Экспедиционные маршруты в горно-таежной местности

Экспедиционные маршруты в горно-таежной местности

Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский

На лодке и пешком по Верхнеангарской котловине

Высокие песчаные холмы и обрывы террас над рекой попадались все чаще и чаще. Мы миновали уже среднюю часть Верхнеангарской котловины. Кончились бесчисленные «розбои» в низких, заболоченных берегах. Река текла в широком полноводном русле, окруженном ровными песчаными террасами. Скоро и устье реки Чуро и зимовье Камнеокан, откуда идет хорошая тропа к верховьям этой реки, на перевал в одну из долин бассейна Мамы.

Немного выше устья Чуро Верхнеангарская котловина заканчивается. Близко сходятся, замыкая котловину, хребты Северо-Муйский, Верхнеангарский и Делюн-Уранский, тянущиеся здесь го правобережью Верхней Ангары. В верховьях река, бешено мчащаяся по камням и перекатам, ничем не напоминает ту медленную, дробящуюся на многочисленные притоки, «равнинную» реку, которая течет среди низких берегов Верхнеангарской котловины.

С полудня лил проливной дождь, и все мы вымокли до нитки. Записывать наблюдения было очень трудно, так как страницы дневника становились моментально мокрыми. Еще труднее было осматривать обнажения террас среди прибрежных кустов. Тонкие веточки с бесчисленными дождевыми каплями обдавали нас с ног до головы холодным душем.

К вечеру дождь не только не унялся, но стал еще сильнее. Поэтому мы с облегчением вздохнули, когда доплыли наконец до Камнеоканского зимовья. Мигом вытащили лодку на берег, привязали ее к дереву и перенесли в зимовье все вещи.

Зимовье было просторное, с сенями и большой комнатой, посреди которой находилась русская печь. Ее моментально затопили, а кругом разложили и развесили для просушки вещи и одежду. Потом долго и с наслаждением пили горячий чай. Словом, приезд на зимовье был для нас настоящим праздником.

Было уже совсем темно, когда мы вышли из зимовья подышать свежим воздухом. Дождь перестал, но небо все еще было пасмурным. С реки доносился какой-то неясный шум: по временам раздавалось шипенье и глухие короткие удары. Михаил Иванович насторожился: «Вода подымается», – сказал он, – «как бы лодку не унесло». Мы ощупью спустились к реке. Лодка, которую мы часа два-три назад вытащили всю на берег, уже наполовину была на воде. За время нашего пребывания в зимовье вода успела подняться на полметра. Мы с опаской оглядели крутой берег, на котором стояло зимовье. Высота берега не превышала 7 м. Если вода будет прибывать с такой же быстротой, как и сейчас, то нас зальет еще до утра. Решено было на всякий случай поднять лодку к зимовью. Подкладывая жерди под дно, в полной темноте с большим трудом мы втащили лодку на крутой склон и крепко привязали ее к одному из бревен зимовья, выступавшему у его левого угла. Ночью поочередно дежурили, чтобы наводнение не застало нас врасплох.

Я дежурила уже под утро, когда забрезжил серый рассвет. К этому времени вода в реке поднялась метра на три; крутой обрыв берега казался в два раза ниже, чем вечером. Левый, более низкий, берег уже весь скрылся под водой, и над ее поверхностью торчали лишь верхушки береговых зарослей. Между кустами и полузатопленными деревьями крутились бесчисленные воронки водоворотов. По мутной реке плыли хлопья желтовато-белой пены, сено, коряги, стволы деревьев.

Я поставила палочку меткой у воды и решила следить по часам за подъемом реки.

За полчаса вода поднялась очень незначительно, не более чем на 4–5 см. Еще через полчаса прибыль воды не достигала и 2–3 см. Наводнение явно шло на убыль, и когда через два часа после утреннего завтрака я пошла снова к воде, то основание моей палочки-метки уже обнажилось. Михаил Иванович облегченно вздохнул: «А я-то уж ожидал, придется на лодке из зимовья спасаться, а это дело очень плохое по такой воде плыть. Того и гляди, нанесет на пень да перевернет, либо в улово (Омут) попадешь».

Так как плыть до спада высокой воды было небезопасно, мы решили использовать весь день и часть следующего на путешествие к гребню Верхнеангарского хребта. Туда, как говорил Михаил Иванович, шла хорошая тропа в верховья одного из притоков Мамы. Вася хорошо знал ее. Он был прекрасный ходок, великолепно ориентировался в тайге, будто чутьем угадывая нужное направление.

Михаил Иванович с Мишей остался в зимовье сторожить наше добро, а Саша и мой помощник Ваня последовали за мной и Васей.

