Экспедиционный опыт Второй Колымской экспедиции 1930-1931 годов
Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
На полевой геологической базе
Погода длительное время стояла преимущественно пасмурная, но тихая, безветренная. Иногда затянутое сплошной пеленой низкое небо затуманивалось сыпавшимся мелким снежком. Дни были серые, короткие. Рассветало поздно, темнело рано, поэтому подолгу приходилось работать с лампой или при свечах. Даже в самое светлое время дня в домах было сумрачно. Свет слабо проникал сквозь иней, оседавший на натянутую вместо стекол бязь.
Как и остальные строения базы, наш дом, где мы жили с Марией Яковлевной, был срублен из лиственницы и проконопачен мхом, взятым с берега заболоченного озера – старицы Колымы. Вместо стекол в окнах также была натянута бязь, а на потолке-крыше лежал слой глины. Внутри дом разделялся переборкой из тесаных плах на две неравные половины. Входная дверь вела в большую половину – рабочую комнату. Переборка несколько не доходила до стены с входной дверью, и оставшийся пробел служил широким входом в меньшую половину, которую делила занавеска на проходную – столовую и спальню. Все комнаты были заставлены самодельной мебелью. Сколоченный на крестовинах удлиненный стол в рабочей комнате заменял письменный. Стульями служили скамейки – длинные и короткие. Простенок между окном и переборкой занимал высокий стеллаж для карт, дневников, образцов пород, полевого снаряжения – анероида, компаса, буссоли, фотоаппарата с принадлежностями. Часть из них, как и охотничьи припасы, хранилась во вьючном ящике. Слева от входной двери висела самодельная вешалка, справа стояли скамейка с тазом для умывания, рядом ведро с водой, а над ними полка для умывальных принадлежностей. Подобной самодельной мебелью были обставлены столовая и спальня.
Отапливались обе половины помещения одной печью из кровельного железа, установленной в конце переборки. Одна половина печки обогревала рабочую комнату, вторая – спальню и столовую.
Особая конструкция печки позволяла регулировать тягу. Такую печь, названную нами «экономка», можно было топить сырыми дровами после того, как она разгорится, и затем, прикрывая в той или иной степени поддувало, регулировать отдачу тепла. Заполненная дровами, она могла давать в течение шести-семи часов, а то и более, ровное тепло и сохранять еще несколько часов угли горячими. Изготавливались эти печи по нашим чертежам, и мы обычно снабжали ими все полевые партии и разведочные участки.
Украшением в убранстве рабочей комнаты была растянутая на переборке оленья шкура коричнево-пегой расцветки, редкой для северных оленем, а на столе – большая керосиновая лампа с зеленым абажуром и круглый будильник. Шкуру привез мне в подарок оленевод-эвен, за что был щедро одарен охотничьими принадлежностями, чаем и табаком. На шкуре висело охотничье снаряжение – ружья, патронташ, сетка.
Домик наш был крайним в поселке, располагался он в глубине полуостровка, где находилась база, уже в редком лиственничном лесу...
При довольно скудном свете короткого январского дня, проникавшего сквозь обледеневшую бязь двух окон, мы расположились вокруг стола, заложенного полевыми картами, журналами опробования, пробами с блестящими золотыми крупинками, а также схемой в крупном масштабе, позволяющем показать – условными знаками – разведочные линии.
Особенности поездки на открытых нартах в сильные морозы.
А олени бегут размеренной рысью. Их учащенное дыхание сопровождается ритмичным шуршанием выдыхаемого воздуха. Вскоре стойкий мороз пробирает сквозь одежду, меховую обувь и рукавицы. Все сильнее коченеют руки и ноги. Наросший на ресницах густой иней мешает смотреть. Заиндевевший от дыхания закрывающий лицо до глаз шарф раздражает кожу прикосновением отсыревшей изнутри шерсти. Словом, повторяются все особенности поездки на протяжении нескольких часов подряд на открытых нартах в сильные морозы.
