Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Макс Зингер. В битве за Север. Издательство Главсевморпути, Москва-Ленинград, 1948 г.

Сквозь льды на Дальний Восток

Первый арктический поход миноносцев

1936

Кремлевские куранты мелодично вызванивали полдень. Проходившие по Красной площади моряки-полярники вскинули головы, чтобы посмотреть на древние часы, чей звон слышит каждый день весь мир. Это были люди из славного экипажа ледокольного парохода «Сибиряков», впервые в истории прошедшего Северным морским путем без зимовки, с запада на восток вокруг Северной Земли, из Белого моря в Тихий океан.

Сталин со своими соратниками принимал сибиряковцев в Кремле.

Перед моряками висела карта Северного морского пути, пройденного ими впервые в истории без зимовки за одну навигацию. Этого не удалось сделать ни одному из иностранных мореплавателей. Только корабль под советским флагом пробил здесь ледяную тропу.

Товарищ Сталин спросил моряков, какие корабли могут пройти по северным морям; пройдет ли там подводная лодка, миноносец; сможем ли мы снабжать золотые прииски, расположенные на Севере; как нужно это делать?

Здесь же было решено создать при Совнаркоме СССР Главное управление Северного морского пути. Сталин выдвинул идею освоения Северного морского пути, и по указанию Иосифа Виссарионовича была создана государственная организация для претворения в жизнь этой идеи, которая волновала умы русских людей еще со времен Петра Первого.

Получив «путевку» товарища Сталина, пошли из Кронштадта на Дальний Восток эскадренные миноносцы «Сталин» – соратник «Авроры» – и «Войков».

2 июня 1936 года в шестнадцать часов тридцать минут на флагманском миноносце «Сталин» раздались авральные звонки и послышалась команда:

– По местам стоять! С якоря и швартовых сниматься!

Загрохотала якорная цепь. Корма миноносца «Сталин» быстро оторвалась от стенки Кронштадтской гавани. Вслед за флагманом отошел и «Войков».

Стоявшие поблизости военные корабли подняли сигналы: «Желаем счастливого плавания!»

На «Сталине» в ответ просигналили:

«Благодарю!»

...Уплывал Кронштадт, с которым было связано столько воспоминаний у каждого бойца и командира.

Корабль оставлял крепость, где прошла вся его революционная история.

– Куда идем? – спрашивали матросы.

– В точку В., – слышался ответ.

Под этим разумелся Владивосток. Предстоял дальний, неизведанный путь.

Командир миноносца «Сталин», капитан третьего ранга Обухов, стоял на мостике вместе с другими командирами, старшинами и матросами. Все смотрели на удалявшуюся Кронштадтскую гавань, где каждый метр знаком и нехожен множество раз.

Вот исчезла труба Морского завода, перехваченная двумя белыми полосами. Скрылся Петровский парк.

Слова рапорта: «Сообщение с берегом прорвано», сказанные недавно, только теперь ясно дошли до сознания Моряков.

Прощай, дорогой Кронштадт!

Белой ленинградской ночью мимо флагмана и следовавшего ему в кильватер «Войкова» прошли знакомые, дорогие сердцу берега.

«Сталин» и «Войков» вышли в далекое, славное плавание.

К судовому врачу обратился один из кочегаров. У него оказалась повышенная температура.

– Так я же опрашивал вас! Почему вы обманули врачебную комиссию перед походом? – спросил врач.

– Боялся, что спишете с корабля и я не пойду на «Сталине» Северным морским путем.

Никто не хотел перед походом быть списанным с корабля.

По пути к миноносцам присоединился ледорез «Литке». Ему было доверено осуществить проводку.

В белом морском кителе, в морской фуражке поднялся на борт миноносца «Сталин» начальник экспедиции профессор О. Ю. Шмидт. Вместе с ним были капитаны-полярники Миловзоров и Николаев.

В каюте командира корабля Обухова состоялось короткое совещание полярников с военными моряками. На столе были разостланы синьки чертежей.

Корабельный инженер Дубравин познакомил гостей со специальными приборами, с помощью которых кораблестроители изучают поведение корабля во время плавания – на воде и во льдах.

По бортам были намечены красные точки. Каждая из них соответствовала особому номеру в посту корабельного инженера.

Едва лишь сжатие начинало усиливаться, как недремлющий прибор уже приводил в действие сигнальный звонок по соответствующему номеру.

На миноносце в почетном углу висел портрет товарища Сталина, подаренный им команде в ответ на письмо самсоновцев в день переименования судна. На портрете, являвшемся гордостью корабля, была собственноручная подпись Сталина.

Старший военком Николай Мильграм проводил в «первой палубе» политзанятия.

Он напомнил слушателям, что товарищ Сталин жил на Крайнем Севере, в Туруханском крае, куда его сослала царская власть.

Однажды Сталин сказал своему товарищу по ссылке Якову Свердлову: «Человек, у которого стальное сердце, может надеть деревянную кольчугу, и ему не будет страшно в бою».

– Тонки борты миноносца. Тяжелы будут удары полярных льдов о корпуса наших кораблей. Но если у людей стальные сердца, если они верят в порученное им дело, они могут надеть хоть деревянные кольчуги – и им не страшно будет в любом бою, – говорил военком.

Льда еще не было, но уже на мостике рядом с командиром Обуховым стоял ледовый лоцман, старый полярник Миловзоров. Он был одет по-полярному и потому казался неповоротливым. Однако в свои шестьдесят лет он ловко поднимался на марс и не думал расставаться с морем. На груди капитана красовалась костяная цепочка и виде якорного каната, изготовленная Миловзоровым в полярную долгую ночь на зимовке в Чаунской губе, мимо которой впервые предстояло плыть миноносцам.

Миловзоров по возрасту был старше всех в экспедиции. Военные командиры смотрели на гражданского капитана Миловзорова с уважением. Его пригласили на корабль временно. После окончания рейса капитан должен был уйти снова на транспортный пароход.

Вот показались высокие берега Кольского полуострова. В лощинах лежал не стаявший за лето снег. Чайки суетливо носились над кораблями. Миноносцы пересекли северный полярный круг.

Баренцово море встретило корабли туманом и ветром. Шли вперед при бортовой качке. В каютах раскидало чемоданы, книжки, тетради.

Величественными скалами вставала на горизонте Новая Земля. Она показалась еще суровей, чем Кольский полуостров.

Снег в ложбинах, спускавшихся от вершин к подножью берега, делал землю полосатой, как шкура зебры. Нигде не виднелось ни шлюпки, ни паруска.

Даже птицы исчезли куда-то, должно быть, укрылись от непогоды.

Радио донесло до кораблей звон кремлевских курантов. Послышались совсем близкие гудки автомобилей, проносившихся в тот момент по Красной площади.

Миноносцы приближались к преддверию Северного Ледовитого океана. Балтийским морякам выпала великая честь узнать первыми: «А пройдут ли здесь миноносцы?»

Вахтенный штурман транспортного парохода «Анадырь», стоявшего на якоре в Маточкином Шаре, заметил показавшийся из-за гористых берегов ледокол «Литке», а за ним в кильватере эсминцы «Сталин» и «Войков» с танкерами. Корабли обменялись флажными салютами. Миноносцы стали под погрузку продовольствия и мазута. Вскоре ледокол «Литке», возглавив колонну, повел ее дальше на восток, в Карское море.

Так начинался первый арктический поход советских военных кораблей. По правому борту миноносца «Сталин» показалось большое ледяное поле. Краснофлотцы высыпали на палубу посмотреть первую льдину. За нею стали попадаться обломки полей и мелкобитый лед. Туман то густел, то исчезал. Шли переменными ходами, «чтобы не вмазать в льдину», как говорил командир корабля, прислушиваясь к советам Миловзорова.

– Чаек не считайте, а за льдинами смотрите в оба! – приказывал Обухов штурману, стоявшему на вахте.

Обухов лишь незадолго до похода вышел из комсомольского возраста. Уроженец Новгородской губернии, он рыбачил в детстве вместе с отцом на озере Сиверском, хаживал на парусниках. Мать командира, как он сам говорил, «научилась читать по меткам на господском белье, которое стирала».

Старик Миловзоров читал льды, как книгу, и рассказывал командиру о полях, припае, стамухах, сидящих на мели, ниласе, паке.

Он говорил, что следует опасаться близко подходить с полного хода к кромке ледяных полей: их острые подводные закраины могут протаранить борт.

Корабельного пса Димку спустили на большое поле, к которому пристал миноносец «Сталин». Пес носился из края в край огромной льдины, полагая, очевидно, что его высадили на берег.

Главный боцман, инженер-гидрограф и вестовой заводили якорь. Им помогал плотник, рослый и сильный моряк. Он положил на плечо тяжелую якорную цепь и, сказав весело: «Нy, пошли, Яша!», один потащил якорь по палубе к трапу. «Яшей» он по-морскому ласково называл якорь.

Солнце ярко освещало ледяное поле. Ослепительный свет, отраженный льдом, жег глаза. Команде приказали надеть дымчатые очки. Люди с трудом узнавали друг друга. Вкусная пресная вода, захваченная шлангами с поверхности льдов, потекла в цистерны миноносца. Сразу кончился строгий паек пресной воды. Каждый наполнил в каютах свой умывальник. Неутомимый и вездесущий кинооператор Марк Трояновский бегал по льдам с тяжелым аппаратом и с разных сторон снимал миноносцы, упершиеся форштевнями в лед.

Вечером Миловзоров проводил беседу во второй палубе. В мягких валенках он шагал с бильярдным кием возле географической карты и рассказывал военным морякам о своем и капитана Мелехова участии в первом сквозном рейсе грузовых судов «Анадырь» и «Сталинград», совершенном год назад по Северному морскому пути.

...По утрам, как обычно, вахтенный кричал:

– Команде вставать, койки вязать!

Ровно в восемь утра при подъеме флага раздавалось:

– На флаг смирно!

Вечером в первой палубе показывали звуковой фильм «Мы из Кронштадта».

Командир электромеханической части, военный инженер третьего ранга, герой Каховки Ольховиченко, после просмотра фильма громко сказал:

– Вот, товарищи бойцы, мы придем с вами в точку В., как следует балтийцам, в полном порядке и гордо скажем: «Да, мы из Кронштадта!»

Корабли подходили уже к льдам Карского моря, а людям все вспоминался Кронштадт, стенка гавани, морской завод, высокая труба, перехваченная двумя белыми полосами.

Ледовая обстановка в Карском море складывалась неблагоприятно. Караваны транспортов стояли без движения, скованные льдом близ материка, на пути от Диксона к проливу Вилькицкого. Миноносцы не возвращались, но и не двигались вперед.

– Долго ли придется еще стоять? – беспокоились военные моряки.

Один из командиров зашел в каюту Миловзорова.

– Неужели, Павел Георгиевич, нет возможности продолжать поход? Где же ледоколы, самолеты, где же весь ваш опыт старых полярников?

Старик заколебался:

– Логика говорит, что раз на юге море закрыто льдом, значит на севере оно открыто и можно, пожалуй, идти, скажем, к острову Уединения. Но и прижимной ветер не вечно же будет здесь свирепствовать. Он ослабеет, и сразу прекратится нажим льдов. А подует восточный, тогда лед отожмет от берега.

– Ну, а если мы достоимся здесь до середины сентября? Что тогда, зимовка?

– Этого не будет! Все ледоколы сгрудятся возле нас. Весь лед раскидают в Карском море, а проведут миноносцы во что бы то ни стало!

Миловзоров, в бурках и меховой курточке, спустился на лед, чтобы поразмяться. Его окружили молодые матросы. Они с любопытством расспрашивали старого полярника, считая его всеведущим.

Миловзоров успокаивал наиболее торопливых, тех, кого мучили долгие стоянки.

– На Дальнем Востоке не плавают, как здесь, с ледоколами. Мы, дальневосточники, по чистой водичке привыкли ходить. Свободную дорожку ищем. Лучше подождать неделю и затем двести миль пройти в один день по чистой воде, чем сутки толкаться какой-нибудь десяток миль во льду и умножать вмятины и пробоины.

Некоторые командиры склонялись больше к «северному варианту похода» – мимо острова Уединения. Но глубокой разведки еще не было: мешала погода.

На судах установилась размеренная жизнь.

Все суда каравана «Литке» были связаны радиотелефоном. Радисты передавали патефонные пластинки через адаптер, и Тамара Церетелли пела среди арктических льдов. Ее слушали на миноносцах в ледяном безмолвии.

На миноносце «Сталин» опубликовали дополнительный список стахановцев и ударников арктического похода.

На мостике корабля говорили потихоньку о том, что волновало всех в караване «Литке».

– Каков дальнейший план? Стоит ли держаться за мнимую трассу? Надо идти, где можно! Равняться по прошлым годам нельзя. Ничего нет хуже стоянки! Ожидание ветров напоминает парусное плавание. И к чему же тогда ледоколы?!

Гидрограф Сендик зашел в кают-компанию проститься. Вместе с инженер-флагманом третьего ранга Лавровым, известным полярником, Сендик уходил на «Литке» в ледовую разведку.

– Наконец-то пошла в ход наша мысль! – обрадовался Обухов. – Наконец-то движение!

Подул ветер, но не тот, которого ждали моряки. Вблизи Уединения, по сводкам держалась чистая вода, манившая к себе мореплавателей. Туда послали на разведки «Сибирякова».

Летчик Черевичный осветил в море Лаптевых район Тикси – Нордвик – острова «Комсомольской правды» – до самого пролива Вилькицкого. С севера в море Лаптевых свисал длинный «язык» льда до самой Анабары, миль в шестьдесят. Крепкий орешек!

Девятибалльный лед крепко держал корабли. На горизонте виднелся караван «Ермака» – двенадцать судов! Они были в таком же положении, как и караван «Литке».

Снова «Литке» предпринял попытку высвободить суда. При одном из ударов о льдину в кают-компании миноносца «Сталин» суп выплеснулся из тарелок. Механик побежал в носовой отсек. Льдины переворачивались, вздыбливались «на-попа» под носом корабля. Военные корабли, словно ледоколы, ворошили крупные обломки полей. Погружаясь в воду, льдины вдруг меняли на время окраску и становились из голубых ярко-зелеными, словно под водой зажигали прожектор. Маленькие рыбешки, похожие на угрей, выплескивались из моря вместе с волной на снежную поверхность льдин. Попрыгав на морозе, рыбки быстро затихали.

В первой палубе шел митинг.

– Скажите, товарищ военком, – спрашивал краснофлотец-первогодок, – до полюса, если напрямик, далеко ли? И есть ли на пути какая землица? И какие водятся здесь медведи: морские или сухопутные?

Бойцы военных кораблей собрались с разных концов Советского Союза. Кто провел детство среди берез и сосен, кто совсем не видал их, а жил в яблоневых садах где-нибудь на Кубани. Один воспитывался в горах, другой – в степях. Кто родился на берегу Черного моря, а кто – у матушки-Волги.

Звенели переменные ходы в машинном телеграфе. То «право руля», то «лево руля» командовал на мостике Обухов. Старшина рулевой умело держал в своих руках быстроходный корабль. Не думал он, что придется стоять на руле миноносца и водить его во льдах Арктики. Вот бы отец глянул – удивился бы! Весь колхоз сбежался бы смотреть. Сказали бы, небось, одобрительно:

– Ай да землячок!

Машины на кораблях вновь застопорили. Поход намечался с полуночи.

При проверке обязательств по соцсоревнованию тусклая медяшка телеграфа – и та шла в счет. Командиры кораблей не допускали неряшливости. Они требовали заботливости к кораблю, не делая никаких скидок на Арктику. И на семьдесят пятой параллели, как бывало в Кронштадте, драили медяшку до блеска, палуба сверкала чистотой, и камбуз работал, как в отличном ресторане.

На «Анадыре» получили с миноносца «Сталин» радиограмму: «Просим приготовить помещение к приему больного. Возможно, придется произвести операцию».

Краснофлотец Мучков лежал в сильном жару. Его дыхание стало горячим и частым. Он закрывал глаза, покрасневшие и воспаленные. Увидев старшего военкома, он узнал его и принялся шарить под подушкой исхудавшей рукой.

– Вот, товарищ комиссар, мои документы, – сказал Мучков. – Не потеряйте их! Быть может, еще вернусь здоровым на корабль.

Военком взял документы краснофлотца.

– У нас на кораблях врачи прекрасные, вас живо на ноги поставят, – сказал военком. Но про себя подумал: «Ведь это все-таки Арктика. Какие тут условия для лечения, да если еще потребуется оперативное вмешательство! Госпиталей здесь нет, хирургических отделений не открывали...»

К левому борту миноносца «Сталин» пришвартовался «Анадырь». На корабельных носилках внесли туда больного. С ним вместе перешел и корабельный военный врач.

Консилиум врачей определил у Мучкова гнойный аппендицит и начинающийся перитонит. Больного перенесли в салон «Анадыря». Восковое, измученное болезнью лицо, исхудавшие руки, полузакрытые глаза сильно тревожили товарищей.

У некоторых на глаза навернулись непрошенные слезы. Невольно думалось: вот и первая жертва военного арктического похода!

С утра на «Анадыре» шли приготовления к сложной в корабельных условиях операции. В салоне, где в дни пассажирских рейсов было людно и шумно, разостлали на столе сверкающие белизной простыни. На другом столе разложили медикаменты и перевязочные материалы, собранные со всех судов. Весь медицинский персонал каравана находился у стола оперируемого.

Два часа длилась сложная операция. Под окнами салона на цыпочках ходили краснофлотцы. – Выживет ли?

Говорили шепотом, боясь потревожить или отвлечь внимание врачей, в чьих руках находилась сейчас жизнь товарища.

Хирург закончил операцию. Его лоб покрылся обильной испариной. Разрез полностью не был зашит, там оставили вытяжные тампоны.

– Ну как наш бальной? – обступали с расспросами каждого выходившего из салона.

– Это покажут ближайшие сутки, – отвечал хирург. – Если температура не повысится, значит выживет.

– Как его самочувствие? – спрашивали флагманского врача Лимчера.

– Еще не проснулся после наркоза. Могу вам сказать с уверенностью, что если бы не операция, он умер бы в ближайшие же сутки.

По приказанию Бочека всем врачам был накрыт стол в кают-компании «Анадыря». Из капитанского запаса были поданы коньяк, печенье, шоколадные конфеты.

...Прошло несколько дней.

Мучков заметно поправлялся, но его еще не выносили из салона. Кочегары – друзья краснофлотца – ходили возле него тихонько, говорили шепотом, как заправские сиделки.

Несколько времени спустя корабельный врач миноносца «Сталин» доложил командиру о том, что шифровальщик также заболел приступом аппендицита. Необходимо отправить больного с уходящим из Арктики танкером. Но больной категорически отказался покинуть свой корабль.

Командир направил к больному военкома. Больной даже заплакал.

– Товарищ военком, – молил он, – я на Большую Землю не пойду! В крайнем случае пусть делают операцию. Сделали же Мучкову! Сделают и мне. Выживу! Только прошу об одном: не отставляйте меня от похода!

Впервые появились сумерки, а до того и ночью солнце светило, как днем. Время было на три часа впереди московского. Заканчивался август. Птицы готовились к отлету на юг. А кораблям предстоял еще долгий поход. Дороги не было, но теплилась надежда на ледоколы и на ветер, на его ледокольную работу.

