Опыт экспедиции Г.Я.Седова к Северному полюсу
Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Устройство судна «Святой Фока»
«Судном экспедиции был «Святой мученик Фока» – деревянная океанская шхуна-барк с двумя мачтами. «На фок-мачте установлена бочка для наблюдения за льдом. Судно приводилось в движение парусами и паровой машиной в 100 лошадиных сил. Размеры корабля: длина – 133 фута, ширина – 30 и углубление трюма 15 ½ футов. Полная осадка в грузу 18 футов, водоизмещение 273 тонны. В кормовой части – жилая рубка с камбузом (кухней), 12 каютами и кают-компанией. Кубрик в носовой части на 20 человек. Грузовой трюм по бортам занят железными цистернами. Палубы две: верхняя и грузовая из съемных люков. Построен «Фока» очень прочно. Все главные части корабля: киль, штевни, дейдвуд, привальные брусья и бимсы – дубовые, увеличенной против нормальной толщины. Набор почти сплошной. Обшивка в 4 ряда: внутренняя (дубовая) и три наружных, из которых верхняя, из дуба, местами утолщена (так называемая «ледяная обшивка»). Носовая и кормовая части корабля сильно укреплены дополнительными бимсами и привальными брусьями. Кроме того, корма и нос, в защиту от ударов льдин, обиты полосовым и котельным железом. «Фока» построен в Норвегии в 1870 году для звериного промысла в Ледовитом океане. По конструкции принадлежит к типу судов «Заря» – экспедиции Толля, «Вега» – экспедиции Норденшельда и «Стелла Поларе» – экспедиции Абруццкого».
«Фока» – старое сухое судно, приспособленное Мурманской Научно-Промысловой Экспедицией для жизни и научной работы. Кроме жилых кают, каждый из членов нашей экспедиции имел еще и кабинет для работ, а с находкой такого количества дерева на берегу можно быть покойным, что не придется мерзнуть подобно несчастному Кэну».
Перед зимовкой во льдах участники экспедиции постарались как можно теплее и уютнее устроиться на судне. «В каютах почувствовалась некоторая прохлада, едва только прекратилась подача пара в трубы отопления; итак, первое, – нужно поспешить с установкой печей. У нас были с собой хорошие чугунные печи, приспособленные и для угля и для дров. Борта «Фоки» казались надежными, но верхняя палуба должна была пропускать холод. Поверх палубы насыпали толстый слой земли и закрыли досками кап (заграждение люка, пропускающего свет). Одну из дверей, ведущих на палубу, плотно законопатили и запечатали, прибив сверх войлока доски; другую обили войлоком. Трубы и вентиляторы накрыли брезентом, над трюмами возвели надстроечки, чтоб, доставая нужное, не открывать каждый раз тяжелых люков. Наконец, построили сходни на лед. После таких приготовлений «Фока» сразу приобрел вид бывалого полярного судна».
На «Фоке» произошли перемещения. Кубрик был упразднен. «Пришлось потесниться, но в результате всех перемещений каждый матрос получил койку в кормовом помещении, куда собрались все, а разобранное помещение кубрика сразу удвоило запасы топлива. Пред этой зимой мы особенно тщательно закупорили свое жилье: достаточно сказать, чтоб выйти на волю, в эту зиму приходилось отворять каждый раз три двери, ибо к жилому помещению были пристроены полотняные сени».
Снаряжение
«Гости с особенным любопытством рассматривали наше снаряжение: одежду, спальные мешки, оружие, нарты и каяки. Все это интересовало их как предметы обихода, которые могли бы иметь и колонисты, но не имели».
«Здесь уместно сказать, с каким багажом прибыли на север мы. Провианта на «Фоке» имелось на три года, с топливом обстояло не столь благополучно. После месячного плавания под парами, каменного угля осталось только двадцать пять тонн на пять суток хода. К счастью, мы могли не расходовать угля на отопление, находка плавника избавила нас от того. Я не склонен перечислять, что было погружено в трюмы «Фоки» и чего не хватало. Думаю, что читатель не посетует на меня и в конце моего повествования сам составит достаточное полное представление о наших богатствах и прорехах. Одно могу добавить: как-никак мы живем в двадцатом столетии; как ни бедно была снаряжена наша экспедиция по сравнению с несколькими последними американскими, ее снаряжение значительно выше того минимума, с которым славные исследователи, Врангель, Прончищев, Лаптевы, Челюскин, Пахтусов, Циволька и все участники Великой Русской Экспедиции делали свое дело. Со скудным провиантом, с несовершенными инструментами они исполнили большую работу. Если б нам удалось так же плодотворно использовать свои запасы!»
