Проблемы безопасности в экспедициях

Что такое экспедиция?

В энциклопедических словарях написано, что слово «экспедиция» происходит от латинского «expeditio» — приведение в порядок. Но это в теории. На практике же любая экспедиция — горная и морская, полярная и пустынная, стационарная и эпизодическая, альпинистская и медико-биологическая, Байкало-Амурская и Памирская, Центрально-Кавказская и Карамкенская, гляциологическая и фольклорная, большая и маленькая, комплексная и специализированная — представляет собой случайный процесс. В экспедиции, помимо главной ее цели, непременно есть и ее антипод — что-то препятствующее осуществлению этой цели.

Напрасно полагают многие, что основная трудность экспедиций — в единоборстве человека с природой. Это не совсем так. То есть, конечно, единоборство есть, и высокогорная тропа — не прогулочный бульвар. Но экспедиция стартует в городе. И вот тут, еще перед стартом, возникает столько бюрократической шелухи в виде программ, планов, заявок, расчетов потребителей, справок, обоснований и прочего, что только удивляешься — как вообще остаются время и силы на сами экспедиционные работы.

И каких только пакостей и каверз не строят бедному начальнику экспедиции обстоятельства, непосредственное начальство, авто- и авиатранспорт, природа и сами участники! Я не помню случая, чтобы за два дня до отъезда не возникала наисущественнейшая необходимость срочной сдачи важнейшего отчета. Или, наоборот, плана, требующего личного и обязательного участия начальника. Трудно припомнить и случай, когда, например, выделенный экспедиции автотранспорт был бы безукоризненно исправен и полностью обеспечен горючим, а если такое и случится — чтобы у шофера внезапно не заболела теща или еще кто.

С вертолетами, естественно, еще сложней. Чтобы он поднялся в воздух, прежде всего надо, чтобы он был, имелся в наличии. Затем нужны: погода, подготовленный экипаж, горючее и т. п.

Ну, а работать-то удается в экспедициях? — спросит читатель. Отвечу: в оптимальные сроки, которые определены приказами, — очень редко. Но все же тысячи экспедиций прибывают в места базирования, и начинается жизнь в палатках, легких домиках, на вольном воздухе, чаще сытая, иногда — впроголодь, с которой многие связываются навсегда, не представляя себе иной. Чем она привлекательна, конкретно сказать трудно. Поначалу — романтика, поиски нового, жажда приключений, а чаще всего — желание прочувствовать жизнь еще с одной, ранее недоступной стороны, столкнуться с трудностями и преградами, если не один на один, то во всяком случае лицом к лицу. А далее — стремление повидать новые края или вновь встретиться с тем, что уже успел увидеть. Далее — поиск новой информации, новые задачи, новые пути их решения. Словом, независимо от возраста, появись возможность собрать рюкзак — человек стряхивает, как может, груз текущих дел, и вновь вперед...

От чего зависит успех любой экспедиции? Среди множества факторов, кроме производственных и организационных, я бы выделил два условия — хорошее обеспечение и взаимоотношения внутри коллектива. Причем хорошее обеспечение — порой даже не самое главное. Например, при повышенных физических нагрузках любое питание кажется хорошим, хотя и важно, чтобы пища была хорошо приготовлена. Но те же повышенные нагрузки являются пробным камнем, на котором проверяются человеческие отношения. Казалось бы, элементарная вещь — рюкзак, а до чего рельефно определяет характер взаимосвязей в группе еще до выхода на маршрут. В группе ведь люди разные: и опытные, и не очень, сильные, но не выносливые, хилые внешне, но жилистые, доброжелательные и ядовитые. В каждой — есть признанный лидер, и это не обязательно начальник. И вот начинают укладывать рюкзаки. Кажется, самое простое — всем поровну; но это, оказывается, не всегда справедливо. В группе могут быть и женщины, и слабаки, наконец просто уставшие или не в форме. Так что тут равноправие — не всегда залог успеха.

Хорошо, если есть в группе один-два человека, не считающие, на сколько больше они положили в рюкзак банок консервов. Мне всегда вспоминаются Петя Макиевский и Лена Васильева. Петя, будучи студентом ТашГу, проходил у нас в экспедиции практику. Сложилось так, что лошади, которые везли наш груз (спальные мешки, четырехдневное питание на троих, что-то еще, я не помню), не смогли идти дальше. Это все лежало в двух рюкзаках, с нами была еще девушка. Всего груза было около 50 килограммов. Не успел я оглянуться, как Макиевский «распределил» груз в отношении примерно три к двум, урвав себе львиную долю, и попытался быстренько уйти вперед. После моего резкого протеста вес удалось сбалансировать, но на остановках он надоел мне, уверяя, что ему удивительно приятно тащить тяжелый рюкзак. В горах, на чистом воздухе, под рокоток ручья спится запоем, и Макиевский умел и любил делать это не хуже других. А как не хочется, пригревшись поутру, вылезать из палатки на ветерок или, еще хуже, дождик. Вот здесь Петино мужество, я не подберу другого слова, не позволяло подняться первым никому другому. Может быть, он поступал так только на моих глазах? Нет, в том же 1962 году Макиевский работал на леднике Федченко, и когда один из работников заболел, то, пока его не отправили вниз, Петя ухаживал за ним, как самая заботливая сиделка, угадывающая все желания больного. Я не встречал, пусть не обижаются на меня друзья и коллеги, более внимательного и предупредительного спутника по горным переходам, чем Петр. А в 1962 году на лошадях и пешком мы с ним прошли по тропам и бездорожью километров триста с ледниковыми обследованиями по перевалам и долинам Пскема.

Лена поразила меня на Памире. Собирались в маршрут по Бартангу вчетвером: она и трое ребят. Пока парни судили и рядили, кому что тащить, гляжу — Елена большую часть консервов тихо и незаметно сложила к себе в мешок. При этом, я думаю, вес рюкзака приблизился к двум третям ее собственного (килограммов 55—60). Оскорбленное мужское достоинство буквально взвыло, тем не менее, при возвращении — я специально это проверил — рюкзак Елены, заметно полегчавший, весил все же хоть чуть-чуть, но больше, чем у ее спутников. Можно понять меня по-разному, в том числе и так, что я призываю выделить из группы двух-трех «шерпов». Шерпы не нужны, нужен пример, если хотите, прецедент, чтобы того, кто несет меньше, непрерывно будила совесть: «Почему он может, а я нет?», чтобы каждый был готов в любой момент без напоминаний помочь уставшему или ослабевшему.

Пример в экспедиции нужен всегда. Припоминается, как пошел с нами по Чаткалу один журналист, личность в республике известная, хороший парень. Было ему лет тридцать, но навыка горных переходов он не имел, и, конечно, ему было трудновато успевать за нами. Рюкзаки у нас были небольшие, кило по двенадцать—пятнадцать, основные грузы вез Сокол — прекрасный, проверенный во многих передрягах конь. По Чаткалу идет торная тропа, но на левобережье много мелких перевалов, которые нашего спутника укатали. Предложили ему разгрузиться, но, глядя на Надю Тупаеву, спокойно несшую рюкзак таких же габаритов, как у него, он вскакивал и полз дальше. Так и не сдался! И себя, и рюкзак дотащил.

Идеальная экспедиция — та, в которой работа распределяется не только сверху, но и снизу, когда каждый думает: что бы еще сделать такое, чтобы всем стало легче. Это не значит, что малоопытный техник должен хвататься за самый сложный прибор, чтобы высвободить рабочее время высококвалифицированному специалисту.

Но в пределах его возможностей и выучки он должен быть инициативен до предела: видишь, на кухне чистят картошку — садись чистить, грузят машину — не стой ни секунды, таскай, отгоняют коней — помоги! Не в ущерб, конечно, основной работе. Я убежден, что в небольших экспедициях, где нет специального хозяйственного штата, начальник обязан принимать участие в дежурстве по кухне, и это никогда не умалит его авторитета. Рассказывали мне, что Михаил Арамаисович Петросянц — крупнейший советский ученый в области изучения атмосферных процессов, доктор географических наук, будучи директором Гидрометцентра СССР, в экспедиции отнюдь не гнушался хозяйственных работ, таскал ящики не хуже портового грузчика. Да и при специальном штате грузчиков в этом нет ничего зазорного. Известно, что в антарктических и арктических экспедициях участие в разгрузках обязательно для всех, каждая пара рук на счету. Впрочем, быстрее пройти организационный период — мечта каждого начальника экспедиции, поэтому о тонкостях трудового режима, строгих графиках работы в это время не вспоминают даже самые ретивые педанты. Люди работают, не считаясь со временем, необходимостью приема горячей пищи, а нередко и сна.

И все же пора, когда экспедиция свертывается, еще труднее: подустали, энтузиазма поубавилось, а главное, люди, словно кони, идущие домой, знают, что все кончается, впереди теплое стойло, отдых, куча душистого сена и мера овса, чистая вода. А если при этом еще и начальник дал слабинку — глядишь, экспедиция превращается в отступающую наполеоновскую армию. Кто-то, все бросив, уже подался вниз поглядеть на новорожденного сына; что-то из снаряжения и приборов оставили на самых верхних пунктах в надежде «потом» снять его вертолетом; что-то выбросили — спешка; что-то доставили вниз без самой главной части; трое посланных за автомобилем ходоков уже пятый день находятся неизвестно где... Уверен, что эвакуация—этап не менее ответственный, чем сборы, и начальник не может себе позволить и секундного расслабления в этот период, если даже до сих пор все проходило гладко.

Конечно, в экспедициях происходит много разных событий: встречи с людьми, зверями, там склон подмыло, там сошла какая-то особая лавина, там рыбалка оказалась исключительная. Бывают и ссоры, которые воспринимаются острее, значительнее. Для восстановления нормальных отношений и преодоления отчужденности нужны потом большие усилия. Это, как я писал раньше, события неизбежные, но смаковать их в назидание — честное слово, не задача! Это просто эпизоды, которые больше подходят для воспоминаний за дружеским столом, чем для книги.

Часто можно слышать: что это у вас за работа — дома в гостях, а в дороге — дома? Но возьмем спортсменов из сборной. Они ведь так же живут. И все же наверняка менее интересно. Сколько раз хоккеисты в Нью-Йорк или Монреаль летали, сами уже, наверное, не помнят. Но, кроме Мэдисон-сквер-гарден и других игровых полей, что они успели повидать? В этом отношении мы, гляциологи, богаче. Много чего мы видим, много чего запомнили. Впрочем, это тоже относительно. Доэкспедиционный период — сборы, надежды, хлопоты, неуверенность ожиданий. Послеэкспедиционный — воспоминания, в основном приятные. А сама экспедиция? Подъемы и спуски, пот и опасения, снег и скалы, сбитые ноги и боль в мускулах, тоска по дому, холод и слякоть... конечно, на фоне поразительных пейзажей.

Все кончается, вновь города и потоки машин, копоть и гарь. Проходит месяц-другой — и опять подготовка, и бесконечное ожидание.

О самом экспедиционном процессе писать исключительно трудно. В этом я лишний раз убедился, когда с нами в горы ездили профессионалы-журналисты. Один из них в сердцах заявил: «Так о ваших делах писать вообще невозможно!» Писать о задачах — удел специалистов, о результатах — тем более. А сам процесс — это, по сути дела, неприглядное, точнее — малопривлекательное, занятие. Хотя умеют же альпинисты писать о своих восхождениях, не все, но многие умеют. Помнят, куда крюк забивался, на каком шаге сердце из груди выскочить собиралось. Нам это сложнее, потому, что поворот тропы, взлет ледника, крутой спуск с осыпью — обязательные, но не основные, а «проходные» детали, о которых, покончив с ними, быстро забываешь. Другое дело сами объекты: лавины, лавинные очаги, ледники, карнизы. Они долго хранятся в памяти, но опять же, как и маршруты геологов, ходы топографов, они больше интересны со специальной точки зрения.

А вот о дисциплине в период экспедиции говорить следует всегда. Лучше, если она основана на разуме и убеждении. Однако уверен: без определенной требовательности — прочной она долго быть не может. Простой пример. Девушка, проработавшая на зимовках уже несколько лет, направляется в один из отрядов экспедиции на БАМе, но из-за сложившихся обстоятельств в свой отряд попасть не может. Моим решением она остается на основной базе для камеральной работы. Мы вернулись из маршрута, пообедали, вдруг слышу, как она говорит подруге: «Я сейчас пойду за брусникой на ту сторону». Мало того, что она считает себя вправе уйти с рабочего места, она убеждена, что поступает правильно, не спросив на это разрешения. Пришлось резко вмешаться. Слезы, обиды. Но тут, конечно, винить надо не ее, а ее первого начальника, не внушившего ей элементарных вещей.

Другой пример. Памир. Ранний подъем для сборов машины — нужно выехать не позднее 8 часов, в 10 часов в Хорог прилетает вертолет, пути два часа. Все собрались, плотно позавтракали, сидят, пьют чай, остается забросить рюкзаки, привязать их, сесть в машину и вперед. В полвосьмого демонстративно встаю, глядя на часы: «Ребята, заканчивайте!» «Сейчас!» Отхожу, подтаскиваю рюкзаки к машине. Кто-то начинает новый анекдот. «Ребята, кончайте». Пьют чай, уже без десяти восемь, последний раз предупреждаю — сидят. Подхожу, беру чайник, отшвыриваю в сторону. Все моментально подскакивают, двигаются, как заведенные. Итог — в 8 часов 02 минуты машина трогается. Прибываем вовремя.

