Опыт жизни охотника и зверобоя в Гренландии
Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Специфика северных путешествий
«Кто-то однажды писал, что человеку опасно блуждать под пальмами — пьянящий шум их ветвей, словно гул морской раковины, навечно оседает в памяти, и путник оставляет в этих местах частичку своей души. Его влекут к себе острова, где пальмы мерно шелестят листьями, а волны прибоя с грохотом бьются о коралловые рифы, где на берегу ослепительно яркой лагуны жизнь кажется легкой и беззаботной. И многие счастливцы возвращаются обратно, тогда как другие проносят тоску по обетованным местам через всю свою жизнь.
Но и того, кто странствовал по ледовой морской пустыне, вдоль скованных полярной стужей гор, неизменно снова влечет в эти суровые края. Путешествия в безлюдные, пустынные уголки земного шара оставляют в нашем сознании неизгладимый след. Но, пожалуй, этим и исчерпывается параллель с миром синей лагуны южных морей, напоенным запахом лотоса,— с суровыми просторами Севера связан тяжкий труд и лишения, одиночество и однообразие, а порой и опасность для жизни. Заработок ни в коей мере не соответствует вложенному труду, и не материальными соображениями объясняется тот факт, что столь многие возвращаются на Север, а другие вечно грустят и тоскуют по нему. Это может показаться противоестественным, но это так.
Об этом беседовали мы не раз в долгие зимние вечера в маленьких домиках зверобоев, но не нашли убедительного тому объяснения. Многие заядлые домоседы упорно доказывали мне, что стремление к одиночеству, наслаждение жизнью отшельника в заброшенной избушке охотника — и не один год, а несколько лет кряду — просто-напросто какая-то болезнь.
Но что они понимают! Разве можно вольных людей Севера втиснуть в узкий мирок обывателя? Что знают они о несравненном чувстве свободы, которым охвачен человек, бредущий один, словно снежинка, в бескрайней стране снегов, где не на кого положиться, кроме как на самого себя! Разве понять им, что тяжкий труд, опасность и лишения — это волнующая борьба, в которой ты должен победить либо погибнуть».
«И не ощутить им той радостной надежды, какую несут с собой резкие переходы от мрака и спячки долгой зимы к яркому свету и бурной жизни короткого полярного лета. Им незнакомо захватывающее зрелище бешено мчащегося стада мускусных быков (мускусный бык иначе называется овцебыком) или готового к прыжку медведя, волнующий драматизм путешествия по свежему льду, когда он колышется, словно бы дышит, под полозьями саней. Или ни с чем не сравнимое блаженство усталого и промерзшего до костей путника, когда маленькая судовая печурка в домике зверобоя начинает излучать тепло, а кофейник трещит, как настоящее ружье!
К тому же охотник никогда не бывает один: его всюду окружают животные. С ним ездовые собаки — верные друзья, которые без устали трудятся для него днем, а ночью поют за стеной. Все они обладают своими, только ему ведомыми чертами характера. Они принадлежат ему, а он для них — и властелин, и судьба. И если он настоящий мужчина, собаки навсегда отдают ему свою любовь, на которую он отвечает взаимностью.
Вокруг охотника — множество диких зверей: больших и малых, одетых в меха и пернатых. В силу самой своей профессии труженика Севера он должен знать о них все. И учится он этому не по книгам. Кое-что порассказали ему опытные друзья, но большую часть сведений он собрал сам — видел или сумел прочитать по следам и другим меткам на снегу, песке или гравии. Постепенно он научился понимать диких зверей, их жизнь и повадки. То было увлекательное учение, а сама наука — и страшной, и пленительной».
«В здешних горных долинах до сих пор никогда не бывали люди. Быть может, и после них никто сюда не придет — большинство считает, что так далеко на север, за льдами, земля гола и пустынна. Но в этих долинах пасутся большие стада мускусных быков, а зайцев в стаях бывает порой побольше сотни. Тихо крадется песец, подкарауливает добычу волк. Никто не знает, что таят в себе горы. И когда каноэ быстро несло строителей назад к морю, под дном его проносились многочисленные стайки лососей».
«То были славные дни, добрые годы. Земля была незнакомой и необжитой. Мы были первыми европейцами, которые там поселились. Горы и долины не имели названий. Никто не знал, где берут свое начало реки, и лишь позднее мы смогли определить их истоки. На пригорках здесь не жили злые феи, в горах не было троллеи. Страна не знала традиций, не имела преданий.
Человек, который работает на такой земле в одиночестве, постоянно чувствует, что он один. Но и он, и его собаки нередко ходят по удивительным дорогам, а вернее, — вообще без всяких дорог. И человек здесь—властелин необъятного царства, пусть даже дворцом ему служит маленькая лачуга в снегу».
«Сани быстро мчатся по берегу, то и дело огибая мысы фьорда. Зайцы, щиплющие на пригорках прошлогоднюю вялую травку, испуганно шарахаются в сторону и устремляются в горы. На равнине стадо мускусных быков тоже мчится прочь, вздымая копытами снежные вихри. Стайка снежно-белых куропаток с любопытством ковыляет к берегу, чтобы поглядеть на несущихся вдоль фьорда загадочных духов. Сидящий на вершине горы ворон слетает вниз и начинает медленно парить над фьордом».
Место зимовки
«Капризы ветра и морского течения забили Арденкейпл-фьорд дрейфующими льдами; ледовая масса спускается из полярного бассейна, и течение несет ее вдоль восточного побережья Гренландии. Всегда в южном направлении. Случается, однако, что течение описывает вдруг виток в глубь фьорда, забивая его причудливыми нагромождениями пакового льда.
Арденкейпл-фьорд обозначен на карте Гренландии примерно на 75°20' северной широты. Там, среди ледовых торосов, в конце августа 1932 года была зажата небольшая моторная шхуна, и находившийся в ней человек проклинал постигшую его неудачу. Он отчалил от безымянного берега на северной стороне фьорда, чтобы попасть в долину на южном его побережье».
«Вокруг семь белых зайчат пощипывают травку при приближении человека они, словно маленькие кенгуру, бросаются на задних лапах в горы».
«А над фьордом по-прежнему разносится грохот крошащих друг друга льдин, среди которых почти не видно черных разводьев чистой воды. Возможно, человеку придется остаться в этой безымянной долине сутки, неделю или же до октября, когда фьорд окончательно будет скован льдом и он сможет возвратиться на базу пешком. Приходится рисковать. С собой у него ничего нет, кроме двух пакетов вафель: когда подводили под крышу домик главной базы, не было времени на то, чтобы что-то испечь. Но есть ружье и можно будет пострелять зайцев».
«Часа через четыре вода прибывает и лодка оказывается на плаву. Человек бредет к берегу и начинает возиться с лампой маяка. Среди льдин то тут, то там виднеются черные разводья чистой воды. Надо отправляться дальше. Фьорд около шестидесяти километров в длину, и человеку предстоит построить не менее пяти домов.
Последний из них будет стоять на берегу совсем узкого залива, и, пока человек занят его постройкой, залив замерзает, крепко приковывая лодку к берегу. Но оставаться тут нельзя — домик расположен на маленьком мысу, у самого подножия горы, с обеих сторон — неприступные отвесные скалы. Здесь нет зайцев».
Жилища. Строительство домиков для охотников
Небольшой дом нужно было успеть построить до того, как замерзнет море.
«Итак, здесь сложено все необходимое для строительства домика: штабели досок и бруса нужного размера, два рулона толя, малюсенькая судовая печка и два метра труб для дымохода.
