вскрикнул, ухватился руками за ногу и стал трясти ее. Малыгин поднес товарищу для храбрости немного спирту, Тополев только махнул рукой. Когда боль утихла, матрос промыл свежую рану спиртом и попросил старика перевязать ее. После того перочинным ножом очистил раны на руках. Очень неловко было резать правую руку, но все же выскоблил всю почерневшую на пальцах кожу, промыл надрезы спиртом и протянул старику руки для перевязки.
Через несколько дней запах гниющего человеческого мяса исчез из палатки. Стало веселей. Малыгин даже пробовал иногда после еды затянуть песню. Тихим голосом подпевал ему молодой матрос.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали.
И беспрерывно гром гремел.
И ветры в дебрях бушевали.
За палаткой под глубоким снегом раскопали непочатых три мешка ржаной муки, мешок пшена, ящик макарон и банку звериного жира, которым смазывали когда-то сапоги. Жир пошел в пищу. Одно было плохо – соли и сахару в лагере не оказалось.
Как рады были бы Малыгин и Тополев поделиться найденными продуктами со своими несчастными товарищами! Мысль о них непрестанно щемила сердце. От сознания своего бессилия оба моряка не раз украдкой смахивали слезы.
Руки и ноги Тополева стали заживать, но ходить матрос все еще не мог. Он ползал. Временами ветром разрывало низкие облачные своды, и в просветах играла синева. Она была радостна, как письмо из далекого дома.
К палатке часто наведывались песцы. Они без стеснения бегали по крыше. Парусиновая зыбкая крыша прогибалась под ними. Тополев, лежа на полу, бросал палкой в прогиб. Визжа по-собачьему, зверек перебегал на другое место. Это забавляло молодого матроса, и он впервые после долгих томительных дней угрюмого молчания смеялся. Вороватые, назойливые песцы подходили к сеням. В начале зимы на острове была гололедица. Пеструшка осталась жить в норах под толстой коркой льда. Песцы не могли разломить лед своими нежными лапками, чтобы достать из норы пеструшку. Белые пушистые лисицы Севера, голодали на острове и каждую ночь навещали лагерь.
7
Печка прогорела три раза, старик кончил вахту, похлебал просяного несоленого супа и лег спать в углу. Тополев варил крепкий чай и грелся у огня, как вдруг услышал за стеною крики. Кричали гортанно, отрывисто, непонятно. Тополев разбудил старика, а у самого от волнения волосы вдруг зашевелились и кожа стала подергиваться. Малыгин выбежал на улицу. Перед ним стояли две нарты. Ненцы – их было двое, – увидя Малыгина, замолчали и стали распрягать оленей. Олени звонко выбивали из-под снега мох-ягель и неторопливо жевали его. Густая звериная шерсть заиндевела и переливалась серебром.
В ясном небе стали меркнуть звезды. По тундре пробежал легкий предутренний ветерок. Чуть показались бледнопалевые полосы над самым горизонтом. С востока загорался день, а на западе была еще ночь и виднелись меркнувшие звезды. Вставала заря, захватывая постепенно все небо.
Малыгин зачарованно смотрел на приезжих, на зарю, на оленей. Необычайные краски медленно гасли, и желтый, еще неяркий, радостный шар солнца поднимался над тундряным островом впервые после полярной мочи, зажигая миллионы самоцветных искр на снежном насте.
– Здыраствуй, нютча! (Здравствуй, русский!) – сказал один из приезжих и протянул руку изумленному помору.
К Малыгину подошел второй и также стал по-своему что-то говорить старику. Тут только помор пришел в себя. Значит, все это не сон, и спасение близко! Малыгин повел гостей в палатку.
На радостях моряки отдали гостям весь оставшийся спирт. Гости, подвыпив, повеселели, принялись петь песни. Не спеша пили чай и так много, как это делают люди, целый день проводящие на морозном воздухе. Потом поднялись, сказали «лаком-пой» («до свидания») и стали знаками показывать гостеприимным хозяевам, что им пора ехать. Тогда Малыгин и Тополев начали, тоже знаками, умолять приезжих, чтобы вывезли их с острова на материк. Горячие жесты были поняты правильно. Гости, не выходя из палатки, затряслись будто от холода, один сложил даже лодочкой губы и дул изо всей силы, чтобы показать, какой сильный ветер в тундре, – замерзнут русские, если их повезти в такой плохой одежонке.
