Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский 

Источник: Макс Зингер. В битве за Север. Издательство Главсевморпути, Москва-Ленинград, 1948 г. 

К высоким широтам

1938

 

Среди летчиков, удостоившихся за полет на Северный полюс высокого звания Героя Советского Союза, был и двадцативосьмилетний Головин.

Из Москвы Головин вылетел в конце лета в Красноярск для работы на енисейской авиалинии. В Казани экипаж узнал печальную весть об исчезновении самолета Леваневского, летевшего без посадки через полюс в Северную Америку.

Головин немедленно послал телеграмму в Правительственную комиссию с предложением своих услуг для участия в поисковых операциях.

Головину приказали лететь из Казани на Аляску, но машине удалось дойти лишь до бухты Тикси. На Аляске начались уже заморозки, морской машине негде было базироваться. Пилот получил приказание вернуться в Москву.

Советское правительство предоставило комиссии по розыскам Леваневского неограниченные материальные и денежные средства.

Непосредственное руководство операциями Правительственная комиссия возложила на Главное Управление Северного морского пути.

Первоначально были направлены на розыски девять больших самолетов, а также шесть одномоторных вспомогательных машин.

На высоких северных параллелях наступала уже зима, а с нею долгая, темная ночь. С каждым днем сокращалось количество светлого времени для полетов на Север. Солнце перестало показываться над Северным полюсом, и он погружался в полугодовой мрак. Полеты усложнялись.

Со стороны Америки в Ледовитый океан летели самолеты Вилкинса и Маттерна. К ним должны были присоединиться машины Задкова и Грацианского.

После безуспешных поисков вернулись с Крайнего Севера американские летчики Джо Кроссон, Роббинс и Меррей Стюарт.

Сподвижник Леваневского Герой Советского Союза Беляков, разбирая возможные варианты посадки, приходил к заключению, что она всего вероятней произошла в районе восемьдесят девятого градуса северной широты и сто сорок восьмого меридиана.

Итак, возможное место посадки исчезнувшего без вести самолета представлялась близкой к так называемому «полюсу Недоступности».

По сто сорок восьмому меридиану и направлялись все машины, искавшие Леваневского и его товарищей.

Начальник поискового звена самолетов Герой Советского Союза Шевелёв прибыл вновь на остров Рудольфа. На самолете Водопьянова он вылетел в район Северного полюса. На широте восемьдесят четвертого градуса началась сплошная облачность. Она постепенно прижимала самолет. На восемьдесят восьмой параллели встретили «фронт». Водопьянов прошел его бреющим полетом, в густой темноте, быть может над самыми маковками торосов. За «фронтом» облачность повысилась.

Радиостанция «Северный полюс» сообщила Водопьянову, что в ее районе погода ясная. Водопьянов пролетел полюс. За восемьдесят девятым градусом вновь стали встречаться полосы тумана. Он густел и в пределах видимости простирался до самого горизонта. Туман делал бесцельным дальнейший полет к югу в сторону Америки.

Водопьянов повернул. На всякий случай были сброшены три осветительные ракеты в расчете на то, что их, быть может, заметит кто-нибудь оставшийся в живых из экипажа Леваневского и просигналит летящей машине. Но никаких признаков самолета на льду при самом тщательном наблюдении в этом районе обнаружено не было.

...После одного из очередных рейсов большая летающая лодка возвращалась с Севера в Красноярск. Эта мощная машина работала на линии Красноярск – Диксон. За штурвалом сидел летчик Грацианский. В пути он получил приказание немедленно прибыть в Красноярск и снарядить самолет для поисков экипажа Леваневского.

Ледокол «Красин» тем временем шёл полным ходом из Чаунской губы к мысу Барроу. Самолет Грацианского прибыл на мыс Барроу в то время, когда экипаж Задкова вынужден был оставить во льдах свой раздавленный самолет и перейти на борт ледокола.

Маттерн, вызвавшийся искать Леваневского, потребовал от Советского Союза сто тысяч долларов в залог за свою  машину.

Он заломил бешеную цену за полет и установил высокую страховую премию в случае поломки аэроплана. Американский деляга-летчик, очевидно, забыл о благородстве Леваневского, оказавшего ему помощь в самый тяжелый момент его летной жизни. Запамятовал, как Леваневский, уступая его просьбам, защищал Маттерна от множества нападок американской прессы, упреков в малограмотности и трусости, заставивших неудачливого американца прекратить скоростной кругосветный перелет и ожидать где-то в тундре помощи советских летчиков.

Через час после своего вылета из Фербенкса Маттерн  прекратил всякую связь с землей и даже перестал отвечать на вызовы. Запеленговать его не представлялось возможным.

Самолет Грацианского бороздил Ледовитый океан та высоте трехсот-четырехсот метров. Порой он опускался до высоты почти бреющего полета. Разводья, едва затянутые молодым льдом и чуть запорошенные снегом, издалека выделялись своей темноватой окраской. Их причудливые формы напоминали сверху распростертые крылья самолета. И машина Грацианского подолгу кружила над разводьями.

С середины сентября по конец октября Грацианский со штурманом Штепенко сделал шесть полетов. Сорок два часа находился в воздухе над льдами американской Арктики его самолет. Десять тысяч километров было пройдено им над льдами Центрального полярного бассейна. Смелый летчик обыскал все побережье Аляски от мыса Хоп до устья реки Мекензи в Канаде, летал на запад от сто сорок восьмого меридиана до мыса Барроу и восемьдесят седьмого градуса северной широты. И все безрезультатно.

Известный американский исследователь Джордж Губерт Вилкинс совершил также ряд полетов в Арктику. Но, как и Грацианский, ничего не обнаружил.

Прошел год после старта Леваневского. Советское правительство запросило Героев Советского Союза – летчиков и полярных исследователей – о возможности и целесообразности дальнейших поисковых операций. По их единодушному мнению, дальнейшие поиски не могли иметь никаких шансов на успех, и экипаж самолета Леваневского следовало считать погибшим. Поиски были прекращены.

 

***

 

Тем временем посланцы Советского Союза на Северном полюсе продолжали самоотверженно работать. За двести семьдесят четыре дня дрейфа они расшифровали многие тайны Северного Ледовитого океана, создали о нем новое представление, соответствующее уровню нашей передовой советской науки. Было доказано существование на полюсе теплого течения, образуемого атлантическими водами, вступающими в Северный Ледовитый океан через широкие ворота между Гренландией и Шпицбергеном. Наши полюсники давали «погоду» летавшим из Москвы в Америку советским пилотам. Они установили распределение элементов земного магнетизма на всем пути дрейфа льдины, на которой свыше девяти месяцев гордо развевался советский флаг. Они дали богатый материал для дальнейшего изучения неизведанной части нашей планеты.

И вдруг в Москву пришла тревожная весть: папанинскую льдину стало сильно мять. Папанинцы находятся на маленьком обломке ледяного поля...

Начальник Главсевморпути ушел на ледоколе «Ермак» выручать полюсников.

В том же году зимовал и уносился льдами на север караван «Садко», состоявший из ледоколов «Садко», «Седова» и «Малыгина».

Корабли не были готовы к зимовке, на борту находились небольшие запасы продовольствия и теплой одежды. Намечалось забросить туда самолетами продукты и теплое обмундирование, снять с борта ледоколов лишних людей. В Главсевморпути решили послать с этой целью из Москвы три тяжелых самолета и одну разведывательную машину.

Задачи экспедиции значительно превосходили по трудностям спасательные операции в помощь челюскинцам. Летчикам предстояло проделать путь от Москвы до устья Лены, протяжением около восьми тысяч километров, и только оттуда добраться до каравана. От ближайшей точки материка до района дрейфа было около тысячи километров. Если в свое время сто сорок километров, отделявшие челюскинцев от материка, составляли значительное препятствие, то караван «Садко», продолжавший удаляться от берега, казался почти недосягаемым.

Георгий Ушаков, исполнявший в то время обязанности начальника Главсевморпути, представил в Совнарком доклад о предстоящем рейде самолетов в Центральный полярный бассейн на помощь каравану «Садко». Через несколько дней в Кремль были вызваны Ушаков, Молоков, Алексеев, Орлов и Головин. В круглом зале Совнаркома, куда проводили приглашенных, находились члены Политбюро во главе с товарищем Сталиным.

Сложную операцию по оказанию помощи каравану «Садко» правительство поручило Герою Советского Союза Анатолию Алексееву – одному из старейших советских полярных летчиков. Для новой экспедиции были снаряжены три самолета – те, что высаживали на льдину в мае 1937 года станцию «Северный полюс»

Три ледокольных парохода, оказавшихся в ледовом плену, понесло от семьдесят пятой параллели зигзагами сначала на северо-восток, потом на север. Среди пассажиров были научные работники, студенты-практиканты Гидрографического института Главсевморпути, строители. Часть людей возвращалась из Арктики после двух-трех лет работы на полярных станциях и отнюдь не рассчитывала на новую зимовку.

Корабли находились к северу от Новосибирских островов, почти на восьмидесятой параллели, когда к ним на помощь, пробивая туман,  спешили бесстрашные пилоты. Даже самые сильные ледоколы не смогли бы пробиться в зимнее время к каравану сквозь толщу пакового льда. Но к февралю 1938 года корабли каравана «Садко» настолько удалились от материка, что и воздушные операции затруднялись до чрезвычайности.

Для трудного рейда Алексеев подобрал исключительно опытных летчиков: С кораблей предстояло снять сто восемьдесят четыре человека. Надо было доставить запасы продовольствия для остающихся в дрейфе.

26 февраля 1938 года экспедиция Анатолия Алексеева стартовала из Москвы. В Красноярском порту самолеты догружались. Полетный вес каждой машины приближался к двадцати трем тоннам. По трассе авиалинии Главсевморпути такие тяжелые машины еще не летали.

Ко дню прибытия всего отряда в бухту Тикси расстояние оттуда до каравана дрейфующих судов выросло до тысячи ста сорока километров. В один прием долететь из Тикси до каравана «Садко», без промежуточной базы для зарядки горючим, самолеты уже не могли. А промежуточных баз не существовало. Нужно было действовать быстро, решительно и по возможности не отклоняться в сторону от кратчайшего маршрута. Такой путь лежал через полярную станцию Котельный, где жило всего четыре зимовщика.

Радиостанция на этой зимовке была маломощной. Зимовка не представляла никаких удобств для незваных и многочисленных гостей и не располагала ни одним килограммом авиагорючего.

Между тем караван «Садко» продолжало относить на север все дальше от берегов. Лед высоким валом шел порой на корабли. Тропинки, проложенные между судами, разрывало на мелкие части и растаскивало далеко. Льдины перемещались. Каждому сжатию сопутствовали метель или пурга. Люди перетаскивали аварийный запас с места на место, чтобы не лишиться его при следующей подвижке льда. По ночам прислушивались к тревожным звукам подвижек. На восьмидесятой параллели и днем не было света. Назойливо тянулась долгая полярная ночь.

Корабли кружили по морю, как песцы по тундре. В ясную погоду навигаторы-штурманы определяли по звездам местонахождение судов и сообщали об этом на материк, где точно знали координаты каравана. Мороз доходил до сорока градусов. В штормовые ночи на кораблях было не до сна. Бодрствовали не только вахтенные.

