Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский 

Источник: А. А. Гроссгейм. В горах Талыша. Издательство Московского общества испытателей природы, Москва, 1948 г.

Напечатано по постановлению Совета Московского общества испытателей природы. Президент-акад. Я.Д. Зелинский, Ученый секретарь — С. Ю. Липшиц

I

Завтра в путь 

Баку, 30 апреля 1946 г.

Наконец, все готово, и завтра мы выезжаем.

По плану я должен был отправиться в эту экспедицию с двумя моими аспирантами, Эмином Алиевым и Джебраилом Гасановым, еще 15 апреля, но только вчера закончились все приготовления.

Приходится спешить, — мы и так уже опоздали на две недели: первая волна весенних растений уже схлынула и часть ожидаемых нами сборов, конечно, уже потеряна. Дороги каждая минута, и мы, несмотря на праздничный день, решаем все же выехать первого мая. Соглашается на это и наш шофер, Владимир Сергеевич Гвоздев, особенно после того, как выяснилось, что в Талыш, куда мы едем, можно попутно отвезти медикаменты, отправляемые туда аптекоуправлением.

Еще 4 апреля я получил из Ленинграда от директора Ботанического института Академии наук СССР просьбу включить в состав экспедиции двух аспирантов института — Емельяна Павловича Сухотина и Ольгу Александровну Крыловскую. Я ответил согласием, предупредив телеграммой, что аспиранты должны быть в Баку не позже 15 апреля. К этому сроку они, однако, не успели и приехали только 19-го, но и после этого им пришлось одиннадцать дней терпеливо ждать выезда экспедиции. Каждый день они спускались в город из Ботанического сада, где нашли приют у одной из наших лаборанток, и каждый день, разочарованные и недовольные, возвращались обратно...

Все аспиранты — и бакинцы и ленинградцы — быстро подружились, сразу найдя общий язык и общие интересы. В подготовке снаряжения и оборудования, необходимого для экспедиции, они принимают самое деятельное участие. По их инициативе мы разбиваем на территории Ботанического сада наши палатки, чтобы выяснить их пригодность, и тут же устанавливаем, что нет нужного комплекта кольев и столбов, без которых и сами палатки будут нам бесполезны. Некоторые из вещей, которые нам дают в хозяйственной части Азербайджанской Академии наук, нуждаются в исправлении, кое-что приходится экстренно заказывать или покупать, а иной раз и самим мастерить, — и все это требует много забот, энергии, и волнений, столь обычных перед отъездом всякой, даже небольшой экспедиции.

Немало забот вызывают веревки, необходимые нам для перевязывания сеток при сушке растений. Нам, правда, дают много веревок, но все они подходят более для вьючения верблюдов, нежели для перевязки сеток. Мы пытаемся их расплести, сделать более тонкими, однако, результаты получаются совсем плачевные — вместо веревок образуются какие-то бесформенные, ни к чему не пригодные мочалки. Ничего не поделаешь, приходится мириться и с такими веревками...

Для сушки растений нам требуется много бумаги. Мы добываем ее не без труда. Здесь и старые газеты и много бумаги, уже использованной прежде для сушки растений, и даже чистая бумага, не бывшая в употреблении. Все это — и бумага, и веревки, и разные другие заботы, как обувь, одежда, продовольственный паек, — совсем выбивают из колеи обоих бакинских аспирантов. Они перестали посещать занятия, но каким-то образом ухитрились все же сдать по одному экзамену. Наконец, все закончено. Завтра — в дорогу. Я сижу за письменным столом и привожу в порядок свои дела, пишу письма. На минуту закрываю глаза — и передо мною возникают столь знакомые мне зеленые, тенистые леса Талыша. Скоро я снова буду там бродить, как бродил уже много лет назад...

 

II.

Машина идет Баку — Ленкорань

 

1 мая

Просыпаюсь рано с радостным чувством предстоящей поездки. Хочется поскорее быть за городом. В половине восьмого подходит машина. Все мои вещи заранее сложены, погрузка их на машину — дело пяти минут, и вот я уже сижу в кабинке рядом с Владимиром Сергеевичем и с удовольствием затягиваюсь папиросой. Надо спешить: в 8 часов, в связи с первомайской демонстрацией, движение машин по городу будет приостановлено и нам трудно будет пробраться. Эмин уже пристроился в кузове машины, поэтому отправляемся за Джебраилом, а затем — в Ботанический сад, за город.

Здесь — главные сборы. Все наше снаряжение — палатки, сетки, бумага и остальные вещи — были еще вчера подготовлены к погрузке, теперь их надо только разумно разместить на грузовике. В нем уже стоят какие-то большие ящики и сидят двое неизвестных нам людей. Это наши попутчики, сопровождающие аптекарский груз.

Выходят ленинградцы и начинается тщательная укладка вещей, приспособление доски для сидения, укрепление бочек с бензином и брезента. В своем старом пальтишке, повидавшем уже много экскурсий, с ботанической сумкой через плечо, я прогуливаюсь в это время по дорожкам сада, столь хорошо мне знакомым с давних пор.

Первое мая! Наша недолгая бакинская весна в самом расцвете: все живет и привольно дышит, повсюду свежая зеленая трава, белые, желтые и фиолетовые пятна цветущих растений. И трудно поверить, что уже через месяц знойное южное солнце все это сожжет, уничтожит. Но сейчас здесь по-утреннему свежо, над окрестными холмами бродят туманы, и легкий ветер холодит щеки. Это — ветер далеких стран и таинственных далей, ветер путешественников...

Наконец, все готово. Мы занимаем свои места, — аспиранты наверху, я в кабинке, — и ровно в девять трогаемся в путь.

Через пять минут мы уже у Волчьих ворот — перевала, откуда открывается обширный вид на Ясамальскую долину, на холмы и горы Кабристана. Но сегодня из-за тумана ничего не видно и, только спустившись в долину, мы окончательно выезжаем из туманной полосы.

Первые 18 километров машина движется среди нефтяных промыслов и поселков. Я помню время, когда здесь были лишь пустынные холмы и солончаки. Потом на холме Лок-Батан появились первые две вышки, через год еще три, а затем забил мощный фонтан, и количество вышек бурно выросло: еще через год их можно было насчитать уже тридцать, а теперь это уже целый лес из сотен и сотен вышек. Появилась новая станция железной дороги, построены многоэтажные дома и небольшие коттеджи, возник большой промышленный поселок. Даже зелень появилась здесь в последние годы: кое-где видны молодые, еще неокрепшие, но подающие надежды деревца.

За Лок-Батаном — промысел Молотовнефти. Это более старый промысел, но и он развился особенно быстро только в последние годы. Перед нами снова огромный лес вышек и бесчисленные озера буровых вод, насыщенных нефтью. Запах нефти повсюду, и мы, проезжая промысла, прекращаем курить.

Но вот на восемнадцатом километре нефтяные вышки исчезают. Нас окружает теперь полупустынная степь, пересеченная темной и как бы лоснящейся лентой уходящего далеко вперед гудрона. Я не видел еще этой новой, недавно построенной дороги, но уже с первых километров ясно, что сделана она прочно, добротно, — это настоящая автострада. У начала ее стоит обелиск с четкой надписью: «Республиканская дорога Баку — Астара», а внизу — расстояния до городов и больших населенных пунктов. И на одной из надписей мы читаем: «Ленкорань — 277 километров». Это — путь, который нам нужно сегодня пройти.

Мы мчимся со скоростью 50 километров в час. Непрерывно мелькают придорожные столбы и справа от нас, на фоне совершенно безлюдной полупустыни, вырисовываются каменистые холмы Кабристана. По временам слева виднеется море, и наша машина приближается иногда к нему почти вплотную.

Параллельно с шоссе — полотно железной дороги. У каждой станции — особый щит с обозначением ее названия. Но мне не надо всматриваться в эти надписи, — я столько раз проезжал здесь по железной дороге, что знаю наизусть каждую станцию. Еще издали я узнаю знакомый силуэт небольшой рощи тополей у станции Сангачалы, но вот и она промелькнула мимо нас, и мы несемся вперед, не сбавляя хода.

Неожиданно, на перегоне между Сангачалы и станцией Дуванный, раздается громкий стук в потолок кабинки. Владимир Сергеевич тормозит и останавливает машину; оказывается, ветер растрепал брезент и одна его пола неистово хлопает по вещам и сидящим на скамейке аспирантам. Начинается укрепление брезента, я выхожу из машины и прогуливаюсь вблизи. Глинистая почва покрыта здесь мелкими невзрачными растениями. Некоторые из них еще цветут, другие уже в плодах. Чтобы присмотреться к ним, надо время от времени становиться на колени и нагибаться. Ко мне присоединяется сперва Емельян Павлович, начинающий собирать и прятать растения в сумку, потом Ольга Александровна и Джебраил. Эмин не может подойти, — он занят веревками. О каждом растении нужно сказать несколько слов и прежде всего сообщить его название. В условиях нашей глинистой полупустыни, к тому же с засоленной почвой, только и могут расти эти мелкие невзрачные однолетнички. Они пользуются нашей короткой весной, чтобы быстро взойти, вырасти, отцвести и принести семена. Через две недели они уже засохнут и ни одного растения нельзя будет здесь найти.

Разглядывая и разыскивая растения, мы увлекаемся, но сигнальный гудок уже зовет нас к машине.

Снова равномерное и убаюкивающее движение по гудрону. Не останавливаясь, проносимся мимо узловой станции Алят, минуем приморский поселок Алят-пристань, где снова перед нами чернеют нефтяные вышки, и вскоре пересекаем реку Пирсагат, берущую свое начало высоко в горах над Шемахой. По обе стороны реки полупустыня заметно более зеленая и свежая; это вызывается действием почвенных вод.

На обширной равнине Ширванской степи, по которой мы теперь проезжаем, высятся отдельно стоящие небольшие горы — останцы со следами вулканической грязевой деятельности. Вот вершина Калмаз, вот Бевде-ван, Кюрсангя. На Калмазе хорошо видны разновозрастные и потому разного цвета обширные потоки застывшей грязи. Вдали показываются холмы Бабазанан, по которым прежде проходила дорога. Теперь же ее проложили по другой трассе, и Бабазананские холмы остаются у нас слева.

Приближаемся к Куре — видна зеленая сплошная полоса прибрежных куринских лесов и селений. На другом берегу реки — город Сальяны. В последний раз, когда я проезжал этой дорогой, здесь еще работал паром, и нужно было долго ждать очереди, пока въедут на него машины, запряженные лошадьми телеги и медленно и торжественно взойдут верблюды. Сейчас здесь понтонный мост, и сразу же после него начинается город, примечательный своими очень старыми деревьями серебристого лоха, с кривыми стволами и развесистыми кронами.

Двенадцать часов. Солнце греет по-летнему. Мы проезжаем город и останавливаемся на его южной окраине, у базара. Здесь нужно заправить бензином бак, осмотреть машину и перекусить. На рынке, куда мы все отправляемся, людно и шумно. В одной из низких построек, отведенных под столовую, мы быстро совершаем свою трапезу и через полчаса — снова в пути.

До Ленкорани осталось 147 километров. Сначала мы движемся на юг между двумя рядами деревьев справа и слева — вдоль Куры и Акуши, потом неожиданно поворачиваем на запад, переезжаем небольшой мостик через Акушу. И сразу же попадаем в совершенно безлюдную полупустыню; здесь много мелких весенних злаков, но все они уже пожелтели, начинают выгорать. И это первого мая! Как скоротечна здесь весна!

Машина идет на запад до самого Пушкино, районного центра, промелькнувшего перед нами своими новыми постройками и редкой зеленью деревьев. Все же я успеваю заметить, что в предместье городка белые стены одноэтажных домиков расписаны очень яркими красками, изображающими какие-то гигантские цветы — не больше двух цветков на каждой стене. Такой своеобразной живописи на домах мне нигде прежде не приходилось видеть.

После Пушкино дорога окончательно поворачивает на юг и очень скоро начинаются пшеничные поля. Это так называемая Ленкоранская Мугань, почти идеальная, сплошь распаханная обширная равнина, покрытая морем пшеницы, уже сейчас поднявшейся довольно высоко. Кое-где краснеют пятна цветущего мака.

Вскоре впереди перед нами и справа показываются неясные очертания гор. Силуэты их как бы висят в воздухе, но очень быстро они теряют свою воздушность и уже отчетливо видна высокая и мощная стена, покрытая темными пятнами леса и светлыми полосами древесных порубок.

Проезжаем Астрахан-базар, потом Пришиб — два огромных поселения, растянувшиеся на несколько километров. В Пришибе у каждого дома в палисаднике сирень; сейчас она в полном цвету.

По дороге в Массалы, один из южных районов Азербайджана, мы видим обширные луга, зеленые посевы и рисовые поля, пока еще пустые, заполненные водой. Кое-где мелькают очертания деревьев. На лугах много розового персидского клевера, называемого здесь шабдар; сейчас он начинает зацветать и ароматный медовый запах наполняет воздух.

От Массалы до Ленкорани уже недалеко — всего тридцать семь километров. Но нам приходится ехать уже не по шоссе, а проселком под горами, так как нужно сдать часть аптекарского груза в одном из селений. Наконец, после долгой тряски останавливаемся у аптеки, сдаем груз и направляемся в дальнейший путь.

Довольно долго кружим проселком, но все же выезжаем на шоссе близ приморского местечка Кумбаши, где когда-то находился монастырь. Уже вечереет и я обращаюсь к Владимиру Сергеевичу:

 — Нельзя ли прибавить?

Но он отрицательно машет головой и решительно говорит:

 — Нет, не люблю насиловать мотор. Это мой принцип.

Принцип, конечно, для шофера не плохой, и мне остается лишь с ним примириться. 60 километров — скорость все же не плохая, и мы быстро несемся вперед, приближаясь к Ленкорани. Мягкая вечерняя свежесть проникает в кабинку, приближаются сумерки, и краски становятся по-вечернему теплыми.

Вот, наконец, и предместье Ленкорани, так называемый форштадт, рыбачий поселок, вытянувшийся по берегу моря на три километра. Когда-то я часто шагал здесь пешком, направляясь на загородные экскурсии.

В городе у нас минутная остановка. Хранители аптекарского груза, успевшие уже познакомиться с аспирантами, предлагают нам заехать в их селение и переночевать в аптеке. Но у нас другие планы — мы хотим связаться с субтропической опытной станцией. В Ленкорани живет сотрудник станции, Аркадий Валерианович Стрельченко, и мы направляемся к нему. Покруживши по улицам, мы не без труда находим его дом. Захожу во двор, уже темный, и сразу же узнаю Прасковью Зиновьевну, жену Стрельченко.

 — Подождите минутку, — говорит она, приветливо улыбаясь. — Аркадий Валерианович сейчас вернется, он пошел сажать кур.

Действительно, Аркадий Валерианович скоро приходит и, когда узнает в чем дело, радушно предлагает мне остаться у него. Я соглашаюсь, а мои спутники решают принять приглашение наших гостеприимных попутчиков. Мы расстаемся, условившись, что в 9 утра они приедут за мной на машине, и мы отправимся в первую нашу экскурсию.

Прасковья Зиновьевна и Аркадий Валерианович угощают меня чаем, потом мы долго сидим втроем на террасе, обращенной к саду. Ласковый ленкоранский воздух, почти неподвижный, так приятен, что не хочется уходить в комнаты. Но становится поздно и я изрядно устал. Засыпаю я мгновенно.

 

III.

Первая экскурсия. В джунглях

2 мая

Раннее утро. С приморских зарослей доносится медовый запах клевера. Выхожу в садик и уже застаю там Аркадия Валериановича. Он водит меня по садику и с гордостью показывает свои насаждения. Садик маленький, вроде пятачка, но здесь и розы, и груши, инжир и ирисы, камелии и виноград, американский орех пекан и даже глициния, вьющаяся над калиткой. А вся терраса обвита японской жимолостью. Сейчас в полном цветении ирисы и я еще никогда не видал таких крупных и пышных цветов: это редко разводимый у нас флорентийский ирис.

Видимо, Аркадий Валерианович с любовью собирает в своем саду все деревья и кустарники, какие только могут расти в мягком ленкоранском климате. Но особенно хочется ему вырастить здесь плоды и ягоды своей родной Украины. Он показывает мне у забора небольшие кустики крыжовника, но тут же с горечью говорит, что они плохо здесь прививаются. Впрочем, есть у него еще одно «горе» — куры, свободно разгуливающие по садику; но куры — это гордость Прасковьи Зиновьевны, а посему избавиться от них невозможно.

Каждый понедельник утром Аркадий Валерианович уезжает за 12 километров на субтропическую опытную станцию, где имеет свою комнату, и возвращается домой лишь в субботу. Все воскресенье он возится в саду, а потом снова на станцию. Так живет уже много лет этот добродушный человек и хороший опытник, статьи которого время от времени помещаются в специальных журналах. Иногда его тянет на Украину, к себе на родину, но, видимо, не уехать ему уже из Ленкорани...

Пока мы пьем в беседке чай, подходит машина с аспирантами. Они аккуратны — сейчас ровно девять часов. Устроившись в большой комнате над аптекой, они отлично провели ночь.

Сборы наши недолги. Все мы, кроме, конечно, Владимира Сергеевича, с большими сумками через плечо, в которых находятся папки с бумагой и копалки для растений. Только у Емельяна Павловича не папка, а сетка: у него особый способ укладки растений во время сбора.

Сегодня мы поедем в предгорья, в ущелье реки Ленкоран-чай, и побродим по лесам и зарослям.

Сейчас же за городом начинаются рисовые поля, поместному чалтыки. Это громадные ровные пространства, разделенные валиками на небольшие квадратные площадки; валики называются здесь бентами; площадки — чеками. Профессор Краснов рассказывал нам когда-то на лекциях в Харьковском университете, что изумрудная зелень рисовых полей представляет лучшее украшение тропического культурного ландшафта. Но чеки теперь еще не засеяны, они залиты водой, их почву еще нужно перевернуть при помощи буйволов и только после этого будет произведена посадка риса. Именно посадка, а не посев, потому что здесь принято сначала густо засевать зерна риса в особых питомниках, называемых тунджарами, и, когда они дадут ростки высотой около 10 см, пересаживать эти ростки правильными рядами в залитые водой чеки. Время от времени такие тунджары встречаются нам по пути, и мы можем любоваться их действительно изумрудной зеленью.

Культура риса в Талыше очень трудоемка и требует неустанного внимания. Нужно разнести сеянцы по всем полям, посадить их в определенном порядке и, как только они несколько окрепнут и подрастут, производить полку посевов — одну, другую, третью. Все это делается в воде и грязи, делается почти исключительно женщинами. Высоко засучив юбки, утопая по колено в грязи, идут они длинными рядами, наклонившись вниз и опытным взглядом отличают сорные злаки от ростков риса. Терпеливо и упорно они выдергивают сорные травы из земли и бросают на валики, где образуются целые склады сорняков; многие из них здесь же и гибнут, но есть настолько стойкие, что сохраняют свою жизненность долгое время и потом опять переползают с валиков в чеки.

Особенно тяжелым сорняком является сейчас на рисовых полях занесенная из тропиков травка паспалум или, как здесь говорят, чаир. Эта травка, такая невинная на вид, имеет свою историю. Впервые она попала на Кавказ в районе Сухуми в 1902 году. Еще в 1917 году в Ленкорани ее вовсе не было, но в 1928 году, приехав после длительного отсутствия в Ленкорань, я прежде всего увидел паспалум, окружающий зеленой бахромой приморские лужи.

Сейчас это растение — бич рисовых полей; оно чрезвычайно быстро размножается корневищами, опутывая ими землю и вытесняя все остальные растения, в том числе и рис, гибнущий под напором корневищ паспалума. Так как это сорняк новый и недавно появившийся, то эффективных мер борьбы с ним еще не найдено. Паспалум влаголюбив, поэтому одна из мер борьбы — просушивание занятой им площади: рисовое поле, зараженное паспалумом, оставляется без полива под воздействие талышинской летней засухи. Мера хорошая, но осенью начинаются длительные дожди и под их влиянием паспалум обычно вновь оживает и быстро захватывает потерянные им площади. Рисовая опытная станция под Ленкоранью усиленно работает над проблемой борьбы с этим сорняком и, вполне вероятно, он скоро потеряет свое грозное для риса значение.

Паспалум занимает не только рисовые поля; он внедряется и в дикую природу, заполняет сырые луга, долины рек, окраины озер и болот. Впрочем, в подобных условиях этот тропический пришелец начинает играть и некоторую положительную роль как кормовая трава для скота. Вся низменность Талыша вообще бедна кормовыми травами и появление паспалума заметно подняло кормовое значение ленкоранских лугов. Как нередко бывает, одно и то же природное явление оборачивается к человеку разными своими сторонами — и вредной, и полезной.

Упорная борьба с сорняками на рисовых полях продолжается до середины лета, когда стебли риса достаточно поднялись, окрепли и не могут уже быть заглушены сорняком. К концу лета поля подсыхают, собирается жатва. Осенью обильные ленкоранские дожди вновь наполняют чеки водой и, кроме того, сюда добавляется еще вода из особых прудов — водохранилищ, называемых по местному истилями. Всю зиму рисовые поля мокнут под водой.

Сейчас, когда мы едем по этим местам, на полях еще мало народа, и они кажутся пустынными пространствами болотообразного типа.

Мы направляемся к горам по Лерикскому шоссе. Навстречу нам попадается несколько селений с домами на сваях и с высокими крышами — постройками, приспособленными к здешнему влажному климату. Примерно на седьмом километре рисовые поля кончаются, и мы вступаем в зону истилей с шаткими мостами. Истиля занимают здесь в общей сложности несколько тысяч гектаров и представляют собою мелкие, но обширные бассейны, заросшие желтым касатиком и другими болотными растениями.

За истилями до самых гор тянутся «джунгли» — лесные, перевитые лианами порубки, с густым зарубленным подростком. И только на десятом километре, где шоссе начинает подниматься в горы, мы видим первые леса и высокие деревья. Шоссе делает здесь небольшой перевал, огибает гору Балабур, на вершине которой в лесу находятся развалины какой-то, не очень, по-видимому, древней крепости, и выходит в долину Ленкоран-чай, чтобы затем уже не покидать этой долины, постепенно углубляясь все дальше и дальше в горы.

На 11-м километре мы делаем остановку, и просим Владимира Сергеевича вернуться обратно на 9-й километр, чтобы ждать нас там к 4-м часам дня.

Некоторое время мы задерживаемся у дороги среди порубок и сорняков, — все растения здесь так новы для моих спутников, — и потом начинаем спускаться к реке Ленкоран-чай. Перед выходом на равнину она течет здесь уже в довольно широкой долине, и горы отступили от нее сравнительно далеко. Вся прилегающая к реке равнина и первые пологие склоны заняты рисовыми полями; они располагаются террасами, ступенчато, представляя собой оригинальную, ни с чем не сравнимую картину. Снимки таких террасированных рисовых полей я видел в книгах и журналах, посвященных тропикам.

Дикая природа в районе этих полей почти совсем уничтожена. Чтобы попасть в дикий лес, нужно подняться на окружающие реку горные склоны или забраться в ущелье ее притоков. Мы берем направление на гору Балабур, сзади которой находимся, и медленно подвигаемся среди расчисток и кустов. Путь нам преграждает глубокий овраг. Спускаясь по его склону, мы впервые видим вблизи крупные, мощные деревья. Здесь и каштанолистный дуб, и кавказский граб, и железное дерево, растущее в СССР только в Талыше. А поближе к ручейку — сердцелистная ольха и, наконец, лапина, встречу с которой с таким нетерпением ожидала Ольга Александровна.

Дикий талышинский лес открывается во всей своей оригинальности и своеобразии. Таких пород не встретишь ни в каком другом месте Советского Союза. Чего стоит один лишь каштанолистный дуб, покрывавший некогда всю приморскую низменность и одевающий сейчас горные склоны! Это величественное, стройное дерево с характерной серовато-зеленой листвой, и человеку, привыкшему к нашему северному дубу с его вырезными листьями, трудно даже поверить, что цельные, без выемок по бокам, и крупные листья этой породы принадлежат также дубу, однако желуди, которые можно сейчас видеть на земле под деревьями, с несомненностью указывают на то, что перед нами дуб.

Как и многие другие лесные породы Талыша, дуб этот — древнейшая порода, возникшая много миллионов лет тому назад. Она пережила весь третичный период, перенесла все благоприятные и неблагоприятные изменения климата и ее жизнеспособность не только не угасла, но в современную нам эпоху порода эта имеет тенденцию к образованию все новых и новых форм: нет двух рядом растущих деревьев, у которых чем-либо не отличались бы листья — величиной, степенью окраски, высотой зубцов по краям и т. д. За свою долгую историю вид не только не состарился, но сохраняет и поныне способность образовывать новые формы.

Не менее почтенного возраста и другое характерное дерево здешних лесов, так называемый железняк, или демирагач. У этого дерева нет, как у дуба, родственников на севере, и его ближайшие родичи живут в Гималаях, в Китае, в Северной Америке. Геологические перемены, происшедшие на поверхности земли, разбросали эту родственную группу видов по различным уголкам земного шара, где они оторванно друг от друга могли все же выжить до наших дней в условиях мягкого климата. Железное дерево — порода весьма жизнеспособная: она и поныне ежегодно приносит обильные плоды, дает свежую поросль, но изменчивость ее меньше, чем у дуба, и отдельные деревья в точности повторяют друг друга и формой листьев и другими признаками.

