Путешествие по Колыме
Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
В резиновой байдарке через пороги
...На следующий день мы расстались с караваном. Он под начальством Салищева пошел по левому берегу Аян-юряха, а я остался со стариком Сивцевым и нашим переводчикам Аггеем. В ветку Николая мы нагрузили более объемистый груз, а сами поплыли в немецкой складной байдарке – «клеппере». Эта байдарка, сделанная из прорезиненной материи, предназначена для двух гребцов. Нос и корма закрыты брезентом, точно так же может быть закрыто резиной все остальное открытое пространство, и в этой лодочке не страшны никакие волны. На носу есть даже петля, в которую можно ставить флаг, и нередко мой спутник втыкал в нее букетик весенних цветов. Эта байдарка оказалась очень прочной, и мы проделали на ней не только плавание этого года, но и проплыли в следующем году весь Омолон. Лодка все время служила предметом удивления и местных якутов и русских колымчан.
На байдарке в верховьях Колымы
Колыма у Сеймчана
Заимка на нижнем течении Колымы с "быгальницей" для юколы и "веткой".
Ночевка в окраинной цепи Верхоянского хребта
***
Ежедневно к вечеру мы останавливались на отмелях и ставили маленькую палатку из коричневой шелковистой материи. Эта норвежская палатка, так же как немецкая лодка, казалась игрушечной среди суровой природы Колымы. Казалось, что в них нужно внести какой-то корректив. И действительно, чтобы не продавить тонкого каркаса лодки, вскоре пришлось настилать на дно ее брезент и куски фанеры. Норвежская палатка во время продолжительных дождей стала протекать, и так как к ней был пришит наглухо пол, то вода в большом количестве скоплялась внутри, на наших постелях; пришлось во время дождя натягивать над ней брезент. Но палатка имела одно большое преимущество: у нее был круглый вход, наглухо затягивающийся шнурком. Уже появились комары, которые очень мучили нас, поэтому мы благословляли судьбу, когда можно было залезть в палатку, задернуть и завязать входное отверстие.
Самолет на аэродроме в Жигалове.
Ночлег в лесу в долине Колымы
По новому золотоносному району
Когда наш караван начал спускаться на юг по правому берегу Таскана, стало ясно, что достигнуть его устья невозможно, – этому мешали разлившиеся многочисленные речки, притоки Таскана, превратившиеся в узкие глубокие илистые каналы, не проходимые вброд; почти непреодолимое препятствие кроме того представляли тайга, особенно густая близ реки, и болота. Поэтому пришлось остановиться 20 км не доходя до устья, у последней юрты поселений Таскана. Нужно было выбрать хорошее место на берегу Таскана, с достаточным количеством строевого леса и удобной площадкой для постройки большой лодки. Место это выбрал Михаил – наш главный судостроитель. Он долго ходил с одного места на другое, проклиная жару, комаров, болота и тайгу, пока наконец не остановил свой выбор на большой лиственничной роще на правом берегу Таскана. Это было довольно унылое и дикое место на крутом обрыве террасы, которую все время подмывала река. Здесь, на покрытом тальником склоне, и была устроена верфь.
Предстояло построить большую лодку, которая подняла бы больше 11/3 т груза, привезенного караваном. Михаил остановился на ленском типе лодки – большая плоскодонная посудина с острым носом и кормой; длина ее должна была равняться 10 м. а ширина 3 м. Для лодки предстояло заготовить длинные доски и целый ряд упругов (шпангоутов). Для последних надо было отыскать среди завалов на берегу реки подходящие кокоры. Для пилки досок мы захватили с собой продольную пилу, но первый же опыт показал, что в это время года пилить лиственницу продольной пилой почти невозможно: дерево слишком вязко благодаря обилию серы. Можно было пилить только тополя, доски из которых решили ставить вперемежку с лиственничными для облегчения веса лодки. Больше половины досок было добыто первобытным путем: дерево раскалывалось вдоль клиньями, и затем каждая половина обтесывалась в толстую доску.
Вся эта работа сейчас, в самую жаркую пору, была довольно тяжела, тем более что приходилось работать все время в сетках и толстых рубашках – комары не давали нам ни минуты покоя.