И в Тикси бушевала пурга, гуляли назойливые ураганные ветры. Долгое сидение здесь изрядно надоело летчикам. Только 3 апреля наступила долгожданная погода. Самолеты снялись на север. До Новосибирских островов летели над слабо всторошенным льдом, стоявшим неподвижно. Миновали остров Фаддеевский, и сразу же за полосой чистой воды потянулись крупнобитые старые и молодые льды, обломки сильно всторошенных полей.

Мастер штурманского дела Жуков вывел звено самолетов точно к каравану «Садко». Ровно в полдень впереди по носу флагманского самолета показались три черные, чуть заметные полоски. Это были «Садко», «Седов» и «Малыгин».

Предстояла посадка на лед трех тяжелых машин. Бесконечные передвижки льда разрушили уже несколько заготовленных зимовщиками ледяных аэродромов. Последний делали наспех, авралом.

Флагманская машина подошла к аэродрому. Алексеев покружил над ним и понял сразу, что оправдались опасения летчиков. Длина аэродрома была обозначена моряками в девятьсот двадцать метров, но на обоих его концах возвышались четырехметровые торосы. Они уменьшали посадочную площадку на верных двести – двести пятьдесят метров!

Пролетели от материка свыше тысячи километров, пробились в открытом океане к дрейфующему каравану, разыскали его, затерявшегося во льдах, а садиться без риска побить машины – негде! Но Алексеев рассудил, что над Ледовитым океаном летать без риска пока нельзя. И летчик-флагман сделал заход на посадку.

Первым сел Алексеев, за ним Головин и Орлов. Мягко коснувшись льда, самолеты в середине аэродрома поочередно натыкались на запорошенный снегом коварный трамплин. Видимо, здесь был торос и его недостаточно скололи.

Алексеев осмотрел машины и покачал головой. Лыжи были повреждены на всех самолетах, особенно серьезно на машине Орлова. Летчики привезли много продовольствия, писем, газет, журналов, а обратно придется идти с неполной нагрузкой. Лыжи повреждены, – взлетать с пассажирами опасно.

Алексеев ходил по аэродрому хмурый, как туча. Все в нем кипело. Летели из Москвы за десяток тысяч километров, положили столько трудов – и почти впустую из-за нераспорядительности руководства каравана! Но надо было выходить из создавшегося положения.

Долго гадали летчики: выдержат или не выдержат лыжи при взлете? В конце концов решили, что Орлов полетит порожняком, а на остальные два самолета можно взять по десять человек. Алексеев в последнюю минуту рискнул взять двенадцать.

Первым вышел на старт Головин. Взлет прошел удачно. Вторым стартовал Орлов. Приготовились к самому худшему. Алексеев следил за машиной Орлова с таким волнением, как во время своего первого самостоятельного взлета. Лыжа выдержала. Орлов ушел в воздух. Последним стартовал Алексеев. Машины соединились в воздухе и вместе пошли на Котельный. Погода ухудшилась. Котельный молчал. Ничего утешительного не мог сообщить  флагману Алексееву и синоптик экспедиции.

Возвращаться к «Садко» было уже поздно и бессмысленно: льды на аэродроме возле каравана вот-вот взломает.

Головин вез больных и женщин. Пассажиры прильнули к иллюминаторам и посматривали на простиравшийся внизу неровный всторошепный лед. Моторы работали мерно, и это понемногу успокоило людей, доверивших свою судьбу летчикам.

Вел звено Алексеев. Через три часа после старта машины благополучно сели на Котельном.

Радоваться было нечему: вместо семидесяти человек вывезли только двадцать два.

Пока летчики в Котельном ждали «погоды» из Тикси, Алексеев составлял телеграммы руководству каравана. Алексеев потребовал, чтобы нашли другую, более пригодную для посадки, ровную площадку длиной тысячу двести и шириной не менее шестидесяти метров и обвеховали ее флагами. Ответ прибыл немедленно – все принималось «к исполнению».

От Тикси до зимовки Котельного было шестьсот километров, от зимовки до каравана пока еще пятьсот сорок. Каждая машина, будучи залита «по самые пробки», как говорили механики, брала из Тикси не больше девяти тысяч шестисот литров горючего. Все занялись арифметическими подсчетами. Склонившись над картами с циркулями и карандашом, летчики прикидывали необходимое количество горючего для разных вариантов полета. Наконец, Алексеев нашел решение, которое в первый момент озадачило всех. Один из самолетов должен превратиться в бензосклад, стоящий на Котельном! Эта задача поручалась машине Орлова.

Остров Котельный находился почти на середине между Тикси и караваном «Садко», удобно делил длительный воздушный путь и возможность выбора погоды.

Если точно держаться норм расхода горючего, укладываться в наименьшее время полета, то, вылетев с полной заправкой тремя самолетами из Тикси на Котельный и перелив там с самолетов Алексеева и Головина горючее в баки самолета Орлова (с таким расчетом, чтобы хватило двум машинам на полет к «Садко» и обратно на Котельный) можно вывезти в один прием по сорока одному человеку на машину, то есть восемьдесят два человека. Затем из баков самолета Орлова взять еще по одной заправке на новый полет к каравану и обратно. Таким образом, можно быстро завершить операцию по перевозу всех зимовщиков с ледяного аэродрома на Котельный. Здесь люди будут на твердой земле, вне зависимости от капризов ледяных подвижек. После вторичного возвращения двух самолетов и слива навигационного запаса с машин Алексеева и Головина в баки самолета Орлова у него должно хватить горючего до Тикси. Там он возьмет полную заправку и вернется на Котельный. Попутно Орлов доставит с Котельного в Тикси сорок человек. По возвращении Орлова в Котельный остальные будут доставлены всеми тремя самолетами в Тикси.

– Год думай – лучше не придумаешь! – сказал Головин, ознакомившись с планом Алексеева. – План рискованный, впритирку, но смелый и интересный.

Все согласились с Алексеевым, которого между собой почтительно звали «адмиралом» или «летчиком-мыслителем».

Отряд вернулся из Котельного в Тикси. Летчики томительно ждали улучшения погоды. Только на двенадцатый день самолеты с полным грузом горючего прибыли на Котельный. Машины Алексеева и Головина сливали горючее из своих баков в опустевшие баки Орлова, оставляя себе столько, сколько требовалось, чтобы долететь до «Садко» и обратно к Котельному (с небольшим запасцем). Самолет Орлова оставался ждать возвращения товарищей на Котельном. Осуществлялся план Алексеева.

Едва рассвело, как Алексеев и Головин вылетели к каравану «Садко». Поднялись выше облаков и шли над сплошной облачностью по радиокомпасу. Посадка на лед прошла благополучно.

Новый аэродром оказался тщательно подготовленным: Границы его были обозначены разноцветными сигнальными флагами. Пылали сигнальные костры, виднелись издалека при подходе к аэродрому две палатки и возле них моряки.

Как только сели самолеты, к ним подбежали люди и приступили к немедленной разгрузке. Все делалось, как в первоклассном аэропорту, без сутолоки и шума, с исключительной деловитостью. В палатках был приготовлен для летчиков горячий чай. Все пассажиры были расписаны по самолетам. Один из моряков с торжествующей улыбкой подошел к Алексееву и спросил:

– Ну как аэродром?

– Великолепен! – ответил летчик и пожал руку моряку.

– А всех ли возьмете? Назначено восемьдесят!

– Конечно, всех!

На Котельном летчиков встретила сильная низовая пурга, Орлов взял на борт сорок два пассажира и доставил их в Тикси. Вернулся он с новыми запасами горючего. Алексеев и Головин тем временем отдыхали после трудных полетов.

...Оставался последний, завершающий полет к каравану.

Котельный густо завесило облаками. Но летчиков погода не остановила.

Летчики сдали последний груз морякам, остававшимся на зимовку в океане, обеспечив их двухгодичным запасом продовольствия. Последние восемьдесят пассажиров были взяты на борт воздушных кораблей.

Встречный лобовой ветер замедлял полет. Орлов с Котельного прислал предупреждение: «Аэродром закрыт туманом».

Шли по радиокомпасу. Отлично слышалась работа станции Котельного.

В узком колодце разорванных облаков летчики вдруг увидели клочок земли и какую-то лагуну. Размышлять было некогда. Не хватило времени даже дать сигнал идущему позади Головину о немедленной посадке. Но Алексеев знал, кого берет себе в компаньоны. Оба самолета сразу закрыли газ и пошли в колодец, установив на жироскопах нужные деления.

Садились, не видя поверхности, наощупь.

Начались переговоры с Котельным по радио. К самолетам вышли собачьи упряжки. Собаки примчались быстро и, поравнявшись с самолетами, остановились, тяжело дыша, высунув длинные языки.

Пурга продолжалась. Согреться было негде. Но все радовались, больше всех – Алексеев.

– Удача – уму в придачу! – сказал Головин, вылезая из машины навстречу Алексееву.

В тесном помещении на Котельном было шумно, дымно и весело.

К утру погода улучшилась. Первым пошел на взлет Алексеев.

Все самолеты собрались 26 апреля в Тикси. Перевозка людей из каравана «Садко» на материк была завершена. Алексеев рапортовал товарищу Сталину о законченной операции. Это был первомайский подарок стране.

Подобно рейду на Северный полюс, летная экспедиция к каравану «Садко» вошла в историю завоевания Арктики как героическое достижение, советской авиации, потребовавшее много находчивости, знаний и отваги.

 

Огонь в Полночном океане

1941

 

Семнадцатого июня 1941 года немецкий самолет пролетел над главной базой Северного флота и был обстрелян. На следующий день полет повторился. 21 июня немецкий самолет обстрелял один из домов главной базы. Войны еще не было...

Североморцы-подводники смотрели вечером кинокартину «Таинственный остров». Ушли с киносеанса в двадцать два часа, а в двадцать три была объявлена готовность № 2 по всему Северному флоту. Еще можно было предположить, что это учение. Но в ноль часов объявили готовность №1. Через полчаса было приказано всем кораблям немедленно возвращаться в базу. Теперь сразу стало ясно: война!

В шесть утра к подводным лодкам прибыл катер. Один из политработников зачитал обрывки радиоперехвата речи товарища Молотова. Это было первое сообщение о войне, полученное в море. Подводные корабли вошли в главную базу, отмобилизовались – приняли боевые торпеды, соляр, боезапас, продукты питания, полностью снарядились для выхода в море.

Все женщины и дети были отправлены из главной базы в Мурманск. По пути в Кольском заливе немцы подвергли ожесточенной бомбардировке пароход, на котором следовали женщины с детьми.

Все сразу переменилось на мурманском Севере. Думали подводники пойти летом на Лопшенгу, в Белое море, пострелять учебными торпедами, захватить хоть краешек короткого северного лета, погулять в Архангельске, вернуться домой бронзовыми от загара. Хотели осенью, как обычно, съездить в Сухуми, погреться на пляже, поплавать в Черном море, повидать родных в Ленинграде, Москве, на Украине... Надеялись к зиме вернуться окрепшими и возобновить занятия и плавание, практику в торпедном кабинете, дежурства, политучебу...

Но пришла пора стрелять не учебными, а боевыми торпедами, ходить не в учебные, а в боевые походы. Корабли уходили в море на боевые позиции.

Уже прославила морская пехота мурманские сопки. Уже североморцы остановили сентябрьское оголтелое наступление немцев на Мурманск. Уже знали немцы сопку Банную, где они получили сокрушительный отпор.