– Задует ветер с востока, разобьет льды, очистит нам дорожку под берегом, и мы тронемся, – все еще обнадеживал Миловзоров.

– Ну, а если задуют норд-весты? Неужели зимовка? Не скажешь тогда, что «мы из Кронштадта»! – грустно говорил герой Каховки инженер Ольховиченко.

– Зимовки не будет. Мы двинемся скоро по северному варианту, к Уединению и далее. Там, несомненно, есть дорога! – заявлял Обухов. – Задание партии и правительства выполним во что бы то ни стало!

«Литке» возвестил протяжным гудком о начале движения колонны. «Литке» и «Садко» пришли окалывать миноносцы, но те едва двигались в ледяной тесноте.

Инженер Дубравин шепнул военкому:

– «Ермак» сломал винт!

Инженер Всесвятский, активный общественник, передавал радиогазету по всем помещениям. Номер радиовыпуска посвящался ударнику-стахановцу кочегару Коляскину. Бойцы в шутку звали его «князь Стамескин».

Зюйд-вестовыми ветрами корабли прижало к островам Скотт-Гансена.

Справа от них на морской карте значилось «белое пятно».

Утром на верхней палубе «Анадыря» слышен был разговор:

– Какое сегодня число?

– Двадцать восьмое.

– Уже двадцать восьмое!

– Не уже, а еще! «Уже» звучит панически, а «еще» – обнадеживающе.

Роспуска льдам все не было. Наоборот, их сплачивало больше прежнего. Впереди высились стамухи, за ними чернели никому не нужные на мелких местах разводья.

Моряки с миноносцев высыпали на лед. Стирали белье в пресном озерке. Ветер ослабел и не собирался усиливаться.

На лед вышли волейболисты «Сталина». Растянули сетку на футштоках. Затейник Всесвятский прыгал выше и лучше всех. Он снял свитер и рубашку, обнажился до пояса, словно на пляже черноморского побережья.

На «Анадыре» деятельно готовились к пушкинскому вечеру. Старались скрасить однообразие дней в опостылевшем ледовом дрейфе.

Две недели перед кораблями высились острова Скотт-Гансена. То корабли относило от них, то вновь подтаскивало. Целыми днями не сходили с горизонта чудовищные миражи. Остров, поднятый рефракцией, искаженный и растянутый, рос неудержимо. Вот он поднялся в небо, отделившись от земли, и повис, как туча. Ледяные дворцы вырастали перед миноносцами один фантастичнее другого. Светлым вечером над горизонтом виднелись корабли из каравана «Ленина», находившегося неподалеку от «Литке». Они висели в воздухе... вниз мачтами.

Военком смотрел на карту Северного морского пути, водил карандашом, подсчитывал. Море забавлялось: то тащило корабли вперед, то снова гнали назад. Краснофлотцы сообщали новость:

– Отелилась корова на «Анадыре». Теленка кличут Борисом. Теленок не простой, а полярный! Не часто коровы телятся во льдах на семьдесят пятой параллели!

Пилоты не раз ходили в ледовые разведки, но не приносили ничего утешительного. Машины «небожителей Арктики» Алексеева и Козлова высматривали береговую кромку. Дни уходили. Корабли все еще топтались на месте. Снегом порошило верхние палубы, словно на зимовке. Пресные озера на льду замерзали. А впереди были еще непреодоленные тысячи миль.

От судна к судну протянулись рыжие тропинки по льду. Капитаны, штурманы, радисты, кочегары, матросы ходили в гости с корабля на корабль. «Сибиряков» и «Седов» ушли в разведку к острову Уединения.

Начальник экспедиции предполагал, как самую крайнюю меру использовать северный вариант, который отстаивали военные моряки. Под северным вариантом подразумевался, очевидно, поход вокруг Северной Земли, дорогою «Сибирикова».

– Я боюсь не зимовки, – печалился Бочек. – С хорошим народом и на зимовке не страшно. Боюсь поворота! Засмеют нас товарищи в Ленинградском порту. Вот, скажут, герои! Вот тебе исторический рейс! Лучше бы не ходили вовсе!

Начинался так называемый осенне-зимний период. Близились решающие дни: биться, зимовать или поворачивать?

Зимовка казалась всем чудовищно нелепой, ненужной затеей. Ждали решительных действий, какого-то бурного марша. Приставали к флагманскому синоптику Радвилловичу с расспросами о будущей погоде. Радвиллович, на редкость спокойный человек, невозмутимо говорил:

– Пока погода хорошая.

– Какая там хорошая! Стоим и стоим!

– У нас, синоптиков, та погода хороша, которая хорошо предсказана! – отвечал Радвиллович.

И каждый считал своим долгом сказать ему требовательным тоном:

– Вы нам ветерок, ветерок дайте! Отжимной! Поищите его хорошенько на ваших картах.

Ожидались слабые прижимные ветры, и тем более необъяснимым показалось решение каравану «Литке» отойти под самый берег, еще дальше от кромки, от чистой воды, лежавшей, несомненно, на западе. На этом настаивал командир «Литке» Хлебников.

«Литке» пошел на восток под берег, грудью прокладывая дорогу каравану. Краснофлотцы встревожено поглядывали на работу ледореза.

– Куда мы идем? Куда мы заворачиваем? – слышалось на «Анадыре».

Целыми сутками ледорез протаскивал корабли под берег. И когда задача была, наконец, выполнена, все кругом забелело от льдов.

– Да-а-а, вот это загребли! Разыскали настоящий ледок! – дивились краснофлотцы.

Опытные полярники говорили на «Анадыре»:

– Ждите хороших новостей! Облака растут с берега. Значит, и ветер будет с берега, с востока. Отожмет ледок! Вот поглядите!

Флагманский метеоролог Радвиллович полушепотом предупредил начальство на «Литке», что в ближайшие часы он ожидает благоприятной перемены ветра. Радвиллович основывал свое предположение на данных синоптической карты.

Ветерок поднимался робко, неуверенно, словно бросал крупу в открывшиеся узкие разводья. Бросит горсть, побежит рябь по воде, и вновь все заштилеет. Так начинался ост-норд-ост... А люди взволнованно заклинали:

– Ну хоть бы денек, хоть бы денек он продержался!

Ветерок «продержался» и стал набирать силу. От одного к двум, трем и, наконец, к шести баллам! Все смотрели зачарованно на работу ветра. Перед миноносцами зачернела широкая полоса воды. Словно черной тушью окрасило дорогу впереди каравана. Лед дрогнул и стал отходить от берега. Все пришло в движение. Все менялось перед глазами. Вот образовался канал Шириной в Москву-реку, потом он стал равняться Неве, потом началось повальное бегство ледяных полей и их обломков. «Литке» дал сигнал судам готовиться. Тревожно зазвонили машинные телеграфы. Как приятен был этот звон! Караван двинулся вперед, и береговая прогалина ширилась с каждым часом. Арктика как будто открывала свой шлагбаум.

Так вот зачем шел «Литке» к самому берегу! Хлебников твердо надеялся на обещанный синоптиками отжимной ветер. И был прав.

Командование ледокола «Ленин» избрало другой вариант похода, оказавшийся неудачным. Опасаясь нажима льдов к берегу, «Ленин» старательно протискивался со своим караваном на запад и залезал во льды, чтобы иметь на случай сжатия «ледовую подушку» и тем сохранить корабли. В тот момент, когда «Литке» вместе со своим караваном полным ходом шел по открывшейся перед ним чистой воде, неподалеку в тяжелых льдах дрейфовал вместе со льдом на запад весь караван ледокола «Ленин».

– Хитрая штука эта Арктика! – сказал матрос на «Анадыре» при виде каравана, уносимого льдами.

Командир «Анадыря» Бочек приказывал держать пар на марке и прибавить к полному ходу наибольшее количество оборотов. Нельзя было отставать от «Литке» и миноносцев. А «Литке» подстегивал отстающие танкер и «Анадырь» сигналами: «Дать самый полный ход!»

Близ мыса Стерлегова над караваном повиражил летчик Алексеев. Ночью по судовым радиостанциям было слышно, как он докладывал начальнику экспедиции о результатах своей разведки. Единственный путь, по мнению летчика, проходил шхерами через пролив Матисена, где еще ни разу не плавали большие корабли. Этот пролив не был даже промерен. Чистый от льда пролив мог грозить кораблям посадкой на мель.

Настроение менялось волнами, накатами. Как только встречалась перемычка и «Литке» начинал бить ее с paзбега, восторг несколько угасал. Когда вырывались вновь на чистую воду, праздничное настроение возвращалось.

– Теперь уже не повернешь обратно! – говорил Бочек, радостно потирая свои маленькие руки. – Перед нами уже мыс Вега! Здорово, кошка борова!

Миноносцы прорвались к проливу Вилькицкого. Их узкие прогонистые корпусы далеко бы оставили за собой весь караван «Литке», включая и сам ледокол. Да нельзя было гарцевать во льдах, хвастать своим ходом.

Миловзоров унимал наиболее рьяных оптимистов, но и у него заблестели глаза, когда, словно в сказке, весь караван очутился на подступах к проливу Вилькицкого.

«Литке» сообщал о чистой воде. А ледокол «Ленин» в это же время давил десятибалльный лед.

– Вот когда у меня начнутся нормальные политзанятия! – радовался военком миноносца «Сталин».

Миноносцы проходили остров Крузенштерна, названный в честь знаменитого русского моряка, совершившего в начале прошлого века трехлетнее кругосветное плавание. Припомнился балтийцам памятник этому мореплавателю, стоящий у Военно-морского училища в Ленинграде. Теплые воспоминания о родном городе далеко унесли мысли моряков.

Миноносцы продвигались с промерами. Недаром говорил Миловзоров, что самое лучшее пожелание моряку: всегда иметь фут под килем!

Время перевели еще на час вперед. «Небо село на воду», – говорили старые моряки. Ясно рисовались контуры далеких ледяных торосов, раскиданных по горизонту.

Кое-где вода уже подернулась салом. На гребне поднятой миноносцем «Сталин» волны серебрился дрожащий лунный отблеск. Казалось, что вода фосфоресцирует.

Вот корабли остановились перед тяжелым льдом. Командирские мостики опустели. Стрелка машинного телеграфа показывала «стоп». Инженеры подсчитывали скорость дрейфа.

Но остановка была недолгой. Снова тронулись в путь. «Литке» колол острогрудым корпусом льды. Он форсировал перемычку. Канал за ледоколом закрывался быстро наплывавшими льдинами. Миноносец «Сталин» прокладывал себе путь самостоятельно. Послышался гулкий удар о льдину. Палуба выгнулась на пятьдесят миллиметров. Чуткие приборы немедленно отметили это, как сейсмограф отмечает землетрясение.

На стоянке пес Димка переметнулся с корабля на танкер «Лок-Батан». Краснофлотцы долго разыскивали собаку. На море все живое особенно привлекает внимание и симпатию человека. Собака, котенок, какая-нибудь птичка забавляет моряка, оторванного надолго от берегов. Каждый норовит поиграть с котенком, подергать собаку за ухо, приласкать, послушать мяуканье и повизгивание.

Вот чайки низко пролетели над кораблем. Показалось морякам, что с близкого берега приветливо взмахнули платочком.

– Из одних льдов вылезли – в другие загребли! – часто слышалось на шкафутах.

Но в этих словах не было отчаяния. Арктику ругали, как живое существо, как свою лошадь, которая отказывается тащить большой воз в гору.

Радвиллович беспокоился о метеосводке.

– Ну что, скажите, вылезло, наконец, Уединение? – спрашивал он радиста.

– Молчит, как рыба. Звал, звал, не откликается! Может быть, погорели?

– Бухта Тихая молчит. Мыс Желания – тоже. Уединение – погорело. Как же я, дорогие друзья, синоптическую карту буду составлять?!

Синоптик уходил и через десять минут вновь появлялся в радиорубке.

– Ну как? Отозвались?

– Вы знаете закон радиста? – спросил у синоптика неунывающий радист.

– Не имею чести знать.

–Этот закон гласит: «Кто не слушает, тот не слышит!»

– Не понимаю…

– Очень просто. На Уединении должно быть сейчас спят на вахте, не слушают, а потому и не слышат моих вызовов. Ясно?

– Теперь ясно. Но как же все-таки быть? Через час я обязан представить начальнику экспедиции прогноз, а у нас радиопомехи, непрохождение, что-то «погорело», закон радиста и прочее и тому подобное...

– Ладно, сейчас разбужу всю Арктику! – пообещал радист. – Дадим вам метеоданные!

На «Анадыре» печально мычали коровы. Арктическое путешествие особенно тяжело отражалось пока на них. За один месяц стоянки у островов Скотт-Гансена и мыса Михайлова из двадцати коров осталось двенадцать – восемь были уже съедены. Развешанные пестрые, бурые, черные и рыжие шкуры да опустевшие стойла свидетельствовали о пройденном пути.

Караван «Литке» вырвался на свободу, и временно отпали заботы о зимовочном годовом запасе продовольствия для всего каравана, хранившемся в трюмах «Анадыря. Но о нем вспомнили в проливе Вилькицкого, где корабли снова встретили тяжелые льды.

Вокруг все белело от льдов, запорошенных свежим снегом. Часть судов дрейфовала лагом. Миноносец «Сталин» и пароход «Анадырь» несло кормой вперед. Утром моряки не узнавали берегов. Они проходили перед ними, как на ленте кино. Ледовитый океан сам двигал корабли по курсу на восток. Природа помогала кораблям и людям.

Но вот ветер отошел к норду и стал сжимать лед. Наиболее сосредоточенное давление льда пришлось в том место левого борта миноносца «Сталин», где располагались краснофлотские рундуки. Видно было, как они приоткрывались и закрывались, словно под ними кто-то возился и выгибал спину.

Миноносец вызвал на помощь «Литке». Ледорез принялся было разбирать лед, но эта попытка не привела ни к чему. Сам «Литке» не смог продвинуться, больше чем на корпус и вскоре вынужден был ответить: «Помочь ничем не могу».

– Немедленно разобщить руль с рулевой машинкой! Околоть лед под кормой! – приказал заботливый Обухов.

Он больше всего беспокоился о руле и совместно с инженером Дубравиным и подрывником спустился тотчас к корме миноносца.

Обухов возглавил подрывные работы вокруг корабля, чтобы сохранить его для дальнейшего похода. Миноносец «Сталин» сильно накренился. Большие торосы нажимали на его корпус. Грянул взрыв. Льдина покрылась черными трещинами. Бойцы заработали пешнями, скалывая трехсаженный торос, упершийся в левый борт миноносца. Торосы, нажимавшие на корабль, вдруг осели, сжатие уменьшилось, и мачты не спеша выровнялись над льдом.

Утром лед снова уплотнило. Закрылись все разводья. Старые полярники надеялись теперь на сильное приливо-отливное течение – оно должно было разобрать лед, и тогда караван получил бы свободу действий.

Снова участились разговоры: зазимуем или прорвемся?

Несколько судов скренило от сильного сжатия. Мачты миноносца «Сталин» снова склонились над льдом. Вокруг корабля на льду работали краснофлотцы. Вот спокойно прошел корабельный инженер Дубравин, осанкой и ростом напоминавший сказочного богатыря. Он командовал, не повышая голоса, как будто ничего не случилось – обыкновенное учение.

А миноносец кренился все сильней. Дубравин обошел корпус судна, дал несколько указаний подрывникам. Заложили тротил. Бойцы разбежались в стороны. Размельченный лед высоко взлетел в воздух, и корабли вздрогнули от взрыва. Трещины в наседавшем поле лучами поползли в стороны. Враг был ранен в самое сердце. Его сила иссякла. Он разжал ледяные лапы. Миноносец выровнялся. Снона мачты корабля горделиво высились над морем.

Вот засуетились и на «Анадыре». Старший штурман Матиясевич заложил под огромную льдину бутылку с аммоналом, утопил ее длинной жердью в расселине и зажег бикфордов шнур. Делал он это не спеша и, убедившись по-хозяйски в том, что все в порядке, спокойно зашагал к кораблю. А с «Анадыря» на него смотрели, затаив дыхание. Боцман не выдержал и сказал не без гордости:

– Вот у нас какой старпом! Кто-то закричал штурману:

– Бегите! Бегите! Сейчас рванет!

Штурман чуть прибавил шаг, потом, не оглядываясь, прилег на лед. В это время рвануло. Оказалось, он шел с секундомером. Взрыв последовал точно по его расчету.

«Литке» тем временем утюжил лед вокруг миноносцев.

– Самолет! Самолет! – вдруг закричали на кораблях. День был ясный, солнечный. Вдали уже виднелись мачты радиостанции мыса Челюскина.

Над судами показался самолет Героя Советского Союза Василия Молокова, летевшего с моря Лаптевых. Пилот низко покружил над миноносцами. Это был салют полярника военным кораблям, прорвавшимся так далеко на север.

Суда отсалютовали в ответ своему другу-летчику.

«Идите на север! Милях в десяти от места вашей стоянки большая полынья и открыта дорога к чистой воде», – сообщал Молоков.

«Литке» начал строить колонну к походу. Над кораблями снова показался самолет, но уже с другой стороны – с Карского моря. Это летел Алексеев. И он рекомендовал штабу экспедиции подниматься с кораблями на север пролива Вилькицкого.

В трудной работе ледорезу помогал деятельный зюйд-ост. Заметно стемнело. Солнце и здесь, на семьдесят восьмой параллели, стало уходить по ночам за горизонт. Заря уже больше не встречалась с зарей.

У радиостанции мыса Челюскина зажгли на берегу огонь. Как радостно и победно горел он! С кораблей долго смотрели на манящий свет. И здесь, на самом краю мира, кронштадтские моряки не были одиноки. Советские полярники поддерживали огонь на трассе Северного морского пути, охраняли путь кораблей.

У мыса Челюскина не остановились. Начальник экспедиции передал по радио привет полярникам и сообщил, что скоро придет пароход со сменой.

На полярной станции не могли заснуть в эту волнующую ночь. Долго стояли полярники на мысу и смотрели на огни уходивших кораблей, пока не скрылись за горизонтом последние мачты.

Еще неделю назад мыс Челюскина казался недосягаемым, а теперь на кораблях заговорили уже о Чукотском море. Владивосток становился ближе и ощутительней. Корабли шли ровным строем в кильватер, часто переговариваясь гудками и флажными сигналами.

– Вот в Охотском море мы хватим шилом патоки! – говорил Миловзорову Обухов.

На шкафуте спрашивали:

– Когда будем во Владивостоке?

– Ровно в шесть утра 1936 года, – отвечал матрос-балагур.

Вечерний чай на миноносце «Сталин» пили с лимоном. Во время дрейфа в проливе Вилькицкого с «Анадыря» были доставлены лимоны в запарафинированном виде.

Ночью все суда, кроме концевого, зажгли гакабортные огни. Ночной поход таил опасности. Можно было врезаться с хода в стамуху или в корму идущего впереди корабля.

Миноносец «Сталин» неожиданно замедлил ход, не успев предупредить об этом «Анадырь», следовавший в кильватер. Бочек заметил в ночи, как перед носом его парохода вдруг показался совсем близко силуэт миноносца. Бочек скомандовал: «Полный назад, лево на борт!» и этим спас миноносец от таранного удара, но повредил свой пароход.

