Экспедиционные дневники и письма академика В.А.Обручева

Экспедиционные дневники и письма академика В.А.Обручева

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

На горной разведке в старое время 

На железной дороге из Уфы в Златоуст на западном склоне Урала есть большая станция Вавилово, прежде называвшаяся Аша-Балашевская, по имени довольно крупного металлургического завода, расположенного у самой станции. Пассажиры поезда, глядя из окон вагонов на здания заводского поселка, на пыльные или грязные, смотря по времени года, улицы, на скудную зелень палисадников, с трудом поверят, что на всей этой площади не так давно, лет пятьдесят тому назад, рос густой лес и не было никакого жилья, кроме избушки пчеловода, жившего отшельником возле своих ульев в двадцати верстах от ближайшего Миньярского завода, расположенного на берегу небольшой реки Сим, которая в большой излучине огибает площадь, занятую заводом и его поселком.

Это место мне хорошо знакомо. Летом 1885 года я провел здесь два месяца на разведках месторождения каменного угля, пласты которого местами видны в береговых обрывах реки. Они и побудили крупного предпринимателя Балашева, посессионные владения которого обнимали железоделательные заводы: Миньярский, Симский и Катав-Ивановский – и часть железных рудников Бакала, поставить здесь разведку в надежде найти месторождение угля, выгодное для разработки, и построить вблизи него на ровной площади речной излучины новый завод.

Я был тогда студентом Горного института в С.-Петербурге и перешел на последний курс. Поэтому летом предстояло отбыть заводскую и горную практику. Можно было бы поехать в Донецкий бассейн, привлекавший в то время большое внимание быстро растущими заводскими предприятиями. На них можно было выполнить заводскую практику, а на соседних угольных шахтах – горную. Но я уже на четвертом курсе выбрал своей специальностью геологию, и мне хотелось побывать на Урале, увидеть впервые горы. Детство я провел в разных местах Польши, юность в Вильно, где кончил реальное училище; два раза ездил в имение бабушки на Волге, возле Ржева, гостил уже студентом у матери в Ревеле в Эстляндии. Во всех этих местах гор не было, если не считать высокий холм с развалинами литовской крепости, поднимающейся среди городского сада в Вильно, на который я часто лазил смотреть на старую пушку, возвещавшую выстрелом полдень.

Практику на Урале удалось получить. Горный инженер Ругевич, которого Балашев пригласил провести разведку угля, взял меня в помощники, а Симский и Миньярский заводы Балашева давали возможность выполнить и заводскую практику недели за две. На Урал я поехал вместе с однокурсником К. И. Богдановичем, который подобно мне хотел сделаться геологом. Мы оба были единственные из сорока студентов своего курса, выбравшие эту специальность под влиянием прекрасных лекций профессора И. В. Мушкетова. В те годы геологов было вообще очень мало. Геологический комитет России, основанный в 1882 году, состоял только из семи человек, в Горном институте, единственном на всю империю, все отрасли геологии преподавали три профессора: А. П. Карпинский, И. В. Мушкетов и И. И. Лагузен (два первых были и старшими геологами Комитета), а в Московском университете всю геологию после смерти профессора Щуровского обслуживал приват-доцент А. П. Павлов; для защиты магистерской диссертации он должен был поехать в Казанский университет, так как в Московском не было ни одного профессора, который мог бы дать отзыв о диссертации и выступить оппонентом на ее защите молодым ученым.

Богданович ехал на Урал, чтобы поучиться геологической съемке у молодого геолога Ф. Н. Чернышева, занятого ею в районе тех же заводов, на которых можно было попутно выполнить и заводскую практику. Мы поехали от Нижнего на пароходе по Волге, Каме и Белой в Уфу. Железной дороги из Самары в Уфу и через Урал еще не было, и шли только изыскания. На нашем пароходе ехали на Урал несколько студентов-путейцев, очевидно, на эти изыскания. Они почти все время проводили за игрой в карты, тогда как мы часами любовались, живописными берегами реки и следили за выходами горных пород в скалистых обрывах, стараясь определить с парохода, какие это породы и как они залегают.

Из Уфы мы поехали по тракту в Златоуст на почтовых лошадях, которые сменялись на каждой станции, как и экипаж, представлявший открытую плетенку из прутьев на длинных дрогах, в который мы вдвоем и с нашим скромным багажом едва умещались. Ямщиками были башкиры, лошаденки худые, еще не откормившиеся после зимнего скудного питания. Лето только начиналось, и дороги не просохли. Расстояние около 120 верст от Уфы до Симского завода мы тащились почти сутки с остановкой на ночь на одной станции.

Первые горы на этом пути представляли отдельно стоящие высокие купола, сплошь покрытые лесом, преимущественно липовым. Помнится, что я возмущался при виде многих деревьев, с нижней части ствола которых вся кора была содрана на изготовление лыка для мочал и рогож. Ближе к заводу горы сомкнулись уже в длинные гряды с волнистым гребнем, также сплошь лесистые.

В Симском заводе нам отвели комнату в «посетительской», где находили приют приезжавшие по делам, если их не приглашал в свою квартиру управляющий заводом. Последним был молодой горный инженер Умов, встретивший нас приветливо и не только предоставивший полную свободу ходить везде и смотреть все, что пожелалось, но даже обещавший дать нам готовые чертежи заводских устройств, которые мы должны были представить при отчете о практике. Этим он освобождал нас, будущих геологов, от затраты времени на изготовление этих чертежей, для нас мало интересных.

Мы походили по цехам завода, видели небольшую домну, наблюдали загрузку руды, флюса и угля на колошнике, выпуск чугуна в песчаные формы, нагрев чугунных болванок в горнах и повторную ручную обработку молотами раскаленных криц, в которых чугун превращался в железо. Затем видели нагрев этих криц и их превращение в прокатных станах в полосовое и листовое железо. Станки двигала сила воды от большого колеса; дутье в домне и горнах, насколько помню, было холодное.

Нескольких дней было достаточно, чтобы осмотреть все цеха и устройства и записать весь процесс плавки чугуна и превращения его в сортовое железо. Оставалось время, чтобы кататься на лодке на большом пруду в крутых лесистых берегах, созданном в долине запрудной реки, вода которой приводила в движение колеса завода для работы станков и воздуходувки.

Неделю спустя Богданович уехал на работы вместе со своим шефом Чернышевым, посетившим завод. За мной приехал инженер Ругевич, и мы отправились сначала на Миньярский завод того же Балашева, отстоявший верстах в 20 от Симского вниз по реке Сим. Дорога шла по долине этой реки, окаймленной такими же лесистыми горами. На этом заводе Ругевич нанял человек 20 из заводских рабочих для разведки, а я осмотрел завод, такой же небольшой, как Симский, и такого же характера.

Потом мы отправились на место будущей разведки, верст 20 ниже по долине реки Сим. По дороге бросился в глаза утес «Красный камень», представляющий высокий отвесный обрыв розоватого цвета, поднимающийся недалеко от Миньяра у самой дороги. Возле него теперь проходит полотно железной дороги, и пассажиры любуются им из окон вагонов. Он выделяется своей оголенностью и крутизной среди мягких форм невысоких гор, по обе стороны долины покрытых лесами.

Единственным жильем вблизи места разведки была избушка пчеловода среди леса, покрывавшего всю излучину реки. Мы остановились у него; он отвел нам для жилья небольшой амбар, в котором хранил зимой свои ульи. Две кровати без матрасов, стол и два табурета, взятые из его избы, составляли всю меблировку. Он же давал нам утром и вечером самовар, а его жена готовила незатейливый ужин.

К месту разведки мы ходили около версты через лес. Угленосные пласты выступали на противоположном берегу реки, поэтому для постоянной переправы из Миньяра была пригнана лодка. Место разведки представляло невысокий косогор, местами с обрывами, над которыми тянулся пологий склон плоской горы, покрытый лесом. Здесь над косогором рабочие устроили для себя небольшой балаган, собственно просто навес из корья и жердей, в котором и жили все время; второй, маленький, навес построили и для нас; в нем мы укрывались от дождя, отдыхали в обеденный перерыв. Обед состоял из чая, вскипяченного на костре, и из какой-нибудь холодной закуски, оставшейся от ужина, или из яичницы, которую готовил я и научился делать ее в разных вариантах, так что Ругевич всегда поручал мне эту работу.

Разведка состояла из разрезов в разных местах по косогору, чтобы вскрыть угленосные пласты и выяснить, как они залегают, и из шурфов на склоне горы в лесу. Так как рабочих было мало, работа подвигалась медленно, так что материала для наблюдений в виде обмера пластов и зарисовки их накапливалось немного, и у меня было много свободного времени. Я бродил часто по лесу в поисках, не выходят ли где-нибудь на склоне гор угленосные породы, выступавшие в берег реки Сим выше по течению, искал в них окаменелости, то есть остатки морских раковин, по которым можно было определить геологический возраст известняков и угленосной толщи. Их было очень мало, и проходили часы в дроблении обломков известняка в поисках в них окаменелостей.

С закатом солнца мы возвращались на пчельник, ужинали, и Ругевич приводил в порядок дневные записи, рисовал разрезы, а я большею частью ложился спать; никакой литературы у нас с собой не было, газеты к нам не попадали.

Вставали с восходом солнца, пили чай и отправлялись на разведку. Рабочий день продолжался 12 часов, с шести утра до восьми вечера, с двухчасовым перерывом на обед. Праздничных дней не было. Ругевич часто обходил шурфы и разрезы и требовал усердной работы. Только когда он изредка уезжал в Миньяр на целый день, рабочим удавалось немного отдохнуть под моим надзором, но я получал замечания, что в его отсутствие работа подвигается не так успешно.