Вам когда-нибудь случалось строить домик в одиночку? Вы начинаете с деревянного каркаса, но никто не держит брус, пока вы, к примеру, прибиваете опоры для конька, и они то и дело срываются вниз. Поначалу строение не кажется смешным, но после того, как вы подогнали стыки брусьев и начали обшивать их досками, каркас принимает весьма причудливые очертания. А когда еще несколько часов вы постучите молотком, на лужайке возникнет нечто вроде корпуса пианино, сбитого из досок и покрытого толем. Внутри — помещение 2X2 метра и малюсенький тамбур. В комнатушке нары и крохотный дощатый стол. Большего охотнику и не требуется. А выше, над домиком, на каменистом склоне сидит и тявкает песец — наверняка ругается и всем своим видом выражает полное презрение к человеку. И не без оснований — ведь воздвигнутое вами жилище весьма далеко от совершенства».
«Многие домики в Восточной Гренландии построены таким вот способом, и дело это считается сравнительно нехитрым.
Но часто случалось и так, что нам не удавалось достроить, пока море было частично свободным ото льда. Тогда двое из нас в конце октября отправлялись по свежему льду с упряжками и наверстывали упущенное. Домики требовались нам позарез.
Забыть эти дни невозможно. Стоял трескучий мороз. Мы двигались вдоль берега с тяжело нагруженными санками и вскоре после полудня, когда уже спускался мрак, подходили к занесенному снегом штабелю. Теперь надо строить. Далеко не всегда это было так просто. Вокруг темнота и мороз, да и сами мы порядком утомлены и очень голодны».
«Приходится спешить с работой, но ведь в этих местах нет строгих комиссий муниципалитета, скрупулезно, с ватерпасом и тому подобным инструментом принимающих новые строения. Домик как будто согнулся, ну и пусть себе пригибается. Теперь надо поскорее выбраться на чистую воду, не то построенный человеком дом того и гляди превратится в его собственный гроб».
«Возникали домики, и притом очень чудные, но отнюдь не хуже многих других домов. Какое-то шестое чувство помогало нам попадать молотком по головке гвоздя, которую даже не было видно. Но ведь если промажешь, то попадешь прямо в палец! А приходилось вам когда-нибудь работать с окаменевшим от мороза толем? Это все равно, что покрывать домик стеклянными плитами. И если вам не приходилось этого делать, то вам не понять, что значит залезть после такой работы в спальный мешок и улечься среди собак на полу, наслаждаясь благословенным теплом от раскаленной докрасна печурки».
«В северной части равнины Хохсеттер-Форланд, километрах в двадцати от берега, среди глубоких ущелий нам предстояло поставить три домика. Самые необходимые материалы для них — доски — два наших товарища завезли весной по насту, пройдя от берега так далеко, как только смогли...Там, съедаемые полчищами комаров, они и возвели дома, главным образом из камня и дерна».
«Первые домики в Восточной Гренландии начали строить летом 1927 года Нильс Фоллвик и Халлвар Дэволл, Фритс Эйен, Арнюльф Гисволл и братья Ульсен из Теннеса, что в губернии Тромс. До того времени, начиная с 1908 года, в этих местах зимовали всего три норвежские экспедиции. Они строили базы и охотились вокруг них на протяжении зимы. Но если охотник хочет добыть в Восточной Гренландии песцов, ему следует уходить от этих баз подальше. Заслуга Фоллвика и его людей как раз и заключалась в том, что они первыми стали строить мелкие базы на обширной территории».
«Но у экспедиции Фоллвика не было строительных материалов. И они стали собирать на берегу бревна, прибитые из Сибири через Северный полюс. Обтесывали бревна топором и клали их друг на друга, получались дома-срубы. Полом служила земля Гренландии, а печью — заделанные в глубину бочонки из-под керосина. Правда, стены нередко бывали выложены только из камня, покрытого косматыми шкурами мускусных быков. Не одну ночь провел я в таких жилищах, и, должен признаться, они теплее и уютнее тех ящиков, какие мы возводили позднее.
Лето в Гренландии короткое, а людям Фоллвика предстояло выстроить много таких стоянок. Не везде им удавалось находить бревна. Тогда они делали из ящиков каркас, натягивали на него старый складской брезент, а снаружи обкладывали дерном. Но и дерн не всюду можно было накопать, и, хотя строители засыпали домик снегом, чтобы было теплее, его чаще всего сметало ветром».
«Самую жалкую из всех землянок, что мне довелось видеть, построил Фритс Эйен к северо-западу от бухты Мюгбукта, у фьорда под названием Лох-Фине. Размером эта землянка была с большой гроб: всего два метра в длину и едва три четверти метра в высоту. Дверью служила дыра в потолке. Когда Эйен и его собака забирались внутрь, у изголовья оставалось лишь место для примуса. Свою землянку Эйен называл «виллой» и использовал ее одну лишь зиму. Сейчас она немного расширена. Но спросите Эйена, о чем он думал, когда волки скреблись к нему в «окно»? «Слыхал я — на чердаках водятся мыши...»
«Экспедиция Фоллвика освоила часть Земли Гудзона, Клаверинг-фьорд и Тиролер-фьорд. Летом 1928 года третья экспедиция из губернии Вере стала продвигаться дальше на север, на равнину Уолластон-Форланд. У них тоже ничего не было, кроме выброшенных на берег бревен, земли и камня, и все же им удалось построить добротные теплые землянки. То были ловкие ребята, уверенно владевшие пилой и топором. Они пробивались вдоль берега на чахлой моторке, и до сих пор диву даешься — как много им удалось сделать с таким примитивным снаряжением.
Летом 1929 года нам впервые удалось доставить в эти места достаточное количество строительных материалов. Мы занимались строительством не только в летнее время, но и зимой, одновременно промышляя зверя. Теперь домики стоят повсюду вдоль побережья, начиная от пролива Дейви на юге до залива Дов на севере, на расстоянии целых пяти градусов широты».
«О главных базах следует сказать, что все они представляют собой сравнительно просторные дома с двойными стенами, проложенными картоном. Обычно на главной базе живут два охотника, они промышляют на большой территории, где расположены шесть запасных домиков-станций; у каждого из них своя упряжка, от двух до шести собак.
В этих домиках мы и живем. Они надолго становятся для нас домашним очагом, тут мы готовим еду, коротаем свой досуг. Между выходами на охоту с неделю отдыхаем, печем хлеб, готовимся к следующему походу. Но с ноября по апрель нас редко можно застать дома. В такие вечера только в двух домиках можно заметить вечером свет, и редко в одном и том же домике два вечера подряд. Мы люди бывалые.
С этими домами связано немало воспоминаний. Главные базы в известной мере похожи на обычные дома, по крайней мере, большинство из них. Что же касается запасных станций, то в эти лачуги, какими бы они ни были жалкими, страшно тянет и человека, и собак, когда сгущается вечерний мрак, а тело ноет от усталости. Часто поднимается буря, и тогда собаки сами находят дорогу к дому. Нередко мы добирались туда смертельно усталые, скованными от мороза руками выгребали из печки золу и сидели, не сняв одежды из оленьих шкур, до тех пор, пока тепло не начинало проникать в каморку. Для охотника, у которого от холода зуб па зуб не попадает, маленькая судовая печурка служит воплошеннсм «всего самого хорошего и приятного на свете», но уж слишком медленно накаляется она докрасна и начинает давать тепло, потрескивая, разговаривая языками живого пламени и озаряя пол неровными вспышками. Домики в снегу. Правда, чаше они лежат под снегом. Свой первый промысловый выход я совершил к старой лачуге па мысе Борлас-Уоррен, построенной в 1910 году первой норвежской экспедицией из Суннмёре. Это была вырытая в земле пещера, стены которой выложены серым гранитом, лишь потолок из дерена, обшитого сверху картоном.