Матрос, замерявший воду в трюмах, вскоре заметил резкую прибыль воды. Штурманы вместе с механиком спустились поспешно в трюм и обнаружили пробоину. Был сломан один шпангоут, лопнул стрингер, выбило несколько заклепок.

При свете прожекторов корабли разыскали надежную льдину и стали на ледовые якоря. Вызванные с борта «Сталина» водолазы осмотрели повреждение «Анадыря». Пробоина не представляла опасности для судна. Но теперь ежесуточно в определенные часы на судне слышалась ритмичная работа помпы.

Вскоре с борта миноносца вахтенный заметил на горизонте высоко приподнятые и опрокинутые рефракцией мачтами вниз силуэты двух пароходов. Это были «Искра» и «Ванцетти». Они шли с Дальнего Востока. На встречных пароходах прибыл уголь для каравана «Литке». Суда приступили к бункеровке. Это освобождало от предполагавшегося захода в Тикси и позволяло сэкономить два-три дня в походе.

В туманную погоду над кораблями снова послышался гул моторов. В каждом полярном море моряки привыкли видеть летчиков – своих верных друзей. Летел Черевичный. Он базировался на Тикси и оттуда вел свои разведки. Летчики пришвартовали самолет к льдине, возле которой остановился миноносец. Обухов пригласил пилотов на корабль.

Черевичный доложил о ледовой обстановке в море Лаптевых.

...Весь день краснофлотцев потешал маленький бурый медвежонок Мишка, невольный пассажир на пароходе «Искра». Матросы купили его еще в Петропавловске-на-Камчатке вскладчину, по пяти рублей с человека. Медвежонок ловко забрался на бочку, находившуюся на миноносце, и таскал из нее треску на свой пароход. Вслед за Мишкой, ничего не подозревавшим, крадучись шел краснофлотец и приносил треску обратно на миноносец. Когда медвежонок увидел, что весь его немалый труд пропал даром, он сел на задние лапы и жалобно завыл на всю «Искру». Ну и смеялись же моряки над маленьким воришкой-неудачником!

Боцман с миноносца ласково уговаривал Мишку, объясняя ему, что он наказан по заслугам.

Мишка не понимал укора и плакал, как ребенок.

С камбуза миноносца принесли Мишке бутылку разведенного молока. На бутылку врач надел соску. Медвежонок жадно захватил бутылку передними лапами, встал на задние и, высоко запрокинув голову, пил «бычком», не отрываясь, и причмокивал от удовольствия.

Перед тем как сниматься «Искре» и «Ванцетти», Мишка вдруг пропал. Стали его искать по кораблям, не нашли. Когда «Искра» дала свой басовитый протяжный сигнал, вдруг заметили желтый комок, катившийся по белому снегу. Это Мишка-проказник со всех ног бежал к своему пароходу. Он привык к гудку, знал, что за этим сигналом будет отход судна, и торопился к матросам, с которыми у него установились самые дружеские отношения.

Матросы спустили штормтрап и помогли гулене-медвежонку подняться на борт.

Утром, как всегда, давалась дудка: «Койки наверх! Команде умываться! Уборщику набрать кипятку! Кипяток по обоим бортам в самоварах! Команде пить чай!»

После завтрака слышалось вновь: «Команде разойтись по приборкам! Нижняя – мокрая! Верхняя – подмести!»

Механики «Анадыря» занялись перекачкой пресной воды со льда в цистерны парохода. При перекачке перепутали вентиля и малость подсолили водичку в одной из цистерн. Подкрашенная чаем, подслащенная сахаром и сдобренная сгущенным молоком вода была еще пригодна для употребления. Но кипяченую остуженную воду пить было противно всем, кроме старшего механика.

– Водичка настоящая, пресная, снеговая, вкусная, со льда, – говорил он.

– У нас на Камчатке лед был еще посерьезней этого, – рассказывал плотник молодым матросам. – Вот перекачают так водичку и обязательно подсолят. Говоришь стармеху: «Тихон Иваныч, а водичку того, подсолили!» Он попробует ее на вкус и глазом не моргнет. Как-то раз после перекачки, когда снова подсолили воду, задумали мы разыграть стармеха. Достали из-за борта морскую водичку, налили в графин, поставили на буфет и – к деду: «Тихон Иваныч, а водичку сегодня опять подсолили. Голая соль! Пить невозможно!» – «Отменная вода!» возразил дед. «Тогда разрешите сделать пробу!» – И подают ему стакан чистой морской водицы из графина. Он попробовал небольшими глотками, покривил малость лицо и, когда осушил стакан, сказал неторопливо: «Действительно, это не нарзан, что говорить! Но пить ее, конечно, можно».

Зюйд-зюйд-ост окреп уже до шести баллов. Лед становился все разреженней. И вот перед глазами изумленных моряков открылись безбрежные просторы чистой воды.

На маковках давно невиданных волн показались забытые пенные гребни. Корабли стали килевать.

– Стоп серчать! – шутливо командовал Ольховиченко. – Вышли на чистую воду! Поздравляю вас, товарищи бойцы!

Впереди миноносцев младшим флагманом пошел пароход «Анадырь» под командованием Бочека. «Литке» отлучился ненадолго для проводки «Искры» и «Ванцетти» за кромку льдов, Он скоро вернулся и пошел концевым в колонне.

Флагманство заботило Бочека. В тумане еще показывались льды. «Анадырь» обходил их, предупреждая сигналами суда, следовавшие в кильватер.

Матросы на «Анадыре» деловито рассуждали:

– Это для «Анадыря» не лед, – семечки! Увидала бы «Лидка» (так называли матросы ледорез «Литке») такой ледок! Сейчас пять гудков – и становись по способности в ожидании улучшения обстановки. «Анадырь» же топает себе и топает!

Каждый моряк был патриотом своего корабля.

Льдам временно пришел конец. Началось обычное морское плавание, только без маяков, «мигалок» и ревунов. Во льдах командиры миноносцев узнавали о приближении мелей по стамухам. Они, подобно вешкам, ограждали опасные для плавания места. Теперь, на чистой воде, навигаторы лишились и этих «обстановочных» знаков в пустынном море.

Бочек ходил по мостику «Анадыря» от борта к борту. Не спалось капитану. Ведь за кормой «Анадыря» следовал караван судов, шли советские миноносцы, доверившиеся младшему флагману. Опасаясь малых глубин, «Литке» продолжал следовать самым последним в колонне.

Судоводители не могли точно определить местонахождение кораблей. Солнце не показывалось из-за туч. В тумане едва различались ходовые огни идущего впереди судна. Из мглы неожиданно вырастали полосы рассеянного ветрами льда. В голубом луче прожектора они казались нереальными.

«Анадырь» дал сигнал о том, что встретил лед. «Литке» тотчас вышел вперед для охраны колонны. «Анадырь» занял прежнее место в кильватере.

При подходе к дельте Лены опасность увеличилась. На многих островах, нанесенных пунктиром на карту, значилось «П. С.» («положение сомнительно»). Если «Анадырь» или «Литке» хватили бы здесь грунта, это могло пагубно повлиять на дальнейший ход операций. «Литке» – конвоир, «Анадырь» – транспорт, несущий в трюмах все грузы военных кораблей.

«Литке» выслал вперед миноносец «Сталин» в качестве разведчика. Миноносец главенствовал над колонной. Он вел корабли по курсу, беря лотом глубину коварного моря.

«Навага! Навага! Говорит Кармен! Говорит Кармен! Слышите ли вы меня? Слышите ли вы меня? Перехожу на прием», – кричал связист по ультракоротковолновому телефону.

Ветер усилился до семи баллов. Вода шумно и тревожно поддавала на верхнюю палубу. С борта «Сталина» непрерывно брали промеры глубин. Порою флагман-миноносец давал сигнал следующим за ним судам: «Сбавить ход до самого малого!» Это служило серьезным предупреждением.

Еще и еще раз переводили часы. В Кронштадте была еще полночь, когда на кораблях каравана «Литке» часы показывали семь утра.

«Сталин» продолжал идти головным. Командир корабля и весь экипаж были в приподнятом настроении.

– Наш корабль пришел в Октябрьские дни головным к Зимнему дворцу. Стоял близ «Авроры». И с него десант высаживали для взятия Зимнего! – рассказывал старый балтиец.

В кают-компании стало заметно оживленней. Входя, все подчеркнуто бодро, громче обычного приветствовали друг друга. Льдов не было видно.

Димка лежал на верхней палубе близ камбуза мрачнее тучи. Он не обращал внимания на то, что творилось за бортом корабля. Быть может, льды нравились собаке больше, чем чистая вода, на которой изрядно покачивало. Качки Димка не выносил.

После долгого плавания в тумане вахтенный штурман увидел, наконец, мыс Святой Нос и Кигилях. Командир Корабля поднялся на мостик, чтобы точнее определиться.

Давно не видевшие берегов, люди любовались высокими горами, встававшими вдалеке из воды. Горбатый Святой Нос казался суровым, хотя шапка полярных снегов еще не покрыла его. Видимость была исключительной, и Миловзоров пояснял, что это возможно только в Арктике.

Корабли входили в пролив Лаптева. Уже показались воды Восточно-Сибирского моря.

Ночью вспыхнуло северное сияние. Штурманы по звездам уточняли места кораблей.

На головном миноносце часто семафорили о глубинах, взятых в море. Шли малым ходом, иногда стопорили машины. Южные ветры угнали на север вместе со льдом и много воды. Море внезапно обмелело. Лишь к утру вышли на большие глубины. Вода заметно изменила окраску. Вместо кофейной стала ярко-зеленой и чистой.

Начиналось теплое, радостное, солнечное утро. Ручки машинных телеграфов на всех кораблях показывали «полный ход».

Старший буфетчик «Анадыря» упал в трюм во время последней погрузки угля и зашиб пятку. Поправившись, он вновь приступил к работе.

– Все еще хромаете? – спросил буфетчика Бочек.

– Да, товарищ капитан, пятку зашиб, долго не заживает.

– Жаль, жаль... что не обе, – сказал Бочек не то шутя, не то серьезно и посмотрел на буфетчика.

– Почему? – спросил тот, растерявшись.

– Тогда у меня в каюте до конца рейса была бы идеальная чистота. Меня избаловали уборщики, заменившие вас. Я не узнавал своей каюты, будто поменял пароход.

Буфетчик работал прежде парикмахером на берегу. Пошел в плавание случайно. Обязанности буфетчика еще выполнял кое-как, но уборщиком оказался плохим. Он твердил старшему помощнику капитана, что отмыть ванну в капитанской каюте невозможно, в СССР нет таких средств. Буфетчик успел сходить до полярного рейса один раз в Англию, приобщился к «европейской культуре» и стал ярым «западником». Ложки и ножи в буфете почернели. Буфетчик заявил, что в СССР для белого металла нет такого чистоля, как в Англии. Но достаточно было другим уборщикам стать на его место, как все преобразилось в буфете. Засверкала посуда, засияли ложки, вилки, ножи. И все это при помощи отечественных материалов, а главное, добросовестных, заботливых рук.

Вечером, после разговора с капитаном буфетчик без всякого удовольствия смотрел на показавшиеся льды. Он больше всего опасался зимовки и каждого спрашивал: «Пробьемся или зазимуем?»

Сначала встретились обломки полей, затем отдельные торосистые льдины. Это был не карский, не лаптевский, а чукотский, «синий», мощный лед.

Винты кораблей часто увязали во льду и заклинивались. Машины сами собой останавливались. Лед не позволял провернуть гребной вал.

К утру 18 сентября ветер разредил льды. Выглянуло солнце. Открылись высокие, выбеленные снегами горы в Чаунской губе и величественный мыс Шелагский. В полдень на горизонте показался ледокол «Красин» – лидер восточного сектора Арктики. Он шел навстречу «Литке». Весь штаб экспедиции временно перешел с «Литке» на ледокол «Красин», ставший во главе колонны.

Температура воздуха и воды резко упала. Началось усиленное образование льда. По всему Северному морскому пути суда продолжали бороться за выполнение своих заданий. «Искра» и «Ванцетти» радировали, что с помощью ледоколов вырвались из моря Лаптевых в Карское и проходят архипелаг Норденшельда.

Навигаторы определились по солнцу, ставшему редким гостем: корабли были в тридцати двух милях от мыса Блоссом (остров Врангеля). На одну минуту в разрыве облаков мелькнули заснеженные гористые берега острова Врангеля.

Летчик Каминский, облетавший Чукотское море, указал, что посреди пролива Лонга есть большая полынья с мелкобитым льдом. Начальник экспедиции избрал курс в сторону острова Врангеля. К трем часам дня лед, действительно, поредел. На отдельных льдинах виднелись ясные, глубокие отпечатки лап медведицы и медвежонка, бродивших здесь по пороше в поисках корма.

– Вот последнее ледовое Чукотское море! – сказал Обухов, осматривая горизонт в бинокль.

– Товарищ командир корабля, смотрите: зыбок с оста! – воскликнул штурман.

Корабль начинал немного килевать. С каждым часом зыбь увеличивалась.

Краснофлотцы и командиры долго любовались видом гигантских морских животных, отдыхавших на льдинах. Молодые моржи катались на спине по льду, хлопали ластами, словно в ладоши. Звери не обращали внимания на проходившие мимо корабли.

Льдины исчезли за кормой миноносцев. Все поздравляли друг друга с окончанием ледового похода. Скоро должен был открыться мыс Дежнев, последний мыс в Чукотском море на пути кораблей к востоку. Бортовая качка миноносцев достигла предела.

Корабли трепало немилосердно. В каютах громыхали стулья. Отвязались принайтовленные чемоданы. Все со столов несло на палубу.

Обухов весь день простоял на мостике в эту дикую качку. Ночью он сошел вниз, чтобы хоть полчаса посидеть в кресле. Миноносец бросало с борта на борг. Несгораемый сейф, прикрепленный вмертвую к палубе, сорвало с петель. Сейф громыхал, как таран.

Миловзоров считал свою работу по проводке миноносцев во льдах законченной. Он почувствовал себя пассажиром и принялся за выпиливание солонки из моржового клыка. Но качка помешала этому занятию. Нельзя было старому моряку побаловаться и кофейком. Что касалось других, более крепких напитков, то от них Миловзоров категорически отказывался, говоря, что все, положенное ему, уже выпил в свое время.

Колонна «Литке» обогнула мыс Дежнев. Первый рейс военных советских кораблей с запада на восток Северным морским путем был завершен, несмотря на все трудности. Исполнились вещие слова Ломоносова:

Напрасно строгая природа

От нас скрывает место входа

С брегов вечерних на восток.

Я вижу умными очами:

Колумб рассийский между льдами

Спешит и презирает рок.

На «Сталине» корабельный инженер Всесвятский сел в кают-компании за пианино и заиграл любимую «Каховку» на новый лад:

Мы мирные люди, но наш миноносец

Прошел сквозь полярные льды.

Поговорка парусных моряков о том, что на деревянных судах плавают железные люди, часто повторялась в походе стариком Миловзоровым. На советских миноносцах в сквозной арктический рейс ходили люди великой Сталинской эпохи. У них стальные сердца, и им не были страшны льды.

Тот, чье великое имя начертано было на борту миноносца-флагмана, направил сюда впервые эти корабли. И они справились с высокой, ответственной задачей, к радости советского народа, на страх и горе его врагам.

Поход советских миноносцев Северным морским путем на Дальний Восток из Кронштадта, появление «Сталина» и «Войкова» у восточных рубежей нашей социалистической Родины лишний раз подтверждали, что советские богатыри не пощадят сил для того, чтобы крепить мощь своей страны.

Товарищ Сталин прислал поздравительную телеграмму всем участникам славного арктического похода.

Миноносцы приближались к берегам Камчатки. Пенные усы кораблей говорили о полном ходе. Море не предвещало пока ничего грозного. Корабли поклевывали носами. Зыбь была попутной.

– Ну как, нащупали циклончик? – спросил Обухов синоптика, показавшегося с картами в кают-компании.

Синоптик развернул карты.

– Слева тут маленькая пакость надвигается, товарищ командир!

– Так-так, – сказал Обухов. – До места назначения остается около суток. Значит, циклон разыщет нас еще в открытом море. Укрыться негде. Ни одной бухточки.

Рано утром штурман определил поправку компаса по солнцу, показавшемуся на миг в окне облаков. Несмотря на прогноз, погода продолжала оставаться сравнительно спокойной. Все радовались запозданию циклона, думая про себя: а не ошибся ли, грешным делом, наш уважаемый синоптик?

После прохождения одного из мысов, вдруг выглянувшего из мглы, вахтенный командир отметил усиление попутного ветра с трех до шести баллов. Миноносцы приближались к центру предсказанного циклона. Давление барометра резко упало. Циклон перемещался на северо-восток, вызывая жестокий шторм вблизи своего центра, куда лежал курс миноносцев. Японские метеосводки называли этот шторм «циклоном тайфунной природы».

– Хоть с некоторым опозданием, но пришел все-таки предсказанный мною циклончик, – едва сдерживая удовлетворение, говорил синоптик командиру.

Волной ударяло в корму корабля так сильно, что командир, решивший отдохнуть перед штормом, выскочил спросонья из каюты на мостик и принял было крутую, темную, густозеленую волну за приближавшийся берег.

На мостике все чувствовали себя, как на самолете, падающем в воздушные ямы. Ветром срывало пенные гребни волн, и соленая пыль облаком носилась над кораблями.

Шли в отдалении от берега. Чтобы зайти в Авачинскую губу, требовалось повернуть круто, градусов на сорок, к западу. В расходившемся море поворот был опасен, но избежать его не представлялось возможным. Запас горючего приходил к концу, и поворачивать к Петропавловску-на-Камчатке следовало поневоле. Бункероваться же в море с танкера в такую погоду равносильно было обречь на гибель и танкер и миноносцы. Оставалось одно: делать поворот на крутой зыби, подгонявшей корабли.

Синоптик предвещал дальнейшее усиление шторма.

С одного из кораблей в бухте Провидения на борт «Сталина» перешел флаг-штурман Тихоокеанского флота Лапушкин. Он много плавал дальневосточными морями и узнавал здесь каждый мыс, не сверяясь с картой. Моряки удивлялись его памяти.

– Значит, от Шипунского будем спускаться на юг, – сказал флаг-штурману Обухов.

– Будем спускаться на юг, с тем, чтобы при заходе в Авачу иметь наибольшую вероятность повернуть, а не перевернуться, – ответил Лапушкин.

Обухов улыбнулся. Соленая пыль носилась над кораблем и будто росою кропила лица моряков.

– Повернем на средних волнах, – заметил Обухов. – Встретим волну на курсовых углах, а не лагом.

«Войков» то скрывался в бурунах и пене, то выскакивал из воды, как на пружинах.

– Ишь, как его оморячивает! – говорили моряки «Сталина».

Камбуз не работал. На плите ничего нельзя было удержать. Ели штормовой обед: консервы, соленые огурцы, кислую капусту, селедку. Потянуло на острое.

– Во время шторма вермишель и шпик в рот не идут, – рассуждал кок, стоя у закрытого камбуза, где не так качало, как на носу и корме. – В шлюпке под рострами я припас репу. Ее должно было хватить до конца рейса. Глянул сегодня – ни одной! Ребята всю схарчили! В штормовые дни коку только и отдыхать. Обед не варишь. Ешь, что кому желательно! А мне – выходной день!

