Антология экспедиционного очерка

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

Глазами исследователя 

Несколько часов надо затратить, чтобы подняться на ближайший водораздел. Здесь прохладнее, легче дышать и думать. Бескрайная картина широких плоских вершин, черные ступени базальтовых обрывов и особенная горная тишина настраивают на сосредоточенные размышления о грандиозных явлениях, происходивших здесь на протяжении долгой геологической истории.

Далеко внизу остались обнажения пермских песчаников и сланцев с прослоями угля. Эти отложения относятся к континентальным; они образовывались на континенте, где было много рек и озер. В пермский период на территории современных Путоран, по берегам рек и озер росла пышная растительность; она и дала начало прослойкам и пластам угля. Среди углей и особенно на тонких плитках глинистых сланцев часто сохраняются отпечатки листвы пермской растительности. Особенно красивы вайи папоротников и узкие листья кордаитовых; они достигают длины двадцати пяти сантиметров и украшены множеством нежных продольных жилок. Песчаники очень часто имеют косую слоистость, – этот признак указывает на то, что пески, из которых возникла порода, отлагались реками в их дельтах. На болотистых лесных участках скапливались толщи отмершей растительности; с течением времени они обратились в пласты угля. И в эту далекую эпоху реки часто меняли свои русла; своими отложениями они засыпали широкие скопления древесных остатков, заполняли песком и глиной водоемы, на дне которых уже успели отложиться мергели, доломиты или гипсы.

К концу пермского периода геологическая история ознаменовалась образованием в земной коре глубоких расколов, предвестников грандиозных вулканических явлений. Еще продолжали течь реки, по-прежнему шумели листвой пышные деревья, но солнечный свет все чаще и чаще стал застилаться тучами горячего пепла, выбрасываемого из трещин. Пепел распространялся на громадные площади и погребал все, на что падал. Гибли леса, засыпались озера и лагуны, реки с трудом пробивались сквозь мощные наносы пепла, который в некоторых местах образовывал чехол до нескольких десятков метров толщины.

Земная кора продолжала разбиваться гигантскими трещинами, но теперь из больших глубин по ним начала подниматься базальтовая магма. Лавы разливались по всей округе, как вода, следуя малейшему уклону местности, и медленно застывали. Возникали новые трещины. Новая фаза вулканизма часто начиналась мощными взрывами, которые выносили на земную поверхность массу пепла. Тончайший пепел распространялся на широкие площади и образовывал то мощные накопления, то совсем тонкие прослойки. Взрыв нередко захватывал со стенок трещин обломки породы, увлекал с глубин магму, которая в воздухе успевала остыть и затвердеть, чтобы упасть на землю в виде бомбы. За взрывом следовало излияние. Лавы всегда насыщены газами, которые начинают улетучиваться, едва лава достигла земной поверхности. Вырываясь из лавы, газы часто оставляют многочисленные пустоты, которые придают породе пузыристую или шлаковую структуру. В остывающем лавовом покрове начинают циркулировать горячие воды и водяные пары, насыщенные различными соединениями; из них-то и выпадают минералы, которые заполняют в лавах пустоты. Такими минералами чаще всего бывают кальцит, опал, халцедон и лучистый цеолит. Пустоты, заполненные минералами, называются миндалинами, а вся порода в целом – миндалекаменной, или мандельштейном.

Мощность лавовой толщи в центральной части Путорана достигает полутора тысяч метров. Там, где склоны гор хорошо обнажены, можно насчитать до сорока и более лавовых покровов, наслаивающихся один на другой. Лавы, по-видимому, часто изливались на еще не остывшую поверхность предыдущего покрова, о чем можно судить по структуре породы. Известно, что изверженная горная порода приобретает кристаллическую структуру лишь в условиях медленного остывания. Наоборот, быстро остывающая магма образует нераскристаллизованные, так называемые стекловатые породы.

Примером стекловатой породы может служить гиалобазальт или афанитовый базальт – плотная, звенящая при ударе молотком порода почти черного цвета. Даже под микроскопом в такой породе невозможно увидеть кристаллов, в темной массе – стекле – как бы плавают отдельные кристаллиты, зародыши кристаллов. Покровам, слагающим Путораны, присуща кристаллическая структура. Друг от друга покровы отделены пористыми базальтами, мандельштейнами и прослоями туфов. Перерывы между излияниями лав были небольшими. Но среди множества однообразных покровов выделяются иногда горизонты афанитовых базальтов. Такая порода могла образоваться лишь в условиях быстрого остывания. Значит, мы должны сделать предположение, что покровы афанитовых базальтов долго не перекрывались новыми лавами и что они знаменуют собою периоды длительного перерыва в вулканической деятельности.

В начале мезозойской эпохи – в триасовый период – излияния лав прекратились. Начиная с триаса, Путораны уже не заливались морем, наоборот, началось их медленное поднятие. На севере – на территории современной Таймырской низменности – и к западу от Енисея расстилалось широкое море, где в юрский и меловой периоды происходило накопление отложений. А северо-западная часть Сибирского плоскогорья все продолжала подниматься.

Если бы не реки, здесь не было бы и гор. Эта текучая вода, тысячелетиями вгрызающаяся в камни, расчленила широкое плоскогорье и образовала высокие водоразделы. Ледники углубили и расширили речные долины.

К исходу третьего дня мы поднялись на перевал к верховьям Амнундакты, где остановились, чтобы отдохнуть и осмотреть местность. Во все стороны от нас громоздились широкие и плоские горы. Бурые безлесные вершины ступенями снижались к речным долинам. Здесь господствовали большие высоты и деревья росли только внизу, по берегам ручьев.

Мы всматривались вниз, где, по всем расчетам, должен был остановиться наш аргиш. Не так-то легко с расстояния в полтора-два километра рассмотреть две маленькие палатки и пасущихся у реки оленей! И бинокль нам не помог, и мы, не увидев даже дымка этой необходимой детали таежного лагеря, начали спускаться к реке, решив, что аргиш ушел за перевал к следующей реке. Давно уже гудели ноги, ныли плечи, и мы мечтали об отдыхе у костра, о купанье под защитой дымокура. С половины склона мы заметили тусклую голубую ленточку. Чуть колышась, она выползала из-за деревьев и сразу же таяла в горячем и неподвижном воздухе. Дымок!

Давно наш лагерь не стоял на таком хорошем месте. Высокий галечниковый берег круто обрывался к шумному ручью. Молодой лиственничный лесок протягивался вдоль ручья и дышал на нас своим чистым смолистым дыханием. Откуда-то с верховьев ручья тянул слабый ветерок. Олени спокойно паслись, заходили в воду, пили, снова выходили на берег и, что редко случалось за последние дни, могли лежать и отдыхать. Комаров почти не было, и мы смогли неторопливо, с применением мыла и мочалки вымыться, а затем и выкупаться.

За чаем Баранов сообщил, что половину груза он уже успел переправить по другую сторону очередного перевала. Из тринадцати оленей работали только десять, трое заболели: у двоих животных седлами были натерты раны, а третий сильно хромал. Дальше Юра рассказал, что Алеша нашел в себе силы, чтобы отказаться от привычки ездить. Маленький пастух, несмотря на то, что он был «человеком с Ессея», не привыкшим ходить, отдал своего серого учега под груз.

– Своими ногами хочу на Дюпкун прийти, – заявил Алеша, – оленчика больно жалко.

Мы сидели у костра, обменивались впечатлениями последних дней, пили чай и не сразу заметили, что Захар седлает своего учега.

– Куда? – спросил я.

– Диковать.

Узнав от Юры с Алешей, недавно вернувшихся из-за перевала, что там бродит дикий олень, Захар вздумал верхом ехать на охоту. Олени устали, а сейчас они так тихо и мирно бродили у свежего ручья, паслись и по-настоящему отдыхали, что жаль было даже одного заставлять нести на себе грузного Захара за перевал.

– Захар Капитонович, – сказал я, – олени должны отдыхать. А охотиться можно и пешком.

Захар обиженно заговорил о том, что не я, а он оставлял в колхозе расписку на оленей, а значит, может поступать так, как ему надо. Я твердо настаивал на своем, объясняя, что колхоз оленей дал не Захару, а экспедиции. Захар долго молчал, молча выдирал с боков своего линяющего учега горсти шерсти и запихивал ее в щель распоровшегося седла, потом снова заговорил о расписке, которую он писал в колхозе, о том, что у него плохо ходят ноги. Я еще раз повторил, что ехать на охоту на учеге не разрешаю.

Захар оттолкнул от себя оленя и пошел за перевал пешком.

– Правильно делал, – сказал Алеша мне, – у Захара совсем сердца нет.

Беседуя, мы принялись разбирать образцы. Лариса стала рассказывать о явлении, которое ее сильно поразило. Вчера, когда аргиш подошел к ручью, каменистое русло его было совсем сухим. Девушка с трудом нашла среди валунов ямку, откуда кружкой начерпала воду в кастрюлю и чайник. Едва пообедали, хлынул грозовой ливень. Дождь шел не больше часа, и воды в ручье вначале прибавилось мало, она скопилась лишь в понижениях и ямках среди валунов. Еще спустя час Лариса услыхала шум и вышла из палатки. С верховьев ручья мчалась вода. Она катилась стремительной и шумной волной, перекрывала валуны, пенилась, плескалась.

– Почему так, – спросила Лариса, – точно в горах где-то открыли плотину?

Размышляя, мы пришли к такому выводу. Наш ручеек протекал по глубокой и довольно широкой долине, дно и склоны которой были сложены ледниковым материалом: валунами, галечниками и песками. На небольшой глубине залегала вечная мерзлота, являющаяся здесь водонепроницаемым слоем. Значит, запасы воды, которые питали ручей, скапливались только в верхнем слое моренных отложений. Ручей иссяк тогда, когда кончились запасы воды в рыхлых ледниковых наносах. Прошел ливень. Он напитал водою валунные галечники, насытил их до такой степени, что они уже не могли больше принять ни одной капли. После этого вода одновременно и дружно начала из наносов поступать в русла многочисленных ручейков, которые выше нашего лагеря впадали в ручей. Десятки струек воды, соединившись в русле главного ручья, с шумом побежали вниз. Вот как мало времени – всего только час – потребовалось живой воде на то, чтобы совершить свой путь среди галечников и вырваться на простор открытого русла!

– Приготовимся к промывке? – спросил Вася и, не дожидаясь ответа, сунул в воду лоток, который за время нашего похода в горах успел рассохнуться.

Солнце скрылось за горами, когда с охоты вернулся Захар. Он убил дикого оленя и оставил его за перевалом, куда утром должен был переехать наш лагерь.

– Как ноги? – спросил я.

– Ничво, – отвечал довольный охотой Захар, – мало-мало ходят.

Всю светлую ночь где-то в стороне грохотали раскаты грома, а над нашей долинкой было тихо, и ни одна капля дождя не упала в долину Амнундакты. Утром мы вышли к ручью умываться, но русло опять было сухим. Среди камней лежал лоток. Заботливо прижатый небольшим валуном, он хранил немного воды, которую Вася выплеснул себе на лицо.

– Умылись, – сказал он, – а чем будем промывать?

Аргиш стал собираться к выходу за перевал. Лариса повела меня вниз по ручью, чтобы показать другое поразившее ее явление. Мы прошли около пяти километров, и перед нами раскинулось широкое поле льда. Среди зеленеющих склонов долины, рядом с теплыми скалами и успевшими нагреться валунами, в горячий июльский день нельзя было и придумать ничего другого, что поражало бы своею контрастностью так, как поразил нас вид льда. Это была наледь – явление, широко распространенное на севере Сибири. Пласт льда мощностью до пяти метров занимал самый пониженный участок долины, имел ширину не менее четырехсот метров и протягивался вниз по течению почти на километр. С окраин ледяное поле было разбито трещинами и представляло собою нагромождение обтаявших ледяных глыб. На поверхности наледи скопились широкие лужи прозрачной воды, текли ручейки. Там, где наледь соприкасалась со склонами долины, из-подо льда торчали старые стволы лиственниц.

Ручей пропилил лед до основания. По каменному руслу ручья мы вошли в узкий коридор, стены которого были образованы обрывами тающего льда. С обрывов сочились тонкие струйки воды, падали тысячи капель и наполняли коридор непрекращающимся журчаньем и звоном. Лед успел растрескаться, из трещин тоже вырывалась вода, и русло ручья с каждым шагом становилось шире и полноводнее. В некоторых местах над узким ледяным каньоном нависали мосты и арки.

Края обрывов и промоин, мосты и арки светились спокойным голубоватым светом. Лед не был однородным.

Он состоял из множества слоев, где плотный голубой лед чередовался с белым, более рыхлым. Голубой лед раскалывался на тонкие вертикальные пластины и шестики, а белый очень походил на глетчерный, он был зернистым.

Как же возникла наледь? По одной из промоин мы снова поднялись на поверхность ледяного поля и осмотрелись. Долина в этом месте была гораздо уже, почти вплотную к наледи подходили скалы. Значит, и мощность рыхлых наносов здесь была гораздо меньше, чем в верховьях долины. Зимою, когда горные ручьи промерзают до дна, грунтовые воды стекают через наносы. На узком участке долины грунтовые воды испытывают стеснение и пробиваются вверх, к земной поверхности. Вода течет до тех пор, пока не ослабнет напор водяных масс, движущихся с верховьев долины. Широко разлившись, вода замерзает. На образовавшийся лед выпадает снег. Снова, не имея иного пути, воды пробиваются вверх, изливаются, фонтанируют, перекрывают пласт снега. На протяжении всей зимы растет и наслаивается наледь. Каждый голубой слой льда соответствует излиянию наледной воды, а прослои зернистого – снегопаду.

Некоторые наледи живут меньше года, к концу лета лед тает, но зимою на этом же месте обычно образуется новая наледь. Бывают наледи многолетние; к ним, по-видимому, принадлежала и наша. В пользу этого предположения свидетельствовали стволы лиственниц, которые возвышались над льдом вдоль окраин наледи. Они давно засохли, а многие были сломаны ветрами. Очевидно, основание этих деревьев уже много лет не освобождалось из-подо льда, поэтому-то деревья и погибли.

На самом краю наледи Лариса увидала несколько молоденьких лиственниц, которые весело зеленели, несмотря на то, что находились во льду. Мы пробили вокруг стволиков лед, он был очень тонким и дня через три-четыре должен был растаять совсем. По-видимому, самый край наледи таял до основания ежегодно. Я припомнил, что даурская лиственница – очень холодостойкая порода и часто покрывается хвоей еще при сплошном снеговом покрове или даже когда ее ствол закован льдом.

 

Путь к Дюпкуну

 

Солнце уже стояло на северо-западе, когда мы перевалили через водораздел и стали спускаться в долину, куда перевезли лагерь.

– Есть ли на новой стоянке вода? – спросила Лариса.

Далеко внизу мы увидели тонкий, слабо колышущийся столбик дыма и направились к нему. По дну долины извилистой серой линией обозначалось русло ручья. Была там вода или русло успело высохнуть – с расстояния в четыре-пять километров даже с помощью бинокля рассмотреть было невозможно. Склон, по которому мы спускались, до самого ручья был безлесным; реденький лесок узкой полоской темнел на самом дне долины. Скоро наши ноги стали увязать во влажных щебнистых суглинках, которыми с поверхности был закрыт склон. Чем ниже мы спускались, тем более влажными становились суглинки. Еще ниже из них начинали сочиться тонкие струйки воды. Как удачно, что в этой долине морена состоит не из галечника, а из суглинков, которые отдают воду хоть и в меньшем количестве, но зато в течение более длительного времени!

Действительно, ручей был полон прохладной воды. На большом валуне дымился костерок, – дымокур, – рядом с ним полоскался Вася. Неподалеку от ручья, среди редких лиственниц, уже стояли палатки. В стороне бродили олени. Над костром в большом ведре варилась оленина. Подвешенные к палке коптились тонкие ломти уже потемневшего мяса.

Было жарко и душно. За обедом все, кроме Юры, ограничились небольшим куском мяса с лепешкой и принялись за чай. Только Юра не мог оторваться и продолжал есть, хоть его и предупредили, что после большого перерыва свежее мясо следует есть понемногу.

13 июля. До следующей стоянки, где можно найти и воду и дрова, около восемнадцати километров. Истощенным и усталым оленям не под силу пройти это расстояние, а потом в тот же день вернуться к старой стоянке. Поэтому с первой половиной груза аргиш вышел только до перевала, чтобы там разгрузиться, вернуться обратно к лагерю, отдохнуть и на следующий день выйти снова. Из этой поездки Баранов вернулся мрачным и неразговорчивым.

В палатке радист бросился на спальный мешок, долго корчился, потом тоном обреченного заявил, что у него аппендицит и, – он это чувствует, – скоро умрет.

Я не на шутку встревожился, потому что не знал, как больному помочь, о вызове же самолета нельзя было и думать, – поблизости не было удобной посадочной площадки. Пришлось прикрикнуть на Баранова, чтобы он не выдумывал глупостей, а спокойно лежал и ждал.

– Чего? – страдальчески, сквозь зубы промычал.

– Выздоровления.

Я отошел от больного. Мне стало не по себе: было боязно за здоровье человека, было стыдно за свой крик, который вряд ли мог помочь. Перед самым сном мне вдруг подумалось: а что, если причина всех страданий заключается в громадном количестве мяса, которое и накануне и сегодня утром съел Юра? Посоветовавшись с Ларисой, мы заставили больного глотать желудочные таблетки. Юра с сомнением помотал головой, но не стал противиться.

14 июля. С раннего утра такая жара, что мы уже успели облиться потом за завтраком. Юра все еще мрачен, но перестал охать.