До хребта было километров восемнадцать. Путь шел то по сырому, заболоченному лиственичнику, заросшему высоким папоротником, то светлым березняком или высокоствольным стройным сосновым лесом с сухой, упругой почвой, покрытой сплошным ковром брусники, ягоды которой были еще зелеными.

Солнце жгло немилосердно. В болотистых лесах было душно; тучи комаров и мошек неотступно преследовали нас. Стоило присесть хотя бы на минутку, как сотни комаров покрывали каждый квадратный сантиметр открытого тела. Они больно жалили даже через плотную ткань брюк, и только высокие сапоги спасали ноги от их укусов.

К середине дня мы добрались, наконец, до подножья хребта. Перед самым хребтом пришлось перевалить через высокие, холмистые гривы, покрытые лесом. «Это хребет Чувар, – сказал Вася. – Одним концом он доходит почти до самой Ангары, а другим – до гор».

С хребта Чувар открылся прекрасный вид на Верхнеангарский хребет. Его склоны, изрезанные глубокими долинами, лишь местами заканчивались высокими, скалистыми, зубчатыми вершинами; почти вся гребневая линия хребта имела плавные очертания. Здесь он был как-то значительно ниже, чем в районе Кумор, и не нависал над долиной, подобно громадной серой стене, как в средней части Верхнеангарской котловины.

Отсутствовали здесь и обычные на высоких хребтах Прибайкалья глубокие и широкие плоскодонные долины и цирки, выпаханные ледниками; не видно было у подножья хребта нагромождения валунов и морен. По-видимому, древнего оледенения, в связи с небольшими высотами хребта, здесь не было. Поэтому и конус выноса пади, который широкой полосой протягивался между нами и хребтом, состоял не из крупных валунов, окатанных ледником, как это бывает обычно в ледниковых долинах, а из щебня и небольших остроугольных обломков.

В экскурсию вверх по одной из падей, на гребень хребта, со мной отправились Вася и Ваня; Саша остался в лесу с вещами.

По дну пади протекал прохладный и светлый ручей. Поднимаясь все выше и выше, мы осматривали сложные, интересные складки известняков, песчаников и сланцев, пересеченные сбросами. Дно долины суживалось, склоны становились все круче. Громадные осыпи мелкого щебня покрывали их сверху донизу. Наконец, идти вдоль русла долины стало почти невозможно. Оно было сплошь завалено громадными обломками и глыбовыми россыпями, по которым приходилось все время прыгать с камня на камень. Это очень замедляло движение, и мы решили подняться прямо по склону на гребень и по нему уже идти дальше к вершине.

Перед подъемом к самой вершине мы сделали привал, чтобы отдохнуть и закусить. Утомленные, мы несколько минут сидели очень тихо, как вдруг Вася едва заметно моргнул мне и показал пальцем направо. На большом камне недалеко от нас сидел на задних лапках маленький– 10–12 см высотой – мохнатый зверек, очень похожий на медвежонка. Он спокойно осматривался; уплетая небольшой листочек, и по-заячьи двигал мордочкой. Покончив с листочком, зверек быстро пробежал по камню, схватил другой, валявшийся рядом листочек и юркнул с ним куда-то вниз. Через минуту зверек показался снова, он осторожно осмотрелся кругом, и так как мы сидели неподвижно, снова принялся таскать листочки и траву. Наконец Вася не выдержал и зашевелился. Зверек пронзительно свистнул, и мгновенно исчез. «Это медведка, – сказал Вася, – их тут на гольцах видимо-невидимо».

Настоящее название медведки – пищуха или сеноставка. Ее зовут иногда и куцая мышь, потому что хвост у нее очень короткий. Эти маленькие грызуны живут большими, оживленными колониями на каменных россыпях у верхней границы тайги. Они питаются травянистой растительностью, которую заготовляют на зиму. Пищухи срезают траву начисто, как косой, иногда на площадях до 1 кв. м величиной. Чтобы сено высохло, они складывают его в стожки – маленькие кучки, которые оставляют на камнях. Иногда стожков не делают, а прячут траву под плиты россыпи. Вероятно так поступала и та пищуха, которую мы видели.

– Какой маленький зверек медведка, а теперь его тоже добывать стали. Попробуй, попади из винтовки в такую малютку! А в конторах Сибпушнины ее шкурки принимают. Я сам летошний год пищух десяток добыл, когда тарбаганил на гольцах, – сказал Вася.

