Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Источник: Воскресенский Сергей Васильевич.В горах Путорана. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», Москва, 1955 г.

I. Весна

Самолет над тайгой

 

Таково уж свойство человека, что он живет и работает с постоянными мыслями о будущем. Требовательное воображение одну за другой создает картины будущего, их хочется видеть каждому. Особенно острая необходимость представить себе обстановку, в которой придется трудиться, хорошо понятна людям, призванным заниматься исследованием удаленных и труднодоступных областей. Здесь воображение начинает свою работу задолго до того, как нога самого исследователя коснется земли, которую предстоит изучить.

Часто воображение сулит человеку радости, но нередко пугает или сообщает чувство досады или преждевременной неудовлетворенности. Работа воображения бывает особенно напряженной, когда на горизонте проступают дали, о которых исследователь может сказать: «Они мои». Что он увидит здесь? Как сможет разобраться в том, что увидит? Какие его ожидают трудности и как он будет преодолевать их? Что нового даст его работа?

Человек, который много путешествовал, умеет сдерживать свои мечтания. Это необходимо, чтобы не дать зародиться чувству разочарования, если хоть немного будут обмануты ожидания.

 

Под крылом самолета мелькнула замерзшая протока большой реки, затем город с деревянными улицами, громадный склад лесоматериалов. Сразу же за чертой города началось тощее лиственничное редколесье и необозримые снежные пространства. Картина была суровой и однообразной. Она быстро утомляла глаза, – в этом мы убедились, пролетев несколько десятков километров. Но уже через полчаса на горизонте – впереди, в восточном направлении и на юге – проступили плоские монолитные вершины Сибирского плоскогорья.

Самолет набирал высоту, стрелка высотомера переползла цифру 3 тысячи метров. Земля закрывалась от нас облаками. Стало холодно. Иллюминаторы покрылись инеем. Мы дышали на плексиглас, как это делают зимой в трамвае или автобусе, не давали стеклу замерзнуть совсем и всматривались вниз. В облаках появились разрывы – громадные окна, через которые лился и падал с высоты солнечный свет яркого майского утра.

Перспектива проплывающего под нами ландшафта сияла нетронутой чистотой снегов. Залитые солнцем обрывы плоских безлесных вершин широкими ступенями спускались к глубоким долинам, в которых еще лежали темно-голубые и густо-синие утренние тени. Черные скалы тяжелыми лентами опоясывали каньоны рек, забитые снегом. Искрящаяся пелена снега закрывала склоны долин и щетинилась чащей голых лиственниц.

Да, кажется, воображение не должно обмануть нас. Пространства, которые мы должны будем исследовать, обширны и величественны. Горы Путорана, достигающие высоты 1 500–1 600 метров, широким поясом протягиваются с запада на восток и служат водоразделом между верховьями Котуя и притоками Хеты: Аяном, Бояркой и Меймечей. В южной части Путорана берут начало Курейка (Люма) и правые притоки Нижней Тунгуски: Северная (Тымера), Виви, Кочечумо с Турой и другие.

Путораны занимают северо-западную часть Средне-Сибирского плоскогорья и составляют с ним единое целое в геологическом отношении – Сибирскую платформу. В то же время эта горная страна отличается большим своеобразием рельефа, нигде больше в Советском Союзе он не встречается.

Особенностью Путоранских гор является сочетание плоских вершин с обрывистыми ступенчатыми склонами. Горы рассечены глубокими речными долинами, и междуречные пространства часто имеют свои названия. Так, между Котуем и его правым притоком Котуйкан протягиваются горы Дуго, на северо-западе они переходят в горы Ян. Между Котуйканом и Кочечумо лежат горы Умным (Сыверма). Междуречное пространство в верховьях Курейки носит название Бельдунчана – по имени большого озера, ограничивающего горы с северо-востока. Горы, лежащие к юго-западу от озера Аян, называются Чая-Аян. На крайнем юго-востоке нашего района поднимается горный массив Люча-Онгоктон. С его восточных склонов стекает Оленек, а немного южнее Полярного круга, неподалеку от озера Эконда, начинается Вилюй.

Территория, где развернутся работы, протягивается с севера на юг на 450 километров, то-есть на четыре градуса по широте.

Весна, которая на равнинах шествует широким и плавным фронтом, в горах задерживается и запаздывает. Значит, в то время, когда южные партии уже смогут приступить к работе, северные еще будут выжидать, пока не стает снег и не окончится распутица – весновка, как называют эту пору геологи.

Весь состав экспедиции уже давно на месте. Самолет, который несет нас через горы, последний.

Вместе со мною летит несколько геологов. Среди них Виктор Ермаков, район работ которого будет с севера граничить с моим, и Клавдия Астахова, молодая девушка, только два года назад окончившая университет, – ее отряд будет работать в моем районе. Не отрываясь от иллюминатора, смотрят вниз Лариса Дорохина, студентка-практикантка, и Юра Баранов, радист.

Самолет пошел на снижение. Машина пробила облака, и мы оказались над широкой Муруктинской котловиной. Внизу, среди тайги, раскинулись бесчисленные озера.

С высоты они казались белейшими пятнами; только некоторые из них были чуть-чуть тронуты голубизной, – это из-под снега начинала проступать вода.

Самолет сел на заснеженный лед широкой реки. Десятки рук встречающих подхватили наши чемоданы и вьючные ящики, рюкзаки и свертки. Молодая якутка подогнала к машине нарту, в которую было впряжено три оленя. На нарту погрузили большой ящик с приборами. Все тронулись на берег, где стояло несколько новых бревенчатых домиков. Около крайнего дома расположилось небольшое, около сорока голов, стадо оленей.

Несколько нарт было занято вьючными седлами, сумами и потакуями – тоже вьючными сумами, но сшитыми не из брезента, а из камусов – шкурок, снятых с оленьих ног. В каждую нарту было впряжено по два-три оленя, а остальные, соединенные в короткие – по семь-восемь оленей – цепочки, были привязаны к задкам нарт. Два молодых пастуха затягивали подпруги учетов – верховых оленей. Судя по всему, олени подготавливались для отправки в путь.

В доме мы познакомились с пожилым якутом Захаром Капитоновичем Эспек. Вместе с тремя другими пастухами он должен был провести оленей к озеру Конда, от которого мы и собирались начать работу.

Мы запоздали, поэтому все подготовительные работы были проведены без нас. В апреле и первой половине мая в район работ самолетом были завезены продукты, снаряжение, а также доставлена большая часть людей. В это же время в тайгу вышли олени. В южные партии олени пришли из Эконды, в северные – с озера Ессей; небольшое стадо чириндинского колхоза должно было обеспечить работу геологов в районе озера Ядун и верховьев Курейки.

Май был на исходе. Близилась весна с бурным таянием снегов, со вскрытием рек, с распутицей и бездорожьем. Надо было торопиться. Но прежде чем вылететь в свой район, надо было отправить к месту работы других геологов. Обстановка подсказывала, что это следует начинать с южных районов.

На следующий день, едва заголубело небо на юге и на горизонте проступили четкие очертания вершин, с двумя геологами я вылетел на озеро Эконда.

Через час с небольшим мы опустились на плотный снег озера, на берегу которого стояли две избушки и чум, где жили пастухи. Здесь выяснилось, что одна продуктовая база, принадлежавшая западной партии, оставлена на территории восточной и что где-то поблизости от нее должно находиться стадо оленей, которое также надо переместить западнее. Оставив на озере геолога, начальника партии, машина снова поднялась в воздух и пошла на запад, над рекой Мойеро.

Вскоре мы заметили на берегу реки два чума, над ними вились дымки. На реке под тонким и уже непрочным настом снег был рыхлым, и широкие лыжи самолета при посадке прочертили глубокие борозды.

Нас встретили эвенк из Эконды и коллектор, гнавшие стадо на запад. От них мы узнали местонахождение продуктовой базы, которую следовало перевести в другое место. Самолет летел низко. Через несколько минут мы снова сели на реку около маленькой нежилой избушки и загрузили машину мешками с мукой, крупами и сахаром, ящиками с консервами и маслом, сапогами, плащами и даже двумя жестяными печками. Самолет вырулил на середину реки и взял разбег, но взлететь не смог – был слишком тяжел. Река Мойеро в этом месте узкая, машина с трудом развернулась, для этого ей пришлось даже забраться слегка на пологий берег, так что крыло коснулось зарослей тальника. Снова разбег. Через плоскости стали зашвыриваться комья снега, все кругом застлалось снежным крошевом; сквозь круглое окошко даже не видно берега. Машина понеслась по реке, прыгая на неровностях; мотор взвыл на предельных оборотах винта. Внезапно толчки прекратились, мотор заработал спокойнее. Мы оторвались от снега и начали медленно набирать высоту.

Из застекленной кабины пилота хорошо видно бескрайное и волнистое море тайги. В ней еще полно снега, и голые лиственницы с высоты кажутся тесно сомкнутыми копьями, остриями направленными в небо. Вдоль Мойеро тянутся пологие увалы и широкие расплывчатые холмы. Слева по курсу над озером высится одинокая гора Аян. Впереди начинается понижение, занятое озерами. Это Воеволиханская котловина. Она очень напоминает Муруктинскую, только гораздо меньше. На берегу одного из озер – Томпоко-Воеволи – располагается покинутая фактория из пяти домиков. Здесь партия в полном составе, люди ждали только своего начальника.

Озеро Томпоко-Воеволи слегка вытянутой овальной формы. Оно прикрыто таким тонким, но еще сухим и твердым снегом, что сквозь него просвечивает зеленоватый лед.

Встречающие обратили наше внимание на куски и комья снега, обозначавшие путь самолета по озеру. Всю эту массу снега самолет нес на своих лыжах с Мойеро и сбросил только при посадке.

Машина разгружена, я остаюсь единственным пассажиром; мы летим обратно на базу экспедиции.

Уже давно перевалило за полдень, и внизу у земли тепло. Снег тает, и вдоль речных берегов начинает скапливаться вода. На двух ручейках я заметил извилистую ленточку воды – несомненно, она уже текла, хотя и поверх льда.

На Мойеро и в Воеволиханской котловине, наряду с лиственницей, изредка растет и береза. Иногда она образует маленькие и чистые рощицы. Чем дальше на север, тем меньше становятся березы. По Котую она встречается лишь там, где эта река делает крутой поворот, меняя юго-восточное направление течения на северо-восточное. Севернее Муруктинских озер попадаются лишь отдельные деревца березы.

Несмотря на солнечный день, на базе экспедиции прохладно, даже снег не стал рыхлым, а ведь мы пролетели только двести с небольшим километров.

Несколько дней самолет стоял на реке, – шел снег, время от времени перемежаясь с дождем. Ночью и по утрам погода обычно была сносной. В одну из ночей самолет совершил рейс на юго-запад и доставил двух геологов на озеро Ядун. Маленькая речка Ядун, вытекающая из этого озера, впадает в Курейку.

Дольше всего не было летной погоды в северном районе. От радистов, уже давно сидевших на озере Неринда, изо дня в день мы получали одни и те же сведения: низкая облачность, закрывающая вершины гор, частые снегопады и даже пурга.

Озеро Неринда располагается в глубине гор, на высоте семисот метров над уровнем моря. Оно зажато между вершинами, поднимающимися на семьсот-восемьсот метров над озером. Вот почему там еще так крепко держалась зима.

Мы обязали радистов передавать с Неринды погоду ежечасно. В течение еще двух суток сводки были похожи одна на другую: погода не улучшалась.

Наконец среди ночи, – у нас в Муруктинской котловине шел снег с дождем, – с Неринды сообщили хорошую погоду. Через полчаса самолет был в воздухе. Мы поднялись на высоту более двух тысяч метров и взяли курс на северо-запад, давно проложенный и на моей и на штурманской картах. По мере приближения к горам тяжелые снеговые тучи стали приобретать большую легкость, они посветлели. Скоро в них появились разрывы, и мы смогли сверять свой курс по местности.

Да, здесь весна еще только-только начинала всползать на склоны гор. Понемногу, отдельными пятнами и полосами, вытаивали каменные россыпи, обнажались кромки обрывов, выступали черные ленты базальтовых ступеней, обрамляющих плоские вершины. Все остальное пространство горной страны – речные долины, пологие залесенные склоны вершин, реки и озера – оставалось под толстым снеговым покровом.

До начала работ надо было еще побывать в Ессее – оформить договор на арендованных оленей.

 

На Весновке

 

Под крыльями самолета раскинулась широкая Муруктинская котловина. Холмистые предгорья Путоран ограничивают ее с запада, за холмами проступают столовые вершины и отдельные останцы гор, имеющие форму то усеченного конуса, то трапеции. В восточном же и северо-восточном направлении даже с большой высоты невозможно увидеть, где кончается низкая озерная равнина: ее ширина достигает двухсот километров.

Бескрайная и плоская низина еще закрыта снегом. На фоне редкого лиственничного леса отчетливо выступают пятна озер. Они тоже под снегом, но их низкие берега уже начинают вытаивать. Контуры озер приобретают необычайную четкость: каждое белое пятно окружено тонким пояском бурой земли.

Сотни и тысячи озер. Многие из них достигают пяти-семи километров в поперечнике, но множество и таких, на которые не решится сесть даже наш не боящийся риска пилот. Чаще всего озера овальной и округлой формы, реже они вытянуты. У некоторых прихотливые, очень извилистые очертания берегов. Иногда близ рек можно видеть озера серповидной формы, – это старицы, брошенные рекой русла. Зачастую озера лежат так близко одно от другого, что их разделяют совсем узкие – пяти-десятиметровые перемычки.

В этом озерном лабиринте много рек. С воздуха они кажутся сейчас извивающимися белыми тонкими шнурочками или даже нитями, едва проступающими сквозь деревья. Справа от нашего курса осталась широкая лента Котуя. Эта река берет начало в глубине Путоран, там, где группируются горы Холокит, Камень и другие, поднимающиеся на высоту более полутора тысяч метров. Немного не доходя до шестьдесят седьмой параллели и приняв справа крупный приток Воеволи-хан, Котуй круто заворачивает налево, на северо-восток. Здесь он прорывается через диабазы – очень твердые изверженные породы – и оказывается на просторах котловины. Сразу же резко меняется характер реки: она становится типичной равнинной рекой со спокойным и плавным течением, с массой крутых многокилометровых излучин.

Сверху видно, как притоки Котуя выписывают прихотливые и замысловатые петли. Извилистость рек настолько велика, что если бы спрямить крутые и следующие одна за другой петли – меандры, длина многих рек сократилась бы в три и даже четыре раза. Многие речки протекают буквально в нескольких шагах от озер, но не впадают, а минуют их, следуя дальше. Образно выражаясь, очень часто реки и озера не видят друг друга и даже не подозревают о своей близости.

На многих речках уже проступила вода; иногда заметно, что она начинает течь поверх льда. Зеленеет вода и на озерах. Зимними метелями на крупных озерах снег был собран в заструги – гребни, вытянутые по ветру. Здесь наледная вода скапливается в понижениях между застругами, а самые гребни остаются еще белыми. Создается полное впечатление, что сильный ветер погнал по озеру вспененные волны, но они внезапно остановились и застыли.

Идеальная, лишь местами нарушенная невысокими холмами равнинность котловины объясняется тем, что она заполнена слоистыми озерно-речными наносами. Эти пески и супеси, галечники и гравий, иногда глины и суглинки вносились в Муруктинскую котловину многочисленными реками в то время, когда здесь еще существовало одно огромное озеро. Речные наносы заполнили его целиком. От древнего озера в качестве его свидетелей и остались лишь неисчислимые маленькие озерки.

Почему горы так резко, иногда высоким – в 300–400 метров – уступом, обрываются на восток? Каким образом возникла впадина, позже заполненная рыхлыми отложениями, среди которых лежат теперь все озера Муруктинской котловины? Нас интересовал характер впадины: возникла ли она вследствие прогибания земной коры, или здесь было погружение, которому предшествовало образование многочисленных и глубоких трещин. Короче говоря, мы должны были выяснить способ образования котловины.

Впереди показалось озеро Ессей. Оно лежит в северо-западной части котловины. Это самое большое здесь озеро. Площадь его превышает триста квадратных километров.

Озеро еще закрыто широкой снежной пеленой, но вдоль берегов уже протянулись узкие полосы зеленоватой воды.

На западном плоском берегу раскинулся большой поселок Ессей. В нескольких километрах от него высится первая горная гряда; у ее подножия и заканчивается котловина.

Самолет сел вдали от берега на сухой снег. С каждым шагом снег все больше и больше проседал под ногой, становился рыхлее и податливее, скоро следы стали затягиваться водой, а перед самым берегом мы должны были пересечь полосу снежной каши, покрытой сверху тонким слоем воды.

Несколько человек и даже нарта, запряженная парой оленей, встретили нас на вытаявшем кочковатом берегу. Мне не приходилось до этого бывать в Ессее, зато у летчиков здесь оказались знакомые. Открытые и приветливые лица встретивших нас якутов и крепкие рукопожатия помогли и мне уже через минуту чувствовать себя, как среди старых и притом доброжелательных друзей.

Мы отказались от нарты, которой управляла якутка, и пошли пешком.

Вдоль берега, следуя его изгибу, тянулась улица с многочисленными ответвлениями. Большинство домов здесь были старые, посеревшие, с полосами бурой глины в пазах между бревнами. Крыши покрыты лиственничной корой.

За первой улицей, на месте более возвышенном и сухом, желтели свежими бревнами новые дома, крытые толем или жестью. Рядом с метеорологической площадкой стояла семилетняя школа; неподалеку от нее расположились сберкасса и отделение связи.

Мы зашли в просторное и светлое помещение правления колхоза. Председателя колхоза не оказалось на месте, он был на звероферме. Мы не могли надеяться попасть в Ессей раньше глубокой осени, а договор на аренду оленей надо было оформить во что бы то ни стало, так как стадо животных уже две недели назад вышло в район работ наших северных партий. Помочь делу взялся счетовод, юноша не старше восемнадцати лет. Через полчаса были произведены расчеты, и документ на крупную сумму подписан.

Уже выходя из правления, я обратил внимание на громадный список колхозников, вывешенный на стене. Список включал более четырехсот имен, причем все имена были русские, вплоть до редко встречающихся теперь Христофора, Максима, Спиридона и Феклы. Но фамилий было не больше семи или восьми. Запомнились Эспек, Бети, Ботулу, Осагосток, Чарду и Маймага. Все эти фамилии якутские, означавшие в свое время принадлежность человека к тому или иному роду.

Население Ессея состоит исключительно из якутов, хотя земли, прилежащие к озеру, и входят в состав Эвенкийского национального округа, а граница с Якутской АССР проходит в двухстах километрах восточнее. Такое изолированное положение маленького якутского островка среди эвенков станет понятным, если не забывать, что в XIV веке со стороны Байкала с войнами продвигались якуты, оттесняя эвенков все дальше на запад, к Енисею. Возможно, Ессей в свое время играл роль форпоста, значение которого, однако, должно было совершенно упасть уже к началу XVII века, когда сюда начал проникать русский торговый капитал. К последней четверти XVII века была закончена христианизация населения; на месте шаманских кострищ и жертвенников выросли часовни и церквушки. С этих пор стала осуществляться самая неприкрытая эксплуатация якутов и эвенков приезжим торговым людом, царскими чиновниками и торговцами-якутами.