Я добрался до землянки поздно вечером. Над снегом торчала лишь доска. Я прорыл в снегу канаву, но дверь не открывалась. Не оставалось ничего другого, как прорубить дыру в крыше. Проделав отверстие, я обнаружил, что все помещение забито смерзшимся снегом. Откопал печку, развел огонь. Потом стал вырубать топором бруски снега, выбрасывая их через дыру в крыше. В одном из таких брусков оказалась лампа. Я нашел ее позднее на льду залива, куда ее угнало ветром».
«В каменной землянке никогда не бывает тепло. Сколько бы я ни топил, иней на шкурах койки не таял, пол по-прежнему был покрыт коркой льда, а на полках, по углам и под печкой оставались небольшие снежные заносы. В рождество в землянку провалился медведь, и мне пришлось построить внутри подобие берлоги. В общем, в лачуге на мысе Борлас-Уоррен было далеко не весело, но перезимовать там все же было можно».
«В сугробе была дыра, занавешенная парусиной. Я пополз и попал в узкий туннель, а потом в какое-то подобие «холла» в снегу. Слева проход шел в другое помещение, где находились собаки. Впереди был склад, а справа вход в домик. Там жили Эйлиф Хэрдал и Отто Йонсен. Прямо как в настоящей берлоге. Но что им оставалось делать? Северо-восточные штормы намели по склону огромные массы снега.
Домик этот был весьма сырым. За ночь внутри образовывался толстый слой инея, и не реже, чем раз в неделю, со стенок вдоль нар приходилось срубать толстую корку льда. В одну из таких морозных ночей борода у Отто крепко примерзла к стене. Но в общем зимовщики чувствовали себя вполне уютно, и в тот ноябрьский вечер, когда я к ним пожаловал, их каморка показалась мне истинным раем».
«Да, какими бы жалкими ни казались теперь эти домики, они нередко спасали людям жизнь. Как-то ночью к одному из таких домиков подполз человек с отмороженными ногами. Им оказался датский ученый, и он наверняка с благодарностью вспоминает лачугу в Фалше-Бэй. Такие случаи здесь происходят сплошь и рядом. Бывает, конечно, что и норвежцы находят приют у датчан.
Порой в одном таком доме может собраться немало народу. Люди приходят и уходят. И хотя нас было не так уж много, мы иногда неожиданно встречались вместе. Но когда в избушке Франклин встретились сразу восемь человек, то уж один явно оказался лишним, потому что в самом крайнем случае на нарах и на полу могли устроиться сидя семь человек. Восьмого нам пришлось засунуть под койку. Правда, лишь ему в ту ночь удалось по-настоящему сомкнуть глаза.
Домик в Брейвике был совсем крохотный. Я даже сегодня не могу понять, как это нам, трем взрослым мужчинам, удавалось разместиться в нем со всем нашим «скарбом». Помню только, что в спальные мешки приходилось влезать снаружи и лишь потом, прямо в мешках, заползать «под крышу». Да, было тесновато.
Но, с другой стороны, взять, к примеру, радиостанцию в Мюгбукта. Вот это был дом! На худой конец там могли бы разместиться не менее пятнадцати—двадцати человек. Или другие станции, в Хёльсбю, например».
Шхуна и лодка. Особенности передвижения по воде
«Человек запустил свой двухсильный «Викман» и вывел шестиметровую зверобойную шхуну в лабиринт живого льда.
Такой двадцатикилометровый переход увлекателен и полон драматизма. Надо обладать большим искусством, чтобы находить проходы среди высоких льдин, словно в пляске ведьм, бьющих и крушащих все вокруг. Надо внимательно следить за тем, чтобы мелкие куски льда не повредили винт, и все время быть готовым снизить скорость, остановиться или дать задний ход, если узкая полоска чистой воды неожиданно и с треском закрывается прямо перед носом лодки, либо же давать полный газ, едва успевая проскочить между льдинами, которые с грохотом сходятся друг с другом тут же, за кормой. Обычно человеку, о котором идет речь, удается добраться до южного берега фьорда, где, сбавив скорость, шхуна пристает к пологой песчаной отмели».
«Каким же образом освобождает он лодку из ледового плена? Поначалу проламывает вокруг нее полынью — пока толщина льда не превышает пяти сантиметров. Затем дает полный газ. Но не думайте, что лодка свободно пробивает себе путь и лед только звенит перед ее носом. Нет, так легко дело не идет. Свесившись со штевня, человек ломает лед топориком, и по мере того, как ему удается проделывать полынью, лодка под напором бешено пыхтящего мотора понемногу продвигается вперед. Временами человек садится на нос и закуривает… Часов за шесть ему удается преодолеть около четырехсот метров. Это звучит невероятно, но так было! А ведь до базы надо пробираться меж паковых льдин целых тридцать километров».
Снаряжение
Экспедиционное судно доставило в начале лета большое количество грузов. Одежда, как и спальные мешки, были изготовлены из оленьих шкур. «На легких санях поверх поклажи сидит мужчина, с головы до пят одетый в оленьи шкуры. Поклажу составляют спальный мешок из оленьей же шкуры и небольшой ящик с провизией».
Питание
«Человек варит кофе». «С собой у него ничего нет, кроме двух пакетов вафель».
«Съедает плитку шоколада на завтрак».
«Из кофейника струится чудесный ароматный пар. Напарник жарит огромные бифштексы из мяса мускусного быка и клянется, что «теперь мы будем рубать до тех пор, пока не заснем».
«Из провизии оставались лишь какао и маргарин».
«Меня угостили лимонным соком и кровяным пудингом; в каморке было жарко, как в парилке финской бани. О чем еще может мечтать полярник? Разве только о сигарете...»
«Подкрепившись собачьим мясом, он почувствовал себя сильным и двинулся в путь, не дожидаясь конца бурана».
Особенности выживания
«И уж, наверное, вы никогда не засыпали с собачьей мордой на груди, чувствуя на шее ее мерное и согревающее дыхание. Никогда не просыпались на следующее утро на полу такого домика, готовые к новым странствиям и новой плотницкой работе у подножия какой-то безымянной горы.
Воспоминания об этом, словно вечная, незаживающая рана, всю жизнь бередят и волнуют душу. Но, верно, и у вас, читатель, есть свои особые воспоминания о тех местах, где вам жилось вольготно и свободно под лучами дневного солнца или при свете ярких ночных звезд».
«…топлива не было, и, чтобы не замерзнуть, пришлось сорвать и истопить настил пола».
«Однажды вечером, в ноябре, я устало передвигался по льду к мысу Вини. Пять суток буря не давала мне возможности покинуть маленький домик в долине Королевы Августы па равнине Уолластон-Форланд.
Мне так хотелось добраться к двум товарищам в домике к западу от мыса Вини! Но, придя наконец туда, я никого не обнаружил. Исходил всю маленькую долину под крутыми склонами гор, повсюду лежал лишь твердый, скользкий снег.
Неожиданно до моего слуха донесся лай собак — как мне показалось, откуда-то издалека. Я пошел в направлении звука и споткнулся обо что-то черное, торчавшее из-под снега. Печная труба. Тявканье доносилось откуда-то из глубины. И вдруг прямо из-под снега выскочил маленький человечек. Он держал в руке ружье и направил карманный фонарик прямо мне в лицо.
— Черт возьми, это ты? —сказал он. — Я думал, медведь. Ну привет, спускайся к нам».
«— Ну прямо вылитый шведский хуторок, — сказала жена одного шведского доктора, побывавшая у нас с Отто в гостях в 1931 году. — Как тут чудесно пахнет!