– Здесь тарбаганов на гольцах тоже много, – продолжал он. – Тарбаган – вроде сурка, толстый, неповоротливый. А любопытный – беда! Любит все на вершинке столбиком стоять да кругом посматривать. Увидишь, бывало, тарбагана где-нибудь на бугре, либо на камне – скрадывай его хитростью. Потихонечку, незаметно к нему не подберешься, он услышит. А его надо заманить, чтоб он об охотнике и думать перестал. Ты, к нему подходя, руками да ногами разбрасывай, вывертывай, шапкой помахивай, колесом крутись. Он все будет стоять да присвистывать, да на тебя поглядывать – что за чудо такое объявилось? А как только на выстрел подойдешь, то тут уж не зевай, поскорей стреляй, да пометче, чтобы тарбаган не успел в нору шмыгнуть, а то и заряд, и вся хитрость даром пропадут.

Тарбаганы, как и пищуха, живут колониями на гольцах, выше верхней границы леса, среди каменных россыпей и альпийских лужаек. Здесь они предпочитают солнопёки, на которых, обычно, раньше сходит снег. Тарбаганы большую часть года проводят в спячке. Они просыпаются лишь в середине мая, а в начале сентября снова залегают в зимние норы; деятельны они не более 3–4 месяцев в году. Тарбаганы – типичные дневные животные. Они выходят из нор рано утром, в середине дня и вечером, часа за два до захода солнца. Они боятся ненастья и не покидают нор иногда по нескольку дней, если идут дожди, снег или дует сильный ветер. Питаются тарбаганы побегами, корнями и плодами растений, ягодами и опавшими кедровыми орешками. Иногда они поедают и запасы сена, сложенного пищухами.

В конце лета промышленники начинают тарбаганить. Тарбагановкой занимаются почти исключительно эвенки. Они называют тарбаганов «аулю».

На тарбаганов охотятся, из-за пушистого темного меха, похожего на мех енота, из-за сала, которое вытапливают для смазки оружия, и для лечебных целей, и из-за вкусного, сочного мяса. Правда, большинство русских промышленников в Северном Прибайкалье тарбаганьего мяса не ест.

Нам так и не удалось увидеть тарбагана в эту экскурсию. Вероятно, они прятались от нас, так как мы довольно шумно поднимались на гребень хребта. Было очень трудно карабкаться вверх по крутым склонам, покрытым осыпями; целые потоки щебня и мелких обломков поминутно скатывались вниз из-под наших ног, увлекая иногда с собою и нас.

Наконец, мы добрались до высокого гребня и пошли по его узкой поверхности. Один человек мог здесь пройти свободно, но двум уже не было места. По обе стороны у наших ног спускались в соседние пади головокружительные обрывы. Далеко на дне долин блестели тонкие нити водопадов. Внизу, как большое, темно-зеленое озеро, раскинулась Верхнеангарская котловина, а над нею виднелся бледный силуэт Северо-Муйского хребта.

В вершине пади гребень расширялся. Здесь мы немного отдохнули на мягких сухих подушках ягеля. Местами в промежутках между ними земля была покрыта невысокой травой, кое-где пестрели мелкие маки на тонких низеньких ножках.

Спускались сумерки, а мы все еще были на гольцах. Быстро набросав глазомерный план местности и наскоро записав наблюдения, мы стали спускаться. И хотя спуск по гребню был легче и быстрее подъема по дну пади, прошло много времени, пока мы достигли леса.

Здесь, среди густых зарослей, царила полная тьма. Я предложила развести костер и ночевать около него без ужина. – Не надо, сейчас будем у лагеря, – ответил Вася и уверенно и быстро повел нас вперед.

И действительно, не прошло и десяти минут, как мы увидели свет сашиного костра. – Вот мы и дома, – сказал Вася, победоносно улыбаясь. – А вы хотели без ужина ночевать...

Возвращение к Камнеокану было гораздо медленнее, чем путь в горы. К зимовью мы подошли только вечером и сразу направились к реке, чтобы посмотреть, спала ли вода. Река текла уже в своих обычных берегах и казалась почти прозрачной. Исчезла пена, куски травы и коряги. Можно было снова продолжать путь – на этот раз вниз по течению.

 

Защита от гнуса и ориентирование ночью в таежном маршруте

Через два дня мы прибыли к эвенкийскому стойбищу Уоян, расположенному над невысоким песчаным обрывом в излучине Верхней Ангары. Несколько чумов из легкого брезента стояло в сосновом лесу. Все население стойбища – старики, женщины и веселые ребятишки с блестящими, как бусинки, глазенками – высыпало нам навстречу. С их приветственными возгласами смешивался лай и визг собак. Из разговоров выяснилось, что большинство мужчин – на охоте, а председатель сельсовета и председатель оленеводческого колхоза уехали в деревню Ченчу. Нам отвели помещение в поселке, только что отстроенном при Уоянском сельсовете в километре от стойбища. Здесь для каждой семьи была выстроена чистая просторная изба. В центре селения красовались новые здания сельсовета и больницы, строилась школа.