Пока строилась лодка, все время стояла сухая погода. Уровень воды в реке падал, и мы каждый день с ужасом думали о том, что до осени может быть нам не удастся выбраться с Таскана из-за его мелководья.
На верфи сначала появился большой толстый кильсон, к которому присоединились вскоре изогнутые кокоры для носа и кормы. Затем к ним были прибиты поперечные упруги, сделанные из корней лиственницы. После этого остов стали обшивать досками, загибая их жомом, сделанным из двух жердей. Потом появились борта, и лодка была почти закончена. Предстояло ее конопатить. Это было довольно скучное занятие – надо было залезать под лодку и, лежа на спине, забивать паклю плоской конопаткой в пазы. После этого заварили пазы варом и лодку осмолили. Наконец наступил торжественный день 22 июля, когда можно было спускать. С большой осторожностью, под постоянные окрики Михаила, который боялся, что мы слишком расшевелим лодку и лопнет вар, стягами спихнули лодку со стапелей. Она легко соскользнула и поплыла. Я побежал скорее вниз, чтобы снять, как она выплывет из затона и подойдет к месту, которое мы назначили для пристани.
К вечеру того же дня вар стал вздуваться пузырями – при жаркой погоде он приставал плохо; кроме того Упрышкин сделал его слишком жидким. Все это привело к тому, что вода стала выступать снизу сквозь пазы. Опять пришлось вытаскивать лодку на берег и заваривать ее еще раз. Только через два дня мы наконец смогли покинуть место нашей трехнедельной стоянки.
Отплывали мы опять без проводника, потому что в горячую сенокосную пору никто не согласился сопровождать нас до Средникана, а якута Михаила, нашего горе-проводника из Оротука, не было смысла везти дальше.
Удалось только уговорить Сивцева провести нас до устья Таскана.
До самого устья мы прошли благополучно, сев на мели только три раза, но каждый раз с них очень быстро снимались. К вечеру казалось, что все препятствия Таскана уже пройдены, и мы заночевали в той из проток Колымы, где Михаил когда-то увидел тасканскую воду. Но утром оказалось, что эта протока после падения воды потеряла связь с Колымой и представляет устьевую и при этом очень скверную часть Таскана. Не проехали мы 1 км от ночевки, как попали на необыкновенно широкий и мелкий перекат. Он тянулся наискосок, и после того как мы благополучно отгреблись от его правой части, мы очень основательно сели на мель у левого берега. Здесь нам суждено было провести весь этот день. Вскоре пошел проливной дождь, и до 4 часов вечера мы всячески старались протащить нашу громадную лодку через мель. Сначала поднимали лодку стягами, потом стали заводить «оплеухи» – большие доски, которые ставятся наискось к течению с тем, чтобы вода бросалась под лодку и поднимала ее. Это не помогало, и мы пробовали прорывать лопатами каналы в гальке для прохода лодки, но быстрое течение сейчас же завалило углубленную часть дна снова. Наконец пришлось прибегнуть к самому решительному способу и начать свозить груз на берег. После того как мы свезли половину груза и совершенно при этом промокли, лодка наконец тронулась; тотчас же пришлось остановиться на ночлег и начать сушиться.
***
Самый Сеймчан – поселение, состоящее, как обычно, из нескольких юрт (около 20), раскиданных далеко в стороне от реки, на лугах и у маленьких озер поймы. Среди них заброшенная церковь и дом священника, служащий теперь складом для кооперативных товаров. Мы остановились в Сеймчане, чтобы поставить на свою лодку брезентовый верх, который избавил бы нас от необходимости терять время на ежедневную постановку палатки. Кроме того мы поставили мачту и наладили парус, чтобы облегчить себе работу в нижней части реки, где предстояло плыть по большим плесам с тихим течением и возможно с сильными ветрами. Уже в Средникане некоторые старожилы пугали нас, что дальше плыть на нашей лодке очень опасно, что нужно иметь борта не меньше 1 м высотой, потому что ветер разводит очень сильные волны, особенно вблизи утесов. Но эти рассказы оказались баснями, и наша лодка превосходно дошла до Среднеколымска.