При научных исследованиях использовались следующие приборы: термограф, гигрограф, дождемер-измеритель атмосферных осадков, искусственный горизонт, ртутный горизонт, хронометр, ртутные барометры, анероид, флюгер, ветромер.
«Существенным пробелом снаряжения, повлиявшим на конечную судьбу экспедиции, было отсутствие радиотелеграфа. Морское министерство за две недели до отплытия откомандировало приглашенного Седовым радиотелеграфиста. В короткий срок до ухода Седов не мог подыскать нужного специалиста, все аппараты пришлось оставить в Архангельске».
Одежда и обувь
Из разных видов одежды, применяющейся на севере, Седов выбрал русские полушубки, валенки, самоедские малицы (самоедская одежда в виде рубахи из оленьего меха волосом внутрь) и совики (верхняя одежда, покроя, похожего на малицу, но волосом наружу), кроме них было несколько пар костюмов, сшитых по образцу эскимосских.
«Мы продолжали надевать малицы, посмеялись досыта, глядя, как каждый по очереди сражался с неуклюжим меховым балахоном, как одевающийся приподнимался в тесноте палатки и натягивал на голову подол, – тогда верхняя часть малицы, как некая человекообразная фигура, – «оно» с повисшими бессильно руками – тоже поднималось и начинало странный танец все с большим жаром и азартом; «оно» – безликое, гибкое, нелепое. А потом сразу в отверстии капюшона показывалась голова и сердитое, смешное, обрамленное взлохмаченной прической лицо. Для полярных стран – малица ценнейшая одежда. Самоед носит ее круглый год, в ней гоняется за оленем и медведем, в ней же и спит, подобрав ноги и спрятав голову внутрь. Так же устраиваемся, пока не готовы спальные мешки, и мы».
Питание
«Особенное впечатление произвела на наших гостей легкая провизия в виде галет, пеммикана (сушеное мясо с примесью сала (иногда и коринки). Мы имели сушеное мясо без жиру (препарат Скорикова) в виде кусочков и порошка, мясного шоколада, сухого молока. В особенности дивились гости, когда мы объяснили, что с 12-ю килограммами такого провианта человек может прожить в пустыне целый месяц».
«Провианта на «Фоке» имелось на три года».
«Пища наша, быть может не столь разнообразная, как у других – отличалась обилием и питательностью».
«Для холодного ужина открыли несколько банок консервов.
– Вот это прелестно, – ужин под 75-м градусом, на белоснежной скатерти, – острил Павлов, свирепо вспарывая свою жестянку мясного консерва.
– Что же это такое? Аммонит?.. Белеменит или другая окаменелость?
Достали сухари и масло. Сухари как сухари, а масло – тоже нечто геологическое, – нож не берет. Пожертвовали одной доской, развели огонь и разогрели на нем свой
каменный ужин».
«В шесть часов подается ужин – остатки обеда, а обед – суп из сушеной трески или мясных консервов, изредка заменяемый бульоном из сушеного мяса; на второе – макароны или каша. Однообразные блюда надоели всем до отвращения. Есть не хочется. Пересиливаешь себя. Через три часа волчий голод: организм протестует, получая мало азотистых веществ, особенно нужных ему в суровых условиях».
«У нас есть сахар, печется раз в неделю свежий хлеб, три раза в неделю какао. По праздникам – роскошь: консервированные фрукты и даже конфеты. Многие позавидовали бы таким запасам!»