Стараюсь как можно дольше вытерпеть, не соскакивать с нарты, не нарушать бега оленей, отвлечься, погружаясь снова в раздумья или всматриваясь в медленно меняющийся пейзаж, освещенный низким зимним солнцем. Неизменный бег времени кажется сильно замедленным, а мороз все усиливающимся. Уже совсем окоченели руки и ноги. Холод все сильнее охватывает тело. Пробую немного согреться активными движениями на нарте. Чаще посматриваю на притихшего, согнувшегося каюра в нетерпеливом ожидании, когда он приостановит оленей, чтобы очистить с их ресниц и ноздрей густо наросший иней, а затем пройтись или пробежаться трусцой рядом с ним. Пробежав километр-полтора, слегка задохнувшись – дышать через шарф труднее – и немного согревшись, садимся на нарты и едем дальше.
Опять неторопливой ровной рысцой бегут олени и томительно медленно тянется время. Множество мыслей самого разного направления, сменяя друг друга, пробегает вереницей за пять-шесть часов езды. Среди них не раз повторяются и думы о том, как, каким способом облегчить эти зимние поездки, как ускорить продвижение и утеплить нарты. Уже тогда мечталось о небольших легких авто- и аэросанях, вездеходах для геологических и других изыскательских партий.
...Наконец сгущаются надвигающиеся сумерки. Каюр пристальнее всматривается в берега, склоны ближних гор, пока не останавливает оленей у места ночевки, поблизости от которой должен расти ягель – корм для оленей.
Наскоро вытаптываем снег на выбранной площадке, чтобы поставить палатку особой, придуманной нами самими конструкции, которая позволяла не вбивать колышки, не завязывать тесемки при ее установке. Нужно было только вдеть в петли жерди и уложить на треноги. Можно было быстро, не снимая рукавиц, расставить ее и хорошо растянуть даже на сильном морозе.
Внутри утоптанный снег устелили плотным слоем веток, установили и растопили печку нарубленным сушняком. И дом наш был готов. Пока каюр отводил оленей к месту кормежки, я натаял снег, вскипятил чайник, положил у печки, чтобы разогрелся хлеб, на сковородке разогрел мясо и внес постели.
Печь быстро раскалилась докрасна, согревая воздух. Вскоре можно было распахнуться, а затем и снять теплую одежду. Поламывало отогревающиеся руки, горело лицо, все тело испытывало блаженное тепло.
По возвращении каюра сразу приступили к еде. Ели сосредоточенно, молча – просто было не до разговоров. Как обычно, эвен ел быстро, сноровисто орудуя своим узким, сделанным из напильника ножом. С куском оленьего мяса он расправлялся почти мгновенно. Взяв его с одного конца в рот, он точными, уверенными движениями острого ножа – от подбородка снизу вверх – отрезал от него кусок и, проглатывая, почти не прожевывая, затем повторял все снова, пока не съедал весь кусок. Брал новые куски и расправлялся с ними так же ловко, до тех пор, пока не насытился (Местные жители – кочевники иногда могли оставаться без еды (кроме чая) два-три дня, но зато, когда имелась возможность, ели очень много, до полного насыщения, что называется «до отвала»). При этом узкие раскосые глаза его почти закрывались, сужаясь до узеньких щелок, а смуглое, хранившее многолетний загар лицо приобретало самозабвенное выражение.
Не впервой приходилось мне видеть подобный способ еды, но каждый раз у меня возникало чувство опасения и удивления – как они не отхватят себе кончик носа или часть губы. Однако этого никогда не случалось, все проделывалось виртуозно.
Проголодавшись за день, я не очень отставал от эвена, хотя и съедал значительно меньше. Покончив с едой, мы неторопливо принялись за чай.
Затем каюр вынул самодельную с прямым мундштуком трубочку, набил ее размельченным листовым табаком, разбавленным для ослабления крепости тонкой древесной стружкой, и, закурив, сообщил мне при помощи отдельных слов, а чаще – жестов, что есть поблизости ягель и олени за ночь далеко не уйдут. На этом наш разговор закончился. Докурив трубку, он стал укладываться спать. Подложив в печку до отказа дров и прикрыв тягу, я последовал его примеру.