От Сеймчана до Среднеколымска
На нашем клеппере мы постоянно уклонялись с главного фарватера в маленькие баковые проточки в поисках за обнажениями. Было очень интересно плыть по этим совершенно неизвестным протокам в густом лесу, видеть на отмелях следы медведей и ждать новых встреч за каждым поворотом. Иногда плавание это было не очень приятным. На Колыме очень много заломов – это большие груды леса, которые весеннее половодье натаскивает в разных местах на острова и отмели. Вступая в маленькую проточку, никогда нельзя было быть уверенным, что где-нибудь в середине ее нет залома, перегораживающего ее совсем. Случалось, что течение все ускорялось и наконец вода с ревом устремлялась в извилистый узкий проход между торчащими навстречу острыми бревнами залома, угрожавшими гибелью нашей резиновой лодочке. Как-то раз мы довольно удачно наехали на одно из таких бревен и мигом опрокинули лодку, к счастью не на особенно глубоком месте.
Среди этого лабиринта островов и проток иногда было очень трудно найти большую лодку, которая поджидала нас дважды в день – к обеду и вечером. Мы условились с нашими спутниками, что встречи будут всегда происходить у утесов, и большей частью нам удавалось благополучно встретиться с ними как раз к обеду.
В низовьях Колымы
На левом берегу ниже Половинного камня начинаются заимки, и в одной из них – Кульдиной, самой крупной, мы остановились на ночлег. Колымские заимки расположены на высокой террасе реки; перед ними обычно лежит пологий илистый пляж, на котором стоят невода и карбазы, а над низкими избами, точно так же «мавританской архитектуры», почти всегда на длинном шесте возвышается крест. В эти заимки на лето переселяется городское население для ловли рыбы. Когда-то почти вся река была заселена русскими, которые явились сюда раньше якутов, захватив этот край у юкагиров и тунгусов. Но теперь большая часть реки уже населена якутами. Русские сосредоточены вблизи Среднеколымска и Нижнеколымска и почти все возвращаются на зиму в города. По-видимому городские заработки являются более выгодными, чем зимнее пребывание на заимках.
Колымское население кормится главным образом рыбой. Часть ее ловится в озерах, а часть в самой Колыме. По наблюдениям ихтиологического отряда Академии наук количество рыбы, которая вылавливается в озерах, может быть значительно увеличено – озера переполнены рыбой зрелого возраста. В самой Колыме улов также может быть увеличен, но не так сильно. Колыма обладает превосходными сортами рыб. Главные промысловые рыбы – это сиговые (семейство лососевых): ряпушка (сельдятка), чир, муксун, омуль, пелядь и сиг. Еще более высокими качествами отличаются громадные нельмы. Кроме того в реке довольно много налимов и щук, но эта рыба идет главным образом на корм собакам. Собаки поглощают большую часть сельдятки и все рыбьи внутренности вплоть до икры, которую люди едят мало. Колымские собаки в общем потребляют не меньше половины всего улова, и задача прокорма собак является для колымчан едва ли не более важной, чем прокорм семьи. Недаром, когда спрашивают о колымчанине, большое ли у него семейство, говорят: «Большое – у него 16 душ», а потом выясняется, что 14 из этих душ – собаки. Рыба для колымчан – это «святая еда», но значительная часть ее тратится очень неумело. Та рыба, которая идет на корм собакам, хранится в очень скверно построенных погребах, просто в ямах, и очень быстро начинает издавать нестерпимое зловоние. Так же плохо сохраняется и рыба, идущая в пищу людям.
Засол рыбы производится очень редко, ее большей частью замораживают, а затем довольно много заготовляется юколы – вяленой и копченой рыбы.
Юкола бывает двух сортов: белая, только вяленая на солнце, и коричневая, которую после вяления коптят в специальных шалашах. Последняя отличается замечательно приятным вкусом. Для изготовления юколы мясо вместе с кожей снимают с костей и потом мелко надрезают с внутренней стороны. В высушенном виде получается пластина с мелкими насечками. После того как снято мясо, остаются кости; если на них почти не осталось мяса, то их называют «собачьи кости», или, как здесь говорят, «кошти». Если на них осталось немножко мяса, то они идут в пищу людям и называются «едомные кошти».
Население Колымы говорит на очень странном наречии, шепелявящем и картавящем, свойственном некоторым северным областям Сибири. Точно такое же произношение я слышал в низовьях Енисея между Подкаменной и Нижней Тунгуской. Кроме того в языке колымчан сохранилось много древних слов, занесенных сюда еще казаками. Этот словарь хорошо изучен на Колыме Таном-Богоразом.