Гремела славой сопка Исаакиевский Собор. Здесь велись кровопролитные бои, завершившиеся полным разгромом немецкой части.

Немцы владели сопкой Стальной Шлем, напоминавшей каску. Они опоясали сопку дотами, минными полями и проволочными заграждениями. Североморцы взяли сопку лихим штурмом, разбили и уничтожили много вражьей силы и техники. Сопку в честь победы над врагом назвали «Краснофлотской».

Скала, где моряк Сивков, отбиваясь один от наседавшего врага, последней гранатой взорвал себя вместе с фашистами, и поныне зовется «сопкой Сивкова».

Так появлялись новые географические названия на мурманском Севере. Их давал народ, защищая своей кровью каменистую, поросшую лишь карликовой березой да мхом-ягелем северную землю, родную и любимую.

Низко, над самой водой, тянули машины советских морских летчиков, направлявшиеся вдоль берегов искать противника.

Уже ходили взад и вперед, курсом норд-зюйд, катера-охотники. Близ Кольского залива они выслушивали вражеские подводные лодки и, обнаружив их под водой, принимались глушить глубинными бомбами.

Морские пахари – тральщики бороздили студеные воды Баренцова моря. Только не стало от них поживы чайкам. Не бросали матросы, как в мирное время, за борт ничего съедобного. Не промышляли на тральщиках рыбу. Иные заботы появились у мурманских рыбаков: надо было тралить, прочесывать море, вылавливать вражеские мины, обеспечивать безопасность плавания нашим кораблям.

Уже гремело имя отважного летчика Бориса Сафонова – грозы фашистов. Рос его боевой счет. Говорили об успехах других североморцев, наводивших страх на немецких моряков в Баренцевом море.

Немцы ежедневно налетали на Мурманск и на советские полярные базы. Они пытались овладеть незамерзающими северными портами, оседлать постоянно действующую океанскую дорогу, связывающую СССР со всем миром. Фашистские стратеги разработали план молниеносного удара по Мурманску с суши и воздуха, чтобы затем захватить военно-морские базы Северного флота и выйти к Белому морю.

Переброшенный на Крайний Север немецкий корпус горно-егерских стрелков должен был коротким ударом овладеть полуостровами Средним и Рыбачьим, откуда недалеко и до Кольского залива. Но гитлеровцы потерпели неудачу. Тогда они решили идти на Мурманск. Они вклинились в расположение наших войск, пользуясь значительным перевесом в людях и технике, и были уже в десятках километров от Мурманска.

Но на помощь войскам пришли корабли Северного флота. Тактические десанты, высаженные нашими кораблями, смяли планы немецкого командования. Гитлеровское наступление захлебнулось.

В сентябре фашистам удалось в одном месте оседлать дорогу, ведущую к главной базе Северного флота. Но красноармейские части совместно с североморцами показали немцам всю силу нашего оружия и непоколебимую мощь советского духа. Враг был отброшен.

 

***

Во время первого похода дивизион подводных лодок Северного флота Магомеда Гаджиева имел несколько встреч с кораблями противника, но бои закончились вничью. Гаджиев расстрелял едва ли не весь запас своих торпед, гонялся за немецким тральщиком в чужом фиорде, стрелял из лодочной артиллерии.

Командующий Северным флотом и товарищи по оружию встречали гаджиевскую лодку у причала. Выслушав короткий рапорт Гаджиева, командующий сказал:

– Вы добились многого своим смелым походом. Ваша стрельба не пошла впустую. Вы заставите противника призадуматься, оттянуть надводные силы от наших берегов для охраны своих караванов. Теперь вряд ли рискнут немцы пускать без конвоя свои транспорты на ост и на вест. Вот в чем ваша заслуга! Задачу, которую мы возлагали на вас, считаю выполненной!

 

...Гаджиев собирался в море на той же лодке, на которой ходил «впустую». Именно на ней хотелось ему добыть победу. Напрасно друзья уговаривали его отдохнуть после похода, подыскивали ему; заместителя.

– Я сам пойду и утоплю врагов, – упрямо говорил Гаджиев.

Сентябрьским утром 1941 года Магомед Гаджиев уходил в море. На вахте стоял лейтенант Арванов. Командир подводного корабля Уткин поглядывал временами в перископ. Хотелось поскорее увидеть противника. Но тот не показывался. Уткин ушел к себе. У перископа остался Арванов. Несмотря на неудачи первого похода, лейтенанта считали в экипаже счастливым: именно на его вахте происходили встречи с немцами. Вскоре Арванов обнаружил транспорт, шедший под фашистским флагом на вест с большой скоростью и без охраны.

Сыграли торпедную атаку. Гаджиев выбежал из каюты как был – в кожаных брюках, шерстяных носках поверх брюк, тапочках, расстегнутом, на ходу наброшенном ватнике, из-под которого виднелась рубашка, обнажавшая уголок волосатой груди. Арванов поспешил в свой торпедный отсек. Вот-вот, думал он, услышит залп. Была подана команда: «Товсь!» Все поджидали команду: «Пли», но ее не давали. Это волновало и лейтенанта и торпедистов. Командовал Уткин. Чего же он медлил? Быть может, сгоряча не расслышали команду?..

И только собрался Арванов запросить командира о причине задержки залпа, как последовало неожиданное приказание:

– Арванова в рубку!

Приказание было передано тихо. Торпедисты, находясь в трепетном ожидании, могли легко ошибиться и выстрелить, приняв любое громко произнесенное слово за желанное «пли».

Рядом с Уткиным в рубке стоял Гаджиев. Он застегивал ватник.

– Расстрелять транспорт сможете? – спросил он Арванова.

Каждый на мостике понимал, что из-за дальности расстояния невозможно атаковать торпедами транспорт, шедший параллельным курсом.

– Так точно, товарищ комдив! Только разрешите посмотреть на цели в перископ!

Арванов приложился к окуляру перископа, определил дистанцию и опустил перископ:

– Всплывать! – скомандовал Гаджиев после доклада лейтенанта. – Продувайте балласт!

Теперь уже секунды решали успех дела.

Всплыли. Командир открыл люк. Все, кому полагалось по артиллерийской тревоге, выскочили наверх. Пока артиллеристы занимались подготовкой орудий к стрельбе, Арванов сказал Гаджиеву:

– Товарищ капитан второго ранга, прошу следовать на сближение с целью!

– Так и будет! – подтвердил Гаджиев. – Полным ходом!

– Так и будет!

Лодка сближалась с противником.

«На этот раз, кажется, без победы, домой не придем», – думал Арванов.

Лейтенант не отрывал глаз от бинокля. Окружающая обстановка, казалось, не интересовала его. Он не замечал ничего, кроме цели. Расстояние заметно сокращалось. Вот уже до противника осталось пятьдесят кабельтов. Лодка полным ходом шла вперед на врага, густо протянувшего к ней цветные линии трассирующих снарядов. Все небо было в огнях. Лица артиллеристов окрасились словно заревом пожара – огненные шнуры трассирующих снарядов все ближе протягивались к лодке. Выйдя на параллельный курс, лодка также открыла огонь. Третьим залпом цель была накрыта. Об этом доносил наблюдатель. Это видели и мастера огня. Внизу мешкали с подачей снарядов, задерживали стрельбу.

– Давайте снаряды! – командовал Гаджиев. От сильного крика голос его заметно сел и казался угрожающим.

– Снаряды давайте! – вторил ему лейтенант.

– Меняйте внизу людей, если они устали! Больше, больше снарядов! – страстно командовал Гаджиев.

Снаряды пошли наверх непрекращающимся потоком. Внизу слышали, как один за другим раздавались артиллерийские залпы.

Артиллеристы вспотели. То и дело звенел голос молодого лейтенанта, отдававшего короткие команды. Вот когда пригодился опыт стрельбы из пушек по движущемуся щиту и еще больше – по самолетам противника!

Артиллеристы били метко, и много снарядов, по донесению наблюдателей, попали в транспорт. Расстояние до цели убавилось еще на десять кабельтов. Вдруг раздался предостерегающий голос Гаджиева:

– Смотреть кругом! Не увлекаться транспортом! Удивленный неожиданным приказом, Арванов откинул бинокль от глаз.

Он увидел Гаджиева и не узнал его. Зрачки комдива расширились. Блестящие глаза казались огромными. Он стал как будто выше ростом. Арванов увидел настоящего воина. Все в нем было устремлено к одной мысли – победа во что бы то ни стало!

Уже утомились артиллеристы. Пот струился по лицу и струйками сбегал за воротник, но утирать его было некогда. Люди глохли от стрельбы. Транспорт еще не погружался. Тем непонятней для Арванова было приказание Гаджиева: «Не увлекаться транспортом!»

Арванов сказал в недоумении:

– Товарищ капитан второго ранга, я не могу отрываться от транспорта!

– Не тебе говорю! – ответил Гаджиев. – Стрелян! Управляй огнем! Добивай гадов!

А сигнальщик торопливо докладывал о том, что видит на берегу противника:

– Готовят самолет к спуску!

– Самолет спущен с площадки на воду! – Самолет взлетает!

Лодка, беспрерывно стреляя, продолжала нестись полным ходом на сближение с целью.

Снаряды впивались в борт транспорта, заметно садившегося на корму. Он еще шел вперед самым малым ходом, пытаясь, очевидно, выброситься на берег и тем спасти экипаж.

Наблюдатель доложил:

– Транспорт погружается кормой в воду. На нас идет самолет противника!

Так вот в чем дело! Гаджиев предупреждал наблюдателей, чтоб не увлекались транспортом, а следили за действиями противника на берегу.

Комдив скомандовал «срочное погружение». Лодка быстро скрылась в глубинах моря, словно ее здесь и не было.

Самолет сбросил две бомбы вдалеке от цели. Через несколько минут после погружения услышали под водой оглушительный взрыв. Лодку закачало.

– Это котлы взорвались на транспорте противника, – объяснил Гаджиев.

Когда всплыли, транспорта уже не было. Море заровнялось над ним. Он не успел выброситься на берег.

Это была первая победа Гаджиева, Уткина и всего экипажа подводного корабля.

...В кают-компании накрыли к обеду стол, подали вино, Гаджиев поздравил командира корабля и весь артиллерийский расчет с первой победой.

Солнце светило по-осеннему ярко. Чайки кружились над морем и с криком пролетали возле самого мостика лодки. Ветер уже доносил волнующие запахи берега. Было необычайно легко и радостно.

Вот за мыском показался родной причал. К нему с береговой базы по трапу спешили друзья.

Подводников встречал на катере командир бригады подводных лодок. Он стоя приветствовал поравнявшуюся лодку.

Когда Гаджиев доложил командующему о произведенной операции, он приказал представить к награде весь артиллерийский расчет, а также управляющего огнем и командира подводной лодки. Насколько комдив был дерзок и горяч в бою, настолько был он скромен во время докладов командующему. Всю славу победы он с великодушием дарил своим соратникам, сам отойдя в тень.

Утром Гаджиев, шагая по пирсу, повстречался с командиром бригады.

– Здравствуйте, командир тяжелого дивизиона! – тепло приветствовал Гаджиева командир бригады. – На хозяйство свое поглядываете? Оно немалое! Флот ждет от вас новых успехов.

– Служу Советскому Союзу! Постараемся оправдать ваше доверие, товарищ контр-адмирал! – ответил Гаджиев и, посмотрев на притихший залив, на резвившихся чаек, на величавые сопки, мечтательно сказал: – Эх, сейчас на Кавказе такой виноград, такой виноград!..