Гости вышли с Малыгиным из палатки, а за ними Тополев выполз на четвереньках. Ненцы сели в нарты. Малыгин с Тополевым ухватились за нарты, не пускали, молили, чтобы не покинули их на острове. Гости долго спорили между собой, кричали. Потом сняли с нарт две оленьи шкуры, завернули русских, натаскали из палатки всякого тряпья, чтобы теплее было ехать морякам, привязали их к нартам, словно груз, и пустили оленей вскачь.
В каждую нарту было запряжено пять оленей. Несли нарты по тундре, только ветер свистел. Домчались до пролива и загромыхали по льдам с торосины на торосину. Тополев лежал и думал: «Хорошо, что догадались нас привязать к нарточкам. На таком гоне нипочем бы не удержаться!»
Чтобы не замерзнуть на ветру, Тополев захватил зубами край оленьей шкуры, которой прикрыли его добрые люди.
Ехали всю ночь без остановки. Светила полная луна. На много километров виднелась с нарт засыпанная снегами бесконечная тундра. Отдохнувшие олени бежали дружно. Остановились под утро возле какого-то чума. Там напоили приезжих чаем, дали русским теплую одежду. Несмотря на боль в ногах, на срезанные мизинцы, Тополев попытался привстать, но зашатался и снова сел возле огня на оленью вытертую шкуру.
Над огнем посреди чума висел большой котел, вкусно пахло вареным оленьим мясом. Когда хозяева и гости наелись досыта, пошли расспросы. Ненцы стали знаками показывать, что должно быть шесть русских. Где же остальные четверо? Малыгин нарисовал на снегу знак пролива, где оставили четырех русских. Ненцы покачали головами.
Неистовым лаем встретили собаки на фактории приближение оленьих нарт. Следом выбежали люди, стали бить собак палками, отгонять от оленей. А те отбивались от нападавших ветвистыми рогами.
Две русские женщины в малицах вышли навстречу приехавшим. Малыгина и Тополева отвязали от нарт, приподняли и повели под руки к дому. Те шли прихрамывая. Худоба исковеркала их лица. Женщины плакали. Кто-то подхватил Тополева на руки, словно ребенка, и понес к открытой двери. Это был матрос Седых из группы штурмана Сарычева, пропавшей без вести в шлюпочной разведке.
– Седых! Седых! – узнал Тополев обросшего бородой матроса. Узнал и всхлипнул по-детски, как в тот раз на острове у палатки.
– Не объявлялся начальник Слетов? – спросил Малыгин, когда его привели в избу и посадили на скамью у стола. – А жив ли Сарычев? Что с капитаном и с его партией?
– Про Слетова ничего не знаем. Сарычев зацинговал, вон за печью лежит. А капитан, небось, сейчас к Москве подъезжает, – хмуро ответил Седых.
– Приехавшие отогрелись с дороги, раскраснелись от выпитого чаю, стали слушать новости. В избе было жарко натоплено и вкусно пахло тестом.
Огненная борода матроса Седых выросла густо, торчала непослушно, и он часто раскидывал ее на стороны, будто это помогало разговору. Жилистые его руки, покрытые редкой золотистой шерстью, казались в два раза шире исхудавших рук Тополева. Несмотря на свой огромный рост, на силищу, Седых говорил, заметно волнуясь. Голос его часто пресекался. Матросу не хватало дыхания, словно он поднимался в гору. Он курил цигарку за цигаркой, чтобы скрыть волнение.