Будьте бдительны!

Может быть, и счастлив руководитель той экспедиции, в которой все идет гладко, ничего не случается выходящего за рамки. Наверное, такие экспедиции, как счастливые семьи, похожи друг на друга железным режимом, нервным волевым начальником, уравновешивающим его спокойным, рассудительным ведущим специалистом. Такая экспедиция — как отлаженный механизм, в котором регулярно идут смазки-планерки, профилактические производственные собрания; нет в таком коллективе штатного пьяницы завхоза или повара; все пристойно и спокойно. Но при всей внешней благодати в такой обстановке часто не хватает одного, самого главного: чувства коллективной дружбы и соответственно коллективной ответственности. Как правило, в итоге, отработав сезон в такой идеальной среде, многие не горят желанием следующий раз в нее попасть. А это уже ущерб, поскольку формирование экспедиционного коллектива — процесс неоднолетний, от него успех дела зависит в значительно большей степени, чем от регулярного «втирания мозгов». Нет, я не против производственных собраний, планерок и прочего, всему свое место и своя роль. По-настоящему на одних требованиях и призывах организовать работу в условиях изолированного коллектива немыслимо. Неизбежно возникает отчуждение, разрыв между начальником и подчиненными. Этот разрыв (вернее — известный интервал), совершенно естественный и закономерный в городских условиях, недопустим, когда месяцами спишь с подчиненным в одной палатке и ешь с ним из одного котла. С другой стороны, что же — свела тебя жизнь с человеком в одну палатку на месяц-другой — и все, вы друзья до гроба, водой не разлить?

Эта тема довольно сложная, иные говорят, что спать с подчиненными в одной палатке, есть из одного котелка, а может быть, порою и одной ложкой без панибратства невозможно. С этим я не согласен абсолютно. Нередко в спорте выдающийся игрок, оставляя футбол или хоккей, приходит в команду в другом состоянии — тренером и из Генки или Борьки тут же превращается в Бориса Ивановича, Геннадия Николаевича. И между недавними коллегами по хоккейной тройке или грозному тандему нападающих тут же ложится барьер, вместо привычных игровых связей возникают новые — ответственность, дисциплина, единоначалие, а иными словами — порядок. И неважно, что заглазно (а иногда и в глаза) игроки продолжают величать своего тренера Генкой. Главное в другом: в умении подчинить и умении подчиниться, переломить себя, прочувствовать сегодня, что на твоем закадычном приятеле отныне лежат функции иные — более важные, более значительные. И оказать ему ту поддержку, в которой он больше всего нуждается.

Не скрою, в те годы, когда я только становился начальником, мне часто было чересчур легко из-за сознания, вернее знания, того, что ради интересов дела и дисциплины мне простят и вспыльчивость, и резкость — лишь бы само дело шло нормально. И те мои руководящие грешки, которые, мягко говоря, не вызывают восторга в стенах института, легче будут восприниматься в экспедиции, то есть в условиях более тесного контакта.

Не знаю, как бы складывалась моя судьба, если бы я оказался начальником другого экспедиционного коллектива, неспособного к саморегулированию, если бы не было рядом пунктуального, делового, до одури принципиального Анатолия Щетинникова, упрямца и работяги Леонида Языкова, практичного хитреца Шавката Касымова, взрывного бузотера Лехи Рудакова, неиссякаемого оптимиста Геннадия Старыгина и других.

И дело даже не в их личных деловых качествах. В первый-второй год работы случалось и так, что вставал вопрос об отчислении того или другого работника за нерадивость, нарушения дисциплины и другие проступки. Дело в другом — наш коллектив был монолитен не только в работе, но и в быту, одинаково мыслил, даже, кажется, одинаково дышал. Личных взаимоотношений не стоит идеализировать: были и недомолвки, и ссоры, но все они отступали перед единой целью, и тогда мелкими и нелепыми виделись те выяснения отношений, которые время от времени все же происходили. Нам удавалось очень быстро урегулировать сложности, и не только потому, что я знал досконально каждого, но и потому, что они тоже прекрасно знали меня. И все мы были твердо уверены: в нашей среде в принципе не может возникнуть настоящего конфликта, в ней, например, одному пьянчужке не «сорганизовать» людей на попойки, даже если прилетел вертолет и (что таить греха) привозил заказанные «диоды» (так в прежние времена по радио кодировалось спиртное).

Не могу удержаться от описания анекдотического случая. Срочно для специальных наблюдений понадобились добавочные электрические сопротивления, срывалась работа. В ожидании вертолета шлем радиограмму: «Срочно доставить 10 сопротивлений 40 ом». Долго ломали в Управлении голову, почему неожиданно сменился код, но в последний момент решили привезти и 40-омные сопротивления, и «диоды».

Так вот, в этом коллективе проявлениям недисциплинированности места не было. Но, несмотря на это, никто не мог гарантировать, что никаких несчастий не произойдет никогда.

Вот мы и добрались до того, о чем я собирался рассказывать в этой главе. Несчастные случаи в экспедиционных условиях, да и вообще на производстве легко классифицировать. На первом месте случаи, связанные с переоценкой своего «я». «Я там лазал, я там прошел». В основе таких несчастий и собственная лихость, и нежелание прислушаться к мнению старших, более опытных. В феврале 1964 года техник снеголавинной станции Ойгаинг Владимир А., увидев стадо козлов, начал их преследовать на лыжах, вышел на гребень, попытался подкрасться, увлекся, при пересечении склона вызвал лавину и в ней погиб. До этого случая он неоднократно бахвалился своей ловкостью — как здорово ему удается убегать от лавин, сбрасывать их, подрезая лыжами опасный склон. Когда я (а я тогда был начальником партии) сказал ему и начальнику станции, что я об этом думаю, он сильно обиделся, заявил, что в Управлении — не лавинщики, а кабинетные крысы, что никогда те, кто там сидит, природу лавин знать не будут. Особенно горько было вспоминать его слова, когда мы раскапывали огромный конус выноса лавины, в которой он был захоронен. Но где там... Только и можно было, что стеречь, чтобы до него не добрались хищники. Может быть, так и не нашли бы его, потому что в ночь с 9 на 10 июня многотонный лавинный мост рухнул, снеся все удерживающие сооружения из тросов и арматуры, которые мы поставили поперек реки, чтобы погибшего не унесло. Недели через две его тело в 40 километрах ниже по реке вынесло на отмель возле гидрометрического поста Карангитугай, где он раньше работал и его хорошо знали...

Чаще всего такие случаи происходят с молодыми людьми, но и многие люди в годах от них не застрахованы. По себе знаю: то, что в 20—25 лет элементарно выполняется за счет естественной мышечной реакции — оттолкнулся, прыгнул,— в зрелые годы вызывает не только размышления, но и сомнения, и в какой-то мере страх.

В 1959 году мы с Глебом Глазыриным (ныне профессором, доктором географических наук) в первый раз, будучи молодыми и чрезмерно энергичными, ходили в Центральном Тянь-Шане на леднике Южный Иныльчек от поляны Мерцбахера к озеру, носящему то же имя. Шли мы часа три с половиной, причем на последние полкилометра ушло не менее двух часов. Впрочем, шли мы очень немного. Прыжок через узкую трещину чередовался с прыжком через широкую. В одних случаях удавалось разбежаться, в других приходилось прыгать с места. Когда подошли к озеру, трещины стали расширяться. По существу, это были уже заливы озера. В них появились айсблоки, и, чтобы преодолеть трещину, приходилось прыгать вначале на льдину. Сейчас это занятие выглядит вполне неразумно, а тогда только раз взволновались, когда после прыжка Глеба на айсблок этот последний начал погружаться. Но Глеб моментально среагировал и, оттолкнувшись, как прыгун, тройным, уже стоял на противоположном борту ледовой расселины. Мы потом в течение месяца вели наблюдения за режимом озера. Оно интересно тем, что раз в год прорывается, вызывая на реке Иныльчек мощные паводки, и нам хотелось выявить механизм его прорыва. Обжившись, мы преодолевали тот отрезок пути, на который вначале потратили два часа, за семь-десять минут. Ходили два раза в день, чтобы измерить температуру и уровень воды, даже водили туристов, ребят и девчат: и смелых, и спортивно подготовленных. Но с туристами быстрее, чем за полчаса, дойти ни разу не удавалось. Глеб, прыгая через трещину, истошно вопил: «Знала бы моя мамочка, какие они глубокие, никогда бы не пустила меня в экспедицию!».

Впрочем, когда разменяешь пятый десяток лет и в тебе уже не шестьдесят пять кило, а на двадцать больше — начинаешь задумываться о вещах более прозаических, чем глубина трещин. Относительно недавно в маршруте по Сюльбану в Забайкалье переправились мы утром через ручеек, слазали на лавиноопасный склон, осмотрели и описали, что надо, и двинулись вниз. За это время ручей — воробью по колено — превратился в клокочущий и бурлящий поток шириной метра три. С трудом нашли посередине камень и стали прыгать. Все перепрыгнули, включая Лену Васильеву. Я последний стою, а в голове — параграф из правил техники безопасности: нельзя прыгать на мокрые камни (но ведь в реке их сухих почти не бывает), да еще сцена на Тупаланге, когда Старыгин рухнул в поток в такой же ситуации. Если бы не рюкзак, свернул бы он себе шею наверняка. А лет пятнадцать назад разве задумался бы: прыг — и все, а поскользнешься или нет — дело десятое. Чуть не завопил, как Винни-Пух, отчаянным голосом: «Ай-ай-ай, спасите-помогите! Не могу ни взад, ни вперед!». Правда, как и Винни-Пуху, мне удалось благополучно преодолеть себя, а затем и поток.

Увы, не все и не всегда кончается так благополучно; возвращаясь к классификации несчастий, мне теперь хочется показать те, причиной которых служат нерешительность, неумение либо просто усталость. Дело было на леднике Аютор-2. Наша экспедиция уже заканчивалась, был конец августа, в сентябре должны были спуститься вниз, и оставалось пронаблюдать еще дней десять. В пункте наблюдений в области питания ледника обычно находилось трое-четверо работников. В этот день почти все из фирновой области спустились, остался А. Щетинников, который за день проделал огромную работу по переоборудованию почти всех реек для наблюдений за таянием ледника, а их установлено около сотни. Чтобы было понятнее: ручным буром, которым пользуются зимой рыбаки, в леднике делают отверстия глубиной около метра. В них потом вставляются рейки с делениями, и через определенное время по этим рейкам отсчитывается величина стаивания. Работа тяжелая, даже 20 реек перебурить на высоте около 3500 метров трудно. К вечеру Анатолий умаялся, и поднявшиеся Бабанский и Старыгин его подменили.

День для всех выдался напряженный, но, поужинав в базовом лагере экспедиции, многие вышли на поляну постучать мячом по «воротам». Помню, я ударил, гляжу — вратарь мяч пропустил и в сторону смотрит. Посмотрел я следом: бежит, как стайер на финише, Виктор Петров к лагерю, видно из последних сил, задыхается: «Старыгин... в трещину»... и замолк. А потом выдохнул: «Жив!».

Мигом собрались, взяли веревки, фонари, что еще — не помню. Составил донесение в Управление, никакой паники, все действуют безукоризненно четко, дали сигнал бедствия для экспедиции Узбекской Академии наук, работавшей на соседнем леднике — Аютор-3,— шесть ракет в минуту, взял рацию для связи с верхом, о порядке выхода в эфир договорились заранее. Все ушли на ледник, смотрю — Лена Васильева коня оседлала, привела, спрашивает: «Можно, я с вами?». Пошли.

Произошло следующее. Обычно Старыгин до последнего мгновения перед началом метели ходил по леднику в шортах или плавках, стараясь весь отдать себя загару. На этот раз, вопреки своим убеждениям, а может  быть, просто чувствовал себя неважно, он оделся потеплее, брюки надел, пуховку, и пошли они с Володей Бабанским бурить вместо Щетинникова. Работу кончали, трещину надо было пройти. Бабанский прыгнул, Гена — за ним, а край трещины возьми да обломись, он и полетел. Пролетев метров двенадцать, на счастье упал на какой-то ледяной зуб, Володя убедился, что Старыгин жив, и бегом к верхнему лагерю. Там, кроме Щетинникова, находились Икрам Назаров, опытный альпинист, мастер спорта, и Виктор Петров. Петрова отправили вниз, сами бегом к Старыгину. Спустился Икрам в трещину, а обвязать Старыгина  не может — тесно. Геннадий стонет, но поднатужился из последних сил, дотянулся до веревки, грудную обвязку сделал, его вытянули и, не дожидаясь подмоги, потащили к спуску с ледника. А это дело непростое, в область питания ведет на этом леднике взлет метров двести пятьдесят с трещинами. Правда, его можно по скалам обойти, но когда подошли основные силы, начало темнеть. Провалился Старыгин в восьмом часу вечера, а на язык ледника его доставили только в первом часу ночи. С языка до базового лагеря километра два, вот и тащили его до самого утра, до пяти часов. Вроде бы и не тяжелый, а неудобно, да и старались поменьше трясти, десять—пятнадцать минут несешь, глядишь, сам на пределе, жилы натружены, вот-вот разорвутся. Гена — молодец, можно сказать — не пикнул. Мне потихоньку шепнул: «Что, пахан, перепугался?». Пришлось с ним не согласиться. В лагерь притащили, какую можно помощь оказали. Пришла радиограмма, что санавиация вызов приняла. Часов в 12 на следующий день прилетел вертолет, забрал Старыгина, пара ребер оказалась у него сломана.