В Ессее была церковь, куда на несколько дней в году приезжал с Вилюя миссионер. Эти несколько дней у миссионера проходили в горячей, иногда круглосуточной работе: он должен был успеть крестить и отпеть всех, кто родился или умер за истекший год, служил молебны и панихиды. Тут же, в церкви, иногда в перерывах между совершением обрядов, происходила аукционная распродажа приношений: песцовых лап, шкурок горностая и белки.

В 1902 году в Ессее было 72 ясачные души (взрослых мужчин, с которых взималась подать – ясак). На протяжении последующих двадцати лет численность населения почти не возросла, так как слишком велика была смертность из-за эпидемических болезней и мрачного гостя – голода.

Теперь перед нашими глазами раскинулся большой поселок. Взрослое население его составляет более пятисот человек.

Основное занятие ессейских якутов – оленеводство. Многотысячные стада оленей зимой пасутся в низинах, а летом уходят в горную тундру. Олень – это пища, одежда, жилье и транспорт. Все товары в Ессей доставляются оленями по зимнему пути из Туры, а расстояние это не маленькое, – около шестисот километров. Охотничьи угодья здесь столь же широки, как и пастбища. Охота начинается с осени, причем главным образом в местах, «урожайность» которых определяется заранее. Пушной зверь не только истребляется: неподалеку от озера организована большая звероферма, где разводятся черно-бурые лисицы.

Улица, по которой мы шли, уже освободилась от снега. Пара светло-серых оленей тащила по грязи нарту, на ней восседала пожилая якутка. Она остановила оленей у крыльца магазина. Из переулка вышло несколько коров. Выпущенные, очевидно, на прогулку, они брели по улице, принюхивались к лужам. Вид этих грузных и неловких животных рядом с легкими и подвижными оленями поразил нас. Мы сразу вспомнили, что находимся не в средних широтах, а много севернее Полярного круга, и забросали своих спутников, местных жителей, вопросами: давно ли здесь коровы и легко ли они перенесли свое переселение?

Нам объяснили, что, конечно, и олень дает молоко. Весною, во время отела, у оленух появляется очень вкусное и жирное молоко, напоминающее сливки. Но его мало и едва хватает теленку. Через полтора-два месяца телята переходят на подножный корм, и молоко у оленух скоро исчезает. Якуты кормят оленьим молоком своих детей только тогда, когда олени находятся поблизости. Большие ессейские стада обычно пасутся вдали от поселка. Вот почему сюда привезли коров. Для них летом достаточно корма на приречных террасах, заросших довольно богатым разнотравьем; на зиму же заготавливается сено. Коровы быстро привыкли к суровому климату, удой нисколько не сократился, и дети Ессея круглый год получают молоко.

Одна корова, с большими и грозными рогами, подошла к крыльцу магазина и стала обнюхивать оленей. Робкие животные попятились. Якутка ласково оттолкнула корову в сторону, успокоила оленей и вошла в магазин.

В нем можно было приобрести все, чтобы одеться с ног до головы. Кроме тканей, готового платья, обуви и кожи, здесь были принадлежности для охоты, начиная от ружей, пороха и дроби до капканов и рыболовных крючков. В расположенном поблизости продуктовом магазине нам предложили высший сорт коньяка, шоколад и какао, фруктовые экстракты и консервированные фрукты. Полные мешки всевозможных круп, сахара и муки, ящики консервов и масла могли бы пополнить запас целой экспедиции. На полках лежал печеный хлеб.

Возвращаясь к самолету, я наткнулся на церквушку. Маленькое потемневшее строение было сложено из лиственничных бревен, пригнанных так плотно одно к другому, что не было видно конопатки, – она, возможно, совершенно отсутствовала. Из церкви доносились оживленные голоса. Дверь была открыта, и я не удержался – вошел внутрь. Первое впечатление было такое, будто попал на берег озера, куда опустилась стая гусей. Действительно, на полу стояло больше десятка крупных птиц, вырезанных из фанеры. Несколько юношей трудились над изготовлением птичьих профилей для весенней охоты. Одни, работая охотничьими ножами, вырезали профили птиц, другие раскрашивали их масляными красками, третьи заготавливали древки, к которым будут прикреплены макеты птиц, прежде чем их поставят где-нибудь на низком берегу, куда чаще всего садятся гуси.

– Ни пуха ни пера, – пожелал я уходя. Слова искренней благодарности убедили меня, что русскую речь молодежь понимает очень хорошо.

Мы вернулись на базу экспедиции во второй половине дня. На реке стояла вода, наша посадочная площадка доживала последние дни.

Оставалось вывезти в район работ последнюю партию, состоявшую из трех отрядов. Клавдии Георгиевне Астаховой поручалось исследование обширной площади, отделенной от основной территории рекой Котуй. Мы присели с девушкой у карты и попытались наметить пункт, у которого должны были встретиться летом. Не так-то легко назначить место и время встречи, если этому предшествует целая цепь маршрутов общей протяженностью в несколько сотен километров. Геологи же обязаны встречаться в поле, – этого требует работа. На всякий случай мы наметили встречу в устье одного правого притока Котуя, сами почти не веря в возможность этой встречи и сомневаясь, насколько удачно и верно была выбрана эта точка.

Маршруты Ивана Птицына, другого молодого геолога, были проложены так, чтобы он в течение лета, по крайней мере, два раза встретился со мною.

На небольшом, но сильном одномоторном самолете я вылетел на озеро Дюпкун, чтобы организовать там две продуктовые базы.

Мы, как в ворота, вошли в узкое пространство между залесенными склонами долины реки Котуй, протекающей через озеро.

Само озеро – сверкающий клинок изогнутого кинжала, – вытянутое больше чем на двадцать пять километров и очень узкое, было стиснуто горами. Машина снизилась, коснулась лыжами заснеженной поверхности озера, два раза подпрыгнула, подняла в воздух вихри снежной пыли, подрулила к берегу и остановилась.

Летчики помогли нам выгрузить продукты, и самолет опять полетел за продовольствием для другой базы. Птицын разыскал на берегу три лиственницы. Стволы их образовывали как бы треугольник с длиной сторон в полтора-два метра.

Спилив лиственницы на высоте выше человеческого роста, мы устроили на стволах настил и подняли на него мешки с мукой, крупой и сахаром, ящики с консервами и маслом. В тайге принято такие сооружения называть лабазами. Мы тщательно укрыли лабаз толем и пошли на противоположный берег, куда должен был прилететь самолет с продуктами для Астаховой.

Погода стояла тихая, и ни один звук не нарушал тишины этого горного озера. Мы даже вздрогнули, когда в стороне услыхали человеческий голос. Через озеро бежали олени, не больше десятка. За ними верхом ехал человек и что-то кричал, по-видимому, желая завернуть или остановить бегущих впереди животных.

В это же время показался самолет. Человек на олене повернул в нашу сторону. Нахлестывая своего учега палкой и забыв об остальных оленях, он догнал нас, и мы вместе подошли к самолету, который уже сел и подруливал к берегу.

Вершины гор снова стали закутываться в облака. Летчики наперегонки втаскивали на крутой берег груз, помогали поднимать его на лабаз. Мы попрощались с эвенком, который, как выяснилось, направлялся в Туру, взлетели и через полчаса были на своем маленьком озерке, названном нами Весновка. Оно лежало неподалеку от озера Конда. На берегу озера стояла низкая, с плоской крышей охотничья избушка. Над ней уже краснел кусок кумача, прибитого к высокому шесту. От этого же шеста к ближайшему дереву протянулась антенна.

Здесь собралось семь человек. Через несколько дней наша группа увеличится еще на четыре человека: придут пастухи, которые через тайгу гонят к нам оленей.

Сразу же от избушки начиналась лиственничная тайга. В лесу снег был глубоким, но он на глазах таял и оседал. Уже через два дня на озере проступили широкие пятна голубой воды, а снег на льду превратился в кашу. За озером открывалась широкая панорама красивого и дикого пейзажа, особенностью которого было сочетание пологих и залесенных склонов с крутыми обрывами. Каждая вершина венчалась тяжелым и плоским, но с обрывистыми краями, базальтовым покровом. Вершины были голыми, закрытыми снегом.

Теплые дни, в которые температура поднималась до плюс 7 градусов в тени, сменились холодными. Посыпал снег. Озеро из голубого снова стало белым. С утра до позднего вечера мы занимались ремонтом палаток, шитьем мешочков под продукты, чехлов для анероидов и фотоаппаратов.

Избушка была достаточно просторной для семи человек. На широких нарах места хватало всем. Отгородив один угол одеялом и тентом, устроили спальню Ларисе. И только Баранов и коллектор Птицына Олег Левенков, которым не терпелось поскорее испытать настоящую походную жизнь, на ночь вытаскивали свои спальные мешки на улицу и спали под открытым небом.

 

Сборы в поход

 

Как-то с улицы донесся крик Левенкова: «Олени, олени!» Мы выбежали из избушки. Маленькое стадо уже подходило к берегу. Впереди, верхом на сильном темно-буром олене ехал Захар Эспек. Олень подошел к берегу, – а снег здесь был особенно глубок, – и сразу же лег. Тесно сгрудившись, остальные животные вступили со льда на берег и быстро разбрелись, жадно срывая сухую желтую траву, выступавшую из-под снега. На льду остались стоять олени, впряженные в нарты, которые были нагружены вьючными седлами и имуществом пастухов.

Якуты вошли в избушку, сели и закурили. После первых же вопросов выяснилось, что на одной стоянке на стадо напали волки, трех оленей загрызли и ранили четвертого. Вместо сорока трех к нам пришло сорок животных.

Наши оленегоны были с озера Ессей. Бригадир Захар Капитонович Эспек по-русски говорил очень плохо. Молодые пастухи Афанас и Алеша, носившие одну и ту же фамилию Чарду, молча пили чай. И только Николай Осагосток, молодой стройный парень с очень тонкими и красивыми чертами лица, окончивший в Туре семилетнюю школу, по-русски говорил свободно и правильно.

– Встанем на том берегу, – сказал Коля, показав на противоположный берег озера.

Алеша вскочил на своего учега, верхового оленя, и стал сгонять животных с берега на лед. Скрипнули, разворачиваясь нарты, и через минуту стадо было уже на середине озера.

Вечером мы навестили лагерь пастухов, от которых теперь во многом зависел успех нашего продвижения и всей работы.

На невысоком ягельном берегу стояла палатка. Топилась печь. На печке грелся котелок с водой: Афанас готовился творить тесто и печь лепешки. Подложив под себя шкуры, Захар и Николай отдыхали. Алеша сидел на корточках у входа в палатку, вертел в руках маут. Неподалеку спокойно паслись олени.

Алеше было скучно. Сложив маут – тонкий аркан, сплетенный из полосок сыромятной кожи, – в аккуратное кольцо, он стал бросать его сначала на ближайшие предметы: нарты, седла, а потом нацелился на оленя. После первого же броска олень был заарканен. Оленя Алеша отпустил и начал забрасывать аркан на вершины деревьев. Затянув петлю, он из всех сил натягивал аркан. Хрупкая вершина ломалась и вместе с арканом падала к ногам юноши. Алеша забавлялся. Со смущенной улыбкой он предложил маут нам. Наши попытки заарканить маленькую лиственницу, до которой было не больше десятка шагов, каждый раз кончались неудачей.

Перед нашей избушкой Птицын устроил широкий настил из тонких лиственничных бревен высотою около метра над землей. Здесь были сложены наши продукты. Здесь же в теплые дни устраивались и люди и занимались подготовкой к выступлению в маршрут. Первый выход намечался сразу же после вскрытия рек.

Дни становились все ярче и теплее. Озеро, недавно бывшее под снегом, сплошь залило водой. Снег убывал на глазах. Из лесу к озеру начали пробиваться ручейки. Сидишь на лабазе и вдруг слышишь, как залопотал, заговорил новый, только что народившийся поток, срывающийся с берега в озеро. Два теплых дня вызвали к жизни много комаров. Это были крупные, медлительные и не такие назойливые, как появившиеся позже, более мелкие и наглые комары.

Два дня тепла и щедрого северного света, прерываемого на два часа бледными сумерками короткой ночи, – и маленькая полярная березка, торчавшая сухими и жесткими веточками, вдруг покрылась набухшими зеленовато-бурыми сочными почками.

Все больше и больше появляется птиц. С утра до поздней ночи мы слышим крики пролетающих гусей. За нашим озером много мелких озерков и болотин, откуда не перестают доноситься резкие голоса гагар и кряканье уток. В лесу у нашей избушки не смолкают громкие голоса кукш и нежный посвист куличков. Тяжело и медлительно взмахивая широкими крыльями, кружит орлан-белохвост. Где-то в глубине леса, шумно перелетая с места на место, кричат куропатки. Позапрошлой ночью они прилетели к нашей избушке. Прямо под низенькими окошками птицы так расшумелись, что все проснулись.

Мы торопились закончить подготовительные работы, чтобы при первой возможности выступить в маршрут. После того как были готовы палатки, сшиты продуктовые мешочки и чехлы для приборов, насажены молотки и отточены лопаты и пилы, мы принялись за расфасовку продуктов. Не меньше половины продуктов надо было отправить далеко вперед и организовать новый лабаз в верховьях реки Амнундакты.

Время от времени нас навещали пастухи. Чаще других из-за озера приходил Захар. Он присаживался рядом и расспрашивал меня о будущих работах. Его интересовало многое: одним или двумя отрядами мы будем работать, и если двумя, то кто в каком направлении будет продвигаться. Он хотел знать, успеем ли мы до «комара время», то-есть до появления комаров, выйти на открытые пространства горной тундры. Потом он начинал подсчитывать количество необходимых вьючных седел, предупреждал, что четыре оленя постоянно будут учегами оленегонов и что пять-шесть оленей нельзя загружать, а надо вести запасными. Его беспокоили непроверенные качества аблаканов – молодых оленей, которые под вьюком еще не ходили и которых надо было учить.

Посмотрев однажды на Ларису, он спросил: «Учег надо? Как ходить будет?»

Мы заверили, что девушка хороший ходок, и верховой олень ей не потребуется.

За обедом в низкой и жарко натопленной избушке Захар долго и внимательно наблюдал за работой Баранова, возившегося с рацией, потом спросил, сколько в ней веса.

– Около тридцати килограммов.

– Один вьюк, – сказал Захар, – мастер таскать будет. – Мы догадались, что «мастерами» Захар называет опытных вьючных оленей.

27 мая. Сегодня ветреный и теплый день. На берегу остались редкие и совсем небольшие пятна снега. Начинает вскрываться озеро. Вдоль берега, там, где лед соприкасается с землей, появилась узенькая полоска воды – заберег, – следующая всем извилинам береговой черты. В некоторых местах лед отошел от берега настолько, что приподнялся. Снежные воды, которые его закрывали, схлынули, и лед стал сухим. Зато низменный берег все больше и больше заливается водой.

Разлив воды был неглубоким, до полуметра, редко глубже. Но неровности низкого заболоченного берега и кочкарник разъединяли водную поверхность так, что образовалось множество полуизолированных луж и мелких озерков, которые сообщались узкими извилистыми канавками-протоками.

Пользуясь открытой водой заберегов, из-под двухметровой толщи озерного льда на залитый берег начала выплывать рыба. Щуки хлынули на берег в поисках тепла, корма и удобных мест для метания икры.

Баранов и Левенков пытались ловить рыбу и на крючок и на блесну, но у них ничего не получалось. Тогда Левенков, подняв голенища высоких резиновых сапог, забрался в воду с намерением схватить рыбу руками в тот момент, когда она бесшумно, точно тень, скользила по узкой канавке. И эта попытка не удалась. Большая щука ударила по ногам Олега с такой силой, что тот едва устоял.

Птицын подпоясался патронташем и взял ружье. Через полчаса он принес двух щук. Дробь так изуродовала крупных рыб, что на них страшно было смотреть. Тут кто-то вспомнил об остроге. Вбив в концы палок двенадцатидюймовые гвозди, сделали две остроги. Эта выдумка оказалась удачной: за один час охоты с острогой было добыто семь щук. Рыба все больше и больше населяла согревшиеся лужицы талых береговых вод. Тогда ее начали глушить ударами палок. Удобнее всего это было делать в узких проточках, где было так мелко, что спинные плавники рыб возвышались над водой. Многие оглушенные щуки, – чаще всего это были полутора-двухкилограммовые экземпляры, – скоро приходили в себя. Для них мы разыскали неподалеку от избушки просторную канавку и устроили садок.

На льду озера и по берегу слышатся неумолчные, даже ночью, очень мелодичные, напоминающие звуки флейты, призывные песни куличков. Не переставая, плещется рыба. Отваливаются подтаявшие закраины льда, с шумом рушатся в воду, всплывают. Малейший ветерок начинает гнать тонкие обломки льдинок. Они звенят, как стекляшки. Набухшие почки лиственниц проклюнулись, полезли кисточки голубовато-зеленых иголочек. Тайга, до вчерашнего дня бывшая серой, подернулась нежнейшей, пока еще едва приметной голубизной.

29 мая. Незадолго перед обедом к нашей избушке подъехали четыре нарты. В каждую нарту было впряжено по три оленя; несколько запасных шли на привязи за последними санями. С передней нарты сошел рослый якут в синем ватном костюме. На нартах остался сидеть белый щенок, привязанный обрывком веревки. Щенок был мокрый, наверное выкупался при переезде через ручей, и дрожал. При нашем приближении он зарычал. Взрослая собака стояла в стороне. На второй нарте сидела молодая якутка. Она чуть облокотилась на маленький ящичек, прикрытый красным одеялом, и придерживала его, точно нарта продолжала двигаться.

Мы познакомились. Николай Чарду со своей женой Варварой, оба из Ессея, ехали в глубину тайги, где сооружалась вышка триангуляционного знака (Триангуляция – измерение на земной поверхности треугольников для целей геодезии и картографии. Триангуляционный знак – вышка, обозначающая угол треугольника, длина сторон которого достигает многих десятков километров). Там они и работали – подвозили на вершину строительные бревна. Мы предложили им остановиться отдохнуть и выпить чаю. Все пошли в дом.

Лариса не отходила от нарты со щенком, ей очень хотелось иметь собаку. Дожидаясь, пока вскипит чайник, мы повели разговор о щенке. Чарду и слышать не хотел о продаже собаки. Он говорил, что это «настоящая эвенкийская собака», замечательная охотница. Лариса не отставала. Тогда Чарду стал говорить, что он очень давно не пил спирта, – даже в первомайские праздники не выпил ни глотка, – и, наконец, потребовал за щенка пол-литра спирта. Спирта у нас было очень мало, – это был неприкосновенный запас, хранимый до тяжелых дней. Мы сошлись на полутораста граммах. Лариса отвязала собаку от нарты и привела ее в избушку.

Гости уселись за низенький стол, устроенный из двух ящиков и листа фанеры. Сто граммов спирта Чарду выпил сам, а пятьдесят налил жене. Варвара пила неторопливо, умело, запила спирт водой и принялась за консервы, а потом за чай.

Сразу же после чая Варвара поднялась из-за стола и вышла на улицу. Она вернулась с маленьким, сделанным из тонких, гладко выструганных дощечек ящиком. Это оказалась колыбелька. Под красным одеялом лежала четырехмесячная девочка, которую звали Тамарой, Томой.