Суточная порция автора, необходимая для поддержания нормального состояния здоровья и отсутствия симптомов цинги состояла из следующих продуктов:
(в граммах)
Сухари - 300
Мясной порошок или сушеное мясо -150
Масло или сало -100
Сахар -100
Шоколад -100
Какао -35
Чай и клюквенный экстракт-5
Сухое молоко - 55
Сушеный картофель - 30
Сушеная зелень для супа, чеснок, лук, перец -10
Соль - 5
Керосин, необходимый для приготовления горячей пищи - 85
Общий вес - 975
«В дни тяжелой работы наш паек расходовался целиком, а в дни, проведенные в палатке, – оставался даже излишек. Меню однообразно. Утром мы приготовляли наскоро какао и мясной порошок с маслом и сушеным картофелем; в полдень – в дни переходов – плитка шоколада на ходу или во время краткого отдыха собак. Вечером, раскинув лагерь, мы варили обыкновенно бульон из сухого мяса и ели его с сухарями. Пред самым сном выпивали 2–3 кружки чая, иногда кипяток, в котором размешана ложка молочного порошка. И чай, и бульон мы пили горячими, насколько можно вынести, почти обжигаясь, чтоб сразу же, нырнув в «мешочек», поскорее согреться. Для большего разнообразия я брал с собой несколько порций мясного консерва – гороховый суп, им и рюмочкой спирта мы отмечали праздники».
Борьба с холодом
«Моя малица короче, а ноги длиннее, чем у других, я долго не мог спрятать их под мех, но наконец уснул и я.
Проснулся от холода, забравшегося под подол малицы».
«Ложусь снова и подзываю собаку. Умный пес устраивается на моих ногах. Мы засыпаем».
«На вторую ночь ветер, по выражению Пустошного, «одичал». Творилось невообразимое, не укладывающееся в понятие «ветер». Иногда, после сравнительного затишья, он рвал с такой внезапностью и силой, что мы чувствовали как бы удар. Непривычный – никак не мирится с мыслью, что такой страшный удар может быть нанесен воздухом, а не живым, сверхъестественной силы существом, поставившим целью снести палатку во что бы то ни стало. Мы поняли: кто бы там ни был, следует за своим убежищем смотреть в оба.
Среди ночи я проснулся от прикосновения струн ветра к щеке. Неужели?.. Да, виден просвет. Вырвал-таки злой ветер колья!
Очень бесцеремонно разбудил товарищей. Но прежде чем все успели повскакать, палатка была уже повалена. Ближайшая задача – удержать ее. А буря прилагала все усилия вырвать из рук наше спасение. Борьба продолжалась долго. То тот, то другой валились с ног, мы незаметно очутились поверх палатки. Иногда она, как флаг, развевалась над четырьмя поверженными на землю, в другое время они стояли на ней, пытаясь выпрямиться или освободиться от подола малицы, завороченного ураганом на голову. Но, падая и вставая, каждый цепко – руками и зубами – держал оледеневшее полотно так, как будто бы оно было собственной жизнью.
В то же самое время мы пытались закрепить несколько кольев, и это удалось. Ура! Быть может, присноровившись, сумеем и поставить?
Мы копошились, падая и вставая, как истые муравьи, спасающие свое жилище в ливень, работали долго и неустанно, не обращая внимания на пустяки вроде отмороженных кончиков пальцев. Прошел по крайней мере час до поры, когда забили несколько кольев и могли уже думать, что палатки не отпустим. Мне приходилось тяжелее других: с самого начала катастрофы вихрь сорвал с головы шапку вместе с одной из рукавиц. Прекрасная оленья шапка унеслась со снежными смерчами, а голова в несколько мгновений покрылась коркой льда. Если б другим было время взглянуть на мою голову, они могли бы принять ее не за мозговую коробку товарища, а за оледенелый шарик смоченного термометра – точь-в-точь такой вид имел в морозные дни термометр для измерения влажности воздуха. Я чувствовал, как голову схватывают ледяные обручи – но что же делать. Пока не появилась уверенность, что палатку не выпустим, я не мог ничего предпринять. Только тогда можно было завернуть голову чьим-то подвернувшимся под руку башлыком.
Наконец, на зло всем стихиям, палатка стояла. Как оказалось, колья не выдернуло, а согнулось в дугу треугольное железо, из которого они были сделаны.
Забравшись в палатку, расположились отдыхать. Нельзя сказать, что были уверены в невозможности повторения приключения. На подветренном крае палатки теперь стояла нарта, загруженная большими льдинами, но ветер как будто еще свирепел, палатка качалась, поникала мельчайшая ледяная пыль. Снаружи казалось, что находишься не в привычной сфере воздуха, а в стремнине могучего течения, простое движение рукой так же трудно, как если бы находился в текучей воде. Стоять на ногах, не держась за что-нибудь руками, – невозможно.