Осенью население заимок начинает возвращаться в город или, как здесь говорят, «кочует». Но сейчас эти кочевки совершаются нередко на моторном катере, и в Кульдине одна старуха жаловалась мне: «Ныне кочующим долго пришлось дожидать катера». С высоких жердей, поставленных для вяления рыбы (быгальниц), уезжающие снимают последнюю юколу, и в заимке остается только несколько человек для подледного промысла.
Среднеколымск
Для нашей зимовки горсовет отвел нам юрту на окраине города. Эту юрту построил для своей возлюбленной, или по местной терминологии «экономки», последний колымский исправник. После революции он удалился на покой к своей экономке и только несколько времени спустя был отвезен в Якутск.
Юрта состояла из двух отделений: одно – деревянный cруб и кухня с русской печью и другое – собственно юрта якутского образца, но с центральной русской печкой. Эту юрту мы разделили на четыре комнаты и получили очень удобное помещение, в котором можно было дать каждому по уютной комнате и даже отгородить место для фотолаборатории. В этой юрте мы прожили самые темные и холодные месяцы – с октября до начала февраля. Жили мы довольно уединенно, занимаясь обработкой собранных материалов и подготовкой к экспедиции следующего лета. Рабочие занимались пилкой дров для дома; при примитивном устройстве печей за четыре месяца мы сожгли неимоверное количество дров – что-то около 50 кубометров. Кроме того они работали в клубе по переустройству сцены и исполняли разные другие плотничьи работы в городе, где каждый опытный мастеровой брался нарасхват.
Воду для нашего жилья возили с реки на собаках – десятке щенят, родившихся только весной. Запрягать таких молодых собак – это значит портить породу, но колымчане имеют очень мало собак в городе и поэтому часто пренебрегают основными правилами собаководства.
Летом колымские собаки бегают на воле и сами промышляют себе пищу. С осени их сажают на прикол и начинают «проминать», т. е. запрягать их в нарты и гонять, вначале нещадно при этом избивая. Колымчане говорят, что «драные» собаки гораздо лучше работают, потому, что боятся каюра (погонщика). Собак кормят раз в день, к вечеру, причем в пищу им идет, если они работают, до 2 кг рыбы в сутки. Утром перед отправкой собак не кормят, потому что сытые, и особенно жирные собаки бегают плохо. Как говорят здесь, «зирная собака затыкается и легчит», т. е. задыхается и тяжело дышит.
Для Колымы первоклассным собачьим рассадником считается нижнее течение реки. Тут есть превосходные упряжки, и в Нижнеколымске устраивались даже гонки. Хорошие собаки пробегают расстояние от Нижнеколымска до Среднеколымска (500 км) в трое суток.
Тяжелый путь по легкому тракту
Обычно в юртах нас встречали очень гостеприимно, как и везде в Якутии, но угощение здесь несколько иное. В то время как в западной Якутии главное угощение – масло или в районах, бедных молоком, – хаяк (молоко, сбитое с маслом и замороженное), здесь основное угощение – строганина. Чтобы изготовить ее, берут отменного большого чира (толщиной в 8-9 пальцев по здешней мере), только что принесенного с мороза, немного нагревают у камелька, срезают ножом чешую вместе с кожей и затем настругивают его толстыми стружками. Строганину эту едят обычно только с солью, и она превосходна на вкус... Тот же англичанин Кохрен, о котором я уже говорил, пишет, что ни одно блюдо не может сравниться по вкусу со строганиной – она гораздо нежнее, чем устрицы, и замечательно тает во рту.
Колымская лошадиная упряжка представляет очень забавное зрелище; здесь еще не признают оглоблей для лошадей; в оглоблях ходят только быки, а лошадь везет сани за веревку, привязанную к обычному верховому седлу. В сани кладут только 160 кг груза, а сам ямщик садится на лошадь верхом. Колымчане утверждают, что для лошади так гораздо легче. Когда нужно спускаться с горы, то, чтобы сани не наезжали на лошадь, ямщик слезает и придерживает сани за задок. Лошади зимой покрываются длинной шерстью и становятся толстыми и круглыми.