 

На полярной вахте

Вместо послесловия

 

После окончания работы в Арктике приехал из Амбарчика мой сын – радист Евгений Зингер. Уезжал он мальчиком, а вернулся мужчиной. Свою жизнь «на полярной вахте» в годы 1944 – 1946 он описал в дневнике, отрывки из которого я предлагаю вниманию читателя.

 

1

 

Все экзамены на радиооператора а Военно-морской объединенной школе сданы. Меня направляют в Восточную Арктику, к устью Колымы, в бухту Амбарчик. Закончены последние приготовления к отъезду. Настроение приподнятое. Немного волнуюсь. Все-таки едешь не на Клязьму! Товарищи провожают меня на вокзал. Последний московский, торопливый завтрак, дорожные тосты, добрые пожелания, традиционное присаживание, чемоданы – на плечи. Пошли!

Вот наш вагон. Юные радисты, метеорологи, механики, аэрологи – все те, кому предстоит работать в восточном районе Арктики, шумно атакуют вагон. Приехал корреспондент «Вечерней Москвы», фотографирует молодых полярников. Делаем серьезные физиономии, но это выше сил, и мы улыбаемся. Прощальные поцелуи. Свисток! Я высунулся из окна и внимательно смотрю на удаляющиеся фигуры отца, матери, товарищей. До свидания, Москва!

Десятки крупных городов, сотни станций, полустанков, колхозов промелькнули перед нами. Равнины, горы, плоскогорья, хребты, граница Европы с Азией, широкие, величавые сибирские реки, Байкал, Амур, граница с Маньчжурией – все увидели мы не на карте за школьной скамьей, а собственными глазами во время десятидневного пути.

Наконец, мы во Владивостоке, за девять с лишним тысяч километров от Москвы. Но проделана всего лишь часть нашего большого пути.

Вот и пароход «Анадырь». Прощай, берег!..

В проливе Лаперуза встретились с двумя советскими судами и обменялись традиционным флажным салютом. Вскоре увидели дымок. К нам быстро приближался японский военный корабль.

Он подошел к «Анадырю» и поднял сигнал: «Немедленно остановиться!» Начался допрос в мегафон: «Куда идете? Какая груза везете? Сколько черовека везете?»

После длительного опроса «Анадырь» продолжал путь. Наши крупные победы на германском фронте несколько отрезвили японцев.

Над «Анадырем» вскоре прошли два самолета неизвестной национальности, невдалеке показался и исчез перископ подводной лодки. Чья это лодка? Нам оставалось лишь строить догадки. «Анадырь» атакован не был.

Мы знали, что скоро Охотское море – наши воды! Надо было обойти минное поле, где «крепнут» нервы, как говорят матросы. Все ждали возможного взрыва. Но хотелось верить в лучшее. Кто-то завел патефон...

В Охотское море вошли благополучно.

...Приблизились к Курилам. Занавесом спустился на море туман и закрыл вход в Первый Курильский пролив. «Анадырь» стал давать частые гудки. Капитан приказал стать на якорь до улучшения видимости.

Когда туман стал медленно сниматься, как бумага на переводной картинке, мы резче и отчетливей увидели мыс Лопатку – наш берег и остров Шимушу.

В Петропавловск не заходили. Первый наш заход был в бухту Угольную.

Никто из молодых полярников не спал, когда «Анадырь» входил в бухту Провидения. Высокие горы вставали перед нами, полосатые от снега.

В Провидении мы простояли дней десять и в конце сентября стали на рейде Амбарчика. С «Анадыря» видна была только полоска берега. Здесь, на этой полоске, нам предстояло жить и работать.

...С Евгением Ланцовым, также молодым радистом, мы ступили на полярную землю, быстро поднялись в гору и зашли в столовую, где только что кончился обед. Несколько человек еще сидело за столом, и я шутливо сказал:

– Привет от столицы нашей Родины – Москвы!

Все бросились ко мне с расспросами:

– Вы из Москвы? Ну, как там? Что слышно хорошего? Давно ли выехали?

Тут начальник станции, старый полярник Солдатов, заявил:

– Без соли, без хлеба худая беседа! Нам с Ланцовым принесли обед. Стало вдруг совсем тепло, по-домашнему. А мы-то думали, что на край света едем! И здесь, за десяток тысяч километров от Москвы, все свои, советские, хорошие люди!

– Ну, ребята, осмотритесь и завтра с утра на работу! – сказал нам старший радист Курко.

Из четырнадцати сотрудников полярной станции, с которыми нам предстояло зимовать в Амбарчике, мы были самыми молодыми. Товарищи, которые уезжали в западный, более людный район Арктики, говорили нам: «Вы едете в Амбарчик? Да там два с половиной дома, три сарая, один амбар и несколько палаток!»

Мы представляли себе одинокий дом где-то на скале. Неподалеку от него белые медведи. Время от времени из жилого дома выходят охотники, и раздается ружейная стрельба.

Белых медведей мы здесь не увидели. Одиночества не почувствовали. Амбарчик – это значительный в условиях Севера поселок. Здесь строения полярной станции и поселок. В нескольких километрах от Амбарчика раскинулось селение Медвежка. Быть может, здесь когда-то ходили белые медведи, но теперь на этом месте поселок и школа-интернат для детей Чукотки.

Одно смущало нас: куда ни поглядишь, все тундра, тундра и тундра... Ни деревца, ни кустика. Только вдали виднелись небольшие сопочки.

Я, прежде всего, забежал в радиорубку. Невелика по размеру, но множество радиоаппаратуры. Видно, поработали здесь радиотехники Ткачев, Змачинский и Курко – мастера своего дела. Во всем заметна их хозяйская рука. Даже есть свой трансузел, через который полярная станция дает местное вещание. С самого начала мы начинаем гордиться полярной станцией, на которой будем работать.

Мои вещи – в комнате старшего радиотехника Ткачева. Он уезжает из Амбарчика. Жаль! У него многому можно было бы поучиться. По общим отзывам, Ткачев прекрасный радиотехник и оператор. Но он не был дома уже шесть лет!

Покидает нашу станцию и повар Павел. Он зимует с 1937 года – семь лет кряду! Направляется сейчас в родную разоренную Горловку. Говорит: «Поеду, посмотрю родные места, отдохну, если будет где, и снова вернусь на Север!»

И на Севере время бежит незаметно, как в Москве. Оторванности от жизни на Большой Земле пока не чувствую. Мы в курсе всех событий в стране и за границей. До 1932 года, когда приходила сюда первая северо-восточная Колымская экспедиция, здесь в самом деле стоял один амбарчик, старый, ветхий, давший смешное название будущему поселку.

Теперь сюда летом приходят пароходы и баржи с верховьев Колымы. Здесь на рейде летом стоят и транспорты и ледоколы. Моряки берут здесь уголь для судов.

Нас прикрепили к вахтенным радистам. Меня – к Борису Соколкину, который шел с нами на «Анадыре» от острова Врангеля, Ланцова – к Галине Кобозевой, Колю Егорова – к Вале Котович. Эти радистки в прошлом году окончили курсы в Красноярске и сейчас работают самостоятельно.

Вначале мы рвались к ключу, как дети в игрушечный магазин, но были способны лишь к передаче, а не к приему. Мы были счастливы, когда нам разрешалось хотя бы только вызвать какую-нибудь станцию позывными. Но, увы, мы улыбались лишь до той поры, пока радист станции, которую мы вызывали, не спрашивал нас о чем-нибудь. Тогда... тогда мы растерянно смотрели на старших радистов, как на переводчиков, а себя чувствовали «иностранцами» и тихо мечтали о чудесном времени, когда сможем стать такими же переводчиками для еще более молодых радистов, чем мы.

На второй день пребывания в радиорубке старший радист Курко предложил нам попробовать брать сообщения ТАСС. Но из-под наших карандашей стали выходить только: тчк, двтчк, квчк, зпт (точки, двоеточия, кавычки, запятые) да по две-три буквы из каждого слова. Мы бросили принимать, огорченные неудачей, но Курко посоветовал брать хотя бы отдельные буквы и добавил:

– Это закономерно, все так начинают. Вахтенные радистки поглядывали на нас не без ехидства, а мы на их работу – с явной завистью.

На Певек было как-то несколько телеграмм, а оттуда одна в наш адрес. Я выпросил у вахтенного разрешение сесть за стол оператора. Волновался больше, чем на выпускном экзамене, срывался несколько раз в передаче. Сижу, безбожно путаю, а радист на Певеке, вместо того чтобы дать «НН» («Долой оператора!»), говорит мне «Ф» («Давай быстрее!»). Меня просят ускорить передачу?! Значит, на Певеке сидел такой опытный радист, который понимал по двум верным буквам мое путаное слово из десяти букв! Он даже не заставлял меня репетовать! Тут я, стараясь ускорить передачу, стал еще больше путать. Чувствую, что оператор на Певеке «берет меня» только по догадке.

Оказалось, я имел счастье работать с одним из лучших радистов Восточной Арктики – с Глуховым.

...С рейда ушли корабли. Выйдешь из рубки, посмотришь на мыс Медвежий и видишь только пустынное мире. Не скоро теперь придут пароходы, месяцев через десять. Вокруг ни леса, ни кустарника. Как напоминание о далеком лесе громоздятся на берегу горы плавника, пригнанного сюда течением с Колымы.

В письмах из Москвы меня спрашивают: «Какой у вас быт?» – «Обыкновенный, – отвечаю, – советский, трудовой быт!» И здесь, на краю земли, мы трудимся, как и все остальные граждане на разных широтах нашей великой Родины.

Рано утром тревожно дребезжит звонок в комнате старшего метеоролога, парторга полярной станции Николая Васильевича Тихонова, которого мы зовем сокращенно и уважительно «Сильич». Сильич быстро встает, торопливо одевается, берет фонарь и бесшумно уходит к своему метеорологическому «хозяйству». Оно немалое, и до него полсотни метров.

В Москве это просто: полминуты ходу. А здесь в пургу да в хлесткий ветер, доходящий порой до ураганной силы, пройти до метеобудки – целая романтика!

Сильич закончил обход своих владений, метеосводка закодирована и сдана по телефону вахтенному радисту для передачи радиоцентру мыса Шмидта. Затем Сильич будит кока. Тот ежится от холода, но тоже быстро встает и берется за растопку печи на камбузе. Теперь очередь кока будить остальных. Это делается так: в кают-компании включается радиоприемник. Он так гремит, что и мертвого поднимет.

Станция проснулась, заговорила, зашумела. Из всех дверей жилого дома выходят полярники. Начинается завтрак. В это время раздается знакомый голос московского диктора: «...слушайте Красную площадь и бой часов с Кремлевской башни!» Кремлевские куранты мелодично вызванивают полночь. А в Амбарчике восемь часов утра. Мы обгоняем Москву по времени на целых восемь часов!

Девушка-метеоролог, прибывшая вместе с нами морем в Амбарчик, уже совсем освоилась с работой. Она скоро будет вести самостоятельную вахту. Метеорологам не надо, как радистам, тренироваться, привыкать к сложной работе в эфире на больших скоростях, при сильных атмосферных помехах напрягать слух и внимание, работать так, чтобы слить свои уши с наушниками. Это сразу не приходит. Необходима практика. Но мы, радисты, работаем в закрытом помещении, а метеорологи проводят много времени на морозе, на ветру. Мы видим, как они приходят в столовую запорошенные снегом и долго стряхивают его, чистятся, прежде чем начать обед. Наш милый Сильич иногда после хорошей пурги становится похожим на деда-мороза.