Вася берет лоток и уходит вниз по ручью. Лариса выйдет вместе с аргишем и будет сопровождать больного. Мне нужно сегодня побывать в верховьях нашего ручья, подняться на водораздел, по вершинам пройти до перевала, через который пойдет аргиш, а потом спуститься вниз – на дымок. Это составляет, по меньшей мере, тридцать пять, а то и сорок километров. Заботливая Лариса опускает на дно моего рюкзака лепешку, большой кусок мяса, а в белом мешочке из-под образцов сахар и чай. Потом она берет топор, колет дрова.

Как-то Захар мне рассказывал, что эвенки и якуты, отправляясь пасти стадо в горную тундру, берут с собою дрова. Теперь, когда мне все чаще приходилось ходить в далекие маршруты в горы, я вспомнил об этом и подумал: а не последовать ли примеру пастухов? Я взял большую банку из-под консервированных фруктов, – в ней долгое время возили закваску для лепешек, – приделал к ней дужку: получился легкий походный котелок. Лариса наколола мне целую охапку дров, – так много, что даже Захар засмеялся. Я опустил в рюкзак только два тонких, сухих и мелко расколотых поленца.

Когда мой маршрут перевалил за половину, было около трех часов дня, а я уже поднялся на водораздел. Хотелось есть, но еще больше хотелось выпить кружку горячего крепкого чаю. Между глыбами диабаза по ярко-зеленому плотному мху струился ручеек. Здесь, на большой высоте веял свежий ветерок, и свой крохотный костерок я разложил под прикрытием скалы. Через пятнадцать минут вода в котелке, – он был подвешен на рукоятку молотка, воткнутую в щель среди камней, – закипела. На приготовление чая ушла только половина дров – одно поленце. После двух кружек чаю и маленького отдыха сил и бодрости прибавилось столько, что я даже поднялся на стоявшую в стороне вершину, которую до своего привала намеревался пройти лишь у подножия.

В направлении на северо-запад все выше и выше вздымались горы, а долины, разделяющие их, становились все более глубокими. Далеко позади осталась верхняя граница леса, проходившая здесь на высоте около семисот метров. Речные долины были совсем открытыми, они просматривались на десятки километров. Обращала на себя внимание форма долин. Почти все долины без исключения имели корытообразную, троговую форму, присущую только тем долинам, по которым в свое время двигались ледники. Но не только форма долины говорила о древнем оледенении. Еще более убедительным доказательством двигавшихся по долинам ледников были моренные отложения, выстилавшие дно и склоны долин. Ручьи уже успели врезаться в морену на значительную глубину. Иногда можно было видеть десяти- и пятнадцатиметровые речные обрывы, в которых обнажались окатанные и полуокатанные глыбы до двух метров в поперечнике, округлые валуны и угловатая щебенка, песок, галечник и глина.

Многие троговые долины в своих верховьях замыкались цирками – крутыми подковообразными склонами; между ними располагалась более или менее широкая и открытая в сторону реки чаша, вместилище фирна, который питал ледник. Мрачные скалистые стены цирка поднимаются на высоту нескольких десятков метров; у их подножия еще в июле и даже в августе можно видеть пятна нерастаявшего снега. От них и начинаются ручейки.

Вопрос о долинном оледенении севера Сибири был решен давно, неясно оставалось только, существовало ли здесь и покровное оледенение. Было много противников этого утверждения; они заявляли, что покровное оледенение существовать не могло вследствие континентальности климата, одной из характерных особенностей которого является небольшое количество осадков.

Наши наблюдения говорили в пользу покровного оледенения.

На многих плоских вершинах найдены остатки морены покровного оледенения, чаще всего это валуны. Среди них встречаются окатанные обломки пород, чуждых Путоранам. Некоторые из них, по-видимому, совершили свой путь, начав его на Таймырском полуострове, в горах Бырранга, которые в эпоху максимального оледенения были более высокими и поэтому являлись центром сибирского оледенения.

Давно уже где-то на западе гремел гром. Все порывистее и свежее становился ветер. Комары попрятались среди россыпей, можно было идти с открытым лицом. Совсем близко надвинулись сине-серые тучи. Они плыли очень низко, над самыми вершинами, но дождь все не шел, только иногда падали тяжелые и редкие капли.

Подходя к перевалу, издалека я заметил болтающуюся на ветру белую тряпку. На молоденькой лиственнице, одиноко росшей здесь, – тонкий стволик ее был обглодан диким оленем, – развевалось полотенце. Чуть пониже полотенца марлевым бинтом к стволику была привязана записка.

«Переваливаем, – писала Лариса, – будем продвигаться вниз до дров и воды». Я снял полотенце и тронулся дальше. Через два километра начали попадаться отдельные деревца. На одном из них, – оно было много выше человеческого роста, и Лариса, видимо, помучилась, пригибая его вершину, – снова белел кусок марли, которым была прибинтована вторая записка. «Дрова есть, – сообщала Лариса, – воды нет. Двигаемся дальше, до воды».

Аргиш остановился у самой речки на сухом валунном берегу, где между лиственницами рос мох. Он был такой необычайной густоты и плотности, что Алеша сдирал его широкими, похожими на косматый войлок пластами.

– Шкура сохатый! – кричал Алеша и подтаскивал пласты мха к дымокуру.

15 июля. Грозный ливень над нашей долиной разразился только к вечеру. Он был кратковременным, но сильным. Постепенно затихая, к ночи он перешел в моросящий дождь. Ночь была очень холодной, и я, уснув под одеялом, должен был к утру забраться в спальный мешок. С утра, не переставая, дул холодный северный ветер. Было непривычно без комаров и без накомарника.

Большая палатка была поставлена входом на север. Печная труба, выходившая через переднюю стенку, теперь оказалась под ветром. Печь задувалась, из дверцы сочился дым, иногда вырывалось пламя. Для защиты от ветра мы натянули против трубы широкий кусок парусины.

Во второй половине дня стихло, небо прояснилось, стало теплее, снова появились тучи комаров.

Поздним вечером, когда солнце ушло за горы, опять стало прохладно, и комары почти все исчезли. В палатке продолжали подтапливать печь. Проходя мимо тента, которым была защищена печная труба, я заметил, что парусина густо усеяна насекомыми. Вместо того чтобы от холода прятаться у земли, комары сидели на тенте, слегка обогреваемом теплом, выходящим из печной трубы. Комары сидели спокойно, без движения, и даже никак не реагировали на проходящих мимо людей. Чем объяснить такую апатию? Я наклонился, чтобы присмотреться к ним, и ужаснулся. Все комары, – а их сидело тысячи, – были раздувшимися от выпитой крови.

Алеша покраснел от негодования.

– Моих оленчиков кушал! – вскричал он и начал давить комаров. Парусина вмиг стала пестрой от капелек крови.

16 июля. Сегодня утром и днем комаров удивительно мало. Прав был Захар, когда говорил, что пройдет двадцать дней и комары начнут исчезать. А появились они в массе 25 июня.

18 июля. За последние два дня аргиш совершил большой переход по горам. Олени очень плохи, они сильно истощали и утомились. У большинства животных стерты спины.

Мы торопимся к озеру Дюпкун, где должны встретиться с отрядом Птицына. Все тревожнее становится за третий отряд, работающий по правобережью Котуя. В последние сроки связи мы не слышали голоса Астаховой. Чего только не передумаешь, когда эфир безмолвствует!

До Дюпкуна оставалось два перехода. На полпути к озеру мы должны пересечь большую реку Дальдин.

Я долго сидел над картой, соображая, в каком месте лучше всего пересекать реку, чтобы можно было перейти вброд, не строя плота. Таким местом мне показалась крутая и широкая излучина реки, находившаяся как раз против вершины, у подножия которой располагался наш лагерь. Мы стали готовиться к выходу. Чтобы хоть немного уменьшить вес вьюков наиболее слабых оленей, я решил, что и во второй рейс должны грузить не девять, как это делали до сих пор, а всех десятерых рабочих животных, включая и учега Захара. Захар обиженным голосом заявил, что он не может ходить, и опять сослался на болезнь ног.

– Что у тебя с ногами? Покажи!

Захар молча покончил с вьючкой, сел на сухой шуршащий лишайник и положил руку на колено. Пальцами, все еще дрожащими от обиды, он подвигал коленную чашечку.

– Вот, – сказал он, – неладно. Туда ходит, сюда ходит, – болит нога.

Я сел рядом, подвигал из стороны в сторону чашечку на своем колене и сказал, что это не болезнь, что так у всех людей. Тогда Захар скинул с ноги сапог, завернул штанину и показал мне три темных пятна. Это были старые, уже заживающие фурункулы.

– И это не страшно. Ведь ты с ними ходил на охоту. А сегодня надо пройти только десять километров.

Захар ничего не ответил, обулся, выкурил еще одну трубку и связал оленей в две коротенькие цепочки: одну отдал Алеше, другую повел сам. Поднимаясь вверх по склону, выше границы леса, он много говорил, обращаясь к Алеше, – по-видимому, жаловался и возмущался.

День был жаркий, цепочки едва плелись.

– Было бы гораздо разумнее пройти побыстрее и раньше стать на отдых, – предложил я оленегонам.

Захар ничего не ответил, зато Алеша заявил, что идти быстрее они не могут. Я предложил Юре взять поводок из рук Захара, а Васе вести цепочку Алеши.

Опираясь обеими руками о палку, раскачиваясь из стороны в сторону и спотыкаясь, полусогнувшись, шел Захар. Алеша шагал бодро, и было видно по всей его легкой фигурке, как тяжело ему примеривать свой шаг к медленному продвижению бригадира. Они стали от нас отставать и скоро, спустившись в широкую ложбину, преграждавшую путь, скрылись с наших глаз. Я некоторое время сомневался: хорошо поступил или плохо? Но скоро начался спуск в долину, и сомнения пришлось забыть.

Мы вступили в лес. Здесь был застой горячего и душного воздуха. Хвоя успела стать жесткой и потеряла свой тонкий аромат. Чем ниже мы спускались, тем жарче становилось, с каждым шагом прибавлялось комаров. Спуск был крутым, вьюки сползали оленям на шею. Мы часто останавливались, поправляли седла, затягивали ослабевшие подпруги. Ближе к реке чаща молодых лиственниц и ольхи местами была такой густой, что приходилось снова задерживаться и искать проход. Уже недалеко от реки я остановился, чтобы обождать отставших оленей. Меня нагнала Лариса.

– Двигаются? – спросил я.

– Двигаются. Алеша догнал нас.

– И что же?

– Подошел ко мне, посмотрел как-то выжидающе, потом спрашивает: «Почему не кричишь, Лариса, почему не ругаешься?» Я иду и молчу. Тогда Алеша стал просить у Юры свою связку оленей. Юра не дал, говорит: «Начальник приказал вести мне». Алеша стал просить у Васи. Вася для приличия поломался, но дал.

– Обрадовался?

– Еще как! Весь просиял! Говорит: «У меня сердце есть, не буду больше Захара слушаться».

Скоро мы вышли к широкой реке, и очень удачно: по мелкому перекату, не поднимая голенищ, переправились через Дальдин.

Недалеко от переправы, на невысокой терраске мы и остановились. Бережок зарос тальниковым кустарником. Среди тальника были кучи нагроможденного плавникового леса и хвороста. Уже по одному тому, что стволы деревьев были почти свежие, еще не успевшие высохнуть, можно было догадываться, – все это принесено на терраску нынешними полыми водами Дальдина.

Следы высокого стояния воды запечатлелись и на тальнике: гибкие прутики кустарника были облечены как бы в тонкий суглинистый кожух. Мы подивились: ведь высота террасы над теперешним уровнем воды была не меньше трех метров, – значит, во время половодья река заливает даже кусты, поднимаясь на пять, а то и шесть метров.

От реки вглубь террасы отходил маленький узкий заливчик – старица. В воде стояли неподвижные, лениво пошевеливающие плавниками тени щук; с одного места я насчитал шесть рыб. Сначала в них стреляли из малокалиберной винтовки, но неудачно. Потом Юра забросил блесну и одну за другой вытащил пару больших рыбин, а третья, сорвав крючок, ушла. Скоро на костре сварилась жирная, ароматная уха. Мы только расположились вокруг стола, – положенного на бок посудного ящика, – как подошел Захар. Он ничего не сказал, пнул ногою жавшегося к столу Белого и с аппетитом принялся за еду.

Мы давно не видали столько воды, сколько было ее в Дальдине. Река протекала перед палатками бесшумной, но мощной струей, чтобы чуть ниже прорваться через диабазовые скалы порога и снова выйти к широкому Котую. До нас доносился шум порога. Мы отчетливо слыхали и звонкий плеск воды на перекате, по которому недавно переправлялись. Мы полоскались в реке безустали. Оленегоны долго сидели на берегу, смотрели на нас, потом тоже разделись и первый раз за лето вошли в воду. Захар не умел плавать. Войдя в реку по пояс, он долго плескался, несколько раз намыливался и окунался, что-то кричал плававшему на другой берег Алеше, громко смеялся и вышел, наконец, к вечернему чаю чистый, свежий и разговорчивый, точно река вместе с хлопьями грязной пены унесла его озлобление и обиду.

 

Первые встречи

 

19 июля. Сегодня рано утром Юра с Алешей отправились за остатками груза. Захар остался стеречь больных оленей, Вася с лотком пошел вверх по реке, а мы с Ларисой занялись исследованием береговых обнажений. День был жаркий и душный, где-то в горах гремел гром; стороной, едва видные из-за вершин, ползли грозовые тучи. Изредка – и только на минуту-другую – начинал тянуть ветерок, потом снова становилось тихо.

К трем часам дня вернулся аргиш. Оленей развьючили, на шею каждому привязали кулуку и отпустили пастись. К этому времени комаров появилось так много, что животные обезумели. Цепляясь кулуку за кустарник, они бегали по берегу, неровно и тяжело дышали, отфыркивались, чихали.

Алеша взял топор и похлопал себя по карману, есть ли спички.

– Пойду дерево топить, – сказал он, – ветер буду делать.

Недалеко от реки, на опушке леса стояла лиственница. Среди других деревьев она выделялась тем, что почти не имела ветвей. Вершина же лиственницы была образована мелкими веточками такой необычайной густоты, что сквозь них даже не просвечивало солнце. Верхушка имела шарообразную форму и издалека казалась черной.

– Орутах, – назвал это дерево Захар, внимательно наблюдавший за Алешей.

Раздались частые удары топора, Алеша торопился старым дедовским способом облегчить страдания животных. Дерево рухнуло. Алеша подбежал к темному шару орутаха, встал на колени, зажег спичку. Поднялась голубая ленточка дыма. Сначала она ползла прямо вверх, потом ее круто прижало к земле, – ленточку разорвало в клочья. Подул ветер. Это было такое необычное совпадение, что все приумолкли.

Алеша пробыл около срубленного дерева, пока не сгорел весь орутах. Он вернулся к палаткам довольный и сияющий и рассказал, что таким способом пользуются «старинные люди», чтобы вызвать ветер.

Комары исчезли, попрятались в траве, среди кустарника. Олени остановились, отдышались, начали срывать с тальника молодые побеги.

Прошло не больше четверти часа, и ветер стих.

– Надо еще топить, – сказал Захар.

Алеша осмотрелся вокруг, нигде поблизости орутаха не было видно. Молодой пастух махнул рукой, – видно, и сам мало верил в силу этого шаманского приема.

20 июля. Остался последний переход к озеру Дюпкун. На этот раз мы с первым рейсом отправляли рацию, надо было во что бы то ни стало связаться с Астаховой. Захар даже не спросил, пешком ему идти или ехать, – он молча и быстро нагрузил на своего учега самый тяжелый вьюк с образцами.

До самого перевала нам выдался хороший и удобный путь. Мы поднимались по пологому склону с редким и светлым лиственничным лесом. Ноги слегка погружались в шуршащий, сухой, как порох, лишайник. Сухость была так велика, что покров лишайника был разбит ветвящимися трещинами.

Мы ожидали, что стоит подняться на перевал, как сразу увидим Дюпкун. Но перед нами стояла сплошная стена леса. Ведя за собой аргиш, я часто менял направление: то надо было обойти каменистую россыпь, где олени могли сломать ноги, то следовало уклониться в сторону, потому что путь пересекал глубокий ручей. Широкие ложбины, которыми обычно замыкаются вершины мелких ручьев, заросли такой чащей высоких ольховых кустов, что приходилось останавливаться и прорубать просеки.

Озеро открылось внезапно, когда вышли к самому берегу. Оно было нешироким, – всего два с половиной – три километра. Хорошо было видно, как горы противоположного берега тяжелыми ступенчатыми мысами сходили к самой воде. Зато северного и южного берегов мы не видели, – озеро протягивалось в длину почти на тридцать километров. Зеленовато-желтая вода накатывалась на узкую полоску песчаного пляжа, по которому продвигался аргиш. Горизонт заволокло тучами, было ветрено и прохладно, все комары остались в лесу.

Прошло два месяца с того дня, когда мы с Птицыным устраивали здесь лабазы. Трудно узнать берега, потому что упорная память все еще хранит картину снежной пелены озерного льда, редкие темные выступы скал и совершенно голые стволы деревьев.

Аргиш подошел к первому мысу, но лабаза здесь не было. Мы прошли к следующему выступу берега, обогнули его и сразу увидали три ствола, спиленные на высоте двух с половиной метров, а на помосте лабаз, укутанный толем.

Пока мы с Васей и Ларисой устанавливали палатку, Юра вырубил высокую лиственничную мачту и, как всегда не прося ничьей помощи, один приволок ее на берег озера. Свежие порывы ветра, как крутые волны, шли вдоль берега, и нам впятером стоило больших трудов поднять мачту и укрепить ее оттяжки. Зажав зубами другой конец антенны, Юра вскарабкался на ближнее дерево и закрепил провод на самой вершине раскачивающейся лиственницы.

