Путевые очерки ботаника и географа. По равнине Копетдага
Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Караван оказался немаленьким: пять верховых лошадей, десять ишаков и сорок верблюдов. Верблюды нагружены всем тем, что составит нашу пищу, работу и отдых: ящиками, тюками, мешками с лагерным снаряжением, приборами и продовольствием. Двадцать три верблюда – «под водой», то есть груз их состоял из «челеков» – особой формы бочонков емкостью по восемь ведер (98 литров). Выступили с базы не рано – много времени заняли распределение грузов по индивидуальной «мощности» верблюдов, налаживание вьюков и многие непредвиденные случаи. К вечеру прошли 15 км и разбили первый лагерь у колодца Карабугаз на такыре на подгорной равнине Копетдага. Надо было приготовить «каурму» – жареное и залитое бараньим жиром мясо, которое сохраняется в жаркую погоду три-четыре месяца. В то время была еще карточная система, и нам выдали причитающееся по душевой норме мясо в живом виде: с нами брело более тридцати баранов. Изготовление каурмы заняло весь день: готовили эти «консервы пустыни» наши рабочие и проводники-туркмены.
Наши проводники и рабочие (все туркмены – «кумли», так зовутся потомственные жители песчаной пустыни; «кум» – песок, песчаная пустыня) втянули нас в свой распорядок. Он никем не был записан, но выполнялся с завидной скоростью и неизменным постоянством, как своего рода сценарий. Вот выбрано хорошее место для лагеря; одни рабочие кладут и развьючивают верблюдов, другие приносят топливо, разжигают костер, кипятят чай, третьи устанавливают палатки и т. п. Через полчаса после остановки все уже пьют чай. Сухарей мы не брали с собой, но была мука, и наш повар Курбан (а то и любой из рабочих) утром выпекал в золе костра лепешки. К завтраку у нас ежедневно были свежие лепешки, а не черствые сухари (якобы традиционная еда в экспедициях). По утрам обычно варили суп, а на ужин готовили плов. И конечно, всегда в достатке крепко заваренный чай: до еды, во время еды и особенно после нее.
Неуклюжие силуэты верблюдов беззвучно идут по гладкому белому паркету такыра. Вверху – небо и солнце. По сторонам – ничего. Впереди, кажется, совсем близко – голубое море. В нем отражаются отроги Копетдага. Верблюды идут безостановочно, размеренно, точно – как хронометр. Идут час, идут два, три, четыре. А море не стало ближе. Оно все так же далеко и все так же чудится близко. Потом от гор протягивается узкая линия горизонта, море становится «озером» и скоро исчезает совсем... Длинные гряды желтого песка. На вершину взбирается вереницей верблюдов караван. Передний верблюд дошел до верха гряды и исчез. За ним исчезает второй... третий. За грядой – котловина, а впереди – снова гряда. Последний верблюд еще не спустился в котловину, а первый уже взбирается на новую гряду. И как в море вздымаются волны, бросая лодку вверх-вниз, так и здесь песчаные гряды поднимаются перед тобой и обрываются вниз. Тоже море. Но застывшее, замершее песчаное море. И так день, два, три. Зной. Жар. Вверх-вниз. Стучит в висках. На мгновение совсем выключается мысль. Все видишь, но не чувствуешь. Будто бы ничто и нигде. Это, может быть, трудно понять, но и трудно объяснить. Я и сам не понимал. Но часто ловил себя на том, что вот только что перед этим ничего не думал. И не думал давно. Будто какое-то забытье. Но забытье, которое потом все же осознаешь.
Вершина гряды, как гребень застывшей волны. Впереди – снова гряда. Позади – тоже, и с боков. А дальше – ничего не видно, нет ничего. Нет горизонта. Нет дали. Пустота. А над этим – небо, серое, голубоватое. Песок и небо. Но это не небо, это – зной. Зной в луче солнца, зной в порыве ветра, зноем пышет песок, знойное дыхание вырывается из груди. Тело сохнет, не успевая вспотеть. Ремни, перекинутые через плечо, покрываются белым налетом соли: под ремнем влажно и соль прошла сквозь него. На лбу, на щеках ощущаешь маску. Прикоснешься пальцем – будто песок. Но это не песок, это – соль, «человеческая соль».
Когда пески прорвутся такырной равниной, тотчас замаячит впереди голубая полоса воды. Видишь зелень деревьев, даже людей. Но это – мираж. Кругом ни капли воды. Вода есть только в бочках на верблюдах. Да и есть ли вообще иная вода? Воду видишь только в бочках, в чайнике, в пиале. Зной и песок. Ошалелые люди (именно ошалелые, обалдевшие от жары) останавливают караван, укладывают верблюда с водяным вьюком, наклоняют бочку и пересохшими губами припадают к отверстию. И пьют не отрываясь, пьют почти захлебываясь, пьют так долго, что не хватает терпения ждать, хочется оттолкнуть и самому пить... пить... пить. И ведь это не от жажды! А от того, что надо пить, чтобы было что испарять. Да и что такое жажда в том смысле, как мы привыкли понимать? Жажда, которую можно утолить порцией мороженого или стаканом клюквенного морса?
Можно переносить чувство жажды, можно долго не пить. Можно воспитать силу воли так, чтобы не пить, когда все окружающие пьют. Можно «умирать» от жажды, но не выпить из грязного стакана, брезгливость заставит пересилить чувство жажды. Но здесь, в пустыне, надо много пить, так же как надо есть. Это органическая, физиологическая потребность тела, которому необходима влага, которую оно должно (не может иначе) испарять. Жажда – эмоция и жажда – потребность. Это такие же ощущения, как чувство голода у всегда сытого человека и у человека, постоянно голодающего. Первый может «заморить червячка» бутербродом, а второй постоянно ощущает физиологическую потребность есть.
И вот здесь пьем сырую, соленую, грязную, вонючую воду, несмотря на то что жажду (в обычном понимании) можно переносить. Как-то в одном колодце оказалась вода на вкус совсем пресная, но с легким запахом тухлятины. Стали наполнять челеки и, когда выбрали всю воду, обнаружили труп волка, еще не вполне разложившийся. Но это никого не смутило.
Ночевал в кибитке. Кибитки у калмыков солидные, с деревянным полом. Их перевозят, не разбирая, как это делают в Казахстане или в Туркмении. Подводят под кибитку широченный ход на небольших колесах и лошадьми или быками волокут на новое место.
Приютили меня старик со старухой. Напоили особым, кирпичным чаем: кипятят заварку из крупных листьев чайного куста даже с мелкими ветками, спрессованными в большую плитку, действительно с кирпич размером. Потом подбавляют молока вполовину, присоливают, а в заключение сдабривают маслом. Это и есть калмыцкий чай. И согревает, и жажду утоляет, и сытный изрядно.