Перевал найден
Мы остановились на ночлег на опушке редкого леса с кривыми стволами, у подножия холмов, лежащих к северу. Тут с трудом можно было найти достаточное количество жердей для палаток. Чтобы зимой поставить палатку, нужно срубить девять молодых деревьев, из которых связываются две трехгранные пирамиды, сверху кладется одна жердь, на которой подвешивается палатка, а две другие поддерживают ее стенки.
***
Несмотря на то, что почти все время шел снег и было пасмурно, блеск снежных равнин, не смягченный лесом, который кончается на высоте 800 м, был нестерпим. Все мои спутники давно уже надели снеговые очки, опасаясь снеговой слепоты. Я долго храбрился (сквозь очки смотреть неприятно, они запотевают и их приходится протирать), но в конце концов у меня заболели глаза, и несколько дней я с трудом мог глядеть. Среди местного коренного населения очки русского и американского производства распространены теперь уже широко. Те, которые их еще не имеют, носят или особый козырек, сделанный из длинной шерсти, или дощечку с узкими щелками, нечто вроде очков из дерева. Как это ни странно, и якуты и тунгусы так же подвержены снежной слепоте, как и русские, и даже пожалуй больше. В то время как я мог выдерживать ослепительное сияние снежной равнины сравнительно долго, те из наших якутов, которые не имели очков, к этому времени уже совершенно ослепли. Это должно быть объясняется тем, что у якутов и тунгусов вследствие антисанитарных условий жизни и постоянного сидения в дыму очага слизистая оболочка глаз почти всегда воспалена.
***
Коряк был на широчайших лыжах, даже шире моих (обе вместе они были шириной 70 см), и так как он шел несколько раздвинута ноги, то вероятно захватывал пространство шириной до 1 м. Тунгус приехал на коряцких нартах. Приморские коряцкие нарты резко отличаются от тех тунгусских и якутских, которые мы видели до сих пор внутри страны. Это очень легкое сооружение, в котором копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упирающихся в полозья, – нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек, она узкая и легкая, очень удобная для быстрой езды, но совершенно непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше тунгусских, сухопарые и почти черные.
Весновка на Омолоне
Мы остались одни и занялись устройствам своего стана. Первый день был посвящен созданию домашнего уюта в наших палатках, устройству склада и метеорологической будки для наблюдений. Следующий день, 1 мая, мы отдыхали и наслаждались весенней погодой (в ночь на 2 мая впрочем температура достигла 30° мороза).
Почти полтора месяца мы провели здесь в полном одиночестве, отрезанные от всего мира. Только иногда забегали горностаи, чтобы поживиться нашими запасами, или прибегали белки, смотрели на нас своими круглыми любопытными глазами и гонялись друг за другом по снегу и стволам. Постоянными посетителями были кукши, которые сидели на деревьях и все время высматривали, что бы такое схватить из съестного. Как-то раз приходила к нам очень сердитая белка, которая отнеслась отрицательно к сидевшей на дереве кукше и немедленно согнала ее. Кукша перелетела на другое дерево, за ней помчалась белка и опять прогнала ее, крича ей что-то оскорбительное.
Перелет водяных птиц, на который мы возлагали очень много надежд, оказался ничтожным. В середине мая появились чайки, которые основались в нашем районе, а гусей, лебедей и уток почти не было видно. В общем пролетело их штук 50–60, поэтому весенняя охота была чрезвычайно скромна.
В 1 км от стана находился тот лес, который Михаил выбрал для постройки лодки. Это была роща громадных лиственниц. Здесь рабочие стали рубить деревья и распиливать их продольной пилой на длинные доски; потом доски вытаскивали по снегу в протоку, ближе к устью Мунугуджака, куда, как мы рассчитывали, должна была дойти весенняя вода. Лодку было решено сооружать того же типа, что и на Таскане, но несколько короче, так как наш груз в этом году был значительно меньше, а управляться с длинной лодкой в узких извилистых протоках Омолона значительно труднее. Кроме того нужно было сделать небольшую лодку для разъездов и для связи с берегом на случай посадки на мель.