В условленное время мы стали вызывать Астахову. Ее рация не отвечала. Нам удалось связаться с базой, откуда передали, что Астахова потеряла всех оленей и уже давно работает без всякого транспорта. От нее отделилась маленькая, в три человека, группа коллектора Зубовой. Самолет вывез этих людей к северу от озера Дюпкун на один из его притоков и оставил там вместе с двумя клиперботами, один из которых был адресован нам.

Мы долго сидели, размышляя, как можно помочь Астаховой. Получалось, что мы не в силах предпринять что-нибудь, так как никто не знал самого главного, – где находилась сейчас Клавдия Георгиевна. Надо было искать группу Зубовой, которая, по-видимому, должна была хоть что-нибудь знать о судьбе девушки. Кроме всего, надо было ждать отряд Птицына, встреча с которым была назначена у лабаза на Дюпкуне.

Я вышел из палатки и стал осматривать оленей. Они выглядели очень плохо, были худы, у всех проступили ребра. Животные линяли, их бока и спины еще не успели полностью очиститься от старой шерсти, она торчала клочьями и придавала оленям еще более жалкий и потрепанный вид. У светло-серого оленя, на которого всегда вьючили муку, был обожжен рог. Кожа с мягким ворсом бархатистых волосков слезла, обнажилась еще не окрепшая кость. Белый олень, на которого уже давно ничего не грузили, сильно хромал. Он ничего не ел и больше лежал, чем стоял.

– Однако, ходить не будет, работать не будет. Если не ест, помирать будет, – решил Захар.

Мы с Ларисой не поверили.

– Посмотри, – попросил Захар.

Мы наклонились к ногам лежащего оленя. Сразу же выше копыт начиналась твердая опухоль. Там, где кожа соприкасалась с копытом, виднелись глубокие мокрые трещинки. Это была «копытка» – страшная оленья болезнь.

Лариса сделала раствор марганцовки, принесла вату и бинты. Я и Захар держали оленя, не давая ему биться и вскакивать, а девушка, не торопясь, промыла трещинки, потом наложила повязку.

– Будет пособка? – спросила Лариса.

– Черт не знает, – ответил Захар, подумал и добавил: – Однако, не будет пособка.

21 июля. Лазая босым по деревьям, Баранов сильно поранил ногу. За остатками груза на Дальдин пошли Алеша и Вася. Чтобы не отнимать большим переходом последние силы у оленей, было решено дойти до Дальдина, переночевать, а обратно выходить на следующее утро.

День был сумрачным и прохладным. Едва аргиш скрылся в лесу, пошел дождь. С короткими перерывами он продолжался всю ночь. Новый день начался ветром, дувшим с северо-запада. Зеленовато-бурые волны накатывались на берег, вода все ближе и ближе подступала к мачте. Опять пошел мелкий и частый дождь. Вода в озере всё прибывала и скоро перекрыла большой валун, к которому была привязана оттяжка радиомачты.

В середине дня пришел аргиш. Люди, олени, вьюки – все было мокрым. Вася рассказал, что если бы они пришли к месту последней стоянки получасом позже, то уже ничего не нашли бы. По-видимому, в верховьях Дальдина прошли еще более сильные дожди, потому что вода в реке поднималась на глазах. Когда аргиш вышел к реке, вода уже заливала террасу, на которой располагался лагерь. Вьюки наполовину оказались в воде. Грузить оленей не было времени, их оставили на высоком берегу, а сами бегом принялись выносить затапливаемый груз. К вечеру вся терраса была залита, ее контуры обозначались только верхушками тальниковых кустов. За шесть часов вода поднялась на четыре метра.

Наше озеро шумит, плещется, волны подкатывают к самому основанию мачты. Олени ожили. Они бродят по берегу, обрывают молодые побеги мелкого кустарника, заходят на опушку леса и щиплют лишайник, который в дождливую погоду становится мягким и сочным.

С короткими перерывами дождь шел три дня. Наше озеро, являющееся частью долины, переуглубленной ледником, вздулось, а вода, приобретшая бурый цвет, поднялась больше чем на метр.

Наконец стихло, из-за темных и уже разорванных туч проглянуло зеленоватое небо. Отряд Птицына все еще не появлялся, и я решил проделать за него маршрут по водоразделу между озером и Дальдином.

В лесу было тихо и тепло. Выводки куропаток, – целые семьи по восемь-десять птиц, – бродили среди кочкарника, кормились. Они подпускали к себе почти вплотную, потом с громким криком срывались и шумно перелетали на другое место. На болотниках, по берегам ручейков поспевала морошка. Красные несозревшие ягоды хрустели на зубах и были кисловаты, спелые, янтарного цвета, таяли во рту. Начинали синеть ягоды голубики. Из-под мха показались желтые шляпки моховиков.

В течение четырех часов мы поднимались по ступеням лавовых покровов, и когда достигли подножия самой верхней ступени, анероид показывал шестьсот шестьдесят миллиметров. С узкого гребня вершины можно было одновременно видеть и озеро и глубокий провал долины Дальдина. Мы долго смотрели в сторону Дюпкуна в надежде увидеть хоть что-нибудь, что говорило бы о присутствии людей группы Зубовой, обшаривали биноклем каждый выступ берега, но ничего не заметили. На склонах, по которым мы шли, начинались верховья ручьев. Почти все они располагались в днищах древних цирков, из которых когда-то выползали ледники. Сейчас здесь мерцали спокойные ледниковые озера.

К востоку от нас протекал Дальдин. Вспененная река мчалась по камням с такой стремительностью, что даже до вершины доносился ее тревожный и нескончаемый шум.

Самые маленькие ручейки, вся длина которых укладывалась в три-четыре километра, превратились в бурные потоки. Они яростно вгрызались в каменистые склоны, перемещали валуны, волокли по дну гальку и щебень.

К концу второго дня пути мы увидели впереди дымок. Может быть, это группа Зубовой? Нет, здесь кто-то другой: недалеко от палатки мирно пасутся олени, а Зубова ведь должна продвигаться на клиперботе. Мы встретились с партией Ермакова.

Виктор Вениаминович относился к тем людям, которые стараются как можно больше увидеть на своем пути, а все увиденное понять. После чая и разговора на волнующие геологические темы он рассказал мне об одном своем наблюдении, сделанном на берегу небольшой горной речки.

– Она была очень скромная, эта речка, – не торопясь, повествовал геолог, – метров восемь-десять ширины. Воды было мало, так что хорошо виднелось дно, сложенное валунами до полуметра в поперечнике. Конечно, вода была чистая, прозрачная, как хрусталь. Все это мне запомнилось по той простой причине, что я целый день шел по берегу вверх по течению, несколько раз переходил через реку. К середине дня 9 июля я подошел к скале, которая обрывалась прямо в воду. Скала была сложена столбчатыми базальтами, а под ними, у самого уреза воды, обнажались породы более светлые. По щебенке, которую я поднял на берегу, – она была светло-зеленого цвета, – можно было догадываться, что под базальтами также залегают туфы. На маленьком обломке породы, который я держал в руках, сохранились отпечатки флоры. Мне так захотелось постучать молотком по коренному обнажению туфов, собрать хорошие образцы! Но под скалой глубина была не меньше полутора метров. Я остановил аргиш и решил делать стоянку, чтобы какими-нибудь способами да побывать у основания скалы. Остановились мы вовремя: едва поставили палатку, разразилась гроза. Сильный ливень, временами прерываемый крупным градом, от которого шарахались олени и подпрыгивала плоская щебенка легких туфов, продолжался около четырех часов.

Уже через час после начала ливня вода в реке стала прибывать. За первые полтора часа она поднялась на метр и приобрела цвет шоколада. С противоположного крутого склона долины понеслись пенистые ручьи, – а до дождя там даже и сухого русла не было заметно, – они за несколько минут размыли дерн, по которому вначале текли, и стали углубляться в наносы. Со скал и ступеней обрывов ринулись водопады, да еще какие! Я стал подумывать о том, чтобы перенести палатку подальше от реки. О своем намерении побывать у основания скалы с туфами я уже перестал и думать, вода все прибывала и прибывала; от пласта светло-зеленой породы осталась совсем узкая полоска. Теперь мне уже не посетить этого интересного обнажения!

Вскоре я заметил, что уровень воды в реке начал снижаться, и притом довольно быстро. Я не верил своим глазам, потому что знал: вода начинает спадать не сразу, а иногда через два-три дня после дождя. Еще через час уровень воды в реке стал ниже, чем был до дождя! Я вышел на самый берег, он дрожал. Сила воды, скорость течения нисколько не сократились. Наоборот, река бушевала еще сильнее. Я слышал постоянно грохот перекатываемых под водой валунов и часто не мог отличить его от удалявшихся раскатов грома.

Я заметил, что река меняет русло. Маленький валунный островок, который располагался чуть ниже по течению от скалы и был затоплен, снова появился над водой, но уже не в виде островка, а в виде косы, причленившейся к правому берегу.

На другое утро я был поражен совершенно новым обстоятельством: уровень воды был ниже обычного на полтора метра! По всему – по цвету, который все еще был шоколадным, по скорости течения – можно было видеть, что вода еще не спала, ее, может быть, только немного меньше, чем было вчера, сразу же после ливня, и тем не менее уровень воды понизился. Я взял палку и опустил ее в воду. Вот в чем дело! Это не вода спала, это дно ручья углубилось на полтора метра! Местами русло стало уже; там, где берег был задернован, он нависал над водой тяжелыми пластами. У подножия моей скалы с туфами, куда я еще вчера вечером не помышлял и близко подойти, протягивалась валунная коса шириною не менее десяти метров, – она примыкала к основанию обнажения.

Вы понимаете, у меня на глазах произошел глубинный врез ручья, и притом протекавшего не в каких-нибудь рыхлых песках или галечниках, а в сплошных валунах и скалах! Берега содрогались, стоял ужасный грохот, можно было предположить, что в реке перекатывались не только отдельные валуны, а иногда двигались целые участки валунного русла!..

Ермаков замолчал. Он откинулся на вьючную суму и задумался.

Достаточно было посмотреть на его загорелое лицо, чуть тронутое улыбкой, на взгляд, устремленный вдаль, чтобы понять, что хотя рассказ и окончен, но мысли геолога все еще там, у ручья, где он был свидетелем грандиозного явления природы и где ему удалось прочитать интересную страницу далекого прошлого Земли.

– Хорошие образцы вы добыли? – спросил я.

– О! – только и мог произнести Ермаков. Он раскрыл ящик с образцами и быстро разыскал несколько завернутых в бумагу плиток зеленовато-серой породы. На поверхности плиток выделялся четкий рисунок листвы, которая шумела над Путоранами не менее ста пятидесяти миллионов лет назад.

Образцы с отпечатками триасовой флоры были взяты из прослоя туфов, разделявших два лавовых покрова. Это означало, что перерыв между излияниями базальтовой магмы был таким продолжительным – тысячи и тысячи лет, – что за это время успела развиться пышная растительность.

Виктор Вениаминович бережно завернул образцы в бумагу и стал разливать по большим эмалированным кружкам крепкий чай. Отдохнув, мы простились.

Маршрут третьего дня я намеревался протянуть до маленького озера, от которого мы должны были свернуть в сторону Дюпкуна. К озеру мы подошли усталые, мечтающие об отдыхе и котелке горячей похлебки. Озерко было спокойно, в нем отражались край верхнего уступа и белые облака. Но по берегам озера росло только несколько крохотных лиственниц. В поисках дров мы стали спускаться вниз по склону. Пересекли высокую моренную гряду, которая подпруживала озеро, миновали цепь боковых морен, вытянувшихся вниз по долине ручья. Склон долины был сложен суглинистой мореной, почти не принимавшей дождевых вод, поэтому всюду струились маленькие ручейки, грунт был влажным, и мы с трудом разыскали сухое местечко, чтобы поставить свой положок.

Наутро от Дюпкуна стал подниматься густой и медлительный туман. Достигнув высоты нашего лагеря, он разразился холодным колючим дождем. Вначале он бил нам в спину, потом стал колоть левую щеку, скоро развернулся и оказался с правой стороны, а когда начался крутой спуск, принялся сечь лицо. Мы не успели дойти до озера, а уже были мокрыми до последней нитки.

Озеро шумело, мутные волны били в обрывы базальтовых скал. Горные склоны гремели; самый маленький ручеек вздулся и, грохоча по камням, стремительно скатывался вниз. Сколько таких потоков пришлось нам перейти! В устье одного широкого ручья мы стали сооружать переправу. Притащили большой сухой ствол, поставили, осторожно толкнули.

Бревно упало поперек ручья и, коснувшись вершиной противоположного берега, сломалось. Такая же участь постигла второе и третье бревно. Мы выбились из сил. Неужели придется опять подниматься в горы, чтобы перейти ручей в самых верховьях? Но мы прошли вверх по течению не более пятисот шагов и нашли готовый переход: с берега на берег перекинулась большая лиственница. По коротенькой щеточке хвои можно было догадаться, что дерево упало весною.

Следующий ручей в устье разбивался на несколько проток. Здесь нам пришлось раздеваться до пояса и переходить вброд. Перейдя, я задержался с обуванием сырых и тесноватых сапог, а Вася, чтобы согреться, побежал вперед. Когда я его нагнал, он стоял и всматривался в противоположный берег озера.

– Вы не заметили на том берегу водопада? – спросил он.

– Нет, не заметил.

Вася показал мне небольшой мысок, над которым он видел водопад. Я вынул бинокль, и мы по очереди осматривали берег, но ничего не находили. Вася был смущен: наверно, померещилось.

Мы прошли еще немного и уже успели забыть о водопаде. На крутом повороте берега я все же взглянул за озеро и увидал слабо колышущийся столб дыма. Я показал его Васе, и он опять смутился: да, водопад был как раз на месте дыма. Теперь все стало ясно. Кругом все было мокро, и люди за озером, по-видимому, мучились, разжигая костер. Вася видел тонкую струйку дыма, поднимавшуюся от разгорающегося хвороста. Известно, что достаточно огню охватить подсохший валежник, и костер начинает гореть почти без дыма. Вот в это время Вася и потерял голубую ленточку «водопада». Густой столб дыма поднялся после того, как в костер подбросили новую охапку сырых дров.

Мы не сомневались, что этот костер принадлежал группе Зубовой. Может быть, они развели его, увидев нас? Мы опять остановились, достали бинокль. Нам показалось, что мы видим фигуру стоящего человека, но то был не человек, а высокий пень. Скоро густой столб дыма стал снова жиденьким и чуть приметным – вряд ли он был разведен, чтобы привлечь наше внимание. У нас не было с собою топора, чтобы добыть сухой растопки, а заставить гореть сырой валежник очень трудно. Нам еще оставалось пройти около десяти километров, и мы решили не задерживаться. Утром Юра и Лариса вызвались сходить к тому мыску, с которого мы накануне видели дым. Часа через два на мыску нашего берега взвился густой дымный столб. Он стал медленно ввинчиваться в притихший воздух, а за озером едва проступал жиденький голубоватый дымок. Неужели так и не заметят? Прошло еще около часа. Вдруг на светло-серой поверхности озера мы увидали два клипербота, – они казались совсем черными и неестественно высокими. Клиперботы пересекали озеро, направляясь к костру на нашем берегу.

 

III. Вниз по реке

Мы выходим на Котуй

 

Вот что нам рассказала Зубова. Олени, принадлежавшие отряду Астаховой, убегали дважды. Первый раз они ушли еще до массового появления комаров. Убежав, олени примкнули к большому стаду колхоза Чиринды, пасшемуся на открытых пространствах горной тундры. По меткам, сделанным на ушах животных (каждый колхоз, выстригая по-своему кусочек оленьего уха, метит таким способом свои стада), пастухи догадались, что олени принадлежат ессейскому колхозу. В то же время они знали, что где-то неподалеку от них работает девушка-геолог. Они отделили ессейских оленей от своего стада и отогнали их обратно к Астаховой. После этого Астахова успела переправить аргишем часть своих продуктов к устью реки Хулгадякит, правому притоку Котуя.

Когда появились комары, олени снова убежали; на этот раз их не нашли. Пастухи пешком ушли домой, на озеро Ессей. Не надеясь на помощь (я в это время находился от нее в расстоянии около 250 километров), Клавдия Георгиевна решила продолжать едва начатую работу пешими маршрутами. В последний раз ей удалось связаться с базой и сообщить о своем положении. На другой же день к ней вылетел самолет с клиперботами. Астахова выделила из своего маленького отряда группу Зубовой и попросила летчиков вывезти трех человек на озеро Дюпкун.

Продвигаясь сначала вдоль западного берега озера, а потом вниз по реке Котуй, они могли самостоятельно вести исследования.

Астахова осталась с радистом Мошковым, который, не задумываясь, согласился сопровождать девушку в ее тяжелых походах. Рацию, конечно, Мошков с собой не взял.

Расставаясь, Астахова назначила Зубовой встречу не позже 10 августа в устье реки Хакомы, правого притока Котуя.

Самолет с группой Зубовой приземлился на неразведанную речную косу много севернее озера. Дожди еще не начались, и воды в реке было мало. На многих участках реки было так мелко, что люди с помощью маленькой саперной лопатки, мисками или просто голыми руками разгребали русловую гальку, углубляя дно. Перекаты обмелели настолько, что клиперботы приходилось тащить волоком. На пятьдесят километров пути по Котую группа затратила пять дней. Когда же клиперботы достигли озера, пошли затяжные дожди. Зубова успела сделать только один тридцатикилометровый маршрут. На спуске по крутой осыпи она повредила ногу и теперь сильно хромала. Коллектора сопровождали два человека: небольшой степенный промывальщик Козин и высокий, с цыганским лицом рабочий Зыков.