Внешний вид железного дерева весьма своеобразен — оно не похоже ни на одно из наших деревьев. Железняк дает сразу несколько стволов, сильно ветвится и его ветви, прикасаясь друг к другу, срастаются; мало того, в железняковом лесу срастаются друг с другом ветви рядом стоящих деревьев, и такой лес принимает фантастический, сказочный вид. Если к этому добавить, что у железного дерева осенью во время листопада листва принимает очень нарядную и яркую окраску, с неожиданными фиолетовыми тонами на общем желтом фоне, — приходится только пожалеть, что такой своеобразной красоты порода до сих пор не использована в нашем парковом строительстве. Самое название дерева говорит о свойствах его древесины; действительно, она настолько плотна и тверда, что из нее можно делать даже части машин, такие, например, как челноки в текстильном производстве.

Сейчас, в самом начале мая, железняк находится в стадии отцветания; цветы у него невзрачные, но мы долго и внимательно рассматриваем их оригинальное строение.

Потом мы спускаемся вниз по склону оврага. Становится прохладнее, свет под деревьями сгущается, пахнет сыростью. У самого берега ручья наталкиваемся на группу лапин. Лапина — родственница грецкого ореха и, по-видимому, также имеет почтенный геологический возраст. Ее можно найти и в других местах Закавказья, но в приречных лесах Талыша она особенно характерна. Именно эта порода — предмет кандидатской диссертации Ольги Александровны, и поэтому, видя лапину, она принимает сосредоточенный вид, как-то по-особому поджимает губы и к ней теперь нельзя обращаться ни с какими посторонними разговорами. Откуда-то из недр ее сумки появляются баночки со спиртом, в них кладутся цветы лапины, папка ее быстро разбухает от образцов листьев и вскоре под деревьями она находит прошлогодние плоды, уже изрядно разрушенные.

Лапина очень красива. Она походит на грецкий орех, но листья ее мельче, как-то ажурнее. Сейчас на ней висят длинные зеленые сережки — мужские и женские; мужские скоро отпадут, женские еще более вытянутся и на них разовьются плодики — сухие несъедобные орешки с крыльями. Этим лапина отличается от грецкого ореха с его крупными съедобными плодами.

В совхозе «Аврора», находящемся недалеко отсюда, при расчистке леса кое-где были оставлены деревья лапины, и они теперь очень украшают совхозный поселок, разрастаясь на свободе в крупные деревья. Но и в диких лесах лапина вырастает иногда мощным деревом, соревнующимся со своими соседями — дубом и грабом.

Граба также много в нашем ущелье. Здесь он не слишком высокий, но в других, менее тронутых лесах Талыша, встречаются настоящие великаны в несколько обхватов. Кавказские грабы — тема диссертации аспиранта Джебраила Гасанова, и он поэтому бродит все время вокруг этих деревьев, тщательно отыскивая цветущие экземпляры. Но сегодня он менее счастлив, чем Ольга Александровна: деревья граба большею частью находятся в нецветущем состоянии. Все же папка Джебраила довольно быстро наполняется грабовыми веточками с листьями.

Два других аспиранта, не найдя здесь растений, над которыми они шефствуют, с завистью смотрят на Ольгу Александровну и Джебраила, потом примиряются со своей неудачей и охотно начинают им помогать. Эмин, например, взбирается на старую лапину и оттуда бросает вниз ее сережки.

Я обращаю внимание аспирантов на другие деревья, на сопутствующие им травы, и мы еще долго задерживаемся в этом безымянном глухом ущелье. Наконец, мы из него выбираемся и прямиком идем к Балабуру по кустарникам и расчисткам. Пересекаем старую, теперь заброшенную дорогу и в скором времени, после крутого подъема, уже отдыхаем невдалеке от вершины горы, выбрав место, откуда открывается широкий вид на долину реки и на приморскую низменность, на Ленкорань с ее белым маяком и на далекое море.

Емельян Павлович и я закуриваем папиросы и, полулежа на теплой земле, наслаждаемся отдыхом. Я уже давно заметил, что такие небольшие перерывы во время экскурсии, когда можно пристально вглядеться в окружающую растительность, дают иногда неожиданные и интересные находки; и сейчас я заметил особую форму каштанолистного дуба, мимо которой, возможно, прошел бы без внимания.

Перед нами открывается своеобразный, нигде, по-видимому, у нас не повторяющийся ландшафт. Уходящая вдаль к северу и к югу искусственно заболоченная низменность с ее бесчисленными квадратиками рисовых чеков кажется отсюда, с высоты, гигантскими сотами. Между рисовыми полями вырисовываются темно-зеленые пятна селений. Равнину окаймляют невысокие предгорья с мягкими округлыми очертаниями, пока еще сплошь покрытые кудрявой зеленью лесов.

Для Талыша характерно полное отсутствие хвойных деревьев. Поэтому в лесах его нет мрачности, они имеют приветливый манящий вид. По склонам предгорий, обращенных к морю узкой полосой, на небольшой высоте растет еще одна замечательная порода Талыша — шелковая акация. Особенно много ее еще южнее, у иранской границы. Это небольшое стройное дерево с ажурно вырезанной изящной листвой. Цветет шелковая акация, не в пример другим лесным породам, не ранней весной, а значительно позже — в начале лета. Отдельные цветки ее очень мелки, но они в огромном количестве собраны в довольно крупные пучки и окрашены в нежно розовый, иногда с желтизной, цвет. Шелковая акация цветет очень обильно и, если смотреть в июне на горы со стороны моря, то кажется, что на известной высоте они опоясаны широкой розовой лентой, отчетливо выделяющейся на зеленом фоне.

Шелковая акация также не имеет родичей в окружающей природе. Ближайшие ее родственники растут на Гималаях, в Индии и в других тропических странах. Это тоже пережиток той почти тропической растительности, которой были одеты все Закавказские горы в древнейшие геологические эпохи начальных времен третичного периода. Представители этой растительности не вынесли новых условий и вымерли повсюду, кроме немногих районов в западном и юго-восточном Закавказье. Шелковая акация, пережив все геологические перемены и невзгоды, находится и сейчас в расцвете своих жизненных сил. Ее красота давно привлекла внимание человека и он стал ее культивировать; сейчас ее в большом количестве разводят в наших южных закавказских городах, где она служит украшением парков и улиц.

На крутом склоне к реке, ниже того места, где мы сидим, видны кусты дикого инжира и граната. Это тоже теплолюбы и даже здесь, в Талыше, они не поднимаются в горы выше 400 — 500 метров; на них также лежит печать теплого климата третичного периода.

Все это занимает наше внимание, передышка затягивается, но надо все же двигаться вперед. На самую вершину горы Балабур подниматься не будем, — мы не туристы, а ботаники — и решаем спуститься по склону горы, обращенному к морю. Пройдя зарослями, которые видны сверху в виде сплошной подгорной полосы, мы выйдем на шоссе, и это составит, примерно, два километра.

Но не легко даются нам эти два километра. Лишь только мы попадаем в густой порослевой кустарник, возникший на месте вырубленного леса, как движение наше замедляется. Мешают не только густо разросшиеся кустарники, но особенно перевивающие их лианы. Они как правило не проникают в глубину нетронутого леса и держатся по опушкам, но на порубках развиваются массами и давят поросль своей тяжестью, лишают ее солнечных лучей. Вместе со скотом, который систематически травит молодую поросль и не дает ей подняться, лианы являются серьезным препятствием для восстановления вырубленного леса.

В большинстве случаев лианы эти очень колючи — и ежевика, с ее обычно серпообразно изогнутыми колючками и сассапариль. Особенно сассапариль. Это просто бич для пешехода. Свисая сверху множеством похожих на веревки побегов, покрытых крепкими, тоже загнутыми острыми колючками, она буквально впивается в одежду человека, саднит и царапает тело. Если только можно, ее нужно обходить; пробираться напрямик сквозь заросли сассапарили — занятие совершенно бесполезное. И мы обходим ее, нагибаясь почти до земли, чтобы пролезть под ветками тоже колючего боярышника, высоко поднимая ноги, притаптываем к земле ежевичные плети и все время отстраняем руками угрожающие глазам ветви. Мы быстро устаем и, кроме того, забравшись в глубину зарослей, часто теряем направление. Только профиль горы Балабур, издалека мелькающий в редких просветах, выводит нас на правильный путь.

Такие заросли в подгорной части Талыша, возникшие на месте вырубленного леса, лишенного возможности нормально возобновиться, занимают громадные площади. Это их в восьмидесятых годах прошлого столетия ботаник Радде назвал «джунглями». И действительно, судя по тем описаниям, какие приходилось читать, есть в них что-то общее с джунглями. Конечно, это только слабый отголосок тропической природы, лишь отдаленное подобие индийских джунглей, но мы, проблуждав минут сорок по этим зарослям, все же находим, что старик Радде высказал, несомненно, крупицу истины.

Последнюю часть пути мы идем в полном молчании, стараясь, держаться ближе друг к другу. Но вот появляется подобие тропы, идти становится легче, повидимому, мы приближаемся к выходу. Наконец, показалась и настоящая тропа, а немного дальше узкая дорога даже со следами колес на влажной почве. Еще четверть часа и мы видим вдали полоску шоссе.

На шоссе мы выходим прямо к верстовому столбу. Но, увы, на столбе надпись 10 километров! А наша машина, как было условлено, ждет нас на девятом километре, и мы ее отлично видим отсюда. Ничего не поделаешь, вместо отдыха придется прошагать еще километр. Но этот путь по шоссе, несмотря на сильную усталость, кажется нам после «джунглей» просто приятной прогулкой.

Проходит немного времени, и мы дома. Я остаюсь у Аркадия Валериановича, остальные уезжают в аптеку к своим новым знакомым. С удовольствием сажусь за стол на террасе, выходящей в садик, и начинаю укладывать растения. Сегодняшний сбор невелик, но — лиха беда начало. Завтра мы уедем в горы.

 

IV.

В глубину гор

 

3 мая

Как и вчера, машина подходит точно в девять утра. Я уже давно готов, но некоторое время мы задерживаемся, чтобы проверить, все ли в порядке. Обнаруживается, что из прохудившегося бидона вытек керосин, и мы стоим перед серьезной опасностью оказаться в горах без огня, столь необходимого для сушки растений в сырую погоду. Утешаем себя тем, что едем в лесной район, а, следовательно, можно будет достать дрова.

Выясняется также, что из некоторых баночек вытек спирт и побилась кое-какая посуда. Но все это пустяки. Вещи хорошо упакованы, баки с бензином основательно закреплены — можно, значит, трогаться в путь.

Но в этот момент Владимир Сергеевич смущенно сознается, что он обещал подвезти до Лерика одного военного. Когда подъехали к его дому, оказалось, что у военного есть жена, а у жены знакомая с детьми, и все они тоже хотят доехать до Лерика. В кузове машины сразу становится шумно и оживленно.

Было уже часов десять, когда мы, наконец, отправились из Ленкорани. Проезжаем по тем же местам, что и вчера, огибаем гору Балабур и вот мы снова на 11-м километре, где началась наша предыдущая экскурсия. Отсюда на очень далекое расстояние дорога идет по ущелью реки Ленкоран-чай. Всего нам предстоит проехать сегодня 56 километров, но уже не по хорошей автостраде, а по довольно тряскому шоссе, со множеством подъемов и спусков, с ветхими трясущимися мостиками или головоломными объездами вокруг вышедших из употребления мостов. И мы добираемся до Лерика лишь к шести часам вечера.

Но и такая дорога — большое счастье. Я помню время, правда, довольно далекое, еще перед революцией, когда никакой дороги здесь не существовало. Были лишь вьючные тропы, проложенные по холмам и лесам, где проехать можно было только верхом, да и то с трудом. Все время приходилось наклонять голову, спасаясь от ветвей деревьев, а в низинах и ущельях лошадь утопала в грязи по колена. Не раз снимал я багаж с застрявшей в грязи лошади, чтобы она могла кое-как подняться. Обычно при этом настолько перепачкаешься, что, возвращаясь с гор в Ленкорань, приходилось ожидать наступления ночи где-либо за городом, так как было совестно показаться при свете дня в подобном виде. Ехали тогда до Лерика минимум двое, а иногда и трое суток.

Но все это в прошлом. Теперь мы быстро несемся вперед мимо сырых и тенистых лесов. Чем дальше движется наша машина, тем более дикий вид имеют ущелья. Здесь растет ольха, дубы и грабы, подступающие к самому ручью. Но самая красивая в этих ущельях порода — могучий клен, который ботаники назвали величественным. Эта порода — тоже продукт третичного периода; из всех 150 видов клена, растущих на земном шаре, у клена величественного самые крупные листья, попадаются даже листья, которыми можно закрыть лицо. Чем-то могучим веет от этого стройного дерева, и мы делаем остановку, чтобы им полюбоваться. В тени деревьев много папоротников; они образуют пышный ковер, в котором тонет нога. Но задерживаться нам нельзя. Мы наспех рвем особенно бросающиеся в глаза растения, торопливо суем их в папки и возвращаемся к машине.

К 20-му километру ущелье реки Ленкоран-чай становится более узким, горы кажутся выше; лесных порубок почти не видно. Местность между двадцатым и тридцатым километрами — красивейшая часть дороги. Шоссе идет по карнизу крутого склона, глубоко внизу в отвесных скалистых берегах шумит река, ее почти не видно, и с каждым новым поворотом дороги, образующей изгибы по течению реки, перед нами открываются все более красивые и живописные виды. Серо-зеленые стены каштанолистного дуба одевают горы до самых вершин; нигде не видно ни одной поляны, лес раскинулся как стихия, еще не тронутая рукой человека. Нет сил оторваться от этой дикой и красочной картины.

Я знаю, что впереди леса уже не имеют такого дикого первобытного вида, — наступление на лес в Талыше идет с двух сторон — и снизу, и сверху. Только узкой полосы, которую мы сейчас проезжаем, еще не коснулась рука человека. И, действительно, на 30-м километре — перед нами широкая поляна, а впереди уже видны среди леса прогалины и пустые места. Дальше прогалин становится больше, на крутых склонах появляются пшеничные поля и одиноко стоящие среди них деревья, еще сохранившие свою лесную форму.

На 40-м километре мы проезжаем большое лесное селение с далеко разбросанными друг от друга деревянными домами, окруженными плодовыми деревьями. Вокруг селения дорога образует особенно много петель, а потом неожиданно начинается крутой зигзагообразный подъем, и чем выше мы поднимаемся, тем обширнее становится вид, заслонявшийся до этого тесным ущельем реки.

Через некоторое время мы попадаем на перевал между двух речных бассейнов — Ленкоран-чая и Виляж-чая, тоже большой реки, протекающей севернее. Мы едем по гребню перевала и видим справа зеленые горы, уходящие кулисами к горизонту. Но среди этой сплошной зелени мы не находим ни одного дерева. Здесь одни лишь пшеничные поля — весь лес без остатка давно уничтожен. Местность кажется безлюдной — не видно ни селения, ни какой-либо постройки. Но это обманчиво, — достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что район этот густо населен и деревни здесь многочисленны. Да иначе и быть не может, — кто-то, ведь, должен обрабатывать эти необъятные пшеничные поля! Деревни здесь есть, но они прячутся в глубине ущелий, жмутся по речкам, и мы не видим их даже с той высоты, на которой находимся.

Поездка по гребню продолжается недолго и бассейн среднего течения Виляж-чая вскоре исчезает. Мы поворачиваем к югу, проезжаем мимо небольшого селения Веля-джола, а затем за двумя-тремя поворотами дороги перед нами открывается вид на Лерик и обширную Лерикскую котловину.

В селении делаем остановку. Мы с Эмином идем представляться лерикским властям. Заходим к секретарю райкома, тов. Мамедову, плотному мужчине в тужурке военного покроя. Выслушав нас, он заботливо осведомляется, в чем мы нуждаемся и тут же знакомит нас с председателем исполкома Нуриевым, невысоким и худым, но очень подвижным человеком. Даже сидя на стуле, он все время находится в движении. Узнав, что мы участники экспедиции Академии наук Азербайджанской ССР, он вспоминает, что в прошлом году здесь тоже работала партия от Академии наук, но не ботаническая, а геологическая. С видимым удовольствием он показывает нам благодарственное письмо, присланное в прошлом году из Геологического института. «Нужно будет и нам послать такое же письмо», — мысленно решаю я в эту минуту и вижу по лицу Эмина, что он думает о том же.

Мы советуемся, где нам лучше поставить палатки. Нам предлагают расположиться близ больницы на окраине селения, — там есть поблизости родник, а это, собственно, все, что нам нужно.

С затаенной тревогой осведомляюсь о возможности получения керосина. Но председатель исполкома в свою очередь осторожно спрашивает:

 — А сколько литров в день вам нужно? Могу предложить не больше десяти...

Это так неожиданно, что я сразу же хочу сказать, что и двух литров нам хватит, но Эмин не дает мне говорить и поспешно соглашается на предложенное количество с видом человека, приносящего жертву.

Любезность Нуриева безгранична. Он обещает нам провести в палатки от больницы электричество и установить радио.

 — Если найдется достаточно шнура, — говорит он. — Вы — люди науки, вам нужен свет по вечерам.

Это еще более неожиданно, и после некоторых советов относительно продовольственных дел, мы выходим от Нуриева очарованные и преисполненные самых радужных надежд.

В глубине души я, однако, предчувствую, что шнура, конечно, не хватит, что разговор об электричестве и радио — это только так, больше для красного слова, но приятно уже и то, что такое слово было произнесено.

Спешу поделиться хорошими новостями со своими спутниками, ожидающими на машине, и мы направляемся к больнице, у ограды которой видим небольшую ровную площадку и поля пшеницы вокруг. Это нам вполне подходит. Но прежде чем устанавливать палатки, я хочу знать, каков родник, находящийся рядом в овраге. Оказывается, родник очень слабый, еле сочится, но рассчитывать на другое место с лучшим источником не приходится.

Через час три беленькие палатки, установленные на равных расстояниях друг от друга, входом все на юго-восток, начинают привлекать внимание жителей Лерика. В некотором отдалении уже собралась группа детей и взрослых, внимательно следящих за каждым нашим движением. Из расспросов выясняем, что самое ближайшее к нам больничное строение — кухня, что очень радует хозяйственного Джебраила. Он уходит на рекогносцировку и сообщает, что уже свел знакомство с поварихой, и нам разрешили пользоваться плитой. Это, конечно, большое достижение.

Там же при кухне открыт старый, но все еще способный к действию самовар, так что уже сегодня вечером мы будем обеспечены чаем. Впрочем, вечер уже наступает. Солнце быстро уходит за ближайшую гору, закат какой-то слишком желтый и на небе появляются тучи. Мы все еще копошимся по своим палаткам. В одной из них будет жить Эмин с Джебраилом, в средней — ленинградцы, а в третьей, крайней — я. А завтра разобьем четвертую палатку — это будет наша общая столовая.

К наступлению темноты все наше имущество, наконец, размещено, складные кровати установлены. Без кровати остался только Джебраил, но ему сейчас же притащили на выбор три кровати из больницы. На самой исправной из них можно спать, не проваливаясь, лишь подложив под нее пачки сеток и гербарной бумаги.

Вскоре появляется и самовар. Начинается чаепитие, и я редко видел за свою жизнь, чтобы самовар опустошался с такой молниеносной быстротой. Немедленно ставится второй самовар.

Мы зажгли в палатках «летучие мыши», ленинградцы — свечи. Довольно быстро обнаруживается, что «летучие мыши» текут, правда, не сильно, но все же с большим постоянством. Но так как, кроме мыла, для замазывания щелей у нас ничего нет, приходится с этой течью мириться и заботиться только о том, чтобы под висящим фонарем не оказался хлеб или другой неподходящий предмет.

Я подхожу к машине, в кабинке которой уже устроился на ночь Владимир Сергеевич, сажусь на подножку и долго сижу здесь, окунувшись в свежесть и прохладу темной горной ночи. Шум в палатках постепенно затихает.

Но ночью нас ждет еще одно испытание. Неожиданно в той стороне, где возвышаются вершины Талышинского хребта, блеснула молния, за ней другая, третья, — и яркие вспышки освещают наш лагерь все чаще и чаще. Грома сначала совсем не слышно, потом доносится слабый рокот, и вскоре оглушительные раскаты раздаются где-то совсем уже близко. Молнии сливаются в сплошное сияние — наступает бешеная горная гроза.

При свете молний я вижу, что Эмин вылезает из палатки и начинает спешно копать вокруг нее канаву. За ним выходят другие аспиранты и скоро вокруг каждой палатки устроены канавки, необходимые для того, чтобы дождевая вода не залила пол и стоящие на нем предметы.

Крупные капли дождя заставляют меня скрыться в палатку. Учитывая качество бидона и «летучих мышей», я думаю сейчас только об одном — протечет ли палатка или выдержит? Чувствую, что и мои соседи так же томительно ожидают ответа на этот волнующий вопрос.

Дождевая дробь по палатке усиливается, время от времени я зажигаю спичку и смотрю, нет ли течи. Но палатка честно выдерживает это первое боевое испытание.

Вскоре я слышу шум заводимого мотора; это Владимир Сергеевич решил выехать на шоссе, опасаясь, что к утру из-за грязи нельзя будет проехать по проселку.

Нервное напряжение падает, я ложусь на свою складную койку, подкладываю под себя для теплоты бумагу, покрываюсь сверху всем, чем возможно, и под шум дождя и удаляющиеся раскаты грома крепко засыпаю.

 

V.

Гирканский лес

 

4 мая

Полдень. Мы сидим под тенью громадных деревьев высоко над Лериком. Позади трудный подъем по скользкой листве и влажным после ночного дождя рытвинам. Сквозь стволы и листву, где-то очень далеко внизу, просвечивают черепичные крыши и белые стены домов; дальше видны лесистые горы, которые мы вчера пересекли, и на горизонте — далекое море; можно рассмотреть очертания бывшего острова, а теперь полуострова Сара, изогнувшегося в виде полумесяца.

Над нами шумят своей листвой буки. Сегодня сильный ветер и даже издали видно, как волнуются растревоженные леса и переливаются под солнцем пшеничные нивы.

Ботаники называют леса Талыша гирканскими, желая этим подчеркнуть их древний возраст и приуроченность к древним водным бассейнам, образовавшим современное Каспийское море. Гирканское море — это древнее название Каспия. Но название это все же дано человеком, а леса здешние существовали уже за много миллионов лет до его появления. В современном составе и характере талышинских лесов можно найти доказательства их глубочайшей древности и следы растительности, ведущей начало с третичного, а быть может и еще более ранних периодов.

И мы знаем теперь, что много миллионов лет тому назад здесь, где мы сейчас сидим и отдыхаем, также шумели колеблемые ветром леса. Конечно, они были совершенно другого состава, чем современные; росли тогда здесь теплолюбивые пальмы, лавры, миртовые и другие многочисленные вечнозеленые породы, живущие в настоящее время только в тропиках и субтропиках. Еще и поныне в гирканских лесах сохранились отголоски этой вечнозеленой растительности, но вместо мощных деревьев они представлены теперь только небольшими кустарниками, которые прячутся под тенью теперешних листопадных пород, занимая наиболее теплые и укромные уголки в глухих ущельях.

Внизу, ближе к морю, это кустарники иглица и даная, здесь же на высоте 1200 метров, — низкие заросли слегка стелющегося кустарника падуба с темно-зеленой колючей листвой. Местами падуба совсем нет, местами он густо разрастается в тени буков и грабов, образуя густой, труднопроходимый и сплошной покров; в густых его зарослях нет обычно никаких трав. Сейчас, в начале мая, падуб собирается зацветать; цветет он мелкими белыми цветами и осенью приносит темно-красные ягоды. Вот все, что осталось здесь от древнего вечнозеленого тропического леса.

Шли века, проходили миллионы лет, поднимались и опускались горы, но в течение всего третичного периода Талыш был пощажен морем — морские волны ни разу не покрывали талышинских гор. Растительность могла медленно, без катастроф, постепенно изменяться, не меняя своей территории.

Мы не знаем в деталях всех тех изменений климата, какие происходили на протяжении третичного периода, но одно мы знаем твердо — климат становился холоднее. На северо-востоке Азии уже в начале третичного периода возникает мощная группа листопадных деревьев, которые начинают свое победоносное наступление на тропические и субтропические леса. Волны этих северян докатывались и до Талыша; происходило вытеснение и отмирание вечнозеленого леса, на смену ему шел лес листопадный. Мы уже видели представителей этого древнего листопадного леса: железное дерево, шелковая акация, инжир, клен величественный. Но все же эти древние листопадные породы были еще очень теплолюбивыми.

Далеко на севере от Талыша разыгрываются потрясающие события ледникового периода; земля одевается льдом, происходит массовое вымирание деревьев и трав, бегство и отступание их на юг. Лед все же не покрывал талышинских гор; в то время как ледник мощным покровом спускался далеко вниз по склонам Большого Кавказа и охлаждал прилегающие равнины, в Талыше шли дожди; Талыш переживал в это время так называемый плювиальный период, прохладный и влажный.

Последние остатки тропической и субтропической флоры в это время вымирали, теплолюбивые листопадные породы, пришедшие с северо-востока Азии, сокращали свои площади, прятались в ущельях, бежали с высот на предгорья. Новый элемент холодостойких древесных пород, проникая в горы, в скором времени стал в них господствующим.