Однажды Ругевич захотел проверить мои наблюдения на склоне горы над местом разведки, так как я нигде не нашел выходов угленосных пластов. Мы долго бродили по лесу, но ничего не нашли; везде лес, мох, ягодные кустики, мелкий подлесок, упавшие и гниющие деревья. Поднялись на плоскую вершину, но и здесь наносы скрывали коренные породы. Пора было возвращаться. Но куда? Мы ходили без компаса то туда, то сюда и потеряли ориентировку в лесу. Я влез на развесистую сосну, оглянулся и увидел вдали на юге понижение, которое должно было соответствовать долине реки Сим. Когда я указал Ругевичу, в какой стороне и куда оно тянется, он настаивал, чтобы мы шли к нему влево от места, где были, тогда как я утверждал, что нужно идти вправо.

По изгибу этого понижения я понял, что это наша излучина и что мы ушли, в общем, на восток от места разведки, то есть вверх по течению. Ругевич нехотя согласился; мы пошли вправо и через полчаса вышли почти к самому месту разведки. Этот случай показал, что я умею ориентироваться в местности, что очень важно для путешественника.

Когда разведка подходила к концу, не обнаружив нигде пластов угля рабочей мощности, то есть достаточно толстых, чтобы их можно было добывать, к нам приехал владелец заводской посессии Балашев проверить работы. Это был человек средних лет, в сером дорожном костюме, в английских ботинках и чулках. Мы повели его по шурфам и разрезам. Разрезы на косогоре были отделены друг от друга промежутками, и после осмотра одного нужно было или брести по воде вдоль берега реки к следующему, или подняться на косогор и опять спуститься. Мы в сапогах всегда для экономии времени и сил выбирали первый путь, и я повел им также Балашева, который после некоторого колебания пошел за мной. Потом я получил выговор от Ругевича за то, что заставил хозяина промочить ноги.

Так как Балашев убедился, что разведка не обнаружила пластов угля, выгодных по своей толщине для добычи, он велел ее прекратить, и мы после его отъезда закончили работы засыпкой шурфов. Но, оглядываясь теперь на прошлое, можно сказать, что разведка Ругевича не дала окончательного ответа на вопрос о присутствии или отсутствии угля на правом берегу реки Сим в ее излучине. Разведка ограничилась косогором берега и очень близкой к нему части склона. Но угленосные слои уходили и дальше на север по склону горы и там, может быть, содержали и более толстые пласты угля. Поэтому следовало закладывать шурфы и дальше в этом направлении, по простиранию слоев угленосной свиты, которые только и могли решить вопрос о степени ее угленосности. Кроме того, та же свита могла простираться и дальше по правому берегу реки Сим вниз по течению, хотя там она не выступала на косогоре, но могла быть скрыта под наносами. В этом направлении разведка также не была выполнена. Возможно, что на отпущенные Балашевым средства ничего больше сделать было нельзя, а Ругевич или не хотел, или не сумел убедить хозяина в необходимости продолжать разведку. Он, может быть, был доволен, что эта мало интересная для него работа кончилась.

Мне эта разведка дала практический навык по методу углубления шурфов, их закреплению, по проведению разрезов на косогоре, обмеру и зарисовке вскрытых ими пластов, а также небольшой заработок. Относительно последнего никаких предварительных соглашений не было, и Ругевич уплатил мне по своему усмотрению, но так мало, что я мог оплатить только свой обратный проезд в Петербург. А мне хотелось посетить на Урале какую-нибудь действующую угольную копь, чтобы видеть эксплуатационные работы и описать их в отчете о летней практике. Пришлось просить Ругевича о небольшой прибавке для этой цели, которую он и выдал.

Расставшись с ним, я поехал на север на Луньевскую копь, вблизи Александровского завода (к северу от рудников Кизель), которая в то время хорошо работала и была подробно описана профессором Горного института Коцовским. Меня приютил штейгер и в течение двух дней показал мне все подземные выработки, их крепление, добычу угля в забоях, откатку его в вагончиках по длинным штрекам. Подземный мир с его особенностями произвел на меня очень сильное впечатление.

Абсолютная могильная тишина вдали от забоев, где шла добыча угля, изредка прерываемая стуком вагончиков; длинные коридоры штреков с нашлепками или гирляндами белой плесени на столбах крепи, ярко выступающими из абсолютного мрака при свете рудничной лампы, которую несешь в руках; капающая сверху или льющаяся целыми струйками вода; толстые пласты угля в забоях, местами разорванные и сдвинутые по трещинам. В отработанной части толстые столбы и переклады крепи, смятые, расщепленные или надломленные подобно спичкам страшным давлением горных пород.

И я оценил по справедливости тяжелый труд горняков, проводящих лучшие годы своей жизни в этом подземном мире, где обвалы горных пород, прорывы воды, взрывы горючих газов и пожары по временам создают условия смертельной опасности.

На двух заводах я наблюдал также труд заводских рабочих в горячих цехах у домен, горнов и прокатных станов, где человека обжигает жар раскаленного металла, где нужно ворочать щипцами тяжелые горячие крицы и бить их молотами, тянуть раскаленные полосы и листы, дышать ядовитыми газами домны.

В разговорах с рабочими на разведке я узнал многое об их трудовой жизни, скупой оплате труда, скудности питания, незавидном состоянии медицинской помощи, беспризорности инвалидов труда, притеснениях заводской и полицейской власти, отсутствии развлечений, кроме водки, о почти поголовной безграмотности.

Социальные вопросы занимали меня уже на младших курсах Горного института, где студенческая нелегальная библиотека содержала запрещенные сочинения и прокламации партии Народной воли. Но на Урале я впервые познакомился с трудом и бытом рабочих и несправедливостью общественного строя в условиях капитализма. С тех пор я сделался убежденным сторонником социального переворота, которого дождался наконец на старости, и мог посвятить остаток жизни работе на пользу дальнейшего развития и успехов социалистического строя.

 

 

Четвертое письмо

Иркутск, 14 октября 1889. 

Я вернулся из своих летних путешествий обратно в Иркутск лишь в самом конце сентября, и тотчас жена назначила меня старшим надзирателем в очень важном деле – вставлении зимних рам. Поэтому, дорогая мама, мне до сих пор не удавалось найти, удобной минуты, чтоб поболтать с тобой. Наконец тяжелый труд выполнен, тревожный жизненно важный вопрос осени: «Не замерзнем ли мы тут зимой?» – разрешен ко всеобщему успокоению, двойные рамы закупорены герметически – работа, которая при сибирских морозах требует больше искусства и тщательности, чем у вас, – и заготовлен большой запас дров. Теперь я могу ожидать со спокойной совестью нашего грозного владыку, сибирскую зиму, и, находясь между уютными четырьмя стенами около весело потрескивающего в печи огня и яркой настольной лампы, в то время как закованная в ледяной панцирь старуха свирепо бушует, окруженная тучами и метелями, и швыряет в наши оконные рамы свои снаряды из ледяных игл, вспоминать с удвоенной благодарностью более дружественного брата – лето и все то новое и интересное, что оно мне принесло.

Вернувшись после исследования каменноугольных месторождений, о результатах которого уже сообщалось в русских газетах, я отправился в горы, обрамляющие западный берег озера Байкал. В деревне на тракте за Иркутском я составил свой маленький караван. В него входили: я, два проводника бурята, три верховые лошади, одна вьючная лошадь и собака. У нас был трехнедельный запас патронов, сухарей, рису, чаю, сахару и рому. Снаряженные таким образом, мы отправились в горную тайгу, туда, где девственные леса пересекаются лишь пешеходными тропинками охотников. Следуя по течению Унгура, мы двинулись на восток. Благодаря густому лесу и частым дождям поверхность земли на дне долин и на пологих склонах этих мест напоминает сильно затрудняющую продвижение мокрую губку. Если неопытный исследователь не хочет завязнуть в этой коварной губке, ему остается лишь следовать по очень трудной охотничьей тропе, которая извивается, выбирая сухие участки долины, переходит с одного берега реки на другой и заставляет вверившегося ей путника перебираться несколько раз в день через пенящийся на каменных глыбах горный поток. Так как всю неделю перед моим отъездом шли сильные дожди, уровень воды был очень высок и многие места долины были совершенно затоплены.

Мы ехали по болотистым лугам, где густая трава, по колено высотой, покрывала неровную почву, подвергая нас ежеминутно опасности либо попасть в невидимую яму с водой, либо отделаться купанием в луже, когда лошадь спотыкнется на неровностях или поскользнется на глинистой почве. Затем мы снова попадали на твердую почву, загроможденную очень трудно преодолеваемыми валунами, и, наконец, на моховые болота, скрывавшие под безобидно зеленеющим покровом коварную трясину. Переход через такие болота был невероятно труден, часто даже опасен для жизни. Тонкий поверхностный слой выдерживал вес человека, но не мог выдержать тяжести коня. Как ни осторожно вели мы наших лошадей за повод, они увязали с каждым шагом по колено, часто даже по брюхо, и их вытаскивание стоило нам много сил и труда. В конце концов пришлось решиться снять поклажу с вьючной лошади и взвалить ее на собственные плечи.

Когда тропинка отходила от реки и углублялась в девственный лес, то либо наш путь преграждался чудовищными баррикадами из упавших деревьев, либо нас брали в плен густые кустарники, колючие ветви которых хлестали и ранили нам лица подобно тому, как злая колючая изгородь в известной сказке брала в плен отважных принцев. Когда в чаще показывался наконец слабый просвет и в нас начинала пробуждаться надежда на избавление, тропа, становившаяся более свободной, внезапно скрывалась в пухлых моховых подушках и мы погружались в них, точно в мягкие пуховые перины.

«Как чудесно!» – слышу я восхищенное восклицание моей ленивой сестренки при чтении этих строк; ведь она так охотно нежится на мягких перинах, приезжая домой на каникулы. Конечно, госпожа соня, это – удовольствие для нежного тела незанятой дамы, но мучение для подкованных копыт наших славных лошадей и подлинное испытание терпения для жаждущего работы, стремящегося вперед всадника.