Каждый день рабочие с утра уходили на верфь и оставались там весь день, а мы с Салищевым сначала приводили в порядок материалы зимнего переезда, а потом начали экскурсировать на лыжах по окрестным горам. Снег таял так медленно, что до самого конца мая везде можно было пройти на лыжах, а по утрам, когда наст был достаточно тверд, можно было ходить по снегу даже без лыж, совершенно не проваливаясь. Весна наступала очень медленно; только 16 мая пролетели первые лебеди, а за неделю до этого появились первые паучки и жучки.
18 мая был знаменательный день в нашей жизни. Мы с Салищевым поднялись на большую вершину, лежавшую в 6 км за Омолоном, высотой около 700 м над рекой. Сначала мы шли на лыжах, потом, когда склоны стали очень круты, а наст тверже, пошли пешком. Вершина в ее зимнем уборе имела совершенно альпийский вид, с крутыми склонами и громадными надувами снега. Мы сидели на ней, удобно устроившись во впадите, и грелись в лучах солнца, когда внезапно, посмотрев вниз по Омолону, я увидел всего километрах в шести ниже нашего стана громадный тарын, как раз в том месте, где река сужалась возле утесов, у которых, как клялся проводник-тунгус, лежат громадные толщи снега.
С горы мы возвращались в очень печальном настроении. Будущее представлялось опять довольно мрачным. Когда растает этот тарын и растает ли вообще или останется лежать мощной толщей льда, преграждающей реку, которая найдет себе проход в узком канале подо льдом? Мы решили ничего не рассказывать рабочим, чтобы не лишать их энергии при постройке лодки, которой они занимались с таким увлечением.
Через два дня мы с Салищевым пошли осматривать этот тарын. На твердом насте хорошо видны были следы лыж Куки, который недавно ходил сюда. Они уже оттаяли и выделялись в виде продолговатых бугров над поверхностью снега. Мы прошли по этим следам до самого тарына, убедились, что Кука останавливался над тарыном, спускался к его нижнему концу и несомненно хорошо его видел. Теперь объяснилось, почему Кука так поспешно ушел от нашего стана, даже раньше Беки, и почему так холодно с нами расстались якуты, несмотря на щедрое вознаграждение, которое я им дал. Им по-видимому было все же стыдно, что они нас обманули.
Тарын занимал всю реку, но толщина его вероятно не была очень велика, – он захватывал только первую террасу с деревьями. В нижней части по нему уже текла обильная вода, и после прогулки на лыжах по яркому солнцу было приятно лечь на лед и напиться свежей воды прямо из потока. Выше тарына во многих местах на Омолоне видны были длинные полыньи, вернее узкие щели во льду с редкими хрупкими мостиками. 29 мая местами на Омолоне появились уже три параллельные щели, намечающие русло в 60 м шириной.
Конец мая я посвятил экскурсиям на вершины левого берега Омолона. Было очень приятно подниматься на широких лыжах по лесным склонам в полном безмолвии и взбираться на вершины, с которых открывался обширный вид, а потом быстро скользить вниз по насту крутого склона. Только к вечеру удовольствие бывало несколько отравлено: в сетке за спиной скапливалось до 16 кг камней, лыжи вязли в снегу, после полуденного солнца становившемся вязким и липким. Лыжи, которых утром я совсем не замечал, к вечеру казались пудовыми гирями, и подходя к стану с особенно тяжелым грузом камней, я иногда отдыхал через каждую сотню метров.
Во время этих экскурсий я хорошо изучил орографию нашего района. Долина Омолона проложена вдоль Охотского водораздела, но она является юной, не связанной с направлением хребта, с очень различными участками. Одни ее участки очень широки – это остатки древних ледниковых долин, почти ущелья, с крутыми склонами. Эти эпигенетические участки проложены в обход ледниковых долин. Ледники вероятно еще в конце третичного периода двигались с Охотского водораздела по существовавшему тогда уровню на 400 м выше дна современных долин и переходили прямо в долину Коркодона через Конгиинскую цепь. Современная долина Омолона образовалась гораздо позже.
С ближних гор была видна на западе непрерывная гряда Конгиинской цепи, а на востоке – ряд цепей, составляющих Охотский водораздел. Эти цепи входили в состав хребта, на прежних картах носящего название Колымского, который местные тунгусы и якуты называют Гыдан, т. е. морской. Это же название встречается и у Чихачева, который собирал на Охотском побережье сведения о верховьях Колымы еще в половине прошлого столетия.
К концу мая обе лодки были закончены и проконопачены.