Мы ждали – когда же утихнет. А ветер как бы смеялся над нами, лежавшими в мокрых малицах без движения, отупевшими от безделья и невозможности размять свои члены. Только к полудню 22-го октября чуть потихло.
Провиант подходил к концу, свечей не было совсем. Сытые по горло трехсуточным лежанием, мы решили попытаться дойти до «Фоки». Нелегко собрать вещи во время вьюги».
«Впереди зимовка без топлива. При окончательном подсчете оказалось, что мы располагаем двумя-тремя покрытыми салом моржовыми шкурами, сотнями тремя килограммов каменного угля, рассыпавшегося в порошок, да еще остатками порожних ящиков и бочек, – вот и все. Нужно сжаться и хранить тепло. Всякая мелочь, способная тому помочь, для нас решающа».
«И сегодня я гулял два часа при ветре в 16 метров в секунду с той же температурой. Даже малицу пронизывает ветер. Ходим с отмороженными щеками и подбородками. Моя каюта во льду. Оледенение дошло до самого пола. Поверх льда на стенах и на потолке по утрам вижу слой инея – это влага моего дыхания за ночь. Могучий ледник на койке достиг вышины полуметра при толщине около двадцати сантиметров.
Удивительна привычка. По ночам я не особенно зябну, хотя покрываюсь теми же двумя одеялами, что и в России. Приходится, впрочем, на ночь надевать лишнюю фуфайку, а лед в ногах закрывать листом резины. Кроме меня раздевается на ночь только Визе, остальные, по выражению Павлова, «давно опустились на дно». Температура в каютах по ночам опускается до –6°, – бывает и ниже. Днем в кают-компании от 1° до 9° выше нуля; чаще всего – градусов пять. В каютах холоднее.
Когда в каютах от 0 до 5 градусов, мы мерзнем, хочется надеть меховую куртку. Я удерживаюсь – тренируюсь на холод, к тому же и куртка одна. Слабое место всех – ноги: они вечно мерзнут. Обувь поизносилась, а хорошую пару все берегут про запас. В коридоре же на полу постоянная влажность, ноги у всех мокры. Чтоб согреть их, необходимо высушивать валенки в то время как топится печь. Как только затомится печь в коридоре – а это отрадное событие случается два-три раза в день – вокруг источника тепла собирается все население «Фоки». Тридцать или сорок минут пока горит огонь, печи не видно: она закрыта обувью. За первым слоем – второй: ее держат в руках люди, толпящиеся вокруг. Они стоят на одной ноге, подобно аистам, другая – босая протянута к печке».
«Нужно сказать, что во время первых экскурсий мы изрядно мерзли, уверяя, впрочем, друг друга, что чувствуем себя прекрасно. Особенно неприятна влажность рукавиц и носков, даже опасна; мы не могли бороться с нею, не имея палатки и огня. Впоследствии мы никогда не допускали оледенения перчаток и носков, – брали всегда запас в несколько пар и всегда высушивали на примусе отсыревшие варежки и носки, пока варился обед. С оледенением верхней одежды путешественнику, живущему на морозе неделями, приходится отчасти мириться.
Впрочем, мы никогда не упускали случая подержать верхнюю одежду и спальные мешки на солнце во время дневок, – при таком уходе за одеждой влага не скопляется в чрезмерных количествах. В этот раз, чтоб не отморозить рук и приобрести некоторый запас тепла для оттаивания льда в рукавицах, нам приходилось отогревать руки, прикладывая их к голому телу.
Борьба с тонко раздробленной, всюду проникающей снежной пылью очень трудна».
Состояние физического и психического здоровья
«Я записываю в дневник, что чувствую, но спрашиваю себя: не сетуешь ли ты? Каково было другим исследователям, не имевшим и того?»
«24 марта я был на «Фоке». Во время тринадцатидневного путешествия я и Инютин получили полное представление об условиях путешествия в эту суровую пору. В первый же день морозный ветер сжег наши лица. Когда температура опускалась ниже тридцати градусов и поднимался ветер, мы зябли при малейшей остановке, – на ходу мороз нас не страшил; только один раз при крепком ветре с тридцатидвухградусным морозом мы принуждены были остановиться и спрятаться в спальный мешок: наши члены стали терять чувствительность. По ночам в такую погоду мы не могли согреться в мешке часа два. Потом, когда мешок оттаивал и наполнялся теплом наших тел, крепко засыпали. Инютин вернулся совершенно здоровым, десны перестали кровоточить, исчез тяжелый запах изо рта. Я приписываю наше хорошее самочувствие исключительно правильному питанию».