Лариса подала Варваре кусок белого батиста. Якутка расстегнула платье, прикрыла тканью грудь и стала кормить ребенка. Покормив, она сняла покрывало. Мы увидели девочку с такими круглыми, тугими и румяными щечками, что их можно было сравнить только с яблоком. Глазенки девочки были с едва заметной раскосинкой, темные, чистые и внимательные. Ребенок улыбался, без страха смотрел на лица незнакомых людей. Девочка была полуголой. На запястьях ручонок голубели ниточки стеклянного бисера.

Девочка родилась в глубине тайги, в палатке. Зимою, в колыбельке, привязанной к нарте, она совершила первую поездку на озеро Ессей, до которого от места рождения было около двухсот километров. Теперь Чарду возвращался к строительству триангуляционного пункта со свежими оленями. Его путь лежал в одном направлении с нашим первым маршрутом, и Чарду предложил выехать вместе. От этого предложения нельзя было отказаться, потому что он хорошо знал местность. Самый младший из наших пастухов, Алеша Чарду, оказался его племянником, а Захар – хорошим знакомым. После чаепития нарты тронулись в объезд озера. Скоро на противоположном берегу, рядом с палаткой оленегонов, мы увидели тордох – высокую палатку Чарду.

1 июня. Вчера вечером оленегоны пригнали все стадо на наш берег. Вместе с пастухами переехал и Чарду. Через несколько минут рядом с избушкой были поставлены две палатки. Намеченный на сегодняшнее утро выход аргиша – цепочки оленей – в верховья реки Амнундакты для устройства лабаза не состоялся. Только к вечеру мы закончили загрузку вьючных сум продуктами. Казалось, чего проще заполнить брезентовые сумы и потакуи – меховые мешки – продуктами? Но далекий и тяжелый путь через горную тайгу требовал, чтобы каждая пара сум, представлявшая один вьюк, была нагружена с предельной равномерностью. А у нас не было ни весов, ни безмена. Приходилось, приподнимая по нескольку раз каждую суму, уравновешивать их на руках. Развязывались мешки с мукой, мешочки с крупой и сахаром, в один досыпали, из других отбавляли, снова завязывали. Надо было помнить, что «мастера» могут поднять вьюк в тридцать и даже сорок килограммов, а молодые и необученные аблаканы едва унесут двадцать, а то и пятнадцать килограммов.

2 июня. С утра олени ушли так далеко, что их едва нашли к вечеру. Началась вьючка. Сумы, которые мы нагружали с такой тщательностью и казались нам идеально равными по весу, когда их укладывали на вьючное седло, начинали сползать то на одну, то на другую сторону. Надо было что-то добавлять на привьючку, чтобы уравновесить сумы. С этой целью вначале использовали банки консервов, а потом были пущены в дело геологические молотки, топоры, иногда небольшой сверток веревки. Вьючное седло на узкой спине оленя было подобно очень чутким весам, а оленегоны оказались опытными весовщиками. Рвались стягиваемые изо всех сил подпруги, нарезанные из сыромятной кожи. Действуя зубами, обрывки связывали или надставляли веревками. Молодые аблаканы, едва их кончали вьючить, ложились, и ни крики, ни ласковый свист, ни пинки не могли поднять их на ноги. Три-четыре человека брались за вьючные сумы, поднимали и ставили оленя на ноги. Но животное опять падало, храпело и билось, валилось на бок и старалось копытом задней ноги сорвать стягивающую грудь подпругу. Аблакана снова поднимали и, поддерживая и не давая упасть, приучая к грузу, водили между молоденькими стройными лиственницами. Один человек тянул оленя за обрывок веревки, накинутой на шею животного, двое поддерживали его с боков за сумы, а четвертый толкал сзади. Оленегоны издавали странный и непривычный звук, нечто среднее между шипеньем и хриплым откашливанием: «хр-ш, хр-ш, хр-ш...» Это шипенье, по-видимому, должно было приободрять испуганных животных. Действительно, через минуту-другую навьюченный аблакан успокаивался, и его привязывали к дереву.

Ничего нельзя было поделать с молодым светло-серым оленем. Он позволял нести себя вместе с вьюком на руках, но поставленный на ноги, сразу же валился на бок. Его оттолкнули в сторону.

– Дикой! – сказал Алеша.

Самый тяжелый и ответственный груз навьючили на «мастеров» – опытных почтенных быков.

Как хороши в движении молодые якуты! Легкие и сильные, они безустали хлопотали вокруг оленей, вьючили, затягивали подпруги, отводили навьюченных животных в сторону, привязывали их, принимались за других. Меня особенно восхищала их красивая, легкая походка, похожая на бег. У юношей тонкие и сильные ноги, от щиколоток и выше колен одетые в оторо – сшитые из камусов наколенники. Якуты работали с непокрытыми головами; на шее каждого, как широкий галстук, трепыхался клетчатый платок – единственный головной убор якутов летом, которым они по-женски повязывают голову, когда особенно надоедают комары.

Оленей выстроили цугом и связали в две цепочки. К седельной луке переднего привязали веревку следующего за ним оленя, второго таким же образом соединили с третьим, третьего с четвертым, так что каждая цепочка составила аргиш.

Коля Осагосток поставил своего учега в голову переднего аргиша, привязал к своему седлу цепочку из связанных оленей. То же проделал и Афанас Чарду. Баранов проверил содержимое своей полевой сумки: карта и компас были на месте. Левенков надел через плечо ружье. Оленегоны легко вскочили в седла, и караван тронулся в путь.

 

Первый маршрут

 

С вечера я попросил Захара строго следить за оленями и далеко их не отпускать, потому что на утро был назначен выход в маршрут. Всю ночь олени паслись неподалеку от избушки. Доказательством тому был один «мастер», который забрался в сени и стянул две лепешки. Вася, услыхавший шум, помешал оленю разделаться с остальными.

Когда я утром вышел из избушки, все олени были в сборе. Насытившись, они лежали на подсохшем и шуршащем при малейшем движении животных ягеле, пережевывали жвачку, шумно вздыхали. Неподалеку от них, уткнувшись носом в землю, спал Алеша. Из палатки доносился храп Захара. Скоро мы сели завтракать. К столу пригласили и Алешу. Он долго отказывался, потом пришел и сел, не снимая ватника. Он выпил только кружку чаю, съел кусок горячей лепешки и выкурил трубку. Все это заняло не больше десяти минут, но времени оказалось достаточно для того, чтобы олени опять разбрелись. Их нашли только к вечеру.

Ровно в полночь выступил аргиш из двадцати восьми оленей. Сзади тащились четыре нарты Чарду и одна наша. На передовом олене сидела Варвара. Она выбирала путь и вела за собой весь аргиш. Колыбелька с ребенком была привьючена к седлу оленя, следующего за передовым. Колыбелька была прикрыта старенькой бумажной курткой и поверх нее одеялом.

Ночь выдалась холодная. С низкого неба падали редкие снежинки, а в тряской колыбельке, которая иногда цеплялась и ударялась о деревья, мирно спал ребенок.

Нам пришлось пересечь несколько бурных таежных ручьев. Быстрая вода иногда захлестывала нарты, и нам стала ясной предусмотрительность матери, привьючившей колыбель к седлу. К пяти часам утра мы вышли к стремительной Амнундакте и пошли берегом. После вскрытия реки вода только что начинала спадать, но спад происходил очень быстро. По берегу, вытянутые в узкую и ровную полоску, лежали сухая трава и рыжая лиственничная хвоя, хворост, вывороченные с корнем деревья. Эта полоса обозначала наивысшее положение воды, – сейчас она находилась уже на высоте двух метров. Деревья, стоящие недалеко от воды, обглоданы льдинами, на многих внизу почти не было коры. По берегам лежали сильно обтаявшие льдины, которые при ударе молотком рассыпались в узкие пластины. Так мы прошли еще несколько километров. Повалил густой снег. Олени, отвыкшие за зиму от вьючных седел, устали. Неподалеку от реки мы остановились.

Под толстым слоем лишайника и мха едва начинала оттаивать земля, поэтому всюду было сыро, речная терраса усеяна лужицами и ямками холодной воды. В палатку мы набросали толстый слой лиственничных веток, закрыли их шкурами и куртками, – только после этого можно было забираться в спальный мешок, не боясь проснуться в воде. А снег все сыпал и сыпал. Маленькая палатка Ларисы, наспех поставленная между двумя молодыми гибкими деревцами, прогнулась так сильно, что девушка не могла повернуться, – пришлось ее пригласить в нашу большую палатку.

Проснувшись, мы пожалели, что в первый маршрут не взяли печки. В нашей палатке было холодно и сыро, завтрак готовили на костре под темным небом, которое лениво досыпало остатки снега. А в просторной и высокой палатке Чарду топится печь. На лиственничных лапах разостланы оленьи шкуры, пестрые стеганые одеяла, подушки в ярких ситцевых наволочках. Здесь так тепло, что люди сидят в одних рубашках. Один за другим мы заходили в палатку к Чарду, чтобы просушить обувь и погреться. Я заметил у печки полуметровый обломок сгнившей трухлявой лиственницы и спросил, для чего она понадобилась, когда кругом сколько угодно хороших дров. Чарду отвечал, что это «эмяк». Хорошо высушенный, очень мягкий и влагоемкий эмяк стругают ножом. Мелкую стружку подкладывают под ребенка. Эмяк способен впитывать много влаги, поэтому под ребенком долгое время сухо. Ни пеленок, ни стирки, – надо только один раз в день сменить эмяк. Просто и, по-видимому, достаточно гигиенично.

В первый маршрут я взял и Птицына, чтобы в работе проверить его знания и выработать общую методику наблюдений. Поэтому первые дни мы продвигались медленно, подолгу задерживаясь на береговых обнажениях. Утром обычно я говорил Захару, сколько километров он должен пройти или у какого ручья ему следует делать стоянку и ждать нас. Аргиш уходил вперед, через тайгу, а мы шли по берегу реки. Но весною в тайге ручьев и речек гораздо больше, чем на карте. Однажды мы вынуждены были удалиться от реки в лес, потому что высокая и большой протяженности скала базальтов обрывалась прямо в воду и не давала нам пройти берегом. Разыскав следы прошедшего аргиша, мы пошли по ним и скоро опять приблизились к реке. На высоком берегу, под которым шумела и билась река, стояли неразвьюченные олени. За маленьким низким столиком, поставленным на землю, распивали чай супруги Чарду. Захар и Алеша в стороне пили светло-бурую жидкость. Они не нашли в сумах чай и заварили копу – кофе.

– Место плохое, оленям нет корма, надо аргишить дальше, – сказал Чарду.

– Место хорошее, корм есть, олени очень устали, – утверждал Захар.

Желание Чарду двигаться вперед было понятно: ему надо было как можно скорее найти на реке переправу на противоположный берег. По моим данным получалось, что река еще на протяжении десяти-двенадцати километров должна прорываться через скальные породы, а в таких местах искать переправу было бессмысленно. Значит, надо было остановиться и отдохнуть.

Только в середине следующего дня мы вышли к тому месту, где река вырывалась из узких каменных щек и сразу стала широкой и более спокойной. Впереди, у первого переката, мы увидали оленей, которые, как обычно, шли впереди. Ширина реки здесь достигала более двухсот метров. Из-под воды выступали громадные черные валуны. Белые буруны обозначали места, где скрывались подводные камни. Посреди реки, на залитом островке, возвышалась целая гора принесенных рекой деревьев. Течение было быстрым и шумным. Это место Чарду выбрал для переправы. Я выразил сомнение. Чтобы показать, что опасности нет, Чарду сел на своего учега и въехал в реку. Направляя оленя наискось, чуть вверх по течению, он стал продвигаться туда, где больше всего было валунов, а следовательно, и мельче. Олень шел медленно. Покачиваясь, он ступал осторожно, нащупывая дно, боролся с течением.

На берегу стояла Варвара и наблюдала за разведкой.

– Не страшно? – спросил я.

– Нет, – она чуть улыбнулась. Ее лицо было спокойным, пожалуй насмешливым.

– А баранчук? – спросила Лариса. – Ребенок?

– Ничво, – отвечала якутка.

Чарду проехал метров пятьдесят, остановился и сошел с оленя на валун. Стоя на камне, он потыкал палкой воду в направлении движения, потом прогнал в ту же сторону оленя. Становилось заметно глубже. Чарду за поводок подтянул к себе оленя, сел и вернулся на берег.

Я начал его отговаривать.

– Ничво, переедем, – отвечал Чарду.

– Ты не проехал и третьей части переката. Что дальше, ты не знаешь.

– Симбирь! Одинаково! Летом здесь пешком ходил, знаю.

– Что будет, если олень, на котором колыбелька, оступится и упадет?

Чарду задумался, взглянул на жену. Тревога мелькнула в ее глазах.

– Ладно, – сказал Чарду, – поеду вниз. Плот буду строить. Помогать будешь?

Василий и Борис, промывальщики, вызвались проводить их. Они взяли топор и пилу и двинулись вниз по реке в поисках места, удобного для переправы на плоту.

Аргиш тронулся в сторону от реки, на водораздел. Мы сразу же вступили в тайгу. Шли медленно, делали как можно чаще на деревьях затески. Остановились на берегу небольшой шумной речки, вдоль которой должны были проделать оставшийся до озера Весновки отрезок маршрута.

Было уже около полуночи, когда к палаткам подошли Борис и Василий. Вместе с Чарду они прошли километров пять вниз по реке Амнундакте. Несмотря на то, что они достигли удобного для переправы места, Чарду отказался от намерения строить плот. Он погнал свой аргиш еще дальше в надежде найти мелкий перекат, который можно перейти вброд.

– Однако, ленивый Чарду, – высказался Алеша.

К концу недели, сделав кольцевой маршрут, мы добрались до своей избушки. Хоть была она низкой и не очень светлой, как обрадовались ей все после нескольких дней жизни в холодной палатке! Но с ночи пошел дождь, вскоре перешедший в мокрый снег. Сильные порывы ветра сорвали с крыши брезент и куски толя. Плоская крыша сразу же стала протекать. Пришлось вставать, ловить вырывающуюся из рук тяжелую парусину, укрывать крышу палатками и тентами.

 

Оленегоны

 

10 июня. Сегодня вернулся аргиш, отвозивший продукты в верховье Амнундакты. Все люди бодры, хотя и сильно устали. Зато вместо двадцати четырех пришло только двадцать два оленя. Два или затерялись, или их задрали волки.

Перед выходом аргиша Баранову была вручена карта с прочерченным на ней маршрутом. Но первые же километры пути по тайге вдоль реки оказались такими тяжелыми, что Осагосток предложил подняться на высокий безлесный водораздел и продвигаться по нему. На третий день пути, когда у нас внизу сыпала снежная крупа, чередуясь с мокрым снегом и дождем, в горах разразилась пурга. Караван в это время уже находился на высоте около тысячи метров. Первые заряды снега ослепили людей. Баранов потерял ориентировку и хотел остановиться.

– Как палатку ставить будешь? – закричал Осагосток.

Кругом простирались только каменистые россыпи, ни одного, даже самого чахлого деревца не виднелось на вершине, и караван вынужден был спуститься вниз, к верхней границе леса.

Здесь между редкими лиственницами с трудом поставили одну палатку, развьючили оленей, прикрыв груз второй палаткой. Вихри снега набрасывались на палатку, распахивали вход, проникали внутрь. Вначале это были влажные и крупные хлопья, которые не успевали таять только потому, что снег сыпал не переставая. К вечеру температура воздуха заметно понизилась, мокрый снег стал смерзаться. Теперь всю округу закрыли стремительно несущиеся тучи сухой и мелкой снежной пыли. Нечего было и думать о горячей пище. Баранов и Левенков сидели, не вылезая из спальных мешков. Осагосток и Чарду по очереди дежурили у стада оленей.

Через два дня пурга стихла, снова стало тепло, выглянуло солнце. Снег забил во вьючных сумах все щели. Прежде чем тронуться в путь, потребовалось несколько часов на то, чтобы просушить и переложить по сумам груз. Дольше всего сохли спальные мешки, – они так смерзлись, что стали жесткими и негнущимися.

По сияющим лицам рассказчиков можно было заключить, что поход в верховье реки с лихвою удовлетворил их страстную и нетерпеливую мечту о настоящей жизни путешественника.

Баранов вернул мне карту.

– Лабаз поставили точно там, где вы указали. Потом он высыпал из карманов несколько горстей разноцветных камней. Здесь были сургучно-красные и зеленые яшмы, голубовато-молочные опалы, крупные кристаллы лучистого цеолита, обломки халцедонов чайного цвета и даже кусочек нежно-фиолетового аметиста. Все эти образцы явились должным вознаграждением за тяжелый путь. Когда все камни были определены и каждый из них был назван по имени, мне захотелось узнать, где были они взяты. Баранов снова развернул карту, но на ней не было никаких пометок, а образцы не имели этикеток, и он уже не мог вспомнить, что откуда. Хотя сбор образцов и не входил в его обязанность, а наполнил он карманы камнями потому, что «они сами просились», все, кто был в избушке, даже Алеша и Захар, поняли, что любой образец должен иметь этикетку.

– Документ пиши! – так и заявил Алеша Чарду.

Теперь настало время готовиться к дальним маршрутам. Мы должны были выйти двумя отрядами. Мне не пришлось размышлять над вопросом, кого из пастухов отдать Птицыну, а кого оставить в своем отряде. Захар вместе с Алешей сами попросились работать у меня.

Захар был молчалив и задумчив. В первые дни знакомства он показался робким и нерешительным, но скоро я убедился, что такое впечатление у меня возникло из-за его постоянного смущения, – он очень плохо говорил по-русски. Движения его коренастой, невысокой фигуры были медлительны, а иногда и ленивы. Лицо его всегда оставалось спокойным, немного настороженным, точно он постоянно к чему-то прислушивался и не мог расслышать. Очень редко он улыбался или сердился, – не в пример Алеше, лицу которого было свойственно особенное богатство выражений.

Алеше недавно исполнилось пятнадцать лет. Он настоящий «баранчук», и это решительно во всем сказывается. Он по-детски непоседлив и жив, любит подурачиться, по-своему остер на язык, умен и даже с задатками хитрости. У Алеши забавное круглое лицо с многочисленными ссадинами на лбу, на носу, на виске. У него не хватает терпения дать ранке зажить, он ковыряет подсохшую корочку. На кончике носа несколько дней краснело кровоточащее пятнышко, пока Лариса не наложила на него мазь. На голове молодого пастуха, особенно за ушами и на затылке, много седых волос. Я удивился и спросил: почему?

– Э, – Алеша махнул рукой, – это ничво. У нас у самых маленьких баранчуков, – он показал меньше метра от земли, – бывает белый волос. – Он не мог мне объяснить причины этого явления; скорее всего, такое раннее поседение связано с болезнью волос.

По-русски Алеша говорил лучше Захара, во всяком случае почти всегда понимал, что ему говорили. Но часто, когда по всему было видно, что он прекрасно понимает, о чем идет речь, Алеша делает озабоченное и удивленное лицо и спрашивает: «Что это такое?»

– Алеша, ты женат? – спрашивает Птицын.

– Что такое женат? – спрашивает в ответ Алеша, а глаза лукавые, смеющиеся. Лукавость подчеркивается кончиком высунутого языка, такого же озорного, как и глаза.