Вечером, когда солнце садилось, а красные сосны отбрасывали длинные черные тени, над тихой водой раздался равномерный плеск, и две легкие берестяные лодочки-оморочки вынырнули из-за мыса. Стоя в лодках и ловко балансируя, двое мужчин быстро направляли шестами движение легких и неустойчивых суденышек. Их силуэты четко выделялись на поверхности огненно-красной воды. Это оказались председатель Уоянского сельсовета и председатель оленеводческого колхоза.

Мы долго разговаривали с ними о маршруте экспедиции, о найме оленей. Нам надо было обследовать правобережье Верхней Ангары вдоль подножья хребта до деревни Ченчи. По этим местам уже много лет никто из эвенков не ходил. Старые кочевые тропы заросли, затерялись в болотах и буреломах.

Рано утром, когда синие тени еще окутывали деревья, а над рекой висела белая пелена тумана, мы двинулись в путь. Впереди шел пожилой проводник – коренастый, плечистый Петр Сакаулин. Он легко перепрыгивал с кочки на кочку, поминутно отмахиваясь от назойливой мошкары шейным платком.

Закутанные в черные тюлевые сетки, стеснявшие дыхание, мы едва поспевали за ним. Мошки и комары лезли в рот, нос, уши, под рубашку. Записывать наблюдения можно было только, стоя в клубах едкого дыма у костра дымокура.

Еще труднее, чем людям, приходилось оленям, на которых было навьючено наше имущество. С налитыми кровью глазами, размахивая ветвистыми рогами, они мчались между стволами и кустами, по пням и кочкам, не обращая внимания на гортанные крики погонщиков. На обеденных и вечерних стоянках оленей окуривали, чтобы отогнать назойливый гнус.

Путь к хребту оказался нелегким. Километров 15–18 топких болот отделяли его от реки. Дно Верхнеангарской впадины, постепенно повышающееся по направлению к горам, покрыто болотами и множеством мелких речных проток. Превышение болотистой поймы и первой террасы Верхней Ангары над уровнем реки совершенно незаметно для глаз. А между тем, когда мы добрались до подножья Верхнеангарского хребта, оказалось, что мы находимся на 125 м выше уровня реки. Вероятно, у подножья хребта дно долины было захвачено теми поднятиями, которые создали на склонах Верхнеангарской впадины высокий горный хребет.

Изменение уровня дна долины и поднятие Верхнеангарского хребта, начавшееся в середине или конце третичного периода, продолжается еще до сих пор. В начале и середине четвертичного периода хребет испытал оледенение. На границе с Верхнеангарской котловиной мощные ледники, заполнявшие долины, оставили огромные валуны, гальку, песок, суглинок и образовали бугры и гряды конечных морен.

В то время как хребты, окаймляющие Верхнеангарскую впадину, поднимаются, дно ее вместе с дельтой Верхней Ангары опускается. Это очень хорошо видно в районе Куморы и в самой дельте. Постепенно понижающиеся берега дельты покрыты непроходимыми болотами, а прибрежные деревья местами стоят в воде.

Изучая рельеф Верхнеангарского хребта, мы продвигались все далее вперед по намеченному маршруту. Вставали мы в 5 час. утра и, быстро позавтракав, отправлялись в путь. Первым шел Петр Сакаулин, за ним, делая засечки по компасу и отмечая высоты по барометру-высотомеру, следовали я и остальные участники экспедиции, нагруженные молотками, биноклями, рюкзаками, фотоаппаратами. Рабочие, свернув лагерь и навьючив оленей, обычно в полдень нагоняли нас. Затесы, которые мы делали по дороге на деревьях, указывали путь погонщикам.

В полдень располагались на первый привал. Кипятили на костре в небольшом охотничьем котелке темный кирпичный чай и, подкрепившись, отправлялись в боковой маршрут по долинам, прорезающим хребет.

Путь по падям, заваленным буреломом и валунами, был очень труден. Наши тяжелые сапоги оказались неудобными и к тому же быстро изнашивались. Мы с завистью смотрели на ноги Петра, одетые в легкие, но крепкие «олочи» – самодельную обувь из мягкой оленьей кожи.

Петр Сакаулин – опытный таежный охотник – прекрасно ориентировался на местности и безошибочно определял нужное направление, как бы далеко в чащу мы ни забирались.

Только однажды способность точно ориентироваться в тайге изменила ему. Это было на середине пути к Ченче.