Добравшись до материка, партия штурмана Сарычева три дня бродила по берегу в поисках жилья. На четвертые сутки под вечер в просвете пурги заметили чум. В нем чаевало несколько ненцев. Один из них немного говорил по-русски. Он объяснил, что олени не смогут сейчас проехать к фактории: «Тундра вся в озерах. Озера не совсем замерзли. Лед оленей не держит. Дорога худая, самая распута. Утонуть можно!» Предложили погостевать у них до тех пор, пока будет хороший зимник (зимний путь). Сарычев не согласился и повел партию пешком на факторию. Добрались на восьмые сутки.
Заведующий факторией Хромов, выслушав Сарычева, сказал, что когда установится зимник, пусть партия Сарычева едет на оленях к центру, а он здесь сам поможет людям с «Дельфина». Штурман отказался уезжать. Он просил Хромова дать ему надежную шлюпку, чтобы вывезти всех с острова, пока не поздно.
– У меня есть один дрянной карбас, но он непригоден для морского перехода, – сказал Хромов.
Сарычев осмотрел карбас. Он был наполовину занесен песком, борты частью отвалились. Но ничего другого не нашлось. Сарычев решил подконопатить карбас мхом и направиться к острову на помощь заждавшимся товарищам.
Вышли в туман. Удаляться от берега на худом суденышке не решились. К полудню туман пронесло. Ветер отошел к норд-осту и посвежел. Из-за встречного ветра пришлось остановиться в трех километрах от морского знака. Карбас вытащили на берег, растянули парусину и, перекусив, улеглись спать. Около полуночи, во время большой воды людей стало топить. Отсиделись на горушке, всю ночь глаз не сомкнули. Утром шторм усилился. В море несло много ниласа – молодого осеннего льда. Волной выбило конопатку в карбасе. Идти к острову было не на чем. Продовольствие бросили на суденышке, взяли с собой только необходимое, чтобы дойти до фактории.
После того Сарычев и заболел. Седых говорил, что штурман «зацинговал с досады».
Пока Седых рассказывал, ненцы запрягли свежих оленей. Больной Сарычев торопил выезжать к лагерю Слетова. На нартах поехали Седых с Малыгиным – никто не сумел отговорить настойчивого старика.
Нарты примчались к палатке Слетова. С южной стороны она была занесена снегом высоко, по самую крышу: двадцать дней прошло с тех пор, как Малыгин и Тополев простились со своими товарищами! Из-под снега, наметенного в палатку, виднелась голова ихтиолога Биллингса. Она закуржавела и казалась седой. Возле него, будто живой, чуть склонившись, грузно сидел жиротоп Медников, без шапки, сверкая лысиной. Слетов и Баканов лежали рядом, вытянувшись во весь рост. У ноги Баканова валялась привязанная Тополевым Дамка.
До фактории от последней стоянки Слетова было недалеко. Оставалось лишь перевалить через холм, задернутый и то время пургой.
...Партия капитана, покинувшая остров первой, взяла неверное направление. Вместо пролива, капитан ушел в море и остановился на кромке у чистой воды... Вскоре капитан со своей партией вернулся к лагерю. Палатка Слетова была пуста. Начальник пробирался в это время с отрядом по забережным торосам пролива.
Как только замерзли озера в тундре, Хромов отправил партию ненцев на оленях к острову. Ненцы вывезли обнаруженную там группу капитана, забравшую с собой основные продукты из лагеря.
Капитан не задерживался на фактории. Он поехал дальше на перекладных оленях.
...Раны Тополева затянулись. На месте срезанных отгнивших пальцев остались багровые культяпки.
8
...Стояло теплое московское лето. По сверкающей мостовой продвигались увитые живыми цветами машины. В них сидели улыбающиеся, обожженные морским ветром люди. Это были летчики – первые Герои Советского Союза и челюскинцы, снятые летчиками со льдины.
В густой толпе с непокрытыми головами стояли Малыгин и Тополев. Слышно было, как далеко, у Триумфальных ворот, гремела музыка. Тополев был меньше ростом, чем старик, и часто тянулся изо всех сил, чтобы посмотреть, далеко ли до первой машины. Но за людскими головами ничего не было видно, только слышался нараставший шум музыки и гул голосов.