Лицо Обухова искрилось росинками. На губах было солоно. Он смотрел то на рулевого, то вдаль, где скоро предстоял поворот, то на «Войкова», отыгрывавшегося на крутой волне.

Сигнальщики не семафорили. Из-за сильной качки трудно было устоять. Но цветные пестрые флаги часто взвивались над мостиком «Сталина» – это передавали на «Войков» срочные указания.

Обухов хмуро смотрел в серую пенистую даль. Морской экзамен близился с каждой минутой.

Эсминцы продолжали резать волну. Они проходили самый центр циклона. Весь полубак был в пене и брызгах.

«Откажи сейчас рулевое управление – поставит лагом, начнет ломать вентиляторы на большой волне, – думал командир корабля. – Если человек покажется в такой момент на верхней палубе, только и останется, что дать три гудка в честь погибшего товарища над его могилой. Шлюпки поломает в шторм – куда ни шло! А вот человека потерять...»

– Товарищ старпом, – обратился вдруг командир корабля, – прикажите всем лишним сойти немедленно в помещения!

Димка все искал, где бы укрыться от волны, устроиться поудобнее, чтобы меньше качало. Забрел в кают-компанию, лег. Корабль резко качнуло. Димка перекатился на брюхе по палубе к левому борту, потом встал и медленно зашагал к дивану. Но едва только положило эсминец на правый борт, как пес снова проехался на брюхе поперек корабля к правому борту. Начался поворот флагманского корабля. Димка приподнялся, постоял, покачался на плохо державших его ногах, потом низко, чуть не до самой палубы, опустил голову и побрел вон из кают-компании.

У трапа в первую палубу беднягу окатило студеной забортной водой. Попало немного воды и в каюты. Там она равномерно колебалась то вправо, то влево, в такт качке. Это напоминало кювет, в котором проявляют фотопластинку.

Склонившись над столом в радиорубке, вахтенный радист уловил отдаленный «СОС» и репетовал его в эфире, как положено. Потом слышно было, как сигнал бедствия принял другой пароход, находившийся поблизости от бедствующего судна.

Миноносцы рыскали, штуртросы подергивало. Молодой боец-первогодок робко спросил корабельного инженера:

– Сколько нужно, товарищ командир, чтобы сделать оверкиль?

– Да градусов этак шестьдесят!

– Шестьдесят? А нас на сколько кладет?

– Градусов на сорок. Но вы не беспокойтесь! Не перевернет! Советские корабли крепкие, моря не боятся! Сейчас повернем, и все будет в порядке!

– Еще десять градусов право! – скомандовал Обухов.

По каютам громыхнули плохо принайтовленные чемоданы и книги.

Эсминец сильно скренило. Кто-то неловко пробежал по шкафуту, поскользнулся и упал. Потом встал и снова поскользнулся. Так ползком и добрался до места.

– Север бьет по ногам! – кричали ему вдогонку товарищи.

Корабельный инженер склонился над своими умными приборами. Он следил за прогибом верхней палубы при сильнейших ударах зыби.

Старший связист пробежал на мостик с пачкой радиограмм и, как всегда, с улыбкой доложил о них командиру корабля.

– Ну, что хорошего, «всеми любимый»? – встретил его командир.

– Все в порядке!

– И у нас все в порядке! Видите: повернули! И повернули по-хорошему. Волна есть, только она теперь нам не угрожает. Ее силу умерили берега. Через часок – на якорь!

Старшего связиста Щенникова звали на флагмане «всеми любимый». И как было не любить его, когда все новости и все долгожданные «поцелуйные» радиограммы из Кронштадта и Ленинграда приходили на корабль только через него! Он разносил их, как именинные подарки.

Эсминцы, держа строгий кильватер, входили в бухту Тарью.

Виднелись камчатские сопки, еще убранные осенней, пестрой, душистой тайгой.

Эсминцы заканчивали прием последних тонн мазута. И снова в поход. У флагманского миноносца при выходе из Петропавловска-на-Камчатке в море заклинило руль. Рулевая машинка отказала, и корабль ринулся вправо, туда, где за мглой и туманом был близкий берег. Несколько человек с командиром пятой боевой части бросились в румпельное отделение. Одновременно над мостиком взвился сигнал: «Не могу управляться!»

«Войков», не замедляя хода, вышел головным и, обгоняя флагмана, спросил: «Не нуждаетесь ли в помощи?»

Рулевую машинку вскоре исправили. Миноносец вновь пошел головным.

Петропавловский совхоз угостил экипаж миноносцев молодым камчатским картофелем. Моряки нахваливали камчатскую «картошку в мундире», а также, свежеиспеченный хлеб, которым их снабдили в дорогу.

Зыбь заметно ослабевала. На кораблях чувствовалось обычное оживление, связанное с заштилением погоды. Никого уже не тянуло больше на кислое.

Какая-то огромная рыба высоко взлетела из воды и упала, подняв облачко брызг.

– Что это за зверь? – спросили моряки у начальника экспедиции.

– Это так называемый веселый кит, – пояснил начальник.– Он обрастает ракушками. Они тревожат его, мешают передвигаться. Вот он и вынужден время от времени выскакивать из моря и ударами о воду разбивать ракушки, освобождаться от них. Потому и называют его «веселым китом».

Краснофлотцы на шкафуте пытливо рассматривали показавшиеся пустынными берега острова Шимушу.

– Как там наши соседи поживают? – спросил один из бойцов.

– Небось, уже морзят в Токио о нашем переходе. Глазам не верят. Что за чудо! Откуда это советские миноносцы шпарят полным ходом мимо японских берегов?

На курсе показалось большое поле плавучей морской капусты, словно остров, покрытый густой зеленой травой.

– Прошли Лопатку, легли на мыс Елизаветы, – объявил Обухов. – Вот вам и Охотское море.

Как по расписанию, пришел обещанный синоптиком семибалльный шторм. Опять закилевали корабли. Командиры закурили на мостике и заговорили о том, что для Охотского моря это еще не шторм. Удачно выбрали время для выхода из Петропавловска! Синоптик точно предсказал межциклонное время.

В предутренней мгле открылся мыс Елизаветы. Вот и остров Сахалин.

Светало. Под бортом миноносца виднелась мутная желтая взбаламученная вода. Впереди миноносца «Сталин» переливчато играла радуга – она словно дрожала в пенных усах корабля. Миновали остров Удд, где Чкалов совсем еще недавно завершил свой грандиозный по протяженности и трудностям геройский перелет.

Миноносцы входили в Де-Кастри. Это был день исторической встречи братских кораблей Балтики и Тихоокеанского флота.

Для встречи миноносцев, пришедших Северным морским путем, команды на всех тихоокеанских кораблях, увешанных флагами, были выстроены по большому сбору. Гремела музыка, и далеко по воде плыли звуки медных труб оркестра. Сыграли «захождение». Грянул встречный марш. Обухов послал артиллериста для производства салюта.

С секундомером в руке он точно определил интервал и четко скомандовал:

– Т-о-о-о-всь.. Залп!

И через каждые две секунды снова слышалось раздельное и протяжное: «Т-о-о-о-всь!.. Залп!»

На флагманском корабле Тихоокеанского флота был дан торжественный ужин. Моряки подняли тост в честь товарища Сталина – вдохновителя похода балтийских миноносцев Северным морским путем с запада на восток.

Утром начинался последний, завершающий переход до Владивостока. По правому борту кораблей проходили высокие скалистые берега Приморья в пестром осеннем наряде. Вот показался во всем блеске амфитеатр огней Владивостока. Вахтенный штурман записал день, час и минуты захода миноносца «Сталин» в бухту Золотой Рог.

Моряки жадно ловили шумы города, доходившие с берега. Не верилось, что поход в самом деле закончен. Все еще казалось, что поднимется сигнал и корабли вновь пойдут на север пробиваться сквозь тяжелые льды.

Утром жители Владивостока с радостным удивлением увидели в бухте Золотой Рог нежданные корабли. Строили догадки: как могли придти сюда миноносцы? Неужели Северным морским путем? Неужели сквозь полярные льды?

Корабли пришли в «точку В», выполнив задание того, чье великое имя гордо и честно нес сквозь льды и пургу, сквозь штормы и туманы флагманский миноносец. И когда граждане Владивостока, встречая на улицах краснофлотцев, спрашивали: «Откуда вы, товарищи?», моряки с достоинством отвечали:

– Мы из Кронштадта!

На Северный полюс

1937

Вылетевшая из Москвы на Северный полюс экспедиция советских самолетов прибыла в Маточкин Шар.

Апрельским вечером I937 года на Маточкин Шар обрушился свирепый ветер. К ночи он достиг почти ураганной силы. Все кругом стонало и гудело. Ураган грозил сорвать тщательно закрепленные самолеты. Выход из строя хотя бы одной машины ломал весь план полета на Северный полюс. Имущество экспедиции было равномерно распределено по всем самолетам (кроме разведывательного). Меньшее число воздушных кораблей не могло его вместить. Поэтому с особой тщательностью проверялись крепления. Каждые два часа на аэродроме появлялась новая смена.

Люди отстояли свои машины. На смену урагану пришло затишье. Самолеты достигли Земли Франца-Иосифа и сели на куполе острова Рудольфа. Дальше на север простирался Ледовитый океан. Следующая посадка предстояла в районе Северного полюса.

Утром командир разведывательного самолета Павел Головин спросил синоптика экспедиции:

– Ну как, Борис Львович, можно будет сегодня полетать?

– Не советую, – отвечал синоптик.

Четыре раза в день синоптик получал от радистов сведения о погоде с разных концов земного шара. Сведения шифровались по международному коду. Синоптик расшифровывал столбики цифр и разносил их по немой синоптической карте. Потом чертились кривые изобар, стрелки и кружки. Степень зачернения кружка показывала количество облаков, две точки у кружка – дождь, звездочка – снегопад, стрелки – силу и направление ветра. Синоптик знал повадки циклонов и выслеживал их, как охотник. Он входил в кают-компанию полярной станции с видом победителя. Все летчики бросались к нему навстречу:

– Ну, что там наколдовали? Летим?

Все великолепно. Дело обстоит так, как я говорил вам вчера и позавчера. Вы сами видите, погода предсказана правильно.

– Так мы летим?

– Нет, погода будет нелетная.

И в подтверждение своих слов чародей-синоптик развертывал скатанную в трубочку синоптическую карту.

Ранним утром 5 мая синоптик подошел к Головину и сказал:

– Особенных надежд, Павел Георгиевич, у меня на погоду нет. Но лететь можно, хотя, по-видимому, полюс все же будет закрыт облаками.

– Тогда пробьем облака, а полюс посмотрим, – ответил летчик.

Заместитель начальника воздушной экспедиции Шевелев дал Головину последние инструкции перед стартом:

– Твоя задача – разведать погоду и определить состояние льдов, главное же – возможность посадки к северу от Рудольфа.

Головин должен был выведать у полюса его тайну. Мировой рекордсмен-планерист Головин улетал в ледяную пустыню первым.

Он становился проводником экспедиции, привлекавшей внимание всего мира.

Бортмеханик Головина Кекушев грустно бродил перед полетом возле своей машины. Приказано было лететь до восемьдесят пятого-седьмого градусов. А Кекушеву очень хотелось покружить над самым полюсом. Ведь для чего-то ставил Головин дополнительный бак на лишний час полета. И вдруг до восемьдесят седьмого!

– Ты что, Львович, нос повесил? – спросил бортмеханика Головин.

– Не понимаю, зачем мы добавочный бак ставили в машину?

– А на тот случай, если заблудимся и махнем до самого полюса, – лукаво подмигнув, сказал Головин.

– Тогда все ясно! – обрадовался Кекушев. – А то ведь нескладно получается: около самого полюса будем – и вдруг поворачивай обратно, словно тебе постромки обрезали.

В меховом пышном комбинезоне Головин казался исполином. На авиационном шлеме поблескивали дымчатые очки. Пилот поднялся на крыло и, как медведь, прополз к себе в кабину.

К самолету грузно подошел Герой Советского Союза Водопьянов.

– Ты, Паша, отрывайся лучше под уклон, – посоветовал он.

– Ее, пожалуй, иначе и не оторвать, – согласился Головин и высоко поднял руку: – Ну, отцы, до скорого свидания!

Поднятая рука означала также: «К старту готов!»

Ясная погода сопровождала первый дальний полет севернее Рудольфа. Но как только самолет ушел в высокие широты, магнитный компас принялся шалить. Это не было неожиданностью: еще перед полетом условились больше всего верить солнечному указателю курса, который стоял на самолете между кабинами пилота и штурмана.

Быстро скрылась граница чистой воды, прилегавшей к острову Рудольфа. Потянулся мелкобитый, затем крупнобитый лед, и за ним – отдельные поля. На восемьдесят четвертой параллели лежали большие поля, удобные для посадки. Потом открылись просторы многолетнего пакового льда, принесенного издалека.

Головин подходил к восемьдесят шестому градусу. Слева показалась высокая перистая облачность. Моторы работали отлично. В радиорубке на Рудольфе читали донесения пилота-разведчика.

Вдруг радист на Рудольфе принял радиограмму от Головина, в которой сообщалось, что сдает левый мотор. Пилот подыскивает подходящую площадку для посадки.

– Вот тут-то и начинается полярный спектакль, – не выдержал Алексеев.

Но «спектакля» не получилось. Мотор выправился. Причина временной остановки таилась в переключении баков, которое и задержало подачу бензина в мотор. Снова под летчиком тянулись годные для посадки поля.

На борту воздушного корабля был двухмесячный запас продовольствия, две трехместные палатки, легкие нарты, аварийная радиостанция, спальные мешки, лыжи и оружие. Пилот не опасался вынужденной посадки, он был к ней готов и без колебаний летел вперед. Он продолжал полет к полюсу, до которого оставалось всего около ста километров.

– Надо вернуть его, – раздались встревоженные голоса на радиостанции Рудольфа. – Картина ясная. Можно садиться самолетам и на полюсе.

– Паша свое сделал! Теперь очередь за нами!

– Я против того, чтобы предписывать сейчас Головину направление полёта, – решительно сказал Шмидт. – Ему виднее, сможет ли он добраться до полюса или нет. Зачем же мешать? На его месте я бы не повернул, находясь так близко от нашей цели.

До полюса оставался только один градус:

Район полюса был покрыт облаками. Но уже верилось, что можно лететь к полюсу и садиться если не на самой точке его, то во всяком случае в районе полюса.

Перед самолетом-разведчиком встали фронтом облака. Пилот сообщил об этом на Рудольф Шевелеву и получил приказание набирать высоту и разворачиваться обратно. Головин справился у Кекушева о количестве оставшегося горючего. Повернуть обратно в преддверии полюса пилот и не думал. Шестой час полета был на исходе. Вдруг штурман посмотрел на командира и высоко поднял большой палец. Это означало: самолет проходит над полюсом. Одной рукой придерживая штурвал, другой водя карандашом по листку из блокнота, Головин писал ответную радиограмму на Рудольф о том, что развернулся над полюсом и лег на обратный курс.

Исполнилась заветная мечта летчика: советский самолет впервые прошел над полюсом. Внизу лежала та воображаемая точка на крыше мира, через которую проходят нити всех долгот. Летчика огорчало лишь то, что полюс закрыт и нельзя пробиться, чтобы повиражить над самыми льдами.

Однако на Рудольфе беспокоились о пилоте. Синоптик, нахмурив брови, сообщал нерадостные вести. Погода ухудшалась. Могла надвинуться низкая облачность.

Разведчик возвращался.

Это была первая советская вылазка на полюс. Головин выполнил ее с тем блеском, с каким некогда отвоевывал мировое первенство на планере, летая над крымскими горами.

Головина ждали на куполе острова Рудольфа, выложив посадочный знак «Т». Но проходили часы, пора бы моторам уж зашуметь, а самолета все не видно. Еще совсем недавно пилот сообщал, что подходит к Францу-Иосифу, и просил дать пеленг. Значит, летчик не был уверен в своем местонахождении. Это тревожило людей на земле.

Машина Головина искала остров Рудольфа. Бортмеханик Кекушев украдкой заглядывал в пилотскую кабину. Он надеялся увидеть обнадеживающую улыбку Головина, которая открывала ряд широко расставленных, сверкающих белизной зубов. Это означало бы наверняка: «Все в порядке, дрейфить нечего!» Но пилот не улыбался. Брови, как тучи, нависли над голубыми, ясными глазами. Самолет тянул ровно, без провалов, словно автомобиль, несущийся полным ходом по накатанному до блеска асфальту, но было ясно, что как только горючее иссякнет, слепая посадка на лед, торосы или воду станет неизбежной «со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Остров Рудольфа не открывался. Радист держал непрерывную связь с землей. Штурман засекал на карте точку Рудольфа, проверяя себя по радиопеленгам. Люди на острове, встревоженные положением самолета, напряженно ждали новых сообщений.

Уже около десяти часов без перерыва находился разведчик в воздухе. По расчетам бортмехаников экспедиции, горючее на самолете было на исходе.

Неласково провожал полюс своего разведчика в обратный путь. Лобовой ветер снижал скорость машины, заставляя моторы зря расходовать горючее, строго рассчитанное на полет.

В конце одиннадцатого часа непрерывного полета бортрадист сообщил, что самолет «выскочил» из зоны радиомаяка.

Машина сбилась с пути. Головин потерял звуковую дорожку и стал делать зигзаги. Рудольф запрещал посадку на куполе, закрытом туманом. Облака прижимали машину. Лед под самолетом мельчал. Его порою видели в окнах облаков, порою внизу виднелась чистая вода. Все подсказывало пилоту близость земли. Это о нее ломались льды, движимые ветром и течениями. В открытых местах океана гуляла волна. Машина едва не задевала гребешков.

Уже наполовину опустел запасный бак...

Перекрестными курсами не удалось обнаружить зону маяка. Тогда, вновь запросив пеленг и получив его, пилот свернул на десять градусов в сторону. Архипелаг совсем затянуло мохнатым туманом. Закрылись все оконца. Машина вошла в густой снежный поток. Бортрадист в ответ на запросы с земли сообщал кратко: «Все еще ходим» и просил на всякий случай «зону».

Водопьянов нервно ходил по радиорубке из угла в угол.

– Черт с ней, с машиной! Сами бы только уцелели!

Пусть садятся на лед! Прояснится погода, мы их разыщем.

Предусмотрительный Кекушев на двенадцатом часу полета подтянул клипербот поближе к люку. Литромер едва показывал наличие горючего в баке. Винты еще крутились, еще тянули самолет. Но куда?

Вдруг глаза пилота вспыхнули – он увидел Рудольф в крошечном оконце.

– Земля! – воскликнул пилот.

– Земля, да не та. Это Карл-Александр, – сохраняя спокойствие, ответил штурман. – Рудольф мы промазали!

На аэродроме Рудольфа зажгли костры. Их раздувало ветром.

– Летит! – закричали одновременно несколько человек, завидев машину.

Головин зашел против посадочного знака, пронесся над ним и скрылся за холмом. Стали оба мотора. Самолет, коснувшись снега, покатился под уклон, к обрыву.

– Свалятся! – крикнул кто-то, и многие опрометью побежали в ту сторону, куда ушел самолет.

Вот из машины на ходу выскочили двое. Они схватились за стабилизатор, вцепились в него. Их волокло по земле. Они старались ногами затормозить разбег самолета. «Н-166» остановился у самого края обрыва. Головин вышел из самолета, радостно улыбнулся. Начальник экспедиции крепко обнял пилота. Летчики бросились целовать своего разведчика.