– Алеша, поблагодари за обед, – требует Лариса.

– Что такое поб-ла-год-ари? – вопрошает Алеша.

Неловкого Баранова кто-то однажды назвал слоном.

Немедленно последовал вопрос:

– Что такое слон?

Лариса стала объяснять. Услышав, что слон – громадное животное с длинным носом, хоботом, Алеша страшно удивился. Потом он стал что-то припоминать. Скоро глаза его сверкнули догадкой, он хитро улыбнулся.

– Знаю, – сказал он. – На Ессее слона видел!

Теперь настала очередь удивляться Ларисе.

– Слон на Ессее? – переспросила она.

– Конечно. В магазине продавали. Баранчукам покупали играться...

Значит, Алеша был наделен и хорошим воображением, коли, увидев когда-то игрушку, смог представить себе настоящего слона.

Захар называл оленя просто олень, иногда по-якутски «таба». Ему ничего не стоило пнуть оленя ногой, ударить палкой. Он не любил возиться с ними, и во время его не особенно бдительных дежурств животные часто уходили так далеко, что тратились долгие часы на их поиски.

Алеша употреблял всегда только одно ласковое – «оленчик». Когда оленей «хоронил», то-есть охранял, Алеша, можно было оставаться совершенно спокойным.

Молодой пастух не отходил от стада ни на шаг, и олени, казалось, не имели желания убегать от него.

Николай и Афанас – оленегоны Птицына. В день возвращения их из дальней поездки к лабазу Птицын подарил Осагостоку лимон и несколько пачек сухого киселя.

Длинно и путано, мешая русские слова с якутскими, по-видимому, желая таким способом сделать свою речь более доходчивой, начинающий геолог стал объяснять, как приготовить кисель. Коля слушал и, видно было по всему, понимал очень мало, – так нескладно было объяснение.

– Кажется, на обертке указан способ приготовления, – вспомнил кто-то. Коля повертел пачку киселя в руках и действительно нашел несколько строчек, которые учили приготовлению этого нехитрого блюда. Он быстро, грамотно и со смыслом прочитал и сказал: «Попробуем». Птицын был посрамлен.

Афанас казался самым неловким и менее других развитым. Но это было самое первое и совсем неверное впечатление. Он мог часами сидеть возле меня и смотреть, как я работаю с картой, брал куски камня, рассматривал их в лупу, расспрашивал, как называются они.

Из первого маршрута Лариса привезла много образцов мхов и лишайников. В свободный день она села их разбирать. Рядом с Ларисой устроился Афанас. Сначала он показывал девушке, какой лабакта – лишайник – олени едят, а каким пренебрегают. Лариса слушала его, делала пометки в записной книжке. Когда работа была закончена, Афанас с жаром посоветовал:

– Москва таскай, вопрос ставить надо!

Таким образом, мало-помалу мы постепенно узнавали оленегонов, людей, от которых во многом зависел успех наших работ.

Для нас, впервые пользовавшихся оленным транспортом, олени лишь некоторое время оставались стадом, в котором трудно было отличить одно животное от другого. Они пришли к нам с маленькими, едва начинающими отрастать рожками. Но несколько дней, проведенных с аргишем в маршруте, позволили и среди них заметить разницу не только внешнюю, но и разнообразие характеров, повадок, привычек.

Во время подготовки к походу на лабаз мы много потеряли времени и сил, приучая молодого аблакана таскать вьюк. Тогда он получил от Алеши кличку Дикой, она за ним так и осталась. Почтенный «мастер», таскавший рацию, Захаром был прозван Радистом. Другой бык, на которого грузили с одной стороны ящик с посудой и продуктами, а с другой мой чемодан с походной канцелярией, был назван Чемоданщиком. Поведение Лепешечника, спокойного и видавшего виды «мастера», получившего свою кличку еще на озере Весновка, убедило нас, что он не забыл вкуса свежих лепешек. В одну из первых ночей он забрался в пристройку нашей избушки, нашел ведро, наполненное лепешками, умудрился открыть крышку, прижатую тяжелым камнем, и съел полторы лепешки. Если бы не Вася, услыхавший шум, то к завтраку, очевидно, мы остались бы без хлеба. На одной из стоянок в первом маршруте Лепешечник забрался в продуктовый ящик, который был завязан ремешком, вытащил лепешку и, застигнутый на месте преступления, бросился наутек, не выпуская лакомства из своих черных бархатистых губ.

Постепенно мы узнавали и рабочие способности каждого животного, знали, на которого из них какой груз должен быть навьючен, знали любителей дальних прогулок, знали спокойных.

11 июня. Подготовка к маршрутам закончена. Сегодня вечером мы устроили баню. Для этого неподалеку от избы, на берегу озера, поставили палатку. Вода в ведрах грелась на костре, и десяти-пятнадцати минут было достаточно, чтобы она закипела. В палатке топилась печь, было тепло и не душно. Очередному моющемуся подавали воду, двух ведер вполне хватало, чтобы по-настоящему вымыться с головы до ног.

Оленегоны мыться отказались. Захар сказал:

– Будем мыться летом.

Я не стал особенно настаивать, потому что пастухи были опрятны, каждый имел запас белья, полотенце и мыло. Только Алеша не признавал полотенец и после умывания лицо и руки вытирал головным платком.

12 часов ночи. В низкое окошко льется мягкий свет белой ночи. Вершины гор закрыты сизыми тучами. За ними – далекий горизонт, тяжелый, свинцово-синий. Лениво падают редкие снежинки. Тишина. Спят на нарах молодые следопыты, в палатке спят пастухи. Бодрствует только Лариса, допекает на жестяной печурке лепешки. Осторожно скрипнула дверь, входит Алеша с маутом за плечами. Ну конечно же, сейчас его дежурство и он стережет оленей. Лариса наливает ему чай, отламывает кусок горячей лепешки. С недоеденной лепешкой Алеша выходит на улицу. Через минуту он возвращается.

– Оленчик утуй-утуй, – говорит он, – спит оленчик.

Я подзываю его к себе, и мы закуриваем трубки.

 

Аргиш в пути

 

– Я еще не встречался с эвенками, – обратился Птицын к Захару, – что они за люди?

Захар был искренне удивлен таким вопросом.

– Эвенки? – переспросил он и стал со свойственной ему медлительностью обдумывать ответ.

Стоявший в стороне Алеша засмеялся.

– Эвенки такие же люди, как и мы, – объяснял он Птицыну. – Совсем такие. Только язык другой. Хороший люди.

Этот ответ удовлетворил Птицына вполне. Его отряд выходил на юг, к озеру Чиринда, где находился эвенкийский поселок.

12 июня отряды разошлись. Мы простились с избушкой, которая стала нам родной, и оставили маленькое озеро.

Наш отряд выступил в маршрут в северном направлении. К концу месяца, проделав большой и очень извилистый путь, мы должны будем встретиться у лабаза в верховьях Амнундакты.

Нашей основной задачей являлось составление геологической карты. Это не значило, что мы работали на «белом пятне», в совершенно неисследованной области. Нет, в специальной геологической литературе можно найти много материалов, посвященных этой части Сибирского плоскогорья. Вся беда в том, что исследовались отдельные и притом сравнительно небольшие районы, между которыми оставались площади, куда не ступала нога геолога. Большинство прежних исследований были маршрутными, они проводились обычно лишь вдоль крупнейших рек. Расстояния между такими маршрутами часто исчислялись многими сотнями километров. И тем не менее стоит взглянуть на любую геологическую карту Советского Союза, чтобы увидеть, – вся территория Сибирского плоскогорья давно закрашена установленными цветами.

Почему же составители карт, несмотря на то, что здесь существуют действительно «белые пятна», закрасили громадную, исчисляемую миллионом квадратных километров, территорию цветами исследованных районов? Дело в том, что Средне-Сибирское плоскогорье вместе с горами Путорана представляет собою платформу. Существенным признаком любой платформы, в том числе и Сибирской, является глубокий фундамент, сложенный древними, смятыми в складки породами. Фундамент перекрывается осадочными породами, залегающими горизонтально или с очень слабым уклоном. Основание Сибирской платформы сложено архейскими и протерозойскими кристаллическими сланцами и гнейсами. Анабарский массив на северо-востоке и Енисейский кряж на западе представляют выходы кристаллического основания на дневную поверхность. Фундамент Сибирской платформы на всей остальной площади сверху прикрыт мощной толщей разнообразных осадочных пород: кембрийскими и силурийскими известняками и доломитами, кое-где встречаются островки девонских и карбоновых отложеspan style= ний. Выше залегают угленосные пермские отложения, состоящие из песчаников, глинистых и углисто-глинистых сланцев с прослоями каменного угля. Пермские отложения, в свою очередь, перекрыты широчайшими покровами излившихся по трещинам изверженных пород: базальтами, долеритами и мандельштейнами. Все породы, перекрывающие фундамент, лежат почти горизонтально. Это и дало составителям геологической карты право предполагать однообразие геологического строения на всей громадной территории, которую занимает эта часть Сибирской платформы.

Однако тщательные наблюдения показали, что породы лежат не строго горизонтально, а имеют слабый уклон от окраин к внутренним частям. Со стороны Анабарского массива породы залегают с пологим углом падения на запад и юго-запад. Величина уклона колеблется от половины градуса до двух-трех градусов. Такая же картина наблюдается и со стороны Енисея, только породы здесь падают в противоположном – восточном направлении. Таким образом, толща осадочных пород образует очень широкую и пологую форму, которую грубо можно сравнить с чашей, вытянутой в направлении с северо-северо-запада на юго-юго-восток. В геологии такая форма носит название прогиба, или синеклизы. По имени трех Тунгусок, пересекающих эту обширную область в ее южной и центральной частях, она в геологической литературе известна как Тунгусская синеклиза.

Нам предстояло иметь дело главным образом с пермскими отложениями и излившимися, или эффузивными породами, знаменитыми сибирскими траппами. Первоначально термин «трапп» был введен в Швеции для обозначения изверженных пород, залегающих в виде пластов или покровов. Такие породы часто переслаиваются более слабыми и легко разрушающимися осадочными; поэтому в результате выветривания горные склоны приобретают форму ступеней лестницы (trарра – по-шведски – лестница).

Территория, занятая сибирскими траппами, настолько велика, – около одного миллиона квадратных километров, – что может быть сопоставлена лишь с наиболее обширными на земном шаре базальтовыми покровами типа Деканского плоскогорья в Индостане или траппами в бассейне реки Параны в Южной Америке.

Что же такое геологическая карта? Геологическая карта – уменьшенная в определенном масштабе проекция выходов коренных пород на дневную поверхность. Она отображает не только распределение горных пород, по ней можно судить также и о залегании пластов на большой глубине. Геологическая карта изображает геологическое строение местности условно, с помощью различных обозначений, среди которых первое место принадлежит краскам. Эта условность становится понятной, если не забывать, что любое геологическое тело – толща пластов, слой, лавовый покров или секущая интрузия – представляет собою объемные, трехмерные тела, а карта является лишь двухмерным, плоскостным изображением их. Поэтому, как правило, геологическую карту дополняют разрезы, на которых можно наглядно и точно изобразить взаимоотношения отдельных толщ, их мощности и условия их залегания не только у дневной поверхности, но и на глубине иногда в несколько километров.

В процессе геологической съемки геологом составляется полевая рабочая карта. Изо дня в день, маршрут за маршрутом на карту наносится весь фактический материал, дающий возможность провести границы между основными, подразделяемыми по возрасту толщами горных пород.

Прежде всего на карте проставляются все обнажения. У каждого геолога за лето в полевой книжке отмечается много сотен, иногда до тысячи обнажений.

То непосредственно в маршруте, то вечером в палатке геолог обогащает карту новыми значками.

С течением времени, день за днем, маршрут за маршрутом, карта закрашивается цветными карандашами. Каждой толще пород определенного возраста дан определенный цвет, установленный уже более семидесяти лет назад по предложению академика А. П. Карпинского на второй сессии Международного геологического конгресса.

На наших картах преобладал светло-фиолетовый цвет, – это были базальтовые покровы, излившиеся породы триасового возраста. Небольшими пятнами и полосками темно-фиолетового цвета, обычно приуроченными к долинам рек, мы изображали породы туфовой свиты, залегающей под базальтами. Чаще всего рядом с этими породами располагались участки, закрашенные светло-коричневым цветом, обозначающим угленосные породы пермского возраста. Кое-где проступали пятна, закрашенные в серый цвет, установленный для пород карбонового возраста. Мы ожидали встретить также породы девонского и силурийского возрастов и хранили для этой цели темно-коричневые и зеленые карандаши.

К середине первого дня маршрута наш аргиш остановился у озера, расположенного у подошвы одинокой вершины. У основания вершины поднималась отвесная тридцатиметровая стена, сложенная базальтами. Вертикальные трещины разбивали породу на гигантские столбы. Каждый такой столб имел в поперечнике около одного – полутора метров толщины, в сечении же столбы представляли почти правильные пяти- или шестиугольники.

Одолев стену по очень крутой осыпи, я оказался на залесенном склоне; он полого поднимался в сторону вершины. Среди редкой щебенки, которую лучше всего наблюдать у корневищ упавших деревьев, чаше всего попадались обломки светло-зеленых туфов – породы, образовавшейся за счет той массы пепла, выбросы которого обычно предшествуют каждому излиянию магмы. Там, где пологий склон снова становился крутым, обломки туфов исчезли, – их заменили глыбы зеленочерных базальтов, обозначавших более высокий лавовый покров.

С помощью барометра Лариса быстро определяла по таблице высоту, а по разности высот мы узнавали мощность покрова или прослоя туфогенных пород.

На каждом переломе рельефа склона – у подножия обрывов и на краю ступеней, на полого поднимающихся к вершине площадках Лариса брала отсчет по анероиду. Как известно, давление с высотой понижается, понижение давления на 1 миллиметр в среднем соответствует 11 метрам высоты. Захлопнув крышку анероида, девушка крутила в воздухе привязанный на шнурок пращ-термометр. Быстро вращаемый в воздухе пращ-термометр, даже несмотря на солнце, дает показания, близкие к температуре воздуха в тени. Знать температуру необходимо для того, чтобы позже, при обработке барометрических записей, внести поправку, – это делает вычисленную по таблице высоту более точной.

Все мои спутники, кроме оленегонов, были в тайге первый раз. Я еще не вполне присмотрелся к ним, – на первых порах всех их объединял один порыв: как можно дальше углубиться в тайгу, как можно быстрее и больше идти, как можно выше подниматься в горы и каждый день видеть все новое и новое! Никого не нужно было поторапливать, всё: приготовление завтрака, вьючка оленей, установка палаток, костры – как будто делалось само собой.

Баранов любил показать силу и ловкость. Надо или не надо было, он готов был взобраться на любую кручу, перейти любой поток. К костру он подтаскивал целые стволы сухостоя. Палатку ставил один, завязывая оттяжки очень хитрыми морскими узлами. Он не любил только заниматься стряпней и мыть посуду.

Вася Данилов оказался хорошим хозяином нашего походного имущества. Никто не умел так прочно и ловко увязать тяжелые вьюки, никто с такой быстротой, как Вася, не мог разыскать в сумах какой-нибудь крохотный мешочек с лимонной кислотой или пакетик с перцем. Все забыли, только Вася не забыл, перед выездом в маршрут наполнить банку из-под консервированных яблок закваской на будущие лепешки. Вася был первым, постигшим тонкое дело приготовления кислого теста для лепешек. Он любил порядок и чистоту и не в пример Юре Баранову умывался всегда, когда под рукой была вода, причесывался, прихорашивался, то выбивал пыль из спального мешка, то вытрясал из карманов воображаемые крошки, стирал и сушил портянки, носовые платки, полотенца.

Постоянной заботой Ларисы было ни в чем не отставать от парней. Поэтому, несмотря на установленную очередность, она помогала то Юре, то Васе готовить пищу, мыла то за одного, то за другого посуду, помогала вьючить и развьючивать оленей, разжигала костры, пекла лепешки, наводила порядок в палатке. В маршруте она шла рядом со мной, маленькая и легкая, с анероидом на левом боку и с полевой сумкой на правом. Она брала отсчеты, крутила пращ-термометр, записывала показания в журнал, собирала коллекцию мхов и лишайников, знакомилась с горными породами.

При виде далеких горных панорам ее глаза загорались восторгом и нетерпением.

Девушка быстро привыкла ко многим особенностям походной жизни, ее не пугали трудности, но после рассказов пастухов о волках она стала бояться этих хищников, хотя никто из нас с ними еще не встречался.

Щенка, получившего кличку Белый, Лариса приучала «ходить у ноги». Но в крови Белого, по-видимому, было много от «настоящей эвенкийской собаки», – он предпочитал бежать рядом с оленями.

Первые дни мы продвигались медленно и понемногу: надо было дать втянуться тяжело груженным оленям, привыкнуть к походной жизни людям. К исходу третьего дня мы прошли не более сорока километров, рано встали на отдых и рано поднялись на следующее утро. Сразу же после завтрака все олени были собраны и подведены к палаткам. Началась вьючка.

То моросил, то переставал, чтобы приняться снова, колючий холодный дождь. Я вышел вперед, чтобы посмотреть, какова дорога. Накануне мы отошли от реки, берегом которой продвигались, и теперь нам следовало пройти невысокий залесенный водораздел. Когда я вернулся, палатки уже были сняты и вьючка подходила к концу. Осталось привьючить четыре спальных мешка, по два на оленя. Привьючили первую пару, отвели оленя в сторону, привязали к деревцу. Подвели светло-серого с маленькими рожками, того самого аблакана, которого Алеша прозвал Диким. Вася вначале держал оленя за веревку, потом не утерпел, стал помогать Алеше уравновешивать груз. Дикой только этого и ждал. Он сделал такой стремительный прыжок, что вырвался из-под седла и еще не затянутой подпруги и умчался в лес. Люди остались стоять, держа в руках и седло и вьюк.

Алеша сел на своего учега и поехал ловить Дикого. Молодой пастух долго ездил по лесу, кричал, свистал, наконец подогнал оленя к месту погрузки, но Захар не смог его заарканить. Алеша опять скрылся в лесу, и мы, по крайней мере, полчаса слышали его крики, то совсем близкие, то едва различимые в шорохе непрекращающегося дождя. Опять он несколько раз подгонял оленя к нам, но Захар на этот раз был особенно неловок и неповоротлив и никак не мог набросить петлю маута на рога Дикого. Наконец Захар выругался: «Черт не знает, какой плохой таба!» Привязав к своему учегу в качестве приманки двух оленей, прыгнул в седло и тоже скрылся в лесу. Но ничего не помогало: короткорогий был осторожен и хитер.

В ловле Дикого стали принимать участие и мы. Вначале, как только олень показывался из лесу и пересекал нашу полянку, мы просто мешали ему скрыться в другом направлении. Но и это было нелегким занятием, потому что олень обходил нас стороной. Захар прятался за своего учега, а при появлении беглеца выскакивал из-за укрытия и бросал аркан, но каждый раз неудачно. Тогда старший оленегон взял ботало, привязанное к шее верхового оленя, и начал бренчать, хотя по его глазам было видно, что он и сам не верит своей затее. Не обращая внимания на монотонное бренчанье жестяного ботала, Дикой продолжал бегать.