Знала бы она, что чудесный запах исходил от собачьих испражнений за стенкой!»
«Помнится, Уле Сивертсен попал как-то вечером в бурю на льду Бессе-фьорда. Когда налетали шквалы ветра, ему приходилось прикрепляться ко льду с помощью поясного ножа. Только так удалось ему подтащить себя и сани к ближайшему берегу».
Состояние здоровья и настроение
«Вокруг темнота и мороз, да и сами мы порядком утомлены и очень голодны».
«А что значит один градус широты, знает лишь тот, кто преодолел это расстояние на весельной лодке против ветра или прошел на лыжах по глубокому снегу. Жизнь охотника с лихвой наделяет человека такими знаниями; она закаляет его волю, укрепляет руки и ноги».
«Долгих семь дней человек лежал в спальном мешке, большей частью в полудреме, и лишь изредка засыпал по-настоящему. Приятно забыться от голода и стужи, но тем тяжелее пробуждаться и вновь сознавать, что теперь часами будет длиться все тот же кошмар. Думы его не отягощали, но все же нет-нет то одна, то другая назойливо лезли в голову.
Взять хотя бы мысль о том, что с каждым днем, с каждым часом голод все больше изнуряет и его, и собак, так что скоро они уже не сумеют преодолеть те тридцать километров, что отделяют их от другого домика».
«Сам я бродил однажды по равнине Хохсеттер-Форланд, ослепленный снегом, с резкой болью в глазах. Собаки сами нашли путь, и я добрался до залива Русенетбукта, прежде чем глаза окончательно отказались мне служить. С тех пор я ношу темные очки.
Но, к счастью, такие происшествия быстро забываются, дольше живут более приятные воспоминания.
Я помню, как чудесно было мчаться по ветру на санях по ослепительно-белому снежному ковру, но забыл, как дико мы мерзли».
«Как теперь выяснилось, многие зимовщики болели трихинеллезом, не имея об этом ни малейшего представления и полагая, будто страдают от цинги. Оказывается, большинство из них заразилось благодаря медвежьему мясу. По моему глубокому убеждению, многие трагедии Арктики, приписываемые цинге, были вызваны трихинеллезом».
Болезни диких животных, опасные для человека
«Взять к примеру зайцев. У зайцев столько глистов, что они ими буквально начинены. Помимо глистов, у них встречаются и страшные опухоли. Если собак кормить мясом мускусного быка, то вскоре у них появится множество аскарид, а нередко и солитеров. А у многих животных есть трихины.
О трихинах узнали лишь после войны. До этого на протяжении многих лет полагали, что медвежатина лучшее мясо. Однако теперь мы знаем, что употреблять медвежье мясо в пищу опасно, если только оно хорошенько не проварено или не прожарено либо долго не лежало на морозе. Можно почти с уверенностью сказать, что большая часть медведей заражена трихинеллезом.
У моржа также много паразитов, немало их и у песцов, тюленей, собак. Но из этого следует, что и морж, и тюлень питаются падалью животных, зараженных трихинами, — фактор, ранее науке не известный».
«Ученые пытаются установить, каким образом трихины могли попасть на Север. Действительно, не понятно, как они проникли в полярные районы, через широкие морские просторы и ледовые пустыни? Но ведь морские течения во многих местах идут на север, а на континентах реки выносят в северные моря множество всевозможных останков животных. Так что ученым, по-видимому, не следует слишком ломать голову над этим вопросом».
Собаки
Взаимоотношениям человека и собаки автор посвящает много страниц. «Собака — существо удивительное: она понимает, когда ее собираются пристрелить.
— Не гляди на меня. Смотри в другую сторону!
Человек подтолкнул серую морду стволом ружья, и собака жалобно взвыла. Она повернулась, но тут же вновь посмотрела на хозяина серьезными темно-карими глазами.
— Лежать!
Окрик не помог, взгляд собаки по-прежнему был устремлен на человека. Она смотрела ему прямо в глаза, и это сковывало его решительность. Человек выругался — у него не хватало мужества выбить мозги одному из своих друзей. Чувство собственного бессилия приводило его в ярость. Такое чувство никому не по душе, даже если ты и находишься в одиночестве.
Он посильнее толкнул собаку, и она взвизгнула. Но взгляд ее по-прежнему был устремлен на человека. Он повесил ружье на стену. Что ж, успеется — несколькими часами позже или, на худой конец, на следующий день. Вчера он несколько раз пытался пристрелить Магги. Но палец отказывался нажать на спуск.
Он знал, что этого не миновать, ибо это означало жизнь или смерть и для него самого, и для остальных собак упряжки. Больше недели без пищи живое существо не вынесет. Голод превратит мышцы в тряпки... Но прежде, чем они окончательно выбьются из сил, одна из собак должна умереть.
Когда человек пришел в избушку, он не нашел там ни провианта, ни топлива. Был снежный буран, и домик обнаружила Магги. С тех пор северный шторм непрерывно бушевал над этим уголком Восточной Гренландии. Настоящее светопреставление».
«Час ее пробил.
Снаружи посветлело. Когда человек растворил дверь, чтобы вырвать еще одну-две доски в стене тамбура на топливо, в снежном буране видно было метра на два вперед. Дальше — пустота, одни лишь снежинки, точно белые черточки, вихрем проносились мимо. Вблизи он еще мог проводить их взглядом, а дальше все сливалось в бесконечную белую пелену и повсюду властвовал один лишь звук — резкий, протяжный вой, он наполнял домик и весь мир вокруг.
Человек прихлопнул дверь, разбил мерзлые доски и засунул их в печку. В мерцающем свете пламени можно было снова различить глаза Магги. Они следили за каждым его движением. По мере того как тепло наполняло помещение, собака все ближе подползала к печке. Она виляла хвостом, а уши плотно прижала к макушке. Потом стала лизать ему руки.
Так собака выпрашивает еду или ласку. Или жизнь.
Человек потрепал ее по голове.
— Бедная ты моя!
Но собака не бросилась на него с радостным визгом, как делала обычно. Только положила морду на колени и заглянула в лицо.
Пламя гудело в трубе. В такую погоду бог огня ненасытен. Красные блики озаряют помещение, скользят по замерзшему белому песцу, что висит на стене. Его есть нельзя. Песец взят на отравленную приманку. Если бы только его можно было съесть!
Человек отодвигает морду собаки с колен.
— Убирайся, Магги. Ты смотришь мне прямо в совесть. Пойми же, иного выхода нет. В жертву надо принести тебя, другие собаки мне сейчас нужнее. Они сильнее и больше тебя. Ты умнее, гораздо умнее их, ты почти как человек. Но здесь, в Гренландии, это ничего не значит. Здесь не нужны собаки, способные думать. Собаки должны только работать и тянуть сани. Тут ценится лишь грубая сила, и твой ум ничего не весит. Слабый должен умереть, чтобы поддержать жизнь в сильных. Таков закон, Магги, бедняжка ты моя. Но подождем еще немного.
Он снова кладет ее морду на колени. Остальные собаки урчат в полусне.
— Дай-ка взглянуть на тебя, песик. Пусто будет без тебя, малышка. Но, бог мой, до чего же мы голодны! На одном растопленном снеге далеко не уедешь. Не надо бояться. Умереть хорошо. Настоящий отдых, говорят те, кто еще живет. А ты что думаешь, Магги? Нет, нет, я так не считаю. Умереть, верно, страшно трудно. Но теперь ложись, подождем до вечера.