– Ну, Паша, задал же ты нам жару!

***

Флагманская машина экспедиции вылетела на Северный полюс 21 мая. На борту машины Водопьянова, кроме начальника экспедиции, находились начальник полярной станции «Северный полюс» Папанин и его товарищи – Кренкель, Ширшов и Федоров.

Высадка четверки полярников на льдину была блестяще осуществлена. Водопьянов поджидал на ледяной станции «Северный полюс» остальные самолеты, на которых был весь груз экспедиции.

Когда разведывательный самолет определил, что за восемьдесят четвертым градусом по направлению к полюсу облачный слой заканчивается и видимость прекрасная, синоптик, сверившись со своими картами, торжественно объявил, что все остальные машины экспедиции могут стартовать.

Старт был назначен, место сбора самолетов определено у кромки облаков.

Первыми взлетели Молоков и Алексеев. Они более часу крутили у кромки, поджидая самолёт Мазурука. Но тот не показывался. Запросили Рудольф и узнали, что последняя машина стартовала через тридцать пять минут после алексеевской. Дольше ждать не могли. Запас горючего обязывал продолжать полет. Молоков посовещался с заместителем начальника экспедиции Шевелевым, находившимся на борту его машины, и продолжал полет по курсу. Мазуруку предложили лететь на Север самостоятельно.

Несмотря на все старания Молокова, связи с Мазуруком установить не удалось. Когда самолеты прошли восемьдесят шестую параллель, была получена радиограмма от Мазурука. Он сообщал, что его машина прошла восемьдесят пятую параллель и просил Молокова убавить скорость, чтобы подтянуться к товарищам. Молоков уменьшил скорость, но Мазурука по-прежнему не видел.

Алексеев и Молоков вскоре рапортовали о посадке в районе полюса. Долго не было известий от Мазурука. Первыми его услышали радисты Диксона. Мазурук обогнал товарищей и оказался в ста километрах от станции «Северный полюс». У него не ладилось с радиостанцией. Посадку совершил благополучно, но ледяной «аэродром» изобиловал ропаками и застругами. Взлететь без подготовки было невозможно. На радиостанции в машине Мазурука разрядились аккумуляторы, часто обрывался приводной ремень от мотора. Все же радист услышал невнятный вызов самолета и установил с ним связь.

Между тем уже велись регулярные астрономические, магнитные и метеорологические наблюдения на льдине. Но гидрологическая лебедка и все основное оборудование станции «Северный полюс» оставались на борту машины Мазурука. Нельзя было узнать глубины океана под льдиной, на которой раскинулся лагерь.

У Мазурука сильно болела ушибленная нога. Он не мог принимать участия в работе по расчистке аэродрома. Радист налаживал связь. Вся тяжесть подготовки аэродрома на льду легла на плечи второго пилота Козлова и остальных членов небольшого экипажа. Надо было очистить громадное ледяное поле от ропаков и заструг. Люди в кровь сбили руки. Ладони покрылись мозолями и водяными пузырями. Наконец, трудная работа была выполнена. Долгожданный прилет машины Мазурука завершил первый этап экспедиции. Предстояло возвращение...

Козлову и Мазуруку не довелось вернуться в тот год домой. Начальник экспедиции оставил машину на всю зиму в Полярном бассейне. Она несла почётную вахту: в случае внезапной тревоги на станции «Северный полюс» она должна была немедленно подняться с Рудольфа и оказать первым жителям полярной станции необходимую помощь.

***

Столица торжественно и радостно встречала героев-летчиков, покорителей Северного полюса. Движение по улице Горького и по Ленинградскому шоссе замерло. Слышался несмолкаемый гул голосов сотен тысяч людей, запрудивших улицы от Красной площади до аэродрома. Лица всех были обращены к голубому майскому небу.

Вот из маленьких точек выросли громадные самолеты, сделали приветственный круг над Москвой и пошли на посадку. Толпа дрогнула и загудела. Люди срывали с себя кепки, неистово махали, кричали от восторга:

– Действительно герои! – сказал пожилой железнодорожник, глядя из-под ладони на пролетавшие самолеты. – Какими делами ворочают! Всему свету на удивление!

– Откуда они, милый, летят? – полюбопытствовала старушка, стоявшая рядом с железнодорожником.

– С Северного полюса! – объяснил он.

– Значит с нашей стороны летят? – снова спросила старушка.

– Да там, кроме наших, никто до сих пор с самолетов не высаживался. Там круглый год – льды, полгода – светло, полгода – темно.

– И люди так и живут, на льду, в потемках?

– Вызвались жить четыре человека.

– Наши?

– Ясно, что наши, советские! Другим там климат не подходит.

– Ба-а-а-тюшки!.. – восторженно протянула женщина.

Последним садился в Москве Головин. Лететь в мехах было жарко. Сняв меховой шлем, он повязал в полете голову платком. Рев моторов оглушил его. Когда пилот сел на московский аэродром, то в ушах все еще раздавался назойливый гомон моторов. Он не слышал, что говорили ему товарищи, не разбирал собственных слов. Поняв происходящее, товарищи добродушно посмеивались над пилотом.

Головина подвели к товарищу Сталину. Пилот впервые так близко видел вождя. Стремительный полет в Москву без авиационного шлема, быстрый переход от полярного ландшафта к московскому, толпы народа на улицах и площадях, столица, украшенная знаменами, полотнищами лозунгов и многометровыми портретами героев Арктики, руководители партии и правительства во главе с вождем народов, стоявшим совсем рядом, – все казалось Головину сновидением. Фантастичность всего происходящего усугублялась тем, что пилот ничего не слышал. Было до боли обидно: находиться рядом со Сталиным и словно отсутствовать, видеть по движению его губ и выражению глаз, что речь обращена к нему, Головину, и не разобрать ни одного слова. Но когда Сталин крепко пожал руку, обнял и поцеловал Головина, почувствовал летчик, как в груди стало тесно от волнения.

Кортеж машин проследовал по накатанному асфальту Ленинградского шоссе и по улице Горького к древним стенам Кремля. Здесь, в великолепном Георгиевском зале, гул моторов отлег, наконец, от ушей, и Головин стал воспринимать, хоть в не совсем еще ясно, голоса соседей. Товарищ-летчик, сидевший близ Головина, рассказывал ему:

– Подошли мы к товарищу Сталину. Он посмотрел на тебя и говорит: «Вот он какой, Головин!» А ты, Пашка, смотришь растерянно и гудишь: «Ничего не слышу!» А как только товарищ Сталин сказал тебе: «Ну, давайте, Головин, поцелуемся!» – ты, парень, сразу расслышал! Отлегло, значит, от ушей, когда Сталин захотел с тобой поцеловаться!

Краем земли дважды

1937

Пароход «Моссовет» будит гудками полярную тишину. Его капитан – Бочек, участник многих полярных экспедиций, на этот раз руководит первым в истории арктического плавания двойным «сквозным» репсом из Ленинграда на Камчатку и обратно Северным морским путем.

Ревет сирена. За иллюминатором льды и туман. Под самым носом парохода вдруг вырастают высокие льдины-странницы. Откуда пришли они сюда? Быть может, от берегов Северной Земли, недавно обследованной советскими полярниками.

Только вчера «Моссовет» стоял на Диксоне. Полярное лето на острове было в разгаре. Бухта лишь недавно освободилась от льда. Температура днем доходила до двадцати градусов (неслыханная жара!). Свободные от вахты матросы сидели на корме, оголив спины, словно на юге. Полярники вышли из домов. Каждому хотелось полакомиться теплом не от печки, а от солнца.

Березки и лиственницы, посаженные год назад в скверике у общежития, принялись. Саженцы были доставлены на голый каменистый остров из Игарки. До этого на Диксоне не росло ни одного деревца.

И вот остров Диксона уже далеко от «Моссовета». Это пройденный этап большого морского пути.

Ледокол «Ермак» встретил «Моссовет» и «Правду» перед островами Скотт-Гансена и повел их вперед по курсу сквозь льды. На мостике «Ермака» часто можно было видеть внушительную фигуру капитана Воронина в ненецкой малице и мягких оленьих торбазах. Его пыжиковая шапка довершала северный наряд. Он напоминал мне помора со старинной гравюры.

Снова кружили над кораблями летчики, указывая им надежный путь.

– Хороша Арктика, да только льдов в ней многовато! – шутил Бочек на мостике «Моссовета», когда пароход остановился у обломка ледяного поля, загородившего вход в узкий канал, только что проложенный «Ермаком».

В кают-компании «Моссовета» шли занятия по политучебе под руководством матроса-парторга Григорьева.

Суда громыхали по льдам. Наиболее трудным оказался участок: остров Русский – пролив Вилькицкого. Здесь каждая миля бралась с бою: При свете полуночного солнца вахты капитанов во льдах тянулись порой круглые Сутки.

«Моссовет» достиг пролива Вилькицкого на шесть суток раньше графика. Советские летчики помогали морякам.

Видимость была так хороша, что с борта «Моссовета» за шестьдесят миль все отлично рассмотрели горы Герасимова на североземельском острове Большевик.

Вот показался мыс Челюскина. 1августа 1937 года в пять часов утра мы были у самого северного мыса нашей великой страны. Но здесь густой туман заставил «Ермака» остановиться. Весь караван оказался в дрейфе.

На «Моссовете» не слышно было нудных разговоров о возможной зимовке. В прошлом году подходили на «Анадыре» к мысу Челюскина 6 сентября – на тридцать шесть дней позже, чем теперь. А сейчас впереди еще все полярное лето!

Когда раздернуло туман, колонна кораблей была уже далеко за мысом Челюскина. По разведкам летчика Черевичного, лед был и в море Лаптевых и на участке между Леной и Колымой. Это понятно – всего лишь первые дни августа! Кто плавал здесь так рано?

Ночью суда уткнулись в огромное поле. Машинный телеграф прозвенел на «Моссовете» отбой. Бочек пошел по льдам в гости на ледокол «Ермак». Это было около четырех часов утра – время, мало подходящее для визитов где-нибудь на материке. Но здесь, в Арктике, это в порядке вещей.

Уборщика Мишу заботило присутствие на пароходе Жорки, маленькой собачонки, которая до глубокой старости будет выглядеть щенком. До рейса на «Моссовете» Миша плавал кочегаром. Но его друг, комсомолец Филька Зингер, бывший беспризорник, ныне машинист «Моссовета», комсорг, он же библиотекарь, сказал еще в Ленинградском порту: «Моссовет» идет в исторический рейс!» Миша подумал: «В исторический рейс можно, пожалуй, пойти и уборщиком». Так и сделал.

Собачка – ублюдок величиной чуть больше котенка, хотя ей уже второй год, именно своей микроскопичностью веселила всю команду. С легкой руки Миши-уборщика ее звали еще и «Ищейкой». Я спросил как-то, почему, собственно, дали ей такую неподходящую кличку? Какая из нее ищейка! Миша ответил мне горячей репликой: «Вы еще мало знаете ее. Это Настоящая ищейка! Она целыми днями ищет, где бы нагадить. Я с ног сбился, убирая за ней. А вы говорите!»

Ни один человек не пройдет мимо собачки, чтобы не потормошить ее, потянуть за хвост, почесать белое, как снег, брюшко.

Плотник поставил по правому борту заново отремонтированный трап с ботдека к навигационной рубке – трап был сломан во время сильного шторма в Карском море. Странно было видеть в сырую, туманную погоду блеск обновленного, покрытого лаком трапа.

Свежий ветер гнал льды вместе с кораблями на зюйд-вест. Ножками циркуля штурманы кололи на морской карте уже семьдесят седьмую параллель. На уроке техминимума один из штурманов, стуча мелом по доске, выводил цифровые колонки. Парторг писал в Москву радиограмму о том, что команда «Моссовета» объявила свой рейс стахановским и взяла на себя ряд обязательств. Кинооператор, юный и хлопотливый Дима Рымарев, с утра до вечера печатал фотоснимки для стенгазеты «Фотоглаз».

Каждые четыре часа глухо отбивались склянки, сменялись вахты, и люди шли в баню, чтобы смыть под горячим душем угольную пыль. На семьдесят седьмой параллели пароход жил своей точно размеренной жизнью:

До «Литке» всего сто пятьдесят миль. Четвертые сутки корабли в вынужденном дрейфе. Научный сотрудник Гаккель определил скорость дрейфа в 0,8 мили в час. Ветер не ослабевает. Стрелка барометра замерла.

Лил непрестанный дождь. Льды разредило. «Литке» шел к «Моссовету». Видимость была хорошая. Встретились 7 августа.

«Литке» конвоировал во льдах и «Моссовет» и «Правду».

Когда корабли выходили в широкие разводья и по курсу виднелось «водяное» небо, сразу поднималось настроение. На мостике веселее шагал капитан, вахтенный матрос дружнее раскручивал штурвал, ретивее «брал» солнышко штурман. Кок с песнями чистил картофель. Смех и прибаутки слышались в столовой, кают-компании. В который раз возникал давний спор на судне: кто важнее – нижняя или верхняя команда? Второй штурман не преминул вставить и свое словечко. Рассказывать штурман был мастер. Спорившие сгрудились вокруг рассказчика.

– Было это давно, – начал штурман. – Один частник – одессит, судовладелец – слыл знатным скрягой. Он решил, что капитаны и штурманы у него на пароходе даром хлеб едят, и рассчитал их. Сам забрался на мостик перед выходом из порта и рявкнул в переговорную трубу, ведшую в машинное отделение: «Полный ход!» Полагалось указать при этом, куда полный ход – вперед или назад. Этого указания не последовало. Из машины недоуменно запросили: «Куда?» Хозяин вопроса не понял и рявкнул снова: «Полный ход!» Из машины вновь запросили: «Куда же?» – «Да в Херсон, дьяволы!» окончательно рассвирепел хозяин.

– А еще был такой случай. Заспорили в дореволюционное время старший механик с капитаном парохода, кто из них главнее. Механик говорил, что без машины пароход не пароход, а баржа! Приводят в движение судно только механики! Капитан разубедить его не смог, и порешили они добровольно поменяться местами. Механик поднялся на капитанский мостик, а капитан спустился в машинное отделение. «Я не могу запустить машину!» – крикнул в переговорную трубу снизу капитан. «И не надо! Мы уже на мели!» – послышался из переговорной трубы радостный голос механика: Теперь вам должно быть ясно, кто важнее на судне – верхняя или нижняя команда, – подытожил штурман.

Моряки весело смеялись.

...Северный ветер сменился слабым юго-западным и вскоре совсем заштилело. «Моссовет» и «Правда» бежали из ледяного плена. Как верный товарищ, им помог в этом «Литке». Моряки с благодарностью смотрели на ледорез, как на своего избавителя.

– Куда мы идем сейчас? – спрашивали матросы.

– От норда к весту – ближе к месту, – балагурил словоохотливый моряк Яша Ковалев, профорг «Моссовета».

«Моссовет» простился с «Литке» и «Правдой» и пошел в зону ленских вод один, без провожатого. Бочек не смыкал глаз. Хитроумный механический друг моряка – эхолот верно указывал глубину под пароходом и помогал вождению в опасном, мелководном районе. «Моссовет» вышел в пролив Лаптева точно между Святым Носом и Кигиляхом. В северной части пролива поблескивал ледок. Вечерело. Здесь было значительно темнее по ночам, чем у мыса Челюскина. На гористый мыс Святой Нос надвинулась шапка тумана. Взяли сто тонн забортной воды на случаи посадки на мель.

Восточно-Сибирское море встречало «Моссовет» рассеянным льдом. Открылись просторы чистой воды. «Моссовет» слегка покачивало. Пароход шел мимо стамух, напоминавших ледяные скалы. Утром открылись Медвежьи острова. Бочек троекратным гудком приветствовал полярников, работавших на Четырехстолбовом. «Моссовет» был первым судном, прорвавшимся сюда, к устью Колымы, из далекого Ленинграда.

«Моссовет» проходил Чаунскую губу. Пять лет назад в этой же губе зазимовал весь караван первой Колымской полярной экспедиции. Бочек возглавлял эту вынужденную, трудную зимовку. Теперь он вел «Моссовет» к мысу Шелагскому по чистой воде. Наши ледовики, обещавшие трудные ледовые условия плавания в Чукотском море, на этот раз ошиблись. У чукотских берегов не было льда. Киты играли на легкой волне, выбивали высокие фонтаны, пылившие на ветру. Черными облаками садились на воду тысячи уток, темнили лучезарное море, потом шумно срывались и проносились совсем низко над водой.

Район, где погиб героический «Челюскин», проходили по чистой воде. Экипаж «Моссовета» выстроился у флага на полуюте. Приспустили кормовой флаг и дали троекратный салют гудком в честь корабля, погибшего в битве за Советскую Арктику.

Бок-о-бок с капитаном стоял живой свидетель этой полярной эпопеи – челюскинец Гаккель, заведующий научными работами на «Моссовете».

Мыс Дежнева миновали 15 августа. Никогда еще так рано сюда не приходили с запада пароходы. Неожиданно радист «Моссовета» принял, что на ледокол «Красин», стоявший в Чаунской губе у мыса Шелагского, передавалось распоряжение взять на мысе Шмидта самолет и пойти на розыски машины Леваневского «Н-209», совершавшей перелет из Москвы в Америку через Северный полюс. Новость немедленно облетела весь корабль. Грустно стало. Ещё одна жертва в битве за Север!

На «Моссовете» не знали подробностей полёта и аварии «Н-209». Радисты занялись «радиоперехватами». Весь вечер говорили только о самолете Леваневского и его экипаже. Разговоры велись то приглушенно-тревожно, то приподнято-обнадеживающе. «Наши нигде не пропадут!»

Бочек хмурился:

– Искать самолет в Ледовитом океане, что иголку в сене!

«Моссовет» шел на юг, не встречая кораблей. Киты и касатки эскортировали одинокий пароход в открытом взволнованном море. Белый след чаек вился за кормой.

Норд-остовым штормом раскатало несколько железных бочек на корме. Они носились, как ядра, грозя сбить подоспевших матросов и боцмана, отвечавшего за порядок на пароходе. Восемьдесят бочек находились на носовой палубе. Их везли в Петропавловск-на-Камчатке. Капитан опасался, как бы усилившимся штормом не раскатало весь палубный груз.

«Придет тогда на Камчатку Бочек без бочек», – шутил капитан. Но бочки были принайтовлены крепко, а те, которые раскатало, боцман поймал и водворил на место.

Собака Ищейка лежала на диване в столовой, не ела и не пила. Буфетчик сострадательно говорил:

– И на Ищейку влияет качка!

Бильярдные шары сами ходили по зелёному сукну. Вахтенный матрос убрал их. Струнные инструменты окутали сеткой, чтоб их не поломало во время стремительных размахов судна. До самой Камчатки шли в штормовой погоде.

Вход в Авачинскую бухту был незабываем. Расcвет позолотил зеленые крутые берега. Бухта дремала безмятежно. Улицы Петропавловска-на-Камчатке вытянулись амфитеатром. Сопки мохнатились зеленью. Было тихо и тепло. Всего лишь тридцать дней назад «Моссовет» стоял в Мурманске!

– Наш рекорд может быть, конечно, превзойден, – сказал Бочек, – но мы должны постараться сами сделать это на обратном пути.