Не переставая, сыпал и сеял мелкий холодный дождь. Мы собрали все имеющиеся веревки, натянули их полукружием между деревьями и стали загонять короткорогого в эту западню.

После многих неудачных попыток Дикого погнали на веревки. Увидев перед собой препятствие, олень повернулся так быстро и таким стремительным галопом бросился обратно, что его не успели задержать. Вася вцепился руками в холку Дикого, но не удержался и повалился в мокрый лишайник с клочьями шерсти, вырванной с шеи оленя.

– У этого оленя совсем сердца нет, – сказал раздосадованный Алеша.

Дождь пробил насквозь нашу одежду, вода скапливалась в складках вьюков. Все еще неразгруженные олени понуро стояли или лежали. Люди замерзли. Захар уже начал поговаривать о том, что Дикого можно «поймать» только с помощью ружья, то-есть пристрелить. Я не согласился. Нет, оставался еще один способ: заставить беглеца успокоиться, дав ему побродить с другими оленями.

Аргиш быстро развьючили, и животных пустили пастись. Поставили палатку, вскипятили чайник, согрелись чаем. Алеша выглянул из палатки и начал складывать маут в ровные кольца.

Дикой мирно пасся среди стада. Прикрываясь то приземистой ветвистой лиственницей, то прячась за спины спокойных «мастеров», Алеша подкрался к молодому аблакану, бросил маут, и широкая петля легла на рога оленя. Пастух подвел короткорогого к палатке, привязал его к деревцу и, яростно и ловко орудуя топором, отрубил от комля сырой лиственницы тяжелое полено и привязал его на короткой веревке к шее Дикого. Обрубок пришелся на высоте коленей животного. На каждом шагу он бил Дикого по ногам и не позволял ему бегать.

Четыре часа провозились мы с оленем, а дождь не переставал.

Мы переночевали, настал новый день, погода оставалась прежней. Пришлось стоять на месте. Вася с вечера замесил ведро теста, укутал его одеялами, и оно, всю ночь простояв у теплой печки, поднялось так, что полезло из ведра. Лепешками Вася занимался самозабвенно и, пока это занятие ему не надоело, никому не уступал его. Лариса и Юра с утра помогали мне разбирать образцы, потом разожгли костер и стали готовить обед.

Захар позавтракал и лег в своей палатке. Алеша, сидя у входа в нашу палатку, наблюдал, как Вася лепит лепешки, посматривал за оленями. Ему бы надо было отдохнуть, иногда он начинал клевать носом, но чувство уважения к старшему, а главное – любовь к оленчикам, которыми он занимается не по обязанности, а только из любви к ним, заставляет его не обращать внимания ни на усталость, ни на мокрые ноги.

Алеша очень добр. Он первый бросается помогать туда, где тяжело, без повторений выполняет просьбу и часто, кося свои внимательные и хитрые глаза, приговаривает: «У меня совсем сердца нет».

До последнего дня я почему-то думал, что он неграмотный. Вчера, когда я занимался дневником, Алеша подсел ко мне и стал присматриваться к исписанной странице. Я показал ему имена и фамилии всех оленегонов. К моему удивлению, он быстро все прочитал и даже указал на ошибку: не Асагосток, а Осагосток. Алеша часто поет, а о чем, мы не знаем, хотя иногда и можем догадываться.

Сегодня после дождя я сказал ему:

– Алеша, собери седла, подвесь, пусть сохнут. Он принялся за дело и сразу же запел:

– Эге-э, седла соберем, посушим мало-мало, оленчикам будет легко. Эге!

Он быстро собрал разбросанные седла и подпруги, натаскал к костру валежника и стал его рубить. В такт энергичным взмахам топора он запел: «Дрова рубим, обед варим!» Русское начало песни незаметно сменилось якутскими словами. Мы не понимали их, но общее содержание песни улавливали, – Алеша пел обо всем, что было вокруг него.

Мы смогли выехать только на следующее утро. Не прошло и часа, снова пошел дождь. Вначале он был редкий, ленивый и теплый. Чем дальше, тем сильнее и холоднее он становился и скоро насквозь пробил наши парусиновые куртки. Часа через три мы перевалили водораздел и вышли к реке, по которой должны были подниматься, двигаясь на запад.

Скоро наш путь преградил небольшой ручеек, впадавший в реку. Глубокая долина его была засыпана крупными глыбами диабаза.

Аргиш стал подниматься вверх по притоку в поисках удобного спуска. Олени шли с трудом, скользили, оступались. Захар безучастно сидел на своем учеге, придерживался моих следов, не слезал с оленя, даже когда тот готов был упасть. За цепочкой Захара продвигался Алеша. Он ехал на олене, в паре с другим впряженным в нарту, к которой сзади было привязано еще несколько вьючных оленей. Нарта не могла лавировать среди камней и деревьев так гибко, как цепочка вьючных оленей, – она цеплялась за деревья, часто опрокидывалась. Юра и Вася шли рядом с Алешей и то и дело поднимали нарту. Спуск в долину был так крут, что у многих оленей вьюки съехали на шею. Быстрый ручеек протекал среди замшелых россыпей и покосившихся, обросших черным бородатым лишайником лиственниц. Дно долины завалено глыбами диабаза. Светло-серый лишайник толстой, иногда сплошной подушкой закрывал камни. На дожде лишайник разбух и стал скользким, как намыленная губка.

Упавшие деревья загромождали россыпи, – пройти трудно, не то чтобы проехать. Опять обе связки вынуждены подниматься вверх по склону в поисках более удобной дороги.

Наша одежда промокла насквозь. Руки закоченели. Я с трудом орудовал молотком, отбивая образцы, а писать совсем не мог, – лишь ставил в записной книжке цифры и условные каракули, которые позже, в палатке, должен буду расшифровать. А обнажения интересные. Монолитные, тяжело нависшие над рекой и мрачные обрывы почти черных диабазов. Кое-где из-под вывороченных корневищ выглядывают белые песчаники, серые сланцы с черными отпечатками листвы.

Мне помогает Лариса. Мокрый пестрый платочек облепил ее голову, сползает на глаза. Белый скулит, дрожит и каждый раз, когда мы останавливаемся хоть на минуту, начинает разыскивать сухое местечко и ложится, чтобы согреться и уснуть. Понемногу дождь стихает. Мы продвигаемся еще час и скоро выходим в безлесную заболоченную долинку. Впереди блестит маленькое спокойное озеро. Мы подходим к нему и останавливаемся лагерем.

 

В тайге легко заблудиться

 

20 июня. Дожди, кажется, кончились. Надолго ли? Второй день стоит теплая и солнечная погода. Лиственницы, которые все холодное время простояли с коротенькой, едва проклюнувшейся хвоей, буйно и быстро зазеленели. Мы прошли реку до верховьев и начали подниматься к плоской вершине. Если бы мы не бросили нарту на последней стоянке, то сделали бы это теперь. Нет ничего труднее, чем подниматься вверх по залесенному склону. Прямо идти нельзя – этому мешает многое: то упавшие стволы, то такая густая чаща молодой поросли, что через нее не пробиться без топора, то каменная россыпь, состоящая из громадных глыб.

Извиваясь змеей, цепочка за цепочкой, наши олени лавируют между деревьями, карабкаются вверх. Становится по-настоящему жарко, и мы бесконечно рады едва ощутимому нежному ветерку, обвевающему нас, когда мы поднимаемся выше границы леса.

Тайга позади, внизу. Далеко-далеко, в той стороне, откуда мы выступили вчера утром, блестит глазок маленького озерка. Склон становится круче, больше каменных россыпей. Совсем маленькие и чахлые деревца, обозначающие верхнюю границу леса, только-только начинают зеленеть. Кое-где, среди камней и скал, лежит серый зернистый снег. Олени устали. На каждой остановке они ложатся, тяжело и отрывисто дышат. Давно пора сделать стоянку, но местность такая, что негде даже поставить палатку. Крупные глыбы базальтов щедро разбросаны повсюду. Нигде не видно воды. Тяжелый – мощностью не менее сорока метров – лавовый покров венчает вершину и обрывается почти отвесной стеной.

Мы продвигаемся вдоль подножия высокого каменного обрыва. Олени оступаются, их ноги проваливаются в щели между глыбами. Надо было бы спуститься пониже, где путь легче, но очень жалко терять с таким трудом завоеванную высоту. Впереди, у основания каменного обрыва, забелела широкая полоса снега. А где снег, там и вода. Здесь россыпи густо заросли бледно-зеленым лишайником. Образовалась мягкая, пружинящая под ногой бугристая поверхность. Совсем рядом стоит несколько сухих стволов лиственниц: дрова есть. Развьючивают оленей. Освобожденные от вьюков животные отходят несколько шагов и ложатся, – им даже не до еды.

Я присел и закурил. Почему-то захотелось прикоснуться щекой к согретому солнцем лишайнику. Я наклонился и прилег. И сразу же, едва ухо успело коснуться теплого шуршащего лабакта, услышал приглушенный, но живой голос воды, стремящейся куда-то под россыпями. Я встал, спустился вниз по склону и скоро нашел ямку ледяной воды, стекавшей сюда из россыпи.

Прошло полчаса, но уже стоят две палатки, седла собраны в кучу, вьюки положены на сухие теплые камни. Дымит костер, у кастрюль суетится Лариса. Олени немного отдохнули, встали и пошли кормиться. Впереди, в той стороне, куда мы должны двигаться, три плоские, точно одним взмахом ножа срезанные, вершины. Они разделены седловинами, каменистые поверхности их голы, обрывы круты, по на солнце они не кажутся мрачными, быть может потому, что у подножия белеет вытянутая на несколько километров полоса снежных надувов, а еще ниже замерла зеленая тайга.

23 июня. Вчера мы вышли к реке Хачекит. Вечером связывались по радио с базой экспедиции. Связь прерывалась сильными разрядами (где-то неподалеку была гроза), и Юра мог только понять, что в наш адрес имеется около десятка личных телеграмм и что связь назначается сегодня на пять часов дня.

Около пяти километров мы прошли берегом быстрого и широкого Хачекита. Скоро к самой воде подступили обрывы, и аргиш должен был отойти в сторону. Я же не мог пропустить береговых обнажений и решил идти с Ларисой у реки. Мы остановились. Я снял с карты маленькую выкопировку только того участка реки, который надеялся пройти за день, а карту отдал Баранову и велел остановиться так, чтобы у них хватило времени подготовиться к сроку связи. Как на самый крайний пункт, я указал на крутой изгиб реки, до которого было не больше шестнадцати-восемнадцати километров. Изгиб был приметен сам по себе, еще более приметным делал его крупный приток, впадавший с противоположной стороны.

Начало маршрута было интересным. Маленький ручеек, склоны которого густо заросли ольшаником, неподалеку от реки врезался в подошву склона и образовал глубокую промоину. Тощие струйки скатывались с одной низкой ступеньки на другую. Эти ступеньки были пропилены ручейком в углисто-глинистых сланцах. Между тонкими плитками сланцев чернели прослои глянцевитого каменного угля.

Мы долго провозились, отбивая образцы и записывая наблюдения. Главное в маршрутной работе геолога – не потерять связи между отдельными обнажениями и всегда знать, как породы одного обнажения относятся к породам следующего. Углисто-глинистые сланцы под очень пологим углом падали в западном направлении, вверх по течению реки. Значит, можно было ожидать, что они, постепенно снижаясь, скоро уйдут под уровень воды. Мы продвинулись берегом вверх по течению не больше двухсот шагов и снова остановились. Здесь к самой воде подходили обрывы, сложенные зеленоватыми туфами. Значит, углисто-глинистые сланцы перекрывались туфами, или, как принято говорить, стратиграфически выше сланцев залегали туфы. На туфы налегали базальты самого нижнего лавового покрова. Обрыв покрова был почти отвесный. Гигантские столбы породы создавали впечатление разрушающейся циклопической постройки. Многие столбы упали, разбившись внизу на глыбы; многие еще держались, готовясь обрушиться.

В россыпи под базальтами я нашел несколько обломков бледного аметиста и только подумал: «Вот бы еще дымчатого кварца», – как увидал красивую друзу с отличными кристаллами дымчатого кварца, или раухтопаза. Оба минерала относятся к группе кремнезема. Они чаще всего образуются на последней стадии остывания магматического тела, которое уже успело затвердеть, но еще обладает очень высокой температурой. Циркулирующие по трещинам горячие водные растворы насыщены всевозможными химическими соединениями. Эти растворы поднимаются вверх, к земной поверхности, где температура и давление гораздо ниже, и на своем пути отлагают различные минералы. По способу происхождения они называются гидротермальными. Аметист и дымчатый кварц тоже выпали из раствора. Эти минералы почти всегда имеют форму идеально правильных шестигранных призм, заканчивающихся сверху короткими шестигранными же пирамидами. Кристаллы так густо усеивают стенки трещин, что образуют подобие щетки. Ее называют друзой.

Глубокая долина заполнена шумом воды. Шумит река, шумят ручьи, каскадами срывающиеся с крутого берега. Склоны долины поднимаются вверх гигантской лестницей, где каждая ступень обозначает лавовый покров базальтов.

Пробираемся очень медленно, то поднимаемся и поверху обходим скалу, отвесно опускающуюся к реке, то по воде проходим под нависшими обрывами.

А берег все повышается и делается круче. Начались обрывы в сто, полтораста и двести метров высотой. Наконец и мы вынуждены подняться вверх. Стрелка барометра-высотомера медленно смещается влево. По/spanp class=text-align:justify;text-indent:36.0pt;background: whitefont-size:12.0ptднимаемся на двести, триста метров, садимся отдохнуть, вспоминаем о времени и неожиданно для себя устанавливаем, что уже четыре часа дня. Как быстро летит время в походе!

Мы стали взбираться еще выше, так как были уверены, что аргиш не спустится к реке, а остановится ближе к вершине. Никто из нас не заметил, что солнце давно закрылось тучами. Заморосил дождь, спустился туман. Мы ходили по высокому склону, мысами нависшему над рекой, кричали. В тумане голос глох, как в вате. Скоро мы нашли пологую ложбину, по которой, как нам показалось, аргиш мог спуститься к реке. В надежде обнаружить следы шли и вглядывались в мокрый лишайник. Олени выбивают копытами клочки лишайника и мха; совсем не надо быть опытным следопытом, чтобы заметить, где прошли двадцать оленей. Но и здесь ничего не увидели. Спустившись к реке, опять кричали до хрипоты. Но нам никто не отвечал.

Мы опять поднялись наверх, опять стрелка высотомера отклонилась на сорок пять делений, показывая, что мы достигли почти полукилометровой высоты над рекой. Из тумана выплыл крутой склон вершины. Теперь мне стало понятно, что аргиш обходил вершину не со стороны реки, – здесь во многих местах оленям было не пройти, – а с противоположной. Значит, здесь-то, где склон вершины кончается, мы и должны искать следы. Действительно, скоро на мокром щебнистом суглинке я увидал следы оленей и людей. На радостях я закурил, потратив последнюю спичку.

Мы пошли по следам. Через несколько шагов они уткнулись в широкую каменистую россыпь. Мы пересекли развалы камней и совсем потеряли следы. Придерживаясь первоначального направления следов, пошли вниз по склону, надеясь вот-вот увидеть комочки выбитого копытами мха. Опять спустились к реке, а следов не нашли.

Дождь не переставал, наша одежда промокла насквозь. Наступила серенькая холодная ночь. Руки закоченели, и я с трудом открывал крышку компаса. Ноги отказывались идти. Мы нашли толстый ствол давно упавшей лиственницы, сели и, чтобы согреться, прижались друг к другу спинами. Лариса сразу же уснула. Просидели не больше четверти часа: холод поднял нас на ноги, и мы снова пошли наверх.

Туман сгущался, видимость сократилась до полусотни шагов. На этот раз восхождение было очень медленным и тяжелым. Ноги то утопали в глубоком мху, то скользили по лишайнику, под которым еще сохранился лед и мерзлые суглинки.

Добраться до вершины, где были обнаружены следы, не хватило сил. Разыскав относительно сухую площадку, мы устроили шалаш, подостлали под себя лиственничных веток, разулись, выжали носки и портянки. Я завернул штанину – одну и другую, – чтобы посмотреть, в чем причина страшной боли в икрах и под коленями, которую я почувствовал особенно во время последнего подъема. Посмотрел и ужаснулся. Под коленями и на икрах краснели большие ссадины. Тяжелые и грубые складки мокрой одежды шаг за шагом сдирали кожу. Раны саднило, точно их присыпали солью. Лариса разыскала в полевой сумке бинт, потом со смущенной улыбкой протянула мне тюбик с «ночным» кремом. Я смазал раны. Мы уснули и проспали полтора часа. Снова нас поднял холод. И я с сожалением – в который раз! – вспоминал последнюю спичку. Как она пригодилась бы сейчас! Мы с трудом натянули холодные и мокрые сапоги, встали и снова начали обход ближайших выступов вершины, которые многосотметровыми карнизами нависли над рекой.

Постепенно опять дошли до следов. На этот раз нам удалось найти следы и по другую сторону россыпи. Довольно быстро мы пошли вниз по склону, вглядываясь в следы прошедших здесь оленей. Вот сухая веточка, сломанная вьюком, вот клочок серой оленьей шерсти, повисший на сучке, а дальше комки лишайника снова указывают путь. Следы привели нас к широкой долине бокового притока; по ней, видимо, и пошел наш аргиш к реке.

Долина была безлесной и заболоченной. По широкому плоскому днищу, в глубоких промоинах среди торфяника мчались ручьи. Они то сливались в один темный полноводный поток, то вновь разъединялись на несколько русел. Струи воды бежали среди высоких осоковых кочек, пробивались через густые заросли полярной березки. Идти было трудно. Кочки качались и гнулись под ногами, карликовый кустарник царапал и скреб обувь, – каждый шаг стоил больших усилий. Из-под ног вылетали птицы. Я нечаянно наступил на крохотное гнездо, раздавил насиженные яйца. Никаких следов, если бы аргиш и проходил по этой долинке, невозможно было увидеть в сплошных зарослях березки.

Выглянуло солнце. Стало тепло, вмиг появились густые стайки комаров.

Я не переставал восстанавливать в памяти карту. Ручеек, по которому аргиш мог спуститься к изгибу реки, был не длиннее пяти километров. А мы уже шли четыре часа и никак не могли дойти до устья ручейка. Получалось, что нужный ручеек мы обвершили, то-есть обошли выше его верховьев, и теперь продвигались по другому ручью. Мы шагали очень медленно и проходили в час не больше двух километров. К исходу пятого часа впереди заблестел Хачекит. Мы осмотрели пустые берега, покричали. На каменистой косе у реки рос дикий лук. Его высокие темно-зеленые перья были нежными и вкусными. Мы посидели, пожевали лук, встали. Куда направиться? Вверх или вниз по реке? Решили пройти вверх по течению.

Подходил к концу второй день поисков. У меня в рюкзаке собралось много образцов, взятых накануне. Ларису я освободил от неудобного анероида и полевой сумки. Все это вместе с геологическими молотками я погрузил в рюкзак, так что за спиной собрался порядочный груз.

Девушка молчаливо и стойко переносила тяжелый путь. Я ей запретил говорить на ходу, – у нее очень ослаб голос. Хорошо, что с нами не было щенка, – Белый любил путешествовать вместе с оленями, – а то бы пришлось и его посадить в рюкзак.