В этот плювиальный период Талыш стал также приютом для многих других растений, спасавшихся от смертоносного дыхания ледника; он впустил в свои пределы средиземноморцев, которые в поисках теплого убежища бежали от ледника на юг. Они нашли это убежище в Талыше, в его предгорьях и на прилегающей к морю равнине.

Шли века, кончился ледниковый период и ледяной покров на севере стал медленно таять. В горах Кавказа ледники отступают в верхние пояса гор, на равнинах — медленно уползают на север, в Арктику. Наступает опять более теплый, а главное, сухой период, — время, неблагоприятное для влаголюбивых пород и очень подходящее для средиземноморцев. Леса Талыша еще раз подвергаются изменению: начинают господствовать более сухолюбивые породы над влаголюбивыми, распространяются дубы, отступает бук, а средиземноморцы, главным образом, травы, заполняют низменность и предгорья.

Но вот и этот сухой период прошел, и влажность постепенно возрастает. Бук опять начинает занимать старые места, ведет борьбу с дубом, вытесняет его повсюду в горах с северных склонов на южные. Лес понемногу принимает современный нам облик.

Но теперь в жизни леса наступает новый этап: появляется человек и начинает накладывать свою мощную руку на окружающую его природу. Хотя, по сравнению с протекшими миллионами лет, немногие тысячелетия этой новейшей истории леса представляют ничтожный отрезок времени, но именно это новое время, по сравнению со всем предыдущим, внесло в жизнь леса наиболее существенные изменения. И первое, что делает человек — уничтожает лес, расчищает в нем места — сначала для поселений, а в дальнейшем и для культур; особенно много лесов уничтожено за последние несколько столетий.

Этот этап в настоящее время сменяется другим, более высоким, когда человек, осознав огромную пользу леса, видит в нем не только врага, с которым нужно бороться, но и друга, которого нужно охранять и поддерживать. Человек начинает понимать громадную положительную роль леса в природе и хозяйстве, он по достоинству оценивает его оздоровляющее значение, его противоэрозионные свойства, его водоохранную роль. Убедившись, что сплошные расчистки леса гибельны для культурных площадей, что необходимо оставлять полезащитные лесные массивы, человек начинает беречь лес, охранять его и заботиться о нем. Нужно сказать, впрочем, что в Талыше этот этап начался только в советские годы.

...Бук над нашими головами шумит сильнее — ветер усиливается. Папки наши полны и тяжелы, а впереди еще много работы с собранным материалом. Решаем поэтому спускаться вниз.

Проходя через селение, мы видим в одном из садов большие деревья с ярко-красными цветами. Сразу не узнаешь даже, что это за деревья.

 — Яблоня Недзвецкого? — полувопросительно спрашивает Ольга Александровна и в голосе ее слышится надежда.

Ей очень хочется, чтобы это была яблоня Недзвецкого. Когда она уезжала в экспедицию, ленинградские ботаники настойчиво просили ее собрать эту яблоню, до сих пор еще мало изученную.

Родиной яблони Недзвецкого является Средняя Азия, но она культивируется также в Талыше. Темно-красные лепестки придают яблоне совершенно особенный, своеобразно красивый вид. И что особенно интересно — вся мякоть плодов ее тоже красного цвета, а кожица — темно-красная. Яблоня Недзвецкого может мириться с большой сухостью климата, плоды ее, правда, жестковаты, но отличаются очень большой лежкостью — они сохраняются до мая и даже до июня следующего года. Этот прекрасный местный сорт был использован нашим великим садоводом И. В. Мичуриным в селекционной работе для получения сортов яблок с красной мякотью плода.

У калитки сада, привлекшего наше внимание, стоят две женщины — старуха и молодая красавица-талышинка в ярком цветном платье. Эмин подходит к ним и просит разрешения зайти в сад и сорвать ветку яблони. Молодая красавица что-то резко отвечает ему.

 — Она сказала, чтобы мы шли своей дорогой, — переводит, подходя к нам, смущенный Эмин.

Это неожиданное заявление заставляет нас на минуту задуматься, но потом Эмин набирается храбрости и опять идет к женщинам. На этот раз он беседует со старухой и по лицу его видно, что разрешение зайти в сад получено.

Через пятнадцать минут Ольга Александровна выходит из сада, бережно неся в руках ярко-красную ветку яблони Недзвецкого.

 

VI.

В ущелье с водопадом

 

5 мая

Вчера к ночи ветер стал ураганным. Нам рассказывали служащие больницы, с которыми Эмин и Джебраил уже довольно коротко познакомились, что такие ураганы бывают в Лерике почти ежегодно; в прошлом году, например, 17 марта ветром снесло несколько крыш.

Во время сильного ветра чувствуешь себя в палатке не совсем приятно. Хотя вход в нее застегнут на все крючки, парусиновые полы палатки все время с треском хлопают, а центральный столб гнется то в одну, то в другую сторону. Кровать отставлена от стены, но парусина все же время от времени больно хлопает вас по лицу. Треск и гул мешают что-либо делать и не дают возможности уснуть. Все время находишься в ожидании того, что ветер, наконец, вырвет какой-либо колышек, а этого будет вполне достаточно, чтобы все остальные пошли за ним следом — и все сооружение со столбами и фонарем рухнет на голову.

Иногда сквозь шум бури слышен стук топора: это аспиранты-мужчины бродят вокруг и укрепляют колья палаток.

К утру ураган уменьшается, но ветер все еще очень силен. Выйдя утром наружу, первое, что я увидел — поверженную на землю нашу столовую. При ее установке нам не хватало кольев, были пущены в ход самые скверные из оставшихся у нас веревок — и она не выдержала. Мы решаем снова ее не устанавливать.

Несмотря на бурю, нужно все же идти на экскурсию. Идем сегодня в ближайшее ущелье, где, как предполагаем, будем несколько защищены от ветра. Это ущелье речки Лерик-чай находится всего в одном-двух километрах к югу от селения; в ближайших к селению местах оно почти лишено леса, но вверх по ущелью и далеко внизу видны большие зеленые пятна высокоствольного леса.

Наши предположения оправдываются, — в глубине ущелья ветер несколько тише и можно работать. Постепенно подвигаясь вверх по течению небольшой речки с наредкость прозрачной водой, шумящей между камнями, мы находим в ущелье много новых растений, каких не видели и не собирали вчера в лесу.

Местами растет здесь рослый ядовитый аронник с глубоко сидящим в земле клубнем. Эмин берется вырыть из земли хороший экземпляр аройника, с жаром принимается за это дело, но вскоре уже начинает пыхтеть, покрывается потом и нервничает: уж очень глубоко сидит аронник в почве. Остальные аспиранты сначала подшучивают над Эмином, затем начинают ему помогать и, наконец, неподатливое растение вытащено из земли с большим белым подземным клубнем. Интересно, что этот клубень, сильно ядовитый в сыром виде, теряет свои ядовитые свойства после варки и может в таком виде употребляться в пищу.

Сильно не везет сегодня с выкапыванием растений Емельяну Павловичу. Его очень интересует местное сложноцветное растение, похожее на одуванчик и носящее трудно выговариваемое название — виллемеция. Я предупреждаю аспиранта, что в глубине почвы у этого растения есть клубенек и что для гербария обязательно нужно взять экземпляр с клубеньком. Однако, сколько ни старается Емельян Павлович со своей копалкой, принявшей уже какую-то совершенно своеобразную форму, клубенек этот никак ему не дается; вот как будто бы он уже достиг своей цели, но утончающийся книзу подземный стебелек виллемеции непременно обрывается. Наконец, после тридцатой или сороковой попытки Емельян Павлович с торжеством поднимает вверх растение с болтающимся внизу клубеньком. Но... порыв ветра, клубенек отрывается от тонкого стебля и безнадежно теряется в густой траве. Емельян Павлович становится мрачным и, не обращая внимания на смех и шутки спутников, начинает опять колдовать со своей копалкой.

Так собирая растения, доходим мы до водопада. Он не высок, но очень красив и приятно шумит. Стены ущелья близ водопада, влажные от постоянных брызг, заполнены особой флорой печеночников и мхов, среди которых имеются цветковые растения, не попадавшиеся нам в других местах. Начинается внимательный осмотр камней, сборы новых растений, расспросы и объяснения. Здесь близ водопада так хорошо, что не хочется уходить.

После небольшой стоянки отправляемся дальше. Однако пройти прямо по дну ущелья здесь нельзя и, чтобы обойти водопад, нужно карабкаться вверх по склону. Выше водопада ущелье расширяется, склоны его становятся пологими. Мы долго идем по скучному безлесному склону с вытоптанной и объеденной скотом травой. Впереди перед нами участок леса и мы хотим до него добраться. Издали кажется, что лес начинается от самого ручья, но, когда мы к нему подходим, видно, что нужно еще сделать довольно большой подъем, чтобы попасть в лес.

Наконец, преодолев и этот подъем, вступаем в прохладную полутень леса. Вершины деревьев шумят от ветра, но под деревьями тихо. Снова начинаем сосредоточенно рассматривать и собирать растения. Сравнивая этот участок со вчерашним, находим, что здесь меньше растений, но лес более густой и тенистый. Много папоротников: у корней деревьев — одни виды, на камнях — другие. Часто встречается папоротник сладкий корень.

Через полчаса папки наши набиты до отказа, разбухли и отяжелели от растений. Эмин находит для оставшегося при палатках Джебраила несколько деревьев граба, который здесь еще только цветет, тогда как третьего дня близ Ленкорани мы собирали его уже с молодыми плодами. Явно разочарована Ольга Александровна. Она, конечно, хорошо знает, что подшефная ей теплолюбивая лапина на такой высоте расти уже не может, но она все же посматривает вокруг, как бы ожидая, что лапина неожиданно покажется.

Из леса, как и от водопада, уходить не хочется. Но вот Эмин объявляет, что он перестал чувствовать жажду. Часов ни у кого из нас нет, но если Эмин перестал чувствовать жажду, значит, он начал ощущать голод, а это, как было уже не раз установлено, случается с ним ежедневно около трех часов дня. Пора возвращаться.

Тяжело нагруженные сборами, пересекаем ущелье поперек, идем без дорог полями, на которых начинает подниматься пшеница, и довольно быстро добираемся до наших палаток. Ветер заметно утих и можно обедать на свежем воздухе.

После обеда принимаемся за укладку растений. Это очень ответственное, кропотливое, но в то же время весьма увлекательное занятие. Специалист-ботаник, вернувшийся с экскурсии, находится в этом отношении в значительно более тяжелом положении, чем, например, геологи, зоологи, почвоведы и другие специалисты — участники экспедиций. Геолог, правда, нагружается во время экскурсии тяжелыми вещами, но, когда он пришел на стоянку, ему остается написать только этикетки, уложить куда нужно собранные материалы и он — вольный человек; то же требуется от зоолога, почвоведа, археолога. Другое дело — ботаник. По возвращении домой работа его с материалом только начинается.

Прежде всего все собранные во время экскурсии растения нужно вынуть из сумки и аккуратно заложить в двойные листы бумаги, расправив листья, цветы, приспособив растения к формату бумаги и т. д. После этого в каждый лист бумаги надо вложить полевую этикетку и на каждой из них обозначить местность, дату, фамилию коллектора. Хотя каждая отдельная этикетка занимает немного времени, но уже сотня их требует около часа.

Затем двойные листы с находящимися в них растениями надо переложить пустыми листами сухой бумаги, а составленные таким образом не очень толстые пачки положить между специально изготовленными для этой цели рамками с натянутой проволочной сеткой и туго перевязать бечевкой, так как высыхать растения все время должны под прессом. У каждого сборщика своя система завязывания сеток. По этому поводу между ними нередко возникают оживленные дискуссии, так как каждый из них отстаивает совершенство своей системы. Я, например, применяю систему, в свое время позаимствованную мною от А. Б. Шелковникова, и стараюсь преподать ее своим аспирантам. Но у Емельяна Павловича уже другая система и он яростно с нами спорит.

Перевязав сетки, мы, наконец, освобождаемся от сегодняшних сборов. Но у нас, ведь, имеются сборы прошлых дней и с ними предстоит тоже не мало возни. В заложенных сетках необходимо ежедневно, а еще лучше два раза в день, менять пустую прокладочную бумагу, успевшую уже впитать в себя влагу, на сухую. Для того чтобы растения окончательно высохли и превратились в гербарные образцы, надо потратить довольно много времени; в лучшем случае растения подсыхают на пятый-шестой день, обычно же приходится держать их в сетках, меняя ежедневно бумагу, около двух недель.

Вынутую влажную бумагу, прежде чем пустить ее снова в дело, надо хорошо просушить. Наши бумажные запасы пока еще позволяют брать сухую бумагу из резервов, но скоро эти резервы будут исчерпаны и тогда вопрос об ежедневной просушке бумаги приобретет для нас значительную остроту.

Если по каким-либо причинам растения, находящиеся в сетках, не будут два-три дня подряд перекладываться сухой бумагой — все погибло. Они потемнеют, почернеют, могут даже покрыться плесенью и уже не будут годны в качестве гербарного образчика. Гордостью ботаника является хорошо высушенное растение с сохранившими зеленый цвет листьями, с цветами, не изменившими своего цвета. Как и во всех других областях человеческого труда, мастера своего дела имеются и в области сушки растений. Образцово засушены были растения А. Б. Шелковниковым, еще раньше — Десулави с Северного Кавказа и Е. и Н. Буш из Юго-Осетии. Таких виртуозов сушки, вообще, среди ботаников мало, — в гербариях обычно преобладают образцы среднего качества, но и такого результата нельзя добиться без упорного труда и внимания.

Большое значение имеет, конечно, и погода. В солнечные дни сетки с растениями выставляются на солнцепеке и время от времени их переворачивают с одного бока на другой. Вопрос о сушке бумаги также решается очень просто: влажная бумага разбрасывается на солнцепеке и через полчаса-час она уже готова для новой перекладки. Но если пойдут дожди или возникнут туманы, бумагу приходится сушить на искусственном тепле. Вот почему я с таким трепетом справлялся у председателя исполкома о керосиновых возможностях в Лерикском районе.

Все эти работы с укладкой растений отнимают у нас, пожалуй, не меньше времени, чем на самой экскурсии, и все процедуры мы заканчиваем уже к закату солнца.

Когда я выхожу из палатки, я вижу, как Эмин затягивает сетки толстой вьючной веревкой. Он упирается коленом в сетку, напрягает все свои силы и со стороны кажется, что он действительно вьючит верблюда, а не завязывает гербарную сетку; концы веревок мочалятся и сетка принимает невероятно уродливый вид.

Ветер почти утих, мы пьем чай на свежем воздухе, и самовар сегодня опустошается еще быстрее, чем в день приезда.

 

VII.

Становление быта

 

6 мая

Удивительно, как быстро и в любых условиях устанавливает человек свой быт. Вот совсем недавно все мы жили в городе, придерживаясь точного распорядка дня, определенного суточного режима, а сейчас, уже на второй-третий день нашего здесь пребывания, у нас также установился свой жизненный ритм, ежедневно чередующийся в определенном порядке.

Жить в палатках — большое удовольствие. Постоянное пребывание на свежем воздухе, ощущение ночного холода, утренней и вечерней свежести — все это создает удивительно бодрящее настроение, вызывает неистощимый запас энергии. Когда засыпаешь, приятно сознавать, что между тобой и небом только тонкая полоска парусины, а не камни и железо, как в городе. Но днем палатка обычно уж очень прогревается солнечными лучами, она как бы конденсирует солнечную теплоту, в ней становится душно и в это время лучше быть вне палатки. Впрочем, в такое время мы дома и не бываем; с экскурсий мы возвращаемся, когда жара начинает уже спадать.

Палатки поставлены входом на юго-восток, навстречу восходящему солнцу. Просыпаясь утром и раскрывая вход палатки, я сразу попадаю в полосу света и тепла. Первым делом с умывальными принадлежностями в руках совершается прогулка в ближайший овраг с родником; по дороге пересекаешь небольшое пшеничное поле и видишь, как быстро, буквально на глазах, поднимается пшеница; еще третьего дня она была по лодыжки, а сегодня местами уже почти до колен.

Тут же на дороге стоит каждое утро пара телят, еще тонконогих, чистеньких и как бы прилизанных. У них прекрасные глаза с большими ресницами, они еще доверчивы. Скоро у нас заводятся с ними отличные отношения, и когда я подхожу, они вытягивают морды и поднимают их вверх, подставляя шею, чтобы ее почесали.

После свидания с телятами и умывания в довольно грязном, но приятно холодном ручье, я возвращаюсь к палаткам. Постепенно собираются и все остальные.

С самого начала у нас заведен строгий порядок дежурств. Ежедневно по очереди дежурным назначается один из аспирантов, так что каждый из них три дня подряд ходит на экскурсию, а на четвертый день варит обед. Меня на общем собрании большинством голосов освободили от дежурства, так как нашли, что я ежедневно нужен на экскурсиях.

Обязанности дежурного многообразны: он должен встать раньше других, приготовить завтрак и чай, а затем, после ухода всех остальных на экскурсию, обязан следить за сушкой сеток с растениями, просушить всю влажную бумагу и приготовить обед к возвращению экскурсантов. Кроме того, у него не мало и другого дела: надо следить, чтобы в палатки не залезли бродящие вокруг куры, он должен заботиться о доставке провизии и умело ее закупить, — словом, работы хватает.

Довольно быстро у нас устанавливаются хозяйственные отношения с ближайшими соседями. Женщина из крайнего домика, стоящего на отлете еще дальше наших палаток, оказывается хозяйкой коровы и одного из телят. Она ежедневно готовит нам мацони из молока. Находятся поставщики, снабжающие нас яйцами и маслом; изредка приносят мясо. На рынок ходить почти не приходится, но когда нужно, то отправляются обычно Эмин с Джебраилом, к которым из прирожденной любознательности присоединяется и Емельян Павлович.

Сразу же повелось так, что на завтрак, помимо неизбежной яичницы и хорошей порции кислого молока, готовится еще сытная каша из привезенных с собой запасов. Первые дни я с некоторым удивлением смотрю на это обилие и при выходе на экскурсию чувствую в желудке некоторую тяжесть, но затем быстро привыкаю к увеличенным порциям, утешая себя тем, что во время экспедиции нужно усиленно питаться.

Очень скоро появляются у нас и нахлебники — собака и кошка. Из числа окрестных собак, претендовавших на эту роль, победительницей оказалась серая крупная собака с умной острой мордой, которую, как мы узнали, несмотря на ее женский пол, зовут Бобиком. Для порядка Бобик переименовывается в Бобку. Первые дни она являлась только в часы еды, но теперь уже сидит близ палаток и в интервалах между трапезами. Никакая другая собака не смеет приблизиться к палаткам, — только в отдалении, на приличном расстоянии от Бобки, маячит соседский мрачного вида пес, сосредоточенно наблюдающий, как Бобка ловит налету и пожирает бросаемые ей кусочки. Ест Бобка все что ни перепадет с одинаковым жаром и аппетитом; особенный вкус она все же проявляет к нашим слипшимся конфетам, не брезгуя также пустыми бумажками, когда нам удается их отодрать от внутреннего содержимого. Это поедание бумажек служит предметом неистощимого веселья всех участников экспедиции, так что конфетных бумажек Бобка получает вволю.

Кошка появилась у нас не сразу. Сначала можно было видеть только ее силуэт в щели сарая, примыкающего к кухне, потом началось выползание из щели, подкрадывание к палаткам, когда возле них никого не было, и, наконец, проскальзывание под стол и мяуканье оттуда во время обеда; мяуканье подается в форме мучительных стонов с короткими перерывами во время еды. Сама по себе кошка красивая — белая с черными пятнами, с хвостом в колечках, чистенькая. Бобка с трудом переносит ее присутствие, с завистью смотрит на ее пищу, но, понимая, что конкурент его находится под нашей защитой, только скалит иногда зубы.

На другой день после катастрофы с обеденной палаткой были сколочены скамейки, между которыми мы ставим теперь наш единственный складной стол. Материала удалось найти только на три скамейки, поэтому с четвертой стороны стола стоит пустая бочка из-под извести, прикрытая сверху гербарными сетками (конечно, без растений). На бочке полагается по очереди сидеть всем мужчинам, что тоже служит источником веселья, особенно возросшего с того памятного дня, когда бочка развалилась под Джебраилом на свои составные части.

Палатки наши стоят на окраине больничной усадьбы, близ кухни «бывшего гаража, превращенного ныне, за изношенностью машин за время войны, в коровник и конюшню. Как память о прошлом величии лежат перед ним остатки автомашины с поблекшим красным полумесяцем на изломанных боках; этот скелет машины оказался очень удобным для раскладки на нем сеток с растениями и бумаги для просушки на солнце. Мы, конечно, не замедлили широко этим воспользоваться.

С обитателями больничной кухни мы быстро завели близкое знакомство. Их трое, но первым из них приходит к нам мальчик — талышинец лет девяти. Зовут его Таптых, что значит в переводе Находка. В коротких штанишках, поддерживаемых крест накрест сложенными помочами, этот красивый мальчик удивительно похож на того благонравного школьника, которого рисуют в детских книжках. Но Таптых, оказывается, в школу не ходит. Сговориться с ним трудно, — по-русски он вообще не знает ни слова, а по-азербайджански говорит с грехом пополам, — но мы все же узнаем, что с осени он в школу ходил, потом заболел и учитель ему сказал, что он много пропустил, а поэтому пусть придет в школу только следующей осенью. Непредвиденными каникулами Таптых пользуется очень широко — помогает матери, бегает по окрестным полям и оврагам, а больше всего времени проводит в играх с сестрой, с которой очень дружен.

Наш приезд глубоко взволновал Таптыха. Забросив игры и гулянье, он целыми часами сосредоточенно наблюдал за всеми нашими действиями и вскоре находит путь, по которому ему можно приблизиться к нашей жизни: постигнув тайну сушки бумаги, он с большим рвением помогает нам в этом деле. Когда начинается послеобеденная закладка растений, он поочередно посещает все палатки и в каждой из них просиживает довольно долгое время, восторженно созерцая манипуляции с растениями.

Сестренка Находки, по имени Гюльгаят (цветок жизни), всего на год моложе его. Характер у нее более резвый и не склонный к созерцанию. Во время игр с братом она все время тормошит его, быстро куда-то исчезает и опять неожиданно возвращается. Наше появление нисколько ее не смутило, довольно быстро она перестала обращать на нас внимание. Но в кухонных делах, в разжигании самовара-инвалида или в разрешении вопроса о том, как заправить суп луком, она оказывает дежурному аспиранту деятельную помощь. Это она научила нас употреблять в виде приправы дикий местный лесной лук, пучки которого она приносит из ближайшего ущелья.

Мать Таптыха и Гюльгаят, пожилая женщина с приятным лицом и тихими неторопливыми движениями, уже давно потеряла мужа; работая на больничной кухне, она имеет при ней небольшую комнату, где и живет с детьми. Зовут ее Гюльсум.

Это наши ближайшие соседи. Немного дальше, за небольшим пшеничным полем, стоит полуразрушенный домик хозяйки одного из телят. Насколько уютно в комнате Гюльсум, настолько мрачно и грязно в доме этой женщины, — нет у нее, видимо, таланта домоводства. Но древние традиции гостеприимства не угасли в душе этой женщины, и мы были приятно удивлены и тронуты, когда она, выпекая хлеб для своего скудного домашнего стола, принесла и нам в подарок свежевыпеченную лепешку.

Недавно на нашу площадку приходили какие-то незнакомые люди и измеряли расстояние от палаток до главного больничного здания. Эмин сообщил, что дело касается проводки в палатки электрического освещения и сейчас лишь ищут нужное количество шнура, хотя, кажется, такое количество в Лерике едва ли найдется.

К закату солнца я обычно уже заканчиваю закладку, перекладку и этикетирование растений. Можно выйти из палатки, пройтись по тропинке через пшеничное поле к ручейку, бегущему в полукилометре от палаток, посидеть где-либо на камне или просто на траве, еще раз оглядеть Лерикскую котловину. С нашего пункта нам виден весь Лерик с его черепичатыми крышами, выбеленными домиками, крупными ореховыми деревьями и яблоневыми садами.

К северу горизонт закрывает безлесный пологий склон горы, сплошь покрытый пшеничными полями, на западе видна высокая гора с шапкой леса на вершине, с востока, откуда мы приехали, горизонт также закрыт невысокими холмами и громадной пологой горой Варзаву, которая своим противоположным крутым и скалистым склоном обрывается в ущелье Ленкоран-чая.

Наиболее дальний вид открывается на юг: за порогом нашей Лерикcкой котловины кулисами стоят дикие, зубчатые стены Барнассарских гор; это несколько параллельных друг другу высоких скалистых цепей, которые перерезаны поперек ущельем, называемым Тент. Выше этого ущелья расположена Диабарская котловина — местность с сухим жарким климатом, испокон лишенная леса. Само ущелье Тенг от нас не видно, но оно чувствуется за ближайшими цепями. Если будет время, мы постараемся хотя бы на один день попасть в это ущелье и пробраться в Диабарскую котловину.

Солнце скрывается за шапкой горного леса, сразу становится свежо, начинаются короткие южные сумерки. Пока я возвращаюсь к палаткам, чтобы надеть пальто, наступает уже полная ночь; из-за Барнассарского хребта показалась луна и вскоре при ее свете наша котловина становится как бы шире, кажется громадной, безбрежной, а окрестные горы — ниже и значительно отодвинутыми вглубь.