– У челюскинцев хорошо получилось, – сказал Тополев старику. – А ведь могли бы и дельфинцы быть героями! Челюскинцы на партии не разбивались. А мы послали в первую разведку Сарычева и заторопились, не стали дожидаться от нее пользы. Продовольствия как-нибудь хватило бы на всех до весны, но мы стремились поскорей на материк.
– Начальник наш не худой был человек! – отозвался Малыгин, и лицо его посерело от грусти.
– Не худой был человек, – повторил за стариком Тополев, – а силы не хватило у него так приказать, чтобы никто не ослушался. Насушили бы на всех сухарей – тогда бы вместе и выступать! Помнишь, ты рассказывал, как отец дал сыновьям веник сломать – не сломали! А как разделил его на прутья, по одному прутику живо переломали веник. Север – это сила! Он всегда одиночку сломит! Решило наше начальство выступать, всем бы надо было вместе сниматься, держаться кучкой. Больше бы харч захватили, устроили бы по пути запасные продовольственные базы. Сильные слабым помогали бы и обернулось бы все по-хорошему. А так нас поодиночке, как прутики, и переломало.
Малыгин слушал молодого товарища, смахивая назойливую слезу. После гибели «Дельфина» он стал слезлив и часто плакал при мысли о том, как погибли его товарищи.
Музыка грянула совсем близко. Вот показались и машины, увитые цветами. Старик Малыгин, Тополев и все, стоявшие плечом к плечу, как почетный караул перед героями, восторженно закричали «ура». Стали бросать вверх фуражки. Когда одна из машин поравнялась с Малыгиным, старик узнал сидевшего в ней прославленного помора, капитана Владимира Ивановича Воронина. Узнал старика и Воронин. Он приподнялся в машине, приветливо замахал рукой, в которой был большой букет, и что-то крикнул старику, но за многоголосым шумом не расслышал его слов Малыгин. Стоявшие рядом с ним обернулись удивленно.
По улицам катился гул приветственных голосов. Народ неистовствовал, встречая своих героев.
Из Лены в Колыму
1935
О бухту Тикси пришла колонна речных колесных пароходов и барж, сооруженных в верховьях Лены. Без малого пять тысяч километров по реке прошли водники.
Чуть ли не весь Советский Союз строил эти суда, предназначавшиеся для постоянной работы на Колыме. Железные корпуса пароходов готовились в Тюмени. Одесса делала рули, Иркутск их обтачивал. Ленинград прислал навигационные инструменты. Прибывшие на Лену в Качуг из Горького котельщики клепали железные корпуса барж и пароходов. Киев изготовил судовые машины.
С морских границ и многоводных, богатых рек нашен Родины прибыли на будущие колымские суда волгари, вятичи, енисейцы, байкальцы, дальневосточники, черноморцы. На Качугской судоверфи собрались люди с разных концов Советского Союза. Теперь они отправлялись в Лено-Колымскую экспедицию. Смелые дела, которые творились на Севере, влекли сюда смелых людей. Их энергию направляла далекая Москва. Во всех северных делах ощущалась единая воля и единый сталинский план.
На рейде в Тикси, сверкая свежей окраской, стоял речной винтовой пароход «Ленин». Он пришел с Колымы, чтобы возглавить колонну судов. Этот рейдовый пароход, проводка которого несколько лет назад из Лены в Колыму считалась делом героическим, ныне становился флагманом колонны речных судов. Он должен был вести их двумя полярными морями.
Начальник экспедиции Бочек на рейдовом пароходе «Ленин» в 1931 году прокладывал пионерский путь по морю из Лены в Колыму. Теперь по этому пути ему предстояло провести речные пароходы и баржи.
Сроки морского перехода были давно на пределе. По предварительным расчетам, сделанным в Москве, надо уже подходить к Амбарчику. А колонна все еще стояла в Тикси, ожидая последний пароход и последнюю баржу, которые вел по Лене капитан дальнего плавания Павел Караянов.
Суда чистились перед походом, словно перед смотром. Волжанин, капитан Сутырин, командовавший речным пароходом «Эвен», глядя на уборку, сказал:
– Пожалуй, за Мостахом нас крепче обмоет!