Мы отправились в боковой маршрут по широкому руслу пади Инномакит, заваленному большими, серыми, великолепно сглаженными ледником валунами. На обоих берегах пади, у ее выхода в долину Верхней Ангары, поднимались высокие террасы, сложенные валунами. Поверхность террас была такая же бугристая и холмистая, как и поверхность моренных холмов на берегу Байкала и в долине Рели. Это были громадные морены, оставленные ледником, спускавшимся вниз по пади Инномакит с Верхнеангарского хребта. Россыпи валунов были принесены в русло пади из ее верховий талыми ледниковыми водами. При выходе из пади в Верхнеангарскую котловину они разбивались на многочисленные, веерообразно растекавшиеся потоки. Потоки насыпали конуса, похожие на конуса выноса, которые мы видели в устьях падей, спускавшихся с Байкальского хребта.

Впереди высились серые громады Верхнеангарского хребта, изъеденные широкими ледниковыми цирками. Извилистой змейкой к ним поднималось ущелье Инномакита и широкое русло пади, заваленное светлыми валунами, уходило в даль точно каменная река, обрамленная темной рамкой зелени. Вдоль широкого каменистого русла тянулись зеленые «закрайки» – опушки леса, окаймленные ярким бордюром лугов. В одном месте на небольшой полянке виднелись колья – остатки охотничьего «отога». На одной из веток старой пихты была искусно вырезана фигурка человека с большой головой, огромными глазами, маленькими и тонкими, ножками. Это был идол, божок, хорошо сохранившийся в этом пустынном месте со времен далекой старины.

Поднявшись метров на двести выше границы лесной растительности, мы увидели покрытое громадными камнями узкое ущелье с гладкими, отполированными ледником стенами из темно-серого полосатого мрамора удивительной красоты. На дне ущелья белел снег. Пушистый белый лишайник – олений мох покрывал острые глыбы. Над ущельем высоко поднимался к небу изрезанный гребень хребта. Весь жаркий и душный день пришлось провести без воды, и теперь, сделав привал, мы с жадностью пили душистый чай, приготовленный из растопленного в котелке снега.

Измученные тяжелым подъемом по крутым щебневым склонам и валунам, мы только к вечеру достигли гребня. Под нами темнела широкая Верхнеангарская котловина. Вдали на горизонте тянулась голубая полоска Северомуйского хребта. За гребнем виднелся Мамский, северный, склон Верхнеангарского хребта. Спуск к долине одного из верховьев Мамы был значительно более пологим, чем к Верхней Ангаре. В тени гребня, в сизой дымке на мамском склоне были видны леса и единичные лиственницы, поднимающиеся до самой верхней границы лесной растительности. Было отчетливо заметно, что верхняя граница леса расположена на мамском, северном, склоне выше, чем на верхнеангарском, южном. Это было обусловлено различием экспозиции (т. е. расположения по отношению к сторонам света)  обоих склонов.

Воздух на вершине хребта был изумительно чистым и прохладным; здесь не было ни зноя, ни мошкары, ни комаров.

Быстро садилось солнце. До ночи оставалось не более двух часов. Надо было торопиться, чтобы вернуться в лагерь до наступления темноты. Вниз шли быстро, не переводя дыхания. Но столь же быстро спускались сумерки, а за ними и ночь. Она настигла нас на половине спуска.

Далее пришлось двигаться медленнее, лавируя среди огромных, в полтора человеческих роста, валунов. Но вот над вершинами деревьев показался светлый серебряный диск, и бледный лунный свет неясными пятнами лег на камни. Теперь идти стало значительно легче.

Вскоре светлое дно пади кончилось, нас обступил густой, черный, лес; на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Около часа мы уже пробирались через непроходимую чащу, а наших палаток все еще не было. Колючие ветви больно били по лицу, кустарник обдирал руки.

Наконец Петр остановился.

– Совсем голова закружилась, – сказал он, – давай кричать.

Кричали все, протяжно, хором. Прислушивались – тишина; опять кричали, снова тишина. Вдруг где-то справа глухо прозвучал выстрел.

– Это Вася стреляет! – просиял Петр и прямо через чащу двинулся по направлению выстрела. Вскоре вдали между деревьев блеснул огонек. Через четверть часа мы были в лагере...

 

По глухой тайге с рюкзаком и без продуктов

Странный, непривычный беспорядок царил в лагере. Колья от палаток были выдернуты, две вьючные сумы валялись у самого костра вместе с остатками упряжки. Не было слышно обычного перезвона «боталов» (колокольчиков) на шеях у оленей.

– Вася, что случилось? – спросили мы.

– Олени ушли, – мрачно ответил Вася. – Как только вы в горы подались, так олени никак не хотели стоять – пауты заедают. Вдруг взбесились, лагерь чуть в клочья не разнесли и разбежались. Мы целый день их искали, только сейчас вернулись, ничего не нашли.