Что можно сказать по этому поводу? Спортивная форма у Старыгина всегда приличная, он и альпинизмом занимался, на пик Ленина потом лазал, но думаю, что устал в тот день сильно, а характер не позволил искать обход: как же, Бабанский прыгнул — а я нет?! Ох, уж этот характер! Люди часто воспринимают маршрут, как дот, который надо взять во чтобы то ни стало. А следует воспринимать иначе: как задачу, которую надо решить.

В 1975 году по Памиро-Алаю шла сильная группа ташкентских туристов во главе с Евгением К. Он тоже работал у нас в лаборатории, подавал большие надежды и как специалист, и как спортсмен. Группа начала переправу через поток таджикским способом, несмотря на то что выше по течению в полукилометре был мост. Держась друг за друга, трое вошли в воду. Одного сбило камнем, понесло всех троих. Женя пытался помочь товарищам до последнего. Удалось задержаться, один из упавших уже вылезал, но в последний момент неловко повернулся, упал прямо на ледоруб. Пока ему безуспешно пытались помочь, забыли про К., которого в этот момент понесло. Цена неверного решения — две молодые жизни.

Следующее звено классификации — это по-настоящему несчастные случаи, то есть такие, которые предусмотреть практически невозможно.

К такого рода бедам можно отнести события февраля 1976 года в Западном Тянь-Шане в бассейне реки Реваште. Экспедиция нашего института вела работы, необходимые для обеспечения геологической партии предупреждениями о лавинной опасности. Несколько дней подряд шел интенсивный снегопад, вызвавший неустойчивость снега на склонах. Ждали схода больших лавин.

Чтобы точнее определить момент, когда они начнутся, нужны были дополнительные сведения о состоянии снега. Чтобы их собрать, по дну долины двинулись два работника экспедиции — Павел В. и Юрий Р. Далее из объяснительной записки В.:

« В 18 ч. 30 мин. мы уже заканчивали работы, когда заметили движущуюся лавину. Она двигалась бесшумно со скоростью человеческого шага. Остановилась недалеко от нас. Мы тут же стали собираться. Сделали записи о сошедшей лавине. Уже собравшись, увидели, а затем и услышали, как от самого гребня сорвался снег. Бросив все, я побежал по тропе вниз, к домикам, крикнул Юре: «Бросай все, бежим вниз!» Пробежав метров десять, я остановился и обернулся. Юра был у шурфа, он пытался уйти от лавины вверх по глубокому снегу. У него ничего не вышло, и он возвращался на тропу. Где была лавина, не видел. Я повернулся и побежал дальше по тропе. Секунды через две меня сбило воздушной волной и тут же присыпало снегом, я чувствовал, что не могу двигаться. Ноги у меня были вверху. Попытки пошевелиться и высвободиться не привели ни к чему. Шум лавины кончился быстро. Я несколько раз кричал, но ничего не слышал в ответ. Очнулся, когда откачивали в домике».

Для спасения оказавшихся в лавине были приняты все возможные меры. Уже в 19 часов оба работника были откопаны и им оказана необходимая помощь. Павел В. быстро очнулся. Что же касается Юры Р., то сотрудники экспедиции и геологи под руководством семидесятилетнего фельдшера М. И. Ершова, поддерживая непрерывную связь с Ташкентским реанимационным центром, не прекращали делать искусственное дыхание, массаж, сердечные инъекции. В полночь телетайпная лента принесла горькие слова о том, что в 23 часа 40 минут фельдшер М. И. Ершов констатировал смерть Юрия Р. Тяжко читать такие вести, особенно когда человеку всего 20 лет, когда его организм, творческие, физические силы едва-едва начали приходить в соответствие с возможностями жить, мечтать, радоваться, создавать, любить...

Можно ли было избежать этого несчастья? Вроде бы очевидно — можно, если бы все оставались в лагере. Но ведь начальник отряда обязан был предпринять решительные меры, чтобы получить новую информацию — она требовалась для составления прогноза. Дело в том, что в экстремальных условиях снегонакопления весь поселок мог быть уничтожен лавиной. Вот почему в тот момент, как воздух, нужны были данные для принятия главного решения: оставлять людей на базе или эвакуировать. Риск, на который шел начальник, соизмерим с тем, на который идут горноспасатели, отправляясь в зону горного обвала, или пожарные — в огонь. С точки зрения специалиста этот риск оправдан. И каждый, кто связал свою судьбу с изучением лавин, осознанно подвергается ему неоднократно. Наверняка с этим кто-то не согласится, скажет — раз существует опасность, значит, не следует идти в горы. Может быть, и эта точка зрения имеет право на существование. Но, думаю, лишь как точка зрения, а не жизненная позиция. Люди живут в горах веками, бывают потери и из-за халатности, неумения или незнания. Но люди уже не уйдут никогда из горных районов, как бы ни бушевали стихии.

Вскоре после трагических событий на Реваште начальник станции сообщил: «База отрезана лавинами со всех сторон. В настоящее время посадка вертолета невозможна связи угрозой схода новых лавин».

Затем связь на несколько часов прервалась. Предположили самое худшее: лавина обрушилась на поселок. Оказалось проще — радист О. Фадеев, измученный непрерывной вахтой, уснул у аппарата. В это время начальник отряда Саша Осипов мучительно искал решение. На мой взгляд, оно было правильным. Фадеева удалось вырвать из богатырских объятий Морфея, и из Реваште полетела радиограмма: «Считаю возможным проведение работ на дороге минимальным количеством людей зпт техники тчк Прошу разрешения лично руководить расчисткой тчк Экспедиция зпт вся техника находятся базе условиях безопасности = Осипов =«. Вскоре после этого они приступили к делу, и оставшийся за начальника В. Фрейфельд сообщил: «Два бульдозера руководством Осипова вышли навстречу машинам идущим Газалкента».

Весь день и всю ночь по снежной целине, прокладывая дорогу и указывая бульдозеристам путь, шли Александр Осипов и рабочий геологической экспедиции Александр Ежов. У них это была уже вторая бессонная ночь. Снегопад не прекращался ни на минуту, бушевала метель, но заносы и пурга не остановили людей. Бульдозеры и колонны машин, следующие из Газалкента, встретились и начали действовать сообща: надо было подготовиться к полной эвакуации из Реваште. Через пару дней, когда стихия угомонилась, снова впереди колонны автомашин и бульдозеров шли лавинщики, на глаз определяя устойчивость снежных масс, указывая кромку дороги, регулируя движение. Нужно было выводить из поселка людей, вывозить оборудование, геофизические приборы. Для этого вновь торилась занесенная реваштинская тропа...

И, наконец, еще одна группа несчастных случаев. Она связана с непосредственной виной руководителя, забывшего о своей персональной ответственности за каждого подчиненного. Ясно, что такие случаи бывают гораздо реже, но все-таки бывают... В 1965 году на станции Ледник Северцова начальником работал Икрам О.— физически крепкий, волевой, энергичный человек. Зимовал он там с семьей. Кроме него, в штате было трое радистов. Двое из них зимовали впервые. И вот однажды ночью оба самовольно ушли со станции. Район они знали плохо и отправились в Ташкент не вниз по долине, а через перевал Каракамар, летней дорогой, почти непроходимой зимой. В итоге один погиб в лавине, а другой, очевидно, выбился из сил и замерз. Нашли его на самом перевале, где он лежал под скалой. Рядом стояли рюкзачок с нехитрым скарбом и прислоненные к скале лыжи...

Икрама О. судили; непосредственной его вины в смерти подчиненных суд не усмотрел, но признал начальника косвенно виновным. За это он понес наказание — на мой взгляд, заслуженное. Трудно сказать, какие именно действия начальника привели к трагедии на перевале Каракамар, но, каковы бы они ни были, вина руководителя несомненна. Если на станции создалась такая ситуация, что подчиненные решаются уйти с нее по незнакомым снежным тропам в экстремальной обстановке — кто отвечает за это? Разумеется, начальник. В случае с Икрамом О. это сделалось ясным слишком поздно...

Хочется вспомнить и случай, который, на мой взгляд, трудно отнести к какой-либо категории по приведенной тут простейшей классификации. На гляциологическом стационаре нужно было выполнить обычные наблюдения за снегонакоплением в области питания ледника. Эти наблюдения были особенно интересны потому, что наступила весна — время, когда накопление снега прекращается и начинается таяние. Чтобы определить величину накопления, копают шурф до прошлогоднего снега — а работа эта нелегкая, снега за зиму выпадает в верховьях ледника довольно много. Стоял погожий денек, и двое гляциологов, из которых один был старшим инженером (в его обязанности входило не только соблюдение правил безопасности, но и тщательный контроль), а другой — техником, решили налегке «сбегать» вверх, быстренько выполнить работу и вернуться. Обычно для этих целей использовались мотонарты «Буран», но они оказались неисправными. Чтобы идти быстрее, теплых вещей не взяли, оделись так, чтобы не сильно вспотеть при подъеме. Погода, как это часто бывает в горах, испортилась внезапно. Едва закрылось солнце, сразу похолодало, но ребята продолжали работу. Стало совсем холодно, ухудшилась видимость, и техник, сказав, что замерзает, пошел домой. Старший инженер остался закончить работу. Через некоторое время первый вернулся на базу, второго — не было... Поначалу даже и несильно встревожились: парень молодой, крепкий, опыт уже имеет. Потом перепугались, сигналы стали подавать, искать. Оказалось, что, уйдя с площадки шурфования, он присел на камешек отдохнуть, видимо, задремал... и замерз.

Здесь целый комплекс причин, ведущих к трагическому исходу. Главная, казалось бы,— стихия! Кто знал, что погода подбросит такой сюрприз? Хотя, конечно, резкие изменения погоды в горах достаточно типичны. Я, например, помню, как, еще работая на СЛС Дукант, однажды вышел со станции в рубашечке на шурф, расположенный метрах в шестистах от дома. Светило солнышко, было тепло. Начал работать, подул легкий ветерок, выкатилась тучка. Моментально сделалось холодно, но работать не бросил, пока все не закончил. С момента выхода со станции прошло каких-нибудь полчаса, но за это время температура упала на восемь градусов, начался снегопад. В итоге я настолько закоченел, что уже не мог застегнуть крепления на лыжах. Так, буквально замерзая, и пришел. А если бы шурф был расположен в паре километров от станции? Сейчас легко напрашивается вывод: в обоих случаях, кроме халатности, дело упиралось в чисто психологическую необходимость закончить начатую уже работу. Неужели бросать, ведь потом придется делать ее снова? Да, надо было обязательно делать снова. Но погибший на леднике был из тех, кто привык доводить начатое дело до конца...

Налицо неправильная оценка ситуации. А если бы наоборот — погиб техник, а старший инженер, благополучно закончив дела, пришел бы на базу? Нет сомнения — он был бы привлечен к строгой ответственности, вплоть до увольнения. Он не имел ни  морального, ни юридического права отпускать подчиненного в одиночку. Впрочем, и подчиненный в свою очередь (но тут уже не формально) обязан был вернуться на станцию только вдвоем со своим начальником. Вот и получается, что у обоих участников трагедии не хватило опыта, чтобы правильно оценить положение и действовать соответственно. Опыт — категория наживная, но не раз бывало, что приходил он тогда, когда было уже поздно... И, поскольку его нужно рассматривать как концентрированное выражение знания,— опыту можно и нужно обучать. А вот с этим в гляциологии, как думается мне, дело обстоит неблагополучно.

Начнем с самого простого. Как в нашу науку приходят новые люди? Например, один из известных специалистов по лавинам в Узбекистане кандидат географических наук Альфред Королев по специальности историк, а болгарский специалист Христо Пеев (не так давно умерший) — музыкант. Правда, А. Королев пришел в гляциологию через увлечение горами и альпинизмом. Но сейчас речь не о них (и Королев, и Пеев много сделали в науке), а о тех, кого мы потеряли молодыми и можем еще потерять, если регулярно, с первых шагов не поставим на место стихийного «приобретения опыта» целенаправленное обучение тому, как надо жить, работать и вести себя в горах. Пусть студенты-географы уже в университете в обязательном порядке получат альпинистские навыки, освоят горные лыжи, пусть знают об опасностях не только понаслышке, а умеют их преодолевать. А сколько пользы принес бы курс лекций и практические занятия на тему о поведении в экстремальных условиях, о жизни в изолированном коллективе! Разве это — не опыт?