Перед заходом в Тикси у Быкова мыса Бочек остановил колонну судов, чтобы сделать последние приготовления для суровой встречи с морем Лаптевых. Команды закрепили все лежавшее на верхних палубах, подняли шлюпки на борт, задраили стеклянные иллюминаторы железными заглушками, сшили пластыри для возможных пробоин и масляные мешки для укрощения морской волны. Все-таки шли-то в море на речных судах...
Всем были розданы походные сумки с небольшим запасом продовольствия, рассчитанным при скромной норме, примерно на месяц. На баржах укрепили стальными и пеньковыми тросами палубные надстройки, заделали все входные люки. На каждом речном пароходе установили компас и определили девиацию.
Впереди лежал Ледовитый океан. Что сулил он хрупким речным судам?
По горизонту тянулся дым морских пароходов. Они тоже готовились к выходу в море и поднимали пары. На подходе был и Караянов.
На мачтах ветер трепал закопченные в ленском походе флаги. Вечером Бочек в последний раз обходил суда. На речных пароходах было по два адмиралтейских якоря. Опытный капитан помнил морскую пословицу, которую слыхал еще от своего учителя Неупокоева: «Как не надлежит человеку строить свою жизнь на одной надежде, так и кораблю – искать спасение на одном якоре». Бочек так укрепил суда, что надеялся выдержать и семибалльный шторм. Шторм свыше семи баллов был риском.
Бочек смотрел в сторону Бруснева – не покажутся ли там дымки? Вот, наконец, они появились. Черная полоска росла и ширилась. Это шел Караянов с последними судами. Можно было начинать поход.
– Идут! Идут! – закричали на верхней палубе.
Матросы столпились у релинга и махали шапками ушанками.
Целый день висел на «Ленине» сигнал отхода. Это значило, что на берег запрещалось отлучаться.
И вот, наконец, после долгих рупорных переговоров с Караяновым, взаимных приветствий и опросов. Бочек приказал поднять волнующий сигнал: «Иду вперед, следуйте за мной!»
Все суда повторили поочередно сигнал флагмана и заняли со своими баржами указанные им места.
На «Ленине» прозвенел машинный телеграф. Колонна выходила из Тикси. Она растянулась почти на два километра. Ясное, голубое небо затягивалось дымной мглой.
Берега скрылись. Речные пароходы шли уже открытым морем. По плану Бочека, они не жались к берегам. Начальник наметил места, где предполагал укрыться со всем караваном в случае шторма: мыс Борхая, Ванькина губа, Святой Нос, Гусиная губа, Медвежьи острова.
Суда подошли к мысу Борхая при полном штиле, будто по реке. Не качнуло, не захлестнуло ни разу. Кое-кто из речников начал подтрунивать над моряками: «Так вот у вас, моряков, какое плавание! А говорили!»
Пошли к Ванькиной губе. И здесь погода продолжала покровительствовать морякам. Тогда Бочек устремился к последней защите в море Лаптевых – мысу Святой Нос. Погода оставалась спокойной.
Вошли в пролив Дмитрия Лаптева. За ним – Восточно-Сибирское море и уже недалеко до Колымы. Вдруг барометр стал резко подниматься. На Севере это плохое предзнаменование, оно часто говорит об изменении погоды к худшему. Бочек знал это по прежним полярным походам.
И действительно, поднялся и засвежел ветер, с севера наполз туман, повалил снежок. Где-то далеко-далеко осталось лето, шумела зеленая листва и солнце до одури накаляло воздух.
В слепящей пурге Бочек получил от Караянона радио:
«Сорвало гужоны эксцентрика правого колеса. Своего хода не имеем, прошу остановиться, дать нам возможность исправить повреждение».
Плохое всегда случается не вовремя. Но остановиться было необходимо, несмотря на начинавшийся шторм. А он явно обещал усилиться. Во что бы то ни стало нужно было предупредить, чтобы суда не разъединялись на звенья. Кто тогда окажет помощь Караянову, находившемуся со своими судами в хвосте колонны?