Положение было затруднительным. Олени убежали со всем продовольствием и снаряжением. За 10 оленей мы должны были уплатить колхозу около 5 тыс. руб. У нас оставалось только две буханки хлеба и небольшой запас муки. До Ченчи было еще дней пять пути и столько же обратно до Уояна. В Ченчу мы должны были прибыть как можно скорее, чтобы осмотреть еще окрестности Кумор, а затем поспеть в Нижнеангарск, к пароходу на Усть-Баргузин, где было условлено встретиться с отрядом гидрологов Байкальской лимнологической станции. С ними мы предполагали продолжать экспедицию по Байкалу.

Весь отряд двинулся на розыски оленей, а я с одним из рабочих – Сашей направилась в Ченчу. Проводник Петр подробно рассказал нам дорогу.

Первые два дня прошли без приключений. На третий день мы отправились в большой боковой маршрут по крупной пади Агней, заваленной огромными валунами. Перескакивая с валуна на валун, мы уже на четвертом километре почувствовали боль и ломоту в ногах. Саше в его мягких олочах было особенно трудно. Вскоре сделали привал, попили кипятку с хлебом. Оставшийся на время пути хлеб мы разделили на небольшие кусочки, с расчетом съесть его за три дня. К концу путешествия мы оставили муку, часть которой была объявлена «аварийной» и неприкосновенной на тот случай, если наш переход продлится более шести дней.

Делать по 15–20 км в день по глухой тайге с тяжелым рюкзаком за плечами, питаясь кипятком и тремя ломтиками хлеба в день, было трудновато. Чувствовалась слабость, особенно при подъеме на гору: временами кружилась голова. Немного поддерживала нас брусника, но ее было немного, она только начинала поспевать. Однако сокращать план работ было невозможно, иначе все предыдущие исследования теряли свою ценность.

Однажды, оставив Сашу на привале и поручив ему сделать из муки лепешки, я отправилась в горы по едва заметной старой охотничьей тропе.

Спускаясь обратно к стоянке, я оступилась и подвернула ногу. Острая боль мешала теперь каждому движению. С большими усилиями добрела я до лагеря. Саша, свернувшись комочком, блаженно спал около костра. Рядом на рюкзаке лежали остатки лепешки. Воспользовавшись моим отсутствием, он пустил в ход не только выданную ему муку, но и «аварийный» запас и плотно поужинал. Теперь на весь длинный путь оставалось не больше четверти лепешки. Пришлось лечь спать без ужина. К утру следующего дня нога сильно распухла. Каждое движение причиняло мучительную боль. Двигались молча, медленно, часто останавливаясь. Было ясно, что к ночи мы не доберемся до пади Огдынды, которая находилась уже недалеко от Ченчи, хотя до нее было не более дня пути. Вдобавок Саша стал утверждать, что мы прошли уже Огдынду и не заметили ее. На все мои возражения он упрямо твердил;

– Ченча позади нас, мы Огдынду направо оставили.

Устраивались на ночлег молча. Хлеба больше не было ни крошки...

На следующее утро нога все еще сильно болела и мешала двигаться. От боли и слабости слегка кружилась голова. По кочкам, щебню и валунам, бурелому и гарям мы пробирались на юго-запад, проверяя по компасу направление. Через большие камни приходилось перебираться ползком. Но вот легкий ветерок донес издали шум воды. Через несколько десятков метров показалась Огдында. По дну ее с ревом мчался бурный поток. Опираясь на толстые палки, по колено, а местами и по пояс в воде, мы осторожно перебрались на другой берег и двинулись прямо на юг, где, по словам Петра, находилась Ченча. Сначала дорога была хорошая – по молодому ельнику, но дальше пошли болота, поросшие кустарником и чахлой лиственницей. Ноги погружались в вязкую тину по щиколотку, а иногда и по колено...

День уже клонился к вечеру, потянулся туман. Все громче звенел назойливый хор мошек и комаров. Все сильнее стучало в висках и кружилась голова. Вдруг с одного из холмов мы увидели колхозников в черных сетках, девушек в пестрых платках, сгребающих сено на лугу. Вдали виднелись пашни и темнели постройки Ченчи. Еще одно усилие, полчаса ходьбы по болотистому лугу – и мы среди людей.

Нас на лодке перевезли в Ченчу, отвели чистую, светлую комнату в избе председателя колхоза и накормили. К вечеру следующего дня приехал бодрый и веселый Вася. Все олени были найдены перед самым Уояном.

Теперь надо было спешить в Нижнеангарск, чтобы вовремя успеть на пароход.