Но наибольшие трудности встречались в тех местах, где ручьи пробивались через боковые склоны долин для слияния с рекой. «Любезная» тайга готовила нам здесь почти на каждом шагу самые неожиданные сюрпризы. Усталый и утомленный бесконечными препятствиями, едешь по тропе в каком-то минутном апатичном забытьи. Внезапно конь останавливается как вкопанный перед громадным нагромождением камней. Всадник беспомощно оглядывается по сторонам, наконец после долгих поисков находит хотя и опасную, но преодолимую брешь в каменной стене и заставляет свое животное пробраться через нее. А дальше! Несколько бодрых шагов – и вдруг лошадь отступает, чтобы в следующее мгновение совершить salto mortale (Смертельный прыжок (ит.)  через глубокое русло ручья и затем скользить по крутому глинистому склону. Тут уж не до смеха! Натягиваешь поводья, поворачиваешь дрожащее животное направо и – попадаешь в яму, наполненную грязью, которая ставит перед легкомысленным всадником суровую альтернативу: либо соскочить мгновенно с седла и погрузиться выше колена в грязь, чтобы освободить животное, либо, когда оно неизбежно свалится под грузом набок, оказаться вдавленным еще гораздо глубже в недра матери-земли или, быть может, быть раздавленным тяжестью коня. Одна минута рассеянности нередко может привести к неприятнейшим ситуациям. Приходится постоянно напрягать все свои чувства, сердцем и помыслами стать только «тропоискателем», чтобы пробраться через эту труднейшую часть сибирского девственного леса без серьезного несчастия.

Таким образом мы проехали два дня до истоков Унгура. Достигнув их, мы пересекли покрытый густым лесом водораздел и спустились в долину Успана, притока Сармы, впадающей в Байкал. На Успане дорога ничуть не улучшилась, наше же положение стало тем более катастрофичным, что и погода испортилась. Не проходило дня, чтобы мы не промокали до костей. Влага, которую щедрыми потоками ниспосылало нам ежедневно небо, струилась по нашим телам не так безуспешно, как по береговым камням Успана: промочив насквозь наши платья, так что они уже не могли впитать ни одной капли, она проникала во все наши поры, сотрясала наши члены в лихорадке и вызывала в наших суставах предчувствие ревматических болей – обычных злых спутников более пожилого возраста. Я был так неосторожен, что не захватил с собой палатки, и потому мы проводили ночи в шалашах из древесной коры, сооруженных весьма примитивно охотниками для защиты от непогоды и кое-где встречавшихся в еще сносном состоянии. Иногда, если надвигавшаяся ночь и страшное утомление оставляли нам сколько-то времени и сил, мы сооружали себе такое убежище сами; нередко также располагались на ночлег просто под открытым небом.

Нет ничего романтичней такой ночевки в девственном лесу у костра, огонь которого поддерживается целыми древесными стволами. Даже пылающие огни Ивана Купалы не могут дать хотя бы приблизительного представления об этой великолепной иллюминации. Лижущие все вокруг и грозно взлетающие вверх красные и желтые языки пламени освещают фантастически могучие стволы окружающих поляну сосен и кедров, кажется, будто это гигантский жертвенный алтарь среди колоннады колоссального языческого храма. В металлическом чайнике поспевает ароматный чай, а в котелке клокочет суп, мясо для которого: рябчиков, тетеревов или глухарей – доставили наши ружья. Мы сами лежим рядом, и в то время как наша промокшая одежда кое-как сохнет от жара, наши члены блаженно вытягиваются под благотворным влиянием тепла, а нетерпеливый желудок в ожидании основательного насыщения довольствуется крепким запахом мяса, исходящим из котелка с супом. Я слушаю рассказы моих проводников, жизнь которых полна всяческих приключений. Правда и вымысел перепутаны пестро в их рассказах, как это всегда бывает у охотников и поэтов. Но, не будучи прирожденным охотником, кто не стал бы поэтом при подобных обстоятельствах, в таком месте и в такие часы!

Через неделю мы добрались до Сармы. Горы здесь выше, склоны круче. Живописные зубчатые скалы стремятся ввысь на много сот футов. В узкой долине по громадным валунам с грохотом несется бушующий поток, покрывая белой пеной подошву отвесных скал. Отсюда нам оставалось всего лишь двенадцать верст до Байкала, но на преодоление этого короткого расстояния нам потребовалось целых три дня. И с какими невероятными усилиями!

Мои буряты никогда не бывали в этой местности. Поэтому нам пришлось продвигаться наугад с единственным проводником – компасом.

Чтобы доставить себе после горячей работы приятное развлечение в виде занятного охотничьего приключения и вместе с тем внести некоторое разнообразие в наше меню, до сих пор состоявшее главным образом из крылатой таежной дичи, мы решили, попав в долину Сармы, устроить охоту на оленя. Эти животные – стройный благородный олень и неуклюжий лось – приходят по ночам лизать соленую почву долины реки. Они делают это с таким наслаждением, с каким маленькие дети сосут подаренные леденцы, и вскоре настолько увлекаются соленым лакомством, что в такое время пуля охотника поражает их легче всего.

После захода солнца мы были на месте и притаились за поваленными древесными стволами. Глаза наши были прикованы к солончаку, а пальцы лежали на взведенном курке ружья. Так проходили четверти часа одна за другой.

Надвигалась гроза. Дождь был небольшой, но молнии ослепительно ярки, а стократно повторенный горными склонами гром так потрясающ, как я никогда прежде не слышал. То в воздухе раздавался такой треск, будто взрывались залпами одна за другой миллионы митральез, то снова над нашими головами свирепствовало и рокотало так, точно бесчисленные гигантские пушки швыряли смертоносные ядра из своих огнедышащих пастей. Буря хлестала тайгу и разрывала тучи, лохмотья которых неслись по небу. Вся природа стонала и охала под божественной могучей рукой. Мое слабое человеческое сердце на мгновение замерло. И все же я не променял бы величественного зрелища на мирный покой моей спальни.

Становилось все темней и темней. Наступила полночь. Наша добыча не приходила. Чуяли ли умные звери предательство? Или их пугала непогода? Так или иначе, они не шли. Наконец сон одолел меня, и вскоре я покоился в крепких объятиях Морфея, прислонив голову к стволу и с окаменевшим в скрюченном положении телом. Если бы, как это часто бывает, случайно подошел медведь и увидел меня, лежащего в меховой куртке и валенках, с головой, также защищенной от ночного холода большой меховой шапкой, конечно, он принял бы меня за ему подобного, за мохнатое чудовище, по-товарищески обнюхал бы и пошел прочь.

Но ни медведь, ни олень не пришли. Мои проводники, просидевшие терпеливо в своей засаде до рассвета, встретили сияющий восход солнца с очень унылыми лицами и угрюмо выслушали мое несколько ироническое напоминание, что после ночного развлечения следует приняться за серьезную дневную работу.

И снова начались карабканье на крутые горные склоны, обходы ущелий и оврагов, переходы через тайгу без дорог и троп, как и раньше. Снова сменяли друг друга моховые подушки, болота, ямы с водой, древесные баррикады, нагромождения камней, утомлявшие как лошадь, так и всадника. Через день такого пути по горному хребту мы достигли пересекавшего нам путь глубокого ущелья и, сойдя с коней, попытались по нему спуститься. Между тем погода снова испортилась. Шел проливной дождь. Держа лошадей за повод, мы спускались зигзагами вниз по крутой стене ущелья, каждую минуту опасаясь, что лошадь поскользнется и безудержно покатится в пропасть. Двухчасовая тяжкая работа привела нас наконец на дно ущелья и на берег Сармы, вдоль романтических берегов которой мы стали двигаться дальше.

Прогулка была восхитительна. Всюду валялись колоссальные каменные шары и громадные стволы деревьев, будто духи гор, племя титанов, играли здесь, в долине Сармы, в кегли и разбросали по земле свои «миленькие» игрушки. А среди этого хаоса бурлил и пенился таежный ручей, свирепеющий ледяной поток, который нам часто приходилось пересекать, несмотря ни на что, в поисках лучшего пути на противоположном берегу.

Наступила кромешная тьма, когда мы наконец вспомнили об устройстве ночлега в негостеприимном лесу. После невыразимо тяжелой дневной работы наши бедные животные были привязаны на ночь к деревьям, не получив более достойного вознаграждения за свою самоотверженность, чем жалкий мох. Другого корма здесь не было. Дождь лил всю ночь, и костер не хотел гореть. В таком бедственном положении самый жалкий шалаш из древесной коры показался бы нам привлекательным, как роскошный дворец. Но как мы ни всматривались в ночную темь, нам не удалось обнаружить никакого готового нас принять гостеприимного крова. Усталые и голодные, без единой сухой нитки на теле, двинулись мы с рассветом в дальнейший скверный путь, оценив полностью значение непогоды.

Одну версту дело шло сносно. Затем счастье кончилось. Перед нами отвесные скалы, под нами бурлящий поток, а вокруг торчащие зубцы гор, пересекаемые недоступными ущельями. Наконец с помощью подзорной трубы нам удалось обнаружить тропинку на противоположном берегу, но оказалось, что, поскольку в нашем распоряжении не было ни крыльев гордого орла, ни даже крыльев скромной дикой утки, пролетевшей над нашими головами, добраться туда не было никакой возможности. Со злостью смотрели мы на горный поток, безудержно неистовствующий в своем русле в двести футов шириной, на его бурные воды, то шаловливо несущиеся каскадами, то превращающиеся в дикие водовороты, смотря по тому, текли ли они по каменным глыбам или через пропасти.

Нам не оставалось ничего больше, как вновь отыскать ущелье, где мы провели ночь, и оттуда проложить себе другой путь через чащу. Сделав это, мы попали на горное плато, покрытое пышной растительностью. Но наше положение от этого не улучшилось. Небо над нами было точно серое, свинцовое сито, сеявшее бесконечный дождь. Земля под ногами напоминала насыщенную водой губку, с каждым шагом обдававшую наши ноги фонтанами мутной воды. Так встретила нас тайга и здесь. Опять целый день трудного пути по этой глуши, обед под защитой моей бурки, растянутой на ветвях над нашими головами, вечер, который все больше и больше грозил стать печальным...