Так быстро груз из Ленинграда на Камчатку никогда еще не приходил.

Но основным Бочек считал не максимально быстрое достижение цели, а нормальное выполнение задания. Капитан-полярник стремился прежде всего сохранить корпус парохода в ледовой обстановке и грузы.

Ошвартовались у петропавловского пирса рано утром, когда город еще спал. Улицы казались пустынными! Но вскоре все ожило. Появились пешеходы, велосипедисты, машины. Открылись магазины. У газетного киоска вмиг выросла очередь за «Камчатской правдой», рядом – за клюквенным морсом.

Территория порта была украшена флагами и приветственными лозунгами. «Камчатская правда» посвятила приходу «Моссовета» целую страницу. На видном месте была напечатана статья Бочека, переданная по радио еще накануне с моря.

Петропавловцы с цветами и плакатами направлялись к борту «Моссовета». Краткий митинг завершился звуками гимна. Но не успела отгреметь музыка, как началась разгрузка. Был дорог каждый час.

Одна из девушек поднялась по трапу и подала Бочеку пышный букет живых цветов. Капитан прижал букет к груди и склонил голову к цветам, как будто для того, чтобы вдохнуть забытый аромат. Только стоявшие близко могли видеть волнение моряка, скрытое за объемистым букетом.

– Своими морями! Своими морями!», – радовались в Петропавловске, глядя на «Моссовет».

Гремели лебедки. В первый же день разгрузки пароход поднялся высоко из воды. Трюмы оказались сухими, груз – в полной сохранности.

В столовой «Моссовета» старший механик докладывал производственному совещанию механиков, машинистов и кочегаров план работ по машинному отделению в период стоянки. На гулянье по камчатской земле оставалось мало времени. Требовалось в четырехдневный срок обжать движение главной машины, произвести чистку обоих котлов и ремонт котельной арматуры. В обратном походе машина должна была работать безотказно. Это понимал каждый. Днем и ночью трудились машинисты. «Моссовет» освобождался от груза. Шли вереницы экскурсий на «Моссовет». «Камчатская правда» помещала портреты стахановцев двойного сквозного рейса.

В Петропавловске-на-Камчатке морякам стали известны подробности о полете Леваневского. Нельзя еще было с уверенностью сказать: они погибли! Теплилась смутная надежда на спасение, и воодушевлял необычайно широкий размах советских поисковых операций.

Погода в Петропавловске держалась совсем летняя. Ходили без пальто. Вокруг все было зелено. Мы приходили с берега на пароход, неся покупки: жимолость, кедровые орешки, черемшу...

У памятника Берингу, на сопках, в совхозе, на улицах города – везде можно было встретить людей с «Моссовета» в эти быстротечные солнечные дни, последние в текущем году для моряков. Ведь через три-четыре дня «Моссовет» должен был вновь мчаться к зиме, ледяным полям, пурге и метелям!

Матросы и кочегары жили на «Моссовете» не в кубрике, как обычно, а в двухместных каютах. Кочегары Станик и Вайнштейн, два друга, шесть лет жили и плавали вместе. Вместе пошли они и в сквозной рейс на «Моссовете».

В рассказе «Справочник Гименея» О. Генри пишет:

«Если вы хотите поощрять ремесло человекоубийства, заприте на месяц двух человек в хижине восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура этого не выдержит...»

Советские кочегары Станик и Вайнштейн, люди разных национальностей, проплавали совместно в каюте «восемнадцать на двадцать футов» и проработали у топок в одной вахте шесть лет. Они продолжали дружно жить и дружно работать.

В свободные часы, когда моряки гуляли, Станика можно было почти всегда видеть с Вайнштейном. Они не разлучались и на берегу.

В петропавловском совхозе лето было в разгаре. Садовод показывал морякам немногочисленные плоды яблонь. Сам выбирал для гостей спелую камчатскую клубнику. Кинооператор запечатлел камчатские плоды на пленке.

Сопки блестели заснеженными вершинами и словно подпирали небосвод. Где-то играла гармонь и слышалась далекая протяжная песня. Шумел горный ключ. Работал трактор. Летал самолет, и время от времени сбрасывал парашютистов на зеленый ковер между сопками. Девушки с песнями возвращались после работы в общежития.

Выгрузку «Моссовета» закончили в два дня и тут же в опустевшие трюмы начали грузить рыбные консервы. Камчатские грузчики-стахановцы работали с особым воодушевлением. Вся жизнь как бы приостановилась в городе, все помогали пионеру-кораблю.

Вечером 24 августа к «Моссовету» стал стекаться народ с музыкой, знаменами и цветами. Теплые проводы растрогали даже бывалых, видавших виды моряков. Кают-компания и столовая украсились живыми цветами. «Моссовет» уходил, пополнив запасы овощей в своем рефрижераторе: камчатский совхоз угощал нас салатом, редисом, морковью, огурцами и капустой.

Ночь спускалась на сопки. Вышла полная луна. Заиграла лунная дорожка на заштилевшей воде. Снова рокотала машина. Опять начиналась размеренная по вахтам жизнь. Машинист Ковалев долго прислушивался к шуму работавшей машины и потом строго сказал:

– Даже винт шепчет: «домой, домой!»

Кочегары говорили: «Что ни вахта – полста миль долой и ближе к цели!»

«Моссовет» продолжал обратный рейс на Север.

С флагмана восточного сектора Арктики ледокола «Красин» приняли радиограмму, в которой предлагалось форсировать операции, использовав благоприятную ледовую обстановку, – ледокол отозван на поиски Леваневского и не сможет оказать помощь «Моссовету», если она потребуется.

Небо было звездное. Под Медведицами впервые за навигацию пробежали и погасли дрожавшие, словно от ветра, сполохи.

«Моссовет» вторично, на этот раз уже с востока, приближался к мысу Дежнева. В мглистом рассвете морской горизонт казался необычным. Он был неровен, то опускался, то стремительно вырастал, холмился круто, будто в шторме. Но вода не рябила даже. Корабль пробивался сквозь миллионный табун птиц, несшихся нескончаемым потоком с Севера в теплые края. Раскормленные на Севере птицы тянули низко, почти над самой водой, держались тесно, крыло к крылу. Долго шел «Моссовет» в этом «птичьем шторме». Моряки были изумлены необычайным зрелищем потока пернатых переселенцев.

Очень далеким казался уже пройденный путь Ленинград – Камчатка. Все начиналось сызнова: туманы, штормы, высокие, каменистые берега Чукотки, льды, разводья.

– Какие новости – спрашивали Бочека за столом в кают-компании в часы общих сборов.

– Новостей нет – это самые лучшие новости в море, – отвечал капитан и торопился на мостик.

Пятьсот миль от мыса Сердце-Камень «Моссовет» продвигался в сплошном тумане. У Шелагского пелену тумана сдернуло, навигаторы «определилась». «Моссовет» уклонился чуть вправо от курса. Льдов, несмотря на предсказания, не было. Чукотское море прошли в тумане.

Шеф-повар готовил торжественное меню в честь Международного юношеского дня.

Салат из крабов.

Икра кетовая.

Салат из селедки.

Котлеты де-Воляй.

Лимоны свежие.

Торт бисквитный с кремом.

Печенье, конфеты.

Бутылка шамхорского на троих.

Проходили зону Колымы. Я вспомнил моряка Ищенко, с которым было связано мое первое полярное плавание. Он погиб, в этом районе, спасая оторвавшуюся от кормы моторную шлюпку – судовое имущество. Тело его было найдено на острове и похоронено в Амбарчике в прошлом году. Часто вспоминали мы ветерана Советской Арктики капитана Бурке. Старый моряк был болен туберкулезом горла, но не покидал корабля. Он по-прежнему стоял на мостике, командовал шепотом, а его команду зычно повторял помощник.

Численник показывал 31 августа. Меридиан Колымы был уже пройден. Бочек шутливо называл «Моссовет» полярным экспрессом.

Судовая радиостанция приняла известие о наглом потоплении фашистами советского парохода «Тимирязев» к востоку от Алжира. Радист прибежал с этим известием на мостик. Через минуту весь корабль знал о новом преступлении фашистов. Глубокое возмущение охватило всех.

– Рассчитаемся и мы когда-нибудь с фашистами! – говорил Яша Ковалев.

– За все, за все ответят подлецы! – вторил ему Филипп Зингер.

...2 сентября «Моссовет» входил в море Лаптевых. Моряки мечтали о том, чтобы застать еще теплую погоду в Архангельске. О лете думали, как о высшей награде. Яша Ковалев говорил в столовой за обедом, что иной раз год проплаваешь и совсем не увидишь лета. В апреле уходил Ковалев из Владивостока на пароходе в анадырский рейс. Еще не было зелени. На сопках лежал снег. Вернулся обратно из рейса – во Владивостоке снег выпал. Зима! Так и не видел целый год ни травы, ни листочка. Но случалось и так, что моряк вовсе не видел зимы. Уходил из Ленинграда в последних числах октября, когда зимы еще не было. Приходил в Батуми в начале декабря – там нет зимы. Пальмы! Эвкалипты! Из Батуми направлялся и Италию. Там еще теплее, зимы нет и в помине. Оттуда – обратно за рудой в Черное море, в Поти. И там зимы нет! Зелень кругом – на удивление. Далее – в Руан, во Францию, снова к теплу! Так до мая проплаваешь, а в мае и на родной ленинградской земле лето берет силу. Яша Ковалев называл это: «обмануть зиму».

Едва лишь приблизились к зоне Лены, как поднялся штормовой вест-зюйд-вест десятибалльной силы и быстро развел зыбь. Море забелело в густой пене. Ее срывало и носило облачками над самым пароходом. По радиосообщениям можно было ожидать встречи со льдом 3 сентября. Но «Моссовет» встретился с ним раньше.

Капитан «Правды» Иван Ман сообщил, что 2 сентября прошел было мыс Челюскин, но ледовым дрейфом пароход снесли назад в море Лаптевых. «Правда» в дрейфе, ждет ледокола. В проливе Вилькицкого лед дрейфует на восток. Ветер отошел к норд-весту, затем к весту и стал затихать. Шли по чистой воде.

– Справа по носу какое-то судно, – объявил на мостике старпом Матиясевич.

Это был пароход «Андреев», о котором давно не получали известий. Корабли разошлись, обменявшись салютами. К вечеру 3 сентября с «Моссовета» увидели на горизонте во льдах одинокое судно. Бочек подошел, согласно морскому правилу, и опросил. Оказалось, что это лесовоз «Крестьянин», прекрасно справившийся со своим заданием, доставивший на Колыму из Мурманска в целости весь груз для «Дальстроя» и возвращавшийся обратно в Мурманск.

«Крестьянин» имел в бункере ничтожный запас угля (около ста тонн). Этого едва хватило бы для зимовки корабля, но никак не для плавания в Арктике, всегда сопряженного с неожиданностями.

Капитан «Крестьянина» Никифоров получил у Бочека разрешение пойти в кильватер «Моссовету». «Крестьянин» продвигался среди льдов, хлопая полуоголенным винтом. «Моссовет» часто возвращался к застревавшему во льдах пароходу и окалывал его.

Был момент, когда оба судна стояли в тяжелом льду кормами друг к другу.

– Как будто в суд едут разводиться, – сказал один из кочегаров на «Моссовете». – Носы в разные стороны отвернули. Вы не испытали такого счастья? – спросил он старпома.

– Нет, не испытал.

– А я, к сожалению, да.

– Где же ваша бывшая жена?

– Опять вышла замуж за меня... Полтора года были в разводе. У нас тогда двое детей было...

– А сейчас? – несколько встревожившись за судьбу детей, спросил собеседник.

– Сейчас, конечно, трое! – весело ответил кочегар. – Будет кому отца к старости уму-разуму учить.

Снег падал крупными хлопьями. Кинооператор заметно оживился. В пять часов утра он носился со своей нелегкой аппаратурой по трапам «Моссовета». Забылись камчатские теплые ночи. Только рыбный стол часто напоминал о промелькнувших на Камчатке днях.

Снегом запорошило ледяные поля, преграждавшие путь судам. Люди вооружились дымчатыми очками.

Лед простирался отсюда до пролива Вилькицкого и далее до самого мыса Стерлегова. Арктика готовила полярникам последнюю «закуску».

К «Моссовету» подошел «Литке», ведя за собой пароход «Диксон». Несмотря на поздние сроки, он не успел еще сдать свой груз.

Сводка сообщала, что в проливе Вилькицкого лед – десять баллов. «Ленин» с караваном дрейфует на ост. «Правда» за сутки отдрейфовала обратно, ближе к «Моссовету», миль на тридцать.

У места встречи «Литке» с «Моссоветом» белый медведь огромной величины задрал нерпу, вытянул ее на лед и занялся трапезой. Но морякам было не до медведя.

Пароходы потянулись вслед за «Литке» курсом на норд-вест, перекликаясь в начавшейся метели условными гудками. С «Правды» сообщали, что температура воздуха минус четыре. В Арктике начинался так называемый осенне-зимний период.

Наутро «Литке» быстро вывел по разводьям весь караван на чистую воду, взял с собой «Диксон» и оставил лесовоз «Крестьянин» на попечение «Моссовета». Пути под берегом Таймырского полуострова не было – его забило десятибалльным льдом. Бочек предполагал подняться к острову Малый Таймыр и оттуда следовать проливом вдоль берега острова Большевик.

«Ледовая обстановка очень тяжела, – радировал с «Ермака» начальник западного сектора Арктики. – Держите связь с «Литке» и «Правдой». «Ленин» после проводки своего каравана поведет вас».

Лесовоз задерживал своим тихим ходом «Моссовет». Ветер усилился. Бочек мечтал о его дальнейшем усилении. Только штормом могло вытолкать из пролива Вилькицкого лед и открыть дорогу судам.

В ночь на 6 сентября показалась «Правда». «Моссовет» тщетно пытался к ней подойти. Она, как броней, была окована тяжелыми льдами.

Ночь выдалась ясная, светлая. Вахтенный штурман восторгался закатом и утверждал, что никогда на юге не видал подобных красок. Морской заяц хлопотливо нырял под самым бортом «Моссовета».

Вокруг все белело от льдов. Ручка машинного телеграфа чаще всего показывала малый ход и стоп. С чего бы ни начинались беседы на судне, они непременно заканчивались рассуждениями о льдах. Каждый высказывал свои соображения. Кочегар Вайнштейн, поддержанный другом Стаником, говорил, что, будь он капитаном, махнул бы вокруг Северной Земли... Чего смотреть!

Задержка во льдах была наруку только третьему механику да машинисту Филиппу Зингеру. В свободные часы они не слезали с лебедок, которые взялись отремонтировать в полярных морях. Филипп и механик сидели пока на второй лебедке, а их было четыре! Больше всего опасались моряки не выполнить в срок свои обещания.

А «караван» «Моссовета» продолжал между тем расти. Бочек получил радиограмму – капитан «Урицкого» просил разрешения присоединиться к «Моссовету» («если примете»). В бинокль можно было разглядеть «Урицкого» и рядом с ним силуэт другого судна, значительно меньшего. «Моссовет» пошел навстречу «Урицкому», круша лед.

Весь наш так случайно собравшийся караван двинулся к Малому Таймыру. Ветер оказался лучшим ледоколом. Пятибалльный лед вокруг «Правды» быстро разобрало. Она вырвалась из плена и устремилась на соединение с караваном «Моссовета».

Кочегары и матросы на «Моссовете» бурно выражали свой восторг:

– «Моссовет» собрал все суда в море Лаптевых и спешит на выручку ледоколов!

Больше всех радовался Филипп:

– Я же говорил, что это будет исторический рейс!

Вечерело. На судах зажглись ходовые огни. Ждать ледоколы было рискованно – легко оказаться в ледовом дрейфе. «Моссовет» вел колонну к острову Малый Таймыр. Невысокие голые берега острова казались неприветливыми. Лиловые снежные тучи стлались низко и еще более омрачали пейзаж. Пролив был забит льдом, как сообщали с мыса Челюскина.

Море Лаптевых не было облетано, как и пролив Шокальского – запасные ворота из моря Лаптевых в Карское. Корабли шли на запад вслепую. На встречных «Моссовету» судах наступил угольный голод. Моряки жаловались на плохое качество тиксинского угля.

Норд-вест заметно стихал. Начальник морских операций в западном секторе Арктики назначил Бочека старшим капитаном каравана и просил оказывать судам возможную помощь. После норд-вестовых и вестовых штормовых ветров обстановка в Карском море изменилась к худшему. Ледоколы все еще были парализованы. «Литке» бился возле Нордвика, блокированного льдами. «Красин» искал Леваневского.

Летчикам приказали провести ледовую разведку для каравана «Ленина».

Угольный голод на «Крестьянине» с каждым днем обострялся. Плохо было с углем и на буксире «Молоков», державшемся за кормой «Урицкого».

– Надо выбраться в Карское море, – рассуждал Бочек.– Если «Моссовет» проберется туда, нас уже не повернут! А ведь иначе – постоим мы здесь недельки две, и нам, чего доброго, предложат возвращаться обратно на восток!

В кают-компании говорили только о Карском море.

9 сентября «Моссовет» снялся один в ледовую разведку на вест, навстречу дрейфовавшему льду. Старшим капитаном оставшихся судов Бочек назначил Мана.

«Моссовет» шел вначале среди обломков полей. Плохая видимость мешала отыскивать надежные разводья. Но чем дальше на вест продвигался корабль, тем реже попадался лед. К вечеру Бочек вывел свое судно на чистую воду и дал «полный ход». Остановились у мыса Голодного.

Бочек сообщил, что по чистой воде прошел весь пролив Вилькицкого.

В бухту, где стоял на якоре «Моссовет», подтягивалась колонна судов Мана с Малого Таймыра. Снова людно становилось вокруг «Моссовета». Корабли продвигались осторожно. Вахтенные матросы набрасывали с полубаков лоты для измерения глубины. И вот бухту огласил грохот якорных канатов. Все пять судов собрались у мыса Голодного, близ самого выхода из пролива Вилькицкого в Карское море. Оставалось совсем немного – и двойной сквозной рейс в одну навигацию, первый в истории Арктики был бы блестяще закончен, как подарок к двадцатилетию Октября.

На блоках вокруг трубы «Моссовета» была поднята беседка. Матросы – парторг Григорьев, щупленький, худощавый, совсем еще юноша, вместе со своим напарником сидели в беседке и, свесив ноги, как на качелях, красили трубу. Григорьев золотил серп и молот, товарищ его проходил «марку» – красную полосу, охватывающую трубу кольцом. Они работали на десятиметровой высоте. Если бы «Моссовет» дрейфовало даже на полюс, все равно моряки не сидели бы без дела.

Радист поведал невеселую новость: летчик, направлявшийся к проливу Вилькицкого, из-за тумана прекратил полет и вернулся на базу.

«Диксон-погода» сообщила «Моссовету» срочной радиограммой, что в ближайшую декаду ожидается сильный нажим льдов к северной части пролива Вилькицкого. Это было как раз место стоянки кораблей. Посовещавшись с Маном, Бочек повел колонну на юго-запад во льды, чтобы иметь между берегом и судами мятый штормами лед, своеобразную «подушку». Она должна была защитить суда от ледовых давлений при сильном сжатии. Течением стало подгонять лед с востока.