Научные наблюдения
«Нахожу описания, каких хлопот потребовала установка метеорологической станции согласно требованиям науки, сколько забот доставили нам первые наблюдения, как упрямо и настойчиво боролись наблюдатели со снежной пылью, раздробленной на мельчайшие частицы и проникавшей, казалось бы, в совершенно закрытые части самопишущих приборов – термографов и гигрографов, как трудно было наладить правильную работу этих инструментов и приспособиться к перемене лент на морозе и в бурю. Обыкновенный дождемер-измеритель атмосферных осадков, – простой до смешного прибор, открытый в верхней части металлический конус – и тот доставил хлопот на несколько месяцев. По его милости выросли сложные постройки на льду, сначала из дерева, потом из снега – все с целью помешать ветру выдувать из дождемера его содержимое. Немало трудов стоило установить правильные наблюдения над морскими приливами. Пришлось изобретать способы, предохраняющие прорубь от замерзания, заносов и оледенения приборов. Всякая работа на холоде и ветрах вырастала в сложное предприятие. Нахожу в дневнике свежую запись рассказа Седова, как он в первый раз делал астрономические определения долготы при ветре и сравнительно низкой температуре, – такие наблюдения нашим картографам приходилось делать постоянно.
«Вот влезли мы на гору к астрономическому пункту. Максимыч запыхался, я же подбадриваю – не отставать, планету прозеваем. А от него пар, как из бани. На горе сразу охладило – такое там хорошее течение воздушное. Поставили искусственный горизонт на табурет и ждем. По альманаху – через десять минут можно бы и начать, а тут – тучка, за ней другая. И так больше получаса. Как, говорю, Николай Максимович? А он уже закуржевел. Нет, нет, ничего, говорит, – а зубы-то оскаливаются. Наконец ушла эта тучка, я прицелился в Юпитера. И вот, смотрю, смотрю – вместо звезд – шлепки какие-то неясные. В чем дело? Подумал, объектив не тот, – нет, все как следует. Посмотрел еще – вот какое дело-то! Я близко держал инструмент и, наверное, от испарений тела стекло объектива замерзло, как окошко. А я Максимычу – это вы, Николай Максимыч, такого пару развели? А он что-то уж чуть слышно бормочет: «поскорей бы начинать, что ли, а то, говорит, – ртутный горизонт замерзнет». И рука с хронометром, вижу, дрожит. Снял я перчатку и начал. Повернул потом инструмент к фонарю, взглянуть на лимб. Что-то пальцам уж очень больно. Посмотрел на пальцы и вижу – кровь. Кожа примерзла к микроскопическому винту, да там и осталась. Э, думаю, так на десять высот пяти пальцев не хватит? Погрел другой рукой винты. Две высоты взял благополучно, на третьей опять прихватило. Говорю Максимычу отсчет, а сам – руку под рубашку. А Максимыч побелел весь и, еле-еле карандаш держа, градусы и минуты выводит. «Гггео-ррр-гий Яковлевич, – спрашивает, много ли высот еще бу-дд-ем б-ррр-р-ать?» Еще штук шесть-семь, говорю... Ну, зато мы хорошо назад бежали!»
«Наблюдения производятся каждые два часа. Все отсчеты и запись показаний инструментов отнимают почти четверть часа. За пять минут до срока записываются показания двух ртутных барометров и одного анероида в каюте. С фонариком в руках направляешься на станцию. Там записываются показания всех инструментов в будках, проверяется исправность самопишущих приборов, делаются отсчеты термометров, помещенных на разной высоте (для определения температуры нижних слоев воздуха) и термометров, разложенных на снегу (определяется излучение земной поверхности). Дальше, необходимо взглянуть на флюгер и ветромер, на небо и облака, отметить формы и направление северного сияния и атмосферные осадки. На обратном пути измеряется температура морской воды. Затем предстоит влезание на ванты – там термометры, отмечающие температуру верхних слоев воздуха. Кроме всего, каждый час измеряется высота приливной волны. Мы гордимся, что нам удалось организовать на отдаленнейшем севере первоклассную метеорологическую станцию».