Еще было по-ночному темно за стенками парусиновой палатки, когда я проснулся от холода и принялся растапливать остывшую печь, разворошив горячие угли под золой и подбросив сухих дров. Через несколько минут дрова ярко вспыхнули, и печь с открытым поддувалом шумно загудела от сильной тяги. На ее стенках и внизу на трубе стала проступать краснота. Только когда поставил на печь чайник и остаток вчерашней еды, я, подрагивая всем телом, начал торопливо одеваться и свертывать постель. Заслышав шум и почувствовав заметное потепление, медленно, словно нехотя, стал одеваться эвен. Затем, выпив кружку крепкого горячего чая и одевшись потеплее, он ушел за оленями.
Уже слабо пробивался рассвет, когда он вернулся, запряг пригнанных оленей и влез в палатку закусить и выпить еще чаю, после чего помог мне снять палатку и печь, уложить и увязать весь багаж на нартах. И вот мы снова тронулись в путь по промерзшей долине, будя застоявшуюся тишину.
После взаимных приветствий и рукопожатий мы вошли в небольшую однокомнатную избушку с простым скромным убранством. Вдоль глухой задней стены стояло в ряд пять грубо сколоченных из плах топчанов. К единственному окну в левой стенке избы были вплотную придвинуты такие же стол и скамьи. Как позднее выяснилось, стол являлся одновременно и рабочим, и обеденным. У правой стенки, ближе к входной двери, находилась большая железная печь. Если прибавить к этому полки и вешалки для одежды – вбитые в стену отрезки оструганных сучьев – то описание убранства будет законченным.
Было уже за полночь, когда постепенно исчерпались все темы, и наступило молчание. Нас окружала первозданная тишина. Отдаленный, словно притихший сейчас привычный шум реки не нарушал, а скорее, подчеркивал тишину. Высоко над горными цепями плыла ущербная луна, окрашивая ночь в призрачный цвет. Величие тишины, необъятность окружающего пространства создавали ощущение, что мы одни затеряны в этом безлюдном мире. Но, объединенные общей работой, стремлением и надеждой на удачу, успех, мы не чувствовали одиночества...
Мы уже знали по опыту, как непроизводительны и неприятны походы в дождливую погоду. Брезентовые плащи и куртки не спасают от промокания. Вскоре холодные струйки начинают стекать по спине. Намокшие полы плащей путаются под ногами, цепляются за кустарники, мешая шагу. Мокрые рубашки прилипают к телу, брюки липнут к коленям, по ним стекает и накапливается в обуви вода. Пальцы рук зябнут, неуверенно держат карандаш. Записывать наблюдаемое в книжку, вести глазомерную съемку становится трудно. Взгляд теряет остроту, среди намокших потемневших обломков горных пород в осыпях можно пропустить важные детали.
Вот почему по добровольно установленному порядку в короткий летний сезон все ясные дни становятся рабочими, а выходные переносятся на дождливую погоду, непригодную для геологопоисковых работ. И тем, кому в такие дни спалось, – можно было поспать подольше, их старались не будить.
Над долиной ползли и ползли низкие растрепанные тучи, разбрасывая по земле мелкие густые капли. Горы и лес тонули в белесой дали. Намокшие кусты с висящими на ветках каплями клонились долу. Прошлогодняя трава казалась седой от влаги. Сыро, неуютно. Не хотелось вылезать из парусиновых палаток, хотя и в них воздух стал влажным. Отсырели одеяло, подушки и даже спрятанная на ночь под матрац рабочая одежда. Труднее всего было подниматься первому, растапливать печь, одеваться вовсе отсыревшее за ночь. Чаще это выпадало на мою долю и Степана Степановича.
В маршрутах докучали появившиеся в изобилии комары, а в жаркое время – оводы.