Рассказывали мне, как где-то на Байкале в теплый и погожий летний денек несколько баб и девчонок из глухого таежного села ушли по ягоду. Резко сменилась погода. Пошел дождь. Затем снег. Они вымокли, замерзли. Несколько человек погибли. Уверяют, что и спички у них с собой были. Значит, элементарно — костер запалить не смогли. И ведь это — таежные жительницы! Что же тогда говорить о городских? В последние годы жизни Георгий Казимирович Тушинский был буквально одержим идеей готовить гляциологов специализированно — как космонавтов. Эта идея — убежден — нуждается в мощной поддержке, особенно с учетом перспективы. А пока что отделение МГУ (абсолютно не способное по своим масштабам удовлетворить потребности практики) остается единственным в стране высшим учебным заведением, выпускающим гляциологов. Но ведь сеть снеголавинных станций в СССР в ближайшие 10—15 лет может приблизиться к сотне. И разве не ясно, что гляциологии в вузах и гидрометтехникумах надо обучать всерьез, а не читать эту дисциплину факультативом, как бы между прочим? Беда в том, что в группе гидрологов, проходящих этот курс, гляциологами станут три-пять человек, а для остальных — это бросовая информация. И все же учить надо. И не только гляциологии, но и тому, без чего она не может существовать и успешно развиваться. Не боюсь повториться: учить надо преодолению экстремальных ситуаций, трудностей, опасностей, психологически настраивать работника так, чтобы он был готов к существованию и труду в необычных условиях. И главное — учить дисциплине! Вот тогда несчастные случаи со специалистами-гляциологами в горах можно будет квалифицировать именно как Случаи; зависимость их от физических кондиций работников, психологических факторов, неумения, незнания будет сведена к минимуму.

Конечно, такая подготовка — дело дорогое, кое-кому, вероятно, надо еще доказывать, что она экономически оправдана. Что ж, нужно доказывать! И добиваться того, чтобы каждый проходящий подготовку в качестве гляциолога получил, помимо перечисленных выше сведений, еще и навыки профессионального спасателя.

Могут сказать, что такая спецподготовка содержит своего рода мину замедленного действия. Человека пять лет учат, готовят, тренируют. Он прибывает по распределению на снеголавинную станцию либо гляциологическую базу. Хорошо, если отработал положенные 2—3 года. Ну, а если разочаровался или попросту нашел удобные причины: семья возражает против отъезда мужа-кормильца в неопределенное далеко, здоровье пошатнулось или еще что-нибудь в этом роде?.. Тогда все труды и затраты на обучение летят в трубу. Возможно ли такое? Конечно! Поэтому обучение должно идти не только в институтах и университетах. Там следует лишь закладывать основы профессиональной подготовки, а окончательная доводка должна происходить в процессе производственной работы, не исключая и стажировку в научных учреждениях, проводящих гляциологические исследования. Ведь сумели же мы организовать нечто подобное в медицинских вузах (я имею в виду интернатуру).

Нельзя сбрасывать со счетов и оплату труда, ее стимулирующие и контролирующие функции. Сейчас с этим делом, особенно в полевых условиях, не все ладно. В производственных организациях полевые составляют 30—50 процентов от оклада, да плюс высокогорные, пустынные и разные районные коэффициенты. В системе Академии наук СССР тоже есть надбавки, не очень большие, но есть. В научных же учреждениях Госкомгидромета надбавок никаких — только полевое довольствие. Может ли кто-нибудь отыскать логику в такой организации дела? Разве, скажем, пустыня, или горы, или Заполярье наносят ущерб здоровью по ведомственному признаку? Разве затраты труда на выполнение однотипных работ в сложных физико-географических условиях разные в зависимости от места службы? Наконец, разве не квалификация работника — неважно какой фирмы — должна в этом отношении быть главным критерием? В настоящее время труд техника с 15-летним стажем экспедиционных работ, умеющего в полевых условиях все и вся, и мальчика (девочки) с круглыми от обилия эмоций глазами, только что из школы, не попавшего в институт и не умеющего даже сварить макароны, будет оплачен совершенно одинаково. Это глубоко несправедливо. Нужна дифференцированная оплата полевого труда, может быть, по разрядам, присвоенным компетентной квалификационной комиссией. Вообще такие разряды (как, например, рабочим на заводе), категории, классы следовало бы присваивать не только гляциологам, но и прочим представителям бродячих специальностей — геологам, топографам, геофизикам... Конечно, присвоение высшего разряда, может быть, и не окажется решающим, когда жена ставит вопрос ребром: «или я — или твои горы!», но стимулирующую роль в повышении качества труда экспедиционных работников сыграет несомненно. Особенно, если разница в реальном заработке в поле будет для разных разрядов не формальной — 5—10 рублей, а, допустим, 25—40.

Или такой вопрос. Почему труд начальника производственной экспедиции материально не стимулируется? Разве не ясно, что начальник и материальную несет ответственность — за деньги, ресурсы, оборудование, и другую, иногда более тяжкую: за людей? Ведь начальник не имеет времени на покой, ему постоянно нужно решать какие-то производственные вопросы. Но они — не главные! Ведь всегда  бывает:  кто-то задержался в маршруте, отстал от каравана, остался голодным. Но если большинство членов экспедиции об этом даже может не знать, то начальнику это не дано, нет у него такого права. Он в ответе за всех, а это непрекращающиеся волнения: как работает Сидоров, почему загрустил Николаев, не заболел ли Иванов? Почему-то правила оплаты труда начальников научных экспедиций это учитывают, а производственных экспедиций — нет. Логику отыскать и тут непросто...

Наконец, последнее. Гляциологи, специалисты лавинных станций волей-неволей значительную часть времени проводят в ограниченном, замкнутом пространстве, изолированно от остального мира. Правда, с развитием техники и продвижением человека в горы изоляция становится относительной, фигурально говоря, менее плотной: даже на многие высокогорные зимовки несколько раз за зиму может прилететь вертолет.

Тем не менее, одиночество и поныне — фактор сильный. Он рождает массу вопросов, представляя обширный материал для психологов и других специалистов. Проблема изолированных коллективов с развитием космических исследований вышла за рамки ведомственные и даже глобальные. Сам я, по существу, не зимовал, то есть не отрывался от жизни большого города более чем на полтора-два месяца, но в моем распоряжении — богатые материалы наблюдений. Поделиться ими считаю необходимым.

Затерянный мир

Жизнь в изолированном коллективе для людей не нова. Ей столько лет, сколько человечеству. Первыми были, конечно, Адам и Ева. Как следует из религиозных источников, ни к чему хорошему их изоляция не привела. Но недостатки, я бы сказал, морального климата в их оторванном от еще не существующего человечества коллективе позволили нам, потомкам, хотя и не сразу, обогатиться такими нужными понятиями, как генеалогическое древо, кривая рождаемости, демография и т. п. Впрочем, шутки в сторону.

Откуда берется проблема изолированного коллектива? Во-первых, от недонаселенности, во-вторых, от перенаселенности. То есть из единства и борьбы противоположностей. Тесно становится на земле-матушке, и люди неизбежно начинают задумываться, где бы найти пространство повольготнее, чтобы в покое помечтать, подумать. Способы и возможности уединения в общем вполне индивидуальны. Один оказывается в безмолвии пещеры, другой — в батискафе на дне океана. Третий улетает в космос. Четвертый, утомившись от каждодневного общения с сослуживцами и семьей, отправляется на берег ближайшего водоема с удочкой. Пятый, запершись в индивидуальной квартире, предается сибаритству, вязанию или коллекционированию марок... Формы подобной самоизоляции многообразны, но всегда ли они дают человеку то, что он искал?

Возьмите самое простое: семейное уединение. Сыну хочется магнитофон погромче включить, а у тещи голова болит, жена устала до изнеможения на работе, а теперь еще хлопоты по хозяйству, тебе же в это время хочется поделиться с ней информацией дня... Во времена Колумба, скажем, подобных семейных проблем, конечно, не существовало, да и на производстве было попроще. Грубый капитан, да еще мясом тухлым кормит? На рею его или просто за борт! И плывут каравеллы дальше. А сейчас каково? Представьте: космический полет. Сколько вкладывается в одну подготовку. Тут и сурдокамеры, и вибростенды, и спорт, и геология, и иностранные языки — всего не перечислить. Наконец: „пуск!» Улетели. Через полмесяца оказывается: бортинженер командира видеть не может. Вроде бы такого пока не случалось, но ведь в принципе возможно?! Что же — и подготовка, и программа, и запуск, и вспомогательный корабль с письмами родных и добавочным топливом — все впустую? А ведь это не три рубля, чтобы за город на ближайшее водохранилище съездить. Впрочем, как космонавты «тет-на-тет» в запаянной банке ракеты оказываются — объяснять не надо. А вот почему люди на труднодоступную станцию зимовать едут — вопрос, на который дать однозначный ответ куда сложней. Если вообще возможно...

Во-первых, зимовка зимовке рознь. Есть в нашей системе труднодоступные станции (ТДС) — полярные, пустынные, морские, высокогорные, таежные, островные и т. д., и т. п. Соответственно в одних случаях в ближайшем окружении — белые медведи и тюлени, в других — змеи и каракурты. На одних ТДС — за окном горделиво вознесшиеся в поднебесья пики и ели тяншаньские, на других — пурга и полярная ночь.

Один увидел медвежью шкуру в доме родственника. Где достать? Поеду-ка я в тайгу зимовать, глядишь, обзаведусь. Другой после армии вернулся. Невеста, оказывается, вела себя не совсем так, как хотелось бы. Специальность в армии получил радиста. И оказался на пустынке, а там... закаты красивые, тюльпанов по весне полным-полно. Вот и сидит уже двадцать лет! Когда задаешь вопрос: «Как ты оказался на зимовке? Что тебя сюда привело?»— редко можно услышать вразумительный ответ. Отвечают: «Так уж вышло, так сложились обстоятельства». Реже называют конкретные причины: «Думал денег накопить!» «Захотелось пожить самостоятельно, попробовать, как получится без родителей». Нередко там оказываются люди, уставшие от радостей цивилизованной жизни, испытавшие личные потрясения, обиженные, растерявшиеся. Алкоголики, правда, оседают редко и надолго не задерживаются. Ведь зимовка — это преодоление себя, и если пьяница не смог добиться этого в городе, на станции еще трудней. Бывают и совсем оригинальные мотивы. Один из зимовщиков ледника Абрамова долго работал там, спасаясь от астмы, хорошо себя чувствовал, а приезжал в город, в отпуск — начинал задыхаться. На Кавказе на одной из высокогорных станций долго работал наблюдателем один человек. Провел там полжизни, стал своего рода знаменитостью, в газетах о нем писали, по телевизору показывали. Потом выяснилось, что когда-то он нарушил закон, перепугался — вот и сбежал, устроился на зимовку работать. Впрочем, за давностью лет его грехи простили. Я встречался с ним, когда ему было за пятьдесят, и он не представлял уже себе жизнь среди городского комфорта, тепла и уюта.

Как-то, лет пятнадцать назад, мы испытывали большие трудности со штатом высокогорных станций. Рискнули дать объявление в газету: «Требуются...». Что тут началось! В течение полумесяца работать было невозможно. Кто только не входил в комнату № 12 Узбекского управления Гидрометслужбы в те дни. Увы — чаще всего разговор сводился к пожеланию получить немедленно аванс, подъемные или хотя бы пятерку из кармана начальника, чтобы продержаться до выезда на ТДС. Были среди визитеров и двое радистов, но на работу их не взяли: у одного не оказалось никаких документов, второй, «позаимствовав» три рубля, стоптанные сапоги и рваный ватник, исчез безвозвратно в волнах моря житейского.

Из бурлящего людского потока удалось отобрать троих, совсем непохожих на остальных: интеллигентностью, аккуратностью, одеждой. Один из них, судя по всему, пережил какую-то личную бурю, уволился с прежней работы, прошел месячную стажировку по метеорологии, но в последний момент на работу не поехал — наладил свою жизнь. Двое остальных по-настоящему вошли в наш коллектив, проработав в нем не один год. Хотя один из них, бывший штурман ВВС, человек неглупый и порядочный, сменил три высокогорные станции: пил он, как вскоре выяснилось, тоже вполне профессионально, стремился сдерживаться, как мог, но итог — самый печальный...

Третий «пришелец», Евгений Николаевич Мезенцев, квалифицированнейший инженер-механик, года через три вернулся к прежней работе, хотя до сих пор сожалеет, что не нашел в себе сил окончательно поменять профессию и образ жизни. Сейчас живет он на Сахалине, но каждый отпуск прилетает поработать в какой-нибудь из наших экспедиций. Человек романтический, увлекающийся, тонкий, хотя и резковатый, он ничего не умеет делать плохо, не может ни себе, ни другим позволить халтуру, хотя бы в самом малом. Правда, он глубоко убежден — вместе со знаменитой Астрид Линдгрен, автором «Малыша и Карлсона»,— что «на свете нет такой вещи, о которой нельзя было бы договориться, если все как следует обсудить». Мы с ним все эти годы очень дружны, хотя во взглядах у нас, пожалуй, больше расхождений, чем сходства. Кроме одного — любви к горам.

Сейчас большая часть зимовщиков на ТДС — выпускники гидрометтехникумов, радиошкол, профессионально-технических училищ. То есть люди, профессионально вроде бы подготовленные, но житейски — неопытные и в то же время полные энергии, сил, неудовлетворенных желаний. Поэтому и быт, и работа на зимовке у них не всегда складываются ровно, всецело завися от коллектива, в который они попадают. Пожилые люди на зимовках задерживаются редко, это естественно. Когда они есть на станции — там, как правило, царит полный порядок, по крайней мере в служебных помещениях и там, где они живут. Где обитают одни лишь молодые — не всегда так. Многие из них впервые покинули родительский дом, очень мало что умеют, а иногда и ничего не умеют, избалованы, упрямы, самолюбивы, не привыкли считаться с мнением других, требованиями дела, стремятся в каждой ситуации извлечь для себя максимум выгоды или вообще ни к чему не стремятся. Удивительно, до чего трепетно родители берегут даже великовозрастных чад от работы: мол, жизнь большая, еще успеет. А того не понимают, что не подготовленного к труду человека ждут тяжелые испытания.