Бочек предложил капитану «Ленина» взять вправо. На одиннадцатифутовой глубине суда остановились. Вынужденную стоянку было приказано использовать для приемки угля. Ночью в море сгрудились речные суда возле барж. Сквозь пургу виднелись мелькавшие, подобно светлячкам, огоньки пароходов.
Утром, после окончания бункеровки, когда Караянов доложил, что у него все в порядке, колонна продолжала путь.
Навалил густой туман. Суда продвигались вперед, не видя друг друга, настороженно перекликаясь гудками. Ветер засвежел в том районе, где не было ни одной бухты для укрытия. Норд-вест сменился восьмибалльным нордом, самым злым для речных судов ветром. Крутая зыбь подбрасывала баржи и пароходы.
Вдруг флагман накренился круто на левый борт. Раздался звон разбивающейся посуды. Кто-то пробежал по коридору, оставив железную выходную дверь открытой. Удары двери были похожи на выстрелы. Рулевой матрос на флагмане крепко держал штурвальное колесо и вглядывался в картушку компаса, которая стремительно раскачивалась вместе с пароходом.
Так продолжалось всю вахту.
Бледный от бессонных ночей, ходил по зыбкой палубе главный механик Ляпсин. Все судовые котлы уже третий день питались морской соленой водой. «Это смерть для котлов!» – мрачно говорил Ляпсин.
Стены котла и трубопровода обрастали морской солью и илом. Механики непрерывно продували котлы, но от этого соленость воды не уменьшалась.
Ляпсин опасался «посадки» топок и возможного взрыва котлов. Было приказано по всем судам производить нижнее продувание при полном давлении пара.
Из-за свежего ветра забортная вода на малых глубинах напоминала цветом кофейную гущу. При взятии пробы воды в стакане отстаивалось до трети ила и других примесей. Отсутствие фильтров угрожало котлам, пароходам, а значит и людям. Речники выбились из сил на сумасшедшей качке. Однако со всех пароходов, несмотря на тяготы шторма, доносили одно и то же: «У нас благополучно», или: «Все в порядке».
Половина речников лежала по койкам, сраженная морской болезнью. Бочек не останавливал колонны. Он все еще рассчитывал прорваться под защиту Медвежьих островов.
– Наше место ориентировочно между Большой и Малой Куропаточьими, – сообщал Бочек капитанам пароходов.
Ориентировочно! Давно уже не было возможности определить место по солнцу, и точного местонахождения каравана никто не знал.
Бочек думал, что вот-вот кто-нибудь из речников-капитанов не выдержит, запросит становиться на якорь. Но капитаны, точно по уговору, несмотря на то, что из-за морской болезни остались при половинном составе людей, продолжали докладывать: «У нас все в порядке!»
Когда наступила ночная пора и глубины уменьшились, сам флагман, опасаясь коснуться грунта, дал сигнал звеньям разъединиться и становиться в мелководье на указанные по радио места. Разбивка на звенья происходила в сплошном тумане. Два парохода не смогли удержать в шторме на своих якорях железные баржи и вынуждены были приказать им «становиться на собственные якоря поблизости». Один из пароходов сообщал: «Стою со спутанными якорями. На зыби не могу заняться их очисткой. Вынужден отрабатывать машиной, чтобы держаться против зыби и ветра».
Вдруг из тумана, словно из засады, показались обломки ледяных полей. Их принесло северным ветром к самой стоянке судов.
Радисты вторые сутки сидели в своих рубках, не снимая наушников. Мела пурга. Сквозь белесую мглу выползали ледяные глыбы. Они штурмом шли на речные суда. Речники вооружились баграми, наметками, шестами. Суда ощетинились, готовясь к отражению ледяной атаки.
На большой барже, видневшейся неподалеку от флагмана, в такт размахов колыхался то влево, то вправо зеленый домик с белыми наличниками. На носу баржи в валенках и шапке-ушанке стоял вооруженный багром водолив Агафоныч. В зыбком домике жила жена Агафоныча с грудным ребенком. Водолив едва упросил Бочека не переводить его «хозяйку» на пароход. «Хозяйка» не пожелала расстаться с мужем в трудные дни морского перехода: «Что ему, то и мне. Одна судьба!» И не ушла с баржи.