Наступает вечер. Человек спит. Его разбудили собаки. Одна из них, обнаружив под нарами старую обглоданную кость, принялась с ожесточением ее грызть. Услышав чавканье, отощавшие волки невдалеке затягивают песнь голода.
Человек вскакивает, но затем вновь садится в спальном мешке на краю нар. Его знобит и подташнивает. От резкого движения бешено колотится сердце. Он рявкает на собак, и они замолкают.
— Нет, так дело не пойдет, — говорит он себе.— Больше ждать нельзя. Пора.
Он зажигает стеариновую свечку и тянется за ружьем.
Трудно стрелять при таком скудном освещении. Но что поделать? Собака спокойно лежит у печки, там, где он оставил ее до того, как заснул. Скорее, нельзя тянуть. Вот голова. Ну, с богом!
Он нажимает на спуск, и маленькая избушка содрогается от грохота.
Потом он сидит, словно в дурмане. Шум выстрела ошарашил его. Он протягивает руку, тянет к себе собаку. И неожиданно вздрагивает. Это не Магги! Поль. Один из самых сильных и глупых. Лучший работник в упряжке.
Магги он находит под нарами. Она лежит, вплотную прижавшись к стенке, уткнувшись головой в угол позади других собак.
Собака жалобно скулит, когда он вытаскивает ее наружу. Потом вырывается и снова забирается под нары.
— Чертова сука! — шепчет он. — Ты все поняла. Пока я спал, переменила место! Может быть, ум все-таки чего-нибудь да стоит, даже здесь, в этой жалкой лачуге, на самой изнанке нашего шарика. Ну, что сделано, то сделано. Бедный Поль, ты был хорошим псом. Но она провела нас обоих!
Дня два спустя человек сидит на земле, и его заносит снегом.
Подкрепившись собачьим мясом, он почувствовал себя сильным и двинулся в путь, не дожидаясь конца бурана. Но не рассчитал свои силы и вскоре почувствовал слабость. Потом сбился с пути. Потерял направление и теперь брел наобум. Поначалу хотел двигаться от мыса к мысу на север, вдоль побережья, но заблудился. Он шел много часов подряд. Стемнело, и он совсем выбился из сил. Потом обо что-то споткнулся и упал, не в силах снова встать и двигаться дальше. Лишь приподнялся, сел на снегу и почувствовал, как его сковывает дремота.
Человек сидит, повернувшись спиной к ветру. Его почти совсем занесло, он похож на занесенный снегом камень. Сидит в полусне и замерзает. Все это означает смерть; это ему известно. Но он слишком устал, чтобы испытывать страх, он жаждет только одного — отдохнуть.
Рядом с ним никого нет. Собаки умчались с санями, и он заметил это только потому, что Магги неотрывно смотрела на него, не желая покидать хозяина. Она лаяла и рычала, но остальные собаки утянули ее с собой.
Он умрет один в снежной пурге. Уже поздний вечер и совсем темно. Он только ждет, пока окончательно не окоченеет. Тогда он спокойно уснет.
Но что это? Кто-то с жалобным воем скребет ему спину.
Магги. Он нащупывает ее и сквозь полусон обнаруживает, что собака перегрызла постромку. Чтобы возвратиться назад, к нему.
Магги не оставляет его в покое. Царапает лапами. Рвет и тянет его одежду. Лает, поднимает страшный шум,
— Ложись! — напрягая последние силы, в бешенстве орет он.
Но собака снова над ним. Вот она опрокинула его навзничь. Он ползет по снегу, пытаясь ее схватить. Сонливости как не бывало. Но слабость жуткая. Человек рыдает от злости и бессилия. Машинально, с трудом поднимается на ноги и бредет вслед за собакой.
— Подожди меня, — произносит он, всхлипывая,— только подожди.
Но Магги все время уходит в сторону. Пятясь назад, лая и виляя хвостом, она шаг за шагом увлекает его за собой. Постепенно движения человека становятся все более уверенными, и Магги начинает медленно бежать вперед, то и дело поворачивая голову и оглядываясь.
Постромка волочится за собакой, человек наступает на нее, хватает и наматывает веревку на руку.
— Марш вперед, Магги! — следует суровый приказ.— Я не знаю дороги, веди, куда хочешь.
Взвизгивая от усердия, собака натягивает поводок. Она тянет человека, и он плетется за ней впотьмах.
Как долго брели они так и как далеко ушли? Этого человек никогда не узнает. Быть может, не так уж и далеко. Возможно, несколько километров, а то и всего две-три сотни метров.
Он только знает, что обо что-то споткнулся. Сани. Рядом с санями лежали остальные собаки. Они что-то грызли. Боже правый, туша мускусного быка! А там, чуть подальше — ну, конечно же, это охотничий домик. Он вполз туда на четвереньках и стал на ощупь искать спички и свечи. Нашел лампу, дрова и уголь и множество всякой провизии.
Скоро в комнате стало тепло и запахло ароматным кофе.
— Магги, —сказал он, — мне кажется, я что-то припоминаю. Было это вчера, или в другой жизни, или мне просто померещилось? Как-то не очень ясно. Но хорошо все же, что ты поменялась местами с Полем. Хорошо, что у тебя больше разума, чем у меня. Иди сюда, Магги!
Но собака свирепо урчала над костью и скалила зубы на хозяина.
— Верно, малышка, — сказал он. — Теперь снова настали будни. Давай есть!»
«Твердый, как камень, лед сковал фьорд, а сверху его припорошило свежим снегом. Холодно — градусов под тридцать, не меньше, воздух ясен и чист, яркое мартовское солнце высоко повисло над острыми пиками гор.
Четыре взъерошенные собаки лихо мчат санную, упряжку. Хвосты заверчены вперед и вверх, словно султаны на головных уборах королевских гвардейцев. Собаки тяжело пыхтят, выдыхаемый ими воздух мигом превращается в белый пар.
…Сани швыряет с сугроба на сугроб, подбрасывает в воздух. Они то скользят вниз по волнистым наносам твердого снега, то перелетают через крутые снежные сугробы. Скрипят и стонут крепления.
Но вот собака-вожак запрокидывает назад голову и смотрит на хозяина. Морда ее расплывается в широкую улыбку, глаза светятся бурной радостью.
— Гей, гей — г-е-й!
Огонек в глазах вожака вспыхивает еще ярче.
— Ау-ау! — пронзительно тявкает он в ответ и резким рывком наращивает и без того быстрый ход саней.
Но стремительный бег длится недолго. Обычно с такой силой собаки выкладываются лишь на старте и в конце пути, а так они вскоре переходят на свою обычную ровную и неутомимую трусцу и держат этот темп постоянно. День, ночь. И следующий день. И много дней подряд. В этом их жизнь. Так продолжается из поколения в поколение».
«Собаки — неутомимые труженики Севера. Множество длинных, удивительных, невероятно трудных дорог проходит охотник со своей упряжкой лохматых друзей.
В упряжке ездовые собаки, полуволки арктических районов. Мне приходилось ездить на всевозможных собаках, начиная от потомков тех собак, что некогда тянули сани Амундсена к Южному полюсу, до низкорослых табуреток с ногами в стиле рококо. И даже среди самых что ни на есть отъявленных дворняг я порой встречал собак с таким огненным темпераментом, что они побивали любые рекорды!
Самыми хилыми и наименее выносливыми оказались овчарки, эти «аристократы» с безупречной родословной и утонченными чувствами. Да простят меня земляки, которые у нас в Норвегии любят бежать впереди саней с великолепной овчаркой по пятам, те, кому родословная нужна лишь для того, чтобы собака могла участвовать в соревнованиях. Такой подход годится, очевидно, для лошадей, коров или же для домашней птицы — только не для ездовых собак, среди которых в Гренландии найдется очень мало чистокровных особей. И даже те, кто считает себя владельцами настоящей гренландской лайки, не могут быть до конца уверены в чистоте этой породы. Тем не менее большинство людей обычно восхищаются овчарками и пренебрегают дворняжками. Им ведь важна родословная, а не сама собака».