Сергей Петрович Чертанов — ветеран Гидрометслужбы, много лет проживший на сложнейших зимовках, организатор сети гидрометеостанций в советской Средней Азии, снеголавинной службы Афганистана, многих труднейших экспедиций, человек не просто заслуженный, а, по-моему, имеющий заслуги уникальные,— предоставил в мое распоряжение интересный материал. Это памятная записка о личном опыте многократных зимовок на высокогорной обсерватории на леднике Федченко. В этом документе 35-летней давности приводятся характерные факты, цитирую:

«Неприспособленность. Возраст от 18 до 26 лет, образование не ниже семилетки, в армию не призывался. Отсутствуют нитки, иголки, бритвы, полотенца, нужное количество белья и другие предметы неприхотливого туалета зимовщика. Полнейшее неумение разжечь печь, напилить и наколоть дров, выстирать белье, приготовить еду (полнейшее отсутствие представления, что как готовится и что куда кладется), починить белье, одежду, обувь, вымыть пол, даже побрить себе бороду.

Вопрос наблюдателю:

— Почему так плохо выполнил поручение по хозяйству?

Ответ:— Лучше не могу. Дома такую работу выполняли другие.

— Почему ты такой неприспособленный и непрактичный?

— Родители виноваты — баловали.

— Почему ты такой разборчивый, брезгливый?

— Разве я здесь разборчивый? Если бы вы знали, какой разборчивый я был дома!

Беседа. Один обращается к другому с напускной серьезностью:

— Завтра хоздень, а ты, кажется, дежурный по бане?

— Да, а что?

— Смотри не забудь заткнуть дырку, а то дрова гореть не будут.

На другой день дежурный приготовил воды, дров, а печь не разжигает.

—Почему не разжигаешь печь в бане? Смущенно:

— Там нужно заткнуть дырку, а я ее не нашел...

— Какую дырку? Кто тебе сказал? Знаешь ли ты, что у печи есть отверстия, служащие дымоходом, и их не закрывают, а открывают!

Неряшливость, лень, плевание окурков на пол. Грязь в кабинете, непроветривание помещения, спальных принадлежностей, одежды. Отпускание длинных волос на голове и на лице (это задолго до «битлов».— Л. К.), грязь и небрежность верхней одежды, занашивание ее до блеска и лохмотьев. Ношение нижнего белья по месяцу и более при регулярном мытье в бане. Сон в спальных мешках и под одеялом в стеганой одежде и даже в обуви. Неснимание ватных курток в течение всего дня, даже во время еды. Редкое мытье рук, лица, редкая чистка зубов. Отсутствие инициативы в устройстве своей жизни, хозяйства зимовки и т. д. и т. п.

— Почему не моешь руки, хотя бы перед едой?

— Чего их мыть, они чистые. Здесь микробы не живут.

— Почему ты не умываешься?

— Недавно ведь баня была (Скоро баня будет).

Мечтательно:— Если поеду еще на зимовку, то обязательно возьму с собой тринадцать пар нижнего белья, месяц проносил и выбросил, надел новое, а в последней паре спустился вниз»...

С тех пор как были написаны эти строки, прошло уже много лет. Но и сегодня многие «мелочи жизни» остаются «терра инкогнита» для многих юных представителей персонала ТДС. Кое-кого и в наши дни можно заставить продувать макароны перед закладкой их в котел.

Впрочем, разберемся поглубже. Допустим, коллектив зимовки был составлен целиком из молодых ребят, наподобие только что описанных. Станция через месяц-другой буквально может зачахнуть. Сначала просто грязь, потом грязь невероятная, потом неразбериха в работе, просыпы на дежурства. И в итоге — подача фиктивных метеорологических сводок. При этом наивные, неопытные зимовщики не понимают, что все их ухищрения сфабриковать данные видны практически сразу. Ведь «липа» наносится на карту погоды, и тут ее немедленно видит любой специалист. А в отделах режимной обработки — уже не только явная «липа», но и случайные ошибки немедленно выявляются, и на станцию направляется инспектор для принятия мер. Первая из рекомендаций в этих случаях — смена начальника. Чаще всего готовых начальников в резерве нет, назначают кого-нибудь из состава той же станции. Эффект достигается редко, особенно если старый начальник остается работать тут же. Но бывают метаморфозы удивительные, когда воля вновь назначенного, его требовательность, а главное — деловые качества и умение найти подход к людям приводят к успеху.

Когда же новый начальник почти такой же неопытный — психологический настрой коллектива преодолеть не удается. Чаще выход следует искать в другом — командировать опытного, требовательного, знающего дело и авторитетного работника в качестве временного, скажем на месяц, руководителя. За это время нередко удается перестроить режим работы и быта, переменить уклад жизни, сплотить коллектив, навести порядок, а порой даже подготовить себе замену.

Наиболее действенный вариант — замена штата. Но необходимо, чтобы хотя бы один новый работник был знаком с условиями зимовки не понаслышке. Преемственность нужна обязательно.

Конфликты на станциях — вещь неизбежная. Главное, чтобы они не переходили ту грань, за которой начинается всеобщее выяснение отношений и как результат — комиссии, разбирательство, административные меры. Важно, чтобы система регулировала себя сама в случае конфликтов. Ведь повод для них всегда найдется. Имеется даже определенная закономерность во времени: число конфликтов нарастает от лета к зиме, а с первыми лучами теплого весеннего солнца начинает идти на убыль. Когда у тебя или начальника плохое настроение, а тебе некуда пойти, за окном снегопад, метель — волей-неволей втягиваешься в свару, и пошло... Если же за окном солнышко светит, тепло и благодать — взял лыжи и на ближайшую горку, вернулся загорелый, румяный, на сердце никаких обид, хотя и приустал. Впрочем, катание тоже не всегда выручает. Бывает — от конфликта в коллективе ушел, а создал аварийную ситуацию.

Такой случай рассказал тот же Сергей Петрович Чертанов. Опять цитирую:

«Во время зимовки на леднике Федченко молодые, вновь прибывшие зимовщики были предупреждены еще в ноябре, что на леднике кататься на лыжах опасно, много трещин. В феврале один из радистов затосковал: «Что же мне делать, куда пойти погулять? Лежание в комнате опротивело, прогулки возле станции надоели, каждый камень знаком. Если хотите, то я дам письменное подтверждение, чтобы в смерти моей никого не винили, а что касается других, я никого не приглашал, они сами идут, и я отвечать ни за кого не намерен». Через несколько дней в дом вбегает этот самый зимовщик и, едва переводя дыхание и сдерживаясь от слез, пытается объяснить, что Б. провалился в трещину. Случилось это по готовому сценарию.

После обеда двое зимовщиков катались на лыжах. Скатились с одного склона, затем с другого, третьего и так незаметно оказались на леднике. Подниматься старой дорогой было неинтересно, решили пойти по другому пути. Романтический настрой «путешественников» рисовал предстоящий маршрут едва ли не кругосветным. Поверхность ледника, даже перекрытая снегом, представляет опасность из-за обилия широких и глубоких трещин. Однако шедший впереди был полностью поглощен созерцанием окружающей местности, а когда оглянулся, то товарища своего не обнаружил. Бросившись назад, он наткнулся на зияющий провал. Из трещины, змеящейся в теле ледника, доносились глухие стоны, провалившегося видно не было... На вопрос, сможет ли он сам обвязаться веревкой, Б. с трудом ответил, что его сильно сжимает и трудно дышать.

Спущенная веревка вначале натянулась, а затем сразу ослабла, и из трещины раздался ужасный вопль. Оказалось, что Б. захватил брошенную веревку зубами, и когда за нее потянули, с зубами ему пришлось расстаться. Тогда в трещину был спущен человек с топором, который на 18-метровой глубине обнаружил Б. сильно вбитым в узкую трещину. Он уже задыхался, так как здесь скорость движения ледника достигает 2 см в час. Оказалось, к тому же, что валенки он на прогулку обул на босу ногу, а рукавицы бросил в трещину, чтобы узнать, насколько она глубока. С большим трудом Б. удалось буквально вырубить из ледника, он потерял сознание, руки отвердели, пришлось долго оттирать их снегом. На счастье, валенки удалось обнаружить. На станции его еще раз растерли снегом, а затем спиртом, напоили горячим кофе и уложили спать. Тело было покрыто синяками, на руках волдыри и царапины, все саднило и болело, но через 10 дней зажило, естественно, кроме семи передних зубов.

Б. упросил Чертанова не сообщать о случившемся в Управление: мол, скажу родным, что выбил зубы, катаясь на лыжах. Думаю, что в зрелые годы Сергей Петрович вряд ли бы согласился с таким предложением. Но в молодости — а начальнику зимовки тогда не было и тридцати — все казалось проще. Когда я спросил Сергея Петровича, почему он не снял Б. с зимовки, он ответил: «Среди зимы что можно сделать? Если бы убрали Б., станция осталась бы без связи, другого радиста не было, да он и так пострадал...».

Следует сказать и о самой станции «Ледник Федченко» (сейчас Обсерватория им. Н. П. Горбунова), стоящей уже полвека. Строительству ее в центре крупнейшей области оледенения Средней Азии уделялось огромное внимание. Уникальный проект станции по заданию Средазмета (Среднеазиатского метеорологического института) разработал талантливый ташкентский архитектор В. Р. Блезе. Он предусмотрел разборную конструкцию, каждый блок которой можно было доставить вьюком на ледник. Подготовительные работы были выполнены в Ташкенте, откуда грузы были переправлены в город Ош, а затем вьюками к концу ледника Федченко в Алтын-Мазар, где они накапливались, поскольку в летний паводок переправы через вытекающие из ледников реки Сауксай и Сельдара стали невозможными. Однако в октябре 1932 года с помощью 88 верблюдов, арендованных при помощи кашгарского консула в Оше, грузы весом около 1000 пудов, хотя и с трудом, удалось все же доставить на ледник. Корабли пустыни совершенно не приспособлены для ходьбы по льду, и в 17 километрах от предполагаемого места строительства вьюки пришлось бросить. Дошло до того, что на корм измученным животным пришлось пустить солому из верблюжьих седел. С большим трудом и не без потерь удалось спустить верблюдов с ледника. Оставшиеся грузы подняли только на следующий год на лошадях и яках, используя сани, а в некоторых местах — лебедки. Строительство было завершено лишь осенью 1933 года. Успех дела во многом зависел от неиссякаемой энергии, богатого опыта и организаторских способностей руководителя строительства И. Е. Бойкова. Зимовку удалось организовать у левого борта ледника в районе перевала Кашал-Аяк, на скальном выступе, так называемом ригеле, высотой 150 метров над поверхностью ледника. Абсолютная отметка обсерватории оказалась равной 4169 метрам.

Здание обсерватории деревянное, на бетонном фундаменте, покрыто с внешней стороны оцинкованным железом. Стены и потолки — фанерные, с несколькими слоями войлока и досок, воздушными прослойками. В доме кабинет, столовая-салон, служебные помещения, кухня. Вся жилая площадь опоясана коридором из вспомогательных помещений, создающих еще одну тепловую прослойку. Тут устроены склады, мастерские, аккумуляторная, туалетная и т. п. Раньше все заброски грузов сюда осуществлялись конным караваном. Одних только дров требовалось около 100 кубометров. Последние годы — все завозится вертолетами. Когда находишься в Алтын-Мазаре или Джиргитале, где и сейчас скапливаются осенние грузы, обеспечивающие жизнь обсерватории на леднике Федченко,— видишь, чего стоит начальнику станции выбить вертолеты. И диву даешься, как ухитрялись все то же самое доставлять «пешим порядком». Впрочем, свежие фрукты раньше на ледник не возили, разве что яблоки. А теперь — виноград, персики, дыни. Прекрасно! Прежде мясо — пара-тройка яков — прибывало к зимовщикам «своим ходом». Сейчас на леднике разбита вертолетная площадка, так что в любой момент, была бы погода, можно направить туда свежие помидоры, вывезти больного либо просто прислать инспектора.

Но ведь это не каждый день. А каждодневность — все та же, с теми же хлопотами, переживаниями, тягостными раздумьями. А ограниченные возможности передвижения, атмосферное давление вдвое ниже нормального, разреженный воздух, холод, снег, метели, завывание ветра, по-видимому, и недостаток солей от постоянного употребления талой снеговой воды — все это вызывает порой и ряд болезненных явлений: головную боль, особенно при смене атмосферного давления, апатию, сонливость или, наоборот, бессонницу. Я уверен, что в условиях высокогорья снижаются и умственные показатели. Во всяком случае четко установлено, что память слабеет, человек намного быстрее устает. Даже шахматы, обсуждение книг и обычные рабочие дискуссии вызывают головную боль и раздражение. Я знаю по себе, и это подтверждает в той же записке С. П. Чертанов, что надежды многих зимовщиков использовать имеющееся в изобилии свободное время для самообразования, изучения языков и т. п. редко оправдываются. В частности, мои потуги изучать в высокогорных экспедициях английский ни к чему не привели, хотя, возможно, и не высота тому виной.

Сильное солнце, если не принять мер предосторожности, вызывает ожоги кожи, язвы лица, особенно на губах и носу, озноб, головные боли, а не убережешься — и временную слепоту.

Однообразная пища и вода без солей нередко бывают причиной расстройств функции кишечника и желудка, утраты аппетита, заболевания десен, кариеса зубов, нарушений обмена веществ, выражающихся, например, в выпадении волос.