Крутая зыбь кренила суда. Порой казалось, что вот-вот сползет зеленый домик с палубы в море и похоронит Агафоныча с женой и ребенком.
На малых глубинах шаг волны был меньше. Здесь вел Бочек колонну судов.
Морская вода шумно билась в борты и перебегала по палубам. Лязгали цепи якорей. Удары в обносы были так жестоки, что пароходы при каждом крене сотрясались всем корпусом. Казалось, вот-вот они треснут и разлетятся в щепы.
Море пылило. С брезентовой робы боцмана и матросов ручьями стекала вода. Боцман бежал по скользкой палубе, чтобы замерить воду в льялах, узнать, не угрожает ли опасность самому флагману.
В длинном тулупе высунулся из радиорубки Бочек, поглядел на колыхавшиеся суда и снова скрылся за дверью. Он не спал уже вторые сутки. Не было у капитана Бочека богатырского вида. Ни ростом, ни здоровьем он похвастать не мог. И рядом с левиафаном-боцманом он казался совсем хрупким. Но было в нем столько внутренней силы, выдержки и уверенности, что все непоколебимо верили ему, слушались его советов и беспрекословно выполняли его приказания.
Капитаны-речники перед началом морского похода говорили:
– На этих лайбах ни за что бы не пошел в море! А пошел, потому что Бочек с нами!
И вот среди облаков появились лучи солнца. Они осветили дрожащими пятнами пенившееся и еще грозное море. Стали видимы все суда. Спала пелена тумана. Словно занавес подняли в театре, и началось новое действие. Переходя с норда на вест, ветер, как говорили моряки, укладывал зыбь, снижал ее крутизну, смирял ее гордыню и не успевал сам развести новую волну.
Бочек использовал благоприятный момент и отпустил часть судов под начальством Караянова в самостоятельный поход, а сам остался возле барж, чтобы их забуксировать и двигаться совместно на Колыму.
Начальник догнал колонну Караянова у Медвежьих островов.
Когда люди с речных судов увидели издалека синевшие на прояснившемся горизонте мысы Летяткин и Баранов, для всех стало ясно: наступил конец кампании и связанным с ней опасностям и тревогам! Матросы, кочегары, механики чистились после вахты, мылись, приводили себя в порядок, как будто приближались не к Амбарчику, не к тундряному краю земли, а к какому-нибудь первоклассному порту. Речники вылезали из кубриков и кают и зачарованно глядели на прояснившийся горизонт.
...На берегу виднелись деревянные постройки, амбары и палатки. Это полярный порт Амбарчик, куда Бочек приходил уже в третий раз. Он был здесь, когда плотники рубили первый домик. Теперь Бочек приближался сюда с тем чувством, с каким подъезжаешь после долгого отсутствия к родному дому.
Портовые суда и все дома расцветились флагами. Приход колонны Бочека из Лены был для колымчан торжественным праздником. «Нашего полку прибыло», – говорили они.
Близость порта, хоть и самого малолюдного на свете, радовала и волновала речников. Плотники дружно разбирали деревянные волнорезы, возведенные восемь дней назад перед выходом из Тикси. Теперь эти волнорезы не требовались более. Железные суда прибыли к устью Колымы, порыжевшие от ржавчины. Так возвращаются в порт морские корабли, перенесшие жестокий шторм.
Флот был доставлен на Колыму без повреждений. На нем прибыла сотня моряков и речников для постоянной работы в этом девственном краю. Противные ветры, пурга, льды не остановили их. Они пробились к устью Колымы задолго до ледостава.
В знак привета порт Амбарчик встретил гостей и проводил их вверх по Колыме троекратным ружейным салютом.
Отгремели выстрелы над затихшей бухтой. Лено-Колымская экспедиция благополучно завершилась. Начиналась нормальная трудовая жизнь.