 

Внезапный подъем воды на Лене

Мы плыли вниз по Лене в Жигалово, чтобы оттуда пересечь Приленскую возвышенность по рекам Тутуре, Келоре, Анге до Киренги и далее дойти до Байкальского нагорья.

Лето 1934 г. было жаркое, засушливое и душное. Местами горела тайга, и серо-голубые облака дыма заволакивали дали. Над головами пылало солнце, раскаленные камни крутых речных откосов обдавали жаром.

Река извивалась бесчисленными изгибами. То здесь, то там мелькали красные пятна береговых откосов с обнажениями песчаников и сланцев, а зеленые лесные участки чередовались с желтыми полями. На фоне таежных далей резко выделялись красные обрывы и яркая синева летнего неба.

Лена сильно обмелела. Сплав вниз по течению даже на карбасах, с осадкой в полметра, стал почти невозможным. Нам то и дело встречались севшие на мель карбасы. Дюжий лоцман, стоя на носу, командовал:

– Ходи корма, ходи нос, ходи вся посуда! – команда и пассажиры послушной гурьбой бегали по палубе и раскачивали судно, чтобы сдвинуть его с мели. Зачастую это не помогало, и им приходилось, засучив одежду, лезть в воду и толкать карбас или «заводить оплеуху» – направлять длинную доску, прикрепленную одним концом к карбасу, против течения. Вода с силой ударяла по «оплеухе» и этим своеобразным рычагом поворачивала карбас и сдвигала его с мели.

В последних числах июля мы достигли с. Тутуры возле Жигалова и занялись изучением геологического строения окрестностей, оказавшихся весьма интересными.

Красная толща верхнего кембрия, выше с. Тутуры по реке Лене, оказалась кое-где нарушенной целой системой мелких сбросов и надвигов. Особенно же сильно были раздроблены надвигами и небольшими сбросами породы среднего кембрия, из которых состоит весь правый берег реки Тутуры, впадающей в Лену немного выше Жигалова.

Неожиданно погода изменилась. Серые тучи заволокли горизонт. Поднявшийся холодный ветер быстро гнал по небу тяжелые облака. Полил дождь. Ненастье длилось несколько дней, в течение которых мы были вынуждены сидеть дома.

Наконец, снова выглянуло солнце. Трава немного обсохла, и мы решили двинуться в очередной двухдневный маршрут в долину реки Тутуры. Но, увидев реку, нам пришлось изменить свое решение. Спокойная и мелкая Тутура вздулась и потемнела, вода в ней поднялась почти на полметра. По мутной ее поверхности стремительно неслась грязная пена, стоги сена, кусты, бревна, доски.

Колхозники Тутуры готовились к наводнению. Из Качуга самолет доставил тревожные вести: Лена внезапно поднялась на несколько метров. Тутурский сельсовет назначил охрану и ответственных дежурных. К ночи положение стало угрожающим. Дом, в котором мы остановились, располагался недалеко от реки, над невысоким обрывом, на половину бывшим уже под водой.

У слияния Тутуры и Лены расстилалась широкая водная гладь. Низкие луга на правом берегу Лены, где мы недавно еще производили глазомерную съемку, были затоплены.

Целый день мы перебрасывали снаряжение и продовольствие экспедиции на чердак, надеясь, что там оно уцелеет от наводнения.

В 12 час. ночи мы отправились на берег Лены, чтобы узнать у охраны о подъеме воды. Ночь была темная. Вода глухо бурлила и шумела где-то совсем близко, за избами.

У самого берега Лены сквозь шум и рев воды слышались крики о помощи. Это сорвало с привязи карбас, в котором были женщины и дети. Тутурская береговая охрана пыталась догнать карбас на лодках, но безуспешно: мешала темнота. Позже мы узнали, что из Жигалова подошел катер и благополучно снял детей и женщин с карбаса.

Вода прибывала с каждой минутой и наступала на берег. Когда мы возвращались домой, некоторые улицы оказались уже частично затопленными. Пришлось перебираться по заборам. Вода глухо клокотала под ногами и со свистом и шипением ударяла в столбы заборов.

Остаток ночи никто не смыкал глаз. Чуть забрезжил рассвет – все взоры устремились на реку. По серой и бурной ее поверхности плыли деревья, опрокинутые сараи, мельница.

Опасаясь за целость экспедиционного имущества, мы решили перевезти его в лодках на соседнюю гору. Часов в 10 утра, когда вода залила всю улицу перед нашим домом, начали переезд на гору. Это оказалось делом нелегким. Плыть на лодке по затопленным улицам было опасно и трудно; бешеное течение полых вод создавало у столбов, заборов, построек и деревьев водовороты, завихрения, в которых трудно было лавировать.