«В наши дни многие любители отправляются в горы с лыжами, санками и собакой. То там, то сям мы встречаем их на горных тропах. Это спорт, чудесная игра, и в этой связи, наверное, уместно немного рассказать о жизни охотника в Гренландии, где человек и дня не может обойтись без собак. Вот несколько маленьких историй.
Поль был настоящим мужчиной, как, впрочем, и все остальные собаки, вывезенные на остров со Шпицбергена. Крупные, сильные, быстрые и выносливые и очень привлекательные на вид: черные с белой грудью. Кто-то из их предков, очевидно, побывал на Южном полюсе. Только Бамсе (Бамсе (нора) — медведь, увалень) был светло-коричневым, но по остальным статьям и он не отличался от других. Ни одна из собак не выносила ласки — они не давали себя похлопывать, и если кто-то все же пытался это делать, то неизменно увиливали в сторону. Но стоило хорошенько двинуть им кулаком в бок, или шлепнуть по морде, или же дернуть за ухо, как они для вида поднимали вой, хотя глаза их красноречиво говорили о том, что подобное обращение им по нутру.
С Полем у нас в первую зиму было несколько совместных приключений. Поначалу он напрочь отказывался тянуть упряжку. Наказания не помогали. Он только скулил, и все мои попытки заставить его повиноваться оставались тщетными. Поль был упрям как осёл.
Как-то поздним зимним вечером, когда мы торопились добраться до домика, прежде чем луна скроется за вершинами гор, мне неожиданно пришла в голову мысль поговорить с ним «на равных». Бросившись на Поля, я вцепился ему в ухо зубами и не разжимал их до тех пор, пока он, как мне показалось, меня не понял. С тех пор мы стали друзьями.
У меня не было других собак, кроме Поля и небольшой сучки-овчарки, так что по большей части я сам шел впереди саней. Поль тянул сани, овчарка же трусила, едва натягивая поводок. Поль всегда бежал по правую от меня сторону и время от времени совал морду в мою меховую варежку, чтобы я немного помял ему нос.
Увы, Поль околел, объевшись соленым салом. Шпицбергенские собаки вообще не знают меры в еде. Так, Тассен до смерти обожрался мороженым мясом мускусного быка. (Только Бамсе свалил непомерный труд: псу, когда его парализовало, было 12 лет.) Старый Тур украл бифштексы и объелся ими.
— Красивая смерть, — сказал Серен, который в тот раз остался без обеда.
Тур был старым беззубым и тощим волком. Но он был вожаком и хорошо это знал. Когда он к нам пристал, вид у него был такой жалкий, что поначалу мы хотели его пристрелить, но все же пустили на время на псарню — жаль убивать старого трудягу.
Как только море сковало льдом, мы начали приучать молодых собак к упряжке, На первых порах все шло кувырком — кто тянул в лес, кто по дрова. Тур стоял на псарне и наблюдал за кутерьмой. Потом перебрался через сетку ограды и, неторопливо передвигая старые лапы, направился к нам. Не удостоив никого взглядом, он выжидающе встал перед упряжкой.
— Марш!
Остальные последовали за ним.
— Влево!
Он сделал красивый и плавный поворот. Поверх всех прежних беспорядочных кругов он оставлял прямой, как линейка, след. Тур вел собак без сбруи. С тех пор он стал для нас незаменимым, хотя сам тянул лишь в случае крайней необходимости. Тур оставался вожаком вплоть до того печального дня, когда два года спустя обнаружил на мысе Гумбольдта спрятанные Сёреном бифштексы.
Тянуть в поте лица шпицбергенские и гренландские лайки умеют отменно! Нам приходилось пробираться по столь рыхлому и глубокому снегу, что собаки скорее плыли, чем шли, а сани вспахивали снег, точно плуг. И все же мы продвигались вперед.
Не знаю, как другие, но лично я на своем веку встретил лишь трех собак, которые, по-видимому, умели думать. Большинство же собак, на мой взгляд, только и могут, что научиться поворачивать вправо — влево.
Помню, однажды на резком повороте близ равнины Уолластон-Форланд я свалился с саней. Собаки продолжали путь, двигаясь по следу, который мы сами проложили по пути на север. Ружье мое осталось в санях, а до ближайшего домика было далеко. Я стоял с хлыстом в руке и следил за тем, как удалялись сани. В свое время я заезжал в одно местечко на берегу, неподалеку отсюда, и теперь спокойно побрел туда вслед за беглецами. Так оно и есть: собаки остановились именно там. Рабски двигаясь по следу, они подошли к самому берегу, и сани почти врезались в каменную гряду.
Овчарки Восточной Гренландии являют собой жалкое зрелище. В отличие от других овчарок и лаек они не имеют длинной шерсти и поэтому мерзнут, однако нам все же приходилось прибегать к их помощи, пока мы не вырастили более выносливых собак. Овчарки раздирали себе кожу до самых колен. Работать они не любили».
«В первые годы, отправляясь в Гренландию, мы вынуждены были брать с собой первое попавшееся существо на четырех ногах, дабы иметь хоть каких-нибудь собак. В то время мы впрягали в санки немало потешных созданий, но постепенно вырастили приличных животных и заменили негодных. На протяжении всего этого периода происходило смешение собак различных пород — гренландских с лайками-«зайчат-ницами» и финскими в самых комичных комбинациях, и мы использовали все эти помеси только потому, что не имели ничего лучшего. К слову сказать, среди таких метисов порой встречались и выдающиеся экземпляры; к тому же в этой области мы постепенно накопили богатый опыт.
Так, нам удалось обнаружить, что скрещивание гренландской лайки с овчаркой давало хороших животных — легких, быстрых и разумных, не в пример более выносливых и закаленных, чем чистокровные овчарки. Ноги у них были крепкие, к тому же они без труда выдерживали большой мороз. Но по силе и выносливости и эти метисы намного уступали гренландским лайкам.
Пер и Снапс походили на маленькие продолговатые табуретки с крепкими лапами и мордами легавых. Огненно-рыжие, с желтыми глазами — продукт загадочного смешения овчарки, лайки-«зайчатницы» и других пород. Настоящая молния в упряжке, и не ошибся тот охотник, кто первым поставил одного из них вожаком. Их короткие, кривые лапы двигались, словно барабанные палочки. Эти две маленькие бестии могли увлечь за собой самых ленивых собак, заставляя их развивать максимальную скорость.
Снапс был у меня вожаком на протяжении нескольких месяцев, пока не перегрыз постромку и исчез навсегда. И хотя в лживости ты, Снапс, не уступал человеку, все же ты доказал мне, что бывает игра, которая стоит жизни. Подобно сатане, врезался ты на охоте в стадо мускусных быков, заставляя их в панике бросаться врассыпную, а я, твой хозяин и повелитель, то ругался, то молился, то стрелял. Ты был сказочной собакой в упряжке и самым пылким возлюбленным, которого не останавливал даже 47-градусный мороз. Почтим же память твою!»
«Мы спарили вначале Пера, а потом Снапса с гренландской лайкой. Так появилось потомство, которое выше я назвал табуретками с ножками в стиле рококо — маленькие, удивительные существа с жесткими ушами, как у летучих мышей.