Заработал мотор на электроустановке в селении — его мирный шум будет продолжаться до полуночи. Обычно ко времени пуска мотора дежурный зовет нас лить чай. Все уже готово, на свежем воздухе дымится традиционная яичница, шумит самовар. Умильно машет хвостом Бобка, стонет под столом кошка.

Эти вечерние чаепития единственное время, когда мы можем свободно посидеть в компании, поговорить на любые темы, когда не нужно торопиться в поход или к перекладке растений. Проходят эти вечера оживленно — иной раз мы засиживаемся до полуночи.

Находясь в обществе аспирантов, я часто думаю о том, что привлекло сюда, за этот экспедиционный стол, четырех столь различных и непохожих друг на друга людей? Какая сила соединила их вместе, заставляя бодро и весело переносить все неудобства походной жизни, усталость от хождения по горам, оторванность от обычных развлечений и потребностей городского человека?

Вот сидит Эмин Алиев, плотный, с крупными чертами лица, упорный, по своему остроумный человек; рядом с ним Джебраил — сдержанный, обдумывающий каждое свое слово; Емельян Павлович, с большим жизненным опытом и способностями дипломата, сидит обычно рядом с Ольгой Александровной, у которой прежде всего бросается в глаза цветущее здоровье; она ничему не удивляется и никакие, даже трудные в физическом отношении дела ее не останавливают.

Бакинцы и ленинградцы быстро сдружились между собою. За вечерним чаепитием начинаются рассказы о виденном и слышанном, в первую очередь, конечно, о том, что было пережито за годы войны. Через три-четыре дня я уже знаю боевые маршруты каждого из мужчин, знаю в подробностях все эвакуационные мытарства Ольги Александровны. Но все это тяжелое время уже позади, о нем рассказывают уже спокойно, иногда с оттенком юмора. Все эти воспоминания преломляются теперь сквозь призму настоящего и того радостного будущего, в котором глубоко уверены все мои собеседники.

Наибольшим талантом рассказа владеет Емельян Павлович. В начале вечера его даже не слышно за экспансивными репликами Эмина, анекдотами Джебраила и смехом Ольги Александровны, но затем обычно говорит он один и все слушают его со вниманием. Ему действительно есть о чем рассказать — он побывал и в Румынии, и в Венгрии, и в Австрии, и он рассказывает нам обо всем, что видел и прежде всего о состоянии и режиме в этих странах лесов и о многих других явлениях, на которые он как истый ботаник обращал особое внимание.

Слушая Емельяна Павловича, я припоминаю письма с фронта одного из моих учеников, студента Бакинского университета, написанные в окопах; в этих письмах Миша Богданов сообщал о том, как у них стены окопов начали покрываться растениями и как он ведет свои записи и наблюдения, касающиеся закономерностей заселения пустой территории растениями и конкуренции между различными видами.

Но вот разговоры стихают, сегодняшний дежурный торжественно сдает своему сменщику мытую посуду и коробку спичек. Время расходиться по палаткам.

Я сижу еще некоторое время один, любуясь горной ночью и расступившимися в лунном свете далями, которые кажутся теперь особенно таинственными и манящими. Незаметно появляется Бобка, приветливо машет хвостом, пытается лизнуть мне руку и укладывается рядом на земле, озабоченно вздыхая.

Луна уже высоко, легкие, как пена, облака бродят над нею. Становится холодно, и я ухожу в палатку.

Так проходят наши дни в Лерике. Можно только пожалеть, что проходят они так быстро.

 

VIII.

В природном заповеднике

 

7 мая

Ясное солнечное утро, на небе ни облачка. Щедрое южное солнце сильно припекает — все участники экспедиции уже изрядно загорели, лица стали красными, кожа на носу начинает шелушиться. Особенно резко этот процесс обновления носа происходит у ленинградцев, распространяясь на скулы, лоб и шею. Ленинградцы выглядят совсем не по-городскому, хотя и усердно мажутся вазелином и на ночь, и по утрам перед походом. Но южное солнце явно сильнее вазелина — процесс линьки идет в нарастающих темпах.

Пройдя селение, мы совершаем подъем на ту плоскую и лысую гору, которая подходит к селению с севера и закрывает дали. После сытного завтрака подниматься тяжело и к тому же очень скучно, так как ничто здесь не радует глаза ботаника. Но я то лично знаю, что ожидает нас за этим скучным подъемом, когда откроется прекрасный вид с вершины перевала!

Вот мы и на плоской вершине. Селение и вся Лерикская котловина сразу исчезает из поля зрения — перед нами глубокая долина реки Оранд-чай. Но самой реки не видно с перевала, — она скрывается где-то далеко внизу, за выступами скал и за деревьями. Ближайший к нам склон покрыт перелеском, кустарниками, резко выделяются на общем фоне белые пятна цветущих диких груш.

После короткого отдыха начинаем спускаться вниз. Берем направление на большую грушевую рощу из крупных старых деревьев и набираем в наши гербарные папки большой материал из цветущих веток. Леса Талыша изобилуют дикими грушами; их ботаническое изучение началось только недавно, но сразу же выяснилось, что растут здесь не обычные груши других кавказских лесов, а совсем особенные. Ботаники уже описали два совершенно новых вида этих груш и установили, что по своим зубчатым листьям и иным признакам они больше похожи не на другие лесные кавказские груши, а на растущие за много тысяч километров груши Дальнего Востока, северного Китая, Японии. Выяснились также, как и с другими основными лесными породами Талыша, далекие родственные связи, указывающие на большую геологическую древность этих груш. Дальнейшее их изучение может представить большой интерес, и мы поэтому останавливаемся у каждого цветущего грушевого дерева.

Продолжая наш спуск, заходим в небольшое боковое ущелье, где находим жалкий родник, истоптанный скотом, а дальше узкую тропку, которая идет по склону, покрытому кустарником. Вообще, ботаники на экскурсиях как правило не придерживаются дорог и троп, предпочитая идти напрямик по тем местам, какие их более интересуют. Но на этот раз я сознательно веду своих спутников по этой узенькой тропке, так как помню, что только таким образом мы можем быстро и правильно попасть на единственную тропу, идущую по ущелью Ораяд-чая к цели нашего сегодняшнего путешествия.

Мы идем по склону, на котором от лесов остались только кустарниковые заросли да отдельные небольшие рощи. Кустарник местами разросся очень пышно, среди него много колючего боярышника; временами приходится пригибаться чуть ли не до земли, чтобы пролезть между колючками. Через некоторое время появляются отдельные камни, их становится все больше, и мы шагаем уже по скалистому склону; тропка круто поворачивает к западу, еще несколько шагов и перед нами грандиозное дикое ущелье, сплошь покрытое первобытным лесом.

Это — нетронутый человеком участок ущелья Оранд-чая, природный заповедник. Сама природа оградила этот участок реки от всяких посягательств. Мы оглядываемся назад, на пройденный путь; и нам теперь становится ясно, что та плоская гора, которая полого примыкает к Лерику с севера, с этой стороны обрывается к Оранд-чаю отвесными серыми и черными скалами, образующими неприступную стену, уходящую вверх по течению реки.

Верхняя линия этой стены представлена пиками и зубцами, выше которых видна кромка леса, венчающего, как шапкой, горы к западу от Лерика. На отвесных обрывах леса нет, ему негде здесь удержаться; и только то здесь, то там какое-либо искривленное дерево прижимается к скале, ища защиты в ее расщелинах. Трудно определить на глаз высоту этого каменного отвеса, но во всяком случае он совершенно недоступен для человека. Под отвесом и дальше в глубину ущелья до самой реки, которую и сейчас еще не видно, раскинулся лес — и какой лес! Ни одного хвойного дерева, только буки, дубы и грабы. По-видимому, больше всего здесь бука.

Уже много раз сравнивали стволы бука с колоннами, и это сравнение всегда вспоминаешь, когда попадаешь в хорошо сохранившийся буковый лес. Светлые стволы бука с гладкой серовато-стального цвета корой поднимаются вверх обычно на большую высоту без боковых ветвей, образуя то более густую, то расступающуюся гигантскую колоннаду.

В этом лесу нет уже ни железного дерева, ни шелковой акации, ни других теплолюбивых пород. В ущелье, где мы сейчас находимся, дуб каштанолистный полностью уступает господство буку, и наиболее значительные его массивы видны лишь в отдалении на южном склоне по другую сторону речки. Над лесом там тоже поднимаются грандиозные скалы, только это не сплошная зубчатая стена, как на нашей стороне, а отдельные массивы в виде исполинских черных башен с уступами, с глубокими между ними щелями, с узкими боковыми ущельями. И на всех уступах, во всех щелях также растет лес. Расположенные на громадной высоте карнизы с рощами деревьев совершенно недоступны. Вероятно, только горные орлы вьют там свои гнезда.

Если смотреть вверх по течению реки, — видишь продолжение этого каменного коридора на большое расстояние. Кажется, что он никогда не кончится. На самом деле, такой дикий и недоступный вид ущелье Оранд-чая имеет на протяжении всего 6 — 7 километров — до небольшого селения Шин-абад, — после чего ущелье, хотя и сохраняет свою грандиозность, но заметно уже пострадало от порубок.

Нас, ботаников, влечет к себе ущелье тем, что там, в этом сохранившемся уголке природы, можно найти редкие и очень интересные растения. Узкая тропка, по которой мы сюда пришли, ведет в глубину леса, и нам остается только ею воспользоваться.

Пока мы спускались по верхним склонам долины и пробирались через кустарники, где-то в верховьях Ораяд-чая стали собираться облака. Сперва это были разорванные белые пятна, потом они быстро образовали изжелта-серые массивы, которые, наконец, закрыли солнце. И вот мы уже слышим отдаленные раскаты грома, продленные горным эхо. Начинает накрапывать дождь.

Но что нам дождь! Мы уже вступили в благостный сумрак и тишину первобытного леса, кроны бука задерживают дождь и мы его вначале почти не чувствуем.

Если отойдешь от тропки — ноги скользят по лесной подстилке или глубоко утопают в ней. Но нам все время приходится сворачивать с тропки вглубь леса в поисках растений. Слышится возглас Эмина — он сообщает, что нашел новую для нас орхидею, а Емельян Павлович бесшумно появляется у меня с правой стороны и показывает свою находку — прелестное луковичное растение с белыми цветами.

Под густым пологом леса мы находим не так уж много видов растений, но то, что находим, для нас интересно и ново. Каждый камень внимательно осматривается — на камнях в лесу могут оказаться папоротники; изучаются приствольные участки крупных деревьев — здесь обычно находят приют некоторые характерные травы буковых лесов. Но особенно внимательно надо осматривать каменную стену ущелья, так как на скалах, в их трещинах, на их карнизах ютятся наиболее интересные и редкие растения.

Вспоминаю, как еще студентом я бродил по этому ущелью и нашел здесь несколько редких растений. Правда, это было самой ранней весной и сейчас эти растения, конечно, уже отцвели, но я все же их ищу. Мне, однако, сегодня не везет и повторить редкие сборы не удается. Дождь усиливается. Он не только шумит теперь по листве буков над нашими головами, но и пробивает уже эту листву, проникая холодными струйками за наши воротники. Первый порыв сбора прошел, и мы не прочь немного передохнуть. Ищем подходящее убежище и скоро находим его в виде ниши под черными скалами. Скорчившись залезаем под нависшие камни и располагаемся нельзя сказать, чтобы очень удобно, но сумки наши скрыты от дождя, а это самое главное.

Закуриваем папиросы и вскоре наша ниша заполняется табачным дымом. Делимся впечатлениями о собранных растениях; спутники мои что-то записывают в свои полевые книжки. Грома давно уже не слышно, вокруг очень быстро начинает светлеть и дождь кончается так же быстро, как начался. Вылезаем из нашего грота и продолжаем путь вверх по ущелью. Тропка становится все менее заметной, местами она совершенно теряется в зарослях падуба.

Как хорош лес после дождя! Какой свежий лесной аромат несется из его глубин и как приятно омывают вас сверкающие брызги с потревоженных ветвей! Только передвигаться стало труднее, еще больше расползаются ноги на подстилке и мокрые камни скользки, как льдины. На одном подъеме приходится взбираться просто на четвереньках. Но нас все же неудержимо тянет еще дальше, еще глубже в зеленое море. Время от времени мне показывают новые находки, но основное ядро видов уже исчерпано, новые растения попадаются все реже и реже.

На одном из поворотов мы явственно слышим шум реки и решаем к ней спуститься. Спуск сначала идет по пологому склону, нетруден, но над самой рекой опять стоят скалы с отвесными обрывами, правда, не очень высокие. Некоторое время ищем возможности спуститься по этим скалам, набредаем в одном месте на узкую щель и, цепляясь за ветки и корни растущих в расщелине кустов, балансируя на осыпающихся камнях, добираемся до дна ущелья. Прозрачная речка Оранд-чай с голубоватой чистой водой шумит по камням. Ущелье так глубоко, что мы видим отсюда только первые невысокие отвесные обрывы, над которыми не столько виден, сколько угадывается лес.

Здесь, непосредственно у реки, мы в царстве папоротников. Мокрые скалы и камни, омываемые брызгами воды, обвиты сплошным кудрявым покровом темно-зеленого папоротника, название которого — волосы Венеры. Отвесные обрывы сплошь покрыты коврами сладкого корня — небольшого папоротника со слабо изрезанными листьями.

На более пологих местах раскинулись громадные розетки оленьего языка — своеобразного крупного папоротника с длинными неразрезанными листьями; еще не сгнившие листья прошлых лет свешиваются коричневой массой по склону вниз, свежие листья этого года бодро торчат вверх. Олений язык так пышно разрастается здесь, достигает таких громадных размеров, каких нигде в других местах мы не видели. Очень много здесь также мужского папоротника с сильно разрезными листьями; это обычный обитатель всех горных лесов Кавказа, но здесь и он растет в особо пышных и богатых формах.

Это обилие папоротников, полное господство их над всеми остальными растениями, представляет, по-видимому, отголосок чего-то древнего; здесь в особо благоприятных условиях сохранился клочек древнего леса, по которому можно мысленно восстановить общую картину талышинеких лесов за миллионы лет до наших дней. Мы, конечно, не только любуемся папоротниками, но и набиваем ими наши полевые сумки, стараемся возможно полнее уловить разнообразие их вариаций и фиксировать условия их существования.

Проходим небольшое расстояние вверх по реке и видим водопад, не очень высокий, но весьма шумный и непроходимый. Начинаем взбираться вверх по склону, в лес, на оставленную нами перед спуском тропинку; опять труднее всего дается нам первый отвесный подъем, опять срываются и сыплются вниз из-под ног камни, руки судорожно цепляются за малейший выступ, тело вплотную прижимается к скале.

В лесу безлюдно и безмолвно. Только тропа, часто теряющаяся, по которой даже на ослике нельзя проехать, а можно пробираться только пешком, напоминает о человеке. Но вдруг, на одном из поворотов мы видим идущую нам навстречу из глубины зеленого свода фигуру. Заметив нас, человек останавливается, добродушно и приветливо улыбаясь. Начинаются взаимные расспросы. Это талышинец, житель Лерика, ходил он в лес, чтобы набрать липовой коры для своих ульев; большая связка свежей коры привязана у него за плечами.

Талышинцы — приветливый и вежливый народ. Наш встречный не знает, конечно, ни слова по-русски, но с азербайджанцами он обменивается несколькими любезностями, узнает, зачем мы здесь в лесу и, уходя, желает нам удачи и приглашает к себе на пасеку попробовать мед.

Еще один поворот и перед нами открывается исключительная картина. Выступ скалы, далеко отойдя от каменной стены вглубь ущелья, образовал в лесу естественную поляну и мы, взобравшись на площадку, можем свободно смотреть и вперед вверх по ущелью и по сторонам на довольно значительное расстояние. Лес у подножия выступа, в глубине ущелья виден нам сверху.

Здесь же под отвесной скалой на первом плане лежит поверженный старостью гигантский бук, при падении своем увлекший окружающие кусты и деревья. Ствол и ветки бука густо заросли папоротниками, свежие, еще невысокие деревца пробиваются из зарослей вокруг него. Пройдет немного лет и молодое поколение заменит ушедшего в вечность старца и залечит рану, нанесенную лесу его падением.

Мы видим лес как бы в разрезе, в профиле, а не изнутри, как это было до сих пор. Отсюда лес воспринимается, как зеленая стена, на которой вышиты причудливые узоры из профилей отдельных деревьев. И так разнообразны, так красивы по-своему каждый из этих узоров, что трудно от них оторваться. То стараешься охватить всю совокупность лесной стихии во всей ее грандиозности, то останавливаешься на одном, особенно причудливом профиле, необычайном изгибе ствола и ветвей, то стараешься проникнуть взглядом в уходящую вдаль расселину между деревьями.

Это не северный хвойный лес, мрачный и таинственный лес Шишкина, Рериха и других северных художников, это и не трепещущие березы Нестерова и Левитана, нет, — это кудрявый, улыбающийся и приветливый при всей своей величавой грандиозности южный лес, глядя на который вспоминаешь полотна Клода Лоррена. Он еще не имеет своего художника, который бы отобразил его влекущее очарование и неповторимую прелесть, как не имеет еще художника и вся богатая, своеобразная природа Талыша. Веришь, что такие художники придут, — не могут не придти, — и художник слова, и художник кисти, — и тогда на вечные времена будет прославлена Талышинская древняя земля в числе других земель и краев нашей прекрасной родины.

Так думаю я, сидя на краю черной скалы, свесив вниз ноги и куря уже не помню какую папиросу.

Но... мы не туристы, у нас свое большое дело, по-своему красивое, по своему требовательное, и нам надо уходить, — сегодня впереди еще много работы.

Мы выходим к месту, откуда был сделан поворот в ущелье, и каждый из нас невольно обращает свой взор назад, всматриваясь в покидаемый нами зеленый мир. Еще поворот — и ущелье сразу скрывается из глаз.

Предстоит томительный подъем на перевал перед селением, спуск с которого так радовал нас утром. После прошедшего дождя почва здесь, вне леса, размокла, липкая грязь пристает к ботинкам, ноги быстро устают. Медленно и молча добираемся мы до перевала и без отдыха начинаем опускаться. Наконец, мы «а шоссе, том самом шоссе, которое ведет из Лерика в Ленкорань. Еще десять минут и мы дома.

 

IX.

Праздничный день в палатках.

 

9 мая

Сегодня у нас выходной день. Встаем несколько позже обычного и на свежем воздухе совершаем торжественный обряд бритья. После бритья все стали гораздо красивее, кроме Емельяна Павловича, кожа которого продолжает шелушиться на носу, на скулах и щеках, образуя разноцветные пятна.

Выходной день во время ботанической экспедиции — это непрерывная сушка растений. Если в обычный день выемка сырой бумаги и замена ее сухой производится один раз, то в выходной день эту операцию стараешься проделать дважды. У нас уже свыше двадцати пар сеток густо набито растениями, но только несколько листов вынуто из них вполне высохшими. Запасы бумаги и сеток большие, но и они скоро не станут нас удовлетворять. Придется приспособляться: соединять более подсохшие растения из двух сеток в одну, освобождая другую для свежих сборов, употреблять для прокладки свежих сборов не вполне просохшую бумагу, уменьшать толщину прокладок, а главное, стараться, чтобы сетки все время были на солнце, когда оно греет.

Сегодня у нас избыток солнца; утренняя прохлада быстро сменяется палящим зноем, небо безоблачно, в палатках становится жарко и душно. К сожалению, специфика нашего дела такова, что мы можем обрабатывать растения только в закрытых помещениях: на вольном воздухе, даже при кажущейся его неподвижности, что, вообще, бывает очень редко, бумага все же всегда шевелится, портит и сморщивает заложенные в нее еще не высохшие растения. Это давно известно, поэтому, несмотря на жару и духоту, мы даже не пытаемся выходить из палаток до окончания работы. Но когда эта возможность предоставляется, быстро идешь в тень больничного гаража и, сидя на камне, наслаждаешься приятным холодком при малейшем движении воздуха.

Сушка бумаги на солнечном припеке не так тяжела, как сидение в палатках. Бумагу нужно разбросать тонким слоем на почве, наложить сверху камней, чтобы ее не разносило ветром, и примерно через полчаса перевернуть ее на другую сторону. Эта операция повторяется два-три раза, смотря по состоянию солнечного света, после чего бумага готова и может снова идти в дело.

Сетки, выставленные на солнце, тоже требуют постоянного внимания. Их вообще устанавливают так, чтобы широкая сторона сетки была бы непосредственно обращена к солнцу; через каждые полчаса-час сетки нужно повернуть к солнцу другой стороной. При этом раза два в день производится еще одна операция, которая называется у нас «выворачиванием сеток». Каждая сетка развязывается, содержимое ее делится на две одинаковые стопки и стопки эти укладываются вновь друг на друга так, чтобы их внешние части попали внутрь сетки, а внутренние оказались бы снаружи; эта операция значительно укорачивает процесс сушки и делает его более равномерным для всех заложенных растений.

С другой стороны, есть и такие растения, которые нельзя сразу выставлять на солнце, так как они обязательно почернеют. К числу капризных растений относятся, например, обыкновенные наши тополи; чтобы сохранить свежий цвет их листьев, сетки с листьями тополей нужно сушить медленно, в тени.

Каждая работа имеет свою специфику, требует своих производственных навыков. Сочные растения хорошо сушить, осторожно поглаживая бумагу горячим утюгом, нежные цветы следует обкладывать при сушке ватой, луковицы перед сушкой разрезать и опускать в крутой кипяток. Хорошо еще носить с собой во время экскурсии сетку, закладывать и расправлять растения тут же, в поле или в лесу, сейчас же после того, как они сорваны, а потом немедленно прессовать их в туго стянутой ремнями сетке. Но все эти тонкие приемы мало доступны при массовых сборах во время экспедиций, когда жесткие сроки заставляют каждый день собирать и закладывать огромное количество материала.

Сидя перед самым обедом в тени бывшего гаража, а ныне конюшни, я еще и еще смотрю на нашу грандиозную Лернкскую котловину, стараясь заметить все ее особенности. За последнюю неделю она очень посвежела и позеленела. В нижних частях лесов, на горах, к западу от селения, видны белые пятна — рощи цветущих диких груш. Других цветных пятен на фоне леса сейчас нет — это сплошная темно-зеленая масса. Большинство склонов безлесны, особенно громадный пологий склон горы Варзаву, на котором видно большое селение Джангамиран и несколько маленьких деревушек или хуторов. Только в балках, где текут ручьи, тянутся заросли кустарников.

Все обезлесенные склоны — пологие и даже сильно крутые — заняты полями пшеницы. Поля эти тянутся по склонам без всяких перерывов и не террасированы. Земля здесь постепенно оскудевает, так как после уничтожения леса смывается почва, которая до этого удерживалась корнями деревьев и лесной подстилкой. Речки и ручьи, текущие по этим склонам, также, как правило, оскудевают и только после дождей вздуваются, становятся от обилия ила мутными, — то серыми, то красными, — и весь этот ил, т. е. часть урожая, бесследно уносится в море.

Здесь, в горах, конечно, необходимо резко изменить систему обработки почвы. Нужно делать не сплошные порубки леса, а оставлять широкие защитные лесные полосы, сохранять лес по берегам ручьев и рек, обязательно террасировать склоны, идущие под культуру. Все это нужно делать, но еще не делается.

Пока я сижу и размышляю, на противоположном склоне оврага неожиданно появляется толпа, идущая из Лерика с музыкой и пением. Это женщины и девушки в пестрых праздничных нарядах с ожерельями из монет — они идут по дороге в Джангамиран. Быстро выясняется, что в Лерике сегодня свадьба и что женщины отправляются к невесте, которая живет в Джангамиране и должна через два часа прибыть в Лерик к ожидающему ее жениху. Долго еще я смотрю на это нарядное шествие, пока толпа не скрывается за поворотом дороги. Селение Джангамиран на склоне горы Варзаву видно как на ладони: оно побольше Лерика, более скучено, дома как будто бы еще лучше.

Через некоторое время женщины опять показываются, видно, как они входят в Джангамиран, но пения в музыки за дальностью уже не слышно.

Перед обедом происходит какая-то заминка. По моим расчетам наша кастрюля должна уже появиться на столе, но вместо этого ко мне подходит Эмин и от имени всех остальных обращается с просьбой — разрешить ради большого праздника произвести закупку некоторого количества вина. Я вижу, что, разговаривая со мною, Эмин несколько скован в движениях, но, получив разрешение, быстро приобретает гибкость и бодро шагает по направлению к базару в сопровождении Джебраила и Емельяна Павловича.

Обед, запоздавший на полчаса, проходит в торжественной обстановке. Хотя лерикское вино оказалось довольно невкусным, мы охотно пьем его, провозглашая тосты за светлый день девятого мая, который, конечно, никто из нас никогда не забудет. Делимся воспоминаниями, как каждый из нас встретил этот день в прошлом году, как в теплую весеннюю ночь с 8 на 9 мая во всем городе Баку не спал ни один человек, как во дворах ставились и сдвигались столы, за которыми собирались все жильцы дома, как утром все улицы были запружены народом, как целовались друг с другом незнакомые люди и как всех потянуло на площадь с трибунами, где стихийно возник радостный митинг...

Издалека доносятся звуки музыки, — это со стороны Джангамирана появляется свадебное шествие. Оно проходит мимо нас по противоположной стороне оврага и можно различить большую группу мужчин в праздничных нарядах, едущих впереди.