Но все это, как говорится, игрушки, со всем этим можно сладить, если следить за собой. Куда серьезнее опасности психологические. Вообще смещение психики — довольно характерное явление на высотах более 5000 метров. Об этом явлении рассказывают многие альпинисты и туристы-высотники. В 1959 году одна туристская группа потерпела неудачу при преодолении шеститысячного перевала в Центральном Тянь-Шане. Искалеченный лавиной парень говорил ночью товарищам, лежа в палатке: «Не волнуйтесь, сейчас придут снизу ребята из экспедиции Рацека, у них есть длинная веревка, они нас на этой веревке всех по одному спустят». Действительно, эту группу спасли парни из рацековской экспедиции, в частности, очень помог спуску мастер спорта по слалому Ураз Джайшембетов, который брал на плечо человека и спускался с ним на лыжах с этой головокружительной высоты на ледник Звездочка.

В 1950 году во время первого массового восхождения на пик Ленина один из его участников при спуске с вершины начал долбить ледорубом ледник. Его спросили, что он делает. Он ответил: «Пить хочется. Раскопаю ледник — все напьются!» Этот случай рассказал известный альпинист и гляциолог Виталий Ноздрюхин.

А вот о чем свидетельствует тот же Сергей Петрович Чертанов. Один из работников перестал получать радиограммы от жены, что послужило поводом для обвинения: во-первых, ее в измене, во-вторых, начальника зимовки в умышленном сокрытии радиограммы и писем, доставляемых на обсерваторию почтальоном. Однажды ночью в пургу, в одном нижнем белье он предпринял попытку сбежать, но вовремя был обнаружен рядом со станцией, в снежном сугробе. Его удалось спустить только через несколько месяцев. Как только не рехнулись те, кто его опекал все это время?

Подобные примеры можно приводить десятками. Каков же вывод? Он может быть единственным: необходимо знать, анализировать и учитывать настроение и поведение каждого зимовщика ежедневно, даже ежечасно. Загрустил человек, старается замкнуться — любым путем отвлечь его: работой, забавой, беседой, вызвать на откровенность, может, как-то «встряхнуть», даже подшутить над ним. Сергей Петрович считает, что неплохо действует прием «стравливания пара», то есть пусть рвет и мечет, пусть разрядится, одумается, лишь бы не доходило до крайностей. Один из начальников ТДС серьезно доказывал мне, что без хорошей драки в нужный момент на станции — не жизнь. Это, конечно, опасная чепуха! Но с точки зрения теории «стравливания пара» какие-то разрядки действительно необходимы в замкнутом коллективе. И нельзя исключать, что в некоторых случаях физическое воздействие способно предотвратить более тяжелую ситуацию. Ведь кто из нас не помнит подобный эпизод из практики Антона Семеновича Макаренко, с блеском описанный в его «Педагогической поэме?» Бывает же, что и в семье после крупного разговора наступает длительный период всеобщего благоденствия... Правда, это можно сказать не о всякой семье. Значит, все-таки лучше без экспериментов...

И еще вопрос: женщина на зимовке. Физиологический аспект я, естественно, рассматривать не берусь, ну а бытовая сторона? Известно, что в Антарктику и на станции «СП» женщин зимовать не берут. Думаю, здесь главную роль играет то обстоятельство, что в этих экспедициях очень много физического труда. Но в работах на леднике Федченко, на котором я опять концентрирую внимание как на зимовке уникальной по комплексу трудностей бытия (особенно до того, как туда стал летать вертолет), участвовали женщины: Л. Шарова, Т. Трикозова, 3. Вельская и другие. Были они в штате обсерватории и в трудные военные годы. Естественно, женщине с ее высоко эмоциональной психологической структурой труднее вести себя ровно и выдержанно, чем мужчине. А те беды, которые буквально набрасываются на высоте на мужчин, травмируют женщин не в меньшей, а в большей мере: представьте, скажем, девушку приятной наружности с незаживающей язвой на носу или губах. Тем не менее «слабый пол» на ТДС не только утвердился, но и показал, что может жить и успешно действовать в самых необычных, экстремальных условиях не хуже мужчин.

Ну, а как же конфликты? Конечно, поведение женщин на станциях может сильно различаться. Здесь как в семье: сумеет женщина найти правильную линию поведения — муж выпьет только в праздник, дети накормлены, в печи пироги, в горнице чистота. Начнет другая мужа и детей, как тараканов, по щелям гонять — недолго семейное счастье продлится. Так что в конечном счете, как показывает опыт, не пол участников экспедиции, а совсем иные факторы определяют психологический климат. Правильный уклад жизни и работы, верно найденный режим взаимоотношений, надежно регулируемый начальником станции, а с его «подачи» и каждым работником — вот единственная основа устойчивости изолированного коллектива, да и не только изолированного.

Вот что пишет Фритьоф Нансен после зимовки в Северном Ледовитом океане: «... можно, не кривя душой, сказать, что время у нас проходило хорошо; благодаря определенному правильному режиму мы чувствовали себя, несомненно, отлично». Твердый и правильный режим предусматривает постоянное руководство. Отдых на зимовке — не менее ответственное дело, чем работа, и организовать его далеко не просто. На леднике Федченко у С. П. Чертанова штат был увлечен столярными поделками, резьбой по дереву. На снеголавинной станции Кызылча в семидесятых годах возникло целое течение — конкурс на лучшее оформление интерьера столовой, жилых комнат. Многое было сделано с хорошей фантазией и вкусом.

Роль руководителя изолированного коллектива трудно переоценить. Я бы сказал, тут от начальника требуется и умение, и вдохновение. Причем одно умение или, наоборот, одно вдохновение становится на зимовке таким же уродливым, как флюс. Бывает, начальник вроде бы все понимает, все умеет, а настоящего дела все равно не получается, не хватает какой-то изюминки. Как у иного актера — техника блестящая, а роль не выходит. Видимо, грань, отделяющая его от настоящего Мастера, для этого артиста неодолима... Однобокость на зимовке — вещь не просто достойная сожаления, но и опасная. Человек замкнулся — однобокость. Наоборот, слишком много внимания уделяет головокружительным слаломным спускам, либо охоте — то же самое. Вроде и полезное занятие, но ведь рискованное! Вот тут и надо начальнику проявить весь такт, все умение, все мастерство, порой и артистизм, чтобы ввести увлечение в разумные рамки, не дать ему гипертрофироваться, обернуться бедой.

Не всегда это возможно сделать в одиночку; важно, чтобы коллектив тебя поддержал. Это очень трудно, когда коллектив разновозрастный. Лет двадцать назад С. П. Чертанову довелось руководить снеголавинной станцией Кызылча. Зимовало там около 30 человек — народ молодой, энергичный, работящий, но, строго говоря, не больно дисциплинированный. При всем опыте и огромном авторитете Сергею Петровичу приходилось ой как нелегко. Режим труда для него — понятие святое, а работники станции за анекдотами, песнями или даже тихими играми за полночь просидят, где уж тут вовремя встать? Порядок в собственном помещении поддерживать — вроде бы твое личное дело, но если привыкнешь к неаккуратности, что станет с делом общим?.. И доставалось же парням и девушкам в любое время суток от сурового, беспокойного начальника,— за эту самую неаккуратность, особенно за разбрасывание вещей. Не сразу укладывалось в их буйных головах, что за этой педантичностью и даже какой-то скаредностью, странной для вполне благополучного времени, кроется не порок, а навык, выработанный за годы тяжелейших зимовок... А как не хочется обрабатывать полевую книжку немедленно после возвращения из маршрута! Вроде бы честно заработал отдых, проторив в глубоком снегу колею на тринадцатый снегопункт до высоты почти 3000 метров. Только прилег, а Сергей Петрович тут как тут: «Почему оперативная сводка о накоплении снега не готова?» Уверен, что многие дальнейшие успехи коллектива не были бы возможными без этой железной требовательности.

Правда, сменивший С. П. Чертанова начальник избрал другую тактику. Он больше действовал убеждением и личным примером. Но зато и безалаберности в работе в период его руководства хватало. Например, в середине рабочего дня он мог погрузить на машину всех, кроме дежурных наблюдателей, и на пару дней отправить «в цивилизацию» — в Ташкент или Ангрен. Конечно, это не оставалось ненаказанным, но работать с одногодками ему было безусловно легче. И все же я знаю: «чертановский этап» оставил более глубокий след в профессиональном облике каждого из этих самых одногодков.

Впрочем, бывает и сам коллектив негодный: такой уж народ подобрался, и тут уж самый прекрасный начальник может не справиться. Что же делать? Большую помощь в подборе коллектива могла бы оказать; система научно-обоснованных тестов либо по крайней мере индивидуальная работа с каждым отъезжающим на зимовку. Это должны делать не только и не столько сотрудники отдела кадров, сколько опытные специалисты, имеющие навык зимовочных работ, а также — в перспективе — профессионалы-психологи.

...Перечитав предыдущий абзац, спрашиваю себя: что такое «негодный коллектив?» Ведь коллектив всегда в динамике: он живет, развиваясь, даже переживая какие-то «болезни». В нем происходит непрерывное расслоение:  одни люди уходят,  на их  место  приходят другие, не всегда опытные житейски, да и нередко профессионально не очень подготовленные. А те, что работают долго, тоже меняются: один обленился, другой уже все знает — ему неинтересно, третий вырос, набрался опыта и институт заочно окончил. Поэтому так сложна на практике прописная истина: сплоченность коллектива всегда зависит от начальника. Ведь этот авторитет формируется из целого комплекса элементов, из которых первым я бы назвал личность начальника. Он должен быть таким, чтобы подчиненные стремились довериться ему как человеку. Это значит, в частности, что профессиональная подготовка руководителя должна быть весьма высокой. Беда тому, кто думает иначе. Некомпетентности не простит ни большой, ни малый коллектив. Руководитель зимовки, по сути, должен уметь все. Он должен уметь научить любого, как делать дело. Он должен быть добрым и требовательным, обязательным и внимательным, уметь убеждать, вести себя так, чтобы ему подражали. Он должен уметь найти правильный подход к каждому, сделать так, чтобы человек проявил себя наилучшим образом не только на работе, но и в быту. В этом случае можно говорить о гармонии в развитии и коллектива в целом, и каждого его члена. А это значит, что сотрудники научатся и работать, и полноценно жить, станут не только специалистами, но и людьми.

Быть человеком

Сейчас уже не помню, в какой книге я прочел изречение древнего китайского мыслителя Гао Ши, которое звучит примерно так: «Где бы ты ни был, повсюду найдешь людей». Как банально на первый взгляд, не так ли? Но если вдуматься — какая глубокая и верная мысль... Да, много можно рассказать о тех, кто окружал и продолжает окружать тебя, кто по-прежнему дорог и останется таким всегда. Кое-что об этих людях сказано на предыдущих страницах. Но ведь не менее трудна и столь же благородна задача написать о тех, кого и видел-то раз-другой в пути, с кем провел считанные минуты или часы, но запомнил на годы и годы... Не сказать об этих людях, чьи лица подчас уже стираются в памяти,— нельзя. Потому что не стерлись их дела. Без них, без этих людей, стали бы невозможными или по крайней мере серьезно осложнились бы работы, быт, обеспечение, а иногда и существование в экспедициях. Горы сейчас совсем не те, что двадцать лет назад. Где проходили лишь головоломные тропы — сейчас встретишь не только геологическую дорогу, но порою и комфортабельное шоссе. Дороги прокладывают изыскатели, колхозники для освоения пастбищ, строят специалисты-дорожники. Есть в них нужда, и процесс этот не остановить.

Троп мне, естественно, довелось пройти много, до сих пор еще знакомые, да и незнакомые люди обращаются за консультацией, где перевал поудобнее или переправа попроще, да как идти в долине — по правому или левому берегу. Такая информация не имеет цены, ведь тропы — это своеобразный синтез разума и труда поколений, оптимальное выражение многолетнего человеческого опыта. Ничего рациональнее, чем тропа, путнику создать никогда не удастся, хотя с помощью взрывчатки теперь многое возможно. И все же, если тропа существует — попытки обмануть ее, пройти из пункта А в пункт Б с меньшей затратой сил обречены. Говорят, в некоторых странах при организации национальных природных парков год-другой тропы и аллеи не оборудуют, предоставляя это стихийным пешеходам. Когда же паутина тропинок проляжет на местности, ее закрепляют асфальтом и битумом, песочно-кирпичными пешеходными дорожками... Словом, в тех районах, где много лет существуют вьючно-караванные или скотопрогонные тропы, думать особенно не приходится. Иди себе, как ходили люди веками...

Вот так бездумно и безмятежно двигались мы по одной из долин Соха, чтобы обследовать возможности трассировки по ней линии высоковольтной энергопередачи и попутно сделать съемку ледников Кызылгорум и Турамуз. Я третий раз попадал в долину Яшилькуля, Леня Языков бывал тут не меньше, чем пять-шесть раз, и мы ни минуты не сомневались, что идем правильно и через пару часов будет уютная площадка, недалеко от конца ледника Кызылгорум. Вещи наши были навьючены на пару лошаденок и тройку ишаков, и это было особенно приятно. Впереди каравана на сером ишаке горделиво восседал Тагай Муратов, местный охотник-аксакал, много лет проработавший проводником на снегомерном маршруте Соха.