Кроме основной работы по постройке лодок на стане было множество мелких дел, в которых все принимали участие.
Надо было изготовить толстый канат для причала лодки: купленные в Среднеколымске превосходные манильские тросы были слишком тонки. И вот Михаил сделал кустарный станок, как делают в сибирских деревнях, для «спуска» каната, который вышел красивым и крепким на славу, и только взыскательный Михаил находил в нем узлы и неровные места.
Надо было починить резиновую байдарку – в прошлом году ее сильно ободрали на перекатах, и из семи слоев, из которых состоит ее резиновая покрышка, местами были пробиты уже три. В прошлом году я пробовал на Таскане варить на костре куски старых галош и заливать горячей массой лодку, но эти заплатки не застывали и скоро стирались о камни. Надо было собственно иметь с собой куски так называемой натуральной резины и растворять ее в бензине (вулканизированная резина не растворяется). В этом году мне удалось наконец добиться удовлетворительного результата – оказывается, надо брать красную резину и, расплавив ее на огне, растворять в бензине. Заливка сохнет и не стирается. Уже после экспедиции я узнал, что за границей теперь имеется для этих байдарок готовый состав в тюбиках, быстро сохнущий и прочный.
Было много еще разных необходимых дел на стане – и слесарных, и столярных, и других: ведь мы были отрезаны от всего мира и должны были все сделать для себя сами.
Единственной связью с миром было радио; все время хорошо была слышна коротковолновая станция Хабаровска, но из-за того, что мы передвинулись значительно к востоку, ее работа пришлась на поздние часы ночи. Нам нужно было узнать, когда выйдет пароход на Колыму, чтобы рассчитать время приезда в Нижнеколымск, и мы дежурили у аппарата по очереди, но так до отъезда станция ничего и не сообщила о самом важном для нас вопросе.
Признаки весны начинали становиться все яснее и многочисленнее. 26 мая начали расцветать тальники, но снег еще лежал толщиной в 30 см, и ночью температура падала до 13-14° мороза. 28 мая мы услыхали кукушку, голос которой, несмотря на его резкость, очень приятен в безмолвии здешних лесов. Но в ночь на 29 стал падать снег, и утром мы опять увидали зимний пейзаж – все было покрыто белой пеленой в 11 см толщины. Мунугуджак постепенно стал набухать, начали наполняться водой главное русло и ряд проток, идущих через лес к нашему стану, но на Омолоне воды все еще было очень мало.
1 июня я с Аггеем отправился в далекую экскурсию, вверх по Мунугуджаку в Конгинскую цепь, наказав Салищеву посещать время от времени тарын, чтобы смотреть за его состоянием. Мы ушли на лыжах, потому что снег был еще достаточно толстый, хотя местами виднелись значительные участки сухой земли, которые приходилось обходить. На этих площадках уже 24 мая показались цветы, сначала пострелы, а к концу месяца и ветряницы; даже начали летать отдельные, очень редкие комары. Пауки же настолько осмелели, что стали бегать по снегу.
На третий день мы дошли до снежных вершин Конгиинских цепей. Здесь еще была зима, лежали громадные толщи снега, и в старых ледниковых цирках свет был нестерпимо резок для глаз. Мой спутник в тот же день заболел снежной слепотой так сильно, что не мог больше ничего делать и сидел в маленьком шалашике, который мы сделали для ночевки. За два дня весна так подвинулась вперед, что нам пришлось бросить наши лыжи в лесу даже не доходя до шалаша – их невозможно было тащить, особенно после того как у нас появился тяжелый груз камней. На наше несчастье мне попалось очень много интересных окаменелостей, которые было бы жаль оставить, и я изрядно нагрузил наши рюкзаки. Кроме того Аггей как неисправимый охотник захватил с собой винтовку, но ему удалось только видеть свежие следы горных баранов.
Назад нам пришлось идти ночью – у Аггея так болели глаза, что днем он совершенно не мог идти. Маленькие ручьи, которые впадали в Мунугуджак, настолько вздулись, что переход через них представлял большие трудности. Нам приходилось отыскивать деревья, лежавшие над потоком, и переползать по обледенелому стволу в брызгах ледяной воды. Болота были покрыты водой, вода хлюпала даже в наших ичигах, протершихся от ходьбы по весеннему насту.