К заходу солнца мы заметили за черно-зеленым морем леса торчащую горную вершину, ускорили насколько могли шаги, достигли ее и взобрались.

Нашим глазам представилось чудесное зрелище, которое перо мое не в состоянии описать должным образом. Почти у наших ног лежало кристальное зеркало Байкала. Посреди него поднимались голубые горы острова Ольхон, а вдали, полускрытые прозрачной туманной дымкой, мерцали восхитительные очертания возвышенностей противоположного берега, точно серебряная резная оправа драгоценного зеркала. Если бы в этот миг солнце проглянуло хоть на секунду сквозь тучи и озарило великолепную картину там, внизу, пурпурно-золотыми вечерними лучами, я бы, наверное, воскликнул: «Увидеть Байкал и умереть!»

Я долго-долго стоял там в немом восхищении. С того места, где мы находились, мы обнаружили также цель нашего путешествия – деревушку, похожую на муравейник, расположенную на берегу озера. До нее, казалось, оставалось не более получаса быстрого хода. Так мы думали, однако «человек предполагает, а судьба располагает». После утомительных и бесплодных поисков вдоль и поперек лесистого горного плато нам удалось достигнуть ущелья, ведущего к берегу. Мы двинулись в эту сторону. Под проливным дождем, с ружьем за спиной, компасом в одной руке и обитым железом альпенштоком в другой – так спускались мы шаг за шагом в долину. Ни одной сухой нитки на наших телах, ни одной согревающей капли в наших желудках вот уже дважды двадцать четыре часа. Я чувствую, что меня трясет лихорадка, зубы стучат. Мне стоит невыразимых усилий тащиться вперед. Болота, баррикады из деревьев, моховые подушки, ямы с водой – все снова на месте, как подобает в сибирской тайге.

Наконец наш путь окончательно преграждается большой площадью, покрытой громадными каменными глыбами. Человек проберется здесь кое-как, лошадь же – ни в коем случае. Мы вынуждены вернуться, вновь перенести все мучения последних часов и обойти ущелье, чтобы спуститься по крутому склону плато. Во время этих блужданий нас настигает ночь. Приходит утро, проходит день и вновь наступает вечер, а мы ненамного приблизились к желанной цели. Каждый шаг пути приходится отвоевывать с трудом при помощи топора у гибкого, густого подлеска лесной чащи. Наконец мы стоим у обнаженного скалистого склона плато. Он падает так круто в долину Байкала, что мои проводники, не привыкшие к настоящим горным походам, пугаются и решительно отказываются спускаться. «Навстречу смерти», – говорят они, качая головой и отворачиваясь. Я тоже колеблюсь...

Почему, дорогая мама, в эту минуту передо мной внезапно явился твой образ? Я вспомнил давно забытый день: это случилось в Вильно. Я был маленьким мальчиком. Погода стояла прекрасная, и ты повела нас, детей, гулять на склон холма у реки, где мы собирали цветы и камушки. В этом месте берег реки был высок и очень крут; внизу струилась Вилия. Вдруг ты воскликнула: «О, какой красивый цветок там внизу, вот бы его достать», – и указала на край берега, где среди камышей цвела водяная лилия. В следующее мгновение я был внизу, удачно достал объект твоего желания и принес его тебе, запыхавшись и сияя. Ты была страшно бледна, схватила меня в объятия, не обращая больше внимания на красивый цветок, целовала меня и бранила, бранила и целовала. Ты испытала невыразимый страх за храбреца и говорила, что, когда он, не сознавая опасности и не обращая внимания на твой отчаянный зов, карабкался вниз и вверх, ты все время молилась богу...

Смеркается. Надо принимать героическое решение. Возвращаться? Обратно во все едва преодоленные трудности и бедствия? Нет, ни за что! Человеческой натуре нет ничего противнее, чем испытание, повторяемое дважды по совсем одинаковой программе. Лучше десять новых опасностей. По крайней мере они не исключают надежд и неожиданностей. Итак, вперед!

Я подсмеиваюсь над собственной трусостью и подбадриваю товарищей. Поклажа распределяется равномерно на всех четырех лошадей, и начинается спуск зигзагами. Мы подпираем боязливо храпящих животных плечами и убираем им буквально каждый камень с пути. Однако прежде чем пройдено полпути, становится совсем темно, и нам приходится решиться на ночевку в большой, наполненной камнями впадине. Здесь нет воды, чтобы утолить жажду людей и животных, нет дров, чтобы развести костер и предохранить нас от чувствительного холода. Наши бедные животные стоят неподвижно возле нас, мы сидим скорчившись в полудреме между камнями в ожидании рассвета. С рассветом продолжаем путь и наконец к полудню счастливо добираемся до жалкой деревушки, которую позавчера с высоты плато, нам казалось, можно было достать рукой.

Однодневный отдых на этой остановке позволил нам высушить мокрую одежду и дать некоторый отдых утомленному телу. На следующее утро мои проводники отправились в обратный путь, а я поехал по синим водам Байкала в барке с восемью гребцами к романтическому острову Ольхон. Здесь мои научные исследования продолжались неделю.

Часть острова покрыта степью, часть лесистыми горами. Население состоит исключительно из бурят, безобидных, но совершенно не затронутых цивилизацией. По сравнению с описанными тяготами тайги эта часть моего путешествия была увеселительной прогулкой, тем более что трудно представить пейзажи великолепнее, чем прекрасное озеро Байкал и живописные, головокружительно обрывистые берега острова.

Вернувшись с Ольхона в Иркутск, я предпринял новое путешествие в окрестности южного берега Байкала, в Саянские горы, где находится знаменитый прииск лазурита. В этом путешествии было также много трудностей, но они оказались более сносными, так как горы южной части значительно суше. Я поднялся на гребень горного хребта, нашел на нем свежевыпавший в августе снег, наслаждался чудесным горным воздухом и застрелил в великолепных кедровых лесах много белок и одного драгоценного черного соболя. Я даже отважился охотиться на медведя, но, к сожалению, без успеха. Мишка заставил себя долго ждать и явился к нашей засаде, моей и моих проводников, лишь к наступлению ночи. Мы выстрелили, но, так как было очень темно, с досадой услышали, как неуклюжий зверь удирал, угрюмо рыча, но с невредимой шкурой.

Последняя экспедиция этого лета привела меня к китайской границе, в долину Иркута, известную своими минеральными источниками, истоки которых находятся в одном горном ущелье. С высот, окружающих это ущелье, открывается сказочно прекрасный вид вдаль: справа гребень и столовые горы Саяна, уже укутанные в ослепительно белое зимнее одеяние; слева Тункинские Альпы – цепь зубчатых, фантастически очерченных горных вершин, также в сверкающем снежном одеянии, а внизу – широкая долина Иркута.

 

Пятое письмо

Иркутск, 16 января 1890. 

Наконец-то снова вести из дому. Дни, приносящие мне письма с родины, – дни радости, и я отмечаю их красным крестиком. Я перелистываю свой прошлогодний календарь, но в нем так мало этих утешительных крестиков!

Ты говоришь, что пишешь так редко потому, что не хочешь отвлекать меня от выполнения более важных обязанностей частыми письмами и обязательными ответами на них. Какая нелепость! Почти такая же нелепость, как и боязливая робость, с которой мой малыш прокрадывается последнее время мимо полуоткрытой двери кабинета своего папы, чтобы забавлять более доступных домочадцев своими бесчисленными шалостями и смешными выдумками. Как будто «окаменевшее» сердце геолога не смягчается иногда человеческими чувствами и не обращается с радостью от окружающих его мертвых камней к милой болтливой рожице своего единственного сынишки, как будто усталые от работы руки не бросают микроскопа и пера, чтобы раскрыть объятья навстречу весело топающему маленькому существу! Серьезная работа может только выиграть от такого безобидного, радостного разнообразия. Разве голый утес не больше бывает украшен случайно пробившимся в его расселине цветком или скользящим по нему золотым солнечным лучом, чем богатейшей золотоносной жилой в его недрах?

Жена тоже не понимает меня. Вместо того, чтобы внести без стеснения свой звонкий смех в мои серьезные занятия и впустить этим свежую струю воздуха в душный рабочий кабинет, она громко вздыхает в соседней комнате, а за столом еще громче жалуется на «черствое пренебрежение». Она горько ревнует меня к моей науке и дает мне почувствовать эту ревность чисто женским образом – в самом уязвимом месте: ее руки, всюду наводящие такой прекрасный порядок, не прикасаются к моему письменному столу, и не столько из-за почтительного благоговения, сколько из-за злопамятства. А с моими минералогическими коллекциями, драгоценными плодами тягостных летних исследований, она обращается так пренебрежительно-бесцеремонно, как будто это бесполезный уродливый хлам.

Впрочем, я не стану вполне отрицать, что она имеет некоторое основание для недовольства мною. Я действительно погружен с головою в работу. Время всегда кажется мне слишком коротким. Даже если бы сибирская зима – период отдыха для тела, но самая горячая рабочая пора для головы и пера геолога – была вдвое длинней, и то она казалась бы мне слишком короткой.

Надо описать данные пяти экспедиций в разных частях страны, исследовать под микроскопом и классифицировать сотни образцов горных пород и затем изложить результаты исследования – задача не малая. При этом приходится время от времени проводить работы для здешнего Географического общества, следить за текущей литературой по геологии, непрерывно расширять свои теоретические познания по минералогии и петрографии, чтобы не застыть на том, что было выучено на школьной скамье.

Твое сожаление о столь недостаточном снаряжении наших сибирских экспедиций частично обосновано, хотя я не без легкой усмешки прочитал между строками твоего письма, что ты как будто больше печалишься о моих личных трудностях и тягостных испытаниях, чем о серьезных плохих последствиях скряжничества для науки.

При несколько менее скудно отпускаемых средствах исследование края могло бы продвигаться неизмеримо быстрее и богатства Сибири были бы открыты в более близкое время.