Разгрузив клиперботы, Козин поставил палатку и стал заводить тесто на оладьи. Зыков пощипал волоски своей тощей бородки, спросил, в какой стороне ближний ручей, столкнул клипербот в воду и поехал к устью ручья ставить сети. Через час, поставив сети, Зыков вернулся. К этому времени Козин уже приготовил обед и дожаривал оладьи. Впервые за лето мы уселись обедать в количестве девяти человек. Все мы вспоминали Астахову: где-то теперь она и что с ней? Уже около месяца о ней никто ничего не знал.

– Надо торопиться к Хакоме, – сказала Зубова.

Зыков убирал и мыл посуду. На галечниковом берегу, где мы обедали, он забыл остатки оладий, увязанных в узелок из красного кумача. Лепешечник живо унюхал оладьи, взял губами кончики узелка, осторожно поднял и, не торопясь, пошел в сторону, чтобы никто не помешал лакомиться. Часом позже Зыков заметил пропажу и стал искать оладьи. За палатками он нашел развязанный лоскут кумача.

30 июля. До сих пор не пришел отряд Птицына. К давней тревоге за судьбу Астаховой прибавилась новая тревога. Дожди, кажется, кончились. Но низкие плотные тучи все еще ползут, закрывают водоразделы, стоят, зацепившись за выступы вершин. Надо во что бы то ни стало дождаться Птицына, и уже давно пора начать спуск вниз по Котую.

Я решил проделать за Зубову большой маршрут на запад от озера. С собою я брал одного Зыкова, а все остальные еще один день должны просидеть на старом месте – будут ждать Птицына. После этого они выедут вниз по реке и остановятся в устье Дальдина.

Плотные тучи, осевшие на вершинах еще накануне, не стронулись с места до утра. Было очень тихо, трудно было надеяться, что горы очистятся и станут видны. Первая половина нашего маршрута должна была пройти высоким водоразделом, и уже одна мысль о слепом походе заставляла поеживаться и оттягивать час выхода. Время от времени вдоль западного берега возникала легкая рябь. Быть может, все-таки появится ветерок и протолкнет тучи дальше к северу?

Козин перевез меня с Зыковым через озеро. Мы простились и стали подниматься. Одолев несколько обрывистых ступеней, мы вошли в седой и сумеречный туман. Это был нижний край тучи. Чем выше мы поднимались, тем более седым и прохладным становился окружающий нас воздух. Наша одежда покрылась тончайшими капельками влаги. Достаточно было отойти в сторону на несколько шагов, чтобы потерять из виду высокую фигуру Зыкова. Близкие скалы, нагромождения камня, редкие и чахлые деревья казались далекими, бесформенными. Знакомые очертания и цвет они приобретали внезапно, и часто мы шарахались от неожиданно появившегося на пути обломка диабаза или тонкого стволика лиственницы, которые за два-три шага до этого едва проступали слабо сереющими пятнами. С помощью анероида, показавшего высоту, и ног, почувствовавших относительно ровную поверхность, мы поняли, что поднялись на плоскую вершину. Итди приходилось, не выпуская из рук компаса.

Шли медленно, не переговариваясь, и неожиданно для себя чуть не столкнулись с одиноким оленем. Темная тень, всхрапнув, сделала стремительный прыжок в сторону и скрылась в тумане. Сначала мы недоумевали: почему олень подпустил нас так близко? Остановились, закурили и стали прислушиваться. С юго-запада, навстречу нам, тянул ощутимый ветерок, – он-то и помог нам почти вплотную подойти к оленю. Скоро ветерок стал свежеть. Туман заколебался, то там, то здесь начали показываться участки каменистого плато, над головой открылись окна голубого неба.

Прошло еще несколько минут, и весь водораздел – узкий плоский гребень меж двух глубоких долин – открылся до самого горизонта. Клочья туч ползли вниз по склону, иногда задерживались, зацепившись за скалы, поднимались вверх, делались все легче и легче, таяли и снова возникали, но уже гораздо выше, приняв форму спокойных белоснежных барашков.

Вершина, по которой мы шли, по всем признакам была часто посещаемой. Мы встретили несколько пастей несложных ловушек на песцов, в которых зверек, тронувший приманку, прихлопывается упавшим сверху тонким бревнышком. Большинство пастей, видимо, было брошено и не подновлялось. Из одной совершенно развалившейся пасти мы взяли жердинку, сложили костерок и вскипятили чай.

Дальше нам все чаще и чаще стали попадаться следы оленей. Иногда вершина была так сильно истоптана острыми копытами, что можно было не сомневаться, – это прошли не дикие олени, а большое стадо домашних животных.

В одном месте наткнулись на большое холодное кострище, – по-видимому, совсем недавно здесь стоял чум пастухов. Неподалеку от кострища Зыков нашел гладко оструганную легкую палку, с помощью которой оленегон садится на учега.

Мы прошли еще немного и увидали всадника. Сильный олень – темно-бурый бык с большими ветвистыми рогами – легко носил человека, который окриком, ногами и палкой ловко управлял быстрыми движениями животного. Далеко впереди, растянувшись почти на километр, продвигалось стадо; в нем было не меньше тысячи голов. Пастух подгонял отставших животных. Заметив нас, он подъехал ближе и, не слезая с учега, поздоровался. Потом он принялся рассматривать наше походное снаряжение. Насмотревшись и, видимо, сделав для себя определенные выводы, он спросил:

– Испидици?

Мы подтвердили. Тогда он спрыгнул с учега и, не выпуская из рук поводка, стал закуривать. Мы сняли рюкзаки и вытащили свои кисеты.

Стадо принадлежало чириндинскому колхозу. Все лето животные паслись на ягельных пастбищах горной тундры. Вниз, в речные долины, оленегоны спускались только за дровами или в поисках молодых и недисциплинированных аблаканов, часто отбивавшихся от стада. Пастух рассказал нам, что дней десять тому назад, еще до дождей, в верховьях одного правого притока Котуя он встретил двух людей – молодую девушку и парня. Они медленно шли, нагруженные тяжелыми рюкзаками. В руках у девушки был молоток, насаженный на длинную, оплетенную сыромятным ремешком рукоятку.

– Да ведь это Астахова и Мошков! – вскрикнул Зыков.

– Ваши люди? – переспросил эвенк и грустно покачал головой. – Плохо шли, медленно шли. Однако, в тайге помирать будут.

Это было такое неожиданное заключение, что нам стало не по себе.

Из объяснений пастуха получалось, что он никогда не видал и даже не слыхал, чтобы люди могли долгое время ходить пешими. В сознании человека, привыкшего на большие расстояния передвигаться только на оленях, никак не укладывалась мысль о вполне безопасном, хотя и тяжелом, продвижении пешком.

– Почему же вы не помогли олешками, если боялись, что люди умрут? – спросил Зыков.

– Люди не просили олешков, – ответил эвенк. – Нам не жалко, бери, у нас много олешков, а они не просили.

Услышав ответ пастуха, я успокоился. Если Астахова не попросила оленей, значит вполне полагалась на свои силы. Мы встали и попрощались.

На другой день мы вышли к реке Хакома.

Она протекала через озеро и поэтому уже на выходе из одноименного озера была широкой и полноводной. После Дюпкуна это озеро было вторым, обращавшим на себя внимание формой и приуроченностью к речной долине. Озеро Хакома, как и Дюпкун, существует не само по себе, оно составляет одно целое с протекающей через него рекой. Особенностью озер типа Хакомы и Дюпкуна является то, что они располагаются исключительно в речных долинах, заполняя их на протяжении многих десятков километров.

Как образовались такие озера? Двигавшиеся по речным долинам ледники иногда встречали на своем пути препятствие в виде особенно прочных пород, перегораживающих долину, как порог или барьер. Преодолевая такой барьер, ледник часто переуглублял ту часть долины, которая находилась перед барьером, или, как его принято называть, ригелем. Когда ледник растаял, переуглубленный участок долины был занят водой, – здесь возникло озеро. До сих пор у многих таких озер можно видеть хорошо сохранившиеся ригели, представляющие собою скалистые барьеры, часто оглаженные двигавшимися через них льдами.

Если в том месте, где река вытекает из ледникового озера, ригель отсутствует, его заменяет моренная гряда. Она обычно перегораживает долину, играя роль плотины. Такие ледниковые озера можно назвать плотинными или подпрудными.

Почти все наиболее крупные озера Путоран по своему происхождению ледниковые. Всем им присуща вытянутая форма, причем длина во много раз превышает ширину. Длина таких озер, как Люксино и Харпича, находящихся к северо-западу от Дюпкуна, достигает двадцати-двадцати пяти километров, а ширина всего один-полтора километра. Наиболее крупные озера, лежащие среди южных отрогов Путоран, Бельдунчана и Анама. Длина первого свыше семидесяти километров, а второго около шестидесяти километров. Самые же крупные озера находятся в западной части Путоран, которые в этих местах носят название Чая-Аян и Аяктал. Озеро Лама имеет длину восемьдесят километров, озеро Кета – тоже, а Хантайское озеро протянулось почти на сто двадцать километров. Стиснутые вплотную к ним подступающими горными склонами, все эти озера необычайно красивы. Но только забравшись на вершину, удается почувствовать их настоящую красоту. В зависимости от освещения эти узкие и слабо мерцающие полосы воды меняют свою окраску от лазурной до тускло-зеленой. В пасмурные дни вода часто приобретает цвет вороненой стали.

Перейти Хакому при ее выходе из озера нечего было и думать. Мы стали спускаться вниз по течению в надежде найти мелкий перекат и по нему перейти реку. Река становилась все быстрее и порожистее, она шумела, а там, где прорывала моренную гряду, гремела и пенилась. С палкой в руках Зыков два раза входил в воду, но ему удавалось пройти только на четверть ее ширины.

– Под ногами голыши перекатываются, – сказал он, разулся, скинул рюкзак и полез в воду снова. На этот раз он продвинулся немного дальше. Было видно, что высокий и сильный человек с трудом стоит на ногах, а палка, которой он упирался, не переставала дрожать. Достаточно одного неверного шага – течение собьет и бросит на валуны. Зыков с трудом повернулся обратно и вышел на берег.

Два дня мы шли по левому берегу Хакомы, потом опять поднялись на водораздел и к исходу четвертого дня были у озера Дюпкун.

Нет ничего более странного, как выйти на пустынный берег и увидеть догорающий костер! Здесь совсем недавно был человек, который собрал несколько тоненьких бревнышек плавника, разжег их, наверное посидел около огонька, покурил. Человек оставил на влажном песке следы, они шли от воды и в воду же уходили, – он приезжал на лодке. Кто бы это мог быть? Скоро в стороне мы услыхали выстрел. Зыков побежал по берегу на выстрел. Через час к костру, куда я подбросил дров, подошел клипербот. Это Козин приехал за остатками лабаза Астаховой и решил подождать нас. Мы уселись в лодку, Зыков взялся за весла, и тяжело груженный, низко осевший клипербот тихо понес нас к истокам Котуя.

Козин рассказал, что три дня назад в устье Дальдина они встретили Птицына. Отряд был занят сооружением плота, на котором они собирались переправиться через Дальдин, чтобы потом двигаться к озеру Дюпкун.

Скоро мы вошли в реку. Широкая и мощная струя подхватила лодку и понесла ее с такой скоростью, что отпала всякая необходимость грести – надо было только управлять. Мы пролетели узкую и быструю протоку в устье Дальдина, миновали шумный перекат и пристали к левому берегу, где стояли четыре палатки.

 

Встреча с Астаховой

 

Была полночь. Уже несколько дней назад солнце начало опускаться за горизонт. Высоко в небе чуть розовели маленькие облачка, а долину наполняли густые сумерки. В лагере было тихо, но никто еще не спал. К костру подошел Птицын, стал рассказывать о своем последнем переходе. Отряд выполнил задание, но и на этот раз не смог сохранить оленей. К устью Дальдина пришло только пять самых сильных животных. Подсевший к костру Захар сообщил, что давно болевший белый олень подох, а один олень сбежал. У нас осталось всего пятнадцать оленей.

Мы подсчитали весь свой груз и убедились, что животным даже с помощью клипербота его не поднять за один прием. Значит, опять при каждом новом переезде оленям придется делать по два рейса.

У нас собралось много каменных образцов, количество их увеличивалось с каждым днем. Два пастуха оказывались лишними. Надо было вызывать самолет, чтобы он вывез все, без чего можно было закончить работу. С таким решением мы тронулись вниз по реке, до ближайшей косы, которая могла бы принять самолет.

Клипербот Зубовой пошел вниз без остановок, – торопились к назначенному сроку выйти к устью Хакомы, месту встречи с Астаховой. Я с отрядом Птицына продолжал работать. Первую после Дальдина стоянку мы сделали в устье реки Неводокит (на некоторых картах она называлась Евдокит).

Отсюда Птицын выходил в боковой шестидесятикилометровый пеший маршрут. Встречу с ним я назначил также в устье Хакомы.

Управлять вторым клиперботом взялись Юра и Вася. Не доверяя их еще малой опытности, лодку мы загрузили снаряжением и продуктами, а на оленей навьючили мешки с образцами, рацию и походную канцелярию: все то, что в случае аварии лодки никак нельзя было восполнить. Свои записные книжки, карты и заснятую фотографическую пленку я стал носить в рюкзаке.

В первом же переходе после Неводокита мы с Ларисой наткнулись на деревянный чум, или голомо. Он стоял в нескольких шагах от реки и был сложен из наклонно поставленных, проконопаченных мхом коротких бревен, образующих строение пирамидальной формы. Вершина чума была усечена, в ней было оставлено отверстие для дыма. На земляном полу чума уже поселился низенький темно-зеленый мошок и редкие кустики брусничника. В полутемном дальнем углу мы рассмотрели две рассохшиеся бочки, на дне одной серела крупная соль. В стороне от чума стояла большая плоскодонная лодка. Становилось ясно, что здесь когда-то, – год или два назад, – жили рыбаки. Откуда они были: с Чиринды, Ессея или из других неизвестных нам мест?

Вечером на очередной стоянке я рассказал оленегонам о находке и спросил, не знают ли они, кто рыбачил.

Николай Осагосток попросил маня со всею подробностью описать лодку, и мы с Ларисой должны были вспомнить все: форму лодки, ее длину и ширину, из скольких досок были сшиты борта, сколько было уключин, какие весла.

– Ессейская лодка, – уверенно сказал Осагосток.

И сразу же на нас налетел Алеша.

– Почему лодку не брали? – кричал он, весь покраснев от негодования. – Оленчиков не жалеешь, совсем сердца нет!

Я успокоил Алешу, напомнив ему о священном законе тайги: «не тобою положено, не тобою и взято».

– Ведь не было случая, – говорил я Алеше, – чтобы кто-нибудь забрался в наши лабазы. Как же я мог взять лодку, когда ее оставили, быть может, с целью ловить рыбу если не нынче, так на будущий год?

– Рыбу ловить здесь не будут, – сказал Осагосток, – рыбалка будет ниже по реке. Если мы возьмем лодку, проедем на ней, сколько надо, а потом опять вытащим на берег, нам только спасибо скажут.

На следующий же день вместе с Алешей, который на оленях отправился к Неводокиту за остатками груза, вышли Юра и Афанас. Они взяли с собою конец пеньковой веревки, ножи и молоток, чтобы пока Алешp class=font-size:12.0ptа подвозит до них груз, законопатить рассохшуюся лодку. К вечеру с аргишем порожняком вернулся Алеша. К палаткам он подъехал рысью и радостно сообщил, что теперь оленчикам будет легче, лодка хорошая, поднимает больше тонны. Скоро на реке показалась и лодка.

Ее разгрузили и залили водой, – уж очень она рассохлась.

10 августа. Вчера мы добрались до устья Хакомы. Оленегоны остановились на высокой надпойменной террасе, лодки же причалили к широкой галечниковой косе. На противоположном берегу стояла только одна палатка, Зубовой, – значит, Астахова еще не появлялась.

Мы с Ларисой пришли из маршрута последними. Наша большая палатка была поставлена на галечник. Подходя к ней, я невольно обратил внимание на громадные валуны – восемь многопудовых камней, к которым были привязаны палаточные оттяжки, и подумал, откуда они взялись.

Наутро за поздним завтраком нас удивило поведение Баранова: он, из всех выделявшийся своим незаурядным аппетитом, отказался от гречневой каши, а только выпил кружку чаю с маленьким кусочком лепешки. На незлобивые насмешки товарищей Юра не отвечал и хмурился. Из-за стола он поднялся раньше всех. В его походке появилась осторожность и медлительность, – шагал он с трудом, полусогнувшись, по-стариковски заложив одну руку за спину.

– Что с тобою, Юра?

Он показал мне на плоскую, с чуть обточенными углами и ребрами глыбу диабаза, к которой была привязана центральная оттяжка палатки.

– Принес? Один? Да ведь здесь не меньше восьми пудов!

– Один. Ведь надо же было. Камень лежал вон там, у кустиков. Вася помог мне поднять его с земли, а дальше я понес один.

Юра скрылся в палатке и лег. Состояние его здоровья пугало, – не в наших силах было помочь ему. К двум оленегонам, для которых я собирался вызывать самолет, прибавился еще больной.

Васю я усадил за рацию, а сам, созвав всех остальных, принялся подготавливать посадочную площадку.

К вечеру вернулся Зыков и сразу же переправился на нашу сторону. Он прошагал вниз по реке не меньше двадцати километров, кричал, стрелял, разжигал костры, которые нельзя было не заметить, если бы Астахова находилась на какой-либо соседней вершине. Никто Зыкову не ответил. Не встретил он также никаких признаков людей.