«С фонарем в руках и другим – за пазухой я спустился со сходней. Ударом встретил меня ветер. Цепляясь за поручни, я кое-как спустился, добрался ощупью до каната и, еле удерживаясь на ногах, добрался до станции. Фонарь погас на полдороге. Второй – я сумел сохранить и сделал отсчеты в будках, но по дороге к флюгеру буря сбила меня с ног, погас и второй фонарь. Я не мог записать наблюдений. К счастью записывать, кроме направления ветра, было нечего: доска, показывающая силу ветра, прыгала выше верхнего деления.
Тут же около флюгера я заблудился, не мог найти даже будок, а канат начинался от них. С чувством брошенного в пучину водопада, ничего не видя залепленными глазами, я долго не мог определить: где же я – между «Фокой» и станцией, или... Принялся бродить зигзагами, подбрасываемый ветром, меняющим свое направление. Но я держал в уме, что общее-то направление ветра постоянно, и поисков не оставлял. Через полчаса нашел канат. Вернулся с плотной снежной маской на лице, снег проник до нижнего белья и тела».
«Единственным не обесценивающим наблюдения средством была своевременная замена засоренного инструмента запасным и постоянная основательная чистка будки. Поэтому самопишущие инструменты осматривались каждые два часа. Перемена лент самопишущих приборов еще возможна в тихую морозную погоду (вносить инструмент в теплое помещение нельзя: все металлические части отпотевают). При сильном ветре и бурях, когда наблюдатель еле держится на ногах, конечно, переменить ленту невозможно. Для перемены лент вблизи нашей станции всегда ставился снежный домик, в котором и производились все манипуляции с инструментами».
«В первое время для наблюдения высоты приливов я установил на льду футшток типа Пири (точнее Вергоева). Такой оказался неточным свыше всякой меры: он показывал не уровень воды, а высоту поверхности льда по отношению ко дну, а это, как показала практика, совсем не одно и то же: поднятие льда начиналось значительно позже начала прилива, а колебания уровня льда оказались значительно меньшими, чем воды. Нам пришлось перенести футшток к мелкому месту у самого берега. Там мы просто измеряли высоту воды в проруби. Рейка становилась точно в одно и то же место у постоянной свайки, забитой в дно и имевшей скобы для вставления рейки. Защитой проруби от замерзания служил ящик с отверстием для сваи. И ящик, и прорубь были помещены внутри снежного дома, укрывавшего их от заносов».
Собачьи упряжки
«28 сентября. 14,8° С. Умеренный северный ветер. Вчера Седов и я пробовали на собаках новую упряжь. Седов боялся, что приученные к самоедской упряжи не пойдут в нашей, похожей на восточносибирскую. Некоторые собаки тянули, но с большинством, по-видимому, придется позаниматься. При пробе же начало выясняться нечто невероятное. Взятые в Архангельске собаки не годятся никуда. По всей видимости, всякая упряжь для них такая же новость, как если бы вместо хомутиков и постромок их одели бы во фраки. Эти Шарики и Жучки не только не тянули саней, а просто мешали. С полным непониманием, что мы хотим делать, псы покорно позволяли запрячь себя, даже с некоторым любопытством обнюхивали шлейки, недоуменно помахивая хвостами. Но как только дело коснулось того, чтоб везти, началась потеха. В упряжке стояли белые сибирские собаки и пестрые архангельские. Седов сел на нарту и закричал:
- Пр-р-р-р!
Большинство белых собак при этом звуке поднялось, а некоторые даже сделали попытку тронуть сани с места. Но все остальные, как и раньше, лежали на снегу в полной безмятежности, очевидно, полагая, что ежели привязана, так и лежи, не сходи с места, покуда хозяин не отвяжет. Я пробовал тянуть передних сибирских, чтоб сдвинуть с места остальных. Мы думали: может быть, собаки в незнакомой упряжи не понимают, что от них хотят, но как только заметят, что другие работают, вспомнят и они. Не тут-то было! Я тянул как паровоз, тянули и белые, но все эти дворняги и не думали помочь. Они просто улеглись, как будто бы вся суматоха их совсем не касалась, и бороздили снег, отнюдь не понимая, что такое происходит. Некоторые, впрочем, проявляли некоторую самодеятельность: изо всех сил упирались. Мы до тех пор не добились движения нарты вперед, пока не выпрягли всех этих саботажников. Пока что избегаем думать, что все это значит. Одно не оставляет места сомнению: эти собаки никогда не ходили в упряжи».