Конечно, деньги на исследовательские работы выплачиваются по установленным правительством нормам, однако они не могут расходоваться геологом по его собственному усмотрению. Требуется вести подробнейшую отчетность об их использовании, предъявлять счета и расписки проводников, владельцев нанимаемых лошадей, лодочников, рабочих, торговцев и т. д. Каждый такой счет проверяется тщательнейшим образом бухгалтером Горного управления и передается в контроль, где чиновники подвергают строгой критике каждый, даже малейший расход, основываясь на распространенных местных ценах. Так как эти господа канцеляристы не имеют никакого представления о трудностях исследовательских работ в безлюдных горах, лесах и пустынях и потому не могут иметь правильного критерия в отношении снаряжения научной экспедиции, возникают разногласия, в неблагоприятном случае кончающиеся тем, что опрометчивому геологу приходится покрывать перерасход из собственного кармана.

Ясно, как мало способствует подобная система поддержанию пламени юношеского воодушевления, как трудно слишком добросовестному исследователю смотреть на свою самоотверженность иначе, чем на смешное донкихотство.

Несмотря на это, я чувствую, что в моих жилах струится достаточно крови «рыцаря печального образа», чтобы радоваться будущему лету. Тогда предстоит отправиться за полторы тысячи верст на север, в знаменитый золотоносный Олекминско-Витимский округ, чтобы исследовать геологическое строение края и выяснить происхождение и распространение золотоносных россыпей.

Эта работа должна иметь немаловажный практический интерес, так как золотоискатели до сих пор действуют на ощупь, в потемках. Ежегодно тратятся большие средства на нерациональные поисковые работы, а старые рудники дают все меньше и меньше золота в ожидании своего полного истощения.

Заодно с этим я смогу бросить взгляд и на жизнь горняков и на всю производственную сущность золотой горной промышленности, где можно узнать много своеобразного, что также может быть превращено тем или иным способом в золото, и, я надеюсь, в чистое золото.

Если это тебе не безынтересно, я могу тебе резюмировать мои метеорологические наблюдения прошлого года.

Зима в Иркутске очень холодная и начинается в конце октября сильными снежными метелями, которые, однако, становятся частыми лишь в ноябре и декабре. В общем, снега у нас выпадает мало. Уже в середине ноября температура опускается до 30–35°Р мороза и в период от конца декабря до конца января часто достигает – 40°Р. В это время ртуть никогда не поднимается выше –10°Р. Оттепелей зимой не бывает. Правда, на солнце снег тает и в феврале, но в тени при этом бывает 20°Р мороза. Снег исчезает лишь к концу марта. В апреле Ангара разрывает свой ледяной покров, и вскоре затем воздух теплеет. В мае луга и леса покрываются свежей зеленью.

Весною дожди идут только в апреле. Май и июнь являются в этой части Сибири сухими месяцами, во время которых чаще всего происходят пользующиеся дурной известностью сибирские лесные пожары. Днем стоит сильная жара, повышающаяся до 15 августа, действительно же теплые ночи бывают только в июне. В августе начинаются ночные заморозки. Дождь, о котором так безнадежно тоскуют в середине лета, начавшись в июле, льет на протяжении всего августа.

Из всех месяцев, безусловно, приятней всех сентябрь. Температура мягкая, небо прояснилось, и по мере того как постепенно пустеют леса и поля, наполняются, радуя взгляд, кладовые заботливых хозяек. Внушительные бочки с солеными огурцами и грибами образуют солидный фундамент, над которым воздвигаются полки с цветными бутылками с соком и банками с вареньем, точно более легкая, но все же надежная батарея против приближающегося врага – зимы.

Овощи здесь не дороже, чем в России, за исключением только более утонченных сортов вроде спаржи, цветной капусты, артишоков и т. п. Очень дешевы также грибы и различные ягоды: брусника, черника, голубика, смородина, тогда как ароматные клубника и малина, благородный боровик и изящный рыжик стоят дорого. Фруктовые деревья плохо растут в здешнем суровом климате, и потому фрукты, если их вообще возможно купить, ценятся почти на вес золота. Так, например, хорошее яблоко стоит 20–50 копеек.

Это приводит меня к нашей рождественской елке этого года, первой после дорогого родительского дома, единственной пережитой маленьким Волей. Она была довольно богато украшена золотой и серебряной мишурой, обвешена хлопушками и медовыми пряниками. Парафиновые свечи сияли, конечно, светлей, чем пламя пахнущих медом восковых свечек моего детства. И все же в то время, как мой мальчик смотрел на никогда не виданное великолепие сперва издали в робком, благоговейном молчании, затем, осмелев, носился, ликуя, вокруг и, наконец, дошел в своей смелости до того, что укусил острыми зубками хвост низко висевшего пряничного чудовища (произведение моей еще неопытной в этом деле жены), мне становилось все грустней и грустней. Мне не хватало поэтических, капающих восковых свечей, дешевых краснощеких яблок, старого рождественского хорала, твоего любимого старого лица, словом, давно отзвучавшего, давно ушедшего собственного детства и вместе с тем всего того небесного волшебства, которое могут созерцать только детские глаза.

А когда мы сели позднее за ужин, который в этот раз был украшен заливным из стерляди, медвежьим окороком, куском косули и другими сибирскими яствами, мне недоставало – прости мне тривиальный конец – острой, соленой селедки, которую моя маленькая, экономная хозяйка не решилась подать на стол даже в такой день, так как в великой Сибири она представляет недоступный предмет роскоши.

 

Восьмое письмо

Под прииском подразумевается отмеренный для добычи золота участок земли приблизительно 100–250 саженей в ширину и 5 верст в длину (Приблизительно 215–530 м в ширину и 5,3 км в длину). Обычно такой прииск располагается у русла какой-либо горной речки, на горном склоне, около источника или в случае благоприятных признаков вдоль целого горного гребня. Местность золотоносных речных районов по большей части мало привлекательна: каменистая почва, немного жалкого леса, зато много маленьких, но бурных горных ручьев. Истоки золотоносных ручьев речной области Олекмы – Витима находятся на высоте 2050 футов над уровнем моря, тогда как сам Витим течет на высоте всего лишь 890 футов. Накапливавшийся годами на протяжении многих веков драгоценный золотой песок был снова вымыт стекающими вниз ручейками, стремительно унесен в долины и небрежно покинут. После этого время – медленная и осмотрительная, но добросовестная, прилежная и неутомимая работница в хозяйстве природы – тихо выткало сверху толстый покров из глины, песка и гравия, чтобы предохранить благородный металл от дальнейшего расточительства. В этих долинах Витима работают Олекминско-Витимские золотые прииски, деятельность которых охватывает территорию на целых пятьдесят верст к северу.

Как уже упоминалось, золото отнюдь не лежит на поверхности земли. Золотоносные речные отложения, называемые «песками», скрыты под одетым скудной растительностью пустым поверхностным слоем, называемым «торфом», мощность которого колеблется от нескольких аршин до многих саженей. Но и золотоносные пески содержат лишь немного благородного металла. Они состоят из тех же самых не имеющих ценности пород, что и верхний слой: песка, глины и гравия, в которых лишь опытный глаз различает золотые крупинки, чешуйки, блестки и кристаллы. Если такая россыпь содержит 70 золотников золота на 100 пудов песка (Следовательно, около 300 г золота на 165 кг песка. (Примечание авторов.), то это считается очень хорошим содержанием.

Чтобы определить приблизительно содержание золота в россыпи до начала ее разработки, копаются вертикальные шахты, отстоящие на 30–40 саженей одна от другой и спускающиеся правильными линиями до русла реки. Во время проходки такой шахты через каждую сажень проводится следующая проба: из пройденного слоя берется около пяти пудов породы, которая промывается на вашгерде или просто в примитивном ковше. Среднее содержание золота этих проб, в отношении х:100, представляет среднее содержание всей шахты. Среднее содержание шахт целой линии представляет среднее содержание данной линии, и, наконец, среднее содержание всех линий, вместе взятых, представляет среднее содержание всего прииска.

На таких исследованиях основываются все вычисления при организации прииска, а так как ошибка здесь не вполне исключена, то случается, что предприниматель терпит убытки, так как результат разработок не оправдывает его надежд.

Подготовительные работы поглощают значительные суммы денег, и если предприниматель не вооружен против многих разочарований, если его карман не в состоянии перенести несколько неудач, прежде чем будет достигнута конечная удача, то он, разумеется, терпит банкротство. Подобные случаи не редки.

Обстоятельство, делающее промывание золота невыгодным занятием для спекулянта, – это, как бы абсурдно оно ни звучало, наличие более крупных кусков благородного металла в россыпи.

По старому приисковому обычаю, эти более крупные куски принадлежат к доходам плохо оплачиваемых рабочих и представляют их специальную привилегию. Рабочие высматривают их рысьими глазами в золотой россыпи и тотчас прячут, так что при оценке прииска арендатором они не могут быть учтены. Поэтому арендатор предпочитает участки с так называемым «легким» золотом, рабочие же идут на такие прииски неохотно. Несмотря на строгое наблюдение служащих и особенно зоркий надзор казаков на вашгердах, людям удается каждый год утаивать значительное количество и этого «легкого» золота и сбыть его всюду подстерегающим золото китайским скупщикам. Однако подобное воровство карается настолько большим штрафом (25 рублей за малейшую похищенную крупинку золота), что у многих пропадает охота идти на риск быть уличенным.

Если верхний пустой слой породы имеет мощность не более нескольких аршин, то он попросту разрыхляется и удаляется кирками и лопатами, после чего сам золотоносный песок выкапывается, нагружается на тачки и подвозится к машине. Здесь его высыпают сразу большими массами в бочку с отверстиями, вращающуюся под сильной струей воды. Вода выносит песок, глину и золото через отверстия бочки, оставляя на дне ее камни и более крупный гравий. Поток грязной воды с мелкими частицами течет по слабо наклонному «помосту». При этом устроенные на известных расстояниях ступени, насыпанный хворост и, наконец, положенное грубое сукно задерживают на помосте наиболее тяжелые частицы: золото, пирит и магнитный железняк, а мельчайшие частички песка и глины выносятся водою обратно в русло реки. Два раза в день эти столь примитивно задержанные на помосте минералы выбираются и еще раз промываются руками на так называемых вашгердах.