11 августа. Поздно ночью из маршрута вернулся Птицын. Теперь ему оставалось пройти до озера Томпоко, куда он весною завез лабаз, зайти на озеро Чиринду и по реке Чиринде выйти на Котуй. Весь этот путь составлял около ста шестидесяти километров, но большая часть его проходила по горам, а это требовало всех оленей. Я давно уже решил про себя отдать Птицыну своих оленей и продвигаться по реке на клиперботе, а боковые маршруты совершать пешим порядком. Мне оставалось пройти 250 километров. Самым неясным, конечно, было положение дел у Астаховой. Мы не только не знали, сколько сделано ею и что оставалось сделать, – мы не были вполне уверены, что девушка жива и здорова. Но даже при полном благополучии Клавдия Георгиевна должна пройти маршрутами еще не менее двухсот километров.

После долгих размышлений над картой нам все же удалось установить границы площади, заведомо Астаховой не посещенной. Птицын сам предложил пойти в маршрут на это неисследованное пятно, а уже потом продвигаться к своему лабазу.

Этот лабаз, в котором хранилось много продуктов, был завезен на озеро Томпоко очень необдуманно, – им можно было пользоваться только в самые последние дни работы. А сейчас продуктов в отряде Птицына уже не было, и он с самого Дальдина пользовался нашими запасами. Но наши продовольственные сумы также успели отощать.

Описывая в радиограмме всю обстановку, мы не забыли запросить и продуктов.

12 августа. Предупрежденные накануне, мы в шесть часов утра подсели к своей рации. И как вовремя! – самолет уже был в воздухе. У нас даже не запросили погоду. Да и не к чему было. В нашем районе стоял абсолютный штиль и голубело чистое, без единого облачка, небо.

Я побежал по галечниковому полю к дальнему концу посадочной площадки, обозначенной брошенными на камень лиственницами, чтобы поджечь костры.

Едва разгорелись кучи хвороста и начал сквозь положенные сверх огня пласты мха отвесными столбами пробиваться дым, показался самолет. Он пришел с юга, из-за отрога скалистого выступа, который круто спускался к самой реке и мог служить единственным препятствием к нормальной посадке с этого направления. Машина миновала площадку, прошла над рекой, развернулась и снова направилась к нашей косе. С севера подходы были открытыми, но самолет не снизился, а начал делать круги. Мы успели различить номер машины, он был незнаком, и похвалили пилота за тщательную разведку площадки перед посадкой.

После нескольких кругов, сделанных самолетом, мы вправе были ожидать нового залета и уже последующего снижения к нашей ровной, не один раз вдоль и поперек вымеренной площадке. Но вместо этого мы увидели, что с левого борта открылась дверца и чья-то рука вытолкнула из нее серый мешок.

Накренившись на левое крыло, самолет стал разворачиваться, а мы побежали к реке, где в десяти шагах от воды шлепнулся о гальку мешок, вмиг окутавшийся густой белой пылью. Но добежать никто не успел – машина снова приближалась к площадке, и мы застыли, вглядываясь в черный овал раскрытой дверцы. По-видимому, та же рука вытолкнула еще один мешок. Он упал недалеко от палатки и окутался уже не пылью, а самым настоящим дымом.

Все бросились к этому второму мешку, забыв о самолете, который лег на обратный курс и скрылся за горным отрогом. Мешок горел самым настоящим огнем. Птицын тряхнул его, и на гальку высыпалось около сотни коробков спичек, которые вспыхнули при ударе мешка о гальку. Папиросы, бывшие здесь же, полуобгорели, расплющились и сломались. В мешке, упавшем неподалеку от воды, находились продукты. Облако пыли, сопровождавшее прикосновение мешка к речной гальке, было мукой, выбившейся при ударе в количестве, вполне достаточном, чтобы замесить целое ведро теста. Металлические консервные банки сплющились и потрескались. Растаявшая в теплом воздухе мясная тушенка теперь лежала на чистых голышах и перекрывалась тягучими струйками сгущенного молока. Крупы перемешались. Куски сахара белели, как снег; не меньше половины его превратилось в сахарную пудру.

Не только Алеша и Афанас, самые непосредственные из всех, но даже Вася и Олег Левенков легли на живот и, – чтобы добро не пропадало, – стали слизывать с чистой речной гальки приторное, но тем не менее питательное месиво.

Из вечерней связи с базой мы узнали, что летчик был не наш, не привыкший к посадкам в подобной обстановке; он с высоты заметил на поверхности нашей косы какие-то изъяны, не обнаруженные нами, и не рискнул совершить посадку. Нас просили подождать всего несколько дней, пока вернется с профилактического ремонта наша собственная машина, которую пилот умел сажать на любой клочок незаболоченной и не заросшей лесом земли. В заключение связи меня попросили рекомендовать участок тайги, где в настоящее время могла находиться Астахова, чтобы искать ее с воздуха. Через три дня я обещал дать ответ.

13 августа. Сегодня утром Птицын переправил оленей на правый берег реки и вышел в маршрут. С собою он взял Захара и Афанаса. Алеша и Коля Осагосток остались с Барановым на косе ждать самолета.

Осагосток был очень утомлен большими переходами последних дней. Он чувствовал слабость, у него часто носом шла кровь. Алеша был здоров и бодр. Покинуть оленчиков он решился единственно для того, чтобы осуществить свою давнюю мечту – пролететь на самолете.

Вместо Баранова мне пришлось взять Зыкова. Зубовой и Козину было велено не сниматься с места до тех пор, пока на Хакому не выйдет Клавдия Георгиевна.

15 августа. Первые два дня клиперботом управляли Вася и Зыков, а я с Ларисой шел берегом и производил наблюдения. Мы намеренно продвигались очень медленно. Время от времени со стороны клипербота, уходившего от нас далеко вниз по течению, доносились выстрелы. Это стрелял Зыков, надеясь, что его услышит Астахова. Мы с Ларисой часто останавливались, подолгу кричали, прислушивались, но все кругом молчало. Вчера к концу дня наш маленький отряд уже был в сорока километрах от Хакомы и стал лагерем на низком галечниковом берегу. Здесь нас застал по-осеннему пронизывающий холодный ветер с дождем. Тайга зашумела и застонала, зацарапались стволы сухостоя, защелкали и затрещали ломаемые ветром сухие ветки. Низкие тучи закрыли горы на правом берегу. Очень темная ночь заполнила долину реки. Мы долго не могли уснуть: то один, то другой, все мы по очереди слышали крики, доносившиеся из-за реки. В этой всеобщей напряженности лучше всего отражалась наша тревога за двух людей: никакие крики к нам не доносились, они чудились.

Сегодня с утра мне понадобился промывальщик, и место Васи на клиперботе безропотно заняла маленькая девушка, которая вот уже на протяжении трех месяцев еще не отказывалась ни от какой работы. Клипербот был нагружен выше бортов. Зыков с одним веслом устроился на корме, а Лариса с другим уселась на носу. На всем уже знакомом нам протяжении Котуй имел умеренно-быстрое течение, так что клипербот тянула сама река, и весла применялись лишь на сравнительно редких плесах да на крутых поворотах, где чаще всего и находились мелкие галечниковые перекаты. Здесь требовались острый глаз, безошибочно определяющий струю, которой надо держаться, и сильные руки, твердо сжимающие легкие весельца и умеющие верным движением отвести лодку от опасной мели, где она легко могла быть опрокинута напирающей сверху быстрой водой.

Клипербот, как я и просил, далеко не уходил, а держался у нас на виду, несколько раз приставал к правому берегу, и то Лариса, то длинноногий Зыков выбегали на низкую пойменную террасу, всматривались в ее влажную поверхность, не примята ли человеческой ногой трава, не остался ли какой-нибудь другой след от проходивших здесь людей. Мы с Васей хорошо видели, как река круто завернула влево и быстрая струя, пробивавшаяся через перекат, подхватила клипербот. Маленькая лодка закачалась на крутой волне, два-три раза сверкнули мокрые, перекладываемые с одного борта на другой весла, потом клипербот пошел опять плавно и его стало заносить вправо.

На очередном повороте река огибала выступ крутого осыпающегося берега, заросшего лесом. Едва клипербот скрылся за поворотом, мы с Васей услыхали три торопливых выстрела, следовавших один за другим почти без пауз. Мы прибавили шагу. Скоро на крутом обрывчике показалась Лариса. Обернувшись к нам, она кричала и размахивала своим накомарником. Мы побежали.

На излучине реки правый берег выступал мысом. На самом краю обрывчика росла одинокая лиственница. Подмытое вешними водами, дерево начало падать, но задержалось и сейчас продолжало зеленеть, косо наклонившись над рекой. Над одной из веток, отчетливо видной со всех сторон, краснел кумачовый флажок. Этот знак, для которого нельзя было выбрать места более удачно, привлек внимание Ларисы и Зыкова. Они остановились под бережком, поднялись к основанию дерева и нашли там камень, а под камнем записку Астаховой. Она была датирована 26 июля.

– Буду читать! Слушайте и готовьте ответ! – крикнула мне Лариса.

Нас разделяла спокойная и глубокая в этом месте река, поэтому было тихо, и Ларисе даже не пришлось напрягать голос.

«Мне кажется, что вы должны пройти мимо этого места на-днях, – писала Клавдия Георгиевна. – Через день мы выходим в очередной маршрут и не вернемся сюда до 12–13 августа, так что на встречу с вами я уже больше не надеюсь. Очень беспокоюсь за судьбу Зубовой, как-то она там, может быть, вы встретили ее. Я работаю без оленей. Наконец-то втянулась, и работа, кажется, двигается нормально. Вопросов к вам масса. К сожалению, приходится вариться в собственном соку. Каковы дела у вас? Все здоровы? Две маленькие просьбы. Если есть, оставьте кусок мыла, я просчиталась, взяла очень мало. У Миши на исходе курево, отсыпьте ему хоть полпачки табаку. Ну, вот и все. Желаю вам удачи. С приветом Клавдия. Ответ оставьте здесь, под камнем».

Итак, наконец-то мы узнали, что двадцать дней назад Астахова со своим спутником была здорова и полна решимости продолжать работу. Но из записки не было видно, где они находились в настоящее время. Было ясно одно: они еще не вернулись из своего большого маршрута и во второй раз к наклонившейся над рекой лиственнице не приходили.

Я попросил Ларису написать, что мы остановимся двумя километрами ниже, в устье реки Хулгадякит, где должен был находиться лабаз Астаховой, и простоим там до тех пор, пока не встретимся. Лариса поднялась на бережок, спрятала под камень ответ, и мы заторопились вниз по реке.

Миновав устье Хулгадякита, вливавшегося в Котуй несколькими протоками, клипербот остановился. Разгрузив лодку, Зыков перевез меня и Васю на правый берег и отправился вверх по речке, к лабазу, который он же сам и ставил еще ранней весной.

Тем временем Вася пошел облюбовывать деревья, чтобы подвесить антенну, а мы с Ларисой поставили палатку и начали убирать груз, в беспорядке разбросанный у клипербота. Но не успели закончить эту работу, как бегом вернулся Зыков. Его лицо и рубашка были мокрыми от пота, а глаза дико блестели.

– Что случилось? – бросилась к нему испуганная Лариса.

– Олень, дикой олень! – пробормотал запыхавшийся охотник, схватил ружье и снова скрылся в лесу с такой быстротой, что я даже не успел напомнить ему, что посылал его не на охоту. Только теперь Лариса вспомнила о записке Астаховой, разыскала ее у себя в сумке и протянула мне. Записка была написана на двух листках, вырванных из полевой книжки, и занимала всего три страницы. Перечитав записку, я взглянул на четвертую страницу и, к своему удивлению, увидел приписку, которую Лариса не прочитала мне, по-видимому не заметив ее.

«Была здесь 13 августа. Послезавтра, то-есть 15 августа, отправляемся к устью Хакомы».

Шел второй час дня, и, конечно, Астахова с Мешковым уже поднимались вверх по реке. От досады и чувства вины у Ларисы на глазах выступили слезы. Как была, в сандалиях на босу ногу и с непокрытой головой, она побежала берегом реки, чтобы перескочить протоки Хулгадякита и броситься догонять упущенных товарищей. В этот момент я услыхал далекий крик; он долго дрожал на одной высокой ноте и мог принадлежать только женщине. Еще не видя, кто и откуда кричит, я ответил криком и, вглядываясь, стал прислушиваться. Крик повторился, его услыхала и Лариса, – она остановилась.

По-видимому, одновременно мы увидали две человеческие фигурки, медленно двигавшиеся в нашу сторону от мыса с наклонившейся лиственницей. Бинокль помог убедиться в том, что это были Астахова и Мошков.

Скоро мы крепко пожимали им руки, Лариса целовала Клавдию Георгиевну. Наконец-то я мог повнимательнее и не торопясь присмотреться к девушке, обладавшей такой незаурядной волей. Все мы, часто рисовавшие себе картину встречи, представляли, что увидим людей, крайне измученных тяжелыми переходами, оборванных, быть может даже забывших о существовании мыла, насквозь прокопченных всеми кострами, у которых они грелись и варили пищу.

Передо мною стояла свежая и смущенно улыбающаяся темноглазая девушка. Белая шелковая шляпа с черным тюлем была откинута на спину. Длинные, аккуратно заколотые волосы пышным венцом лежали на голове, открытой в этот прохладный и чуть ветреный денек. От моего пристального изучения не ускользнула чистота ее рук и коротко остриженные ногти на крепких загорелых пальцах. Ее парусиновая куртка, видимо, много раз была стирана, потому что стала мягкой и совсем светлой. Лыжные штаны, имевшие по весне темно-коричневый цвет, превратились в светлобурые. На них было множество заплаток и мелких штопок. Взглянув на ноги девушки, я ужаснулся. Ботинки Астаховой были разбиты до такой степени, что в дыры у пальцев вылезали кончики серых шерстяных носков.

Стоило взглянуть на широкое и добродушное, заросшее рыжеватой бородой лицо Мошкова, чтобы сразу решить, – он был сильным и неунывающим человеком, отличным спутником в походах. Такой же чистый и подтянутый, как и геолог, он шел чуть в стороне, неестественно высоко поднимая ноги. Я посмотрел на его обувь. Резиновые сапоги Мошкова развалились совсем, отлетевшая подошва была привязана кусочками провода, но, несмотря на это, болталась, шаркая по гальке.

Мы подошли к палаткам, сели на разостланные у костра шкуры, и Астахова начала рассказывать.

Первые дни были самыми тяжелыми, потому что люди вышли, имея за плечами запас продуктов на двадцать дней. К рюкзаку Мошкова была приторочена палатка и посуда, – его груз составлял не меньше тридцати пяти килограммов. К концу дня немели плечи, и на привалах, прежде чем приступить к устройству лагеря, геолог и радист подолгу сидели, пока не оживали затекшие руки. За день трудно было пройти больше восьми-десяти километров, но иногда, – а это часто случалось в горах, – надо было продвинуться на пятнадцать и даже восемнадцать километров, чтобы разыскать хоть несколько чахлых лиственниц, необходимых как опора для палатки и на дрова. Лотка в поход не брали, пробы речного песка промывали в алюминиевой миске, предварительно прокаливаемой на огне. На одну пробу приходилось промывать три-четыре миски рыхлой породы. Так как кастрюля и миска были всегда заняты, то лепешки и оладьи пекли на раскаленных камнях. В холодную погоду раскаленные камни закатывали в палатку и засыпали под ворохом лиственничных веток. В соседстве с горячими камнями они еще сильнее источали свой нежный смолистый аромат.

– Таким способом мы прошли больше трехсот километров. Вот и все, – закончила Клавдия Георгиевна.

– Почему же вы не попросили у пастухов хотя бы трех оленей? – спросил я, напоминая об их встрече с большим чириндинским стадом.

Астахова помолчала, точно вспоминая что-то, потом вздохнула:

– Даже сейчас не могу ответить на это. Может быть, потому, что встреча с оленями произошла в те дни, когда мы уже успели привыкнуть и втянуться в лямки и считали это состояние вполне нормальным. Может, просто не сообразили или постеснялись показать свою слабость. Да и что вспоминать, – видите, вытянули!

Мы распили бутылку коньяка, хранимую до самого радостного дня, напились чаю и завели многочасовую – до самого вечера – беседу на геологические темы.

Астахова занималась самостоятельными исследованиями только второй сезон, и ее наблюдения нередко носили отпечаток молодого задора. Но девушка уже успела развить в себе необходимое естествоиспытателю качество – научилась видеть. Ей хотелось понять все сложные явления и для каждого из них дать свое объяснение, которое иногда совсем не походило на существующие. Во многом она оказывалась права, – этому, несомненно, способствовала большая творческая смелость.

В частности, мысль о том, что афанитовые базальты указывают на длительный перерыв в вулканической деятельности, принадлежала ей.

Узнав, что наблюдения и в моем районе подтверждают ее предположение, Астахова подвинулась к костру, тронула погасшую головню и, мечтательно всматриваясь в ворох поднятых искр, призналась:

– Хорошо, что и вы так же думаете. Это очень большая поддержка. Даже больше, это радость!

Лариса теснее прижалась к своей старшей подруге и тоже тронула головню. Угасающее лиственничное полено выстрелило целым снопом раскаленных угольков.

– Удивительна наша профессия, – заговорила Лариса. – Теперь и мне понятно, как тяжело бывает геологу. Но не испугает меня ничто! Чем труднее, тем богаче результаты.

Она помолчала немного, потом спросила:

– А встреча? Это разве не большая радость?

Широкую долину Котуя закрыли сумерки. Быстрая вода, скатывавшаяся по обмелевшим перекатам Хулгадякита, наполнила вечернюю тишину хрустальным звоном. Показывались первые звезды, – мы не видели их уже больше трех месяцев, – и небо приобретало цвет полупрозрачного зеленоватого льда. Одна звезда сорвалась, чиркнула по небу и погасла.

– Твоя правда, – согласилась Клавдия Георгиевна. – Любые радости меркнут перед радостью встречи с друзьями. Такой вечер трудно забыть!