«Когда вышли из палатки, собак не было видно: несчастные, они лежали в глубине сугробов. Одну за другой откопали всех».
Подготовка транспорта к переходу. Упаковка снаряжения
«Продолжаются сборы. Мы все принимаем участие, вкладывая все старание и свой опыт. Каяки будут поставлены на сани, вся провизия – внутри каяков. На случай, если бы сани провалились, и вода попала бы и в каяки, все предметы, боящиеся сырости, упакованы в непроницаемые резиновые мешки. Те места каяков, где существует опасность порчи острыми краями льдин, защищены оленьим мехом. Мехом обшиты даже веревки в местах касаний с каяками. Провизия распределена так, что не нужно затрачивать время на отыскивание: по номеру мешка всегда видно, сколько остается запасов. Спальный мешок один на троих во всю ширину палатки».
Следы предыдущих экспедиций (Джексона, Нансена, Фиала, Абруццкого, Макарова).
«По берегу, заваленному базальтовыми обломками, мы поднялись на плоскую равнину, где расположены близ озерка все постройки, возведенные Джексоном в 1894 г. Главный домик смотрит маленькими окнами в холодную даль океана. Когда-то тут был самый крайний утолок цивилизованной жизни – то было 20 лет назад. Теперь – хаос и разрушение. Мы вошли в первую постройку – жилая изба Джексона. Она сохранилась лучше других, ибо построена из бревен по типу русских изб. Двери ее были открыты, окна повыломаны медведями, внутри – оледенение. Мы изрядно потрудились, протискиваясь в узкий проход оледенелых сеней, и осматривали хижину с высоты слоя льда, лежавшего на полу толщиной около метра.
На фотографиях Джексона и по описаниям Нансена внутренность дома так уютна! Чиста комната, обитая сукном, по стенам эстампы и фотографии, на полках книги и разнообразные предметы из обихода европейца-исследователя. Если Джексон был бы с нами и увидал свой домик!..
За дверным косяком, зелено-бархатным от плесени, прилеплено гнездышко. Торчит изо льда прогоревшая печка, – труба ее рассыпалась при первом же прикосновении кого-то из наших. Вдоль стен в два яруса нары. На них и к стенам примерзли спальные мешки, посуда, медикаменты и провизия. Мы заключили, что большинство вещей принадлежало экспедиции Фиала, бедствовавшей тут.
И по равнине перед домиком разбросаны и вмерзли в снег самые разнообразные предметы снаряжения: ящики с консервами, обломки мебели, куски одежды и мехов. Недалеко от Джексоновских построек мы заметили возвышение: оно оказалось могилой Мюатта, одного из матросов «Уиндворта». Мы поправили как могли крест, сломанный и поваленный бурями. На восток от становища поставлен обелиск, высеченный из крупнозернистого мрамора. На памятнике надпись: («Requiem: F. Querini, H. Stokken, P. Ollier. – «Stella Polare». 1900»), указывающая, что обелиск поставлен герцогом Абруццким в память трех участников его экспедиции, пропавших без вести во время путешествия к полюсу. Вблизи хижинки, построенной из судовой рубки и двух рядов бамбуковых палок со слоем оленьего мха между ними стоит знак Макарова. На знаке выжжена надпись: «Ermak passed here 1901»...
Проявление фотопластинок в условиях холода
«27 марта. Войдя в лабораторию, я ахнул: там стен не видно! За время моей отлучки все оледенело. Работал до поздней ночи, сняв полки, отломил кусками лед и осторожно выколол бутылки. Оттаяв их на кухне, вылил содержимое, вымыл, вернулся в лабораторию, сколол весь лед – 10 умывальных тазов. Оттаял фонарь, переменил красную бумагу на нем, высушил все помещение примусом, растопил воду, составил проявители. Началось проявление. – В лаборатории –2°С. Под красным абажуром на столе спиртовая лампочка. Нагревая на ней раствор до 18°, начинаю проявлять. Не успевает изображение показаться, раствор охлаждается, – проявление остановилось. Кладу пластинку в ванну с чистой водой, плотно закрываю красной материей и книгой, снова подогреваю проявитель и проявляю в течение 2–3 минут, пока проявитель сохраняет теплоту, когда он охлаждается, – новое подогревание. Каждая пластинка отнимает больше часа...