Плохо ходить без карты. Иду и все стараюсь восстановить в памяти такую деталь: выше или ниже изгиба Хачекита впадает ручей, по которому мы вышли к большой реке. Нет, не вспомнить. Путь пересекает множество ручьев, впадающих в Хачекит. У меня сапоги с высокими голенищами, у Ларисы – с короткими. Чтобы не мучить девушку разуваньем, – так тяжело снимать и надевать сырую обувь, – каждый раз беру ее на спину, поверх рюкзака, и переношу. Каждый раз она благодарит чуть слышным голосом. На ходу все время жую то лук, то лиственничную хвою. Наконец во рту становится сухо и горько. Страшно хочется пить, но мы лишь споласкиваем рот. Стоит только начать пить – и не остановишься, а это очень опасно, потому что еще больше увеличивает слабость.

Пора отдохнуть. Под густой кроной старого дерева мы устраиваем из лиственничных веток логово. Я долго, не менее четверти часа, стаскиваю со своих ног сапоги. Тем временем Лариса ломает еще целый ворох веток, а потом, собрав последние силы, пригибает к земле и сламывает две молоденькие лиственницы.

– Зачем это?

– Укрыться хоть чем-нибудь. Согреться. Девушка права. Идти тепло, но пролежать в еще непросохшей одежде больше часа невозможно. Лариса ложится. Я закрываю ее ветками, а сверху, чтобы ветки не рассыпались, приваливаю деревцо, потом устраиваюсь сам. Мы согреваемся, засыпаем.

Четыре часа сна, хоть и с пустым желудком, – дело большое. Проснувшись, я один быстро прошел вверх по реке и окончательно убедился, что изгиб реки, место нашей встречи с аргишем, остался сзади, где-то ниже по течению.

Мы идем уже третьи сутки. Во рту сухая горечь. Содранные до мяса икры и раны под коленями на каждом шагу причиняют мучительную боль. Мы шагаем двадцать-тридцать минут, останавливаемся и столько же времени отдыхаем.

– Сколько дней без пищи может обходиться чело век? – осторожно спрашивает Лариса.

– Много, очень много, – успокаиваю я и начинаю описывать тот роскошный пир, который мы устроим, добравшись до палаток.

Один за другим переходим быстрые ручьи. В устье того ручья, по которому мы вышли к реке, у меня уже не хватило сил, чтобы за один раз перенести и рюкзак и девушку. Сначала перенес Ларису, потом вернулся за тяжелым рюкзаком.

Поднялись на высокий берег. Снова стало жарко. Одежда наша высохла, только мокрые ноги в резиновых сапогах чувствовали себя, как в горячем компрессе. Во рту не исчезает неприятная горечь, но мы разрешаем себе сделать не больше глотка.

Тайга наполнена птичьими голосами. Мы натыкаемся на гнезда кукш. Одно, – оно было устроено на торце сломанного гнилого ствола, – плотно набито шестью крупными, начинающими покрываться темным пушком птенцами. В десяти шагах от нас срывается гусыня и с криком летит к реке. Через несколько шагов замечаем нескольких гусят. Громко пища, шоколадно-желтые комочки улепетывают от нас и прячутся среди кочек.

Наконец с высокого обрыва видим устье речки, впадающей с противоположного берега в Хачекит. Вот проступает и крутой изгиб реки. Мы спускаемся на примыкающую к реке террасу. На ней растет редкий и светлый лиственничный лесок. Стволы деревьев точно погружены в белый пушистый ковер – так густ здесь ягельник. Лариса идет, затаив дыхание. Найдем или не найдем?

Сквозь деревья голубеет река. На ней что-то движется, колышется, перемещается. Это всего-навсего быстрая вода. Когда на реку смотришь сквозь небольшие просветы между деревьями, всегда кажется, будто что-то плывет на быстрой волне.

Но вот среди деревьев зашевелилось что-то темное. Живое! Мы оглянулись по сторонам и увидали рога отдыхающих оленей. Еще несколько шагов – и за деревьями проступили палатки. Ну конечно же, то темное пятно, которое мы первым заметили, был Вася, вытряхивающий свой спальный мешок. Уж Вася не может жить без этого, постоянно он что-нибудь вытряхивает, проветривает, стирает или сушит. Испуганным, полным вопрошания взглядом встречает нас Алеша, хочет что-то сказать, но вдруг срывается и бежит разжигать костер.

Против всяких ожиданий, мы почти не можем есть. Что-то странное творится с нашим вкусом. Чай, который только и может утолить нашу жажду, кажется безвкусным. Острые рыбные консервы показались нам пресными и совсем не солеными. Консервы мы густо солим, а в чай прибавляем по столовой ложке клюквенного экстракта, – только после этого пища приобретает ощутимый вкус.

Как мы и предположили, – к сожалению, с большим опозданием, – олени не смогли пройти над рекой, и поэтому злополучную вершину аргиш обходил кругом. От того места, где мы наткнулись на следы, было совсем недалеко до изгиба реки, и Баранов, махнув рукой на срок связи (шел седьмой час вечера), повел аргиш к Хачекиту.

Уже ночью, когда мы лежали в спальных мешках, вернулись Юра и Захар. Они искали нас там, где три дня назад мы расстались с аргишем. Направление поисков определил Захар, так как, безусловно, хорошо знал основное правило, которое должен помнить заблудившийся: следует найти то место, откуда вышел или где расстался со своими товарищами. Мы этого правила не выполнили.

 

II. Комариное время

Речной долиной

 

26 июня. Наши палатки стоят на галечниковой косе на берегу быстрого Хачекита. С противоположной стороны в него стремительно вливается другая горная река, образуя стрелку. Высокий острый мыс, отвесно вздымающийся над бурунами, сложен ржаво-бурыми туфами. На них лежит тяжелый покров базальтов.

Сразу же за нашими палатками начинается сочный лиственничный лес. Сейчас, в последние июньские дни, деревья уже по-настоящему оделись в свою ажурную хвойную одежду. Никакие запахи по своей нежности и по силе той бодрости, которая вливается с каждым вдыхаемым глотком воздуха, не могут сравниться с тончайшим ароматом прогретой солнцем лиственничной хвои.

Целый день мы занимались приведением в порядок полевых записок, потом вымылись, постирали. К обеду Лариса приготовила полную кастрюлю громадных пельменей, начинив их консервированными сосисочным фаршем и печенкой.

На утро был назначен выезд вверх по реке. Оставалось разобрать образцы, которые я протаскал три дня, написать к ним этикетки, тщательно упаковать в оберточную бумагу.

Все шло хорошо. Только к вечеру появилось столько комаров, что мы вынуждены были разложить дымокуры. Хвоя, брошенная в костер, дает густой и очень ароматный дым, но она быстро сгорает. Гораздо больше тлеют, обильно дымя, влажный мох и гнилушки. Рассевшись между двумя кострами, мы работали. Якуты лежали в своей палатке и мирно о чем-то беседовали. Белый спал, уткнувшись носом в мох.

– Смотрите! – вдруг вскрикнула Лариса. Мы обернулись в ту сторону, куда показывала девушка. Олени перешли перекат, и все уже были за рекой.

Из палатки выскочил Алеша.

– Как смотрели? – набросился он на нас. – Плохо смотрели!

Выполз из палатки и Захар. Вместе с Алешей он подошел к самой реке. Пастухи стали издавать отрывистые харкающие звуки: «Хра-хар! Хра-хар!», подзывая животных.

Олени остановились, повернулись в нашу сторону и долго стояли, точно соображая, не послушаться ли хозяев. Потом спокойно развернулись и, не торопясь, пошли в лес.

Река была широкая и быстрая. По обилию бурунов можно было догадываться, что в этом месте существует перекат. Если бы не больные ноги, я решился бы попытаться перейти реку вброд и вернуть оленей. Оленегоны боялись переправляться вброд, а Юре с Васей я не разрешил: у них не было никакого опыта в таких опасных предприятиях.

Начали строить плот. Только к часу ночи он был готов. Оленегоны погрузили на плот ездовые седла, мауты, бросили две пары легких унтов, чтобы после переправы заменить ими мокрую обувь, в которой они вязали плот. Взяв длинные шесты, они забрались на неуклюжее сооружение из восьми бревнышек, долго отталкивались. Наконец плот сошел с прибрежной мели, его подхватило течение и повлекло с такой силой, что он сразу же перестал казаться тяжелым. Пастухи еще по разу оттолкнулись, выбираясь на стрежень. Плот подхватило и понесло так быстро, что я едва успевал бежать берегом. Оленегоны энергично работали шестами, чтобы их не прижало к крутому обрыву на стрелке, куда подбивала сильная струя. Плот пронесся мимо палаток, миновал стрелку. На крутых, вспененных волнах переката плот закачало и развернуло так, что Алеша, бывший кормовым, оказался впереди. Запустив шест в воду, как весло, весь напрягшись, откинув назад непокрытую голову с развевающимися волосами, он правил, зорко вглядываясь вперед. Плот пронесло через перекат, – ниже течение стало спокойнее. Оленегоны пристали к берегу, привязали плот, сели, переобулись и, перекинув за спины седла, скрылись в лесу.

Тревожась, мы не сразу уснули. Ночью я несколько раз выскакивал из палатки, разбуженный явственно доносившимся от реки шуршаньем гальки под копытами оленей или свистом Алеши. Но перекат был пуст, пустынными были и берега. Многое и многое может почудиться и послышаться, когда находишься у реки и кого-то ожидаешь!

Настал новый день, тихий, солнечный, душный. Комаров стало еще больше. Разложив дымокуры, мы сели шить накомарники. Только Юра не торопился, – ему казалось, что мы раньше времени начали опасаться комаров и что вообще недостойно путешественника придавать слишком большое значение хоть и надоедливым, но не таким уже страшным насекомым.

28 июня. В три часа ночи Лариса выскочила из палатки. Вслед за шорохом гальки под ее быстрыми ногами я услыхал Алешин соловьиный посвист. Выбежал из палатки и я. Олени уже были на нашем берегу, а Захар с Алешей отталкивались шестами, переправляясь через реку на плоту.

За чаем Захар рассказал, что олени прошли до горного озера, из которого вытекал Хачекит. Я прикинул по карте, – по прямой линии до озера было больше сорока километров! Спасаясь от комаров, олени бежали и бежали навстречу слабенькому северо-западному ветерку, бежали, пока не достигли озера. Озеро еще не вскрылось: здесь было прохладно и совсем не было комаров.

29 июня мы выступили вверх по реке. Аргиш двигался впереди. С оленями шел Юра, который получил выкопировку с карты и знал, где остановиться. Сзади с Ларисой и Васей шел я. У Васи был лоток. Время от времени он останавливался, брал с песчаной отмели пробу песка, наполнял им лоток и начинал промывать.

С окружающих гор в реку сносятся разрушенные и измельченные обломки тех пород, по которым протекают ручейки, речки, кратковременные потоки после ливней или весеннего таяния снегов. В реку сносится все, от громадных валунов и галечника до тончайшего песка. Главная река перемывает снесенный в нее рыхлый материал, иногда его сортирует, – вдоль берегов вырастают широкие песчаные и галечниковые косы и острова. Вместе с измельченными обломками породы, естественно, в реку сносятся и минералы. Так образуются россыпные месторождения олова, золота и других полезных ископаемых.

В настоящее время геологические исследования малоизвестных или совершенно неизученных областей всегда проводятся с попутным опробованием рыхлых, главным образом речных наносов. Опробование производится с помощью лотка, куда насыпается пятнадцать-шестнадцать килограммов песка. Промывка основана на том, что с лотка первыми смываются самые легкие минералы, а тяжелые оседают на дно.

Данилов был взят запасным радистом, но пока использовался как промывальщик. Он довольно быстро овладел этим весьма тонким делом. Приятно было смотреть, как лоток, слегка погруженный в воду, совершает плавные кругообразные движения, как время от времени наклоняется один его край и легкий песок вместе с водой смывается в реку. От промывальщика требуется не только добросовестность и осторожность, но еще и ощущение, которое можно назвать «чувством готовности». Он должен почувствовать, когда все легкие минералы вместе с водой спущены в реку, а на дне лотка осталась только горсточка обычно темноцветных и тяжелых минералов. Такими качествами Вася Данилов обладал, и ему уже стали доверять самостоятельную промывку.

Мы же с Ларисой не пропускали ни одного выхода коренных пород. У одного большого обнажения мы задержались долее обычного, так что Вася ушел вперед.

Над нами высился почти отвесный обрыв, он тянулся вдоль реки не меньше чем на триста шагов. Нижняя часть обнажения была сложена горизонтально залегающими слоями туфов, а на высоте около двадцати метров они перекрывались столбчатыми базальтами.

Медленно продвигаясь у подножия обрыва, мы стали замечать, что контакт туфов с базальтами все больше и больше снижается к реке. Когда же мы достигли конца обнажения, то здесь основание базальтового покрова залегало на такой высоте, что до его столбов без труда дотянулась Лариса. Мы отступили немного от обрыва. Да, покров базальтов налегал на туфы несогласно, его нижняя поверхность – «почва» – не была параллельна слоям туфов. Наоборот, горизонтальные слои туфов как бы срезались наклонной поверхностью, на которую и излился базальтовый покров. Это была интересная деталь в геологической истории; она говорила о том, что излияние базальтовой магмы произошло не сразу же после отложения туфов, а после длительного перерыва, во время которого поверхность туфов была размыта.

Через полчаса мы нагнали Данилова на косе у поворота реки. У промывальщика во время работы заняты обе руки; Вася только изредка мог провести рукой по шее или лицу, сгоняя комаров. Лоб, щеки, уши и шея его были в крови и давленых комарах. Вася был в широкополой шляпе, сшитой из парусины, но без тюлевой вуали, которую не успел пришить.

Издалека, по крайней мере пяти километров не доходя до стоянки, мы увидали два высоких молочно-голубых столба дыма. Это означало, что аргиш прибыл к указанному месту и что для оленей уже разведены дымокуры.

Невысокий берег торфяным обрывчиком подходил к реке. В этом месте долина была широкой, просторной, и Хачекит протекал спокойно и величаво. Обильные дымы ленивыми столбами вздымались к голубому небу, не принося никакого облегчения животным. Старые олени жмутся к самым кострам, чтобы дым хоть краем коснулся их. Молодые аблаканы боятся дыма. Чтобы приучить, их привязывают короткими веревками поближе к дымокурам. А комары вьются тучами.

Захар разводит еще один костер, дает ему разгореться, потом заваливает его мхом. В щели начинает ползти густой горький дым. Мы закуриваем трубки и в ожидании обеда садимся к костру. Захар рассказывает, что в больших колхозных стадах, где до тысячи голов оленей, случается такое: три, а то и четыре сотни оленей спокойно стоят или, сгрудившись тесно, пасутся. А остальные бегают по кругу, преследуемые комарами, которые не замечают стоящих внутри круга. Но нас – и людей и оленей – слишком мало, чтобы можно было надеяться, что часть из нас не будет замечена комарами.

Вася пришивает к своему накомарнику тюль. Юра сгибает из проволоки обод шляпы, потом начинает кроить поля. Оленегоны повязали головы клетчатыми женскими платками.

Алеша делает «кулуку», которые вешаются на шеи оленям, чтобы те не могли быстро бегать и далеко уходить. Кулуку изготовляется из планки и короткой, чуть длиннее полуметра, толстой палки, вырубленной топором из молоденькой лиственницы. В середине планки прорубается отверстие, через которые пропускается палка. На конце палка имеет утолщение, вроде шишки, планка, надетая на нее, может вращаться и не спадать. За другой конец палка привязывается к шее оленя, планка располагается горизонтально и приходится на высоте коленей животного. При быстрой ходьбе на каждом шагу олень ударяется коленями передних ног о кулуку и поэтому старается ходить спокойнее.

Следующий день не принес облегчения. Был полнейший штиль, с голубого неба лились потоки яркого и горячего света. Становилось душно. А мы продвигались по дну еще более расширившейся долины и мечтали о прохладе безлесных горных вершин.

Останцы столовых гор виднеются впереди, до них не меньше полутора-двух переходов. Гигантскими ступенями вздымаются склоны. У подножия самой верхней ступени сверкают чистые снежные забои. Скорее бы вырваться из душной долины! Скорее бы почувствовать на лице легкое дуновение горного ветерка! Скорее бы поднять над лицом черный тюль, под которым так душно!

На нашем пути широкая озерная котловина, примыкающая к реке. Мы вступаем в лес. Обилие озер затрудняет наш путь. Многие озера соединяются короткими и глубокими протоками. Мы ищем прохода, наш путь становится таким извилистым, что приходится пройти два, а то и все три километра, чтобы продвинуться в необходимом направлении на один километр. Вот на пути небольшая речонка. Она берет начало в одном из самых дальних озер и впадает в Хачекит. Вброд реку не перейти, она глубже двух метров. Мы останавливаемся, развьючиваем оленей и начинаем строить плот. Для плота годятся только сухие стволы. Мы берем топоры и принимаемся за работу.

Через полчаса уже свалено семь стволов. Их очищают от сучьев, подтаскивают к реке, сталкивают в воду. Семь пятиметровых бревнышек крепко-накрепко привязываются к двум перекладинам. Захар поднимается на плот, ходит по нему, пробует прочность.

– Учугей, – говорит он. – Хорошо.

Мы привязываем к плоту веревку. На плот встают Юра и Алеша, отталкиваются шестами. Я понемногу выпускаю веревку. Быстрое течение начинает сносить плот вниз, но ширина реки не больше двадцати шагов; еще несколько усилий, и Юра хватается за прибрежные тальниковые кусты и подтягивается к берегу. Алеша привязывает к плоту другую веревку. Теперь я подтягиваю плот к своему берегу, за ним тянется веревка, привязанная Алешей. Мы нагружаем плот. Алеша и Юра начинают тянуть свой конец веревки, подтягивают плот к своему берегу, разгружают и отпускают веревку. Так плот сделал семь или восемь рейсов, перевез груз и людей. Затем Захар связал оленей в цепочку, подвел их к реке, взобрался на плот. Плот потянули. Один за другим олени прыгали в воду и, подняв торчком свои короткие белые хвостики, плыtext-align:justify;text-indent:36.0pt;background: whitep class=span style=ли, выбирались на берег и долго отряхивались. Когда олени обсохли, их снова навьючили, и аргиш тронулся дальше.

Мы остановились на красивой галечниковой косе. За полосой галечника начинался молодой и густой лиственничный лес. В лесу было сумрачно. Корни деревьев прикрыты сплошным ковром сочно-зеленого мха. Сразу же задымили костры, обложенные пластами мха. Олени сгрудились у дымокуров.

Коса была усеяна полуокатанными обломками опалов и халцедонов. Они выделялись на общем серовато-зеленом фоне базальтовых голышей, бросались в глаза, сами просились в руки. Здесь были молочно-голубые опалы, нежно-зеленые полуопалы, белые и светло-янтарные халцедоны, в которых тончайшее переслаивание минерала разной окраски создавало изумительные узоры. Мы бросились их собирать, но занимались этим недолго. Тучи комаров не давали оленям покоя. Мы забыли о красивых камушках и стали разжигать новые костры. Но животных не защищает даже густой дым, который сплошной завесой встал на опушке леса. Низко наклонив головы с уже отросшими рогами, шумно и тяжело дыша, отдуваясь от забирающихся в ноздри комаров, олени ходят и ходят один за другим. Кажется, что они совсем перестают соображать и видеть. Они лезут на палатки, натыкаются на палаточные оттяжки, опрокидывают кастрюлю с кипящим супом, ступают в ящик с посудой, в открытый чемодан, совсем забывают о еде.