Уровень воды в реках к этому времени заметно снизился, затопленные низкие берега, косы и островки обнажились – возможность шлихового опробования улучшилась. Зато кончилась благодатная весенняя пора без гнуса. В маршрутах, особенно в пасмурные дни, докучали появившиеся в изобилии комары, а в жаркое время – оводы. Невозможно было избавиться от огромных их скоплений, непрерывно мельтешащих вокруг, покрывающих серой массой одежду, пытающихся найти лазейки в наглухо застегнутой куртке, накомарнике, перчатках и ухитрявшихся уколоть хоботком сквозь прильнувшую к телу ткань. Отставали они только в жаркие часы дня, вынужденные искать тень под листочками травы и кустарников. Лишь тогда можно было с облегчением откинуть с лица накомарник, распахнуть куртку, расстегнуть ворот рубашки и вдохнуть свежий воздух полной грудью. От оводов же больше доставалось лошадям и оленям, глаза, губы, живот которых они буквально облепляли, заставляя бедных животных мотать головой, отмахиваться хвостом, тереться ртом о шею и даже ногами смахивать насекомых с живота. Изъеденные веки, губы у них опухали, покрывались ранками. Спасением для нас и для животных мог служить густой дым от дымокуров или ветер да прохладные ночи. Но все последнее время стояла ясная безветренная погода с жаркими солнечными днями.
Вода и пища в маршрутах по пересеченной местности
Тем временем солнце поднялось к зениту, наступила жара. Исчезли комары. Работать стало легче, и все-таки нас разморило и сильно мучила жажда. Как обычно в маршрутах, особенно по пересеченной местности, в соответствии с рекомендациями курса «Полевой геологии», мы не пили воды в течение всего рабочего времени. Уже и по собственному опыту мы знали, что утоление жажды приносит облегчение на очень короткое время, после которого происходит обильное потовыделение, и жажда возникает с новой силой. Если продолжать ее постоянно утолять, быстрее наступает утомление из-за излишней нагрузки сердцу, что, в конечном итоге, приводит к его преждевременному заболеванию. Несмотря на то, что в маршрутах мы не подкреплялись едой, по возвращении на стан не ощущали голода, а только жажду. В начальный период в геологопоисковых партиях даже установилась практика – по возвращении набрасываться на чай. Но после того, как выпивали по две кружки сладкого чая с галетами, аппетит долго не появлялся, и обед-ужин откладывался на порядочное время. Хотя мы сознавали и даже чувствовали ненормальность такого режима, однако нескоро нашли нужным его изменить. Лишь к концу первого сезона полевых работ я ввел другой распорядок, заключающийся в следующем. Вернувшись из длительного похода, каждый из нас выполнял определенную ему часть работы. Кто-то разжигал костер, заготавливал дрова, расставлял и затапливал железную печку. Дежурный по кухне ставил на нее кастрюлю для варки супа (обычно с макаронами или лапшой и мясными консервами), какое-то жаркое и компот из сухих фруктов. Над костром водружался большой чайник. Приставленный к лошадям в качестве конюха (после общего участия в развьючивании их) расседлывал, разнуздывал их перед водопоем на пастбище. Кто-то в это время заготавливал шесты для палатки, расставлял ее и устилал в случае надобности пол ветками, чаще лапником лиственниц или (если был поблизости) лапником стланика. Подтаскивали спальные мешки к палатке, вынимали из них чистую робу и тапочки, брали полотенце, мыло и шли к воде. Обмывались в речке, ручье независимо от температуры воды, даже если она текла из-под наледи. После «ритуала» купания каждый одевался в чистую робу и приступал к позднему обеду и только по окончании его – к чаю или остуженному в ручье компоту.
Длительное пребывание в ледяной воде в валенках
В первый же день недалеко от прииска «Среднекан» русло реки преградила наледь протяженностью в несколько сот метров. Всем мужчинам пришлось идти по воде около саней на случай, если лошади или сани вдруг провалятся – наледь была двухслойной. Я был обут в валенки. Чтобы они не промокли насквозь, старший конюх научил меня сначала войти поглубже в воду и быстро выйти, затем натереть валенки снегом и немножко постоять, пока не образуется ледяная корка. Войлок после этого не будет пропускать воду, сказал он. Так я и сделал. И несмотря на довольно длительное пребывание в ледяной воде, ноги у меня оставались сухими и теплыми.