Хлопья снега все усиливались. Казалось, небо забрасывает пролив миллионами снежков. Температура воды резко падала. Появились снежура и сало. Опять забелели палубы. На судах заговорили о том, что стоять не следует, «достоимся до зимовки».

– А вы думаете, капитан Бочек меньше вашего в Арктике понимает? – останавливал повар наиболее горячившихся у камбуза «Моссовета» моряков.

– Надо бросать этих калек! Не зимовать же нам с ними после такого рейса!

– Бросать?! Как же бросать? Ведь пароходы советские! Они в беде без угля, без продовольствия... Советуете вы, да не по-советски, – решительно заявил повар.

...Показался мыс Голодный, но уже в значительном отдалении от каравана. Застывшее море ощетинилось пиками торосов. Мрачными громадами выделялись на его белом саване черные корпуса судов.

К утру началось сжатие. Ледяной вал торосившихся полей достиг высоты двух метров. Он приближался к месту стоянки судов. Слышались пока еще отдаленные сильные удары. На «Моссовете» разобщили руль от рулевого управления. Матиясевич занялся подрывными работами.

Капитан Никифоров сообщал, что «Крестьянин» дрейфует к берегу, на малые глубины. Необходимо переменить место. Никифоров просил раздвинуть льды форштевнем «Моссовета». А «Моссовет», зажатый льдами, сам стоял без движения.

Командир ледореза «Литке», вышедшего на помощь каравану, предлагал судам вернуться к востоку на чистую воду и при улучшении видимости и состояния льда идти под берегом Таймырского полуострова.

13 сентября исполнился месяц с тех пор, как была получена последняя радиограмма с самолета Леваневского «Н-209». Всех продолжала волновать судьба экипажа. Строились всевозможные догадки, но большинство моряков склонялось к тому, что летчики погибли, разбившись о лед или уйдя с машиной в разводье где-то за районом полюса. Последние известия сообщали, что самолет Задкова, искавший Леваневского, раздавлен, близ мыса Барроу на Аляске. Экипаж невредим, наиболее ценное оборудование самолета спасено.

Маковки торосов осели, появились черновины небольших разводий. После резкого падения барометр круто забирал вверх. В полдень над расположением каравана пролетел самолет. Он сделал круг над «Крестьянином», стоявшим в стороне близ самого берега, и лег курсом на мыс Неупокоева. Пилот высматривал дорогу каравану в Карское море. Напряжение на судах достигло предела. Бросали вверх шапки, кричали, приветствовали летчиков, будто можно было с самолета что-нибудь услышать. Но и летчики на этот paз не помогли морякам. Они не нашли дороги.

Поднявшимся норд-вестом стало разрывать сплоченный десятибалльный лед близ «Моссовета». Видно было, как ветер набирал силу: в открывшихся разводьях заметнее рябила вода. Разводья ширились, вытягивались, росли.

Снова показался самолет. Он кружил над «Литке», пробивавшимся к каравану «Моссовета». Летчики указывали командиру ледореза Хлебникову разводья. По цели этих разводий «Литке» выбрался, наконец, к каравану.

Хлебников вывел «Литке» головным. Снова миновали мыс Голодный. Вдруг Хлебников повернул «Литке», а за ним и весь караван на сто восемьдесят градусов. Капитаны судов получили радио:

«Впереди лед без малейшего просвета. Место стоянки считаю неподходящим. Прошу сообщить ваше мнение. Полагаю выходить к востоку. Стоянка у припая грозит потерей рулей и даже судов в случае нажима льдов.

Хлебников»

Командир «Литке» считал, что ожидать улучшения здесь нет оснований. В конце сентября обычно преобладают ветры южных румбов. Ко времени подхода «Ермака» тут все должно замерзнуть. Самостоятельно «Литке» не пробиться с караваном на запад. Сообщение, полученное Хлебниковым о том, что с востока ожидается пароход «Искра» с грузом угля, общий прогноз, суливший улучшение ледовых условий вдоль восточного побережья Карского моря, – все это заставило Хлебникова спешно, вопреки общему мнению капитанов, отойти на восток.

Бочека волновала судьба груза в трюмах «Моссовета» – в случае низких температур он неминуемо подвергся бы порче. По приказу Бочека на отопление парохода шло много угля – самое дорогое для моряков в Арктике.

Караван отступал на восток. Моряки с грустью смотрели, как уходили назад отбитые с таким упорством мили. Напрасным оказалось взятие «Моссоветом» пролива Вилькицкого. Караван возвращался к исходным позициям. Это были тяжелые минуты.

Ветер притих. Лед прекратил свой дрейф. Градусник показывал минус одиннадцать. В полыньях образовался молодой лед.

Суда расчетливо жгли уголь. Каждое судно вывело из действия по одному котлу. Электрический свет давался лишь на ограниченное время. «Крестьянин» пришвартовался ночью к «Правде» и получал свет от своего соседа.

Наступала уже третья декада сентября, и все яснее становилась неизбежность зимовки. До ледоколов и угля было далеко – сотни ледяных миль. К тому же «Ленин» оказался в ледяном окружении. Не получил свободы маневрирования и «Ермак».

Опостылели патефонные пластинки. Нервы словно обнажились, и часто какой-нибудь пустяк вызывал ссору.

Караван остановился близ меридиана мыса Вайгач во льдах на ночевку. К утру лед сплотило. На верхнюю палубу, кроме вахтенных, никто не поднимался. Было снежно, ветрено, знобко. В кают-компании не клеился разговор. Радовались лишь гостям, изредка приходившим по льду с других судов. Затих неутомимый кинооператор. Возможность зимовки не входила в его расчеты. Кто станет смотреть хроникальный фильм годичной давности! Снятой пленкой в случае зимовки, не придется ли, чего доброго, растапливать в каюте камелек?..

– Вот тебе, Филька, и исторический рейс! – укорял машиниста Яша Ковалев.

Шеф-повара на «Моссовете» тревожила мысль: чем разнообразить стол в случае зимовки? Кончался запас свежего мяса, и надо было переходить на консервы.

Вместо приветствия каждый обращался к товарищу со словами:

– Какой ветер?

Вся надежда была на ветер и на «Ермака».

– Если меня спросят, – говорил Бочек, – что остановило нас, я отвечу – не туманы, не льды, а люди. К моменту подхода каравана судов к проливу Вилькицкого здесь не оказалось ни одного действующего ледокола! Не было авиаразведки! Не обследован пролив Шокальского!

«Ермак» принимал в бункер третью, последнюю тысячу тонн угля. «Ленин» медленно двигался в ледовом дрейфе на восток вместе с караваном своих судов. Старпом «Моссовета» говорил шепотком с боцманом о стеклах для керосиновых ламп.

– Неужели зазимуем? – спрашивал боцман.

– Кажется, в этом году нас прихватит здесь.

У самого берега высились обломки синих айсбергов. Небо было ясное. Стоял полный штиль. Хлебников пришел на «Моссовет» со своего ледокола. Он все еще надеялся на зюйды и осты.

– Постоим, должно быть, дней шесть-семь, пока «Ермак» и подойдет.

– Но у него, вероятно, будут попутные задачи, – сказал Бочек.

– Да, придется ему выводить «Русанова», «Сталинград» и затем еще караван «Ленина».

– Не скоро же он до нас доберется!

– В случае зюйдовых ветров нас вытолкнет в пролив между Старокадомским и Малым Таймыром, – сказал Хлебников.

Шпилевая погода держалась несколько дней. Матиясевич отмечал на карте новые точки местонахождения «Моссовета». В свободные часы старпома всегда можно было видеть за столом с книжкой в руках. Он читал долго, усердно и каждый вечер конспектировал прочитанное. Записывал он свои мысли так аккуратно и обстоятельно, будто готовил уроки в школу. Этому не мешали ни штормы, ни штили, ни сутолока портовой стоянки.

...Льду не убавлялось. Суда прижимало все ближе к берегу. «Урицкий» отдалился от судов в ледовом дрейфе. Бочек и Матиясевич вспоминали, как в первой северо-восточной Колымской экспедиции «Урицкий» отбился от каравана и попал в опасный дрейф.

– Этот пароход – заядлый единоличник! Не хочет жить в коллективе! – пошутил Бочек, глянув в сторону «Урицкого».

22 сентября подул свежий вест-зюйд-вест. Шестибалльный ветер к ночи усилился. Лед быстро стало раздергивать. На месте стоянки каравана образовалось несколько разводий. Корабли заметно двинуло на северо-восток. Ветер продолжал усиливаться. Ночью получили сводку погоды с Диксона. Предсказывалось усиление вест-зюйд-веста до девяти баллов. Бочек приказал держать машину в «пятнадцатиминутной готовности». Хлебников сообщил судам, что в случае усиления ветра «Литке» на рассвете поведет суда навстречу «Ленину». Была надежда, что ветер разорвет льды и откроет обоим караванам дорогу.

На рассвете послышался звон машинного телеграфа на «Моссовете» и характерный, уже ставший привычным, стук льдин о борты парохода. В черной меховой куртке, шапке-ушанке и фетровых высоких сапогах шагал Бочек по верхнему мостику.

Грянул штормовой зюйд-вест, и все ледяное столпотворение вместе с судами и сотнями человеческих жизней понесло стремительно на норд-ост, в неизвестность. Навалил густой туман. Вскоре он сменился метелью. Нельзя было показаться на ботдеке. Ветер сбивал с ног. Мокрым снегом хлестко било по лицу. Слышался визг, скрежет и треск громоздящихся льдин. Сами собой вызванивали склянки, редко, тонко, заунывно.

Моряки опять заговорили о том, что ветер выгонит весь лед из пролива, и тогда по чистой воде караван двинется на Диксон.

В столовой «Моссовета» был вывешен новый календарный план занятий. Учение на корабле шло своим чередом: политучеба, английский язык, лекции, военный день.

...Радиопеленг показал, что караван выносит через пролив между Большевиком и Старокадомским в Северный Ледовитый океан.

Зюйд-вест работал с прежней силой. Потеплело. Снег на льду дал «сок», потяжелел, и его более не сдувало ветром, не носило по палубе. Пурга прекратилась. Градусник замер на нуле. Когда немного прояснилось, с «Моссовета» увидели невдалеке огни «Литке», «Молокова» и «Урицкого». «Правды» и «Крестьянина» не было видно. Ночевка во льдах, в дрейфе, за семьдесят восьмой параллелью, вдали от берегов, была неспокойной. Вахтенным приказали следить за тем, чтобы корабли не зажимало полями. Бочек решил по возможности держаться мятого штормами льда, чтобы иметь его как буфер на случай сжатия.

«Ермак» сообщал издалека, что отстаивается от того же шторма на двух якорях. Ледокол получил задание освободить застрявшие близ кромки пароходы «Сталинград» и «Русанов». Но, выручая их, «Ермак» оставлял на волю судеб весь караван «Литке» в дрейфе, без угля, без достаточного зимовочного запаса продовольствия и одежды.

Ветер ослабел. По определению навигаторов караваи снесло к северу за 78^º31´. Это была самая северная точка дрейфа каравана «Литке». Хлебников решил снова использовать образовавшиеся разводья. Караван двинулся к восточному берегу Большевика. «Моссовет» замыкал шествие. Но едва «Литке» проскочил между двумя полями, как они сомкнулись, и остальные суда сгрудились в нерешительности перед закрытыми воротами. Видя, что на возвращение «Литке» к каравану понадобится немало времени, Бочек решил пойти на таран ледяных закраин. «Моссовет» выступал в роли ледокола.

Вот он взял разгон, ударил по краю поля, взгромоздился на него и медленно сполз, не расколов льда. Бочек повторил маневр. Все наблюдали за ледокольной работой грузового парохода с тревогой и с затаенной гордостью. На втором ударе льдина треснула. «Моссовет» дал сигнал: «Иду вперед, следуйте за мной!» Суда потянулись в щель между льдами вслед за «Моссоветом» и выбрались из тисков.

Берега острова Большевик то показывались, то исчезали. Высоко над самой головой синел кусочек неба. В который раз пробивались суда на запад!

Глубины падали постепенно. Караван огибал мыс Вайгач. Здесь держалась чистая вода. Сразу забылись невзгоды. Близким становился Архангельск и вероятной – скорая встреча с семьей. Но едва только показался на горизонте лед, как настроение вновь ухудшилось.

Уже месяц прошел с того дня, как «Моссовет» под звуки музыки, покинул Петропавловск-на-Камчатке. Тогда все были уверены в скором достижении цели. Засохшие камчатские цветы в вазах отдаленно и беспокойно напомнили о теплых, радостных днях.

Ветер стал отходить к норд-осту и затихать. Караван остановился. Лесовоз «Крестьянин» подошел к «Моссовету» брать уголь. С «Литке» отправили посыльное судно созывать капитанов на совещание.

Хлебников рассказал собравшимся, что «Ермак» находит правильным предложение «Литке» пробиваться на запад, и запросил мнение Москвы. Командир ледокола просил участников совещания высказать свои соображения.

После длительного, горячего обсуждения Хлебников стал писать проект телеграммы в Москву Шмидту:

«Совещание капитанов каравана «Моссовета», обсудив положение, пришло к выводу: продвижение к востоку с имеющимся наличием угля, при неизвестной ледовой обстановке, ухудшившейся в связи с штормовым зюйд-вестом, невозможно. Единственным выходом считаем подход «Ермака», в ожидании которого необходимо найти безопасное место в районе мыса Вайгач и Мессера для отстоя с расчетом максимальной экономии угля. Положение с каждым днем усложняется. Поэтому считаем абсолютно необходимым незамедлительный подход «Ермака», которому временно отложить вывод «Сталинграда» и «Русанова».

Ответ пришел молниеносно, через какие-нибудь десятки минут после передачи телеграммы с «Литке» на Диксон.

«Аварийная. «Ермак».

Суда, стоящие на Диксоне, немедленно возвращайте в порты отправления. Суда, находящиеся в море Лаптевых, включая «Диксон», отправляйте на восток. Караван «Ленина» направляйте в Тикси. Дальнейшее указание дадим дополнительно. Караван «Литке», в соответствии с мнением совещания капитанов, надо пытаться провести на запад, для чего «Ермаком» немедленно следуйте им на выручку, обеспечив выход «Кары» с углем для судов. Два раза в сутки информируйте о ходе операций. Шмидт».

Одновременно в другой радиограмме предлагалось ледоколу «Красин» немедленно выходить навстречу судам, следующим из Тикси на восток.

Телеграмма начальника Главсевморпути была принята всеми рациями каравана «Литке». Бочек распорядился вывесить ее в столовой «Моссовета» для общего сведения. Возле листка радиограммы весь вечер толпились люди и оживленно обсуждали возможность подхода «Ермака» к каравану «Литке», считали дни, оставшиеся до встречи.

Снова людно стало в красном уголке. Заиграл патефон. И даже капитан, который «раз пятнадцать тонул и погибал среди акул», уже не раздражал никого.

Повалил снег. «Литке» не повел суда к Мессеру для выбора места стоянки, а пошел на разведки один. Весь караван остался на чистой воде. Ночью к судам стало подносить лед, и к утру караван оказался в плотном сжатии. Едва успели выбрать якоря, «Литке» сообщил, что нашел удобную стоянку для судов и просил Бочека с караваном выйти к нему навстречу. Но такой возможности не оказалось. «Литке» едва сумел проложить себе обратную дорогу к каравану.

На «Литке» и «Моссовете» старшие механики распорядились собирать шлак для утепления помещений.

...«Ермак» находился северо-восточнее острова Русского. За пять часов работы он продвинулся всего на одну милю. Хлебников радировал на «Ермак», что суда каравана испытывают сильное сжатие. За торосами чуть виднелся «Молоков». Ман сообщил, что у «Правды» свернуло баллер на пятнадцать градусов и погнуло перо руля.

«Литке» пытался было пробиваться ночью при снеге прожекторов со всем караваном из молодого льда, но безуспешно. Корабли так и замерзли в кильватерной колонне. Они словно вросли в ропаки, торчавшие на ледяных полях, разломанных сжатием и вновь скованных морозом. Всего лишь в двух милях от каравана была чистая вода, разводья. Видно было с пароходов, как ветер парусил там отдельные льдины.

Днем светило яркое солнце. Температура повысилась до минус трех градусов. А накануне было восемнадцать ниже нуля!

На берегу показались дикие олени. Они спустились с гор почти к самому морю. Мы различили в бинокль пятнадцать взрослых оленей и двух телят. Охотники, вышедшие на берег, только вспугнули будкого и быстроногого зверя. Все стадо убежало в горы.

Суда, за исключением «Литке» и «Моссовета», перешли уже на полузимовочное положение. Динамо прекратило работу. Замолкло радио. Надолго погас электрический свет. Моряки экономили уголь.

Ночью на всех кораблях было темно. Только на «Литке» и на «Моссовете» светились еще порой иллюминаторы.

Уже четвертый день ненадежной стоянки, грозящей зимним дрейфом. Каждый день похож на предыдущий. Мало кто верит в приход «Ермака». И далеко и поздно. Держатся мертвые штили. В море тихо, как на кладбище.

На «Крестьянине» матросы, стоя в беседках, красят борт парохода, как будто ничего не случилось. А ведь если «Ермак» не придет, то на «Крестьянине» зимовать нельзя – там нет угля. Придется команде переходить на один из соседних пароходов, где будут камельки.

Бочек целыми днями читает, чтобы убить тягостное время. Совсем остыл жар у кинооператора. Кому нужен фильм о неудавшемся рейсе!

...Сегодня в столовой «Моссовета» Бочек будет преподавать морякам английский язык. Буфетчик сметает пыль в каюте капитана. Радист принимает радиогазету. Еще дымит потихоньку труба парохода. И кажется, что ничего не произошло. Так, временная стоянка во льдах. Скоро все услышат звон машинного телеграфа: «Приготовить машины к походу!»

Еще пять-шесть дней, и судьба каравана будет определена. Радио сообщает, что «Ермак» начал продвижение в тяжелых льдах.

На «Моссовет» пришли капитан «Литке» и помполит. Разговор зашел о возможной зимовке.

– Обидное всего для «Моссовета», – говорил Бочек, – пропадает большая работа. Раньше всех мы прошли сквозным рейсом из Ленинграда на Камчатку, разгрузились, успели раньше других попасть обратно в море Лаптевых. Ведь мы подошли к Вилькицкому еще шестого сентября. За двадцать четыре дня до положенного нам срока! И вот скоро месяц, как мы топчемся здесь. Один бы я пошел с «Моссоветом» и в Шокальский и куда угодно, чтобы только выполнить план. А с бедствующими судами, без угля, куда в Арктике пойдешь? Я вынужден стоять вместе с караваном, упускать благоприятные возможности для своего рейса. Зимовка не только возможна, но вероятна. Время позднее. Еще полмесяца побарахтаемся здесь – и все...

Вечером в столовой «Моссовета» собрались коммунисты каравана вместе с капитанами судов, чтобы обсудить создавшееся положение.

Хлебников со свойственным ему спокойствием доложил собранию, что зимовка возможна, все должны быть готовы к ней. Есть слухи о повреждениях «Ермака». Возможно, что «Ермак» пойдет сначала на остров Домашний снимать заболевшего полярника. «Ленин» занят своим караваном. Морозы крепнут. Намерзание льда увеличилось.