Все, кроме вахтенных, за обеденным столом. Каждый делится с соседом успехами или неудачами в работе. Механику Саше Целовальникову надо будет залить аккумуляторы, разобрать машину, проверить якорную обмотку и кольца. Старший радист, снайпер эфира Костя Курко хочет убрать кустарный коротковолновый передатчик, заменить его новым, фабричным, и поставить ондулятор.

Вечерами свободные от вахты отдыхают за чтением книг, взятых из нашей библиотеки, идут в портовый клуб, занимаются рисованием, игрой в шахматы. Любители музыки слушают московские, хабаровские, якутские, владивостокские передачи.

За окном пурга, тридцати-сорокаградусные морозы. Солнце спряталось от нас надолго, месяца на полтора.

И здесь, «на краю света», в Амбарчике, мы стараемся, чтобы во всей нашей работе был образцовый советский порядок. К этому стремятся все – от старого полярника Солдатова, нашего начальника, до нас, юных радистов, полярников-новичков.

Наша работа здесь – наш долг! Здесь мы служим своему народу и Родине. Наш труд помогает делу развития Северного морского пути, составлению прогноза погоды, дает путевки северным морякам и летчикам и помогает связи раскиданных по всему северному полярному побережью советских людей, несущих свою нелегкую вахту.

 

2

 

Получил телеграммы от Володи Ильина и Виктора Кудрякова – моих одношкольников. Один на Диксоне, другой добрался до Тикси. Значит, все в порядке. Телеграммы личные, или, как их здесь называют, «поцелуйные», теперь запрещены в связи с перегрузом радиоцентра. Мыс Шмидта их не принимает. Действуем в обход – все-таки вокруг друзья-радисты! Кого знаешь только по эфиру, а кого и в лицо. У каждого свой почерк в эфире, своя особая музыка. Ее не забудешь и через двадцать лет. Ти-та, ти-та, ти-та! С этой музыкой встаешь поутру, с нею засыпаешь. Она и во сне тебе снится. Ти-та, ти-та... Это разговор радистов.

Завтра великий праздник – двадцать седьмая годовщина Октябрьской революции. Все надраивается до блеска. Полы вымыты. Снег вокруг домов разгребли, проложили аккуратные дорожки. Над жилым домом полярной станции поднята красная звезда. Она подсвечена электролампами.

Весь Амбарчик видит нашу яркую звезду. Она словно маяк. Это напоминает мне праздничную Москву. Утешаюсь тем, что здесь мы опередим столицу: начнем праздновать раньше ее на восемь часов!

С фронтов радостные сводки. По всей нашей стране, в тылу, а пожалуй, и на фронте, выпьют в этот день за окончательную победу над врагом, за очищение любимой советской земли от фашистских захватчиков. Быть может, друзья вспомнят и автора этих строк – гражданина с шестьдесят девятой параллели, сидящего в данный момент на радиовещании. Амбарчиковский Юрий Левитан!

С какой жадностью мы ловим каждое слово из очередных победных приказов товарища Сталина!

Москва салютует победам. Все небо в ярких огнях фейерверка. А у нас только вспышки северного сияния. Но мне кажется, что вряд ли кто-нибудь в Москве так жадно слушает каждую радиопередачу, как мы здесь, в Амбарчике.

Вот говорит Наталия Толстова, мать моего друга одношкольника Кирилла, – теперь снова Левитан. Их слушаешь, как музыку. Порою при хорошей слышимости кажется, что ты в Москве и это местная трансляция. Но открываешь глаза... Это же «колымская планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето». Как бы я хотел именно сегодня попасть в Москву! Посмотреть хоть полуглазком, как там поживают длинноногий «фортепианист» Стас, и «старый слесарь четвертого разряда» Ванюша, и «Лемешев № 2», и... короче, вся наша московская братия. С интересом взглянул бы и на «интернатских» девчат. Как наша Люся, Варя, Майка, Аня-лисичка, обе Марины и конечно, Эва... Всех очень хочется увидеть!

К празднику у нас все готово. Испечено, что доступно нашей широте и отдаленности. Стройно стоит батарея бутылок. Новый кок вложил весь свой опыт кулинара в изготовление праздничного меню. И вышло неплохо.

Столы сдвинули в виде буквы «Т» – авиационный посадочный знак. И мы налетели, как в звездном перелете, весело, говорливо, каждый на свое место. С гостями насчитали тридцать человек! После ужина слушали концерт и попивали чаек, а закусывали сладкими пирогами с изюмом. Легли спать под утро.

Вот и 7 ноября. Погода словно на заказ! Морозец не более пятнадцати градусов. Ни ветерка, ни снежинки. Ночью полярное сияние опускает дрожащие зеленоватые гроздья на алый горизонт Восточно-Сибирского моря. Звезды по-лермонтовски ведут молчаливый разговор в ночном, тихом небе.

После праздника снова принимаю синоптические сводки и мыс Шмидта. Идет очень плохо – это у нас называется «непрохождение». Дружок Леша иногда шлет мне телеграмму с мыса Шмидта, я ему – в ответ. Он там процветает.

Вид у нас «полярно-морской»: получили кители, полушубки. Написал большое письмо домой. До оказии оно будет лежать у меня в кармане. Кто-нибудь поедет в Кресты Колымские на собачках, возьмет его и передаст летчикам, а те доставят по адресу. Жизнь течет по руслу, которое углублено моими землечерпалками-сапогами в снегах между рацией и жилым домом.

Сегодня 19 ноября 1944 года наша страна празднует День артиллерии – бога войны, как ее охарактеризовал товарищ Сталин. По случаю праздника в порту состоялся доклад. Затем начались танцы, но я был на вахте и транслировал очередной концерт. Нашел Якутск. Давали эстрадную музыку.

Завтра мне ранехонько на вахту, а вахтенная строгая – Валентина Котович. Передачу эстрадного концерта из Якутска заканчиваю и ложусь на койку – «заземляюсь» до утра, которое ничем не отличается здесь от ночи – одинаково темно.

С января время побежит веселее, а там незаметно приблизится и май, солнышко станет светить без устали круглые сутки. Если бы так же быстро можно было стать самостоятельным радистом! Синоптические сводки беру хорошо – без ошибок. Справимся и с остальной работой! В свободные от вахты дни даю с трех до четырех Зырянку с «выделенного пункта» в радиорубку. Выделенный пункт, за неимением лучшего места, находится в кают-компании полярной станции. От пяти до шести даю Лабую, а вечерами – сбор метеосводок. Затем – местная трансляция. Ровно в полночь иду спать.

Хорошо бы скорей стать на самостоятельную вахту! Пока же на запрос отца, как мои радиоуспехи, ответил: «Когда стану на самостоятельную вахту, не знаю. Но печки топить уже мастер!»

Погода наступила настоящая амбарчиковая. Солнца почти не видно. Не успеет оно показать краешек над горизонтом, как тут же стыдливо прячется, только дразнит полярников. Морозы установились прочно: тридцать пять градусов. Когда начинает по тундре гулять ветерок, не пробежишь зря из дома в радиорубку, три раза подумаешь, прежде чем высунуть нос на улицу!

В субботу, конечно, баня и день уборки. Ланцов говорит: «Суббота – не работа!» У него на всякий случай жизни найдется поговорка, кстати или некстати.

Ноябрь на прощанье угостил нас ветерком, доходившим до ураганной силы. Если упадешь, то без вреда – кругом ровнушка, с попутным ветерком покатишься, как на салазках. Встанешь, пройдешь метров десять – снова тебя вдруг отнесет в сторону или пригнет к земле. Кружишь так возле своего дома, а в него и ползком не скоро попадешь: Oт дома к дому протянуты леера – веревки. От мороза они становятся ломкими. Сильно потянешь – рвутся, и летишь в снег. Но особенно обидно, что идешь к намеченному месту, а выходишь черт знает куда. Тобой управляет ветер. В Москве бы не поверил, а здесь неоднократно убеждался на собственном опыте. Ветерок с огоньком!

Пурга сумасбродничает. Намело гору снега выше дома. Ветер дует без перерыва уже четвертые сутки. Гудит в паутине большого антенного хозяйства. Антенны на мачтах, и провода на столбах поют так громко, что кажется, совсем рядом железная дорога и гудят паровозы. В такой день особенно радостно получить телеграмму издалека...

«Анадырь» давно уже но Владивостоке. Значит, и мои письма скоро поедут по железной дороге в Москву.

Карандашом зачеркиваю в календаре каждый ушедший день.

Сегодня десять лет со дня злодейского убийства Кирова. Все рации посвящают товарищу Кирову свои передачи. В нашей сегодняшней передаче я читал отрывок из книги Тихонова «Ленинград и дни блокады».

Вокруг луны нимб – верный признак надвигающейся пурги. Надел шлем, иду в парикмахерскую, а там уже пол-Амбарчика! Цирюльник Костя своими шуточками смешит клиентов доупаду. Он очень наблюдателен и знает слабые струнки каждого.

До часу играл в шахматы. Учусь на проигрышах. Это бьет по самолюбию, и поневоле глубже вникаешь в игру. Ведь я впервые стал шахматистом только на «Анадыре», и мне простительны ошибки. ...

В день учреждения медали «За оборону Заполярья» мы вспомнили тех, кто в первую очередь заслужил эту почетную награду, тех, кто отдал жизнь за Родину в далеком Советском Заполярье. Подводник Магомед Гаджиев, летчик Борис Сафонов и многие, многие другие. Мысленно желаю счастья, здоровья и бодрости всем североморцам. Нас соединяет с ними шестьдесят девятая параллель, только мы на разных концах великого Советского Союза.

Я шел на «полярку» из порта. Время выбрал неудачное: ветер поднялся до одиннадцати баллов. Он крутил меня, как снежинку. Снегом больно било в глаза. Казалось, что сыплет в лицо железной стружкой. Шесть раз взбирался на двадцатиметровую горку. Только доползешь до перевала – ветер ударит по ногам, будто палкой, свалит и помчит вниз, как на лыжах. Когда добрался до дому, то невольно вспомнил грибоедовское: «И дым отечества нам сладок и приятен!» Ланцов был ответственным по растопке печек, и дыму в помещении было достаточно.

Наутро пришла телеграмма из Москвы о том, что разрешается механику полярной станции Айон выехать в Амбарчик, а на его место послать одного из практикантов-операторов. Следовательно, либо мне, либо Ланцову придется ехать на остров Айон. Пустынное место, где живут на станции всего четыре человека. Туда лишь раз в год заглядывает пароход. Но мы с Ланцовым не теряем бодрости. Айон так Айон! Не расплачемся! Ведь там тоже советская земля!

Сегодня прикатил сюда мой старый приятель по Владивостоку – Гриша Чебунин, знаток Чукотки, работник Полярторга. С Гришей мы шли в Амбарчик на «Анадыре». Он уехал в Кресты и Пантелеиху, и мы долго не виделись. Я не узнал Гришу. Он был в чукотской меховой ладной одежде, ловко управлял собачьей упряжкой, прикрикивал, как заправский каюр, и по-чукотски выговаривал команды: «Куххх!», Подь-подь!», «Тааа!». Гриша затормозил оштолом нарту. В правой руке у него, инвалида Отечественной войны, неразлучная клюшка. Ямки на лице, детская улыбка. Чебунин говорит о нарте: «Это международный вагон в тундре! Замечательный и удобнейший способ сообщения!»