Когда мы достигли стана, там царило оживление. По Омолону двигалась сплошная масса льда, а маленькая канава, проходившая вблизи стана, оказалась главным руслом, в которое бросился теперь Мунугуджак. Сухопутное сообщение с верфью прекратилось, и приходилось пробираться к ней на лодке. Салищев накануне ходил смотреть тарын; он все еще стоял, хотя на нем ледоход нагромоздил громадный затор льда; вода скрывалась куда-то вниз, под тарын, а его поверхность была так же чиста и ровна, как раньше.
Лодка была уже опущена, и сомнения, которые так долго мучили Михаила, правильно ли он выбрал место для верфи и будет ли здесь достаточно воды, отпали. Рабочие предлагали назначить выезд в ближайшие дни, и пришлось наконец сказать им, что наш выезд зависит не столько от нас, сколько от зловещего тарына.
Вода в Омолоне поднималась непрерывно и уже достигала более 2 м высоты, начав подступать к нашей стоянке. 6 июня наконец взломало тарын и сразу унесло весь лед. Таким образом препятствий для нашего дальнейшего путешествия больше не было.
Можно было считать, что начинается лето. 8 июня была первая ночь с температурой выше нуля, и начали распускаться лиственницы. 9-го мы решили выехать, так как весь лед прошел и все было готово к отъезду. Часть излишнего снаряжения, вроде запаса гвоздей для постройки лодки, пакли и лишних продуктов, мы сложили на сделанной для этого платформе на столбах. Порядок плавания предполагался тот же, что и в прошлом году, – я с Аггеем поеду на байдарке, а остальные в большой лодке. Но Михаил, наш главный лоцман и рулевой, упавший недавно на берегу и ударившийся боком о корягу, почувствовал себя настолько плохо, что не мог стоять у руля, и мне пришлось ехать на байдарке одному. Я пробовал лечить Михаила компрессами, но только вспрыскивания морфия давали ему уснуть. Мы уже подумывали послать его вперед на легкой лодке с тем, чтобы возможно скорее доставить в больницу в Нижнеколымске, но к счастью дня через три он почувствовал себя гораздо лучше и боль скоро прошла. Даже в первый день плавания к вечеру он вдруг поехал на маленькой лодке ловить рыбу, как он говорил, «чтобы разогнать кровь».
Вниз по Омолону
Судя по тому количеству комаров, которое вскоре появилось, болот здесь должно быть больше, чем где бы то ни было. За двадцать лет моих путешествий по Сибири я никогда не встречал такого количества комаров, как здесь, – даже на Подкаменной Тунгуске, которую я когда-то считал самым комариным местом в Сибири.
Здесь комары не давали нам покоя в течение всего дня. Даже на середине большой реки при слабом ветре они носились тучами вокруг лодки, сидели сплошными массами на поверхности брезента, покрывающего лодку, и на нас самих. Нельзя было что-нибудь делать не только без сетки, но даже без перчаток. Только во время очень сильных дождей и ветра можно было от них избавиться. Спать пришлось в специальных пологах, которые мы тщательно подтыкали под себя на ночь, а для письменных работ ставить на берегу палатку и окапывать ее кругом землей или галькой, чтобы снизу не проникли комары. Неудивительно, что лоси, которым некуда было деваться от этого страшного бича, в конце концов выбегали на берег, где было хоть немного ветра, и залезали в воду по самую морду.
На пароходе среди льдов
Скала отделяется от материка узким перешейкам, за которым лежит уже на материке фактория Госторга. Это хорошее новое здание, крытое оцинкованным железом, с большими окнами. Оно представляет странный контраст с ярангами, стоящими вокруг. Чукотские яранги значительно отличаются от тунгусских чумов. Это несколько асимметричное коническое сооружение с округленным верхом, напоминающее круглый колпак от лампы, сдавленный на одну сторону. Яранги довольно вместительны, и большие яранги достигают 10 м в поперечнике. С одной стороны внутри расположен полог из шкур; под этим пологом укрывается все семейство чукчей во время холодов, согреваясь собственным дыханием и жаром светильни, непрерывно горящей в плошке с тюленьим жиром. В пологе бывает так жарко, что приходится раздеваться догола. Сейчас было еще тепло, и полог был открыт.
Карта