Мошков подбросил в костер сухого валежника и, когда пламя вскинулось выше наших голов, стал настраиваться на базовую радиостанцию.

Мы сообщили о встрече. Кроме поздравления, Мошков принял на имя Астаховой около десятка радиограмм, и девушка, уставшая от массы впечатлений, уснула, не дождавшись ужина.

 

На клиперботе по горной реке

 

17 августа. Вчера утром Астахова и Мошков направились к устью Хакомы, чтобы соединиться с группой Зубовой, а мы продолжали двигаться вниз по реке. Долина Котуя на отдельных участках расширялась до пяти-шести километров. Пологие залесенные склоны спускались до самой воды. По берегам к лиственнице примешивалась ольха и тальник, заросли становились настолько густыми, что часто мы вынуждены были подниматься вверх. Над рекою протягивались сухие и ровные площадки террас, свидетельствовавшие о более высоком положении реки. Некоторые террасы достигали сорока и даже пятидесяти метров высоты, а вдали от реки кое-где сохранились обрывки еще более высоких террас. Они поднимались на двести метров над рекой.

Жизнь горной реки, как правило, характеризуется ее постоянным и очень интенсивным врезанием, или углублением. Во время оледенения по Котую продвигался громадный ледник. Он расширил, а кое-где и переуглубил долину, придал ей корытообразную форму, оставил морену.

Местами к реке подходили скалы коренных пород. Это были чаще всего базальты, но чем ниже мы спускались по реке, тем чаще нам встречались отдельные выходы пермских песчаников с грубыми углистыми отпечатками листвы кордаитовых.

В середине дня мы увидели на правом берегу штабель бревен. Многочисленные пни с еще свежими янтарными срезами в сильно разреженном лиственничном лесу на склоне долины говорили о том, что не позже нынешней весны здесь работали лесорубы. Пройдя еще часа два, мы поравнялись с чумом, также стоявшим на правом берегу. В чуме было тихо. Где-то в верховьях долинки, далеко в стороне, перекликались два голоса, мужской и женский, – по-видимому, искали оленей.

Наш клипербот был уже далеко внизу. На этот раз он остановился на правом берегу, на широкой галечниковой косе. Перевозя нас через реку, Зыков сказал, что они с Васей остановились у чума и застали там Баягира, заместителя председателя чириндинского колхоза, который хорошо знал реку и готов дать нам подробные сведения об условиях плавания.

Сегодня рано утром, захватив карты, я отправился к чуму. Надо было пройти около пяти километров, и я торопился застать хозяев дома.

Остовом легкого конусообразного жилья служили шесты, скрепленные наверху тальниковым прутиком. На шесты была натянута тонкая, со многими заплатами парусина. В отверстие наверху пробивалась жиденькая струйка дыма.

Тявкнула привязанная к дереву собака. Я постучал в шест, рядом с которым виднелась щель входа. Густой и добродушный голос сказал мне: «Входи!»

Семейство еще находилось в постели, по-видимому недавно проснувшись. С краю лежала молодая, с очень тонкими и выразительными чертами лица эвенка. На ее пестрой подушке сидел двухлетний малыш и играл разноцветной речной галькой. У его ног валялась пустая блестящая баночка и конфетная бумажка. У парусиновой стенки чума лежал уже начинающий седеть эвенк. Он кивнул мне головой и пригласил садиться.

Первой встала женщина. Поверх кофты и тонких шаровар она накинула ярко-красное платье, свернула махорочную папиросу, подбросила в костер дров и стала обувать малыша в крохотные замшевые унты.

Поднялся и Баягир. Быстро одевшись, он зачерпнул из ведра ковш воды, набрал полный рот, намылил руки, смыл пену, еще набрал воды и, отфыркиваясь, ополоснул лицо. Закурив, он подсел ко мне.

Посреди палатки стояла тренога, под ней горел костер. На длинном железном крюке висел чайник, начинающий закипать. Поглядывая на него, хозяйка достала чистую фанерку с тонкими плоскими лепешками, фарфоровые чашечки с блюдцами, мелко наколотый сахар.

Я развернул карту. Семен Максимович Баягир начал рассказывать мне о Котуе, о том, как прошел весенний сплав леса. Целую зиму чириндинские колхозники проработали на правом берегу Котуя, чуть выше чума, в котором мы сидели. По глубокому снегу бревна на оленях вывозили на берег реки. К середине мая здесь скопилось больше трехсот отборных бревен, в которых так нуждалось строительство нового поселка.

Сразу же после вскрытия реки стали вязать плоты. На плоты погрузилось около тридцати человек заготовщиков; было среди них и несколько женщин, на протяжении всей зимы помогавших мужчинам. Вместе с людьми сплавлялось имущество, в том числе очень много продуктов, доставленных сюда из Чиринды еще по снегу. Вода была высокая, она перекрывала все перекаты и пороги; надо было опасаться только скал, кое-где выдвигавшихся прямо в русло реки, а это требовало строго держаться стрежня.

Как раз против чума Котуй разливался на два рукава, плот должен был пройти правым; оба берега его были сложены галькой. Это знали все, в том числе и Семен Максимович, шедший на первом плоту. Но полая вода своенравна и сильна, стремительная зеленая струя увлекла несколько плотов в левую протоку и один за другим стала бить их о низкую и едва приметную скалу. Плоты дыбились, рвалась связка, бревна расшвыривались в сторону. В воду полетели люди, узлы с имуществом, мешки с мукой и сахаром. К месту назначения пришли только два плота. Остальные бревна выбрасывало на берег; они застревали в полузатопленном кустарнике, покрывавшем террасы, останавливались на мелях.

– Однако, увидишь, если берегом идешь, – сказал Семен Максимович.

Он ничего не говорил мне о перекатах, их было очень много, и они не представляли серьезной опасности. Он отмечал на карте скалы, выступающие в воду, к которым обычно подбивала речная струя. Надо было держаться как можно дальше от скал и помнить, что они имеют продолжение и под водой. Семен Максимович различал еще особый вид порога, который называл «волной». Несмотря на все его старания, я так и не понял, к каким местам приурочены «волны»; мне было ясно лишь одно: на этих участках очень быстрое течение и высокая крутая волна.

Наконец карандаш Баягира остановился на изгибе реки, двадцатью километрами ниже впадения в нее Воеволи-хана. Здесь Котуй прорывал диабазы и на протяжении восьми километров протекал в каньоне. Обрывистые каменные стены спускались прямо в воду, и река мчалась, как по трубе. Семен Максимович посоветовал мне обойти каньон берегом, а для этого просить на строительстве поселка оленей.

Давно вскипел чайник. Дождавшись окончания разговора, молодая женщина разлила чай, с улыбкой протянула нам чашки, пододвинула фанерку с лепешками.

– Куда же направляетесь вы? – спросил я хозяина.

Заместитель председателя колхоза ехал на дальние пастбища. Кроме состояния стада, его интересовал и нынешний урожай промыслового зверя: песца, соболя, горностая и белки. Из своей поездки он должен был привести сотню верховых оленей, необходимых для переезда школьников с Котуя, где они отдыхали все лето, в чириндинскую школу.

Я встал, поблагодарил за рассказы и угощение. Прощаясь, протянул мне руку и малыш.

– Ты познакомься с гостем, еще не поздно, – велел отец.

– Ваня, – назвался баранчук с достоинством.

Сегодняшний день, судя по отметкам на карте, сулил встречу с одной скалой и несколькими «волнами». Ларису с Зыковым я отправил берегом, а сам с Васей повел клипербот. Воды в реке было мало, и мы спокойно миновали нависшую над рекой черную скалу. Сразу за ней начался плес, который мы прошли на веслах. Скоро течение снова усилилось до того, что мы перестали работать веслами и только изредка опускали их в воду, не давая лодке сбиваться со стрежня. Впереди обозначился крутой поворот реки. Глазам стало больно от солнечных бликов, которые узкой полосой расположились наискось – от берега до берега – и обозначали перекат. Как ни напрягали мы зрение, но заметить прохода не могли. Главная струя почти под прямым углом ударялась в правый берег, и мы ожесточенно заработали веслами, выводя лодку на середину реки. Течение все усиливалось, клипербот потащило с такой скоростью, что в глазах зарябило от мелькающей под водой гальки.

Во что бы то ни стало надо было держать клипербот носом по течению и не давать ему встать боком, – это грозило тем, что лодку могло опрокинуть. Наконец весла заскрежетали о гальку дна. Мы понеслись еще быстрее. Клипербот закачался на мелкой, перед самым перекатом, волне, – под нами зашуршало, – плоское днище лодки коснулось дна реки. Еще одна-две секунды, и нос клипербота прочно застрял на мели, через которую со звонким шумом перекатывалась река. Корма приподнялась, стронулась с места. Напирающая сверху вода стала разворачивать лодку, она сильно накренилась. Мы прыгнули в воду и с большим трудом повернули клипербот по течению. Стремительные струи вымывали из-под ног гальку, толкали вперед. Надо было держаться, чтобы не упасть, и в то же время тащить через перекат тяжелый клипербот. Плоское резиновое днище шуршало по гальке, задерживалось на неровностях. Напирающая вода перехлестывала через борта, заливала груз. Так мы протащились шагов пятьдесят, и вдруг лодку точно отпустило, – не надо было напрягаться, она сама рвалась вперед, и ее трудно было сдержать. Мы прыгнули на груз и опять схватились за весла.

Двумя километрами ниже река врезалась в морену, которая на этом участке выстилала долину. По высоким береговым обрывам можно было видеть, из чего состоит морена, – в ней преобладал валунный галечник. Громадные, до полутора-двух метров в поперечнике, окатанные обломки широкой полосой лежали вдоль обрывов и выстилали речное дно. Вот здесь мы и познакомились с «волной», о которой мне говорил Семен Максимович. Река с шумом и грохотом прокладывала себе путь по валунам. Стремительный поток горбился над камнями тысячами выпуклых бугров. Они пенились, колебались и дрожали. Бесчисленные пятна пены отрывались от бугров и уносились вниз. Нас подхватило с такой легкостью, будто это была и не лодка с полутонной груза, а всего-навсего клочок пены. Ее то вскидывало кверху, то она проваливалась между гребнями. Под нами мелькали отчетливо различимые громадные валуны. Иногда дно клипербота шаркало о камень, – хорошо, что все они были округлые, – мы задерживались только на какой-то миг, и нас снова увлекало дальше. Наши коротенькие весла оказались бессильными; с большим трудом лишь удавалось держать клипербот носом по течению и отводить его в сторону от наиболее высоких и пенистых волн, вздымавшихся над самыми крупными валунами.

Лодка миновала несколько таких стремнин и вышла в спокойное и глубокое, но все еще быстрое русло.

Под дном клипербота еще мелькали неясные, как тени, очертания валунов, но мы уже могли разжать онемевшие пальцы и разогнуть спины, нывшие от длительного напряжения.

 

Эвенки строят новый поселок

 

С каждым днем становилось холоднее. От полчищ комаров остались одиночки, да и те были малоподвижными и хилыми. Иногда появлялись стайки мелкой мошки. Во время маршрутов мошка кружила над головой, звенела, проникала сквозь тюль и начинала кусать, выбирая самые нежные места. Больше всего мошки набивалось за ушами. Искусанные уши горели и пухли. Но после летней борьбы с комарами мошка была не страшна. По крайней мере, она давала спокойно отдохнуть ночью, скрываясь сразу же после наступления сумерек. А ночи становились темнее и прохладнее. Все чаще и чаще землю схватывали заморозки; по утрам под ногами хрустел смерзшийся мох и со звоном ломался лед на лужицах между кочками.

Мы продолжали продвигаться вниз по Котую. Справа и слева в реку впадали бесчисленные речки и ручейки, и Котуй становился все шире и полноводнее. Идти по берегу, у самой воды, было тяжело. Высокие песчано-галечные террасы осыпались, вдоль их подножия на многие километры тянулись полоски бечевника, узкого, наклоненного к реке пляжа, сложенного валунами и крупным галечником. Окатанные водой, округлые обломки под тяжестью ноги ползли вниз, перемещались, падали в воду. Ноги отдыхали, когда мы выходили на низкие и плоские косы, закрытые жиденьким тальниковым кустарником. На поверхности кос, среди принесенных половодьем целых стволов, мы не раз видели отдельные бревна разбитых плотов, а однажды наткнулись на большую связку бревен: она застряла среди тальника и теперь находилась от реки на расстоянии не менее двухсот шагов. Часто на влажном речном песке нам попадались узорчатые следы диких оленей. Здесь же иногда оставались отпечатки тяжелых волчьих лап. При виде их обычно разговорчивая Лариса умолкала, боязливо осматривалась и старалась не отставать.

Иногда мы делали остановку на два-три дня, чтобы совершить маршрут в сторону от реки. В последний трехдневный маршрут я вышел с Васей. По вершинам гулял пронизывающий северный ветер. Чаше и чаще наползали низкие тучи, окутывали вершины, роняя снег, который ложился на холодные камни и ягельник и не таял. К концу второго дня пути снежная пелена закрыла вершины и плоские склоны; только обрывы ступеней чернели и обозначали лавовые покровы. Ниже границы леса снега было меньше, а по берегам Котуя он лежал совсем тонкой кисеей, сквозь которую просвечивал мох и ягель. Кустарник уже начинал сбрасывать листву. Заросли полярной березки пожелтели. Кусты голубики стояли, усыпанные черными, перезревшими ягодами; они успели приобрести винный запах и осыпались при малейшем прикосновении. Из-под снега выглядывали темно-красные гроздья брусники. Мясистые пунцовые ягоды шиповника стали сладкими; ими лакомились многие птицы и бурундуки. Грибы сморщились и потемнели.

С собою в маршрут мы брали уже не положок, а более плотную и тяжелую двухместную палатку. Но по ночам и в палатке бывало так холодно, что мы с Васей дрожали под двумя одеялами и торопились поскорее выйти к реке, где нас ожидала большая палатка с печкой и спальные меховые мешки.

К концу дня 28 августа мы вышли на Котуй и соединились с товарищами, которые шли клиперботом. Вечер застал нас в одном переходе выше устья реки Воеволи-хан, большого правого притока Котуя. Мы остановились не на берегу, а на островке посреди реки. Островок привлекал своим просторным, очень ровным галечниковым полем и совсем крошечным, но очень стройным и рослым лесом, который занимал верхнюю часть площадки и сам походил на островок.

Мы поставили палатку шагах в двадцати от воды, на опушке леса. Вечер выдался на редкость тихий и теплый. В палатку набилась мошка и, как только зажгли свечу, устремилась на свет. Плотным клубком насекомые вились вокруг пламени, обгорали и падали в стеарин в таком количестве, что свеча начинала гаснуть.

Ночь была теплая; даже кружка с чаем, которую я всегда ставил себе в изголовье, не покрывалась ледком. Мы решили воспользоваться теплым днем и задержаться, чтобы устроить баню. В середине дня кто-то заметил, что вода поднялась и плещется около самого клипербота, который вчера был оставлен шагах в десяти от реки. Клипербот оттащили дальше, потом вымылись, перенесли палатку на сухое место.

Светило солнце, и горизонт был необыкновенно отчетлив, так что нельзя было подъем воды в реке приписать дождям, прошедшим где-то вдалеке от нас. Мы обратили внимание на вершины. Еще вчера они были серебристыми и легкими, а сегодня резко выступили обрывы, скалы, темные полосы каменных россыпей. На вершинах таял снег – вот чем объяснялся подъем воды в реке.

Вася, сидевший у самого выхода из палатки, вдруг вскочил и побежал вдоль берега. Там, где кончался островок, он прыгнул в воду и в последний момент успел ухватить свой уплывающий лоток. Мы выскочили из палатки. Вода уже подобралась под клипербот, приподняла его и тихонько раскачивала, собираясь увлечь вслед за легким лотком. Речная волна подкатывалась под груз. И клипербот и груз мы перетащили к самому основанию того невысокого уступчика, на котором стояла палатка, а через два часа вода снова коснулась клипербота. Перетащив груз к самой палатке, мы установили за водой наблюдение. У нас оставалась последняя возможность – забираться в глубину леска, куда, по всем признакам, вода не заходила даже в весенние паводки. К вечеру подъем воды прекратился. Уровень воды на несколько часов застыл, остановившись в двух шагах от палатки; потом медленно начал снижаться.

На следующее утро клипербот отправился дальше. Я выходил в последний боковой маршрут, назначив встречу двумя километрами ниже устья Воеволи-хана, там, где, по сведениям Семена Максимовича, чириндинцы строили свой новый поселок. Лариса вызвалась пройти маршрутом по берегу, который жалко было оставлять необследованным.

– Как? – не сразу понял я. – Вы пойдете медленно, а Котуй здесь быстрый, клипербот не сможет ждать вас у каждого обнажения.

– Пусть клипербот уходит вперед, я пойду одна.

– А волки? – не удержался я.

Девушка смутилась:

– Ведь летом и ранней осенью волк не тронет, вы сами говорили.

Мы расстались.

День был сумрачный и прохладный. Лиственницы начинали желтеть и ронять свою хвою. На маленьких таежных озерах кричали гагары, собираясь в далекий путь. На водоразделе еще лежали пятна нерастаявшего снега.

Со мною увязался Белый. Собака забегала вперед, ожидая меня, выискивала подушечку сухого мха и ложилась отдыхать. По временам она останавливалась и начинала к чему-то прислушиваться. Вначале мне казалось, что на широком залесенном водоразделе, по которому пролегал маршрут, царила полная тишина. Здесь, вдали от реки и озер, даже не было слышно птиц. Но скоро и до моего слуха донеслись далекие человеческие голоса. Я остановился, голоса были слева. Строго выдерживая направление, я шел по компасу и часто останавливался. Через час голоса уже опередили меня, а скоро и совсем не стали слышны. Я вышел на зимник – узкую тропку, по которой зимою ездят на нартах.