На Айон назначается Ланцов. Путешествие манит моего сверстника, хотя он заметно огорчен предстоящим расставанием со мной. Вместе плыли по морям, вместе прожили полгода на тундряной земле, засыпанной снегами! И мне жаль: я остаюсь один среди «стариков».

Утро начинается хорошо. Сразу шесть телеграмм от моих друзей. Я танцую по рубке. Не в силах сдержать радости. Надоел всем, но уж очень хочется поделиться своим счастьем. Курко на меня в обиде: ведь ему пришлось, кроме служебных, «брать на машинку» телеграммы в мой адрес, а скорость передачи чуть менее двухсот пятидесяти знаков в минуту.

К концу месяца в радиорубке обычно накапливалось много телеграмм, шедших через станцию Шмидта в Москву и в Дальстрой – на Зырянку. Особенно досаждал нам порт Амбарчик своими отчетами («дебет-кредит, сальдо-бульдо», как каламбурил Курко). Таких «сальдо-бульдо» порт мог подготовить к концу месяца сотни. Трудно было объяснить портовикам, что такое «непрохождение», «атмосферные разряды», «плохая слышимость» и прочее. Они считали, что все зло только в самих радистах. Если происходила задержка по атмосферным и техническим причинам, то начальник порта, его заместитель, главный диспетчер, старший бухгалтер и иже с ними протаптывали дорожку к рации в любую пургу и просили хором, хором жаловались и грозили, что будут, в конце концов, радировать начальнику Главсевморпути. Они старались убедить старшего радиста Курко, что их телеграммы должны быть срочно переданы начальнику на Зырянку.

Особенно настойчив был старший бухгалтер. Он готов хоть неделю сидеть в рубке и сосать трубку, набитую крепчайшей махоркой, сорт которой был известен в Амбарчике под девизом: «Один курит – двое падают!» Он сидел до тех пор, пока последняя его телеграмма не «сталкивалась» из Амбарчика.

Но вот кончались атмосферные помехи, слышимость становилась отличной. Тогда на прием и передачу садились самые лучшие радисты. На работу «чемпионов эфира» было столь же любо-дорого смотреть, как на футбольный матч лучших московских команд или на финишную, решающую партию двух гроссмейстеров-шахматистов.

За стол оператора в Амбарчике садился «мастер» Курко. Он «брал на пишущую машинку» с такой скоростью, что с клавишей летели буквы.

На Зырянке за столом оператора свирепствовал «золотой» радист Колымы, как зовут амбарчиковцы Кершенгольца. Принимая от Курко бешено скоростную передачу, он каждую минуту давал «Ф» («Быстрее!»), да еще успевал во время приема ехидно отстучать «хи-хи» (четыре точки и две точки). Правда, хихикал он недолго. Курко соорудил трансмиттер. Автомат от прикосновения руки мог свободно давать такую скорость, какую уж никак не берет ухо. Однако, будучи в хорошем настроении (а настроение для радиста то же, что вдохновение для художника или поэта), радист-скоростник Кершенгольц «хватал» едва ли не триста знаков в минуту. Наш контроль, проверяющий ленту, не успевал следить за передачей.

Не только мы, молодые, любовались работой снайперов эфира. Приходили в рубку  и «старички». Мы смотрели на Курко, как студенты на профессора, чье имя прославлено далеко за пределами страны. А придет ли время, когда и мы соберем вокруг себя любопытных и на нашу работенку будут смотреть, как на состязание мастеров!

Вспомнились слова другого мастера радиодела – Глухова из Певека: «Больше работать! Больше тренироваться! Мастерство придет само!»

...Погода чудесная: всего семь градусов мороза. Ветер откочевал на зюйд-вест. До Нового года остается несколько дней. Мы чувствуем, что он будет знаменательным. Ночью часто просыпаюсь. Подействовали полученные телеграммы. Воспоминаний рой!

Помогаю убирать к Новому году комнаты, или, как тут говорят по-морскому, каюты. Здесь все называют по-морскому: не кухня, а «камбуз», не столовая, а «кают-компания». На полярную станцию торжественно, как линкор среди миноносцев, приплыл «батюшка-торт». На нем выведено кремом «С Новым годом!» и пятиконечная звезда. Пирог и пельмени с оленьим мясом, котлеты, капуста (в зимнюю пору это для Амбарчика деликатес), галеты, печенье, блины. Меню на разные вкусы. В сопровождении «вооруженной» охраны прибыл в бутылке из-под боржома «товарищ спирт». К полуночи стол выглядел действительно праздничным.

3 января в Амбарчик прилетел, впервые за зиму, Борис Николаевич Агров, начальник чукотской авиагруппы, известный далеко на Чукотке и в Якутии. Он должен был вывезти больную жену заместителя начальника порта. Летчик долго кружил над портом, выбирая место посадки. Расчистку ледяного аэродрома начали еще за неделю до прилета. Срубили все ропаки. Разложили по четырем углам аэродрома костры.

Два раза я бегал к удачно приземлившемуся самолету и дважды забывал захватить с собой письма для пересылки в Москву, – так велико было мое волнение.

Агров улетел, когда началась пурга, и сразу, без прощальных кругов, пошел на зюйд к Крестам Колымским. В тот же день мы узнали, что больную доставили в Зырянку, где есть хорошая больница.

Я транслировал детскую передачу. Пятеро ребятишек, рожденных в Амбарчике, исполняли хором песенку. Затем дети читали наизусть стихи. Потешно было смотреть на крошек, которые с серьезным видом исполняли роли певцов и декламаторов. Юные артисты были так малы, что я опускал микрофон чуть ли не до самого пола. Наутро весь Амбарчик говорил о детском концерте.

Ходят слухи, что скоро из Крестов привезут несколько кинокартин. Скорее бы! Ночью любовались северным сиянием в форме тройной радуги.

Ниже сорока двух градусов пока мороза не было. В рубке усиленно топим камелек и печь. Уголь, словно по конвейеру, движется с улицы в рубку, а из нее в виде шлака вновь на улицу. Топку камелька поручили мне. Валю Котович, ушедшую в декретный отпуск, временно заменил Ванюша Савин. Вот с кем хорошо «вахтовать»! Хозяйственный, трудолюбивый человек! Я частенько захожу к нему домой в порт. Ведем предлинное «капсе» (разговор по-якутски). Это на Крайнем Севере первое удовольствие.

Наконец, из Крестов Колымских прибыл долгожданный киномеханик-якут. Показал несколько картин: «Доктор Калюжный», «Учитель», «Случай на полустанке». Сколько народу собралось в клубе!

Мы смотрели фильмы, а на улице мела звонкая пурга.

Солнце по-прежнему прячется от нас, но днем уже виднеются на облаках красноватые солнечные блики.

С Айона, куда собирается Ланцов, сообщают, что четыре зимовщика добыли двадцать семь песцов. Мой сверстник мечтает о большой охоте, собирается в скором времени потрошить белых медведей.

Нас ежедневно радуют «последние известия». Приближается окончательный разгром немцев. Окруженные в Будапеште немецко-венгерские войска ликвидируются Советской Армией. Взята Варшава. Неудержимая лавина наших войск приближается к Германии.

Нам удалось посмотреть еще кинофильмы «Великое зарево» и «Белеет парус одинокий». Киномеханик отбыл из Амбарчика.

Больше всех спит в Амбарчике градусник. Он непробудно заснул на минус сорока градусах. Когда-то разбудит его скупое колымское тепло!

Славный Ленинград награжден за героизм орденом Ленина – высшей наградой Советского Союза. Наши кони уже пьют воду из Одера. В Берлине паника. Гитлеровские заправилы признают, что для Германии наступили самые черные дни.

Мы слышим здесь, на Севере, звуки победных залпов Москвы.

 

3

 

Появилось красно-солнышко. Из жилых домов люди выбегают смотреть на него. Скалистые берега бухты окрасились алым цветом. И прибрежный лед стал красным. Мы зачарованно глядим на животворящее солнце. Наш Амбарчик стал совсем другим! И веселее, и милее, и радостнее.

Вечером во всем своем блеске и красоте появляется северное сияние. Жаль, что изрядный морозец не позволяет нам долго любоваться им.

Пошел уже второй месяц нового года. День быстро прибавляется. Виктор Кудряков прислал мне из Тикси телеграмму: у них тоже показалось солнце. Полярная ночь кончилась. Это самая  большая радость для полярника. Кстати, Кудряков учится там в десятилетке. И работает и учится на Крайнем Севере!

Вечером в клубе Амбарчика показ работы драматического кружка. Две небольшие постановки, потом танцы.

На нартах вернулся из Крестов Колымских Солдатов. Привез мне маленькую посылку, доставленную самолетом в Кресты. В посылке письма, газеты, журналы. Это радость не только для меня, но и для всей станции.

Я в минуту съел глазами письма. Мелькнул знакомый до мельчайших подробностей почерк отца, матери. Письма от друзей – Стаса, Ванюшки, Кирилла.

Меня, как аккумулятор, чрезмерно зарядили током. Весь день ходил сам не свой. Саша Целовальников подтрунивал надо мной, а я всем сто раз перечитывал с начала до конца полученные письма. Слушали, не обижались. И соседям было интересно: как там люди поживают в Москве.

Принял сообщение о Крымской конференции трех союзных держав. Сталин, Рузвельт и Черчилль вынесли в Крыму решения об окончательном разгроме немцев. Раз товарищ Сталин подписал, это значит так и будет!

Вечером прикатил на собачках из Раучуа механик рации. Он возьмет на свою станцию Москвину, затем туда же поедет и Коля Егоров. Это уже не первая свадьба на моих глазах за полярным кругом. Совет да любовь!

Сюда прилетел Агров, увез из Амбарчика плотников для Крестов Колымских. Группа Ирецкого собирается выезжать на Чокурдах, оттуда на мыс Лопатку, где будут открывать новую, выносную полярную станцию.

Перечитываю по вечерам письма. Это доставляет удовольствие. Одно от Володи Ильина с острова Диксона. Там старейшая советская полярная станция. Во время войны диксоновцы построили хороший клуб, в нем просторный зрительный зал, библиотека и звуковая киноустановка. К ним прилетают лекторы из Москвы. Выступают и свои докладчики. Кружок самодеятельности дает концерты по радио для всех западных станций Советской Арктики. Километрах в пяти от острова, в порту Диксон, летом работают мощные механизмы и эстакада для погрузки угля. Двухэтажные дома, освещенные электричеством, паровое отопление, водопровод. Сооружается новая электростанция. В парниках и теплицах выращивают овощи...

Будет со временем и Амбарчик таким же! Будут и здесь красивые дома, просторный клуб, паровое отопление!

Советская страна, фронт, далекий Север празднуют славную двадцать седьмую годовщину Красной Армии и Военно-Морского Флота. На нашей станции вывесили красный флаг. Посмотришь на него, на постройки у края мира, на Северный Ледовитый океан, опять на флаг, гордо развевающийся на ветру, и думаешь, что хоть далеко отсюда до Москвы, но ведь и Амбарчик советская земля! И на душе становится теплее.