За мужчинами верхом на лошади, закутанная с головой в красное покрывало, медленно едет невеста, ее отец ведет под уздцы лошадь. За невестой большая толпа женщин в ярких разноцветных платьях. Те из них, которые идут непосредственно за лошадью, несут самовар, высоко подняв его над головами, следующие так же высоко несут большое зеркало, дальше еще что-то несут, но что именно — нельзя разобрать за дальностью расстояния. Девочки-подростки в таких же длинных и пышных юбках, как и взрослые женщины, особенно оживлены. Непрерывно забегая вперед, они громко поют песни. Несколько мужчин джигитуют по краям процессии на небольших лошадках: опережая галопом шествие, они круто останавливают на всем скаку лошадей, делают резкий поворот и мчатся обратно. Процессия спускается в овраг к мостику и скрывается из наших глаз.

После обеда начинается второй тур по перекладке растений — нужно спешить закончить работу до захода солнца. Вынуто довольно много высохших растений, и с этой «выемкой», как она зовется на техническом языке ботаников, особая забота. Листы с сухими растениями аккуратно складываются небольшими стопками, проверяются этикетки. Выемки из сеток моих спутников идут ко мне на проверку и я почти бессознательно, с профессиональной привычкой, прикладываю тыльную сторону руки ко всем растениям; едва уловимое ощущение холодка, и я знаю, что растение не досушено. Такой лист немедленно возвращается владельцу для обратного водворения в сетку, потому что нет ничего хуже, чем вынуть из-под пресса недосушенное растение: оно покоробится, изменит форму, гербарный образец будет испорчен. Неопытные сушильщики растений часто грешат этим преждевременным освобождением своих образцов из-под пресса.

Перед самым окончанием перекладки у нас происходит переполох: откуда-то неожиданно набегает небольшая и с виду совсем невинная тучка и вдруг посылает на нашу разложенную бумагу и сетки первые капли дождя. Объявляется аврал и все без исключения, в том числе Таптых и Гюльгаят, бросаются собирать бумагу и вносить сетки в палатки. Все теперь зависит от быстроты, и каждый из нас старается максимально проявить свои природные способности к движению. Все же часть бумаги попорчена дождем и откладывается для просушки на завтра. А налетевший дождь так же быстро прекращается, как и набежал.

Часов в шесть вечера я выхожу из палатки и останавливаюсь пораженный: на юг от Лерика прямо против входа в палатку цветет яркая двойная радуга. Внутренняя лента ее так ярка, что у ног своих я вижу замыкающую полный круг дугу. Сквозь голубой легкий туман в рамке внутреннего радужного круга совсем по-новому просвечивают зеленые склоны горы Варзаву, селение Джангамиран и кладбищенская роща.

 

В дубовом лесу

Как все необычно стало вокруг! Знакомая вам картина совершенно преобразилась. Я долго стою и не могу оторваться от полотна, нарисованного радугой. Постепенно радуга гаснет, все принимает свой обычный вид, и я возвращаюсь к перекладке растений.

Опускаются сумерки. Склоны и пшеничные поля становятся иссиня-зелеными. Среди группы людей, гуляющих по шоссе, мы видим крупную фигуру в черном пальто. Она отделяется от гуляющих и прямиком идет вниз по пшеничному полю, направляясь к нашим палаткам. Мы узнаем секретаря райкома Мамедова. Он пришел навестить нас и узнать о нашем житье-бытье.

Сначала идет разговор о нашем желании забраться еще выше в горы, сделать вылазку в наиболее высоко расположенное в горах селение Оранд, в 12 — 13 километрах от Лерика. Мамедов обещает нам на завтра пару лошадей для вьюка; сами мы пойдем пешком.

Затем говорим о сегодняшнем празднике, о демонстрации, состоявшейся на территории будущего лерикского парка. Кстати, по поводу этого будущего сада мы спрашиваем Мамедова, почему в парке не хотят вырастить деревья, которые так хороши в окружающих лесах, а стараются посадить белую акацию, тополя и другие породы, чуждые району, плохо растущие и чахнущие. Мамедов соглашается с нами, но говорит, что пересаживать деревья из лесу — дело непривычное, проще привезти саженцы из Ленкорани.

 — Но, ведь, в самой Ленкорани, — говорю я, — незадолго до войны стали устраивать сад на берегу моря из местных пород. Посадили величественный клен, железное дерево... И справились, ведь, с этим делом...

Правда, теперь на территории этого приморского сада недавно построен вокзал, но опыт был несомненно удачный.

Разговор переходит на необходимость беречь леса, устраивать защитные лесные полосы там, где лес уже уничтожен, обсадить Ленкоранское шоссе аллеями. На это Мамедов замечает, что леса в районе много и его еще надолго хватит. Этот вопрос обсуждается долго и визит секретаря райкома затягивается до позднего вечера.

После ухода Мамедова начинаются срочные приготовления к завтрашнему отъезду. Сняться всем лагерем и переехать в Оранд мы, конечно, можем, но это нерационально: надо продолжать сушку растений. Сейчас это самое важное дело и ему должно быть подчинено все остальное. Коллекции, уже очень разросшиеся, мы обязаны приготовить по всем правилам искусства. Поэтому два участника экспедиции должны остаться в Лерике и продолжать это дело, а трое пойдут в Оранд за новыми материалами для коллекций. Но кто же пойдет и кому оставаться? Этот вопрос, естественно, очень волнует моих спутников, каждый из которых хочет побывать в новых местах, набраться новых впечатлений.

Выбор предоставлен мне, и я решаю взять поровну бакинцев и ленинградцев. Из бакинцев — Эмина, так как район, куда мы пойдем, более соответствует его теме — изучению клеверов, из ленинградцев — Емельяна Павловича по тем же соображениям.

Ложимся мы очень поздно, но все приготовления к тому, чтобы завтра пораньше отправиться в путь, как будто бы закончены.

 

X.

Путь в Оранд

 

11 мая

Вчера лошадей так и не привели, — нам приходится выступать в Оранд только сегодня.

Меня будят раньше обычного. Солнце недавно встало, над пшеничными полями тает утренний туман, сильная роса. Путешествие в овраг для умывания совершается быстро; когда я возвращаюсь оттуда, около палаток уже стоят незнакомые люди с двумя лошадьми. Это орандцы, которые должны сопровождать лошадей. Среди орандцев выделяется маленького роста, но плотный молодой человек с самоуверенными манерами и независимым выражением лица. Он отдает какие-то приказания и, видимо, очень гордится своей ролью. Это бухгалтер Орандского колхоза. Он с нами не поедет — дела задерживают его в районном центре, но он пришел, чтобы указать нам, к кому следует обратиться в Оранде.

 — От моего имени, — уверенно говорит он Эмину, — и все будет сделано.

Эмин что-то записывает в полевую книжку, после чего бухгалтер с достоинством удаляется.

Делаются последние приготовления, рушится моя палатка, которую мы берем с собой. Наступает самый ответственный момент — вьюченье лошадей. Мы берем с собой десять пар сеток, большой запас бумаги, а это громоздкая и неудобная для лошади тяжесть. Процессом вьючения руководит Эмин. Он оживлен и, видимо, очень гордится тем, что никто из других участников экспедиции не посвящен в тайны этого сложного дела. Долго идет примерка боковых вьюков, вещи перекладываются из одного мешка в другой. Наконец, все как будто налажено, и теперь наши веревки, которыми мы перевязываем сетки, находят свое настоящее применение. Вскоре выясняется, что все наше имущество поместилось на одной лошади, поэтому другую уводят.

Орандцы, приведшие лошадей, не пойдут с нами, — у них тоже срочные дела в Ларине. Ничего не поделаешь, Эмин берет лошадь под уздцы и открывает шествие; в дороге мы будем вести лошадь по очереди.

Нам предстоит сделать большой подъем на гору, возвышающуюся к западу от Лерика, в обход Орандского ущелья, дикого и непроходимого, — там мы были 7 мая. Только после этого дорога пойдет по верхней части ущелья до самого Оранда.

Я не знаю, что хуже, — подъем на гору или спуск; при подъеме устает все тело, при спуске особенно страдают колени. Сначала, огибая окраины селения, мы идем по довольно пологому склону и это хорошо, так как ноги начинают постепенно привыкать к подъему и не так резок переход к крутизне. Крутой подъем начинается сразу, — это каменистый склон, покрытый кустарником, по которому зигзагами извивается вьючная тропа.

У меня выработалась своя система взбираться на крутые склоны. Я переступаю ногами медленно, так, чтобы оторвавшаяся от почвы нога до следующего прикосновения к земле успела бы немного отдохнуть; при этом я считаю шаги и через каждые 20 — 25 шагов останавливаюсь; стоя, считаю мысленно до 50, — этого времени обычно достаточно, чтобы грудь начала ровно дышать, — и иду дальше. Постепенно количество шагов между остановками увеличивается и доводится до ста; приходится также удлинять остановки и тоже считать до ста. Это количество шагов и длительность остановки устанавливается как норма и соблюдается во все остальное время подъема.

Такая ритмичность очень облегчает подъем, — это проверено уже многократно. Беда лишь в том, что она постоянно нарушается сбором растений. Считая шаги, все же смотришь по сторонам и под ноги; то и дело попадаются растения, которые нужно выкопать или сорвать и положить в папку.

Не знаю, какова система подъема у моих спутников, но вижу, что и они прибегают к остановкам. А лошадь наша считает, видимо, что на каждом повороте она обязательно должна постоять. Бока ее вздуваются, как меха, но как только у нее появляется более спокойное дыхание, она сама без понукания трогается в дальнейший путь, убедившись давным-давно в полной неотвратимости раз начатого подъема.

Солнце греет все сильнее, от ветров первых дней нашего пребывания в горах осталось одно лишь воспоминание, — сегодня только на перевале можно ожидать движения воздуха, здесь же, на восточном крутом склоне, он почти неподвижен.

Так поднимаемся мы, примерно, около часа и каждый новый выступ склона впереди кажется нам концом подъема. Но... за ближайшим выступом открывается следующий, и, как кажется, еще более крутой. В одном месте тропа раздваивается и мы довольно долго решаем вопрос, куда нам свернуть; спросить некого, приходится самим соображать и взвешивать все особенности склона, общего направления, состояния троп. Свернули мы, как скоро выяснилось, правильно.

По слухам, где-то близко от вершины подъема должен быть родничок, — так нам говорили в Лерике. Сейчас этот родничок, несомненно, в центре внимания не только моего, но, как я вижу, и моих спутников. Мы боимся пропустить его и поэтому внимательно смотрим по сторонам, а в одном месте Емельян Павлович даже делает небольшую вылазку в сторону, но безрезультатно.

Склон становится еще круче. Тропка не представляет уже беспорядочного нагромождения камней, а как бы усыпана крупным гравием; по этому гравию ноги скользят, подниматься становится все труднее. Но уступы над нашей головой таковы, что за ними чувствуется какой-то перелом, быть может, и конец перевала. Еще несколько ритмов и мы на вершине. Правда, это еще не перевал, — впереди опять подъем, но значительно более пологий и это уже большое облегчение.

К тому же очень скоро справа от дороги мы видим свежую зеленую лужайку, два-три деревца над небольшим обрывом и под обрывом родничок. Он, правда, слабенький, вода из него едва сочится, но все же это вода. Каждый из нас ложится на живот перед родником, долго пьет холодную воду, стараясь не замутить ее в небольшой ямке, вырытой, по-видимому, такими же, как и мы, путешественниками, после чего мы выбираемся на обрыв и падаем на свежую зелень небольшой лужайки.

Отсюда нам уже не видно склона, по которому мы взбирались, но в глубине заметна еще окраина Лерика и две маленькие белые точки — наши палатки. Видны темные кулисы гор, спускающиеся к Ленкорани, линия морского берега и очертания островов и полуостровов к северу от Ленкорани; само море больше угадывается в голубой дымке, — оно сливается на горизонте с небом. Мы проводим на лужайке около четверти часа в приятном отдыхе и в сознании, что самое трудное уже позади. Потом еще раз припадаем к родничку и продолжает путь. Несколько шагов и палатки скрываются из вида. Теперь мы идем легко и быстро. Приятный ветерок перевала освежает лицо. Хотя мы поднялись над Лериком еще очень невысоко, но в природе уже чувствуется какой-то перелом, — поля и перелески здесь еще свежее, чем вокруг наших палаток.

Мы огибаем большой горный массив немного ниже его вершины; с другой стороны массив этот каменными стенами обрывается в Орандское ущелье. Но и здесь, то и дело выступают отвесные черные скалы, видны причудливые ущелья и расселины. В одном месте тропка подводит нас к узкой расселине в скале; пройдя расселину первым, я чувствую, что сзади произошло какое-то замешательство. Наша лошадь с вьюком не может протиснуться через расселину; Эмин тщетно старается пропихнуть вьюк вперед, усиленно понукает лошадь, но она не двигается с места.

Что делать? Снять вьюк, перевести лошадь через узкое место, перетащить на себе вещи и вновь их навьючить — это очень сложно и займет много времени. Я остаюсь держать лошадь под уздцы, а Эмин и Емельян Павлович начинают искать обходную тропу, резонно считая, что не одни же мы могли оказаться в таком положении. Обходной тропы, однако нет, — выяснилась лишь возможность провести лошадь в обход ниже скалы по склону через густое мелколесье. Тут, правда, тоже тесно для вьюка среди густого древостоя, но можно все же лавировать и помогать лошади протискиваться в особо трудных местах. Это обходное движение занимает у нас более получаса, и мы, снова вспотевшие, взбираемся, наконец, на тропу, оставив далеко позади себя скалу с узкой щелью.

Ландштафт становится все более диким. Между черными скалами темно-фиолетовые лужайки, — там цветет миллионами экземпляров маленький дикий гиацинт, более точно называемый мускари. Это небольшое растение, высотой около 10 см, с прямым стебельком, на вершине которого густая кисть мелких темных сине-фиолетовых изящной формы колокольчиков с мелкими белыми зубчиками. Он так красив и привлекателен, этот простенький дикий гиацинт, называемый мускари, что мы десятками выкапываем его с луковицами для гербария, а букетики из гиацинта прикрепляем к петлицам наших курток.

Еще 2 — 3 километра и мы, обогнув горный массив, выходим опять к ущелью Оранд-чая. Здесь, на громадной высоте над самой речкой расположено небольшое, по-видимому, новое селение Шин-абад. На пятиверстной карте, которой мы пользуемся, оно еще не обозначено. Селение стоит как раз на гребне перевала в ущелье Оранд-чая и дорога на Оранд вьется за ним уже непосредственно по правому склону ущелья.

Но прежде чем пройти через селение, мы делаем боковой отход и забираемся в скалы, господствующие над Орандским ущельем. В это ущелье мы заходили снизу 7 мая. Но отсюда, сверху, картина девственного леса производит еще большее впечатление, чем в нижних частях ущелья. На переднем плане перед нами крупные буки, по бокам — зубчатые отвесные скалы и внутри ущелья — густые леса. Реки не видно вовсе. Мы долго сидим на выступах скал, любуясь этой грандиозной картиной.

Но нужно идти дальше. Приближаясь к Шин-абаду, проходим мимо колхозной бригады, занимающейся полкой пшеничных полей, расположенных на крутых, недавно лишенных леса склонах. Нигде, кроме горного Талыша, я не видал, чтобы пшеничные поля выпалывались от сорняков вручную и притом выпалывались тщательно, методически. Бригада из 10 — 12 женщин, выстроившись в ряд, медленно продвигается по пшенице, вырывая с корнем сорные травы и выбрасывая их за пределы поля; это, главным образом, лютики, рослые ядовитые травы с мелкими цветами. Поражает, что, несмотря на густоту посевов, женщины проходят поле исключительно аккуратно: ни один пшеничный стебелек не изогнут и не сломан.

Бригадиром иногда бывает мужчина и тогда он не занимается полкой, а только следит за работой, но чаще бригадир — женщина и в этом случае она работает наравне с другими колхозницами. В бригаде, которая нам повстречалась, руководителем оказался мужчина. Он спускается к нам по склону и вежливо осведомляется, куда мы идем и кто такие. Он объясняет нам, как нужно идти дальше, и у него при этом такой вид, точно он властелин, милостиво принимающий на своей территории путешествующих иностранцев.

По его словам, до Оранда осталось полтора километра и мы очень скоро дойдем до него; фактически же оказалось около пяти километров и мы добрались до селения только часа через три.

После Шин-абада тропа спускается немного ниже в ущелье и идет по его склону. Но какое же это ущелье по сравнению с тем, что было позади! Здесь уже почти ничего не осталось от природной дикости. Посевов, правда, еще нет, так как склоны слишком круты и скалисты, но лес, чудесный буковый лес, — что с ним произошло! Он изрежен, истоптан скотом, оставшиеся деревья тоже в большинстве случаев подрублены, изранены, полусожжены.

Но и в таком лесу для нас есть, чем заняться. Здесь значительно выше, чем в Лерике, весна находится на более ранней стадии и можно видеть в цвету растения, уже отцветшие в Лерике. Мы с жадностью набрасываемся на эти растения. Вот появляются пионы, ниже их было меньше, здесь же, на верхней границе леса, они находят, по-видимому, наилучшие для своей жизни условия. Они в начале цветения — открылись первые, еще совсем свежие громадные цветы, светло-желтые с легким розовым оттенком. Пышными пятнами во множестве разбросаны по склону кусты пиона, и чем дальше мы продвигаемся, тем их больше.

Дорога вьется, глубоко заходя во все боковые ущелья, лес постепенно редеет. Когда мы начинаем очередной подъем из глубины бокового ущелья, я замечаю на вершине большой черной придорожной скалы растение, которое я давно уже искал и встречу с которым тревожно предчувствовал. Это редкий вид из лилейных, собранный всего лишь один раз мною в этом же самом ущелье 31 год назад; впоследствии никто больше не собирал этого растения. И вот оно передо мною, я вижу на вершине скалы крупный цветок темного винно-коричневого цвета, с поникшим вниз на стройном стебле широким колоколом. Зовется это растение фритиллярией, а попросту рябчиком, из-за шахматного более темного рисунка на лепестках, хорошо заметного у некоторых видов.

Бока скалы гладкие, местами покрыты мхами. Я останавливаюсь и начинаю прикидывать, как мне добраться до фритиллярии; очевидно, нужен глубокий обход. Но пока я раздумываю, фритиллярию замечает Емельян Павлович и, загоревшись, решается взять ее лобовым движением. Маленький и ловкий, он довольно удачно начинает взбираться на скалу и вот уже достигает вершины, как неожиданно сумка с растениями, висящая у него через плечо, срывается и падает вниз на дорогу. Бумага и заложенные в папку растения разлетаются по дороге и вниз по ущелью, лошадь испуганно шарахается в сторону и вырывается из рук Эмина. Но фритиллярия уже в руках Емельяна Павловича и я кричу ему снизу, чтобы он осторожно выкопал ее с луковицей.

Растение выкопано благополучно, однако, спуститься вниз по тому же пути, по которому поднялся, Емельян Павлович не может, и ему приходится делать большой крюк в сторону. Прежде, чем заложить фритиллярию в папку, мы долго рассматриваем ее, обсуждаем особенности этого редкого растения. Потом все мы ползаем по дороге и вниз от нее, собирая бумагу и разлетевшиеся растения.

Оранда впереди все еще не видно. Вскоре лес и пионы кончаются, мы проходим мимо последних одиноко стоящих деревьев. Склоны гор частично распаханы, частично оставлены под пастбище, покрыты еще очень низкой травой. Отдаленные горы впереди кажутся еще совершенно серыми без зелени, и уже кое-где, правда, еще очень далеко и высоко видны белые пятна снега. Все чаще тропа ныряет в боковые ущелья; подъемы из них временами так круты, что мне приходится прибегать к подъемно-счетной системе и отсиживаться некоторое время на вершине подъема. Все ближе река, ущелье становится менее тесным.

И вдруг на повороте, совсем близко, мы видим первые дома Оранда, скрытые от нас до этого склонами холмов. Стая дюжих собак бросается нам навстречу из селения и, задыхаясь от лая, провожает до здания сельсовета. Здесь встречает нас красивый человек в ярко-красных чулках и начинает объяснять, как и где нам лучше устроиться. Эмин переводит нам его слова:

 — Моего председателя и моего бухгалтера сейчас нет, но все, что нужно, я сделаю.

С некоторым удивлением смотрим мы на человека, у которого даже председатель сельсовета находится, по-видимому, под началом. Вскоре, однако, выясняется, что это только курьер сельсовета. Он предлагает нам остановиться в квартире отсутствующего бухгалтера, но мы просим его указать место для разбивки палатки. Здесь мы встречаемся с одним непредвиденным затруднением: во всем селении совершенно нет ровной площадки, даже такой небольшой, какая нужна для установки одной палатки. Селение расположено по крутым склонам ущелья и все дворы, а также приусадебные места имеют более или менее значительный уклон к реке. После некоторого ознакомления с верхней частью селения, останавливаемся на площадке, имеющей сравнительно небольшую покатость. Начинаем развьючивать лошадь и устанавливать палатку.

Я не принимаю участия в этом деле и сажусь на камень, расположенный несколько выше площадки. Неяркое уже солнце должно скоро зайти, желтоватые облака лежат на вершинах окружающих гор. Прямо против меня на левом берегу речки высится скалистый зубчатый горный массив, — нагромождение голых серых скал с остроконечной вершиной, — это гора Сибирду. Выше нее по течению реки уходит вдаль горная громада с более спокойными, мало скалистыми склонами; в отдалении виднеется на ней большое снежное пятно и треугольная вершина; эта громадина называется горой Тылых. А еще выше по ущелью — самые высокие горы, уже без селений, совершенно пустынные, образующие гребень пограничного хребта. За хребтом — Иран.

Селение Оранд небольшое и по сравнению с Лериком бедное: дома глинобитные, серые. Зелени почти нет, лишь по речке, протекающей через селение, несколько довольно чахлых верб, только-только начинающих распускать листочки. Дворы отделены от узких улиц низкими каменными заборами.

Зимой селение заносится сугробами снега. Единственная дорога, по которой поддерживается связь с внешним миром, — лерикская тропа, приведшая нас в Оранд. В прошлую зиму тропа была завалена снегом в течение двух месяцев, так что всякое сообщение с Лериком прекратилось. Все это успевает рассказать мне курьер, пока разбивается палатка.

Ее устанавливают как раз во время, — солнце садится и сразу становится холодно. Хорошо бы выпить теперь горячего крепкого чаю! Но оказывается, что ни теперь, ни позже нам не придется в Оранде пить чай: Емельян Павлович потерял пачку чая, сунутую ему на дорогу Ольгой Александровной. Впрочем, возможно, и не потерял, а просто забыл... начинаются переговоры о молоке, яйцах и тому подобных продуктах. После длительной беседы Эмина с окружившими палатку орандцами удается договориться обо всем, что нам нужно, даже о том, что молоко вскипятят и в горячем виде принесут в палатку.

Наскоро делаем брезентовый пол в палатке, кладем на него наши постели и, не снимая пальто, начинаем заниматься тем, что составляет мучительный, но приятный труд всех ботаников — закладкой растений. Скоро приходится зажечь свечу, которую кое-как прилаживаем на гербарных сетках. Работы сегодня много, сидим мы долго, уже совершенно темно. Дети давно ушли, взрослые «болельщики» тоже понемногу разошлись, появляется горячее молоко, теплые вареные яйца, сыр.

После ужина быстро начинает клонить ко сну; я занимаю один угол палатки, Эмин другой, Емельян Павлович устраивается посредине. Пол нашей палатки, несмотря на брезент и одеяла, сильно бугрист; для сглаживания неровностей подстилаем под одеяла гербарную бумагу, но совсем выровнять рельеф так и не удается. Впрочем, сегодня это нас тревожит мало, по крайней мере вначале, и мы засыпаем быстро.

Ночью я просыпаюсь от холода и тупой боли в различных частях тела, причиненной буграми; во сне я сполз вниз по уклону пола почти на половину длины палатки, и ноги мои высунулись наружу, отчего и стало сразу холодно. Выхожу из палатки: пронизывающий холод, тишина в горах, поздняя ущербная луна недавно взошла, дымно-желтая, зловещая. Обидно, — быть завтра непогоде!

 

XI.

В тумане в горах

 

12 мая

Как холодно сегодня с утра! Гора Сибирду, на которую предстоит нам сегодня взобраться, совершенно не видна, скрытая густым туманом. Сквозь туман тускло просвечивает ущелье речки, выплывает ближайший дом и тощие вербы. Пробираться на речку для умывания скользко, приходится балансировать, чтобы не упасть. Но есть и приятные известия: уже начали устанавливаться добрососедские отношения с орандцами, и нам, благодаря Эмину, принесли на завтрак горячее молоко. Сегодня на экскурсию мы идем вдвоем с Эмином, Емельян Павлович остается сторожить палатку.

Еще вчера я постарался запомнить контуры отрогов Сибирду и нужные нам направления, так что сейчас, несмотря на туман, мы сразу берем правильный курс. Спускаемся сначала по руслу речки несколько ниже селения и начинаем подъем, следуя границе между скалистыми отрогами горы и прилегающей перемычкой между Сибирду и горой Тылых.