На влажных бурых суглинках виднелись свежие оленьи следы; во многих лужицах вода не успела отстояться и была мутной.

Зимник шел в нужном мне направлении, и я перестал пользоваться компасом. Водораздельное пространство продолжало снижаться, и я насторожился, ожидая услышать шум реки. Но гораздо раньше до меня донеслись удары топора.

Тропа вывела меня на широкую лесную просеку. В начале ее стоял столб, а на нем была прибита дощечка с надписью: «1-я Чириндинская улица». Просека выводила к берегу реки, на высокую террасу. На фоне синей заречной дали высилось три новых рубленых дома. Четвертое здание, вытянувшееся в длину не меньше чем на двадцать шагов, было уже поднято на десять венцов. На углах верхнего венца сидели плотники и, сопровождая движения рук шумными выдохами, рубили гнезда для следующих бревен. Несколько человек были заняты оконными проемами. Две женщины устилали верхний венец стеблями длинного и еще влажного мха сфагнума. Ребятишки собирали щепки.

По краям строительной площадки стояли чумы. Вечерело, и над чумами поднимались мирные голубоватые дымки.

Завидев меня, строители прекратили работу. Одни развязывали кисеты и набивали трубки, другие закуривали папиросы, угощали меня.

– Кто ехал по зимнику? – спросил я.

– Маймага, председатель колхоза, – ответил мне сухонький и наполовину седой, но очень подвижной эвенк.

Он указал мне на чум, стоявший у самой реки:

– Там он. Отдыхает. Из Чиринды к нам только два дня ехал. Девяносто километров. Очень быстро ехал.

Я удивился, услышав распространенную в Ессее фамилию Маймаги.

– Маймага – якут? – спросил я.

– Николай Христофорович, якут.

– Но ведь вы эвенки?

– А, – улыбнулся старик, – думаешь, так нельзя? Маймага много учился, много знает, поэтому он наш председатель. Хороший человек Николай Христофорович, мы его любим.

– Зачем приехал Маймага?

– Собрание делать, разговаривать будем. Надо скорее школу кончать, крышей покрывать, потом в Чиринду ехать. Там будет самый главный разговор.

– О чем разговор?

– О зиме будем разговаривать. Летом были плотниками. Смотри, какие дома хорошие мы построили. Зимою охотничать будем. В Туру ездить будем, товары возить.

Значит, это длинное строение, около которого мы сидели, предназначалось под школу. Глаз радовали гладко оструганные лиственничные бревна, прочно рубленные углы, широкие оконные проемы. Уже приближаясь, я не мог не обратить внимания на то, как ловко эвенки владели топором и пилой. Нельзя было не заметить и трудовой слаженности, порядка и еще чего-то незримого, что заставляло людей трудиться до позднего вечера.

– А разве в Чиринде плохо? – спросил я.

– Плохо, – отвечал все тот же старичок. – Только озеро хорошее – рыбы много. А кругом болота, оленям пастбища нет. Здесь место хорошее, сухое. Река большая, дорога хорошая. Рыба есть, к Туре ближе.

Из толпы ребятишек, собиравших щепки, выдвинулся мальчуган. Он поежился, поправляя накинутую на плечи оленью куртку, потрогал мой молоток.

– В чириндинской школе всего четыре класса. Нам нужно семь классов, мы учиться хотим много-много! – сказал он и снова отступил, взглядом ища сочувствия и подтверждения в глазах взрослых.

– Да, – поддержал его молодой эвенк, – и школа хорошая нужна. Павлик четыре класса кончал, теперь поедет на озеро Ессей, дальше будет учиться.

Мы докурили трубки, выколотили, затоптали огоньки и окурки.

– До порогов далеко? – спросил я.

Все долго молчали, переглядывались, потом кивками головы стали указывать на старого эвенка.

– Василий Карпович знает.

– О, – засмеялся Василий Карпович, – я давно через пороги ходил, уже забыл! Однако, – он призадумался, – до порогов осталось километров пятнадцать. Лучше поговорить тебе с председателем, он прошлой весной ходил, он все расскажет.

Я распрощался до утра и стал спускаться к реке. Навстречу мне женщина вела четырех оленей. Поматывая ветвистыми рогами и высунув кончики языков, животные тащили вверх по склону бревно. Неподалеку от воды, но на высоте, не достигаемой половодьем, три человека закладывали основание еще одному строению. Я поздоровался и спросил, не баня ли будет здесь.

– Вон, – показали мне на маленькую желтую избушку, которая стояла на берегу ниже по течению, – баня уже есть. Здесь будет скотный двор.

– Скотный двор? А какой скот?

– Лошади. Колхоз купил две лошади.

Где-то в центре строительной площадки несколько раз ударили в пустую металлическую бочку. Рабочий день кончился. Я снова набил трубку из протянутого мне кисета и присел, чтобы выслушать рассказ о лошадях.

Их приобрели в Ессее нынешним летом. В Чиринде лошадей видели впервые, и многие вначале боялись их, но своим кротким нравом животные скоро расположили к себе все население фактории. Ими любовались, удивлялись их силе и выносливости.

Все, от мала до велика, считали своим долгом нарвать охапку травы и принести лошадям.

– Где же лошади?

– Ушли в Чиринду. Сами ушли. Такие хорошие лошади, очень умные, по зимнику идут, в сторону не сворачивают. Совсем как люди, свой дом знают.

– А коров у вас нет?

– Еще нет, однако будут, из Ессея обещали дать.

Вполне естественно, что, работая в крае, населенном якутами и эвенками, нельзя было не думать о том, каковы их взаимоотношения в наши дни. Теперь мне невольно вспомнились полные благожелательности и симпатии слова Алеши и Захара Капитоновича об эвенках, а вот здесь, на строительстве эвенкийского поселка, посчастливилось столкнуться с примером, когда якут руководил большим эвенкийским колхозом и тоже пользовался уважением и любовью.

Эвенки, являющиеся с древнейших времен коренным населением Путоран, отлично уживаются и с якутами и с русскими. От старой вражды не осталось и следа, и это убедительнее всего свидетельствует о свободном развитии этих северных народностей.

Еще в начале XX века все население Чиринды размещалось в двух балаганах, да в районе муруктинских озер кочевало несколько семей. Теперь в Чиринде живет около пятисот человек; добрая треть их дома бывает очень редко. Это пастухи и охотники.

До тридцатых годов населению часто приходилось сидеть на одной иере – болтушке из лиственничной коры, кусков рыбы и горсти муки. В любом чуме сейчас, наряду с местными продуктами питания – мясом и рыбой, всегда можно найти сахар, масло, сгущенное молоко и лепешки из белой муки. Все товары чириндинцы возят зимою из Туры, городка на Нижней Тунгуске, являющегося центром всего обширного Эвенкийского национального округа.

В тридцатых годах был создан эвенкийский алфавит, а в 1931 году уже выпущен букварь с первой книгой для чтения на эвенкийском языке.

Наша палатка стояла у самой воды. Перед входом, над костром варился обед, на углях кипел черный закоптелый чайник. В палатке горела свеча, топилась печь. Было тепло и уютно, но тревожно, – Лариса еще не вернулась из маршрута. Мы успели пообедать. Над рекой опустился темный осенний вечер. Навстречу Ларисе вышел Зыков. Они вернулись вместе через час.

Ларису задержало последнее обнажение. Обрывы коренных пород протягивались на два километра и содержали такое обилие интересных деталей, что девушка забыла о времени. Стараясь ничего не пропустить, все увидеть, правильно понять и записать, она провозилась у обрывов до вечера.

Лариса спохватилась, что поздно, когда трудно было отличить темный углистый сланец от светлого песчаника. Ей стало страшно.

Вечером в тайге выступают звуки, которые не замечаешь днем. Вот с обрыва упал камень. Скатываясь, он увлек за собою мелкую щебенку, она с шуршаньем поползла вниз. Кто столкнул камень? Где-то хрустнул сломанный сухой сучок. От переката донесся всплеск, как будто реку пересекал зверь.

Первым движением Ларисы было броситься сломя голову по берегу реки к палатке, до которой оставалось не меньше двух километров. Быть может, девушка так и поступила бы, если бы не работа, которую она еще не закончила. Ей оставалось определить мощность сланцев, залегавших в основании обнажения и закрытых осыпью. К наступлению темноты Лариса успела с помощью геологического молотка расчистить сланцы только наполовину. Она призвала всю свою выдержку, достала из сумки спички, с которыми не расставалась после нашего трехдневного блуждания по тайге в начале лета, разожгла костер и при свете его закончила расчистку. Работа ее так увлекла, что она даже забыла свой страх.

– Не могу поверить, что все это сделала я, – говорила она, показывая свою полевую книжку, где описание и зарисовки последнего обнажения занимали около десятка страниц. Девушка очень устала, но была оживлена, а ее глаза блестели совсем по-новому.

Почти ежедневно проверяя записи Ларисы, я знал, что она уже давно начала уверенно разбираться в разнообразии пород, умела понять условия их залегания, хорошо описывала особенности рельефа. Достижения же этого дня, как мне показалось, заключались в том, что Лариса сумела побороть свой страх.

Попросив нас отвернуться, чтобы раздеться и забраться в спальный мешок, она призналась:

– Как жалко, что мы скоро заканчиваем работу!

Помедлив, она попросила меня:

– Вы обязательно побывайте там. А вдруг я пропустила что-нибудь!

Я обещал завтра же побывать у этого обнажения.

 

Последние дни

 

Утомленные большим вчерашним переходом, мы проспали бы долго, если бы не удары в пустую бочку.

Маймагу, председателя колхоза, я застал в чуме. Он сидел в глубине чума, на низеньких нарах, устланных оленьими шкурами. Навстречу мне поднялся крепкий, лет сорока мужчина, одетый в синюю суконную гимнастерку и такие же штаны, заправленные в мягкие замшевые унты. У него было крупное энергичное лицо и умные внимательные глаза. Пригласив сесть рядом, он подвинул ко мне низенький, похожий па поднос столик со стаканами крепкого чаю, горячими лепешками, маслом и сахаром.

– Слыхал, что вы собираетесь итти через пороги, – сказал он на хорошем русском языке.

– Да, нам нужно пройти до устья речки Чиринды, которая впадает в Котуй ниже порогов.

– Знаю, хаживал, –  сказал Маймага.

Я попросил рассказать его о порогах. Маймага усмехнулся и с простодушным смущением развел руками:

– Что расскажешь о порогах? Слева каменная стена и справа обрывы; на протяжении шести, а может и восьми километров река мчится, как в трубе. Порог за порогом. Очень хорошо помню, что было страшно.

Я поблагодарил его за искренность.

– А что скрывать! Ехал весною, в большую воду, на деревянной крепкой лодке. А вам на резиновом клиперботе, да еще в малую воду, идти через пороги не советую.

– Как же вы советуете поступить?

– Миновать пороги по берегу. Скоро придет сотня оленей, – будем школьников и всех баранчуков отправлять в Чиринду, – выделим вам пятнадцать-двадцать штук, хватит?

Предложение было сделано с таким радушием, что я не стал отказываться. Вопрос о преодолении порогов решался просто: меня только смущала невозможность отблагодарить.

Маймага посмотрел на меня с укором.

– Заплатить? Мы свято храним обычаи наших отцов и дедов и за помощь денег не требуем. А если бы такого обычая не было, мы бы его сами придумали, потому что мы люди советские.

Чуть приметная ласковая улыбка тронула бронзовое лицо якута. Правой рукой он отвел со лба прядь жестких иссиня-черных волос, потом откуда-то из-за спины достал небольшой лиственничный брус, вынул из ножен тонкий охотничий нож и, разговаривая, стал строгать.

Хозяйка чума, старушка с седыми косицами и серебряными подвесками в ушах, сняла с жестяной печки чайник, собираясь наполнить наши стаканы. Маймага прикрыл свой стакан ладонью: «Напился, Екатерина Ивановна, спасибо». Я повторил его жест. В гладко оструганном квадратном брусе я скоро разгадал рубанок. Ловко и быстро работая ножом, Маймага выравнивал отверстие для стальной пластины.

– Инструментов не хватает, – сказал председатель, – а уже пора делать оконные рамы и двери.

Узнав, что оленей ждут со дня на день, я вышел из чума и направился вверх по реке, к обнажению, которое Лариса не успела описать накануне.

В нескольких сотнях метров от строительной площадки начинались базальтовые скалы. Скоро они сменились песчаниками и сланцами. В одной промоине, разрезавшей обрыв, я услыхал детские голоса. Пятеро ребятишек, в возрасте от шести до двенадцати лет, с резвостью оленят прыгали по камням, ловили друг друга, оглашая берег веселыми криками. Увидев меня, ребята замолчали. Молча, прыгая с одной каменной ступени на другую, они достигли подножия и остановились. Самый старший, – ему было не больше двенадцати лет, – снял шапку и поздоровался со мной.

По голосу и по меховой старенькой курточке, небрежно наброшенной на одно плечо, я узнал Павлика, с которым вчера встретился у строящейся школы.

Я попросил его познакомить меня с остальными. Здесь был Сережа, молчаливый одиннадцатилетний мальчуган, обутый в разношенные кирзовые сапоги. На его плечи была накинута куртка. К рукавам ее были пришиты рукавицы из камусов. Его голова была не покрыта. Он попросил разрешения поносить мой рюкзак. Маленький Андрюша в меховых оторо, закрывавших ноги от щиколоток и выше колен, сразу попросил у меня молоток. Были здесь и одногодки Клава и Миша, одного роста и одетые совершенно одинаково: в мягкие замшевые унты и суконные пальто. У одного из детей голова была прикрыта капюшоном. С первой же минуты я насмешил ребят, перепутав их. Почему-то мне показалось, что в пальто с капюшоном – девочка, а это оказался Миша.

Смеясь и переговариваясь, мы шли вдоль подножия обрывов, останавливались. Я записывал, отбивал нужные мне образцы. Сразу же ко мне потянулись руки, предлагая все новые и новые камни. Я должен был называть их, ребятишки повторяли за мною звучные имена горных пород и минералов, а через полчаса Павлик уже умел отличить кварц от кальцита, а песчаник от сланца. Всех заинтересовал горный компас. Павлик сказал, что компас, – не совсем такой, а только похожий, – он видел в школе. Ребята выслушали его объяснения и, кажется, все поняли.

Лариса была права: обнажение оказалось достаточно сложным. Девушку прежде всего смутило то обстоятельство, что пермские песчаники и сланцы оказались в непосредственном контакте с диабазами. До этого нам приходилось видеть пермские отложения, которые были перекрыты туфами. А здесь на осадочных породах залегали изверженные. Мне пришлось немало походить у подошвы обрыва, чтобы понять, в чем дело.

В одном месте прямо от воды поднималось почти отвесное обнажение песчаника. Плиты осадочной породы лежали горизонтально. Они были рассечены вертикальной дайкой – узкой диабазовой перемычкой, образованной магмой, поднявшейся из глубины земной коры по трещине. («Dike» – по-английски и значит перемычка.)

Внимательно присмотревшись, я увидел, что от дайки в сторону отходило ответвление: темная изверженная порода – диабазы – в виде прослоя залегала между плитами песчаника. Это был силл, или пластовая интрузия, которая состояла из той же породы, что и дайка, и образовалась с ней одновременно, так как магма поднималась не только вверх по трещине, – она раздвигала пласты осадочной породы, проникала, или, как говорят, интрудировала, пермские песчаники и таким способом образовала пластовую интрузию, или силл.

Магма обладает большой механической силой, ее проникновение между пластами осадочной породы можно сравнить с продвижением ножа между листами книги. Силл, который обнажался в этом обрыве, имел мощность около пяти метров. Магма бывает часто такой подвижной, а ее продвижение настолько активным, что она иногда отходит от дайки на много километров и, постепенно выклиниваясь, образует силлы толщиной всего в несколько сантиметров.

Но гораздо большее воздействие на окружающие породы магма оказывает своей высокой температурой. Даже такие скромные по размерам дайка и силл, которые наблюдались в этом обнажении, заставили песчаники спечься и весьма слабую осадочную породу, легко разбиваемую молотком, превратили в кварцит – плотную, «сливную», как говорят геологи, звенящую при ударе породу. Секущие и пластовые интрузии имеют большой практический интерес, так как к контакту с вмещающими породами часто приурочены рудные месторождения. Даже в этом обнажении кварциты были насыщены крупными кристаллами пирита и халькопирита.

В пласты песчаников были включены громадные шарообразные конкреции. Конкреции, или стяжения, образуются в осадочных породах в процессе их осаждения. Для их возникновения необходимо какое-нибудь ядро, вокруг которого начинает концентрироваться осадочный материал. Таким ядром может стать упавшая на дно раковина, галечка. Конкреции чаще всего имеют округлую или овальную форму, а размеры их колеблются от нескольких сантиметров до нескольких метров. Обычно стяжения состоят из того же материала, что и окружающая их порода, но отличаются более прочным цементом, обычно кремнистым.

На поверхности одной такой конкреции, залегшей в основании обнажения, поместились все мои спутники, и я их сфотографировал.

Некоторые пласты песчаника были покрыты охрой и издалека привлекали внимание своим ярко-желтым цветом. Павлик послюнил палец, потер его об охристую поверхность камня, попробовал языком и заявил, что таким камнем, то-есть охрой, эвенки лечатся, когда у них случается понос. Об этом я слышал впервые и проверить не имел возможности.

Весь длинный обрыв мы прошли до конца и набрали столько образцов, что Сережа только покряхтывал, но рюкзака никому не отдавал. На обратном пути я дал Павлику десяток маленьких мешочков и посоветовал ему собрать образцы для школы. Мальчуган с радостью принялся за сборы. Вместе с кусочками камня в мешочек опускали этикетку с определением породы. Мешочков не хватило, я прибавил еще десяток.