 

В горы

 

30 июня мы отошли от реки и стали подниматься на водораздел. Аргиш пересек унылую низину, густо заросшую полярной березкой, и вступил в лес, который поднимался вверх по склону. Слабенького ветерка, обвевавшего нас в начале пути, было достаточно для того, чтобы немного ослабить натиск комаров. Комары летели где-то сзади, пристраивались на наших спинах и плечах, усеивали тыльную сторону накомарников, но перед лицом не мельтешили, и мы километров шесть прошли с поднятыми сетками. Лес же до верхушек самых высоких деревьев был заполнен сухим и горячим воздухом, пропитанным хвойным настоем.

На людей, на оленей снова набросились комары.

Нога мягко погружается в шуршащий, как сухая мочалка, лишайник. Лишайник хрустит, ломается, сапоги густо осыпаны бледнооливковой пылью. Животные идут тяжело. Почти у всех оленей открыты рты и слегка высунуты широкие розовые языки. Они дышат тяжело и очень часто.

Подъем выдался затяжной. Чтобы подняться на каких-нибудь пятьсот-шестьсот метров и выйти к перевалу, мы должны пройти не меньше шести-семи километров. Через каждые двадцать-тридцать минут мы останавливаемся и даем оленям отдохнуть. Хочется пить. Мы иногда делаем глоток-другой. Но в ручьях вода уже успела согреться и нисколько не освежает. Совершенно случайно я научился отыскивать чистую ледяную воду. В тайге, среди мха и лишайника часто можно видеть глубокие и очень узкие углубления, формой напоминающие стаканы. На дне такого стакана до середины лета держится лед. Он медленно тает и всегда закрыт слоем прозрачной и холодной воды. Но иногда «стаканы» со льдом на дне так глубоки, что ртом до воды не дотянуться. Тогда надо искать вывороченное с корнем дерево. Под корневищем также можно найти маленькие ямки с очень чистой и холодной водой.

По-видимому, сегодня даже беспечному Юре комары докажут, что они являются серьезной опасностью. Баранов и на последней стоянке не удосужился дошить накомарник. На его голове берет. Потное лицо и шея Юры в пятнах крови и грязных полосах от раздавленных комаров. Во время движения он кое-как отмахивается от наседающих насекомых лиственничной веткой, а на остановках бросается на землю и прячет лицо в каком-нибудь углублении между моховыми кочками.

На каждой самой короткой остановке мы разжигаем дымокуры, чтобы олени могли спокойно отдохнуть. На пути все чаще и чаще появляются каменистые россыпи. Узкие полосы базальтовых глыб, сползая, вытягиваются вниз по склону, извиваются, прокладывают себе дорогу среди леса. Недаром они и называются «курумами», или каменными реками.

К исходу третьего часа мы поднимаемся выше границы леса. Перед нами крутой и высокий уступ лавового покрова. Его основание завалено глыбами серовато-зеленого базальта, на россыпи лежит снежный забой. Мы продвигаемся у подножия уступа, пересекаем глубокое ущелье, рассекающее верхнюю часть склона, снова поднимаемся и видим впереди удобный перевал. Крутизна склона достигает 35 и даже 40 градусов. Связанные в цепочку, медленно поднимаются олени. То один, то другой резкими движениями сбрасывает вьюк. Аргиш останавливается, сброшенный вьюк водворяется на свое место, олени снова начинают взбираться вверх по склону. Животным очень тяжело, но Захар и Алеша сидят на своих измученных учегах и не думают слезать.

– Оленчику тяжело, – обратилась Лариса к Алеше, – почему не слезешь?

В глазах молодого пастуха проступают слезы от жалости к животным. Видно по всему, что он готов спрыгнуть с седла и пойти пешком. Но пример Захара удерживает его от этого поступка, по-видимому, постыдного для оленегона.

– Ессейский человек ходить не может, – гордо отвечает Алеша и отворачивается в сторону.

Еще один, последний и самый тяжелый километр, и мы на перевале.

Пора делать стоянку. Со стороны снежных пятен сочатся струйки чистой воды. Иногда они сливаются в ручеек, и он стремительно скатывается по другую сторону перевала. Воды много. Но вокруг нет ни деревца, ни кустика, а без дров какая же стоянка? Кратчайшим путем мы торопимся идти по плоским вершинам к месту встречи с отрядом Птицына, но в поисках стоянки с дровами вынуждены отклониться в сторону и спуститься вниз, в широкую долину, на дне которой, пробиваясь через нагромождения валунов, протекает ручей, а по его берегам растет чахлый и редкий лесок.

Первым делом развьючиваются олени, на шею каждому привязывается кулуку. Но олени даже не ложатся отдыхать, как они делали это до появления комаров, они не думают пастись, а жадно пьют прохладную воду ручья и начинают быстро ходить. Их сопровождает туча комаров.

Мы раскладываем громадные дымокуры, но они мало помогают. Дым лениво ворочающимся штопором поднимается прямо вверх.

Мы ставили палатки, когда услыхали крик Захара:

– Радист горит! Радист горит!

Опытный «мастер», на которого всегда грузили рацию, лежал у дымокура. Ища защиты от комаров, олень прижался к дымокуру так близко, что шерсть на его боку загорелась. Олень вскочил на ноги, но продолжал стоять у костра. Веселое пламя ползло к шее, к спине. Никто из нас ничего подобного еще не видал, и все стояли, не зная, что предпринять. Алеша выхватил из вьюка ватную куртку и набросил на спину оленя. Прижавшись к ватнику грудью, руками он бил по язычкам пламени, останавливая и гася их.

По-видимому, такие случаи бывают нередко, потому что Захар, куривший в стороне, даже не встал, а только лениво пошевелился. Алеша снял с оленя дымящуюся куртку. В воздухе повис запах горелой шерсти и паленого мяса.

– Радист пожар делал, Юрка сам радио таскай! – сказал Алеша.

– Неужели? – встревожился Баранов.

– Ничво! – успокоил его Алеша. – Я играю. – «Играть» у Алеши значило шутить.

1 июля. Утром мы поднялись в шесть часов, но уже было жарко и душно. Наши вьюки с продуктами совсем опустели. Давно израсходованы крупы, и мы делаем из муки клецки или лапшу, а когда нет времени, варим затируху. Мы все любим мучные блюда, несмотря на то, что они успели поднадоесть. Только один Алеша иногда капризничает и называет клецки и затируху «сырой мукой».

Завтрак готов. На шесть человек делятся три последние лепешки. Мы едим затируху, в которую во время приготовления нападало множество комаров, пьем чай без сахара.

Накануне, едва мы спустились к ручью, Юра осмотрелся вокруг и радостно сообщил мне, что он узнал вершину, на которой их застигла метель. Теперь он знает, что до лабаза совсем недалеко, и он дойдет до него с закрытыми глазами за пять-шесть часов.

Начинается вьючка оленей. Это обычно занимает полтора-два часа. Мне не хочется терять времени, и я ухожу с Ларисой вперед, условившись с остальными встретиться у лабаза.

 

Поиски лабаза

 

Мы идем вверх по долине, поднимаемся к снежным пятнам, у которых берет начало наш ручеек. Наш путь проходит вдоль высокого базальтового обрыва. Излившаяся по трещинам базальтовая магма обладала большой подвижностью; она растекалась на широкую площадь, образуя покров. При затвердевании магматического материала в покрове возникали пересекающиеся под определенным углом разрывы – трещины. Эти трещины в покровах почти всегда вертикальны, они рассекают породу на отдельности. Покровные базальты чаще всего имеют столбчатую отдельность. Гигантские пяти- или шестигранные каменные призмы придают крутому склону вид разрушенной стены.

Перед нами расстилается широкая панорама плоскогорья. До самого горизонта тянутся безлесные столовые горы. Вершина, а чаще всего цепь вершин, отделяется от других вершин глубокими и широкими долинами. Дно долин и склоны закрыты тайгой. Сквозь свежую зелень лиственниц проступают рыжие скалы, обрывы, группы базальтовых столбов.

Горизонт неотчетлив, в воздухе висит голубоватая дымка. Такой же сухой мглой заполнены долины. Реки и озера не блестят ярко, а лишь слабо мерцают, как сквозь тонкую кисею. Жарко: пращ-термометр показывает 28 градусов.

Прежде чем начать спускаться, мы присели на краю вершины. Я вынул карту, ориентировал ее, посмотрел вниз. Все было правильно и ясно. Сама местность громадным планом лежала у наших ног. Впереди широкая долина реки Амнундакты. Вершина, на краю которой мы сидели, располагалась между двумя левыми притоками реки. Это первый и второй, считая снизу, притоки реки. Значит, ручей, на котором находится лабаз, слева от нас.

Лариса записывает показание анероида, температуру, я укладываю в рюкзак образцы, и мы начинаем спускаться. Очень легкий ветерок тянет из долины, и этого достаточно, чтобы можно было приподнять над лицом черный тюль. Вместе с ветерком из тайги плывет густой и нежный запах разогретой солнцем лиственничной хвои.

Хорошо спускаться, когда склон не очень крут, не слишком каменист и открыт.

Ниже границы леса снова приходится опускать сетку. К комарам присоединяются оводы, – значит, таежное лето вступает в свою силу.

Взяв направление по компасу, мы пошли прямо к устью ручья. Часа через полтора среди деревьев блеснул ручеек. Замедлив шаги и осматриваясь по сторонам, чтобы не пропустить лабаза, мы шли берегом ручейка. Скоро он привел нас к Амнундакте. Но что же это такое? Не дойдя до реки десятка метров, ручей круто поворачивал влево и тек параллельно ей, совсем не думая впадать в реку там, где было показано на карте.

Мы пошли дальше. Ручей то удалялся от реки, то прижимался к ней так близко, что мы видели валуны, торчавшие над водой, слышали шум Амнундакты.

Узкая полоска низкой речной террасы закрыта густой порослью молоденьких гибких лиственниц; к ним иногда примешивается ольховый кустарник и создает такую дикую чащу, что становится сумрачно, а идти нормальным шагом нельзя, можно только пробираться.

Вдруг Белый насторожился. Мы тоже остановились и увидали оленя, – он лежал в тени густого ольхового куста. Животное не шевельнулось, только чуть приподнялась голова, глянули большие, усталые и печальные глаза. На шее оленя виднелась веревка, а кончики ушей были острижены. В нашем отряде мы не помнили такого оленя, – значит, он принадлежал отряду Птицына. Вид измученного одинокого животного внес в душу непонятную тревогу. Мы ускорили шаг. Через полчаса впереди показалось ярко-оранжевое пятно. Лариса вспомнила, что у Николая Осагостока было одеяло такого цвета. Мы увидали две палатки. Действительно, яркое ватное одеяло закрывало маленькую палатку оленегонов, вторая палатка, побольше, стояла среди низеньких лиственниц и выдавалась только передней стенкой и углом крыши.

Перед палаткой якутов слабо дымилось угасающее кострище. Между двумя деревьями была прикреплена жердь, на ней висели громадные куски мяса. Мясо уже успело почернеть, – не то от дыма, не то от солнца. На высоком гнилом пне была пристроена голова оленя, а в стороне лежала и сохла шкура; еще дальше валялись камусы – шкурки с ног оленя, обладающие коротким, но очень прочным мехом. Перед палатками в беспорядке разбросаны грязные кастрюли и разбитые миски, с отставшими подошвами ботинки, рваная одежда. Чуть в стороне, на самом солнцепеке, привязанные короткими веревками к деревцам, лежали три оленя. Из большой палатки вылез полуголый, с заспанными глазами Левенков. Справившись от смущения, он рассказал нам, что отряд потерял за последние дни несколько оленей. Измученные и истощенные животные падали, и ничто не могло их поднять. Некоторые на глазах подыхали. Двух оставили еще живыми в пути в надежде, что они отлежатся и по следам догонят ушедший вперед аргиш. Едва отряд пришел на Амнундакту, как все остальные олени, обезумевшие от комариного неистовства, разбежались. Осталось только три оленя. Они были самые слабые; ждали, что и они вот-вот подохнут.

– Где же пастухи? Почему около больных оленей нет дымокуров?

– Коля и Афанас ушли искать оленей. Дымокуры?.. Они были... погасли...

Лариса сняла сумку и анероид и, бросив на коллектора уничтожающий взгляд, стала разводить костерки, обкладывать их пластами сырого мха.

– А где Птицын?

– Птицын с промывальщиком ушли искать лабаз.

– Почему искать? Разве лабаз не на этом ручье?

– Лабаз должен быть на этом ручье. Но Птицын пошел вверх по Амнундакте. Осагосток сказал, что лабаз поставили не на первом, а на четвертом притоке.

– В устройстве лабаза участвовал и ты. Сам-то ты уверен, что пришли к тому ручью, на котором находится лабаз?

– Да.

– Почему же ты не убедил в этом Птицына?

Олег смущенно развел руками:

– Птицын Осагостоку верит больше, чем мне.

– Так где же все-таки лабаз?

– Должен быть на этом ручье, – менее уверенно говорит Олег.

В душу вползает сомнение.

Лариса уже развела дымокуры. Она подходит к нам и предлагает немедленно пройти ручей до самых верховьев.

Уже поздний вечер. Мы шли целый день, устали и проголодались.

– А что, если лабаза нет на этом ручье? – спрашиваю я.

–  Надо отдохнуть, прежде чем искать дальше, – соглашается Лариса.

Олег угощает нас мясом дикого оленя, чаем без сахара. Легко, почти бесшумно в палатку вползает Осагосток. Углом клетчатого платка, которым повязана его голова, он вытирает потное лицо, наливает чай и жадно, молча пьет.

–  Не нашли оленей, Коля?

–  Не нашли.

Я спрашиваю Осагостока, почему он думает, что лабаз стоит не на первом, а на четвертом ручье. Коля объясняет мне, что во время похода для устройства лабаза аргиш продвигался вершинами, откуда была видна долина Амнундакты со всеми ее притоками. Он ехал и считал, – не такое уж трудное дело сосчитать притоки реки.

Трудно не верить молодому якуту. Но пока я все еще верю и карте, на которой Юра поставил карандашом крест – место лабаза. Олег отставил кружку с недопитым чаем, покопался среди неубранных спальных мешков, разыскал свою сумку и вытащил полевую книжку.

–  Вот что я видел с вершины, которая над лабазом, – сказал он и протянул книжку мне.

На маленькой страничке карандашом была сделана неумелая, почти детская зарисовка трех плоских вершин, разделенных небольшими седловинами.

Таких вершин, похожих одна на другую, здесь сколько угодно. Делая зарисовку, Олег забыл указать, в каком направлении от лабаза располагались вершины, а это окончательно обесценивало рисунок.

Ночь. Незаходящее солнце светит с той же силой, что и днем. Палатка горячая, в ней душно, набившиеся комары не дают уснуть. Мы поднялись, когда солнце было еще на северо-востоке, пожевали мяса, выпили по кружке чаю и простились с Олегом, чтобы снова обследовать берега ручья. Олег нырнул в палатку и сразу же вылез обратно с биноклем в руках. Мы не успели отойти и на двадцать шагов, и, конечно, Олег ничего не успел рассмотреть, – он только приложил бинокль к глазам и опустил его, – как закричал нам:

–  Нет, нет, в этих местах я не был!

В конце концов, собралось много доказательств в пользу того, что лабаз действительно поставлен на четвертом ручье. Казалось, надо идтти вверх по Амнундакте и искать устье этого ручья. Ну, а если лабаз все-таки на первом ручье? Значит, надо будет возвращаться обратно. Вернее будет сначала обследовать первый ручей, а потом, если понадобится, двигаться дальше. Я попросил Олега передать Птицыну, чтобы он никуда не трогался с этого места, потому что отсюда начинался его следующий маршрут.

Чтобы не пропустить лабаза, мы пошли по самому руслу ручья. Ложе ручья было забито черными, темно-серыми и зеленоватыми округленными валунами базальтов и долеритов. Вода то струилась между камнями, и мы прыгали с одного валуна на другой, то исчезала, и мы поднимались по совершенно сухому руслу, как по мостовой, выложенной крупным булыжником. Горячий воздух, насыщенный густым настоем лиственничной хвои, застыл. Комары неистовствовали. Наши плечи усеяны ими так плотно, что за серой колышущейся массой насекомых совсем не видно парусины. Чем дальше, тем уже и каменистее становился ручей. Множество деревьев, подмытых в весенний паводок, упало в русло, перекинувшись с берега на берег. Мы шли больше часа, а лабаза все не было. По-видимому, его здесь и не было, потому что, наконец, я вспомнил слова Баранова о том, что лабаз поставлен в километре от устья. Но можно ли после всего верить и этому?

Мы совсем выбились из сил, перебираясь через поваленные деревья, свернули в сторону от реки и, взяв направление по компасу, прямо через лес стали подниматься к вершине, на которой были накануне. Теперь ясно: Баранов не разобрался в местности и поставил лабаз не там, где ему было указано. Прав Осагосток. Мы сели у подножия лавового покрова, разулись, снегом обтерли руки, лицо. Зернистый снег насыщен водой, он быстро таял в ладонях. Веял легкий ветерок, комаров было совсем мало, и мы несколько минут блаженствовали. Даже Белый растянулся на снегу, повалился на бок и сразу же уснул, точно умер.

Мы пересекли широкую плоскую вершину, сплошь закрытую крупнообломочными россыпями. Переход через «каменное море», где ни один шаг не был похожим на другой, потому что надо было прыгать с одной глыбы на другую, так набил ноги, что ступни горели, и мы рады были, когда вступили на мягкий перевал.

Идем медленно, вглядываясь в щебнистую землю, чтобы не пропустить следы аргиша. Перевал закрыт мелкощебнистыми россыпями, кое-где растет низкая жесткая травка или блестящий темный мох, на которых копыта оленей почти не оставляют следа. Лариса находит листики щавеля, и мы идем еще медленнее, срываем щавель, который так приятно жевать, когда уже находишься в пути восемь часов. Следов не видно. Лариса уверяет меня, что если мы и пропустим их, то Белый заметит обязательно. Проходим весь перевал, но никто, даже щенок, следов не обнаруживает.

Спускаемся с перевала в долину, где был последний лагерь. Но и с этой стороны склон закрыт то россыпями, то кочкарником, то жесткой травкой, торчащей над низеньким темным мхом.

Можно было бы шагать и без следов, но хочется идти в полной уверенности, что идем куда следует. Так в поисках следов мы дошли до места последней стоянки. Но здесь скудная растительность, закрывавшая щебнистую почву, была такой, что два десятка оленей, которые топтались вокруг палаток около половины суток, почти не оставили следов.

Ноги требуют отдыха. Раскладываем дымокур и ложимся. Дым ползет то в одну сторону, то в другую. За ним перемещаемся и мы, перетаскивая свою подстилку из лиственничных веток. Комары забираются под тюль, кусаются, пищат, запутавшись в волосах или попав в ухо. Лежим не больше часа. Комары поднимают нас, и мы снова поворачиваем к перевалу.