Эти собаки обладали одной удивительной особенностью: стоило только на них взглянуть, как они тут же припадали к земле, а глаза у них начинали слезиться. Но не было у нас более храбрых охотников на мускусных быков и медведей. К тому же они превосходно тянули сани, не жалели сил и загоняли себя до смерти.
Были у нас и другие собаки: помеси сеттера и волкодава, пойнтера и овчарки, ирландского терьера и прочих пород. Особых заслуг они не имели, но отдельные представители были не так уж плохи.
Почему-то многие привыкли считать, что чем породистее собака, тем она надежнее и выносливее. Да и охотники огорчаются, когда не могут уплатить за щенка 300—400 крон. Но как раз в этом и нет необходимости. Скромные дворняги стоят недорого, а тянут они нередко куда лучше породистых. Многолетний опыт доказал, что не следует придавать значения внешнему виду. Потомок лайки-«зайчатницы» и пуделя может стать отличной ездовой собакой. При выборе помощника следует прежде всего обратить внимание на то, чтобы пес был сильным, с широкой грудью, пальцы лап у него должны быть не слишком длинными, желательно без «шпор», сама лапа мускулистой и как можно более прямой. Очень важна в собаке живость и смышленость.
Обычно дворняг на пушечный выстрел не допускают к выставкам и состязаниям. Но езда на собаках — это превосходный спорт, и даже собаки средних размеров тянут сильнее, чем могло бы показаться непосвященным.
Здесь, в Гренландии, охотнику самому чаще всего приходится идти впереди упряжки. Но не следует забывать, что, приучив собаку бежать по твоему следу, охотник уже никогда больше не сможет заставить ее бежать впереди — она потеряет свою независимость и способность идти впереди без ведущего, но зато будет без устали трусить вслед если видит впереди на лыжах своего хозяина. Лучше всего приучить собаку бежать самостоятельно и как можно чаще пускать ее во главе упряжки. Кроме того, по снежным равнинам можно передвигаться на лыжах, как на буксире, за собакой — на мой взгляд, захватывающий спорт!»
«Выбирая собаку, помните: собака должна быть хорошо откормленной, но не жирной, послушной, но не прибитой. Важно научить ее трудиться с радостью, а не из-под палки. От веселых тружеников всегда проку больше. Когда отправляешься в дальний поход в горы, собака, как и охотник, должна быть в хорошей форме.
Да, езда на собаках — отличный и увлекательный спорт. Благодаря ему вы открываете для себя глухие, неведомые дотоле места — ведь палатку и все необходимое тащит для вас четвероногий друг. И хотя многие считают езду на собаках привилегией спортсменов, я с этим не согласен. Путешествия с собаками — в упряжке или только с одной собакой — непохожи на все другие походы.
Но мы начали рассказ с Гренландии и закончим его тем же. Далеко не всегда нам удавалось сидеть вот так, верхом на санях, покрикивая сверху на собак. Нередко из-за глубокого снега приходилось распрягать собак и самим тянуть сани. Случалось, что мы шли впереди, расчищая путь по десять — пятнадцать часов, а то и целые сутки подряд. Что касается красот сверкающего осеннего льда, то и он порой причинял неприятности — из-под тонкой корочки вода брызгала из лунок, которые тюлени проделывали для того, чтобы дышать. Приходилось мчать во весь опор, а у собак по гладкому льду разъезжались лапы, и они не чувствовали опоры».
«Я уже забыл те дни, когда буквально плакал от ярости из-за упрямства и непослушания собак.
Кое-кого из друзей уже нет с нами. Нет и их собак. Да и сами мы не раз бывали на волосок от гибели. Но разве о таких вещах думаешь?
Нередко охотник и собаки падали от смертельной усталости, но все же добирались до какого-нибудь домика, и тогда отдых казался им ни с чем несравнимым блаженством. Но среди ночи мы просыпались от холода или заносов, или же от боли в обмороженных руках и ногах. Как странно было, проснувшись, чувствовать глубокую тишину над бескрайней и пустынной землей. Стукнешь, бывало, кулаком о стену, выкрикнешь какое-нибудь имя, а снаружи собаки, стряхивая с себя сон и задрав кверху морды, запоют грустную песню, понятную только им самим да нам, песню, которую никто больше не услышит. Они пели о себе и об одиноких ночах.
Да, у нас было много четвероногих преданных друзей, но никого из них нет более в живых. Суровой была их судьба, но они с радостью прошли тяжкий путь туда, где им суждено было остаться навеки. Мы же ехали дальше, обзаведясь новыми тружениками, и только воспоминания уносили с собой».
Белые медведи
На страницах книги - множество сведений о повадках и особенностях поведения этого обитателя северных районов. «Жизнь белого медведя — в бесконечных странствиях. Он приходит с дрейфующими льдами с далекого севера, где море покрыто торосами. Медведь движется за паковым льдом, который полярное течение несет к югу. Весной и летом ледовые пути пролегают далеко от побережья, в глубинах океана. И пока паковый лед спускается к югу, медведь охотится и разбойничает сперва на детных тюленьих залежках в открытом море, а потом преследуя молодого тюленя, когда тот входит в льды. В глазах тюленей белый медведь — олицетворение злобы, коварства, кровожадности. На пути медведя остаются места кровавых побоищ, и стаи жадных белых куропаток летят по его следу. А бывает, и песец сопровождает медведя, пожирая брошенные им куски и воюя за них с чайками.
Там, где дрейфующий лед, наталкиваясь на теплые морские течения, начинает таять, медведь выходит на сушу и берегом направляется на север.
Именно так ведет себя медведь в Восточной Гренландии. В других районах пути его могут быть иными, но, как правило, он без устали следует за тюленями. В мире животных белый медведь — самый большой бродяга. Он только и делает, что странствует.
По-разному заканчивают медведи свой жизненный путь. Одни из них встречают человека на шхуне, который тоже промышляет на тюленьих залежках, и тут их настигает пуля. Другие, польстившись на жирную приманку капкана-самострела, падают с размозженным черепом. Третьи зимней ночью подбираются к домикам охотников, бьют по стене и, случается, ходят по крыше. Обычно здесь и заканчивается их путь. Гибнут они и от собственных сородичей: ведь белый медведь—каннибал. Но, может статься, кое-кто из них под конец жизни прячется, как и многие дикие звери, где-нибудь за валуном, в горах или в снежном сугробе. Кто знает?»
«Многих интересует: опасен ли белый медведь для человека?
На это можно ответить, что на пути северного охотника встречается много других, гораздо больших опасностей, и мне известен лишь один могильный крест, поставленный по вине белого медведя. Но глуп тот охотник, который не испытывает к медведю должного уважения, особенно в условиях полярной ночи. Кому довелось путешествовать во мраке по медвежьим владениям, тот, пожалуй, питает к нему уважение.
Медведь опасен, если он тяжело ранен. Еще опаснее медведица, у которой застрелили детеныша. Но особенно опасен человек с шестью зарядами в магазине винтовки и со стальными нервами.
Много лет назад на острове Шаннон охотник, завернув за угол своего домика, неожиданно столкнулся с медведем. Он хорошенько прицелился и выстрелил. Зверь упал. Но не успел охотник прийти в себя от шока, как медведь вскочил и с ревом бросился на обидчика. Потрясение оказалось слишком сильным. Правая рука охотника автоматически проделала привычные движения, и он попросту опорожнил магазин, но пули исчезли в снегу, не причинив медведю ни малейшего вреда. Спас товарищ, уложивший огромного зверя прямо у ног незадачливого охотника.