Ночью надел шапку из песцовых лапок, меховые рукавицы, ватник и направился па Медвежку к друзьям. Шел немногим более часу по нартяным следам. Слабо светила луна. Ноги, обутые в валенки, часто увязали в снегу. Звездное, чистое небо было прекрасно. Я вдруг вспомнил московский планетарий. Там теплее. То справа, то слева слышатся лай песцов. Радист полярной станции Четырехстолбовой Константин Ставров добыл тридцать семь песцов – больше других промышленников района.

Только часа в три ночи я простился со своим гостеприимным хозяином – учителем с Медвежки Антоном Семеновичем Сульженко. Он преподает, в начальной школе-интернате для чукотских детей. Много лет работает на Севере. Он  знает чукотский язык так же хорошо, как и русский. Чукчи уважают русского учителя. Он – как отец их детям.

Как-то во время сильной пурги я работал в радиорубке. Был уверен, что в такой день никто не принесет мне радиограмм. Но ошибся. Кто-то постучал в окошечко для приема корреспонденции. Я открыл его и увидел побелевшего от снега человека в меховой шапке, с которой свисали ледяные сосульки. Пришедший отряхнулся, снял шапку, и я узнал Сульженко. Его не остановила погода. Семь километров прошел он по тундре и по берегу моря в пургу, чтобы послать телеграмму районному отделу народного образования в Островном. Он настоятельно просил о высылке для его школы учебников на чукотском языке, карандашей, и бумаги, которых ему давно уже не присылали.

Я много раз заходил к Сульженко. В его комнатушке по-походному просто. Небольшой топчан, покрытый оленьей шкурой, столик для работы, на нем освещенные керосиновой лампой школьные тетради. В углу этажерка с книгами. Около сорока детей в школе-интернате. Я попал туда как-то в часы досуга. Обняв друг друга за талию, дети исполняли «танец гуся». Их движения были плавны и грациозны.

 

4

 

Скоро опять будет самолет. Ждем новостей. Самолет ни зимовке – приятный гость. Пурга испортила большую работу полярников, все перемела. Зря мы вчера чистили подходы к складу.

Летчик Крузе уже в Тикси. Его там задерживает пурга. На-днях он будет в Крестах Колымских. Пора заготовлять письма. Надо найти время, а это не так просто...

Костя Курко уехал в Кресты и оттуда самолетом в Москву. С ним – моя корреспонденция на Большую Землю. С его отъездом станция потеряла своего рулевого. Это чувствуется по работе. Временно старшим по рации назначен Саша Целовальников. И в тот же день Зырянка «не пошла»!

Выдался денек сплошных «налетов» полярной авиации. Крузе спозаранку вылетел на ледовую разведку. Это начало подготовки к навигации, хотя до нее еще далеко. Следим непрестанно за самолетом Крузе. Ежечасно даем погоду Крестам. Вот когда началась работа нашей полярной станции по обслуживанию трассы Великого Северного морского пути! Оказывается, и небо расчерчено на квадраты-зоны. В каждой полярной зоне следят за Крузе, находящимся сейчас в воздухе. Как только он пролетит один район, его тотчас перехватывает другая радиостанция, начинает за ним неустанную слежку в эфире и вступает в непосредственную связь с самолетом.

В час дня получаем тревожную новость: у Крузе сдал один мотор. Он продолжает полет. Дотянет или не дотянет? Слышим, как он прощается с Четырехстолбовым, просит, чтобы за ним не следили, так как переходит в зону Амбарчика. Нарастающий шум машины. Выскакиваем из радиорубки, машем, восторженно кричим приветственные слова. Те, к кому обращены наши приветствия, их не слышат, конечно. Но как сдержать восторг! Два раза Крузе «поработал» с Амбарчиком и распрощался с нами. Борт-радист уже заказывает в Крестах трактор для буксировки, баню и ужин на весь экипаж.

Вскоре передают: «Всем, всем, всем! Крузе сел в полном порядке, ежечасный сбор метео отменяется». Звоню метеорологу и сообщаю ему эту приятную новость.

После обеда помогал укладывать нарту, уезжающую на Четырехстолбовой. Вдруг звонит из рубки Саша Целовальников. Кто-то зовет «УИМ» (наш позывной). Валя Котович возилась со своей новорожденной, и я побежал в рубку. Но нас уже «бросили». Тогда я включил «рейдушку». Дал в эфир: «Я УИМ, я УИМ, кто меня звал?» Репетовал несколько раз. Затем дал «К», что значит: «Перехожу на прием». И вдруг слышу телефоном: «Алло, Амбарчик! Я – «Н-256»!»

С самолета закончили разговор и не дали даже своего позывного. Тогда я вызвал его – «Н-256» – и сообщил, что слышал прекрасно. Он также подтвердил хорошую слышимость и телефоном передал, что летит над Раучуа (Б. Бараниха), просит последить за ним в эфире. Больше он к нам не «выходил». Мы только слышали, как он вызывал потом радиста в Крестах. В это же время в воздухе говорили еще две машины, к ним прибавилась работа Крестов. Эфир будто наполнился птичьим гомоном.

Прибыли нарты из Крестов. Привезли письма, адресованные нам через арктическое почтовое агентство Главсевморпути. Приятная неожиданность – мне пришло около двадцати писем! Я запоем перечитал все подряд и до утра был, как пьяный. Вот тебе и Амбарчик! Письма сюда доходят скорее, чем из Москвы во Владивосток!

Давал Зырянку и услышал шум трактора, идущего из тундры. Выбежал. Вижу Ирецкого, соскочившего с трактора. Разговорились о станции, которую он будет создавать на мысе Лопатка, в Тиксинском районе. «Хочешь поехать? Я советую». Это мне по душе. Но вряд ли Солдатов отпустит: я веду трансляцию и Зырянку. Вся диспетчерская работа рации лежит на мне. Однако я тут же радировал в Москву начальству, просил направить меня вторым радистом на мыс Лопатку. Сообщил об этом и домой. Открыть новую станцию на голом месте! Это куда интереснее, чем работать в Амбарчике! Можно будет сказать когда-нибудь: «Я действительно зимовал на Крайнем Севере!»

Мыс Лопатка – это настоящая романтика Севера! Мы будем там пионерами! А то пройдет десяток лет – и открывать новых станций будет уже негде!

Прошло несколько дней – никакого ответа. Я волновался.

Между тем партия Ирецкого с моим тезкой – дружком Анисимовым уже собиралась отбыть на Кресты-Чокурдах. Без разрешения отсюда не уедешь! Здесь дисциплина, как на военной службе.

Из Крестов пришел вездеход за лопаткинским грузом. Мы этот груз накануне раскопали из-под снега. Я старался изо всех сил, чувствуя себя уже одной ногой на мысе Лопатка. Каково же было мое разочарование, когда вездеход ушел, с ним укатили и сотрудники новооткрывающейся станции, а я остался в Амбарчике! В тот же день пришло распоряжение от московского начальства оставить меня здесь.

Летчик Задков стартовал из Тикси на Кресты, но из-за плохой видимости в Крестах не сел. Садился на мысе Шмидта. Вскоре мы узнали, что Задков уже в Крестах. Не самолеты, a какие-то полярные метеоры! Носятся по Арктике, как детишки взапуски у себя по двору.

На нашей станции большое оживление. Прибыли новые люди. С гидробазы Провидения, с острова Айона, с острова Четырехстолбового. Все на «колымских лошадках», то есть на собачках. Мы рады новым людям, словно струе свежего воздуха в накуренном помещении.

С утра тренировался на лыжах, чтобы сбегать затем на Медвежку. Заглянул на местное кладбище. Там около десяти могил. Где-то люди жили, работали, плавали, забрели сюда и сложили в тундре свои кости у самого берега Северного Ледовитого океана...

Меня заинтересовал небольшой деревянный памятник со спасательным кругом. Читаю надпись: «Иван Ищенко – старпом парохода «Ванцетти» Трагически погиб в августе 1936 года». Рядом с ним – парторг парохода «Ванцетти»... Значит, здесь, в Амбарчике, погребен тот самый Ищенко, с которым подружился мой отец в первом своем полярном плавании на пароходе «Сибиряков» семнадцать лет назад... Я снял шапку и долго глядел на могилу стоя, не шелохнувшись, как в почетном карауле. Мне стало грустно. Не дождалась мать моряка возвращения сына из полярного плавания. Не пришла к нему на могилку поплакать, облегчить материнское горе. Он погиб на сланном посту в битве за Север.

Получили известие о смерти американского президента Франклина Рузвельта. Совнарком предложил всем государственным учреждениям вывесить траурный флаг по случаю кончины Рузвельта.

В Арктике начался заметный поворот к весне. Снег «садится». Потеплело. Чем ближе к маю, тем ниже снежный покров и больше радостных новостей. Советские войска ворвались в Берлин. На полярной станции все спешат поздравить друг друга с радостным известием. Над своей койкой я поднял вымпел. Вечером в клубе состоялся многолюдный митинг. Присутствовал весь Амбарчик.

Две ночи кряду сижу над лозунгами к Первому мая. Я на станции еще и за художника. Люблю эту работу. Рация и жилой дом украшаются флагами и лозунгами. Приближение праздника чувствуется во всем. Люди как-то подтянулись. Роются в чемоданах, достают все новое. Это будет не обычный Первомай, а победный! Все это чувствуют.

Первый тост поднят за родного Сталина. Пили за нашу Советскую Армию и флот, за победу, за тех, кто в море, за полярников. Танцевали кто как мог (в валенках лихо не потанцуешь!). Температура была истинно майская: всего каких-то минус десять градусов «с копейками»...

 

5

 

9 мая я, как всегда, был в половине десятого уже в рубке. Новый старший радиотехник Змачинский, прибывший ночью из Раучуа взамен Курко, находился тут же и осматривал аппаратуру. Около одиннадцати дали, как всегда, «AS» («Ждите»), но через три минуты сказали, что будет передано особо важное сообщение.

– Война кончилась! – сорвалось у меня с языка.

Змачинский посмотрел строго. И вот мыс Шмидта стал давать: «Внимание! Внимайте! Внимание!». Понеслись в эфире точки-тире, и мы узнали о конце войны и безоговорочной капитуляции Германии. Конец жертвам! Конец фашистскому звериному режиму! В самом ли деле? Все будто остолбенели. Затем вдруг громко закричали «ура» в честь товарища Сталина и Советской Армии. На лицах многих я видел слезы.

Мы радовались за весь наш народ, за нашу любимую Родину, радовались вместе с нею.

Тотчас же включили усилитель и дали через узел важное сообщение. Над полярной станцией вывесили красный флаг. Вывесили флаг и в порту. Как шальные, мы вдруг снова принимались кричать «ура»...

Как же Москва встречала такую победу! Мысленно я шагал с товарищами по улицам Москвы на Красную площадь. Сколько там сегодня народу! У нас на полярной станции теперь вместе с гостями человек двадцать. Все собрались в рубке, ждут еще чего-то. Ждут слова товарища Сталина... Мы стоим в торжественном молчании. Потом медленно, группами, расходимся. Гул голосов.  Говорят только об этом. Вот прибежали из порта, спрашивают:

– Правда ли – победа? Правда ли – война кончилась?

– Правда! Правда! Войне – конец!

И портовики тут же бегут обратно. Мы слышим, как они кричат всем встречным:

– Товарищи, войне – конец!