Непрерывный крутой подъем в тумане мы преодолеваем очень медленно, шаг за шагом, внимательно осматривая все щели в скалах. Всюду остатки прошлогодних стеблей трав и кустарников, для которых еще не пришел срок развиваться и цвести. Местами встречаются колючие подушки трагакантовых астрагалов со свежими молодыми листочками, но еще без цветов. Здесь, на этих голых скалах горы Сибирду, обращенных в общем к югу, уже чувствуется дыхание сухого Ирана. Горный Иран — это свой особый мир растений, живущих в суровых условиях горного климата при крайней сухости воздуха; все тело растений, все их органы несут на себе печать приспособления к скудости влаги: мелкие и часто колючие листья, порой очень густое, почти войлочное опушение, подушкообразный рост, когда многочисленные веточки тесно жмутся друг к другу, защищая друг друга от иссушающих ветров. Здесь, на скалах Сибирду, только отголоски этого своеобразного мира. Сейчас в цвету лишь очень небольшое количество этих растений, но мы жадно наполняем свои сумки, так как после лерикских лесных форм все здесь для нас ново и интересно.

Особенно много низких кустиков желтушника с серо-желтыми мелкими цветками. За последние годы в северных видах желтушника найдены сильно действующие на сердце вещества, которыми очень заинтересовались в медицинском мире. Наш желтушник мы собираем с увлечением, надеясь использовать его для дальнейшего анализа в этом направлении.

Чем выше мы поднимаемся, тем круче и острее скалы, выплывающие из тумана; они также быстро теряются в тумане позади нас и нередко кажется, что та небольшая площадка, которую мы видим, висит в воздухе в океане тумана. На одном повороте перед нами открывается небольшая котловина, распаханная и, очевидно, засеянная, так как кое-где видны скудные всходы злаков. Здесь мы находим много луковичных растений, в том числе один вид дикого гиацинта, правда, мало привлекательный по своему внешнему виду, но для ботаников очень интересный.

Долго и упорно откапываем его глубоко сидящие в почве луковицы. Подземная жизнь в форме луковицы — это тоже один из способов растений спасаться от чрезмерной сухости. Поэтому луковица иногда развивается на очень большой глубине и нужно терпение и известная сноровка, чтобы при помощи наших узких лопаточек добраться до нее и не повредить обычно очень тонкого близ луковицы стебелька. Наконец, достаточное количество луковиц добыто, и мы движемся дальше.

Развалы скал становятся все более внушительными, пробираться к ним все труднее. Вот неожиданно выплывает из тумана ярко-зеленая лужайка между скалами, — мы находим здесь небольшой родничок. Сегодня не жарко, пить не хочется, но посидеть и покурить рядом с родничком приятно. Папки наши уже разбухли, ремни от них давят плечи — пора возвращаться обратно, тем более, что новых растений уже больше не попадается. По-видимому, мы уже исчерпали ранневесеннюю флору этого склона Сибирду.

Врожденное чувство времени и требовательный желудок Эмина говорит нам о том, что уже больше трех часов. Происходит короткое совещание, какой дорогой возвращаться обратно, той, какой пришли сюда, т. е. у кромки скал горы Сибирду, или повернуть на перемычку и спуститься по ней. В последнем случае можно заблудиться, но это новая дорога и там, быть может, встретятся новые растения.

Мы сворачиваем на перемычку. Скалы сразу тонут в тумане, мы идем по ровному пологому склону, большей частью распаханному, с жидкой зеленью молодых всходов. Предчувствие нас не обмануло — мы, действительно, находим новые для нас луковичные растения.

Длительная остановка, упорное ковыряние в земле лопатками и к нашему сбору мы прибавляем новые виды. Довольно много здесь и мускари, но все же он не образует здесь таких сплошных лужаек, как те, какие мы видели вчера.

Вдруг, совершенно неожиданно, туман перед нами проясняется и в открывшемся окне мы видим какой-то странный предмет, который не сразу узнаем. Это наша палатка; в просвете среди тумана она кажется огромной, но до нее еще очень далеко. Через минуту все вокруг опять окутывается плотной завесой, но мы уже знаем, что направление взято нами правильно. Чем дальше вниз, тем больше распаханных полей, уклон становится легче, по обочинам тропы появляются сорные травы и неожиданно мы оказываемся над обрывом к речке Оранд-чай. Из тумана выплывают дома, потом мы тщетно ищем перехода через реку, и, не найдя его, переходим ее вброд и выбираемся к нашей палатке.

Емельян Павлович, явно оживившийся с нашим приходом, начал собирать обед, после которого мы приступаем к закладке и этикетировке растений. Эмин очень доволен тем, что как раз сегодня он уже начал находить нужный ему материал. Тема его диссертации — изучение клеверов или трилистников, как их иногда называют, и как раз сегодня он нашел несколько видов этих растений. С особенным удовольствием он расправляет их, медлит укладывать, долго и внимательно рассматривает.

Уже темнеет, когда мы заканчиваем обработку собранных растений; три плотно набитые разбухшие сетки, перевязанные веревкой, вырастают в углу палатки.

Приходит председатель колхоза, справляется о наших нуждах, присаживается побеседовать. Приносят кислое молоко и яйца. С яйцами происходит недоразумение: они были заказаны из расчета на три орандские дня в количестве 40 штук, но хозяин сделал вид, что не расслышал, и принес 75 яиц. Когда мы хотели вернуть 35 штук обратно, он стал жаловаться, что сварил для нас все яйца и теперь не знает, как ему поступить. После краткого совещания решаем взять все 75 с тем, что остаток заберем с собой в Лерик. Справедливость, однако, требует отметить, что на обратном пути лошадь наша не была отягощена дополнительным грузом яиц.

После ужина быстро клонит ко сну. Подравниваю, как могу, при помощи бумаги свое ложе, заворачиваюсь в пальто и в два мешка, а ночью сквозь сон вижу, что стены палатки сильно посветлели — взошла поздняя луна. «Значит, туман рассеялся и завтра будет ясный день», — думаю я, вновь засыпая.

 

XII.

 

В тумане в лесу

 

13 мая

Но туман не рассеялся. К утру он стал еще плотнее и к тому же начал моросить мелкий холодный дождь. Сегодня со мной идет на экскурсию Емельян Павлович, Эмин остается дома. Мы направляемся вниз по ущелью к тому месту по дороге в Лерик, где позавчера были найдены фритиллярии и произошла катастрофа с папкой Емельяна Павловича.

Дорогу развезло — мы скользим, местами месим грязь; из тумана сначала показываются голые склоны и черные скалы, потом начинают выплывать первые бужи и скоро мы уже в лесу. Повсюду на полянках, по опушкам, под зарубленными деревьями — пышные кусты пионов с изжелта-розоватыми, крупными, как блюдечко, цветами.

Вот и ущелье с фритилляриями. Начинаем медленно подниматься по скользким мокрым скалам по склону ущелья. Сначала нас постигает разочарование — фритиллярии нет. Но вот сквозь туман я вижу впереди склоненный вниз колокольчик, висящий как бы в воздухе, — стебелька не видно. Я бросаюсь к нему, но не тут-то было: растет фритиллярия на вершине отвесной скалы, слегка склонившись вниз над обрывом и добраться к ней нет никакой возможности. Скрепя сердце, прохожу мимо.

Через полчаса ползания по мокрым скалам в самых разнообразных положениях мы оба вскрикиваем от восторга: перед нами целое поле фритиллярии, большая заросль и притом на вполне доступном склоне. Немедленно принимаемся за работу: нам нужно взять фритиллярии для гербария, цветы ее — в спирт и, кроме того, накопать луковиц для культуры.

Насытивши свой ботанический аппетит, мы уже медленнее движемся дальше. Чем выше взбираемся по склону, тем более нетронутым становится лес, тем меньше следов порубок и скотобоя. Но и нетронутый лес здесь не густой, — ведь мы находимся у верхней естественной границы леса. Травянистый покров становится пышнее и разнообразнее, пионы еще крупнее, везде следы отцветших примул, пролесок и подснежников.

Рельеф боковых стенок ущелья очень сложен; все время попадаются выступы с почти отвесными стенами и выпуклыми полянами наверху, куда особенно редко проникает скот. Взбираемся на одну из таких лужаек и останавливаемся пораженные, — так хороша эта нетронутая, чистая лужайка. Она залита сплошным фиолетово-синим покровом мускари, среди которого возвышаются стройные фритиллярии, скромно опустивши свои коричневые колокольчики, покрытые снаружи нежным сизоватым налетом. На темно-синем фоне выглядывают кое-где желтые одуванчики и примулы.

Лужайка так приветлива в своей скромной и тихой красоте, что как-то не поднимается нога топтать этот цветочный ковер. Мы садимся с Емельяном Павловичем на краю обрыва, свесив ноги вниз и приступаем к традиционному занятию во время кратких экскурсионных передышек — к курению. Дымя папиросой, я поглаживаю рукой головки мускари и мне приятно чувствовать их упругое прикосновение.

Как-то незаметно для нас погода меняется. Туман поднялся кверху и уже видны леса в глубине основного ущелья Оранд-чая, а также нижние части склонов. Над лесами медленно кружит какая-то крупная птица, вероятно, горный орел. Он описывает плавные круги, постепенно приближаясь к нам. Мы уже различаем плавные движения его длинных и узких крыльев, рулевые повороты хвоста, острый крючковатый клюв. Орел не замечает нас, а может быть просто пренебрегает нами, и вскоре кружит уже прямо над нашими головами.

Не хочется уходить с этой уютной лужайки. Но становится холодно, вся одежда на нас промокла и чтобы согреться необходимо движение. Я еще раз смотрю на лужайку, стараясь сохранить в памяти ее облик и с большим сожалением начинаю сползать вниз.

Просвет оказался недолгим; туман опять сгущается, вот уже скрылся орел, исчезли в тумане леса, вокруг нас все набито как бы мокрыми хлопьями ваты, опять моросит дождь.

Мы начинаем длинный и томительный обратный путь, скользя сначала по камням, потом по размокшей дороге, шлепая местами по невылазной грязи и унося с собой в папках прекрасные образцы пионов, фритиллярий, нежных мускари.

На краю села мы выдерживаем краткую, но ожесточенную схватку со стаей псов и добираемся, наконец, до дома. В палатке все благополучно; обилие яиц, уже сервированных Эмином к обеду, радует глаз. Но сначала носки и сухое белье. Я роюсь в своих вещах и начинаю подозревать, что с носками случилось то же, что и с пачкой чая. Да, конечно, я позабыл их взять. Что же, придется пережить и это разочарование...

Но особенно думать о ногах не приходится: сегодня опять очень солидная закладка и я вожусь с растениями до позднего вечера. Гора заложенных сеток становится все внушительнее. Сушить вынутую бумагу, конечно, негде, и мы, в надежде на хорошую погоду, откладываем ее в кучу, которая быстро растет, в то время как связка сухой бумаги становится все тоньше и тоньше.

За вечерней трапезой, происходящей уже очень поздно при свете свечного огарка, строим планы на завтрашний день. Как всегда, предполагаем, что погода будет хорошей и решаем пойти на экскурсию все втроем. Палатка останется на попечении курьера сельсовета, который обещал за ней присматривать.

 

XIII.

На горе Тылых

 

14 мая

День выдался пасмурный, небо облачное, но тумана нет: контуры окрестных гор видны отчетливо.

Горы, как и люди, имеют свою физиономию, свой профиль; скалистые зубцы горы Сибирду резко вырисовываются на фоне серых облаков, от них веет дикостью и суровостью. Далее к западу после перемычки возвышается гора Тылых, совсем иная, с широкими спокойными склонами, уходящими кулисами вдаль; вершина ее очень далека и кажется отсюда маленьким холмиком, под которым белеет небольшое пятно снега. Доберемся ли мы до него сегодня? Самые первые весенние цветы можно найти именно там, у тающих краев снежного покрова.

Мы начинаем наш поход с подъема вверх по ущелью Оранд-чая по узенькой, почти незаметной и часто теряющейся тропе, затем берем от тропы круто вверх и начинаем подниматься по отрогу Тылыха. Камней почти нет, склон покрыт почвой, не распаханной из-за крутизны, и сразу же мы наталкиваемся на новые для нас растения.

Эмин увидел заросли клеверов и позабыл все на свете. Он почти распластался по земле, ползает между растениями и сразу набивает почти полную сумку. Я бросаюсь к астрагалам с розовыми кистями цветов. Это эндемичный зувандский вид из той же группы иранских сухолюбов, какие в других формах и видах собирали мы позавчера на скалах горы Сибирду.

Я стараюсь выбрать среди астрагалов самые типичные и хорошо развитые экземпляры, как вдруг слышу снизу незнакомый голос:

 — Здравствуйте! Что, интересные растения собираете?

Оглядываюсь вниз и вижу на тропе, которую мы покинули, двух пограничников на крепких лошадях.

 — Да, — отвечаю, — очень интересные.

 — Ну, пожелаем вам и в дальнейшем хорошей работы, — говорит один из пограничников, по виду украинец, загоревший и очень еще молодой. После взаимных приветствий всадники едут дальше в горы, туда, где граница Ирана.

Вслед за астрагалами попадаются интересные шалфеи, много крестоцветных, опять дикий гиацинт, желтушники, появляются злаки. Постепенно приближаемся к гребню отрога; сухая прошлогодняя трава становится гуще, вся обстановка принимает степной характер. На гребне выходы небольших скал, хрящеватые площадки, покрытые мелким желтым бурачком. Отсюда хорошо видно, что гребень этот тянется непрерывно, то повышаясь, то понижаясь до самой вершины Тылыха. Нам следует лишь придерживаться этого направления. Но еще лучше видно отсюда, как далека от нас вершина горы! Можно не сомневаться, что при наших ботанических темпах мы сегодня не сможем добраться ни до вершины, ни до пятна снега под нею...

Но вот немного дальше мы наталкиваемся по склону на небольшую котловину, где снег, по-видимому, сошел совсем недавно. Я радуюсь, так как это значит, что мы уже в районе самой ранней весенней флоры. Действительно, в скором времени мы делаем ряд новых находок. И прежде всего — другой вид мускари, с более низкими стебельками, с ярко-синими цветами без всякого фиолетового оттенка, с более широким венчиком. Сначала мы встречаем единичные его экземпляры, но чем выше, тем его больше; наконец, начинают попадаться целые лужайки, ярко-синие от множества соцветий. Этот вид мускари кажется нам еще изящнее и красивее, чем фиолетово-синий вид, к которому мы уже привыкли в предыдущие дни. Производим массовый сбор этого нового вида и в гербарий, и в спирт, накапываем луковицы для культуры.

Идем дальше и видим лужайку, уже издали отливающую золотисто-желтым цветом. Это еще одно растение ранней весны — гусиный лук или как называют его ботаники — гагея. Большое количество видов этого рода — только в СССР их около ста — украшает миллионами своих золотых звездочек склоны, степи, опушки, растет в лесах, кустарниках и на пашнях почти по всему Советскому Союзу, знаменуя своим появлением наступление весны.

Собственно, правильнее было бы называть это растение не гагея, а гейджея, потому что род этот был установлен ботаником Солесбери в честь Томаса Гейджа, талантливого начинающего ученого, сгоревшего от туберкулеза в молодом возрасте. И первый весенний золотой цветок напоминает нам об этом одаренном ботанике, успевшем познать только весну жизни.

Ввиду разнообразия видов гагеи нас особенно интересует, какие же виды растут в нашем районе; мы легко отличаем друг от друга три вида и собираем их для гербария.

Дальше еще более радостная находка. В тени небольшой скалы, где еще видны следы только что растаявшего снега мы видим целую заросль бледно-лазоревых цветов — это пушкиния, одно из лучших украшений кавказской флоры. Цветы пушкинии напоминают пролеску, но отличаются тем, что внутри цветка развивается невысокая дополнительная коронка. Поразителен цвет пушкинии — бледно-лазоревый, иногда почти белый с более темной синей жилкой на каждом лепестке. Это тоже ранневесенний цветок, житель гор, где поднимается он до альпийских высот. Пушкиния была описана еще в 1805 году ботаником Михаилом Адамсом, но звучное название было ей дано не в честь великого поэта, а по имени химика и минералога Мусина-Пушкина.

После находки пушкинии интерес к снежному пятну под вершиной горы Тылых у нас явно снижается: вряд ли мы найдем там что-либо новое. Все же мы двигаемся еще дальше по гребню отрога, доходим до одного из более высоких его всхолмлений и здесь устраиваем последний роздых.

После этого начинаем обратный путь. В Оранде нас ждет записка, доставленная маленьким бухгалтером из Лерика. В записке сообщается, что «лерикская группа приветствует орандский отряд и ждет с обедом 15 мая». Возвращаться действительно надо. У нас уже кончились запасы бумаги и сегодняшние сборы закладываются в сырую бумагу, вынутую из перекладки. Как ни заманчиво еще побродить в здешних местах, завтра все же нужно вернуться, иначе собранные растения в толстых сетках без прокладки сухой бумагой начнут портиться и погибнут.

 

 

 

XIV.

Возвращение в Лерик

 

15 мая

Встаем, по-видимому, очень рано, — часов у нас нет. Холодно, на горах лежат облака, по ущелью снизу ползет туман. Бегу по скользкой тропе к речке, умываюсь ледяной водой, в которой стынут и коченеют руки. Перед завтраком узнаю, что приходил председатель колхоза и сообщил, что лошадь и осел готовы, — можно вьючиться.

Действительно, вскоре приводят лошадь и ослицу с маленьким осликом; ослик на тонких высоких ножках с коротеньким туловищем и непомерно большой головой. Начинаем рушить палатку и приготовлять вьюк. Председатель колхоза, однако, находит, что весь вьюк может свезти одна лошадь и осел поэтому не нужен. Жаль, мы лишаемся общества жизнерадостного ослика.

С лошадью пойдет местная колхозница, — немолодая, но очень бойкая, с иронически поджатыми губами, говорливая, временами даже крикливая.

 Вьюк, наконец, устроен, мы выступаем, проходим по узким улочкам мимо сельсовета, где уже собрались многие жители Оранда. На окраине села председатель колхоза прощается с нами. Мы с удовольствием пожимаем руку этому простому и заботливому человеку.

У последнего дома происходит заминка: к нам бегут мужчина и женщина с двумя большими грязными бидонами, — они просят нашу женщину привезти из Лерика керосин. Мы отказываемся грузить грязные, пропахшие керосином бидоны с нашими вещами; поднимается оживленный разговор, в результате которого приходится согласиться на их просьбу, и бидоны подвешиваются как-то сбоку по обе стороны лошади, придавая ей странный и смешной вид.

Выходим из селения и начинается первый подъем. За селом нас встречает курьер в красных чулках и говорит на прощанье несколько благожелательных слов. Наконец, мы одни среди уже знакомой нам природы. Тропа наша идет по карнизу горного склона, сначала безлесного, дальше покрытого лесом. Природа начинает вступать в разгар своего весеннего цветения: всюду свежая зелень, много ярких желтых цветов. Вот показались и пионы, — огромные, бледно-желтые. Спутники мои составляют большой букет пионов и бережно его несут, чтобы вручить в Лерике Ольге Александровне.

На полпути делаем небольшой привал, поправляем вьюк. Мы уже не одни: к нам успело присоединиться еще несколько женщин, идущих на базар в Лерик, какой-то старик с осликом, медсестра из недалекого селения. Идет непрерывный разговор, старик время от времени заявляет, что «глаза его ничего не видят, так долго он не курил» и мы угощаем его самокруткой. Так доходим до Лерикского перевала. Вокруг бродят туманы, иногда накрапывает дождь, но наши палатки мы ясно видим с перевала: два беленьких пятнышка на зеленом фоне обширной Лерикской котловины.

Спускаясь вниз, все время следим за палатками: заметят нас или не заметят? Но из палаток никто не появляется. Видим только, что по мере нашего приближения возле больницы образуется группа людей, от которой отделяется маленькая девочка и бежит к палаткам. Через минуту наши товарищи выходят из палаток и спешат нам навстречу' Приветствия, расспросы, — все, оказывается, в порядке, из Баку получен ответ о том, что машина будет прислана девятнадцатого.

Еще рано, — нас не ждали раньше двух часов, а потому обещанный в записке обед еще не готов. Нам дают чай, к которому Ольга Александровна сбивает великолепный гоголь-моголь. С удовольствием пьем горячий чай после четырехдневного воздержания. Хорошо возвращаться домой!

После обеда опять спускается туман, становится сыро, неуютно, начинает моросить... К вечеру идет уже дождь, туман еще гуще и еще ниже, в природе какая-то безнадежность. Земля вокруг наших палаток быстро раскисает, липнет пудами к обуви.

Вечером пьем чай в моей палатке; сеток с растениями много, из них устраиваются сиденья вокруг складного стола для всех участников; я сижу на кровати. «Летучая мышь» освещает мацони, сыр, масло и неизбежную яичницу. Мы засиживаемся до полуночи.

Когда от мацони и яичницы остается одно воспоминание, я предлагаю всем присутствующим рассказать, что побудило их пойти работать в области систематики растений.

Первым говорит, конечно, Емельян Павлович. Кончая Ленинградский университет, он избрал специальностью геоботанику. К систематике же он пришел, по его словам, под влиянием лекций профессора Н. А. Буша. Во многих случаях хотелось проверить указания Н. А. Буша, узнать, что говорят об этом другие систематики. Так пришел Емельян Павлович к книге П. И. Кузнецова «Введение в систематику цветковых растений», которая очень его увлекла. Он стал знакомиться с другими классическими работами и, таким образом, оттолкнувшись от лекций Н. А. Буша, в конце концов втянулся и полюбил систематику. Особенно его интересуют теоретические вопросы — о системе, о виде и т. д. Кроме того, он считает, что систематик при желании всегда может стать геоботаником, обратное же — невозможно. После перерыва, вызванного войной, взгляды его сложились окончательно и он уже вполне сознательно поступил в аспирантуру по систематике. Сейчас он лишь жалуется на то, что аспирантам дают очень узкие темы, тему же о построении новой системы растений для аспиранта получить невозможно.

Я думаю, что такая оценка лекций Н. А. Буша, крупного систематика и знатока кавказской флоры, — неверна. Можно, конечно, оттолкнуться и от противного, но в данном случае в лекциях Н. А. Буша несомненно было что-то привлекательное, что еще, быть может, неосознано Емельяном Павловичем, но что дало ему толчок к дальнейшему углубленному изучению лекционного материала. Утешаю его тем, что докторскую тему он сможет избрать себе уже по «системе».

Вторым высказывается Эмин. Он окончил сельскохозяйственный институт в Кировабаде и попал на станцию по защите растений, где под руководством покойной Сатеник Филипповны Закарян ему пришлось заняться сорными растениями. С. Ф. Закарян, человек с мягким и привлекательным характером, возбудила в Эмине первый интерес к растениям. Все больше и больше интересуясь ботаникой, он стал определять растения, а затем начал получать самостоятельные задания по отдельным районам. Но в 1938 году его призвали в армию, он прошел всю войну и только в 1945 году его демобилизовали. Уезжая в армию, он взял с собой книгу Н. И. Кузнецова и пытался читать ее по вечерам; но ему как рядовому полагалось после вечернего отбоя спать и занятия эти пришлось прекратить. С книгой Кузнецова Эмин все же не расставался даже в боевой обстановке, пока в конце концов она не погибла при оккупации немцами Крыма. Вернувшись из армии, Эмин решил продолжать свою предвоенную работу, тем более, что в это время было объявлено о приеме в аспирантуру Академии наук Азербайджанской ССР и он оформился аспирантом по систематике растений.

По словам Ольги Александровны, влечение у нее к ботанике — от любви к природе. А геоботаника, как она считает, ближе всего к природе. Поэтому, кончая Ленинградский университет, она избрала специальностью именно геоботанику. Но так как геоботаником нельзя стать, не будучи вполне подготовленным систематиком, то она решила аспирантуру пройти по этой специальности, а в дальнейшем работать в качестве геоботаника. Руководитель ее, член-корреспондент Академии наук СССР Б. К. Шишкин, не возражал против такой концепции и дал ей тему, где переплетаются вопросы систематики и геоботаники.

Джебраил рассказывает, что, еще будучи студентом Педагогического института, он по просьбе Селимы Осман-заде помогал ей во время практических занятий по систематике и таким образом постепенно втянулся в это дело. Осман-заде — старая опытная преподавательница, очень требовательная к себе и к студентам, весьма пунктуальная, но Джебраил, человек покладистый и исполнительный и вполне с ней сработался.

Так же, как Эмин, он еще до войны был призван в армию, пробыл в ней всю войну и, демобилизовавшись в 1945 году, решил продолжать занятия ботаникой и поступил в аспирантуру. Когда он сообщил отцу о своем решении, тот показал ему старые персидские книги, где изображены различные растения и описаны их полезные свойства.

 — Ты хорошим делом хочешь заниматься, сын мой, — сказал отец.

Так Джебраил вступил на путь систематики.

Слушая эти рассказы я мысленно спрашиваю самого себя: что же побудило меня стать систематиком и отдать всю жизнь этому делу?

Я вспоминаю свои гимназические годы и увлекательные экскурсии с И. Я. Акинфиевым, моим первым учителем, строгим и мудрым ценителем природы. Вспоминаю, как постепенно развивался у меня вкус к растениям, как под влиянием И. Я. Акинфиева я начинал видеть и чувствовать красоту форм растительного мира, как постепенно углублялось это чувство и вырабатывалась своя особенная ботаническая эстетика от формы к содержанию, к проникновению в красоту закономерностей жизненных отправлений растений, закономерностей эволюции отдельных флор и всего растительного мира.