После того как золото отделено от шлихов, высушено и взвешено, его запирают в прочные железные сундуки главной конторы. Когда же накопится значительное количество золота (30–50 пудов), его передают какому-либо служащему прииска, доставляющему ценный груз под военной охраной в Иркутск, где оно поступает в лабораторию для переплавки в слитки различных проб. Владелец прииска получает при этом чек на соответствующее количество полуимпериалов, оплачиваемый ему в течение шести месяцев петербургским монетным двором. Обычно же арендатор предпочитает тотчас же продать полученный чек в Иркутске, разумеется, со скидкой.

В последнее время большой убыток приносит арендаторам понижающийся курс полуимпериалов. Более крупные прииски, то есть те, которые работают круглый год при помощи шахт, еще могут как-то держаться. Более же мелкие закрываются один за другим, так как если 100 пудов песка дают всего лишь три золотника золота, то при низком курсе золотой валюты работа не окупается.

Если мощность слоя пустой породы над россыпью очень велика (она нередко достигает 20 сажен), то через него прорывают вертикальный колодец, или шахту, откуда золотоносный слой разрабатывается таким же образом, как каменноугольные пласты. Так как такие подземные работы производятся в вечно мерзлых грунтах, которые приходится либо согревать огнем, либо взрывать динамитом, работы эти продолжаются без перерыва круглый год, тогда как машина действует только в теплое время года. Поэтому добываемый в зимнее время золотоносный песок накапливается кучами и промывается только весной.

Сказанного достаточно для пояснения технической стороны добычи золота. Скажу лишь еще несколько слов по поводу ее сельскохозяйственного, социального и морального значения, насколько я смог составить о нем представление.

«Сельскохозяйственное значение добычи золота?» – спрашиваешь ты. Конечно, но только в том случае, если бы она, вместо того чтоб быть, как теперь, монополией отдельных бессовестных спекулянтов, была охраняемым самим государством правом каждого свободного человека, если б она шла рука об руку с земледелием и ее доходы шли как на повышение культуры земли, так и на обеспечение крестьянина тем, что ему не может дать его клочок земли.

При сравнении сибирских приисков с уральскими мы видим, какая громадная разница между тем, когда земля сдается в аренду алчным предпринимателям, и тем, когда она рационально эксплуатируется самим народом при помощи государства. Там, благодаря разумной инициативе правительства, его постоянному контролю и руководству, – богатые фабрики, цветущая промышленность, растущее благосостояние народа. Здесь – чудовищное опустошение страны, обнищание и деморализация народа, постепенный упадок золотодобычи.

От Нерчинска до Якутска, на Лене и на Амуре – всюду раздаются громкие жалобы на падающую из года в год продуктивность золотых, приисков, а между тем, по мнению специалистов, при разумном хозяйничанье подземные сокровищницы обеспечили бы богатую добычу золота еще на многие сотни лет.

А теперь давай поговорим о золотых приисках Лены, которые я посетил этим летом.

На горных вершинах золотоносного округа мы видим лишь голый камень, несколько ниже исландский мох и еще ниже невысокий кустарник. Высота местности над уровнем моря объясняет скудость ее растительности и жалкий вид кое-где встречающихся на склонах сосен и елей. Тонкий почвенный слой над каменным грунтом не позволяет их корням укрепиться на глубине, а ветер, дующий с вершин, жестоко атакует их, так что лишенные опоры бедняги постепенно прекращают бесплодную борьбу за существование.

В долинах же и на берегах рек, куда впадают золотоносные ручьи, встречается хороший лес, который мог бы здесь чудесно развиваться, если бы все уничтожающий топор золотоискателей предоставлял им для этого время. Насколько плодородна здесь земля, я мог судить по отдельным роскошно разросшимся экземплярам деревьев, какие я до сих пор встречал только на плодородных низменностях и на прекрасном черноземе окрестностей Иркутска. Животноводство было бы возможно при культуре лугов с усердным и правильным орошением, какое я встречал в бурятских поселениях. Во многих местах было бы рентабельно и землепашество, так как краткость лета возмещается его высокой температурой и обилием света.

Если же, несмотря на это, ни богатые леса, ни сочные зеленые луга, ни волнующиеся нивы не радуют глаз в этих районах, то в этом повинны не столько климатические условия, сколько безрассудная алчность людей, стремление обогатиться в кратчайший срок, хотя бы за счет стократных потерь бедной земли и своего ближнего. Разумеется, что спекулянт скорее и легче достигает такой цели промыванием золота, чем земледелием и скотоводством. Но «история мира – это суд мира!». Тогда как обрабатываемый с неустанным усердием участок земли становится бессознательно дорог человеку, как дорого матери лелеемое ею дитя, развивает путем повседневного упражнения благороднейшие свойства его натуры: терпение, упорство, заботливость и верность, дает физическую и моральную крепость и тесно связанное с ними благосостояние и, наконец, радует сознанием исполненного долга и успеха, – греховное, хищническое хозяйничанье на золотых приисках сказывается не только на бедной терзаемой земле, но также, и прежде всего, на каждом из ослепленных безумцев, которые, не ведая глубокого значения слов «давать радостнее, чем брать», устремляются с жаждой наживы в золотое Эльдорадо.

Дешевле всего отделываются при хищническом ведении дела крупные спекулянты, руководящим принципом которых является стремление поскорее нажить проценты на вложенный капитал, чуть ли не через сутки стать богачом и затем, не заботясь ни об опустошенной земле, ни о морально испорченных людях, покинуть страну, чтоб наслаждаться плодами своих «трудов» в каком-либо центре цивилизации, далеко от арены своей «полезной деятельности». Однако и за этими счастливцами незримо следует Немезида, имя которой совесть.

Хуже обстоит дело с рабочими. Рабочие приисков представляют пестрый конгломерат различнейших национальностей. Здесь встретишь русского и немца, поляка и башкира, еврея и цыгана, не говоря о многочисленных якутах и тунгусах. До восьмидесятых годов они вербовались из категории так называемых «не помнящих родства». Большей частью это были люди, сбежавшие из места заключения, прошедшие, побираясь, через многие села и города, вновь пойманные и на все вопросы «кто?», «куда?.», «откуда?» отвечавшие, что не могут вспомнить ни своего имени, ни происхождения, ни родства, за что их вновь наказывали, но на этот раз сравнительно мягче, как бродяг. Вот такие-то люди составляли до последнего времени главный контингент приисковых рабочих, и можно было перелистать много страниц списков работников, прежде чем попадался кто-либо не забывший родства.

Однако с тех пор, как преступников стали отправлять пароходом на Сахалин, положение изменилось. Уж немного осталось из «почтенных ветеранов» этой старой «золотой гвардии», но все же достаточно, чтобы, как старая злая закваска, портить новые массы. Вот уже двадцать лет, как эти последние прибывают сюда не только из всех областей Сибири, но даже из Европейской России, например из Казанской и Пермской губерний. Сколько этих безрассудных крестьян, соблазненных россказнями агентов приисков и гонимых собственной жаждой наживы и золота, покидает не только жен и детей, что для крестьянина менее важно, но и прекраснейшую черноземную почву в надежде вернуться в кратчайшее время назад «самостоятельными людьми» – богачами.

Но и обогащение и возвращение – чистейшая иллюзия. Тот, кто раз вступил на приисковую землю, не скоро выберется из сети, хотя бы он и понял, что грезившиеся ему золотые горы Эльдорадо – всего лишь трясина порока и нужды, жизнь – рабство, промывание золота – тяжелая работа, а не веселое хватание сверкающего, драгоценного песка. Попавшему в такие условия человеку трудно вернуться назад, и, что еще хуже, если он не отличается исключительной силой характера, они вскоре затянут и заклеймят его самого клеймом гнусной жизни приисковых рабочих.

Уже первый шаг к вожделенному золоту становится роковым. Завербованный крестьянин получает от агента аванс около 100 рублей в счет будущей заработной платы. Основная часть этой суммы в большинстве случаев уходит на уплату имеющихся долгов, остальное получает семья, а человек с пустыми руками отправляется в далекий путь со многими другими товарищами по золотой лихорадке и под надзором служащих приисков. Только тот, кто знает по собственному опыту, пройдя их пешком, сибирские дороги, верней бездорожье, бескрайнюю глушь, необозримые снеговые и обледенелые поля, только тот может представить трудности и бедствия подобного зимнего путешествия.

Переход должен начаться зимою, чтобы весною к началу промывки золота рабочий был на месте. Хотя администрация приисков проявляет некоторую заботу, устраивая на известных пунктах совершенно необитаемых отрезков дороги продуктовые склады, где каждый может запастись, разумеется, также в счет заработной платы, салом, маслом и ржаными сухарями, завербованный рабочий приходит к месту своего назначения изголодавшимся и исхудавшим, оборванным и изможденным, пробыв в пути два месяца (а приходящие из западных губерний страны много больше) (Похвальным исключением в отношении этой обычной транспортировки рабочих является Иркутск, доставляющий нанятых на золотые прииски рабочих на лошадях и санях. По прибытии на место эти лошади и сани либо поступают в управление, либо сбываются какому-либо покупателю. (Примечание авторов.).

С израненными ногами поселяется бедняга в предназначенной ему казарме, с тяжелым сердцем принимается за указанную ему работу. Да, на сердце у него тяжело, так как по мере приближения к вожделенному Эльдорадо радостные россказни сменялись тревожными слухами, светлые надежды мрачными предчувствиями, а значительно возросший за дорогу долг стал тяжелым гнетом. Этот долг приковывает его к прииску, как цепь раба. Он принуждает его к покорности и подчинению не только законным требованиям хозяина, но также капризам и произволу многих начальников. Он лишает его возможности искать лучшего работодателя, даже вообще рассчитывать на другое занятие, если прежний хозяин откажет ему (часто по малейшему поводу) в работе, так как внесенные в его отпускное свидетельство зловещие слова «остался должен» замыкают перед ним отныне почти все двери. По законам золотых приисков каждый арендатор обязан при найме новых рабочих брать на себя их долги. А кому охота делать это без крайней нужды? Такие несчастные, лишенные не только средств и видов на другой заработок, но также и возможности вернуться на родину, опускаются все ниже и ниже и пополняют собою тот страшный приисковый люмпен-пролетариат, для яростного отчаяния которого не осталось ничего святого, от ножа которого никто не гарантирован.