В клубе состоялся большой вечер. Легли спать, под утро, первое мирное утро.

Вскоре мы узнали об обращении товарища Сталина к народу.

15 мая в своей последней сводке Совинформбюро сообщило, что прием пленных закончен. Мир! Мир! Мир!

...В тундре большая перемена. Оттепель во многих местах совершенно согнала снег. Выглянула мшистая, кочковатая, зыбкая земля.

Из Москвы пришла телеграмма. Солдатову и Целовальникову разрешен выезд домой. Солдатов девять лет провел в Арктике на полярных станциях. Узнав о разрешении, он тотчас стал упаковывать чемоданы. Все почему-то взволновались. Лето придвинулось вплотную. Скоро прядут пароходы.

Трясогузки, пуночки, полярные жаворонки – розовые чайки (чудо-птички) напоминают о том, что где-то в самом деле настоящая весна и будет жаркое лето...

8 июня ходил с гидрографом Аристовым на мыс Столбоной поглядеть на устье Колымы. Мы увидели мощный ледоход. Колыма освобождалась с шумом и треском от своего зимнего панциря. Сюда, в Амбарчик, приходят ежегодно пароходы с грузами. Здесь перевалочный пункт с морских судов на речные.

Свежий норд-ост весело помогал реке освобождаться от льда. От самого мыса Столбового до Медвежьего мы видели сверкающую струю разводья. По этому разводью ледяные полки отступали на север…

27 июля мне исполнилось девятнадцать лег. Североморский поэт-краснофлотец Ковалев прислал мне стихи:

 

До тебя, мой милый, как до звезд,

Далеко и счету верстам нет.

Но и маленькой звезды доходит свет

К нам за сотни миллионов верст.

 

Милый Дима Ковалев! Он, видимо, хотел утешить меня в далеком Заполярье. Но сейчас время летнее, светлое, даже новички-полярники не нуждаются в утешении. Все ждут скорого прихода морских судов, а с ними и вестей от родных и товарищей.

Мы часто поглядываем на мыс Медвежий, не покажется ли дымок парохода? К нам уж пробиваются первые караваны. Их ведут ледоколы-конвоиры. Скоро, скоро у мыса Медвежьего увидим мачты и трубы, которые радостны нам, как в зимней тундре затеплившийся вдалеке огонек.

Полярники ждут знакомых моряков. Радисты, конечно, ждут радистов. Мы уже давно слышим в эфире работу друзей, идущих к нам на ледоколах и транспортах, и потихоньку переговариваемся с ними.

Моряки и летчики – лучшие гости на станциях, раскинувшихся вдоль трассы Северного морского пути. К приходу морских судов полярная станция готовится с волнением, как к празднику. Все чистится, скоблится, моется, «драится», как говорят моряки. Все приводится на станции в образцовый порядок.

 

6

 

– Дым! Дым! – закричали разом несколько человек, когда за мысом Медвежьим показалось черное облачко.

Мы знали, что это идет «Каганович», один из новейших советских мощных ледоколов, построенных незадолго до начала второй мировой войны по заданию товарища Сталина.

На ледоколе – штаб морских операций Восточного сектора Арктики. Корабль держит путь из Владивостока.

«Каганович» стал далеко на рейде, и мы видели только его дым. Но сознание, что здесь ледокол, поднимало настроение.

Дней через десять показался дымок ледокола «Микоян». «Сталин», «Молотов», «Каганович» и «Микоян» – новейшие советские ледоколы, полярная гвардия Северного Ледовитого океана. Вместе с нашими учеными-полярниками, вместе с летчиками, гидрографами, синоптиками и ледовиками эти корабли обеспечивают обслуживание Северного морского пути во время летней навигации.

Из Москвы прилетел Курко. Он будет преемником Солдатова. Пришло распоряжение от начальника полярных станций и связи откомандировать меня на ледокол «Микоян» в состав команды. Буду плавать судовым радистом. Волнуюсь, как перед экзаменами в школе.

Моряки с «Кагановича» и «Микояна» были на берегу. Наши полярники побывали на кораблях. В Амбарчике только и говорят сейчас о моряках и кораблях. Получено много писем. Мы делимся новостями.

И вот я на линейном ледоколе. Я – полноправный член команды замечательного советского корабля. Мой дом – каюта, где буду жить вместе со вторым помощником командира корабля.

Ледокол «Микоян» начал свою морскую жизнь как вспомогательный крейсер на Черном море под грохот пушек и авиабомб, участвовал в героической обороне Одессы и Севастополя. Смело прорвался из Черного моря в тихоокеанские воды. Фашистские корабли не смогли нанести ему вреда. Командир ледокола – старый полярник Александр Гуриевич Чечехин – в Арктику приходил еще в первые годы ее освоения. Его знают на северных мысах.

Мой новый дом – ледокол – стоит на рейде, важно дымя трубами. Он берет последний уголь с барж, облепивших корабль с обоих бортов.

На полярной станции, куда я заглянул перед самым отходом ледокола, вахтил Соколкин. Возле него я увидел фронтовиков-радистов, только что прилетевших в Амбарчик. Заглянул и в свою комнату. Там уже новые люди переставили мебель. В один день все как-то изменилось, стало немножко чужим. Меня сразу окружили:

– Что, соскучился? Оставайся с нами еще на годик!

Подымили вместе, поговорили. Я вышел на улицу, посмотрел на рейд. Там стоял красавец-ледокол и неподалеку транспорты, лесовозы и шхуна «Ост». Это были последние суда в полярную навигацию 1945 года.

С утра начиналась моя морская жизнь и морские вахты.

От штаба морских операций восточного района Арктики пришел на ледокол приказ всем судам, стоящим на рейде у Амбарчика, сниматься на восток.

Мы проходим мимо острова Айон, где работает мой сверстник Ланцов. Но я никак не мог его добудиться, сколько ни звал. Зато связался с Колей Егоровым. Тот от неожиданности чуть не сломал ключ. На первой своей самостоятельной морской вахте поработал и с Амбарчиком; дал всем своим товарищам на берегу «прощальную».

Видел ледокол «Иосиф Сталин». Он шел на Певек. Пролетел Задков, помахал крылышками, сбросил нам вымпел.

Моя морская вахта четырехчасовая (через каждые восемь часов). Часто выхожу на верхнюю палубу посмотреть, как работает ледокол. Все гремит, грохочет, шуршит вокруг. Шипит, пенится вода, омывая льды, которые подминает наш корабль.

Ледокольное плавание напоминает езду по ухабам. Тарелки сами по себе катятся по длинному столу в кают-компании. Заботливая буфетчица слегка смочила скатерть водой, и это тормозит шаловливый бег тарелок.

У мыса Якана наш ледокол отпустил караван, взял пароход «Мироныч» и пошел  с ним на Валькаркай, затем на маяк и факторию Шелагский, где «Мироныч» должен сбросить на берег свой груз. Передали «Мироныча» ледоколу «Сталин», развернулись. К нам в кильватер пристроилась «Игарка». Курс – на восток. Там с борта «Кагановича» примем штаб морских операций. «Каганович» пойдет на запад.

Наш ледокол идет по радиолокатору. Какой умный прибор! Он показывает навигаторам все препятствия на пути корабля даже в тумане или пурге.

Нам встретился «Анадырь». Какой он маленький по сравнению с ледоколом! Я захожу в радиорубку «Анадыря», нахожу старых приятелей. Меня хлопают по плечу, угощают сигаретами. Я предлагаю свой табачок со словами из Твардовского: «Закури-ка моего, мой не хуже твоего!..»

Берем груз у «Анадыря» и следуем на остров Врангеля, где мой однокашник Боря Жомов «нажимает на ключ». Вместе учились в школе радистов, вместе плыли на Север. Приятная встреча! Обнимаем друг друга до хруста.

– Ну, как она, жизнь? Как, старик, свирепствуешь?

Забываем, что время ночное, и говорим, говорим... Как приятно встретить здесь товарища!

Вот величественный в своей суровости остров Врангеля. Здесь советскими пионерами были Георгий Ушаков и Арефий Минеев. Первый зимовал на острове три года, второй – пять лет кряду. Тогда рейсы к этому острову считались под вигом, как и зимовка на Врангеле. Газеты посылали в каждый рейс к острову специальных корреспондентов. С годами отпала сенсационность. Теперь это обычный, правда, нелегкий, полярный рейс.

На рейде у Врангеля стоит «Микоян», за ним по всему горизонту льды. Скалы наполовину уже заснежены. Ветер воет, и зловеще гудит «антенное хозяйство». От дома к дому носятся лайки. У самой воды лежат туши убитых моржей. Их огромные красивые клыки беспомощно уткнулись в прибрежную гальку.

С Врангеля мы уходим к мысу Сердце-Камень. Оттуда вывели «Анадырь» и направились полным ходом в Провидение. Вошли в бухту Эмма рано утром и стали на якоре. Днем пришвартовались к пирсу, начали приемку угля и пресной воды. Здесь в этом нет отказа. Вокруг много знакомых: радисты, гидрографы, моряки, с которыми я уже встречался прежде на Севере.

Проводка судов в Арктике закончилась успешно. Ледокол «Микоян» идет на юг Беринговым морем. Корабль качает. Радисты с интересом поглядывают на меня: побледнею или выдержу качку? Но качка меня не берет. Я стою вахту и ем за двоих, что считается хорошим признаком во время шторма. Весь в пене и брызгах, ледокол полным ходом идет на юг.

...Конец октября. Рано утром показался мыс Анива (на Южном Сахалине) – наш советский мыс. Здесь Советская Армия и Советский военно-морской флот разгромили японских самураев. Здесь работают теперь наши люди, наши радисты. Идем к мирному Владивостоку. Мы уже на подходе к нему. За кормою – бурун. Длинное облако стелется по небу – черный след двухтрубного ледокола. Нас теперь не остановит никакое японское судно.  И этот агрессор сложил оружие.

Ледокол следует проливом Лаперуза. Вспоминается популярная частушка дальневосточных моряков:

 

Мы без всякого конфуза

Шли проливом Лаперуза.

 

Здесь в туман случалось судам выскакивать на берет. Но сейчас нас беспокоят не только туманы и штормы. Мы остерегаемся плавучих мин... Часто принимаем телеграммы от наших судов и из Владивостока «всем, веем, всем», предостерегающие о том, что на долготе такой-то, широте такой-то замечены плавающие мины. Благодарим и торопимся с этими известиями к нашему командиру.

Лаперуз уже за кормой. Мы недалеко от Владивостока. Матросы и кочегары достают из чемоданов клеши поновее, гладят галстуки и шелковые сорочки. Каждому хочется щегольнуть в родном порту. После долгого плавания моряки мечтают о береговой стоянке.

Во время торжественного ужина командир ледокола поздравляет экипаж с успешным завершением полярной навигации.

Наш старший радист сидит на приеме телеграмм. Владивосток сообщает, что «Микояну» – три тройки (особой важности сообщение). Приказано немедленно повернуть на север, следовать в Петропавловск на Камчатке, а затем в бухту Провидения для выполнения нового задания.

Приказ есть приказ! Ледокол круто поворачивает право на борт. Курс снова на Север!

По радио получено штормовое предупреждение. Идет циклон ураганной силы, и мы «помужествуем» с ним, как поется в старинной песне.

Ледокол «Микоян» следует вновь к холодным берегам Чукотки. И каждый несет свою вахту.