И я с особенным чувством смотрю теперь на своих спутников, делающих свои первые шаги на пути служения науке.

 

XV.

О чем думается в ненастную погоду

 

17 мая

Чтобы отдохнуть после трудного горного маршрута, вчера у нас был назначен выходной день. Но он и без того получился бы выходным, так как всю ночь и весь день нас окружал плотный туман, непрерывно лил дождь и пронизывала сырость. А грязь такая, что пройти к нашему роднику и обратно не менее трудно, чем преодолеть половину перевала до Оранда.

Весь вчерашний день был занят у нас сушкой растений, приведением в порядок записей и тому подобными делами. Сушить бумагу приходится на керосинке, — над нею протянута веревка, бумага висит, как белье, и Таптых время от времени с удовольствием ее переворачивает. Я закончил перекладку собранных мною растений только к вечеру, уже при свете фонаря. Несмотря на общую сырость, все же вынимаю несколько высохших листов.

Сегодня снова кругом туман — плотный, белый, как молоко, холодный. Временами по палатке начинает барабанить дождь, сыро, весь день приходится кутаться в пальто, ночью покрываться двумя одеялами, мешками, гербарной бумагой, спать одетым. Перед палаткой, свернувшись на мокрой земле клубочком, мокнет Бобка и ее шерсть потемнела, стала почти черной, завилась в колечки.

Время от времени я слышу снаружи тяжелое хлюпанье, пола палатки приподнимается и рука Эмина протягивает мне очередную стопку высушенной над керосинкой бумаги. Я сижу в центре палатки на куче бумаги, на кровати и на полу вокруг меня разложены развернутые сетки с растениями на разных стадиях перекладки.

Хотя бумажная фабрика, как называют ее мои спутники, работает на базе керосинки бесперебойно и Гюль-гаят с Таптыхом неукоснительно следят за развешиваемой для просушки бумагой, все же перерывы между появлением руки Эмина с пачкой сухой бумаги становятся все более продолжительными и работа идет у меня с большими интервалами.

Чтобы не впасть в уныние, я стараюсь сосредоточить свои мысли в определенном направлении. Передо мною проходят образы моих прошлых путешествий по Талышу, я вспоминаю других известных мне исследователей этих мест.

В 1813 году генерал Котляревский взял штурмом Ленкорань, и уже в 1830 году, сто шестнадцать лет тому назад, в Талыше производил сборы петербургский ботаник Карл Андреевич Мейер. Он приехал в Баку в 1829 году и, проведя там зиму, весной следующего года направился в Талыш. Побывал он и на низменности, поднимался и в горы. Для своего времени им был собран большой и интересный материал; даже сейчас мы часто обращаемся к его книге о растениях Талыша, вышедшей в свет в 1831 году, так как именно в ней описано много новых видов.

Через пять лет другой коллекционер также произвел обширные сборы в Талыше. Это был оригинальный человек, не присяжный ученый, а любитель-ботаник, авантюрист по характеру. Гогенаккер — так звали швейцарского уроженца, приехавшего на Кавказ в качестве миссионера и жившего несколько лет под Елизаветполем (теперь Кировабад). В течение двух сезонов, в 1834 и 1835 годах Гогенаккер собирал в Талыше и впервые собрал большие материалы из сухой Диабарской котловины. Позже он уехал обратно на родину в Швейцарию и занялся составлением и продажей ботанических коллекций. По обширным сборам Гогенаккера, хранящимся в Ленинграде и Тбилиси, различные ботаники описали много новых видов.

Хотя основная масса новых видов из Талыша была исчерпана сборами Мейера и Гогенаккера, но флора Талыша настолько богата и оригинальна, что каждая ботаническая экспедиция, посетившая впоследствии эти места, неизменно привозила все новые и новые растения. После Гогенаккера произошел большой перерыв и только в 1866 г. в Талыше побывал Густав Радде, также не ученый, а любитель, директор созданного тогда в Тифлисе Кавказского музея. В мае 1870 г. спутник Радде — Ганс Ледер — жил в Лерике и собрал большую коллекцию интересных растений, многие из которых еще и поныне лежат без обработки. Вторую экспедицию в Талыш Радде совершил в 1880 году.

В девяностых годах прошлого столетия к Талышу снова проявляется интерес и организуется несколько ботанических путешествий. В 1894 году, когда был организован Тифлисский ботанический сад, А. Ломакин, один из первых его сотрудников, совершил по Талышу большую поездку. Он собирал и на низменности, и в горах, доходя до самой иранской границы. Свои коллекции он обрабатывал самостоятельно. И так как в Тифлисском ботаническом саду тогда еще не было своих зданий, Ломакин работал в старой крепостной башне, в погребе которой хранились запасы пороха. Рассказывают, что первое время, не зная об этом, он усиленно и безмятежно курил, но сразу прекратил это опасное занятие, как только проведал, что под ним находится. Вскоре, однако, Ломакин исчез куда-то с ботанического горизонта.

В 1897 году Талыш посетил и собрал весьма ценные коллекции Федор Никитич Алексеенко, молодой и талантливый ботаник, трагически кончивший свою жизнь несколькими годами позже в Швейцарии. Ф. Н. Алексеенко я знал лично — он был несколькими классами старше меня по Екатеринославскому реальному училищу; я, только что начинавший тогда интересоваться ботаникой, смотрел на восьмиклассника Алексеенко, уже проведшего несколько экспедиций, с благоговением.

Ф. Н. Алексеенко был мелким помещиком, учился в Лесном институте. Всю свою землю он постепенно распродал, совершая на вырученные деньги ботанические путешествия. Он побывал во многих местах Кавказа, совершил интересное путешествие в Иран. В 1903 — 1904 годах Алексеенко стал отходить от ботанических интересов и ушел в революционную деятельность; вскоре он перешел на нелегальное положение и уехал в Женеву. Что произошло с ним в Женеве, никто подлинно не знает, но в конце зимы 1904 года он был убит. Предполагали, что он покончил самоубийством, были, однако, и слухи о том, что его убили социалисты-революционеры за отказ совершить террористический акт — разное говорили. Позже в одной из книжек мемуарной литературы я натолкнулся на рассказ о том, что Алексеенко был застрелен пограничными жандармами при попытке нелегального перехода швейцарской границы. Вероятно, это больше всего соответствует истине.

Как сейчас вижу стройную юношескую фигуру Ф. Н. Алексеенко, его красивую голову с русой бородкой и светлыми вьющимися волосами. Он сильно увлекался систематикой, прекрасно знал растения, сборы его были всегда очень интересны и обильны. Основные его сборы хранятся в Ленинграде. Сам Ф. Н. Алексеенко успел обработать только незначительную часть своих коллекций, но опубликованные им работы свидетельствуют о крупном таланте систематика.

Талыш, как и другие районы своих экспедиций, Ф. Н. Алексеенко прошел новым, еще не использованным маршрутом, поднимаясь высоко в горы и собирая много редких растений. Неутомимый, легко переносящий зной, холод и всякие неудобства, способный переночевать в любом месте, где бы ни застала его ночь, он путешествовал всегда налегке, большой частью пешком, и вся его забота во время экспедиций сосредоточивалась на собранных им растениях.

Трагическая гибель Ф. Н. Алексеенко в самом начале его творческой научной работы была болезненно воспринята ботаническим миром России. И сейчас, вспоминая о нем, я испытываю глубокую грусть и сожаление.

Летом 1906 года совершил по Талышу путешествие А. Б. Шелковников. Им был избран очень интересный маршрут: начиная с северной части Талыша, он прошел по пограничной тропе с Ираном, поднимался на самую высокую Талышинскую гору Кыз-юрды, собрал большие материалы.

Богатый помещик Закавказья, А. Б. Шелковников как любитель занимался всю жизнь сбором естественно-исторических коллекций — зоологических и ботанических. Экспедиции его, совершаемые на собственные средства, обставлены были всегда со всеми удобствами, растения высушивались безукоризненно и красиво. Но дело, конечно, не в этом, а в том, что у А. Б. Шелковникова было определенное ботаническое чутье, он чувствовал, что именно представляет интерес для сбора. Его прекрасные сборы украшают гербарии музеев Тбилиси и Еревана. Ряд новых и интересных растений был описан ботаниками по сборам А. Б. Шелковникова.

Как разнообразны и непохожи были друг на друга все эти люди! Но всех их объединяла общая страсть к Талышу. Их влекли сюда его природные богатства, его неповторимая красота, и в любую погоду, не зная устали, бродили они по бездорожью и глухим дебрям Талыша, чтобы собрать здесь коллекции замечательных растений.

Сам я попал впервые в Талыш в 1912 году, когда был еще студентом. Вспоминаю, как скудно и бедно была обставлена эта первая моя поездка. Я не имел возможности даже нанять верховую лошадь и ходил пешком, уложив весь свой багаж на одну вьючную лошадь. Под охраной старика-стражника Ахмеда, прикомандированного ко мне местным уездным начальником, пробирался я по тогдашнему бездорожью через густые горные леса, проник в сухую Диабарскую котловину, где мог провести всего лишь 2 — 3 дня, и спустился обратно в Ленкорань другой дорогой. Бумаги и сеток со мной было мало, сборы получились довольно скудные, но при последующей обработке они оказались чрезвычайно интересными.

Стражник, меня сопровождавший, ехал верхом на лошади. Он помнил еще Радде, которого сопровождал в 1880 году. Казалось бы, что характер моих занятий не должен был его удивить. Но вот, однажды, на одной из ночевок, когда я заканчивал закладку собранных растений, старик обратился ко мне с отеческим наставлением:

 — Ты еще человек молодой, еще студент, охота тебе заниматься таким делом! Иди лучше работать в канцелярию. Там у тебя будет стол, будешь подписывать бумаги. Жалко мне тебя и твою молодость!

Я поблагодарил Ахмеда за совет, но все же не признал за благо им воспользоваться.

Во время этой первой поездки я был навсегда покорен Талышом. В последующие годы я развернул в нем большую ботаническую работу, у меня появились здесь знакомые и друзья. Особенно хорошо помню талышинца Гасана из селения Асакюджа, примерно одних лет со мною. Он несколько лет был моим неизменным спутником в экспедициях, трогательно обо мне заботился и ни разу не посоветовал поставить стол в канцелярии. После десятилетнего перерыва, вызванного войной и революционными событиями, в 1928 году я снова устремился в Талыш, но Гасана уже не нашел — он умер в эти тяжелые годы.

Теперешняя моя экспедиция в Талыш — девятая по счету.

Я вспоминаю, каким был старый дореволюционный Лерик. Куча черных закоптелых домов — вот и все селение. В одном из таких домиков в апреле 1915 года я спасался, как и сейчас, от непогоды, задыхаясь от дыма и стараясь держаться подальше от находящегося здесь же скота. Кочковатая проселочная дорога была там, где теперь шоссе; выбитая кустарниковая толока — в том месте, где белый больничный городок, а жалкие хижины — там, где ныне почта, гостиница и двухэтажное здание государственных учреждений. За годы советской власти Лерик изменился до неузнаваемости. Только по-прежнему шумит в ущелье реки Оранд-чай дремучий лес, все та же роща старых дзелкв стоит на кладбище между Лериком и Джангамираном и все также поет водопад в ущелье реки Лерик-чай...

Первые исследователи Талыша приезжали из Петербурга и из-за границы, позже возник центр в Тифлисе, а сейчас сюда едут из Баку, столицы Азербайджана, и не проходит года, чтобы какая-либо общеботаническая или целевая экспедиция не посетила те или другие уголки Талыша.

Много сделали здесь за последние годы мои ученики Л. И. Прилипко и И. Н. Бейдеман, большие работы провел А. А. Федоров. Материалы накапливаются в Баку, но недалеко то время, когда в самой Ленкорани возникнет гербарий и ботанический сад. Гирканский лес постепенно раскрывает свои тайны.

От экспедиций память уносит меня к последующим стадиям работы. Вспоминаю те долгие часы, которые провел я в тбилисских и ленинградских библиотеках и гербариях, изучая свои сборы из Талыша, вспоминаю, какую огромную радость и удовлетворение испытал я, убедившись в том, что мною собраны еще не описанные наукой растения.

Тогда же появилась мысль оформить в одном капитальном труде все данные, полученные в Талыше. Последние страницы этой большой работы — «Флоры Талыша» — я дописывал в 1921 году в Тифлисе под гул артиллерийского боя между советской армией и грузинско-меньшевистскими бандами.

Я вспоминаю, как через несколько лет рукопись моя, наконец, была сдана в типографию, и я надолго попал в особый типографский мир, такой своеобразный и очень хорошо знакомый каждому ученому, печатающему свои труды. Началась томительная и в то же время приятная каждому автору страда с правкой гранок, корректурой, долгими беседами с наборщиками.

После ботаников наиболее близкие мне люди — наборщики. И теперь, вспоминая былые дни, в памяти моей встает образ большого и светлого человека — тбилисского потомственного наборщика Георгия Ивановича Кузнецова, проведшего весь набор моей книги о флоре Талыша.

Я узнал Георгия Ивановича в Тифлисе, когда ему было уже за шестьдесят лет, и стаж его работы в типографии составлял около 50 лет, так как в типографию он попал двенадцатилетним мальчиком. Отец его также был наборщиком и сынишку своего стал приучать к этому делу с юных лет.

Георгий Иванович — низкого роста полный человек с добрым лицом, с отвислой на щеках кожей, с крупными губами; при ходьбе он слегка косолапит, так как ноги его от многолетнего стояния у наборных касс больные. Работал Георгий Иванович первоклассно. Он в совершенстве знал и чувствовал шрифт, умел нарядно расположить материал, строго соблюдая все типографские правила. Он сам правил корректуру и правил прекрасно, — внимательно и точно: он же и верстал набор, так как за свою долгую практику успел изучить все стороны типографского дела. Кажется, только на линотипе он не умел работать; к ручному набору он проявлял особое пристрастие, — это была его слабость.

По своим знаниям и опыту Георгий Иванович давно мог перейти на более руководящую работу в типографии, но он не захотел этого и на всю жизнь остался верным рыцарем наборной кассы.

Чувство ответственности за свою работу было очень сильно развито у Георгия Ивановича. Он как-то мне говорил:

 — Вот я всю жизнь учился и теперь твердо знаю, где, какой знак нужно поставить; знаю, где нужно поставить Бойсера, а где что другое.

Под Бойсером Георгий Иванович подразумевал Буассье (Boissier), часто упоминаемого в ботанических работах. И, действительно, он ставил эту фамилию всегда на нужное место.

Я работал с Г. И. Кузнецовым около десяти лет, узнал его ближе, бывал у него дома. Вне типографской обстановки в нем чувствовалось что-то детское, беспомощное, — видимо в сложных житейских вопросах он терялся. Но в типографии, находясь у своих касс, он был всесилен: весь наборный цех с ним считался и в случае нужды, все шли к нему за советом.

Ко всем авторам Георгий Иванович был очень благожелателен и нередко они получали от него весьма дельные советы по оформлению их трудов. Если работа попадала к Георгию Ивановичу — автору не надо было о ней беспокоиться; старый опытный мастер и технически прекрасно ее оформит, и выправит, как нужно, и даже добродушно пошутит над ошибками автора. И все это спокойно, не спеша.

Г. И. Кузнецова знал весь пишущий и печатающий мир Тифлиса. Позже я уехал из Тифлиса и, хотя при последующих посещениях этого города неоднократно заходил к Георгию Ивановичу в типографию, постоянная связь с ним у меня оборвалась. Через несколько лет я узнал об его кончине. На похоронах было много знавших его научных работников, говорили речи...

Мои воспоминания прерываются. Я слышу тяжелое шлепанье у входа в палатку, вижу протянутую в щель палатки руку Эмина с пачкой бумаги и возвращаюсь к действительности.

 

XVI.

Снова в ущелье Лерик-чая

 

18 мая

Просыпаюсь утром от необычного ощущения — теплоты во всем теле. Открыв глаза, вижу, что вся палатка наполнена оранжево-желтым светом. «Неужели солнце?» – с замиранием сердца думаю я и быстро расстегиваю вход в палатку.

Да, солнце! Правда, неяркое, пробивающееся сквозь тонкий и тающий туман, но уже жаркое и властное. Спутники мои проснулись, их голоса звучат значительно веселее вчерашнего. Бобка стоит, подставивши лучам солнца высыхающую спину и опять становится привычно серой. Значит, кончилось наше затворничество, нет уже тревоги за судьбу собранных растений и мы опять можем бродить по вольному свету!

Но все же выходить сейчас еще нельзя — слишком грязно и мокро вокруг. Назначаем выход на 12 часов дня и принимаемся за растения. В десять рук садимся за перекладку, которую сегодня решили сделать два раза. Я широко открываю передние полы палатки и сижу прямо на солнце, которое греет все жарче и жарче. Временами с тревогой поглядываю на небо; но нет, небо безоблачно, ничего дурного не предвидится.

Ровно в полдень мы в полном ботаническом вооружении пересекаем гуськом пшеничное поле по узкой тропе, направляясь к ущелью Лерик-чая ниже селения. Но что стало с пшеницей за эти несколько дождливых дней! Мы не узнали нашего поля, — так сильно поднялась пшеница за это время. Она уже выше колен и местами заметны молодые колосья.

Да и все кругом изменилось, разрослось и еще более позеленело. По склонам гор в лесах и кустарниках опять всюду видны белые пятна, местами сливающиеся в крупные массивы. Но это уже не груши, которые давно отцвели, а боярышник, в обилии растущий в лерикских лесах. На ближайших холмах — цветущие клевера, астрагалы, герань, масса новых расцветших растений.

На вершине холма я осматриваюсь. Кругом изумрудное море — поля пшеницы, а на вершинах гор и по ущельям — темные пятна лесов, отороченные белой пеной боярышников. И, подобно гигантским цветам на зеленых пшеничных полях, — всюду бригады колхозниц в ярких цветных платьях.

Мы уже подходим к краю ущелья, когда вдруг я замечаю, что нас не четверо, как бывало всегда на походе, а пятеро: с нами идет Бобка. До сих пор она только провожала нас до околицы и возвращалась обратно к палаткам. Сегодня же она, видимо, решила, что ее судьба настолько тесно связана с нашей, что разлучаться нам вообще не следует.

На экскурсии среди полей и лесов Бобка приобретает какой-то особый вид: и без того ее острая морда становится еще острее, уши сторожко торчат вперед, хвост поставлен горизонтально. Вся она похожа сейчас на лисицу. Идет она позади нас, зорко и внимательно следя за всем окружающим. Несколько раз я вижу, как она сначала обнюхает место, где я вырыл из земли растение, а затем начинает рыть лапами то же место, считая, очевидно, что я не довел до конца какую-то нужную и важную работу. Мы стоим над глубоким обрывом ущелья. Я обращаю внимание своих спутников на то огромное значение, какое имеет в горах расположение горного склона. Река Лерик-чай течет здесь прямо с запада на восток и ее северный склон густо покрыт буковым лесом; на южном же склоне — сильно изреженный сейчас и зарубленный дубовый лес. Кроме того, на осыпях и обнажениях этого склона — мелкие кустарнички и даже относительно сухолюбивые, во всяком случае не лесные растения.

Начинаем спускаться вниз и сразу наталкиваемся на расцветающую заросль одного из красивейших растений Талыша, так называемого фуопсиса, нигде более в СССР не растущего. Головки ярко-розовых длиннотрубчатых цветов почти шарообразны; над цветами возвышаются далеко выставляющиеся из них также розовые столбики, создающие как бы ореол над соцветием. Массовое цветение фуопсиса, растущего от самого моря до верхних границ леса, — яркая, незабываемая картина.

Здесь же по склону ущелья огромные заросли обильно цветущей местной герани с бледно-фиолетовыми цветами. Склон пестрит от цветов. Сейчас их значительно больше, чем было в начале нашего приезда, и папки у нас быстро разбухают.

Но вот мы попадаем в буковый лес по другому склону ущелья, в тень и прохладу. Здесь цветов гораздо меньше, но мы все же собираем несколько своеобразных растений: паразитный петров крест со стеблями бледно-розового цвета, белокрылый аройник, ютящийся у самых оснований буковых стволов, различные вероники. Попадаются также снежно-белые великолепные орхидеи. Но пионов в этом лесу мы не находим, для них, по-видимому, это уже слишком низкое место.

Довольные сборами, мы начинаем обратный путь длинным подъемом из ущелья. Бобка теперь быстро бежит впереди и как бы зовет нас домой. По выходе из ущелья, когда подъем к селению становится значительно спокойнее, Бобка далеко убегает вперед, но обязательно останавливается и ждет нас на всех развилках тропок, не зная, куда мы повернем. Как только этот вопрос выясняется, она снова быстро убегает вперед, и хвост ее теперь поднят вверх, мелькая в густой траве, как опознавательный знак.

Вечером, когда мы снова собираемся на воздухе у складного стола, я прошу моих спутников сказать, какая из ботанических книг произвела на них самое сильное впечатление.

Первым, как всегда, откликается Емельян Павлович и сразу заявляет, что думать ему по этому вопросу не приходится, — это, конечно, книга профессора Н. И. Кузнецова «Введение в систематику цветковых растений». К моему глубокому удовлетворению все остальные вполне присоединяются к Емельяну Павловичу. Из дальнейшей беседы видно, однако, что спутники мои относятся к этой книге не слепо и безоговорочно, а воспринимают ее достаточно критически.

И действительно, многое можно сказать по поводу учебника Кузнецова. Теперь я отчетливо вижу все его недостатки: и эклектизм, и частые повторения, и ненужное местами многословие. Но что же заставляло и меня в свое время (книга вышла в свет в 1914 году) и нынешнее поколение молодых ботаников волноваться при чтении этой книги, забывать об еде и сне, многократно перечитывать отдельные ее главы? Происходило это прежде всего потому, что в книге чувствуется живая душа автора, она написана не тем книжным научным языком, каким, к сожалению, принято у нас писать учебники, а простым, живым, почти разговорным языком, увлекающим читателя. Отсюда отчасти и многословие автора и повторения, но всего этого, надо сказать, во время чтения не замечаешь. Недостатки обнаруживаешь лишь потом, когда книгу прочтешь повторно.

Самое главное, что привлекает в книге Н. И. Кузнецова, — это глубокая любовь автора к своей науке, острый интерес, с каким он относится к ее проблемам. Чувствуешь, что автор ищет, временами мучительно ищет, истину, и это всецело захватывает читателя. Большое спасибо должна сказать наша ботаническая наука профессору Н. И. Кузнецову за его книгу! Огромную пользу принесла и приносит эта книга.

 

XVII.

Машина пришла в срок

 

19 тая

Мы находимся высоко над Лериком, почти на вершине западной горы, увенчанной шапкой леса. Пришли мы сюда в надежде на то, что лесные лилии, обнаруженные здесь в первую нашу экскурсию, уже расцвели. Нас, однако, ждет разочарование. За это время лилии, правда, подросли, но еще не расцвели и даже не образовали бутонов. Пионы, находившиеся 4 мая в разгаре цветения, теперь стоят с облетевшими уже лепестками, — их пушистые плодики начинают набухать. Собираем белые орхидеи, последние запоздалые фиалки, много других растений. Джебраил по-прежнему внимательно осматривает каждое дерево, граба и собирает еще незрелые, но уже вполне сформировавшиеся плодики с характерным крылом.

Временами Лерик совсем скрывается за деревьями, временами в просвете между кронами глубоко внизу, как на ладони, видно все селение, с парадным въездом, с больничным городком и тремя маленькими белыми пятнами — нашими палатками.

Сегодня обещали прислать машину, но уверенности в том, что она придет, у нас нет. Уже полдень, и мы начинаем внимательно поглядывать вниз. Часов около двух мы, наконец, видим, как одна из машин, стоящих у входа в селение, близ почты, прыгает с шоссе вниз и медленно движется к больнице. Это наша машина, — решаем мы. Какой же другой машине понадобится ехать вниз по проселку.

Машина подходит к больнице, но останавливается, не доезжая до палаток. Долго стоит она неподвижно на этом месте и потом медленно поворачивает обратно и выбирается вновь на шоссе. Полное разочарование!

Продолжая сборы, мы взбираемся еще выше и добираемся до высшей точки намеченного на сегодня маршрута. Садимся передохнуть под тенистым буком. Бобка роет ямку в лесной подстилке и, свернувшись в ней клубочком у наших ног, быстро засыпает; она тоже устала от подъема.

 — Смотрите, около палаток что-то есть! — восклицает вдруг Джебраил, наиболее среди нас дальнозоркий.

Отсюда, однако, трудно различить что-либо определенное, но, действительно, кажется, что между палатками и больничным сараем появилась какая-то серая масса.

Спускаясь обратно по крутому склону, балансируя и местами пробираясь ползком, мы все же не упускаем случая поглядеть вниз, как только позволяют это сделать расступившиеся деревья.

 — Я вижу колесо, — говорит Джебраил, примерно, на середине спуска, и сразу начинаются споры, колесо это или не колесо. Только уже в самом конце спуска не остается никаких сомнений, — рядом с палатками стоит автомашина.

Это открытие придает нам силы, и мы быстро преодолеваем склоны, отделяющие нас от Лерика, обходим селение по его окраинам и вступаем в пшеничное поле. Сейчас пшеница уже почти по пояс, начинается массовое выколашивание.