Познакомились мы с ним лет за десять до этого, при обстоятельствах не очень приятных. От него на киргизском языке пришла жалоба на то, что выезды на снего-съемки оплачиваются не совсем правильно. Приурочив разбор жалобы к очередным съемкам ледников Соха, я оказался в кишлаке Зардала, где жил Тагай. Два дня нам пришлось ждать отсутствующего хозяина. Многочисленные внуки Тагая, возрастом не старше двенадцати лет, появлялись, как в восточной сказке, мягко, бесшумно и как раз тогда, когда нас после вынужденного безделья начинало тянуть к активной деятельности, например, хотелось попить чаю. Наконец, по общему оживлению во дворе мы поняли, что приехал хозяин. Посреди маленького, чисто вымазанного глиной двора стоял невысокий коренастый человек с камчой и мелкокалиберкой, крепко сколоченный, возраста настолько неопределенного, что ему можно было дать и сорок семь, и семьдесят три. После традиционных, по-восточному неторопливых расспросов о здоровье и делах насущных перешли к вопросу, конкретно нас интересующему. Обстоятельно, ни на секунду не роняя достоинства, Тагай объяснил суть своих финансовых претензий. Оказалось, что начальник не оплачивал ему работы по перегону коней к началу работ и после их окончания. Претензии я принял, пообещав доказать руководству необходимость дополнительной оплаты. Думаю, что не деньги сыграли здесь главную роль, а обостренное чувство справедливости.

Я не сдержал любопытства, спросил Муратова: «Сколько вам лет?» Он ответил: «Шестьдесят семь». Через четыре года возраст Тагая не изменился, ему опять оказалось шестьдесят семь, за это время у него родился сын. Все эти годы он сопровождал наши экспедиции, пригоняя караваны, организуя броды и бивуаки.

Так вот там, на Яшилькуле, он, двигаясь впереди, вдруг неожиданно резко по бездорожью свернул с тропы. Оказалось, что дорога по левому берегу размыта селем, и Тагай вывел нас в верховья долины с минимальными затратами сил и времени. Здесь он с добродушной ухмылкой, поглядывая на формирующееся брюшко старого знакомого, поведал о своем семидесятилетии и посоветовал мне чаще ходить в горы. Это была наша последняя встреча.

Не знаю, сколько ему было на самом деле лет. Поражал он тем же, чем, по-видимому, поражал Федосеева Улукиткан, а Арсеньева — Дерсу Узала. Нет, не знанием природы (это для него было так же обыденно, как дышать), а тем, что его нельзя было представить вне окружающих его гор. Я плоховато знал узбекский, на котором приходилось объясняться с Тагаем, а он, по-моему, просто стеснялся говорить по-русски, но мы с абсолютной точностью понимали друг друга. Что-то удивительно доброе просматривалось в его живых маленьких, хитровато сощуренных глазах, и эта доброта — конечно, с артикуляцией, дикцией, специфическими  жестами — помогала понять те слова, значения которых не знаешь. Оказывается, главное — стремление понимать друг друга, тогда понимание становится таким же естественным, как у маленьких детей. Кто не видел, как малыши, говоря на разных языках или совсем не говоря, умудряются понять все.

Ходили с ним на охоту, один раз — буквально по стене. Если не знать, где какие зацепки, через пять метров подъема нужно навешивать крючья, организовывать страховку. Это было в 1968 году, когда Тагаю «опять» было 67 лет. Он провел — а, в сущности, поднял — по стенному маршруту Алексея Рудакова, которому не было и тридцати, и спустился тем же единственно возможным путем. Когда они вернулись, здоровенный Леха выглядел мало на что годным и пошел спать, а Тагай, испив пиалу-другую чаю, через десяток минут захлопотал у костра, собрал дровишек, перевязал коней и до вечера так и не угомонился. Дело ведь в лагере всегда найдется.

Понятно, что набор слов у Тагая не блистал разнообразием. Но ведь и не всякий писатель может этим похвастать. Характеристики маршрута у Муратова были лаконичны и точны, как пуля в центре мишени. Например, объясняя, как по леднику Клюева перебраться к леднику Тутек, Муратов говорит: «Выйдешь на ледник — будет желтый камень. Возле него ищи прошлогодний навоз. Дорогой этого года можно было неделю назад пройти, сейчас плохая погода. Поэтому лучше прошлогодним путем двигаться».

Долины Соха исключительно лавиноопасны. О каждом участке, несущем белую смерть, Тагай мог подробно рассказать. Наблюдательность его поражала. Например, я от него узнал, что отрыв лавин по площади повторяется в одном очаге от года к году в одних и тех же местах. Если бы на Сохе существовала служба лавинного прогноза, лучшего консультанта, чем Муратов, трудно представить.

Умер Тагай не на больничной койке, тем более что способ лечения от всех болезней у него был универсальный. Стрелялся большой медведь, его брюхо освобождалось от внутренностей, и туда оголенным залезал Тагай. Там он оставался до тех пор, пока тело медведя было теплым. Такое лечение называлось «Аю-дори» — медвежье лекарство. Трудно говорить о действенности этой странной терапии. Тем не менее то, что и в почтенном возрасте Тагай сохранил не только ясность ума, память, зоркость глаз, но и крепость тела,— факт несомненный. Смерть настигла его случайно: ковал лошадь, нагнулся, стал смотреть, как загнуты гвозди, а лошадь взбрыкнула — и подкованным копытом в голову...

Другой мой знакомый, знаменитый табунщик Керим-бек, тоже «принял смерть от коня своего», ведь он всю долгую жизнь провел в седле. Неудачно упал, ударился головой о камень... Познакомились мы на Ойгаинге, когда с Шавкатом Касымовым после обследования Баркракских ледников ехали в устье урочища Текещсай. Тут нас догнал сухонький, сутуловатый старичок, поздоровался и знаком пригласил следовать за ним. Так мы оказались в его палатке, где за кумысом просидели часок. Потом встреч было много. Особенно тронула меня одна, когда Керимбек за двадцать километров приехал к нам на Баркрак в гости. Приехал, отвязал чанач кумыса, извинился за не очень высокое его качество, посидел, выпил чаю, перекинулся словечком-другим и, вдруг заторопившись, отправился назад. Много ли у вас знакомых, способных на такие визиты? Конечно, чем могли мы его отблагодарили, но ведь не за сгущенкой и сахаром он ехал. Узнал, что у нас все в порядке, успокоился и потрусил умиротворенный к своему табуну в Текешсай, куда пригонял из долины Таласа коней уже более полувека. Там старый Керимбек каждый год устраивал праздник, на который съезжались молодцы на лучших скакунах, чтобы показать свою удаль, ловкость и силу, чтобы на бешеном карьере пронести к линии финиша тушу козла и заслужить не только приз, но и благосклонность красавиц по долинам Ойгаинга, Майдантала и Таласа, одобрение аксакалов, зависть и уважение соперников.

Встречи в дороге — дело обычное. Работали мы в Алайской долине с лавинным обследованием. Побывали на поляне Ачикташ, покрытой эдельвейсами, где теперь международный альплагерь, из которого совершаются восхождения на пик Ленина.

Ехали не спеша. Дорога вдоль северного склона Заалайского хребта — без асфальта и мостов, но вполне сносная. Тряслись полегоньку, преодолевая вброд многочисленные притоки, несущие воду в бешеную Кызылсу. Утром эти речушки везде можно легко преодолеть пешком. Во второй половине дня они вспучиваются, разливаются из берегов шоколадной жижей, бурлят, волокут камни.

Подъехав к одной из них, наш шофер Сервер (а по-нашему — Серега) Мамутов на минутку притормозил и, оробев, спросил меня: «Как? Проедем?» У меня большого энтузиазма тоже не возникло, я сказал: «Решай сам, только не переключай на броде сцепления». Серега дал полный газ, проехал метров восемь и бодро перевел машину на другую передачу. Двигатель тут же крякнул и замолк. Из-под колеса выдернуло пару-другую валунов, и ГАЗ-51 начал садиться с опасным креном в правую сторону. Я скомандовал: «Всем прыгать!» и ринулся сам в ледяную воду. Все моментально оказались на противоположном берегу, кроме шофера, почему-то полезшего в кузов. На мои грозные командирские окрики он отреагировал сакраментальной фразой: «Капитан покидает корабль последним». Положение веселью не способствовало. В машине остались рюкзаки, карабин, провизия и, кроме того, в маленькой сумочке тысячи полторы экспедиционных денег. Послав одного из работников за бульдозером, копошившимся метрах в шестистах, я чертыхнулся и полез обратно в ледяной поток — спасать материально-финансовые ценности. Серега философски взирал на происходящее, но, убедившись, что машина пока не собирается переворачиваться, деловито засучил чуть ниже колен портки и, ухнув по пояс в поток, потянул на берег чей-то рюкзак и спальный мешок. По многолетнему опыту я знал, что период закипания у нашего водителя кончился, чему несомненно способствовала ванна с температурой, весьма близкой к температуре таяния льда. Тут подъехал бульдозер. Очень недовольный тракторист, в паре энергичных идиоматических выражений объяснивший, что он думает по данному вопросу, перегнал С-100 на противоположный берег, развернулся и, ювелирно поддев ножом наш грузовик, как на ладонях, вынес его на берег. Под лучами заката продули и протерли свечи, и через полчасика двигатель завелся. Ехать дальше было поздно, поэтому остановились в вагончике у бульдозериста. От денег он отказался наотрез. Что бы мы делали без Михаила, окажись на его месте кто-то другой? А сколько таких Михаилов, Ибрагимов, Сергеев, Юлдашей колесит по дорогам на машинах и тракторах, и как без них сразу осложняется жизнь...

Тропы, тем более дороги, не везде есть и в наши дни. К тому же крупных караванов, вроде тех, что ходили прежде по Памиру и Тянь-Шаню, теперь не сформируешь,  это — анахронизм.

Но проникать в ледниковые бассейны или лавиноопасные районы все равно надо. Вот почему без вертолета — никуда. Сколько лет уж летают они в небе, а до сих пор, стоит ветерану Ми-4, могучему красавцу Ми-8 или крохотному пчелоподобному Ми-2 приземлиться на окраине таежной деревушки или горного кишлака, как сбегаются толпы ребятишек. Да и взрослые, отложив дела, степенно потянутся к кучке отдыхающих пилотов — перекинуться парой малозначащих фраз, перекурить, вспомнить вертолетную бывальщину. Тут же находится какое-нибудь неотложное дело там, куда летит вертолет, и начинаются уговоры, просьбы, посулы. Правила вертолетные строги, серьезный пилот никогда контрабандой пассажира на борт не возьмет. Впрочем, речь сейчас не об этом.

Уже не одно поколение лесных и горных «бродяг» связано с вертолетами. А вертолет без человека не летает. При этом есть прямые связи между человеческими качествами и мастерством пилота. Я не хочу сказать, что малоопытный пилот — обязательно нехороший человек. Просто в любом большом деле Мастер — больший гуманист, чем подмастерье. Так и в авиации, особенно в малой. В авиации все подчинено своду правил, и, какими бы они ни казались абсурдными, только их знание и творческое применение позволяют с честью выходить из нестандартных ситуаций. Сложные полеты для вертолетчика — дело обычное, но в то же время и ежедневный подвиг, потому что без искреннего стремления быть полезным людям всегда можно спрятаться за пунктиком инструкции. Найдется он, пунктик, если не запрещающий, то хотя бы ограничивающий заход, подлет, посадку, взлет. Десятки отличных пилотов Узбекского управления гражданской авиации выполняли для нас сотни сложнейших заданий. Но, не желая кого-то из них обидеть, первыми назову Бориса Михайловича Борисова и Георгия Алексеевича Шевердяева. И их коллеги, уверен, поддержат меня. Эти люди — совершенно разные внешне, по темпераменту, по отношениям к экипажу и в отряде. Судьбы их тоже совершенно разные. Но оба не просто выдающиеся профессионалы, а замечательные Мастера.

Борис Михайлович намного старше Шевердяева, участвовал в войне, коренастый, плотный, на первый взгляд даже флегматичный, сидит себе за штурвалом, конфетки посасывает. Но стоит ситуации обостриться — молниеносная реакция. Тут держись второй пилот, ни малейшая оплошность не пройдет мимо командира, и при разборе столько яда, сарказма, каких только сравнений и эпитетов не найдет Борисов! Но унизить человека он никогда не стремится, скорее помогает ему преодолеть самого себя. Недаром большинство пилотов, прошедших школу Борисова, становятся не только прекрасными летчиками, но и не менее взыскательными наставниками, чем Борис Михайлович.

«Вертолеты Миля — лучшие в мире, и они еще не исчерпали своих возможностей»— это слова пилота-инструктора Сергелийского авиационного предприятия Бориса Михайловича Борисова. За ними — не бесшабашная лихость, а трезвый расчет и многолетний опыт работы в горах с гляциологами, геофизиками, чабанами, биологами, изыскателями. Борисовым установлено много неофициальных рекордов, ему принадлежат заслуги в разработке методики взлета Ми-4 в высокогорных условиях. Он был первым, кто посадил Ми-4 на высоте сначала выше 4000 метров, а потом и 5000 метров и заставил почти восьмитонный вертолет вновь подняться в воздух. Всему этому предшествовали посадки и взлеты на постепенно растущих высотах десятков пилотов и, конечно, самого Борисова. Сначала попытались сесть и взлететь на двух тысячах метров, где вертолет висит плоховато, затем и выше, где он не просто не висит, а «сыплется» вниз в полном соответствии с классическими представлениями Исаака Ньютона, и только умелое пилотирование, кажется, чудом удерживает машину в воздухе. Борисову не верили. Его критиковали. Наказывали. Но в итоге Ми-4 летает в горах уже больше четверти века, и на рубеже этого своеобразного юбилея таджикский вертолетчик Игорь Иванов посадил «четверку» на Памирском фирновом плато почти на шести тысячах метров, там, где и не всякая птица висеть в воздухе сможет! Не удалось Борису Михайловичу осуществить свою заветную мечту — сесть на вертолете на пике Ленина. А ведь будь необходимость, он бы это сделал!