2 сентября. Вчера мы узнали по радио, что Астахова закончила работу и весь ее маленький отряд, а также оленегоны и больной Баранов доставлены самолетом на базу. Птицын с оленями начал продвигаться в сторону Чиринды. Меня тоже попросили разыскать посадочную площадку, обещая выслать самолет по первому требованию. Олени, которых ожидали для перевоза школьников в Чиринду, еще не пришли, и я решил последний маршрут вниз по реке сделать пешком, берегом пройти пороги, достичь конечного пункта – устья реки Чиринды и вернуться обратно к месту строительства эвенкийского поселка.

В первый день мы с Васей прошли около восемнадцати километров и остановились на маленькой косе, прислоненной к основанию высокого и обрывистого берега, где, осыпаясь, беспрерывно шуршал мелкий щебень разрушающихся мергелей. Ночь обещала быть ясной и холодной. Мы не пожалели сил и устлали пол палатки толстым слоем желтеющих лиственничных веток, а когда пришла пора ложиться спать, закатили в палатку несколько раскаленных камней, забрались сами и плотно застегнули вход. Стало так тепло, что мы, не торопясь, сделали постель, разделись и улеглись, укрывшись двумя одеялами. Было около трех часов ночи, когда мы проснулись. Камни давно остыли, и палатку наполнял морозный воздух. Прижавшись друг к другу спинами, мы еще пролежали часа два, то засыпая, то вновь пробуждаясь от дрожи.

Река дымилась. Иней покрывал деревья и камни, наша темная палатка стала белой. По краю обрывов лепились розоватые блики света – солнце уже взошло, но мы находились на дне глубокой долины, его еще не видали.

Мы позавтракали и согрелись у костра. Вася взял лоток и направился вверх по маленькому ручейку, а я пошел вниз по реке.

Левый берег сопровождался высокими обрывами, сложенными мергелями и доломитами. Слабые осадочные породы легко разрушались, и основания обрывов были закрыты щебенчатой осыпью. Щебенка шуршала под ногой, сползала в воду. Течение реки было спокойным, но сильным. В начале моего маршрута река делала крутой поворот, и стрежень подбивался под левый берег. Скоро осыпи кончились, и непосредственно к воде подходила высокая и крутая скала известняков. Пользуясь чуть выступающими неровностями, обнимая холодные камни и действуя молотком, как ледорубом, с силой вгоняя его в трещины, а потом подтягиваясь, мне удалось подняться на скалу.

В маршруте требуется не только наблюдать и понимать все виденное, необходимо также находить связь между разрозненными наблюдениями. Бывает не очень сложно увязать два или несколько обнажений, находящихся неподалеку одно от другого, и прежде всего установить: одни и те же породы выходят в них или различные; а если различные, то решить вопрос, какие из них располагаются ниже, какие стратиграфически выше.

В устье Воеволи-хана находилось большое обнажение пермских песчаников. Эти отложения в виде небольших выходов наблюдались и ниже по реке. Всюду пласты песчаников залегали со слабым падением в западном направлении.

Скоро выступы желтых песчаниковых плит скрылись совсем под покровом рыхлых наносов, которые заросли лиственницей и ольхой. Потом снова показались обрывы. Что это за породы? Если бы песчаники, оставшиеся позади, лежали горизонтально, я вправе был бы ожидать увидеть их и ниже по течению, вот в этих обрывах. Но даже издалека можно было понять, что здесь другие отложения: обрывы сложены плитами зеленоватого цвета, среди них прослои тускломалиновой окраски. Это были карбонатные породы: известняки, доломиты, мергели. Какое положение занимают они по отношению к песчаникам? Выше или ниже они залегают? Я приложил к ровной плите известняка горный компас. Породы имели падение на запад, – в этом направлении они погружались под наносы и где-то на глубине, скрытой от непосредственного наблюдения, подстилали песчаники. Они занимали более низкое стратиграфическое положение, а значит, были и более древними.

Я продвигался очень медленно, – надо было многое записать, сделать зарисовки или сфотографировать, произвести замеры горным компасом, отбить образцы.

Река уже имела восточное направление, и так как пласты пород падали мне навстречу, в западном направлении, с каждым шагом я видел все новые и новые отложения.

Вот из-под воды выглянули зеленоватые мергели, известковисто-глинистые породы. Хорошо видно, что вниз по течению, в направлении моего движения, пласты мергелей слабо поднимаются. В следующем обнажении весь обрыв – на высоту сорока метров – сложен исключительно зелеными мергелями, а еще через сотню шагов по берегу из-под зеленых мергелей выходят малиновые. Иногда порода приобретает пеструю зеленовато-малиновую окраску, в разных направлениях ее секут прожилки ослепительно белого гипса.

Вот секущая интрузия диабазов. Как отвесная стенка толщиною в десять метров, темная дайка рассекает светло-серые известняки. От дайки в толщу осадочных пород отходит силл. Пластовая интрузия лежит согласно среди плит известняка. Там, где интрузия соприкасается с вмещающими породами, т.е. на контакте, известняки претерпели метаморфизм: они превратились в мрамор, почти белую плотную породу с красивым сахаристым изломом.

Достаточно было продвинуться еще на полсотни шагов, чтобы увидеть новую дайку. Она резко отличалась от предыдущей тем, что не рассекала всю толщу осадочных пород, а заканчивалась среди них. По-видимому, трещина, по которой магма поднималась из недр земли, не доходила до земной поверхности, и у магмы не хватило сил, чтобы прорвать толщу известняков и мергелей. Но даже и по этому маленькому обнажению можно было догадываться о громадной силе магмы. Стремясь вверх, она приподняла слои известняков и мергелей, изогнула их, и теперь они залегали над дайкой в виде небольшой складочки.

Все уже и уже становилась река, все выше вздымались крутые скалы. Обрывистые стены известняков и доломитов иногда нависали над водой, оставляя узкий проход. Породы, до этого залегавшие горизонтально или с очень слабым падением в юго-западном направлении, здесь были смяты в мелкие, но очень крутые складки. Наконец я заметил сбросы. Толща осадочных пород была разбита трещинами, по которым произошли подвижки, – отдельные участки приподнялись, другие опустились, а некоторые сохранили свое первоначальное положение. По-видимому, и складки возникали одновременно со сбросами, потому что наиболее крутые из них были приурочены к наиболее крупным сбросам.

По всем признакам я достиг той зоны нарушений, которая была подмечена в северной части, откуда она и протягивалась на юг, обозначая переход к Муруктинской котловине.

Продолжая маршрут, я восстанавливал в памяти все детали, относящиеся к этой зоне, и одновременно искал все новые и новые подтверждения своему предположению.

Вскоре после того, как закончилось излияние лавовых покровов, в земной коре вдоль этой полосы наметилась зона нарушений. Она протянулась с севера на юг более чем на двести километров; в земной коре вдоль этой полосы стали возникать глубокие расколы – трещины. Территория, лежавшая к востоку от зоны расколов, стала опускаться.

Трещин было много, и большая часть их располагалась более или менее параллельно друг другу, так что в некоторых местах опускание имело ступенчатый характер. Чем дальше от Путоран, тем ниже и глубже погружались ступени. Амплитуда – величина погружения – иногда достигала нескольких сотен метров.

Местность, которую занимает современная Муруктинская котловина, погрузилась. Это была первая стадия в ее истории.

Какие же события происходили на протяжении этого времени на территории современной котловины, широкие пространства которой начинаются вскоре после впадения в Котуй речки Чиринды?

В образовавшийся гигантский провал – грабен – хлынули воды множества рек и ручьев, стекавших с Путоранских гор, а также рек, которые брали начало в отрогах Сыверма. Трудно определить, сколько времени потребовалось на заполнение глубокой впадины водою. Можно лишь сказать, что к верхнемеловому времени на месте котловины расстилалось громадное озеро, над гладью которого возвышались кое-где большие острова, сложенные базальтами. Эти острова представляли собою наиболее высокие вершины погрузившегося участка, их высота над уровнем озера достигала ста, а иногда и нескольких сот метров.

Реки и ручьи вносили в котловину массу рыхлого обломочного материала: галечников, песков, глин и илов. Они заполняли озерную впадину, которая все более и более мелела. Наконец к началу третичного времени над озером выступили молодые наносные островки. Климат в это время был очень теплый, островки были закрыты зарослями tахоdium^,а – болотного кипариса. Об этом свидетельствовали пески, обнаруженные предшествующими исследователями ниже по Котую: они были переполнены древесиной tахоdium^,а. Рядом с кипарисами росли каштан, ясень, дуб, клен, липа и платан.

В четвертичный период ледники восточной окраины Путоран сползали прямо в котловину, достигали реки Мойеро и сгружали в низину массу моренного материала. Котловина мелела еще сильнее. С окончанием оледенения текучие воды заполнили своими отложениями всю котловину и начали прокладывать путь среди собственных же наносов. Такой рекой прежде всего оказался Котуй. Вырываясь от устья Чиринды на простор низины, эта река на протяжении около полутораста километров протекает среди рыхлых наносов котловины. Время от времени широкий и спокойный Котуй становится бурным и порожистым. В этих местах толща наносов невелика, река пропилила их и наткнулась на твердые изверженные породы того древнего рельефа, который на большей части котловины погребен и скрыт от наблюдения.

Постепенно берег снизился, а мергели и доломиты исчезли. Следующая скала, подходившая к реке, была диабазовой. Течение реки становилось быстрее. Я прислушался: снизу доносился глухой шум воды, бьющейся о камни. Было хорошо видно, что впереди река входила в узкий каменный коридор.

Подножие обрывов было загромождено диабазовыми глыбами. Иногда каменные стены спускались к реке широкими ступенями. Самые нижние ступени были оглажены водой. Поверхность их усеивали гладко окатанные валуны и галечник. Громадные глыбы и валуны заполняли русло. Они дробили реку на сотни струй. Стремительная вода вздыбливалась, высокие гребни бурунов дрожали и вскидывали каскады брызг, – над рекой стояла мелкая водяная пыль, и солнце, уже успевшее подняться, создавало над порогами яркие радуги, которые своими концами упирались в берега.

Серые, зелено-серые и черные диабазы трещинами отдельностей разбивались на гигантские блоки, – они имели форму столбов, кубов, очень часто параллелепипедов. Несмотря на крутизну, стены заросли лиственницей. Правда, это был очень редкий лес. На совершенно отвесных скалах селились только мхи и лишайники, но способность деревьев довольствоваться горстью мелкозема в расселине и держаться на осыпающемся обрыве была удивительна.

Скоро мне пришлось преодолеть несколько скал, нависших над рекой. Один неверный шаг, неверно рассчитанный выбор упора, и можно было оказаться среди бурунов, из которых трудно выбраться, когда за спиною висит рюкзак с каменными образцами. Эвенки, рассказывавшие мне об этом участке реки, были правы. На протяжении шести-семи километров один за другим следовали пороги. Участки относительно спокойного течения были так незначительны, что нечего было и думать проходить пороги на клиперботе.

Как только кончились диабазы, река снова стала широкой и более спокойной. Слегка извиваясь, она прижималась то к правому, то к левому берегу, подмывала невысокие известняковые скалы, разливалась широкой и мелкой струей на галечниковых перекатах, шумела мирно и весело.

Через три дня мы с Васей вернулись к своему лагерю. Несмотря на поздний вечер, на строительной площадке и у чумов было оживленно. Со всех сторон доносились голоса ребят. Они сновали по берегу, перебегали из чума в чум, суетились, перекликались. Павлик в лодке подъехал к нашей палатке, конец сети тянулся за кормой.

– Вот какого поймал на последний раз! – крикнул он, вызывая нас на берег.

Мы помогли ему выбрать сеть. Вместе с сетью на берег вытащили крупного – длиннее метра – тайменя. Запутавшийся в разорванных ячеях, он тяжело шевелил жабрами, выгибал сильное серовато-фиолетовое тело, бил плоским хвостом. Ударом камня Павлик оглушил рыбу, взвалил ее на плечо и, пригибаясь, с торжествующими криками потащил к своему чуму. Через несколько минут он прибежал в нашу палатку.

– Уезжаете, Павлик?

– Уезжаем! Завтра утром будем аргишить. Целый аргиш школьников и совсем-совсем баранчуков!

Он сиял, ему не сиделось на месте, и Ларисе с трудом удалось заставить его выпить чаю со сгущенным молоком и белой лепешкой.

Не надевая шапки, он попрощался с нами. Нетерпеливая и большая мечта светилась в мальчишеских глазах и сообщала всему легкому телу необыкновенную подвижность и грацию.

– Однако, приезжайте к нам еще раз, – попросил Павлик.

– Однако, приедем, – за всех отвечала Лариса. – Мы очень полюбили вашу тайгу и ваши горы.

Наутро мы поднялись затемно и стали собираться к выходу вверх по реке, к удобной галечниковой косе, куда вызвали самолет.

Над чумами уже вились дымки. Из леса пригнали оленей. Крупные, отдохнувшие за лето быки улеглись на площадке перед школой, которая за последние дни выросла еще на пять венцов.

Откинулись пологи чумов, и ребятишки, помогая взрослым, понесли к школе меховые потакуи, вьючные и ездовые седла. Началась вьючка. Мы проводили первый аргиш, состоявший из тринадцати оленей. Передовым учетом управлял Павлик. Тронув повод, он помахал нам рукой, и двенадцать ребятишек следом за ним повторили его жест. Не дожидаясь выхода следующей связки оленей, на которых попарно навьючили несколько колыбелек и которую должны были повести женщины-матери, мы потянули свой клипербот вверх по течению.

Теперь нам пришлось не пользоваться, а бороться с силой быстрого течения. Только на редких и небольшой протяженности участках глубина реки у берега была достаточна для прохождения нашей лодки, и мы могли идти бечевником. Чаще же спавшая вода близ берега была так низка, что проступали камни, и нам приходилось забираться в воду и отходить далеко от берега. На перекатах волна захлестывала через низкие борта. Время от времени мы делали остановки, разувались и выливали из сапог воду. К вечеру, промокшие выше пояса, мы добрались до островка.

Следующий день был сумрачным, и мы были рады возможности отдохнуть и просушить одежду и снаряжение.

6 сентября. Во время завтрака мы услыхали шум приближающегося самолета. Сделав только один круг над островком, машина развернулась, прошла над рекой и села на ровное галечниковое поле. Меньше чем через час мы были на базе.

Одну за другой самолет вывозил из гор полевые партии. Некоторые отряды, в их числе и Птицын, выходили на базу с оленями. К середине сентября вернулись все.

Мы собрались в самом светлом и просторном домике, захватив с собою металлические тубусы со свертками карт и рюкзаки с наиболее интересными образцами.

Для того чтобы сложить вместе все карты, потребовалось сдвинуть два стола. Листы ватмана и кальки, проделавшие то в сумке геолога, то в тубусе, притороченном поверх вьюка, многие сотни километров, легли на стол. Уже один внешний вид карт повествовал о многом. Кальки успели протереться на сгибах, бумага пожелтела, на ней виднелись следы дождя, давленые комары. Одна карта вместе с геологом побывала в воде, она еще не успела просохнуть, у другой слегка обгорел угол. На этих листах был запечатлен почти четырехмесячный труд исследователей, здесь был виден пытливый ум, зоркость взгляда, наблюдательность и, самое главное, умение из тысячи разрозненных наблюдений воссоздать законченную и цельную картину геологической истории района.

Это были полевые геологические карты. В процессе камеральных работ, после того, как специалистами будут определены остатки ископаемой фауны и флоры, а с помощью микроскопов и всевозможных анализов мы исследуем состав пород, полевые карты будут уточнены, а затем сведены в одну.

Все это будет происходить в городе, в кабинетах и лабораториях научно-исследовательского института. Но уже и теперь наши карты говорят о самом главном. Глядя на них, можно видеть распространение горных пород на местности, условия их залегания, их разнообразие. Взглянув на любую из карт, можно сказать, где следует искать уголь, а где можно найти шпат или слюду.

Карты – венец наших исследований, и каждый геолог может с удовлетворением сказать: работа выполнена.

Два других стола были заняты образцами. Здесь уместились только те, которые не терпелось показать товарищам или сравнить один обломок породы с другим из соседнего района. На столе куски угля и тонкие пластины глинистых и углисто-глинистых сланцев с отпечатками листвы. Рядом с углем образцы графита, образовавшегося из того же угля в результате термического воздействия трапповых интрузий. Здесь были образцы пород с проявлением сульфидного оруденения, темно-бурые кристаллы андрадита – граната, вросшего в породу в виде ромбических додекаэдров, раухтопазы, опалы, халцедоны.

Один стол заполнен образцами ископаемой фауны. Это главным образом известняки с мелкими раковинами брахиопод, гастропод, трилобитов. Здесь же похожие на мелкие ветвящиеся соты кораллы, которые иногда так густо насыщают породу, что ее называют коралловым или рифовым известняком. Вместе с ископаемой флорой окаменелости помогут нам уточнить геологический возраст пород, среди которых мы проработали целое лето.

Весь первый день прошел в разговорах и обмене впечатлениями о полевом сезоне. Кто-то сравнил память с громадной коллекцией, в которой каждый эпизод, самый малейший пустяк был бережно упрятан в мешочек с соответствующей этикеткой. Каждый из нас вел учет собранным образцам, имел каталог их, а память выносила на обсуждение все новые и новые случаи и происшествия, и казалось, что их гораздо больше, чем каменных образцов. И, конечно, это было справедливо, потому что память человека, который любит просторы своей страны, является самым тончайшим регистрирующим аппаратом, призванным укреплять эту любовь.

 

Остров Двойной на Котуе – Ленинград. 1954 год

С. В. Воскресенский