Лариса устала, загрустила и с тоской смотрит вперед. Перевал невысок, над дном долины не больше четырехсот метров, и склон не крут, но он растянулся почти на четыре километра. Я иду впереди, стараясь шагать как можно ровнее и спокойнее. Иду и ни разу не останавливаюсь, потому что знаю: чем чаще отдыхаешь, тем скорее устаешь. Лариса идет сзади и молчит, по-видимому, догадавшись о моем намерении, и только на перевале признается:

– Хорошо, что ни разу не присели, так гораздо легче.

Поднявшись с перевала на водораздел, мы увидели впереди картину, очень напоминавшую ту, которую Олег нарисовал в своей записной книжке. Перед нами, в направлении, в котором нам следовало двигаться, высились три плоские, разделенные небольшими седловинами вершины. Мы обрадовались и пошли быстрее. Позади остались верховья первого ручья. Пересекаем широкое и плоское водораздельное пространство и скоро убеждаемся, что три вершины располагаются между вторым и третьим притоками Амнундакты. Может быть, Олег видел эти вершины со стороны четвертого ручья? Мы садимся, а сами мысленно переносимся к четвертому ручью, и вдруг до нас доходит, что этих вершин Олег не мог видеть, потому что со стороны севера они закрыты высоким водоразделом между третьим и четвертым ручьями.

Давно наступила ночь. Глубокая долина Амнундакты и долинки впадающих в нее ручьев потонули в молочно-голубой мгле. Над далекими тяжелыми вершинами, замыкающими горизонт, застыли расплывчатые синие тучи. Солнце уже перешло линию севера. Большое и багровое, наполовину погруженное в густую сизую дымку, оно плыло над горизонтом. Красноватые блики лежали по краям обрывов и сообщали ландшафту необыкновенную строгость.

Прыгая с одной глыбы на другую, – многие из них качаются и глухо стучат о свое скалистое основание, – мы пересекаем широкое «каменное море». Пожалуй, ни с чем иным нельзя сравнить тянущиеся на многие километры россыпи. Волны «каменного моря» застыли. Глыбы самой разнообразной формы и величины, – здесь можно увидеть двускатные палатки, конические чумы, столбы, кубы и пирамиды, – очень затрудняют продвижение. Иногда «каменное море» слагают широкие и ровные плиты, шагать по ним одно удовольствие.

Несмотря на то, что мы идем на большой высоте, нас сопровождают тучи комаров.

Снизу, из долины, вдруг начинает тянуть едва ощутимый теплый ветерок. Нет, это даже не ветерок, а дуновение, воздушная волна, напоенная таким нежнейшим ароматом лиственниц, что сразу перестаешь чувствовать усталость и рюкзак с образцами, который висит за плечами уже скоро сутки. Комары отстают, и на несколько секунд нас окружает сладостная тишина. Воздушная волна прокатывается, ветерок затихает, и снова наседают комары, даже спина Белого усеяна ими.

«Каменное море» осталось позади. Вершина постепенно снижается. Ее поверхность закрыта лишайником, участками жесткого темно-зеленого мха, кое-где встречаются мелкие озерца с сочной травой по берегам.

Вдали вырисовывается силуэт оленя. Легкое стройное животное, медленно перебирая ногами, движется навстречу теплой воздушной волне, поднимающейся из долины, и, низко наклонив голову, лениво срывает корм. В стороне от него пасется важенка с олененком. Движения оленухи скупые и настороженные. Она часто останавливается, поднимает голову и вслушивается. Ее чуткие уши вздрагивают. Животное совершенно сливается с камнем и лишайником, заметным остается только более светлый олененок. Длинноногий и резвый, он кружит вокруг матери, иногда тычется в вымя, потом принимается щипать сочную низенькую травку, которой заросли берега небольших горных озерков.

Чуть подальше бродит гор – дикий бык. Осторожность заставляет его придерживаться самой высокой вершины, поэтому мы видим его всего, от копыт до верхушек ветвистых рогов. На фоне светло-зеленого ночного неба сильное тело гора кажется черным, лишь на его спине протянулась тонкая полоска багровых отсветов.

Воздух неподвижен, идти все тяжелее. Через каждые полчаса мы устраиваем привалы. Чтобы спокойно отдохнуть, нужен дымокур. Для этого достаточно воткнуть горящую спичку в лишайник, и голубовато-белые клубы дыма закрывают нас от комаров. На одном месте долго не усидеть, язычки веселого пламени перекидываются с кустика на кустик, лишайник трещит и сгорает быстро, как порох. Мы отодвигаемся от наползающего на нас и все растущего костра, а огненный круг все ширится и ширится. Мы вскакиваем и, орудуя молотками, начинаем ковырять вокруг костра щебнистую землю, чтобы остановить бег огня и не дать ему спуститься вниз, к лесу. Лишайниковый дым так едок, что во рту и гортани надолго остается горечь, которую не заглушает и вода.

Наконец открываются верховья четвертого ручья, представляющие собой полуразрушенный цирк, который когда-то вмещал фирновый бассейн и питал двигавшийся по дну ледник. Сейчас верховья ручья можно сравнить с громадной, не менее двух километров в поперечнике, подковой. Подкову образуют обрывистые мрачные стены, у подножия их лежат пятна снега. Струйки воды сочатся из-под россыпей. Начинаясь у края снежных пятен, они скатываются вниз по склону, сливаются в один ручей, который бежит к Амнундакте.

Солнце поднялось уже высоко, мгла слегка рассеивается, более четким становится горизонт. По другую сторону Амнундакты вырисовываются три вершины, разделенные неглубокими седловинами. Нет сомнений, что именно они привлекли внимание Олега, и рисунок из его полевой книжки, наивно, но тщательно сделанный, встает перед нашими глазами. Мы спускаемся с крутой стены цирка вниз, уверенно идем берегом ручья. Начинают попадаться маленькие хилые лиственницы. Чем ниже мы спускаемся, тем выше становятся деревья. Впереди, за крутым поворотом ручья, показался угол выгоревшей палатки, еще несколько шагов – и мы увидели вторую палатку.

На высоком бережку три дерева, недалеко растущие друг от друга, соединены прибитыми к ним кольями. На кольях настил. На просторной площадке настила груз, привезенный сюда месяц назад, – наш лабаз.

 

Тяжелые дни

 

Мы опять ничего не едим, а только пьем крепкий чай с клюквенным экстрактом. Алеша суетится вокруг, внимательно и вопрошающе смотрит на нас. Мне казалось, уже одно то обстоятельство, что и я и Птицын, согласно крестику, проставленному Юрой на карте, пришли к одному и тому же месту, к устью первого ручья, должно было наглядно показать Баранову, что лабаз он поставил не там, где было указано. Но Юра не может понять своей ошибки даже тогда, когда я расстилаю перед ним карту. Он оказывается очень самонадеянным и упрямым. Он обижается и твердит одно: «Я считал, что это и есть первый приток, я решил, что мы добрались до указанного места. Посмотрите, как этот ручей похож на первый».

Мне, конечно, жаль молодого и задорного самолюбия, но я продолжаю настойчиво доказывать ошибку, которая при иных обстоятельствах могла бы привести к очень печальным последствиям. Не скоро, но все-таки Юра соглашается.

Оказывается, Птицын уже побывал на лабазе. Вчера, взяв с собою десять моих оленей, он ушел к своему лагерю.

– Что он думает делать? – спросил я.

– Перевозить свой лагерь сюда, к лабазу.

– Зачем?

В ответ Юра и Вася пожимают плечами. Более необдуманного поступка от Птицына я не ожидал. Будет непростительной ошибкой, если он, несмотря на отчаянную жару и крайнюю усталость оленей, займется перевозкой своего лагеря на двадцать пять километров вверх по реке. И для чего? Для того, чтобы взять свою часть продуктов, погрузить на оленей и снова пойти к месту последней стоянки, откуда начинается его новый маршрут. Казалось, проще простого: у лабаза нагрузить оленей продуктами, отвезти их к устью первого ручья, отдохнуть и продолжать поход. Я успокаиваю себя, припоминая, что просил Олега передать Птицыну, чтобы он никуда со своего лагеря не трогался. Надо ждать. Птицын не являлся день, другой.

– Ой, беда! – заговорил Алеша. – Я знаю, кусаган дело. Плохое дело. Иван опять оленей отпускал. Ищут.

Так оно и оказалось. Птицын пришел к лабазу на третий день и сообщил, что едва он продвинулся от своего лагеря на пять километров, как олени начали падать. Геолог остановил аргиш, развьючил оленей и отпустил их отдыхать. Измученных животных только и видели, – они ушли в горы, поближе к свежему ветерку и подальше от неразумных людей.

– Искали?

– Искали. Двух нашли.

Я невольно задумался: почему же так получилось, что мы прошли больше двухсот километров и все наши олени остались целы, а его отряд продвинулся только на сто тридцать километров и растерял почти все стадо?

– Почему? – спросил я Птицына.

– Не знаю, – пожимал плечами Иван.

Я высказал ему свою догадку: все дело во внимании к животным. У нас даже на пятиминутных остановках в пути раскладывались дымокуры. На длительных стоянках олени никогда не привязывались. Вьюки распределялись соответственно силам животных. Для стоянок выбирались места с хорошим кормом.

– Так ли у вас, Ваня? Птицын опять пожимает плечами.

– Теперь ты объясни мне, зачем тебе понадобилось поднимать на вьюки весь лагерь и тащить его сюда?

– Поближе к лабазу.

– Чтобы, пожив здесь два дня, тронуться обратно?

– Получается так, – соглашается Птицын.

– Думать надо, Ваня!

Распаренный Птицын снова, – по инерции, что ли, – пожимает плечами. Да и то правда, страшно тяжело в жару да в комарье по-настоящему думать.

– Посмотри, Ваня, как у нас, – предлагает Лариса.

На ровной площадке среди деревьев дымят громадные дымокуры. Чтобы животные, жмущиеся к дыму, не загорались, как это случилось с оленем Радистом, над дымокурами из кольев устроены ограждения, очень похожие на конические остовы чумов. Ни один олень, даже Дикой, не привязан. У каждого оленя на шее кулуку. Животные делают что хотят: свободно бродят, идут к ручью, чтобы напиться, нет-нет, да и сощипнут пучок травы, а если комары начинают слишком досаждать, укрываются в дыму.

Алеша – образец самого заботливого и трогательно-ласкового отношения к измученным животным. Нередко можно видеть, как он обнимает какого-нибудь оленя за шею и начинает ему что-то шептать в чуткое, подрагивающее ухо. Может быть, просит потерпеть, может быть, обещает ветерок и прохладу?

У Ларисы тоже очень доброе сердце. Вместе с Алешей она принимает самое деятельное участие в уходе за животными. Несколько раз в день они берут палаточный тент и идут за ручей собирать мох для дымокуров. Каждый раз они нагружают тент такой горой сочно-зеленого влажного мха, что погнувшаяся парусина волочится по земле. Лариса растворяет марганцовку и помогает промывать раны на спинах оленей, натертые седлом.

– Не будет пособки, – говорит Захар, производя это слово, очевидно, от «пособить» и разумея помощь, облегчение.

– Будет пособка, – настаивает Лариса. Она до слез спорит с Захаром, который не желает признавать никаких лекарств, а предпочитает раны лечить золой или солью. Где тяжело, там и Лариса. Она лишь не может выдержать и уходит в сторону, когда Захар начинает ножом вырезать с живого оленя куски загнивающего мяса. Даже Захара нельзя в эти тяжелые дни упрекать в бездеятельности, только двигается он уж очень медленно, вразвалку, часто кряхтит и пьет много чаю.

Узнав, что на вершинах, которыми мы проходили, пасутся дикие олени, Захар сел на учега и поехал «диковать». Через несколько часов он вернулся и привез оленуху с теленком.

– Зачем олененка убил? – возмущалась Лариса.

– Шкурка хорошая, мягкая.

Мясо разделали, нарезали тонкими широкими ломтями, нанизали на палки и повесили вялиться. Алеша коптил мясо в дыму у костра. Мясо слегка прожаривалось, пропитывалось дымом и темнело. Его можно было есть без соли. Приготовленную таким способом оленину Алеша называл «копча», по-видимому от слова «коптить» или «копченое».

Очищенные от мяса кости Захар и Алеша разбивали тыльной стороной своих ножей и доставали мозг.

Ночью Птицын отправился обратно к своему лагерю искать оленей.

5 июля. Вот уже две недели, как не выпало ни капли дождя. Ручей, на котором стоит лагерь, мы назвали Тощим: на глазах убывает вода. Вчера вечером в воду поставили жестяную банку с совершенно растопившимся на жаре маслом, а сегодня утром банка уже стояла на сухом галечнике. Тощие струйки воды бегут между валунами, исчезают, просачиваясь сквозь наносы, снова появляются где-то ниже по течению. Невольно начинаешь опасаться: а что, если воды не хватит на время нашего вынужденного сиденья? Пришлось на ближнем участке ручья выделить место, откуда бралась питьевая вода, а ниже – место для мытья посуды, место для умывания.

Давно чувствовалась необходимость бани или, по крайней мере, хорошего купанья. В русле ручья Вася нашел достаточно просторную ямку с водой. Он не поленился, выкатил из ямки несколько валунов, – получился роскошный водоем, в котором можно было лежать вытянувшись. Решили баню не делать, а мыться на открытом воздухе, у водоема. Здесь дымокур впервые получил совсем новое назначение: дым был призван защищать от комаров голое человеческое тело.

Сегодня в середине дня температура воздуха в тени достигла 33 градусов. Очень душно. Где-то стороной проходят грозы. Находиться в палатке днем нет сил. Только полуголый Юра, грязный и разопревший, сидит у передатчика и безуспешно пытается наладить связь.

Уже давно мы не имеем никаких сведений об отряде Астаховой. Приближается срок, который мы с ней назначили для встречи в устье одно

одного правого притока Котуя. Но до места встречи остается около двухсот километров. Трудно сказать, когда мы придем туда и найдем ли там девушку?

Ночь не приносит прохлады. Прежде чем лечь спать, в палатку вносят маленький дымокур, устроенный на лопате или в консервной банке, и закрывают вход. Человек, занимающийся подготовкой палатки ко сну, ложится и засовывает голову в спальный мешок, чтобы не задохнуться. Дымокур дымит до тех пор, пока в палатке не становится темно. Тогда расстегивают вход, и два, а то и три человека, нещадно нахлестывая портянками и полотенцами, начинают выгонять комаров. Медленно выползает густой дым. Вместе с ним на свет вылетают и комары. Первое время в палатке тихо, только с внешней стороны о палаточную парусину, как мелкий дождь, бьются и стучат насекомые. Через несколько минут и в палатке опять слышится надоевшее комариное пенье. Это вылезли те, которые сумели выдержать атаку, схоронившись где-нибудь под спальными мешками и шкурами, устилающими пол. А к утру в палатку набивается комаров не меньше, чем их было вечером до выкуривания. Уже в пять-шесть часов утра в палатке жарко и душно, люди просыпаются потные и не отдохнувшие.

События последних дней заставляют ломать голову, как выйти из создавшегося тяжелого положения. По всему видно, что Птицыну не найти всех сбежавших оленей, – будет хорошо, если в общей сложности соберется десятка два. Надо будет поделить оставшихся животных между двумя отрядами. Десять оленей смогут поднять только половину отрядного имущества; значит, чтобы перевезти груз к новой стоянке, каждый раз животные должны будут совершать два рейса. От этой стоянки оба отряда опять должны разойтись в разные стороны, чтобы через полмесяца встретиться у озера Дюпкун. Для каждого аргиша я прочерчиваю на карте наикратчайший путь к озеру. Геологические же маршруты ломаной линией располагаются вдоль пути, намеченного для продвижения оленей. В пешие маршруты придется выходить на несколько дней; значит, надо подготовить соответствующее походное снаряжение. Первым долгом из парусины и ситца мы шьем легкий положок, который в три-четыре раза должен быть легче нашей запасной двухместной палатки.

7 июля. Олени тесно жмутся к дымокуру. Несмотря на меры предосторожности, – конусообразное ограждение из кольев, – у большинства животных подпалены бока. Наглотавшись дыма, они отходят от костров, храпят, подолгу чихают и начинают бродить. Бренча по камням своими полуобгоревшими кулуку, один за другим олени бредут по кругу, отфыркиваются, ступают куда попало, опять подходят к кострам и засовывают головы в дым.

Под лабазом, у жестяной печурки сидит Лариса и печет лепешки. Маленькая фигурка до колен закутана в тюль. Она облеплена комарами так, что синий ватник на ее плечах стал серым. Колышущаяся пленка насекомых шевелится на ее широкополой шляпе. Комары вьются над горячей печкой, садятся на нее. Вся свободная от сковородки поверхность печки густо усеяна комариными трупами.

Горячий воздух стал тяжелым и потерял свою прозрачность. Глубокие речные долины до самых водоразделов заполнены молочно-голубоватой мглой, даже на вершинах чувствуется запах дыма, – очевидно, где-то горит тайга. Совсем неподалеку проходят грозы. Мы видим темные влажные тучи и отвесные струи тяжелых дождей над соседней вершиной. Слышим совсем близкие раскаты громовых ударов и бесчисленные эхо, которые усиливают гул.

Сегодня в середине дня подул порывистый северный ветер и вмиг разметал комаров. Над нашей долинкой один за другим раздались могучие раскаты грома. Прогремело, упало несколько крупных дождевых капель, снова стихло, – и комаров стало еще больше.

Мы с Васей закончили шить положок. Он оказался очень легким и в свернутом виде умещался на самом дне рюкзака. От обычных палаток положок отличался еще своей плоской крышей и отсутствием входного разреза, – в положок нельзя входить, можно только вползать на животе, ныряя под край боковой стенки. Растянув положок между двумя молоденькими лиственницами, я забрался внутрь, чтобы убедиться, хорошо ли. Тщательно прижав полы стенок оленьей шкурой и камнями, убил с десяток комаров, въехавших на моей спине, улегся. И сразу же по ярко освещенной парусине положка заметались, запрыгали тени комаров.

Вдруг неподалеку прогрохотал гром. Комары мгновенно затихли, правда только на три-четыре секунды. Мне показалось, что это чисто случайное совпадение. Но раскаты грома становились все чаще и мощнее. С каждым ударом комары затаивались и прижимались к земле, очевидно готовясь спрятаться при первых каплях дождя.

К вечеру щедрый ливень обрушился и на нашу долину. Дождь шел только полчаса, а наш тощий ручей ожил. Стремительный мутный поток забурлил и понесся по камням, закрыл валуны, залил банку с маслом, унес чье-то белье, оставленное в маленькой лужице «освежаться».

8 июля. Пастухи Птицына нашли только одиннадцать оленей, среди них было семь из десяти животных, взятых Птицыным у Захара в мое отсутствие. Таким образом, на два отряда осталось двадцать три оленя: четыре принадлежали отряду Птицына и девятнадцать моему. Я познакомил молодого геолога с планом дальнейшего продвижения, добавил ему шесть оленей и строго наказал быть к животным внимательным.

Свой аргиш я поручил вести Баранову и Ларисе, а сам с Васей нагрузил рюкзаки всем необходимым и вышел в пеший шестидесятикилометровый маршрут.