Не так уж и давно Борису Михайловичу исполнилось 60 лет, и лучшим подарком к юбилею было заключение специальной медицинской комиссии в Москве: годен к полетам без ограничений. А ведь 40 лет назад Борисова извлекли из кабины сбитого зенитным снарядом самолета с тяжелейшим ранением позвоночника. В чем-то он, наверное, был Маресьевым. Изнуряющая ежедневная гимнастика, сначала легкая, потом с отягощениями, преодоление боли в лопнувшем позвоночнике... И так — год за годом, заставляя шевелиться парализованные ноги. Ежедневные хождения по кабинетам медиков, высшего и среднего летного начальства. Ему отказывали категорически, а он верил, добивался — и добился.

Георгий Шевердяев без летной формы вроде бы и на пилота не похож, а в ней выглядит так, как будто бы в форме родился. Он весь порыв, движение, какая-то энергетическая установка, но рационально разумная. Своей энергией, помноженной на разум и такт, умением убеждать, учить он снискал самое глубокое уважение подчиненных. Мне пришлось налетать с Шевердяевым не менее сотни часов, и когда он ушел в большую авиацию, на Ил-18, а затем на Ту-154, я невольно еще долго в манере поведения пилотов, в их действиях искал и находил, к большой радости, профессиональные качества и черты характера, воспитанные им. Со временем они, увы, уступили рационализму и практицизму. А такие вещи мстят за себя. Настал момент — узбекские вертолетчики уступили по всем статьям передовые позиции. Сначала из практики ушли ночные полеты, затем уменьшилось число пилотов, подготовленных для посадок в высокогорье, а затем... пришлось начинать все с самого начала. И тут вновь виден почерк Шевердяева, который за своими многочисленными заботами в летно-штурманском отделе Узбекского управления Гражданской авиации не забыл об интересах и нуждах не только вертолетчиков, но и их клиентов.

При всей внешней несхожести, Б. М. Борисова и Г. А. Шевердяева роднило удивительное мужество. Трудная ситуация, предстоит сложная посадка, но — никакого внешнего беспокойства. Разве что Борисов голос на второго пилота повысит, а Шевердяев, глядишь, запел. Со временем, поработав с другими пилотами, я понял, что только в состоянии полного душевного покоя можно добиться безукоризненного послушания машины. Недаром один из опытнейших наших вертолетчиков однажды отказался садиться на прекрасную площадку на большой высоте, сделав перед этим восемь заходов: «Я не уверен!» А вскоре ушел с летной работы.

Я всегда удивлялся тому, сколько среди вертолетчиков ярких, талантливых людей. Увы, если рассматривать талант как некий нулевой цикл, исходный рубеж для атаки, довольно часто человек на этом рубеже остается, атака не выходит. Таланты растут хорошо только в условиях особой питательной среды — в постоянном разрешении сложных, отчаянно сложных задач. Подавал надежды шахматист, во втором классе уже второй разряд выполнил. А вырос — выше первого разряда так и не поднялся... Прекраснейшей чертой Г. А. Шевердяева является то, что он не позволяет захиреть самым эмбриональным проявлениям летного таланта. И оказывается, в конечном счете, что человек, вовремя замеченный и воспитанный Шевердяевым (а другим поначалу казавшийся обычной, малозаметной личностью), способен на поразительные свершения.

Если в качестве меры таланта использовать, например, свойство приносить людям пользу, то... Впрочем, что есть польза? Любой таксист отвезет тебя куда надо. Но ведь встречаются и такие, что и машину ведут отлично, не так, как все остальные, и с клиентом говорят по-особому, и помогут, если придется. Значит, это уже сверхпольза. Вот по этой шкале ученики Шевердяева — как правило, истинные таланты. Между прочим, заслуга Георгия Алексеевича еще и в том, что успехи учеников его всегда радовали, а это не каждому дано... Выучился кто-то летать лучше командира — на точку его отправить такую, где это умение не развить ни за что, а там год-другой пройдет — глядишь, квалификацию потеряет, смирится с второстепенными ролями. Виктор Конецкий выражает эту мысль предельно просто: «Если ты вырос без отца и деда, то обязательно наделаешь в жизни больше глупостей». Прошедшие шевердяевскую школу в летном деле глупостей не совершали.

Мне во всяком случае также сильно повезло, что и в школе, и в университете меня учили болеющие за дело, высококвалифицированные, опытные педагоги, так что в жизнь я вступил не только с дипломом, но и с интересом к специальности. И все же, попади я под командование не такого человека, как Николай Петрович Чертанов, пришлось бы намного труднее. В нашей службе в то время работало два брата Чертановых. О Сергее Петровиче я уже упоминал, тот покряжистее, поплотнее, руку стискивает так, что иной от неожиданности и вскрикнуть может, шумный, говорливый, сам кипит и всех заводит, внешность орлиная, и сейчас, на восьмом десятке лет, не изменился. Полная противоположность ему Николай Петрович — спокойный, тихий, доброжелательный, да и внешне на брата не больно смахивает; правда, заведется—успокоить его потруднее, чем Сергея Петровича, переживает глубоко и долго.

Вот к этому человеку я попал под начало, чуть позже пришли в снегомерную партию и надолго остались в ней Шавкат Касымов, Леонид Языков, Анатолий Щетинников...

Жизнь у Николая Петровича сложилась так, что систематического образования ему получить не удалось. Но богатейший житейский опыт и умение видеть природу давали ему возможность не только быть наравне с нами, молодыми специалистами, но и иметь преимущества. Человека более основательно относящегося к делу, чем Николай Петрович Чертанов, трудно представить мне и до сих пор. Я уж не говорю об экспедиционных сборах, когда каждый гвоздь укладывался буквально в специально отведенное ему гнездышко. Получив задание начальства, Николай Петрович как бы отключался от всего земного. Степень и срок отключения были жестко связаны с важностью задания. В 22-й комнате воцарялась полная тишина, даже ближайший соратник Петровича — Иван Григорьевич Милютин — в такие часы старался его не тревожить. И вот на стол ложился листок бумаги, на котором несколько витиеватым, почти каллиграфическим почерком были выведены строчки, которые после всестороннего обсуждения и правки — впрочем, обычно самой незначительной — становились официальным документом. Только тогда Чертанов мог позволить себе на минутку примкнуть к кучке беседующих, перекурить, послушать свежий анекдот, незатейливую байку.

А ритуал подбора нового работника? Естественно, здесь много тактических вариантов: пришел ли сам, кто-то рекомендует, приглянулся в другом отделе. Чертанов всегда решение принимал в условиях огромного избытка информации и после продолжительной (даже если отказ неизбежен) личной беседы, чаще нравоучительно-наставительного свойства. При этом в деталях оговаривались все условия будущего трудового контракта. Что непригодные к делу люди отсеются — это фирма гарантирует.

А сколько труда вкладывал Николай Петрович в то, что сейчас именуют наставничеством, сколько сил он тратил на нас, неумелых, заносчивых! Инструктаж перед инспекцией, наверное, можно записывать на кинопленку и показывать как наглядное пособие всей Гидрометслужбе страны. Такой же глубоко детальной процедуре — но уже аналитической — подвергался акт или отчет по завершении инспекции.

Через полтора года после моего прихода в партию Николай Петрович подал в отставку. Конечно, он во всем соответствовал занимаемой должности, и мы, подчиненные, гордились, что работаем «у Чертанова». Но тогда его гораздо больше волновали перспективы. Их он понял, оценил, осмыслил. Некоторое время он, конечно, мог двигаться вперед на уровне современных задач. Но не переставал бы сомневаться: «А правильно ли я делаю? Оптимальный ли это вариант?» С такими сомнениями оставаться во главе Николай Петрович не мог. Пришлось мне становиться начальником, не имея пока ни собственной линии, ни перспектив развития дела, ни сомнений, ни опыта. Помогли товарищи, начальство, жизненные обстоятельства, через два-три года партия окрепла и выросла. Я уже писал, что этому способствовали не столько мои личные качества, сколько люди, оказавшиеся рядом, готовые решать сложные задачи с удивительным душевным подъемом. Такое в свое время, видимо, пережил талантливый, своеобразный писатель Олег Куваев: «Остается удивляться лишь, как мы, будучи инженерами, ухитрялись сохранять чистоту и наивность семиклассников».

Лучше гор – только горы

Не каждый видит прекрасное в поте и трудовых мозолях. А значит, только труженикам суждено увидеть красоту гор, полюбить их. В этом-то и кроются корни дурацкой премудрости: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет»... Любовь к горам не может быть платонической, она всегда беззаветная, страстная. Она — не всегда с первого взгляда, но всегда — на всю жизнь. Подвержены ей люди разных возрастов и профессий. Среди них художник Н. К.. Рерих и композитор Л. К. Книппер, нарком Н. В. Крыленко и медик А. А. Летавет, слесарь С. А. Белецкий и офицер В. И. Рацек, поэт Н. С. Тихонов, целая когорта крупнейших физиков и математиков — Р. В. Хохлов, А. С. Монин, Е. И. Тамм, А. М. Балдин, А. Д. Александров... Всех не перечислишь!

Утверждают, что альпинизм — спорт не лириков, а физиков. На первый взгляд, это похоже на правду. Среди спортсменов высокой квалификации «физиков» в широком смысле этого слова, видимо, больше, чем представителей других специальностей. Но оставим социологам решать эту задачу. Отметим лишь, что людям нашей профессии без любви к горам места в ней не находится. Это доказано хотя бы тем, что люди имеющие высокие звания и титулы в альпинизме — Виталий Ноздрюхин, Михаил Залиханов, Альфред Королев, Валентин Гракович — мастера спорта, чемпионы СССР,— добились их, еще не став известными как специалисты по изучению ледников или снежных лавин. Полюбив горы, они затем пришли в науку о жизни гор... Верно и другое: среди гляциологов много выносливых и волевых парней, которые, бесспорно, могли бы добиться немалых успехов в альпинизме, не имей они главной заботы в жизни — изучать горы... Когда-то из далекого сибирского села в Ташкентский гидротехникум прибыли поступать три парня. Один из них, Петя Лифанов, вскоре оказался в составе высокогорной зимовочной экспедиции на леднике Федченко на высоте 5100 метров, откуда вместе с опытными альпинистами, товарищами по работе совершил несколько технически сложных высотных восхождений, в том числе на пики Фиккера и Революции. А через двадцать лет после этого Лифанов, теперь уже Петр Кузьмич, оказался в группе, покорившей пик Коммунизма. Все это время он умудрялся поддерживать высочайшую спортивную форму, чему, конечно, способствовала работа в качестве старшего инженера, а потом и начальника снеголавинной станции Дукант, занятия горными лыжами, волейболом, гимнастикой, борьбой, хотя высоких разрядов и титулов он так и не завоевал.

И все же, чтобы ни говорили о спортивной стороне горных походов,— она вторична. Чувственная, духовная — первична, даже если ты оказался в горах ради научной или производственной работы. И это сказывается, в частности, в характере большинства спортсменов-альпинистов. В других видах спорта твои рекорды или выступления оценивают зрители, болельщики. Это и будит самолюбие, стремление к самосовершенствованию. В горах иное... Горы — великий колокол души, они даже в самом черством человеке будят глубочайшие эмоции. Стоишь на дне долины — вершину видно плохо, поднялся на склон — стало видно лучше. Еще поднялся — еще лучше. Наконец — вершина или перевал, вот она, красота, от которой дух захватывает! Стоило ради нее и труд затрачивать, и рисковать, и побеждать — не соперника-человека, а саму природу...

Сейчас меня начнут в идеализме обвинять: выходит, сознание определяет бытие? Нет, и здесь все по Марксу. Труднее и выше подъем — сильнее и глубже эмоции. Вот и рождаются не просто восхождения, а стенные маршруты, на которых неделю, а то и месяц ни поесть толком, ни поспать. Лед, камни, крючья, веревки и огромнейшее напряжение всех сил тела и души. Но как брызжут из человека чувства, когда все трудности позади! В первый раз я заметил это еще в 1959 году, после экспедиции на пик Победы. Восхождение закончилось неудачно, погибли люди. Экспедиция после долгих и мучительных спасательных работ возвращалась домой. Исхудавшие, измочаленные парни, целый месяц смотревшие в лицо смерти, вновь увидели траву, цветы, залитые солнцем поляны, машины, овец. Поняли, что они живы! Вначале все долго молчали. Отрывистые, почти ничего не значащие фразы, улыбки редкие, неестественные. С каждым часом настроение нарастало. И когда машины двинулись с перевала Чон-Ашу вниз, к Теплоключенке, в них творилось что-то невообразимое. Ни капли спиртного, но веселье так и громыхало из затянутых брезентом кузовов, самая примитивная шутка вызывала взрыв хохота. Спасибо вам, горы, и за это.