Дома нас действительно ждет Владимир Сергеевич, как всегда спокойный и выдержанный. Он привез письма, часть продовольственного пайка, недоданного нам при отъезде, запас бензина в двух боченках. Машина на полном ходу. За обедом начинаем осторожно «обрабатывать» Владимира Сергеевича, соблазняя его красотами бокового маршрута в Диабарскую котловину, который нам очень хочется совершить перед окончательным отъездом домой.

Мы уже знаем из расспросов, что в последние годы по ущелью Тенг проложена автодорога и мы сами видели машины, уходящие по направлению к Тенгу и приходящие в Лерик оттуда. Качество дороги нам, конечно, неизвестно, но то, что машины по ней ходят, — факт бесспорный.

Чтобы попасть в центр Зуванда, в селение Космальян, нужно сделать всего 25 километров. Владимиру Сергеевичу, как видно, не очень улыбается эта непредвиденная поездка и он обещает навести соответствующие справки, а вечером дать окончательный ответ. Приходит вечер, и Владимир Сергеевич соглашается ехать в Зуванд, но при условии, если это не займет больше одного дня.

Но вслед за этим возникает новая трудность, — того же порядка, что и перед выездом в Оранд: в поездке хотят принять участие все мои спутники, а взять можно только двоих, потому что нельзя бросить сушку растений, да и палатки не следует оставлять без надзора. Сейчас у нас самый ответственный момент сушки, и прекращение перекладки на один день грозит тяжелыми последствиями для наших коллекций.

Я стараюсь придерживаться того же принципа, что к раньше: один бакинец и один ленинградец. С бакинцами проще: так как в прошлый раз участвовал Эмин, то сейчас избирается Джебраил. По тому же принципу надо было бы взять из ленинградцев Ольгу Александровну, но для ее темы Зуванд бесполезен, тогда как для Емельяна Павловича он представляет известный интерес, тем более, что до сих пор он не мог собрать еще никакого материала, непосредственно касающегося его темы о сушеницах СССР. Приходится остановиться на Емельяне Павловиче.

Вечером меня ловят Эмин и Ольга Александровна, стараясь поговорить наедине и доказать, что каждый из них должен обязательно принять участие в поездке. При этом они пытаются убедить меня даже в том, что Таптых и Гюльгайт отлично смогут справиться с перекладкой и сушкой растений. Потом с такой же просьбой, но исключительно об Ольге Александровне, обращается Емельян Павлович. Однако намеченный порядок сохраняется без изменений.

Выезд назначен на семь утра.

 

XVIII.

Вылазка в Зуванд

 

20 мая

Встать рано все же не удалось, и мы были готовы только часам к девяти.

Быстро преодолев зигзаги пологой дороги по Лерикской котловине, мы направляемся к ущелью Тенг. Впереди перед нами громадные скалы, среди которых не видно никакого прохода: машина катит прямо на отвесную скалу. И только, подъезжая к ней, начинаешь видеть по ее склону тонкую и ровную полоску, — это и есть дорога, вырубленная в виде карниза. Мы долго едем по этому карнизу. Обрыв становится все круче и глубже, но вот на повороте мы видим, наконец, грандиозное ущелье Тенг, — единственное ущелье, которое соединяет Диабарскую котловину с остальным Талышем. Ущелье прорезает несколько параллельных друг другу скалистых хребтов, тесно прижатых друг к другу и наклоненных своими зубчатыми вершинами по направлению к Диабару. Глубоко внизу шумит река, почти не видная из-за нагромождения скал. Река эта — верхняя часть течения Ленкоран-чая, которая берет начало в Диабарской котловине и собирает в себя все воды котловины.

По всему заметно, что дорога прорублена в ущелье совсем недавно: всюду еще голые, непокрытые растительностью коричневые или серые скалы, внизу от дороги свежие каменистые обвалы. Следуя рельефу, дорога заходит во все боковые ущелья и огибает все отроги: сначала к каждому, боковому ущелью головокружительный спуск, затем большой подъем к очередному отрогу. Нагромождение скал становится все хаотичнее, деревьев все меньше и меньше, начинают преобладать мелкие кустарники.

На каждом повороте хочется остановить машину и побродить по скалам, но нам нужно доехать до Диабара, а останавливаться мы будем на обратном пути. Сейчас же я только стараюсь запомнить наиболее интересные места.

После одного поворота дорога впереди неожиданно скрывается и только, когда мы подъезжаем ближе, выясняется, что перед нами головокружительный спуск. Владимир Сергеевич поворачивает ко мне голову, ему, видимо, хочется что-то сказать, но он ничего не говорит, только машет рукой и весь превращается во внимание. Спуск закончен благополучно, и мы обнаруживаем, что находимся на самом дне ущелья и переезжаем по горбатому мосту через Ленкоран-чай на другую сторону.

Вся остальная дорога идет уже по правому склону Тенга. Постепенно рельеф становится мягче, мы едем по самому берегу речки. В одном месте дорога снова вдруг обрывается. Ничего напоминающего дорогу впереди не видно, машина останавливается, мы выходим и видим, что здесь был обходной карниз, но он теперь совершенно разрушен половодьем. Придется несколько десятков метров проехать по самому руслу реки, загроможденному камнями. Владимир Сергеевич размышляет, не решаясь, видимо, на такое рискованное предприятие.

Но вот мы слышим сзади гудок, — это нас нагнала трехтонка с пограничниками. Она стремительно ныряет в воду и через некоторое время уже пылит далеко впереди. Это, по всем признакам, воодушевляет Владимира Сергеевича и он садится за руль. Наша машина прыгает в речку и качается из стороны в сторону, точно корабль в бурю; что-то особенно резко крякает подо мною, вода заливает подножки, но через некоторое время мы уже на другом берегу и перед нами ровная щебнистая дорога между двумя рядами пирамидальных тополей. Владимир Сергеевич осматривает машину, недовольно качает головой, и мы едем дальше. Сейчас он мне ничего не сказал, но позже, уже на обратном пути, сообщил, что прыжок в речку стоил нам одной лопнувшей рессоры.

Дальше едем без приключений. По ущелью, которое выглядит здесь уже не столь мрачно, разбросаны кое-где серые глинобитные селения, зеленеют полоски пшеницы, много тополей. Склоны ущелья уже совершенно безлесны и на одном из них я замечаю цветущий ирис. Удержаться нет никакой возможности, я прошу остановить машину и вместе со своими спутниками начинаю карабкаться по склону.

Да, мы уже в новом мире, ничего общего не имеющем с лесным царством, оставленным нами в Лерике. Прежде всего бросаются в глаза цветущие ирисы и гладиолусы. Ирис, который мы нашли, — представитель особой группы этого богатого видами рода, группы сухолюбов, растущих в Передней Азии, в Закавказье и отчасти в Средней Азии. Эти виды отличаются своим невысоким ростом, небольшими мечевидной формы листьями и в то же время крупными цветами своеобразной раскраски. Цветок нашего вида покрыт темными вишнево-коричневыми пятнами и жилками на серо-коричневом фоне. Мы бережно заворачиваем цветки в особые пакетики из бумаги, чтобы защитить при сушке их нежные лепестки, и набираем корневищ для посадки, — они останутся живыми еще несколько месяцев.

В Зуванде растет и другой ирис, еще более красивый, с темно-фиолетовыми, почти черными бархатистыми наружными лепестками и бледно-голубыми, с темными пятнышками и жилками, внутренними лепестками, очень крупными и нежными.

Темно-фиолетовый гладиолус тоже привлекает наше внимание. Это также иранского происхождения вид, стройный, многоцветковый, очень эффектный при массовом цветении. Все знают гладиолусы — обычные садовые цветы. Но мало, кто знает, что у нас в Советском Союзе, в его южных районах, растут дикие гладиолусы — ярко-розовый в посевах злаков, ярко-фиолетовый в горах и на лугах, почти черный, темно-фиолетовый — в наиболее сухих горных районах.

И ирисы, и гладиолусы представляют прекрасный, весьма перспективный материал для введения в садовую культуру. Они очень засухоустойчивы, нетребовательны, возможна их гибридизация с обычными садовыми сортами.

Довольные своей находкой, возвращаемся к машине и отправляемся дальше — к селению Космальян, расположенному в самом центре Диабарской котловины. Не доезжая до селения, несколько раз останавливаем машину и бродим по прилегающим склонам. На первый взгляд они кажутся совершенно безжизненными. Но вот начинаешь различать на них большие сизовато-серые пятна, — это посевы ржи, которую удается вырастить здесь на склонах без дополнительного полива. Оживают при ближайшем рассмотрении и нераспаханные места, привлекающие наше внимание.

Сейчас здесь в самом разгаре цветение мелких однолетних растеньиц — беглецов от сухого времени года. Повсюду в Иране, на сухих склонах гор Малой Азии и в Средней Азии выработалась эта своеобразная группа видов, жизнь которых протекает в короткое весеннее время, когда перепадают дожди и почва еще не иссушена палящими лучами солнца. За короткий весенний сезон, в предельно сжатые сроки, эти растения-эфемеры успевают развиться, отцвести и принести плоды; потом они быстро выгарают и только в семенах их теплится жизнь, вновь появляющаяся в следующую весну. Они очень разнообразны и многочисленны — эти дезертиры с поля жизненной битвы. Для ботаников они представляют большой интерес и мы, низко нагнувшись, медленно бродим по склонам, внимательно присматриваясь к этой цветущей мелочи. Папки наши не пухнут, как обычно, но все же пополняются богатым и разнообразным материалом.

Время от времени мы видим подушки колючих астрагалов, изящные, похожие на ежей, подушки акантолимонов, сухие прошлогодние стебли других многолетних трав. Это — настоящие бойцы с жизненными невзгодами, грудью встречающие палящий зной, сухость воздуха и почвы. Но сейчас они еще не цветут, их время впереди, в наши папки они не попадают.

В одном месте мы поднимаемся по склону довольно высоко и отсюда, с этой высоты, особенно хорош диабарский ландшафт. Селения здесь довольно многочисленны, расположены исключительно по рекам, прячутся за холмами. Реку окаймляет узкая полоса орошенной земли: пшеница, огороды, яблоневые и абрикосовые сады, очень много тополей. Галлереи тополевых лесов, несомненно, и до человека окаймляли речки. Но то был обычный развесистый тополь, а человек заменил его стройным пирамидальным. Тонкие светло-зеленые колонны этого тополя как-то особенно гармонируют с серыми и изжелта-серыми горными склонами и создают неповторимый ландшафт. Чем-то мирным и спокойным веет от этой картины, — не хочется оторвать глаз. Неяркое голубое небо здесь почти всегда безоблачно, и даже в те дни, когда мы страдали в Лерике от тумана и дождя, в Диабарской котловине стояла ясная солнечная погода.

Машина ожидает нас на шоссе. Мы видим, что к ней подходят и останавливаются какие-то люди. Спустившись, на шоссе я встречаю сухонького старичка, который идет ко мне, протягивая руки. Я узнаю его: это космальянский житель, в плодовом саду которого одиннадцать лет назад в течение полутора месяцев стояли наши палатки. Мы обмениваемся искренними приветствиями. Космальянец зовет нас к себе, приглашает на жареную баранину, обещает хорошие постели.

 — А завтра уедете в Лерик, — говорит он, улыбаясь. По лицам своих спутников я вижу, что жареная баранина вещь серьезная, но приходится отказываться. Некоторое время мы еще стоим рядом со стариком, он рассказывает, как разросся его яблоневый сад, как выросли за это время его сыновья, — один из них сейчас председатель космальянского колхоза, — и затем мы тепло с ним прощаемся.

На обратном пути мы несколько раз останавливаемся в ущелье Тенг и карабкаемся почти по отвесным склонам, прилегающим к дороге. Здесь, в ущелье Тенг, идет непрестанная борьба между гирканским лесом и иранскими сухолюбами. На протяжении всего лишь 8 — 10 километров один тип растительности сменяется другим, резко противоположным. Однако никто еще не проследил детально, как происходит эта смена, какие формы принимает борьба за существование между лесом и сухолюбами на склонах ущелья Тенг.

Наблюдения и сборы, которые мы здесь производим, скудны. Но даже при таких условиях нам все же удается установить, что в контактной зоне выражена полоса особых кустарников, таких, например, как клен иберийский и некоторые другие, которые не встречаются ни ниже, в лесной зоне, ни тем более в засушливом Зуванде. Между лесом и сухолюбами здесь, по-видимому, было когда-то буферное кустарниковое образование со свойственными только ему породами, а, возможно, и травами.

Я указываю моим спутникам, какую интересную и глубокую работу мог бы сделать ботаник, занявшись этим ущельем, и Емельян Павлович настолько увлекается подобной перспективой, что даже выражает готовность переменить тему своей диссертации.

Возвращаемся домой мы, к нашему удивлению, довольно рано, так что имеем достаточно времени, чтобы подготовиться к завтрашнему отъезду из Лерика. Вечер ясный, сухой и теплый, но к ночи ощутимо чувствуется горная свежесть. Расходимся поздно.

 

XIX.

Там, где растет чай

 

21 мая

Раннее яркое утро. Укладываются вещи, рушатся палатки и кажется, что вещей у нас так много, что они никак не смогут поместиться на одной машине. Но постепенно все образуется, и наши сомнения исчезают. На месте палаток остаются квадратные пятна белых червеобразных побегов растений, живых, но лишенных зеленой окраски. «Ну теперь-то вы подниметесь!» — думаю я, глядя на эти пятна.

К восьми часам почти все закончено и дорожные тюки пристраиваются на машине. Особо укладываются сетки с невысохшими растениями. Весь наш наличный запас сеток, занятый растениями, образует на машине целую гору.

Наконец наступает время отъезда. Прощаемся с нашей соседкой, — матерью Таптыха и Гюльгаят, которые уже забрались в машину, чтобы проводить нас до выезда из селения, заходим попрощаться в райком и исполком, — и Владимир Сергеевич берется за руль.

Лерик вскоре скрывается за холмами. Я стараюсь не смотреть на Бобку, которая некоторое время бежит за машиной, потом на одном из поворотов останавливается и долго с недоумением глядит нам вслед.

Мы проезжаем мимо маленького селения Веля-джола и начинаем спуск в долину Ленкоран-чая. Все кругом зелено и свежо. За те три недели, которые мы провели в Лерике, все поднялось и разрослось. Появилось много новых цветов, особенно часто встречаются ярко-розовые шапки фуопсиса.

Мы быстро спускаемся вниз к ущелью реки Ленкоран-чай, которая шумит где-то внизу от шоссе, невидимая за густыми зарослями. На 40-м километре делаем первую остановку и осматриваем рощу самшита. В небольшой роще темно, немногочисленные лучи солнца, проникающие сквозь просветы деревьев, образуют на почве серпообразные изображения в виде полумесяцев. Никаких других растений, кроме самшита, здесь почти нет.

Особенно часто делаем мы остановки на перегоне от 30-го до 20-го километра: здесь лучше всего сохранилась полоса гирканского леса, каштанолистные дубы отличаются значительной высотой и стройностью, появляется железное дерево. Встречаем, наконец, и лапину. Ее плоды, значительно подросшие за это время, но еще светло-зеленые, висят в виде изящных сережек, резко выделяясь на темном фоне леса. Ольга Александровна, попавшая в свою стихию, не успевает собирать растения, и ее папка быстро принимает угрожающие размеры. С ней соревнуется Джебраил, не пропускающий ни одного граба, который тоже стоит с полузрелыми плодами.

Меня же особенно привлекает дикий инжир, растущий крупными кустами по обочинам дороги. При виде очередного инжира Владимир Сергеевич начинает тормозить машину, даже не дожидаясь моей просьбы об остановке. Инжир — это тоже отголосок тропического ядра гирканской флоры, древний элемент, доживший до наших дней, и я с особенным вниманием присматриваюсь к изменчивости его листьев и к форме его плодов, недавно появившихся на ветках.

Последние 20 километров до Ленкорани едем почти без остановок и часам к четырем машина уже стоит у здания почты, где ленинградцы получают письма с далекого севера, а бакинцы — деньги из Баку на продолжение экспедиции.

Ночевать мы решаем на субтропической опытной станции. Направляясь к ней, переезжаем широкую долину реки Ленкоран-чай и новый мост через речку. Я помню время, когда в этом месте старичек-талышинец перевозил на своей утлой лодченке всех желающих на противоположный берег. Теперь же здесь два прекрасных моста — железнодорожный и шоссейный.

За речкой — обширное ленкоранское предместье Сута-мордов, все утопающее в зелени, среди которой особенно выделяются огромные тополи. Потом начинаются бесконечные рисовые поля, покрытые уже поднявшейся зеленью. Проезжаем еще две-три тенистые деревушки, сворачиваем с шоссейной дороги к горам и через несколько минут останавливаемся на центральной площадке станции у главного здания.

Директор станции разрешает нам занять для ночевки свободную комнату, и мы наспех раскладываем нужные вещи. Приходит Аркадий Валерианович, как всегда в хорошем расположении духа, улыбающийся. Мы торопимся перекусить, чтобы еще до темноты успеть осмотреть станцию.

Территория станции обширна. Здесь имеется отдел цитрусовых культур, есть и зародыш ботанического сада с двумястами экзотических деревьев и кустарников. Но особенно много внимания уделяется здесь чаю: повсюду опытные площадки с чайным кустом — орошаемые и неорошаемые, унавоженные и неунавоженные, с различными сроками посева и посадки, с почвой, обработанной различными способами.

Чай в настоящее время — гордость ленкоранского субтропического хозяйства. Быстро развиваясь, эта культура занимает все новые и новые площади на Ленкоранской низменности. А ведь еще не так давно казалось, что культура чая здесь не привьется, что никакие силы не заставят расти здесь такое нежное и требовательное растение, как чай.

Культура чая на Ленкоранской низменности имеет свою историю. До революции только один поселенец по фамилии Новоселов пробовал здесь в качестве любителя выращивать чайный куст. Говорят, что и сейчас на том месте, где находилась усадьба Новоселова, можно видеть два-три чайных куста среди ежевичных и папоротниковых зарослей. Но из этого дела ничего не получилось.

Много лет спустя, примерно в 1929 году, за разведение культуры чая на Ленкоранской низменности взялись специалисты чайной культуры из Грузии. Однако эти опыты закончились полной неудачей. И мы теперь хорошо знаем, почему. Все те приемы разведения чая, какие применяются в западной Грузии, где чай выращивается уже давно, были механически перенесены на Ленкораяскую низменность, без учета местных климатических и почвенных особенностей. В западной Грузии нет летнего засушливого периода, в Ленкорани же при очень большом количестве осадков (в предгорной полосе до 1800 мм в год) два летних месяца резко засушливы.

Чай разводится семенами. Когда сеянцы достигают величины нескольких сантиметров и имеют 2 — 3 листочка, их пересаживают на постоянное место на плантации. Посев производится, примерно, в феврале, сеянцы переносятся на постоянные грядки в апреле-мае. Так делают в Грузии и так же стали поступать в Талыше. Но в условиях Талыша молодые, еще неокрепшие растеньица попадают как раз под летнюю засуху и, не выдержав летнего солнца, погибают. Как ни бились над этим делом, как ни меняли сроки посадки чая в грунт, летняя засуха делала свое дело и губила нежные сеянцы. Через 2 — 3 года бесплодных попыток готовы были уже совсем отказаться от культуры чая и признать, что ленкоранская зона нечаеспособна.

Но в дело вмешались ленкоранские лесоводы. Они решили попробовать известный лесоводственный прием, применяемый при разведении некоторых древесных пород. После высадки в грунт сеянцев чая, они стали покрывать их сверху рыхлым покровом из травы, и лучшей травой при этом оказался папоротник-орляк, в изобилии растущий в Талыше на сорных местах, особенно в предгорьях.

Под покровом папоротника, в полутени, защищенные от непосредственного действия солнечных лучей, сеянцы чая перенесли летнюю засуху, прижились, осенью дали дальнейший прирост и окрепли настолько, что уже летняя засуха следующего года не оказала на них губительного действия. Так, благодаря этому приему — покрытию папоротником сеянцев — культура чая в Ленкорани была спасена и район стал не только чаеспособным, но и чаеперспективным.

Очень быстро выяснилось также, что летняя засуха, едва не погубившая всю культуру, в то же время является очень благоприятным фактором, влияющим на повышение качества чая: чайный лист накапливает больше таннидов и ароматических веществ; такой чай быстро и хорошо заваривается, дает густой навар, очень ароматен. Первое время ленкоранский чай шел на купаж грузинского, теперь же он поступает в продажу в самостоятельной упаковке с надписью «азербайджанский чай» и весьма ценится любителями.

Культура чая в Ленкорани — это одна из побед нашего субтропического растениеводства. Этой победы добились местные люди, сумевшие использовать местный опыт и преодолеть все трудности. В настоящее время в ленкоранской зоне существует два больших чайных совхоза — «Аврора» и «имени С. М. Кирова». Чай очень охотно разводится также колхозниками, быстро оценившими преимущества и выгоды этой культуры, даже по сравнению с традиционным здесь рисом.

...После осмотра станционных полей мы с Аркадием Валериановичем взбираемся на вышку, устроенную над двухэтажным главным зданием. В лучах заходящего солнца я вижу четырехугольную расчищенную территорию станции и густые леса, окружающие ее со стороны предгорий. С другой стороны — рисовые поля, такие сейчас изумрудно-зеленые и свежие, а за ними далекое море. Солнце скрылось за горами, но вечерняя заря еще долго не гаснет.

Вечером у нас много работы: нужно переложить все сетки с растениями, подготовиться к завтрашнему отъезду, разделить наше имущество, так как Эмин и Джебраил остаются еще на месяц в Талыше, и им необходимо снаряжение и оборудование.

Поздно вечером приезжает из Ленкорани Владимир Сергеевич и привозит грустные вести: рессору он не смог ни заменить, ни починить.

 — Но ничего, доедем! — говорит он уверенным тоном и через два часа с гордостью показывает мне какую-то свежевыструганную деревяшку, установленную им под рессорой.

 — Вот на этом и доедем! Только не больше 50 километров в час, — добавляет он, как бы извиняясь.

Вид деревяшки не внушает мне особого доверия, но я всецело полагаюсь на опытность Владимира Сергеевича. Будь что будет!

 

XX.

Обратный путь

 

22 мая

Наступает, наконец, день отъезда.

Рано утром я еще раз поднимаюсь на вышку и долго смотрю на ленкоранский пейзаж. Огромное солнце в окружении золотистых облаков встает из-за моря. День будет сухой и светлый...

Мне грустно расставаться с этими местами! Сколько раз бродил я здесь еще студентом, пораженный и очарованный новой незнакомой мне природой! Много времени прошло с тех пор, но природа Талыша всегда влекла меня к себе. Она стала для меня неисчерпаемым источником научных наслаждений и каждая поездка приносила богатейшие материалы для пристального изучения природных богатств Талыша. Так будет и теперь: сетки и папки, лежащие на машине, хранят в себе богатый сбор растений и впереди у меня увлекательнейшая работа над этим материалом.

Я спускаюсь, наконец, вниз и даю последние наставления Эмину и Джебраилу. Они внимательно слушают, записывают рекомендуемые маршруты, и я чувствую, что они тоже увлечены своим делом и что дальнейшая их работа будет продуктивной. В глубине души я даже испытываю по отношению к ним чувство зависти, но стараюсь этого не показать.

Машина готова, все имущество погружено и покрыто брезентом. Аркадий Валерианович приносит мне пышный букет красных, розовых и желтых крупных роз. Спрыснутый водой букет бережно заворачивается в гербарную бумагу и прячется под брезент, — в таком виде он доедет до Баку.

Эмин и Джебраил садятся с нами на машину, — они проводят нас до Ленкорани.

Владимир Сергеевич берется за руль, и я сразу же слышу, что подо мной что-то необычно постукивает; с тревогой смотрю на шофера, но он только улыбается. Он, видимо, вполне спокоен за свою деревянную конструкцию.

До Ленкорани мы добираемся быстро. Возле почты — остановка. Эмин и Джебраил прощаются с нами. Ленинградцы и бакинцы приглашают друг друга в гости, обещают писать письма.

Но вот дан сигнал к отъезду и Эмин с Джебраилом скрываются за поворотом. Мы долго едем по предместью Ленкорани, вытянувшемуся вдоль берега моря. Видны аккуратные домики рыбаков с высокими крышами, покрытыми зеленым мхом. Из-за заборов возвышаются цветущие розовые кусты, особенно яркие на фоне развешанных рыбачьих сетей.

Вот, наконец, и Ленкорань остается позади. Дорога идет по берегу Каспийского моря, гладкого, как зеркало. На прибрежных песках мы видим то темно-зеленые, почти черные щетки колючего ситника, то заросли цепкой ежевики, усеянной миллионами розовых цветов. Кое-где попадаются небольшие болотца. До порта Ильича мы дважды останавливаем машину и бродим по этим зарослям, наполняя наши папки новыми растениями.

Промелькнул порт Ильича, проплыл справа остров Сара, густо застроенный высокими зданиями. Море остается далеко вправо, становится просторнее. Слева видны густые тростниковые заросли по берегам озера Морцо, за ними леса на склонах Талышинского хребта. Вершины хребта резко выделяются на фоне безоблачного неба, и я стараюсь разглядеть, где находится Лерикская котловина, хребет Барнассар, гора Кыз-юрды.

Появляются заросли персидского клевера-шабдара. Он сейчас в разгаре цветения и воздух напоен сильным ароматом меда. Я высовываю голову из кабинки навстречу ветру и медленно и глубоко дышу этим чудесным воздухом.

Какое счастье жить на нашей земле, работать для нее, изучать ее, любоваться ею...