Другой причиной деморализации приисковых рабочих было еще недавно противодействие владельцев рудников переселению целыми семьями. Это противодействие объяснялось боязнью лишних забот не только о нуждах необходимых рабочих, но и о потребностях их ненужных едоков.

Такое опасение понятно, если подумать, как должны возрастать затруднения и заботы предпринимателя при большом росте населения в стране, которая не производит ничего, кроме золота, куда приходится привозить из отдаленнейших мест все – от паровой машины до малейшего гвоздя, от парижских цветов на дамских шляпах до юфтовых сапог рабочих, от шампанского и паштета из гусиной печени до ржаной муки и водки, даже до сена. Поэтому в новое государство допускалось лишь столько женщин, сколько требовалось для обслуживания членов высшей администрации и, в крайнем случае, низших служащих. Никто не считался с личными потребностями рабочих, живущих скученно в больших, неуютных казармах и болезненно ощущающих отсутствие женской заботы. Рассказывают, что некоторые вербовщики цинично отвечали на просьбы крестьян разрешить им взять своих жен: «Сперва покажи свою бабу, годится ли еще».

Даже не обладая богатой фантазией, легко представить, что при таких условиях в жизни рабочих должны были разыгрываться разные драмы, повеселей, в виде исключения, типа «похищения сабинянок» и повседневные кровавые драмы типа «Отелло».

Не менее серьезное значение имеет то обстоятельство, что лишенный семейных радостей и не находящий никакого другого невинного отдыха рабочий бывал вынужден искать утешения в кабаках. По счастью, солидарность рабочих и в этом отношении постепенно победила упорное сопротивление предпринимателей. Теперь на приисках, во всяком случае тех, которые я посетил, существует много рабочих семей. К сожалению, они не обладают собственным домиком, как например рабочие Усть-Кута, а вынуждены довольствоваться скромным уголком казармы, но все же вносят туда отпечаток человечности и более высокой нравственности.

Администрация пошла и на другие уступки требованиям, времени: она построила рабочим церкви и школы. При некоторых школах я нашел даже библиотеки. Правда, пессимисты из сибиряков, пожимая плечами, называют эти школы миражем в безотрадной пустыне приисков, красивой заплатой на рваной рубахе, благородным цветком, привитым на гнилой ствол ядовитого дерева. Они говорят, что нельзя воспитать трудолюбивых и честных рабочих из детей, всасывающих водку почти одновременно с молоком матери, посылаемых родителями после школы на «старанье» – тайное золотоискательство – и наблюдающих вокруг наряду с пустыми проповедями более сильно действующие развращающие примеры. Необходимо вырвать с корнем всю старую систему, выработать новый золотопромысловый устав, предоставить правительству инициативу реформы, передать руководство работами образованным геологам и техникам, а сами работы честному усердию всего населения.

До сих пор управляющими всех рудников, за единственным исключением прииска барона Гинцбурга, являются доморощенные техники, ведущие дело в духе своих отцов и по перенятому у них шаблону и не желающие ничего слышать ни о каких новшествах, если их к этому не принуждают. При этом они со спокойной совестью безрассудно тратят крупные суммы и совершают вопиющие преступления в техническом отношении. Если же инспектирующий рудник горный инженер вежливо указывает им на совершаемые ошибки, его замечания принимаются как тяжкое оскорбление. Ввязывающийся в технический спор с ними неосторожный инженер не знает, то ли ему сердиться, то ли смеяться: столь абсурдны их теории, столь смутно их представление о простейших окружающих вещах и столь поразительно самодовольство, с которым они выкладывают свои познания в отношении горообразования и отложения золота. Их детская вера в историю сотворения мира, по Моисею, – непоколебимый утес, о который разбиваются все новейшие достижения геологии и все красноречие ее адептов.

Помимо этого больного места, всюду, куда бы я ни приезжал по долгу службы, господа эти были чрезвычайно любезны и предупредительны. Столь часто и по праву прославляемое русское гостеприимство проявляется здесь прямо-таки устрашающим образом. Гостю предлагается все, что могут дать кухня и погреб, хозяин и хозяйка. Кушанья приправляются очаровательной улыбкой хозяйки и вином, которым потчует хозяин. Услужливые руки спешат предупредить каждое желание гостя, озабоченные взгляды стараются угадать его тайные прихоти, неутомимые языки состязаются, занимая его разговорами. Но все это только в области благородного кухонного искусства и застольных радостей. Всякое отклонение от этой узкой темы пресекается дипломатически тонко или детски наивно. Так, например, съев свой суп, любопытный геолог осведомляется о добыче прииска в этом году, а хозяин предлагает ему, вместо ответа, стаканчик коньяку. Беря себе рыбу, он спрашивает о конструкции машин, а любезная хозяйка собственноручно подкладывает ему на тарелку совсем невозможную порцию рыбы и говорит с упреком: «Этой стерляди вы должны уделить особое внимание; такие крупные здесь редкость, я специально для вас посылала за ней в «резиденцию».

Он хотел бы ознакомиться с особенно интересующим его рабочим вопросом, а муж и жена хвалят ему единодушно, многословно сочное жаркое и искусство своего повара. Стакан пива, стаканчик красного вина, еще совсем малюсенький стаканчик мадеры, один глоточек портвейна, еще кусочек паштета, чуточку рыбы, крылышко куропатки, немножко консервов, компот – все сразу без передышки. Столь чествуемому гостю стоит немалого труда объяснить любезным людям, что цель его пребывания здесь не портер и мадера, не стерлядь и косуля. Наконец явно расстроенный хозяин хватает свою шапку, чтобы по долгу службы провести неблагодарного по прииску, а милая хозяйка дома, воспринимающая его недостаток аппетита как личное оскорбление, смотрит, надувшись, вслед «неотесанному медведю».

Частная жизнь этих господ не представляет ничего привлекательного, так как посвящена преимущественно вину, картам и золоту в узком смысле слова. Возмещением за такое полностью оторванное от цивилизованного мира существование служит высокий оклад и возможность скопить порядочно золота. Помимо известного количества хлеба, мяса и вина, служащий персонал приисков получает в зависимости от должности от 500 до 10 тысяч рублей в год.

Жизнь рабочих также стала легче. За исключением одежды, занимающей значительное место в их расходах, им мало о чем приходится заботиться, так как жилье и еду они получают бесплатно. Еда неплоха: довольно сытный обед и ужин и дважды в день порция водки. Низкий, обычно не превышающий 200 рублей в год оклад значительно повышается правом «подъемного золота». Это «подъемное золото» всех рудников составляет за год значительный капитал. Для того чтобы оно не попало в руки китайских скупщиков и не уплыло за границу в ущерб русскому государству, прииски покупают его сами, уплачивая в конторе управления по три рубля за каждый предъявленный золотник такого золота. Если же, несмотря на это, приисковые рабочие никогда не выбиваются из нужды, то в настоящее время в этом обычно повинен дух приисков, который наследуется, как дурная болезнь, от поколения к поколению, а именно – страсть рабочих к водке. С невероятной, заслуживающей лучшей цели изобретательностью ухитряются они добывать ее запретнейшими путями и нередко платят по 3 рубля за бутылку.

В зависимости от того, ведется ли разработка прииска шахтами, или под открытым небом, рабочие (количество которых нередко достигает 3000 человек) бывают заняты либо круглый год, либо только с весны до осени. Ясно, что положение первых значительно лучше, так как именно к началу самого трудного времени года сезонные рабочие лишаются крова и хлеба.

Я провел лето на различных золотых приисках, познакомился с краем и людьми, старался проникнуть в тайны крупного производства, исследовал пустые и золотоносные отложения рек и надеюсь, что последние из этих скромных работ будут полезны золотоискателям, так как они устанавливают, в каких долинах можно рассчитывать на нахождение золота, и объясняют характер его отложения.

Когда я заехал за женой и ребенком, которых на время моих экскурсий гостеприимно приютили любезные люди, и мы вместе пустились в обратный путь, короткое сибирское лето кончалось. Всюду, где в мае из земли пробивалась первая травка, а на деревьях едва распускались печки, теперь, в августе, луга и леса оделись в осенние пурпур и золото, а почти облетевшие березки грустили у края дороги о бренности земной красоты.

Обратный путь по Лене был настоящим мученьем. Вниз по реке мы спускались уютно и спокойно по 7–8 верст в час, так что, несмотря на собачью конуру и ночные морозы, путешествие было приятным. При подъеме же вверх по течению место гармонически плещущих весел заняли задыхающиеся, изможденные клячи, тянувшие лодку длинным канатом и все время понукаемые сидящими на них босоногими крестьянскими мальчишками. Незабываемая картина: тощие животные плетутся по берегу, как привидения, спотыкаются о камни, спотыкаются о гравий, спотыкаются о собственные ноги; канат цепляется то за скалу, то за кустарник, обматывается вокруг кола или лошадиных ног; лодка качается, дергается, застревает на мели; маленькие погонщики орут, гребец и рулевой ругаются. Все вместе составляет ультраварварское увеселительное путешествие.

Воспоминание об этом забавном способе передвижения еще и сейчас приводит в восторг маленького Волика. Он счастлив, когда ему попадется кусочек шнурка и он может впрячься, как лошадка, в какой-либо стул; но восторг достигает своей высшей точки, когда ему предоставляется пустая ванна и настоящая веревка и можно запрячь папу, маму, няню и кухарку, которые медленно тянут ванну вперед, – удачнейшее подражание ленской почте!