Вообще же встречать медведя приходится не так уж часто. Днем он довольно робок и, как правило, избегает людей. Случалось, охотники годами подкарауливали белого медведя, но так и не могли его увидеть. Конечно, многое зависит от того, проходят ли медвежьи тропы по тем местам, где обосновываются зимовщики. Пели, к примеру, вы зимуете на острове Халвмоне, в восточной части Шпицбергена, то неизбежно встретите немало медведей, и не одного из них вам придется пристрелить».
«Как-то одному охотнику пришлось зимовать на мысе Хершель, где в отдельные дни прибрежный лед был покрыт медвежьими следами. Он обнаружил трех медведей и пристрелил одного из них. И хотя, следуя традиции, он растопил на печке медвежье сало, стремясь тем самым привлечь голодных животных, из его затеи ничего не вышло. Медведи не пришли.
Но так бывает не всегда. Известен случай, когда один из зимовщиков на базе в заливе Руселетбукта как-то вечером чинил сани. В домике было тепло, он настежь растворил дверь, а сам склонился над санями. Внезапно он уловил какое-то движение позади себя. Он обернулся: на крыльце в двух метрах от него стоял взрослый медведь. Очевидно, зверя ослепил свет и он поэтому не пошел дальше. Во всяком случае, охотник успел схватить ружье, висевшее над койкой. И медведь остался лежать у двери, мордой уткнувшись в порог.
Тот, кому доводилось видеть тушу белого медведя после того, как с него содрали шкуру, наверняка потеряет всякое желание вступать с таким верзилой в ближний бой. Трудно даже представить себе силу этого животного, если своими глазами не увидишь конкретные ее доказательства. Все тело хищника, слой за слоем, словно сплетено из толстых пучков мышц. Мускулы гибкие и эластичные, как резина, крепкие и твердые, как мореный дуб. Банки с консервами медведь пережевывает так, что они становятся похожими на сломанное решето. Снесенный «с фундамента» охотничий домик также может служить свидетельством исполинской силы зверя.
Медведь никогда не входит в заброшенный домик через дверь, а пробивает стену, причем с такой легкостью, словно она сделана из хрупкого стекла. Железные печки в мгновение ока превращаются в металлолом. Несущие столбы-опоры крошатся в щенки. Банки из-под маргарина сдавливаются в лепешку. Опытному молотобойцу не под силу такие разрушения, какие производит вошедший в раж медведь. Сокрушив все вокруг, зверь покидает домик, пользуясь другой стеной как выходом».
«Не берусь сказать, что руководит медведем в такие моменты: желание поиграть или же природная злоба, в силу которой он просто не может не ломать все, что попадается ему на пути, — будь то топографические пирамиды из камней, указатели складов провизии, могильные кресты или печные трубы на домах, да и сами домики.
Даже годовалый медвежонок обладает невероятной силой. Как-то весной в районе Тиролер-фьорда Финн Деволл и Хенри Рюди застрелили медведицу, у которой был малыш. Хенри поехал вперед со шкурой убитого зверя на санях, а Финн должен был вести медвежонка на ремне — они хотели сохранить детеныша живым. Но случилось так, что не Финн тянул медвежонка, а тот тащил Финна. И я не упомню другого случая, когда кто-нибудь катался на привязи за медведем!
Кстати о медвежатах. Трудно найти более прелестные существа; будучи совсем маленькими, они трогательно привязываются к человеку. Правда, злость в них пробуждается довольно рано, и тогда они начинают драться и рычать. У Хенри Рюди был медвежонок, спавший вместе с ним на койке; малыш был чистоплотен, как кошка.
Но в клетке, на привязи они жить не могут. Так же трудно перевозить их в тесных ящиках. Мне доводилось видеть немало медведей в неволе. Это очень умные животные, и я не сомневаюсь, что они глубоко страдают. Как они стонут в безнадежной тоске и отчаянии, безуспешно пытаясь вырваться на свободу! И как мы мучаем бедных медвежат!
Если вам приходилось бывать в Стокгольме в парке Скансен, вы, очевидно, видели, как непрерывно бродит, гонимый инстинктом к вечному странствию, большой белый медведь: десять метров вперед, десять метров назад. А в зоопарке в Бронксе можно наблюдать, как гигантский странник ледовой пустыни за пригоршню земляных орехов катается на спине. Я был в обоих местах, и оба зрелища произвели на меня тягостное впечатление.
Когда в одной из своих книг я рассказывал о медведице с медвежонком, которые от меня ушли, я был еще молод. В той книге я сожалел, что так и не сумел настичь медведей. Теперь я радуюсь тому, что по крайней мере тот малыш избежал жизни в неволе. С тех пор мне доводилось видеть, как путешествует по своему царству белый медведь, и я, очевидно, в какой-то мере познал те чувства, какие испытывает это животное. Ибо теперь я питаю к нему искреннюю симпатию и уважение».
«Должен, однако, признаться, что вопрос об охоте на медведей не так-то прост. Я упоминал о том, что на зимовке медведи причиняют охотникам большой ущерб, а в тюленьем промысле они являются опасными конкурентами человека прежде всего потому, что, двигаясь впереди шхун зверобоев, спугивают со льда тюленей. Но если застрелить медведицу, ее годовалый детеныш, по-моему, не сможет выжить.
И все-таки пуля — по крайней мере, честная игра. Пожизненное же заточение — слишком тяжкое наказание за то, что ты рожден медведем, с медвежьими инстинктами и повадками. Кое-кто из моих друзей упрекает меня в том, что я становлюсь стар и сентиментален. Возможно, они правы: я, кажется, действительно кое-что познал — и из жизни животных, и из жизни человека. И понял, что мучить тех, кто слабее, недостойно, даже если на этом и можно немного заработать.
Если нам когда-либо придется отвечать за свои поступки, то многим нелегко будет оправдаться в глазах маленьких медвежат.
Их следы должны вести на север.
Часто спрашивают, съедобно ли мясо белого медведя и каково оно на вкус. На это можно ответить, что многие охотники широко пользуются медвежатиной и утверждают, что она вполне удобоварима. Надо лишь обильно приправить ее солью и перцем, и тогда она станет острой и терпкой на вкус. Но скажу прямо: мясо хищных зверей не принадлежит к деликатесам.
Долго считалось, что на севере все бывает чистым и здоровым. Воздух здесь чист, так как в нем нег бактерий. В Арктике, как ни старайся, нельзя даже простудиться. И все же с животным миром здесь далеко не так уж благополучно».
«Возвращаясь же к вечному страннику полярных просторов, упомянем о нескольких деталях, с ним связанных. И поныне в аптеках Тромсе продается медвежья желчь. Ее смешивают с камфарным маслом, и это снадобье, как утверждают, помогает при болях в желудке.
Печень белого медведя долгое время считали ядовитой. В самом деле, в случаях употребления ее в пищу нередко наблюдались тяжелые заболевания. Исследователи пытались выяснить, чем это объясняется. Молодому норвежскому физиологу, д-ру Коре Рудалу удалось разрешить эту проблему: печень белого медведя так богата витамином А, что даже в небольших количествах она вызывает вредные последствия. У человека, отведавшего медвежьей печени, начинаются рвота и мучительные головные боли. Случается, что сходит кожа и выпадают волосы. Аналогичные явления наблюдаются в тех случаях, когда злоупотребляют экстрактом витамина А. Любопытно: вороны никогда не едят печень белого медведя; насколько мне известно, песцы и волки также к ней не притрагиваются.
У сказочного Пера Гюнта был белый медведь. Интересно, где он его раздобыл? Наверное, то был просто медведь-альбинос. В царстве настоящего полярного медведя не существует сказок, кроме нескольких преданий с Груманта, то есть Шпицбергена.
Но сам он — существо сказочное, тролль дрейфующих льдов».
Современная карта Гренландии