Капитаны судов говорили о том, что запасы угля тают. Плохо с продовольствием. Нет рыбных, овощных и фруктовых консервов. Зимовочный стол нечем будет разнообразить.

– Мы обязаны организованно встретить трудности, – сказал капитан Бочек. – Арктика не должна застать нас врасплох. Что касается продовольствия, то мы будем делиться не только своим грузом, но и своими пайками. Мы ведь советские моряки!

Было решено радировать в Наркомвод и Главсевморпуть о сложности создавшегося положения.

Последние сведения о «Ермаке» говорили о том, что он продвигается в благоприятной обстановке на юг к острову Приемному. У мыса Челюскина – чистая вода, не видно кромки.

На кораблях заметно повеселели. Радисты каравана приняли радиограмму, адресованную на «Ермак» и в копии капитанам «Литке» и «Ленина».

«Выход из кризиса зависит от «Ермака», в частности предупреждение зимовки каравана «Литке». Ожидаем от славного «Ермака», его героического экипажа, возглавленного капитаном Ворониным, исключительной активности, невзирая на трудности, и просим сообщить план действий «Ермака» и конкретные мероприятия.

Шмидт

Ман, Матиясевич и Гаккель взяли глубины моря под самым берегом. После утомительных поисков и длительного хождения по ледяному нагромождению, среди торосов, морякам удалось найти подходящие для стоянки глубины. В тот же день «Ермак» прошел острова Гейберга и обещал быть к вечеру у мыса Челюскина. Воронин не спал несколько суток, пробиваясь на «Ермаке» к каравану.

Неожиданно быстрое продвижение ледокола было восторженно встречено всем караваном.

3 октября Бочек увидел дым «Ермака». Он превращался в большое облако, видимое уже всему каравану. Снова на кораблях засуетились, забегали. К биноклям выстроилась очередь.

Вдруг один из радистов каравана услышал разговор «Ермака» с пароходом «Володарский». Пароход стоял в бухте Оскара близ мыса Челюскина. «Ермак» неожиданно бросал караван «Литке» и уходил к аварийному «Володарскому». Уходил, когда вокруг виднелись разводья и начинал работу благоприятный северный ветер!

В Москву снова полетели радиограммы.

Вахтенный «Моссовета» увидел яркую ракету, пущенную с «Литке». Это был сигнал, приглашавший всех капитанов слушать переговоры «Литке» с «Ермаком».

«Мы приняли решение идти на помощь «Володарскому», – говорили с «Ермака». – В отношении консервации воздержитесь, пока мы вам не скажем. Экономьте уголь! Используйте все, что возможно. Поддерживайте горение, чтобы к приходу «Ермака» быть готовыми. Думаем, что при нордовых ветрах этот ледяной барьер разобьет и мы подойдем к вам. А нордовые ветры зажали бы здесь «Володарского», и тогда надо ставить на нем крест. Думаем проскочить обратно к вам быстро. Если мы не сможем вывести караван, то нужно будет снять часть людей».

Под кормой «Правды» слышались взрывы аммонала. Освобождали руль, баллер которого был свернут на двадцать пять градусов.

...Радиоприемник, работавший на аккумуляторах, давал много пищи для иссякших было разговоров. Вновь заговорили о войне японцев с китайцами, об испанских событиях о поисках Леваневского.

Радист «Литке» слышал, как «Ермак» принимал радиограмму из Москвы в адрес начальника западного сектора Арктики:

«Вы сделали ошибку, отойдя от каравана «Литке» к «Володарскому». Теперь, несмотря на риск, «Ермак» должен идти к каравану «Литке», который нельзя оставить без помощи».

День становится уже стремительно коротким. Встаем по утрам впотьмах. Пьем чай при керосиновом свете. В недавно яркой кают-компании теперь полумрак. Люди стали молчаливей. Олени ушли далеко в горы, напуганные стрельбой. Спасибо Хлебникову – ярому охотнику: три взрослых оленя и один неблюй достались все же каравану. Солнце уходит, освещая по вечерам багровым светом тысячи ропаков.

24 октября в последний раз взойдет здесь солнце, а до 4 ноября еще будут видны полуденные зори.

Самое трудное – неизвестность и ожидание. Никто не может сказать с уверенностью: зимуем! «Ермак» идет к каравану.

На «Литке» около семидесяти человек. Все они по десять, по двадцать раз на день спрашивают беднягу радиста: где «Ермак»?

Каждое облачко над горизонтом кажется дымом ледокола, идущего на выручку. Но «Ермак» далеко. Он снимает строительных рабочих с острова Русского.

Близок праздник двадцатилетия Октября. Мы ничего не дадим нашей Родине к перекличке великих достижений. Это больно каждому моряку.

Вот он стоит, красавец-ледорез «Литке», протянув свой бушприт, как руку, указывающую путь к свободе. Но у ледокола нет угля. И мы знаем – рука повисла в воздухе.

...На судах заметное оживление. Все на верхней палубе. Толпятся на спардеке, ботдеке и даже на верхнем мостике, где уже давно никого не было. Невооруженным глазом хорошо виден дым «Ермака». Он стремительно движется вперед, туда, где чернеет «водяное небо», темнеют разводья. Хочется подтолкнуть ледокол, чтобы он двигался еще скорей. Снова споры: подойдет – не подойдет? Все помнят его недавний уход. Это было всего десять дней назад.

Хлебников приказал судам дать сильный дым для опознавания места каравана. Он сообщил «Ермаку», что нужно искать караван на триста сороковом градусе. В это время «Ермак» снова повернул к Челюскину. Столбы дыма, двигавшиеся все время влево, вдруг резко повернули вправо. «Ермак» уходит! Не верится глазам! Ведь в его районе столько разводий, ясно видных даже с судов каравана. У микрофона начальник западного сектора Арктики. Он объясняет причины отхода «Ермака». Хлебников слушает его, как скучный урок. Все слишком устали от долгого напряжения.

«Ермак» встретил барьер тяжелого льда. Шел вдоль кромки к осту до меридиана мыса Вайгач, там стали встречаться водушки, но их поджимало зюйд-остовым ветром, и «Ермак» повернул к Челюскину, на ночевку. С рассветом ледокол возобновит попытку подхода к каравану.

Уже 17 октября. Дым и вскоре сам двухтрубный корпус «Ермака» показались на горизонте. По судам забегали моряки. Все следят: стоит или движется «Ермак»? Снова считают часы, когда «Ермак» пришвартуется борт о борт к «Литке».

Больше других ликует капитан лесовоза «Крестьянин» Никифоров. Щеки его пылают на морозце и ветерке.

– А вы говорите! Вот пришел же. Всех нас выведет! Никакой зимовки не будет! – торжествующе кричит Никифоров.

– Вы – старый оптимист! – шутливо останавливает его Бочек. Он верит и не верит в приход «Ермака».

Опять шумно в столовой и кают-компании «Моссовета». Хрипит патефон. Он никого теперь не злит и не беспокоит.

Вот ледокол замялся возле какой-то льдины. Замолк патефон. Затихло в столовой и в кают-компании. Радость постепенно остыла. Ее снова сменила горечь разочарования. Все-таки семьдесят восьмая параллель! Время позднее. Не осень, а зима с морозами! Все опять говорят, что последняя возможность вырвать караван из плена была упущена еще 3 октября, когда «Ермак» ушел к «Володарскому». Нордовые ветры, приблизившие к каравану кромку, поработали впустую. В самый подходящий момент возле каравана не оказалось ледокола. Канал, взорванный во льду вдоль борта «Литке», быстро затянуло молодым льдом. Напрасно пытался Хлебников получить свободу для своего корабля!

Но когда с «Ермака» пригласили по телефону капитанов каравана придти на ледокол, Хлебников ответил, не теряя еще надежды:

– Мы постараемся придти не ногами, а с ледорезом «Литке». Шевельнем ледок!

О том же втайне мечтал и Бочек. Едва только «Литке» «шевельнет ледок», дорога к свободе откроется и для «Моссовета».

Но не шевельнулся наутро «Литке».

Начальник западного сектора говорил в микрофон, что «Ермаку» не пробиться к каравану. Впереди несокрушимый барьер. Зимовка каравана решена. Он спрашивал Хлебникова, что нужно для зимовки. «Ермак» оставит на льдине у кромки двести тонн угля для каравана, двенадцать ездовых собак, взятых на мысе Челюскина, примет на борт часть людей из каравана и уйдет.

Вот и не надо больше смотреть на горизонт, искать дымки, надеяться понапрасну.

Бочек с карандашом в руке просматривал список команды «Моссовета», отмечая, кого оставить на судне и кого отправить на ледокол. Рядом с капитаном старший механик и парторг. Решалась судьба кочегара Гладких и угольщика Денисова. Одного из них надо было обязательно списать, чтобы уменьшить число остающихся на зимовке. Капитан вызвал Гладких к себе в каюту.

– Вы хотите идти с «Ермаком»? – спросил его Бочек.

– Хочу.

– Так почему же не подаете заявления?

– По той же причине, что и все товарищи. Мы считаем неудобным заявлять об этом. Найдете нужным списать – спишите, нет – будем зимовать. Для того дисциплина!

– А как ваше здоровье?

– Мы все проходили медкомиссию, и я считаю неправильным ссылаться на нездоровье. Когда в исторический рейс – то все здоровы, а на вынужденную зимовку охотников нет!

– Так вас оставлять или отправлять? – снова спросил капитан.

– Оставляйте. Точка!

Списали Сергея Денисова.

– А хороший народ у нас на корабле! С таким народом можно многое сделать, – сказал Бочек.

Радист «Молокова» с огорчением говорил о том, что его списывают вместе с остальной командой маленького парохода:

– Мне все равно, где зимовать: в Москве или у мыса Вайгач. Я люблю свою Родину везде одинаково.

Опустели коридоры, не собирались кучками матросы, не слышалось громкого разговора, смеха. Все были ошеломлены совершившимся. Не сдавался лишь Филипп Зингер. До самого последнего часа расставания с товарищами, оставлявшими караван, он все еще утверждал, что зимовки не будет. И вот – конец надеждам!

В эту ночь никто на судах не спал. Одни писали письма на Большую Землю, другие укладывали вещи в заплечные мешки, выданные недавно на случай аварии. Вздрагивали плечи бывалых моряков, прощавшихся со своими кораблями и с товарищами, с которыми вчера еще делили и горе и радость.

Утро было морозное. Встали по местному времени рано. Часть капитанов отправилась на лыжах и пешком к «Ермаку».

Берег белел по-прежнему снежным покровом и казался высеченным из мела. Олени изредка показывались на ягельниках в местах сильной выдувки. Синие айсберги сторожили вход в бухту, нахлобучив снежные шапки.

С каждого судна, по приказу командования, уходила половина экипажа. Оставаться и уходить было одинаково тяжело.

– Слишком поздно пришел к нам «Ермак», – объяснял Бочек. – Нам поручили обезуглившийся караван. Это лишило «Моссовет» возможности продвижения. Поздний подход «Ермака» был вызван рядом попутных заданий, взятых на себя ледоколом, вместо решительного продвижения к каравану «Литке». Наконец, упустили возможность доставки на «Моссовете» с Камчатки высокосортного угля. Это разрешило бы затруднения в западном секторе Арктики. Не объективные причины навигационного характера сорвали выполнение рейса «Моссовета», который я считаю выполнимым при любых условиях, но ошибки флагманского руководства. Да, «кончился пир наш бедою». Но испытание мы перенесем стойко, как подобает советским морякам.

Это были прощальные слова капитана Бочека морякам, уходившим с «Моссовета» по льду на «Ермак».

В караване «Литке» говорили: «Не льды, а люди остановили наши корабли».

Под бортом «Литке» толпилось много народу. Вдалеке за торосами виднелись одинокие фигуры людей с длинными палками. Это шли на «Ермак» капитаны. Они провожали уходивших.

– С «Литке» уже двинулись! – сказал кто-то на «Моссовете».

Старший механик Терентьев, в чьей каюте я бывало по утрам работал во время похода, подошел и крепко обнял меня.

На спардеке «Моссовета» по левому борту столпились оставшиеся на зимовку. Уходившие несколько раз взмахнули шапками, потрясли лыжными палками в знак последнего привета и зашагали гуськом по льду между высокими ропаками. Сто сорок человек покидало караван.

Рядом со мной шел мой провожатый, молодой машинист Филипп. Я знал, что идти следует ровным шагом, не торопясь, не есть снега, как бы ни томила жажда. Вначале многие обгоняли нас, но постепенно и мы начали обгонять товарищей, присаживавшихся посреди пути на свои чемоданы. Кто шел в одиночку, кто с ватагой друзей. Только что протоптанная дорожка хитро вилась среди льдов.

Мы проваливались неожиданно в небольшие трещины между льдинами, запорошенными коварным снегом. В моей полевой сумке находилось письмо машиниста, которое я обещал передать его жене в Ленинграде.

Вот уже три часа как мы шли среди торосов. Все чаще стали попадаться люди, сидевшие на своих мешках и чемоданах. Тяжелее было тем, кто не поделился своим скарбом с оставшимися друзьями.

Все яснее вырисовывался на горизонте похожий на военный корабль ледокол «Ермак». Вот уже с его борта стали доноситься голоса, обрывки разговоров. У самого борта ледокола на льдине рубили помост, куда предстояло выгружать уголь для зимующего каравана.

Подходившие радостно узнавали знакомых с «Ермака», обнимались, хлопали друг друга по плечу, угощали табачком. Мучительную жажду после консервов утоляли долгим чаепитием. Яркий электрический свет люстр в кают-компании ледокола слепил глаза, привыкшие к полутьме каганцов-коптилок. Меня угнетала роскошь кают-компании «Ермака».

На «Ермаке» было еще свыше двух тысяч тонн угля. Сто двадцать пять вагонов топлива! Никто не собирался здесь гасить яркие огни. Радисты передавали через усилитель патефонные пластинки. Музыка слышалась по всему кораблю. Передавались радионовости. Вечером – кино. Как непохоже было все это на тишину и полумрак зимовки нашего славного каравана.

Бочек сидел в кают-компании «Ермака» рядом с начальником западного сектора Арктики. Они о чём-то горячо спорили. В кают-компанию вошел капитан Воронин, высокий, видный мужчина в пиджаке и брюках, заправленных в валенки. Он давно не стригся в рейсе, и голова его лохматилась. Капитан подсел к Бочеку. Говорили пылко и взволнованно. Каждый считал правым себя. Бочек нервно почесывал коленки. Воронин порывисто встал, побарабанил мощным пальцем по стеклу старинного барометра, по которому, быть может, стучал сам адмирал Макаров – творец ледокола, и пошел вразвалку к себе наверх.

Бочек не засиделся на «Ермаке». С капитаном уходил Филипп и остальные провожатые.

С борта «Ермака» виднелся весь караван «Литке». Каждое судно можно было легко узнать издалека. Крайний слева – «Урицкий», за ним крошка «Молоков», вот большой пароход «Моссовет» с двойными мачтами, там острогрудый «Литке» с бушпритом и чуть заваленной трубой, за кормою «Литке» – «Крестьянин» и вдалеке «Правда».

Всего две мили отделяли караван от кромки, от свободы, от трудовой морской жизни!

...«Ермак» стал утюжить лед.

Цепочка моряков возвращалась к зимующему каравану. Видно было, как они прыгали среди торосов.

Воронин вышел на мостик «Ермака» в валенках и ненецкой малице. Он принялся шагать от борта к борту, потом посмотрел в сторону оставленного каравана, увидел уходивших моряков и глухо выговорил:

– Тяжко уходить! Никогда еще не было такого!

Когда я рассказал капитану, что творилось в караване в день прощания, Воронин, кряжистый помор, чьи деды и прадеды были моряками, отвернулся и смахнул слезу.

– Что я мог сделать! – тихо сказал Воронин, указав рукавицей на горы ропаков, отделявшие «Ермак» от каравана «Литке». – Жалею только, что погорячился и, может быть, обидел Бочека.

«Ермак» двигался в молодом заснеженном льду. Казалось, что мы идем не на корабле, а едем по железной дороге – всё гремело, стучало, дрожало.

Ледокол шел в полном одиночестве, далеко оставив позади себя караван «Литке». На мостике «Ермака», в его сверкающей кают-компании, в кинозале – везде вспоминали о товарищах, сидящих сейчас в полутьме на судах зимующего каравана.

Печальные новости догнали нас на «Ермаке». Караван «Ленина» также обрекался на зимовку. В ледяной мешок попали «Малыгин», «Седов» и «Садко», пробивавшиеся на восток к проливу Санникова. Мы не думали тогда, что для «Седова» это будет началом легендарного по героизму дрейфа, повторившего дрейф нансеновского «Фрама», только более северными широтами.

Арктическая навигация заканчивалась зимовкой целого ряда пароходов и ледоколов.

Приказом из Москвы начальник западного сектора Арктики был отстранен от работы. Он возвращался на «Ермаке» уже как пассажир и старался не выходить из своей каюты.

Мои разговоры с Ворониным, с чего бы ни начинались, непременно сползали на темы о зимующем караване «Литке».

Воронин первый заметил это. Он сказал, пряча грустную улыбку в богатые, пышные усы:

– Был мальчишкой – треску ловил. Бывало, когда отдыхали, собирались в стане, в избе. О чем бы ни говорили, а сводили разговор к одному: кто как промышлял, как мережи. Так вот и мы сейчас с вами – все толкуем о ледяном барьере и караване «Литке». Про Воронина говорят, что он рукавицей курс прокладывает. И прокладываю! Но у Воронина и секстан из рук не выпадет. Нужен мне мыс Челюскина, так я его найду в любую погоду. В одну прямь моря не перейдешь, говорил мне один старый помор. Тяжело им будет на зимовке, но и нам не легко от них уходить.

И капитан принялся вновь нервно шагать по мостику от борта к борту.

В малице, подпоясанной ремнем, в малахае и катанках он неслышно поднимался на марс, наблюдал дорогу среди льдов. Воронин все делал с удивительной неутомимостью. Но душевная встряска, неудача с караваном «Литке» сказались и на командире «Ермака». У него два раза горлом шла кровь во время работы на верхнем мостике.

Кромка молодого льда тянулась западнее острова Белого в Карское море. Здесь мы расстались с «Ермаком», перейдя на встречные суда, направлявшиеся из Игарки на Мурманск. Приняв людей из каравана «Литке» с борта «Ермака», игарские пароходы пошли на запад к Маточкину Шару.

Наутро мы увидели высокие новоземельские берега. Корабли шли по чистой воде, и их слегка покачивало. Чистая вода казалась нереальной, сказочной. Вчера у кромки молодого льда была зыбь. Тонкий лед ходил волнами, гнулся, как огромный лист стекла, и не ломался.

Кружились над судами давно невиданные чайки. Изредка показывались тюлени. Дней сто назад и «Моссовет» был здесь, у Маточкина Шара, у ворот в Арктику. Тогда только начинался рейс. Все были полны радостных чаяний. Все рвались в бой с Арктикой. И было тягостно думать, что в колонне судов, идущих по чистой воде Карского моря, нет каравана «Литке».

Радио сообщало, что льдина, на которую в районе Северного полюса высадили экспедицию Папанина, дрейфует неуклонно на юг, к берегам Гренландии.

В 1937 году мы были свидетелями и зимовки судов и блестящего завоевания Северного полюса отважными советскими летчиками и учеными.

Борьба за Советскую Арктику продолжалась.