Однако даже самое длинное письмо должно иметь конец. Это письмо было слишком длинным даже для тебя, не правда ли, мамочка?

 

Тринадцатое письмо

При спуске в новую долину такая же мучительная тропа, которая, чем дальше, тем больше поражала нас всеми мыслимыми прелестями тайги. Мы спотыкались о торчащие корни, моя лошадь проваливалась в ямы то правой, то, для разнообразия, левой передней ногой, если не предпочитала бултыхнуться туда сразу обеими, острые камни разрезали неосторожную ногу, как ножи, поваленные деревья преграждали дорогу, зеленые моховые подушки коварно манили нас с тем, чтобы предательски погрузить в болото.

И в то время, как почва под нашими ногами устраивала нам такие скверные западни, сверху нас мучил другой враг, крошечный сам по себе, но, поскольку его было множество, представлявший собою подлинную египетскую казнь. Я имею в виду крылатые полчища тундры – мошкару, от которой нас не спасали никакие предосторожности, против которой была бессильна всякая ярость. Туземцы защищаются от этих кровопийц пучками конского волоса и такими же колпаками, которые они опускают, как забрало, на лицо. Мы же, к сожалению, не запаслись ими и потому были совершенно беззащитны. Это мучение продолжалось целых два дня, пока мы не добрались до заброшенного прииска, откуда я пишу тебе это письмо. Ты, наверно, поверишь мне, что пустая ветхая казарма прииска кажется мне великолепным дворцом после последнего мучительного переезда тайгою и я охотно отдыхаю среди груд щебня и наполненных льдом шахт, куда мошкара не залетает.

Странная вещь – такая скитальческая жизнь. В плохие дни, когда льет дождь, бездорожная глушь обступает своей зеленой чащей так, что кажется, будто выбраться невозможно, размокшая почва проваливается под ногами, каменные глыбы преграждают путь, когда ручьи выступают из берегов и добавляют еще воды к воде небесной, кругом вода, вода, и ничего, кроме воды, так что у меня стучат зубы, я трясусь в лихорадке и чувствую, что сам растворяюсь в холодной воде, в такие дни я проклинаю свою профессию и охотно променял бы ее на более легкую. Когда же небо проясняется, дорога становится сносной, бедное тело подкрепляется солнечным светом и пищей, тогда все невзгоды судьбы забываются, ликующее сердце вновь открывается природе, чудесной природе, я снова люблю жизнь, боготворю науку.

Каждый день приносит новые впечатления, открывает новые чудеса мироздания. А вечером на привале у костра тело отдыхает, перед духовным взором еще раз разворачиваются виденные картины, карандаш заносит все в дневник, рядом на пылающем костре из целых стволов сосен кипит вода для чая, варится суп, красный отблеск огня эффектно освещает наши собственные лежащие на земле фигуры, пасущихся животных и передний план ландшафта, тогда как лес и горы остаются погруженными в ночной мрак, если только над вершинами деревьев не взойдет бледная луна и не затопит всю картину своим магическим светом.

Мы жизнь привольную ведем,

Судьба блаженна эта.

В грозу и в ночь приют найдем,

Нам лес густой – родимый дом,

Луна – источник света.

 

Эти строфы чудесной песни разбойников сами напрашиваются на мои губы, я тихонько насвистываю их, и они невольно вытекают из-под пера. Боюсь, что я сильно исказил текст, так как, разумеется, не вожу в странствия по глуши своего Шиллера, а голова последние годы занята гораздо больше геологией, чем поэзией. Но, надеюсь, что бессмертный поэт охотно простит мое прегрешение за восторг, охвативший меня при чудесных воспоминаниях, восторг перед природой, испытываемый каждым неиспорченным человеком при странствиях по свету, слова же для выражения которого, к сожалению, находит только поэт.

А ночной отдых в девственном лесу! Что может быть прекрасней! Удобно вытянувшись на мягкой медвежьей шкуре, прикрывшись легким козьим мехом, с дешевой трехкопеечной сигарой во рту лежу я часами не засыпая, наблюдаю, как костер превращается в гору раскаленных углей или, когда наш якут дает ему новую пищу, снова весело вспыхивает и его дым и пламя несутся вверх; считаю звезды, загорающиеся одна за другой на небе и вскоре погасающие с приближением утренней зари; прислушиваюсь к ночной тишине леса, лишь время от времени нарушаемой падением листьев, криком совы или топотом пасущихся лошадей. Грудь расширяется, легкие вдыхают смолистый лесной аромат и здоровый кислород и, наконец, тело и душа погружаются в укрепляющий сон без сновидений.

Разве можно сравнить с этим ночь, проведенную в удобнейшей кровати с мягкими подушками, но в душной комнате, когда раздраженные за день нервы долго не дают заснуть и ночью сон прерывается несмолкающим уличным шумом больших городов или мучительными сновидениями.

 

Шестнадцатое письмо

Якутская лошадка очень усердна, настоящий герой по самоотверженности и способности выносить навыразимейшие трудности, герой, как... я чуть было не сказал – как славный русский солдат на войне; нет, я говорю это и надеюсь, что славный русский солдат простит мне это сравнение, если оно покажется ему обидным. Во время моих часто опасных экскурсий я так полюбил этих самоотверженных животных, невзрачных белых якутских лошадок, которым обязан тем, что не сломал ни рук, ни ног.

Да, наши лошадки не были боязливы, и все же они дрожали всем телом, когда мы вынуждали их то карабкаться подобно кошкам по трухлявым балкам гати, то погружаться подобно рыбам в зияющие черные ямы с водой. При таких смелых экспериментах неудачи часто бывали неизбежны. Нередко бедная лошаденка падала, а всадник летел через ее голову прямо в болото. Но это еще не было самым худшим. На одном очень каменистом склоне, у подошвы которого пенился несущийся по громадным каменным глыбам горный поток, моя лошадь, которую я вел за повод, поскользнулась и полетела кувырком по склону несколько саженей вниз, прямо в реку. Каким-то чудом она уцелела. Не думаю, что я отделался бы так же счастливо, если б сидел в седле. Наверно, я был бы серьезно изувечен.

Затем на высоком горном хребте мы попали в густой туман. Поскольку я впервые встретился в тайге с подобным явлением, мне было очень интересно, но отнюдь не приятно. Мы благополучно поднялись на гору после ночевки в лесу и собирались спускаться по плато в долину крупного горного потока, когда на абсолютной высоте в 1000 метров попали в плотные дождевые тучи, вблизи выглядевшие как густой туман, мешавший различать что-либо далее двадцати шагов. Туман становился час от часу все плотнее, стал моросить мелкий дождь, леденящий ветер завывал над пустынной каменистой площадью, покрытой лишь мхом и кедровым стланцем, а белая куропатка – единственный, помимо альпийского жаворонка, крылатый обитатель этой безотрадной каменной тундры – сопровождала каждый наш шаг звонким насмешливым хохотом. Именно такое противное впечатление производит голос этой птицы, впрочем, только голос самца.

Если и при хорошей погоде путешествие по бесконечной тундре, где путник не находит никаких примет дороги, кроме время от времени попадающихся пирамид из наваленных камней, – предприятие не безопасное, то при выпавшем на нашу долю тумане опасность удесятеряется. Наш проводник, опытный тунгус, вскоре совсем сбился с пути, так как не мог видеть каменных туров, пошел их искать и тотчас скрылся из наших глаз.

Прошел долгий жуткий час, прежде, чем он вновь вынырнул. Час этот мы беспомощно простояли в каменной пустыне под дождем и усиливающимся ветром, промокшие, продрогшие, лязгающие зубами, обуреваемые самыми мрачными мыслями, боясь отойти, чтобы не растерять друг друга в густом тумане. А вдруг проводник совсем не вернется? А что, если туман продержится несколько дней, как это нередко случается на таких высотах? Как быть, если кончится наш запас продуктов? Такие тревожные мысли толпились у нас в голове. Я вез для себя и своих двух людей запас сухарей, чаю, сахару и консервов на две недели, но в пять раз больший караван исправника и инженера имел хлеба и мяса всего на один день, так что, покончив со своим провиантом, он должен был приняться за наши припасы и вскоре их уничтожить.

Возвращение нашего проводника утешило нас лишь наполовину, так как хоть он и нашел дорогу, но заявил, пожимая плечами, что может каждую минуту потерять ее вновь, и потому советовал переждать непогоду не трогаясь с места. Мы устроили военный совет и, так как к голосу благоразумия вскоре присоединился гораздо более властный голос голода, решили разбить палатку и покориться неизбежному, втайне надеясь, что все время усиливающийся ветер разгонит тучи. Не без труда натянули мы палатку, так как ветер рвал у нас все из рук. Сухие ветки покрывавшего почву кедрового стланца позволили нам развести большой костер, а порция коньяку приподняла настроение. После скромной закуски и весьма приятного, несмотря на июль, горячего чая мы закутались в свои кошмы и заснули под колыбельную песнь завывающего ветра, тогда как дождь струился, как сквозь сито, через нашу скверную крышу.

Проснувшись часа через три, мы увидели с радостью, что дождь прекратился, тучи сжимались и неслись по тундре, как белые привидения, путь был свободен. Мы поспешно собрались в путь и после утомительного перехода, во время которого еще несколько раз, но на короткое время попадали в густые тучи, перед самым наступлением ночи достигли долины реки.

Перед заходом солнца, прежде чем мы спустились в долину, открылось с высоты волшебное зрелище. В просветах между тучами появлялись то отдаленные горы в сверкающих снежных коронах, то глубокие ущелья у наших ног, где среди пышной зеленой травы извивались серебристые ручьи. Затем вновь выплывали снежные горы, холодная ледяная ослепительная зима, а вслед за ней снова зеленеющее цветущее лето в глубоких долинах, пение птиц и плеск волн. Как своеобразно было это сочетание двух столь различных времен года! Заход солнца казался с высоты захватывающе прекрасным. Позади нас оставался очень утомительный, но, несмотря на все опасности, вернее, благодаря благополучно пережитым опасностям, – крайне интересный день путешествия.