Наконец все препятствия были благополучно преодолены. На пригорке, куда мы сгрузили наше имущество и продовольствие, было уже довольно много народа. Замечательно спокойствие, с которым относились колхозники ко всем опасностям наводнения. Наш хозяин, бригадир и начальник охраны четко распоряжались эвакуацией людей в защищенные места. Вскоре к холму, на котором собралось население Тутуры, подошел пароход из Жигалова и стал перевозить колхозников к более высокой горе, где можно было не опасаться дальнейшего подъема воды.

Почти вся огромная низменность между Жигаловым и Тутурой была под водой. Серое море катило свои мутные волны по полям и лугам. Солнце, выглянув из-за туч, искрилось в волнах. По водной поверхности, над пашнями и огородами, двигался пароход, доотказу нагруженный людьми.

Вдали над водой мы заметили вдруг темную точку. Она то исчезала, то появлялась вновь. Вскоре стало видно, что это голова лошади.

– Карый плывет, – кричали на берегу мальчишки,– ну, нажми, нажми, милый, вперед, левей!

Вдруг конь попал в водоворот, зафыркал, заржал, его с силой закрутило, голова его раза два показалась над водой и исчезла.

– Ханул Карый, – сумрачно сказал наш сосед, плечистый и коренастый старик. Мы напрягали зрение, тщетно стремясь еще увидеть над водой голову несчастной лошади.

– Не туда смотрите, – вдруг закричали мальчишки, – Карый-то уж по берегу ходит.

Вдали, на противоположном берегу, медленно двигалась, поблескивая мокрой шерстью, лошадь. Мы узнали Карого и приветствовали его спасение радостными криками.

Дороги между Жигаловым и Качугом были испорчены, мосты снесены. Поэтому лошади, закупленные завхозом экспедиции, никак не могли добраться до Тутуры. В Качуг они прибыли как раз накануне наводнения. Правление колхоза, где остановился начальник нашего отряда с караваном лошадей и рабочими, располагалось высоко над Леной, куда даже самая высокая вода не достигала.

В Качуге долина Лены гораздо уже, чем в Тутуре. Поэтому паводок здесь был метра на три выше, чем в устье реки Тутуры. Весь левый берег Лены оказался под водой. Она заливала улицы, сараи и амбары Качуга.

Только крыши поднимались над водоворотами, бешено крутящимися между постройками. Те, кто не успел вовремя выбраться на сухое место, сидели на крышах, обхватив руками печные трубы. Наши геологи пробирались на лодке среди бесчисленных построек, снимая с крыш пострадавших от наводнения жителей. Глухо ревела река, бурное течение несло лодку, как щепку. Приходилось напрягать все силы, чтобы не попасть в водовороты между домами.

Когда вода спала, нижняя часть Качуга походила на поле сражения. Всюду валялись сломанные заборы, поваленные столбы, висели оборванные электрические провода. Многие дома, подмытые водой, накренились на один бок. На улицах попадались пучки сена, соломы, травы, ветки, куски дерева, какие-то тряпки.

Особенно много разрушений было на набережной. Здесь вдоль Лены тянулись склады с грузами, ожидавшими отправки вниз по течению. Все они были залиты водой. Наиболее ценные грузы удалось спасти, а остальные погибли. Вся набережная была усеяна спичками и папиросами, по которым нога ступала мягко, как по ковру.

Томительно тянулись один за другим дни ожидания. Время шло, стояла хорошая, солнечная погода, а лошадей все не было, так как не были еще восстановлены мосты через притоки Лены. Провести лошадей 150 км до Тутуры было невозможно. А между тем была уже середина августа. До снега оставалось не более полутора месяца. На гольцах, через которые мы должны были перевалить на Байкал, снег мог выпасть уже в конце августа – начале сентября. Тревожные мысли не давали покоя ни днем, ни ночью. Как поведем мы лошадей через снежные гольцы? Подножный корм будет завален снегом. Овса у нас мало. Неуспех экспедиции казался предрешенным.

Мы ходили мрачные и злые. Небольшой запас продуктов, взятый нами из Иркутска, давно уже был израсходован. В довершение всех несчастий деньги кончились. Мы были должны кругом – хозяину, у которого остановились, рабочим, соседям.

Однажды, чтобы заполнить медленно идущее время ожидания, мы отправились в Жигалово на почту. Телеграф, как мы и предполагали, еще не работал, но нас обрадовали заверением, что через день-два связь с Качугом обязательно восстановится. Мы немного ободрились и на обратном пути в Тутуру оживленно говорили о планах работы.

Чтобы попасть в Тутуру, надо было переправиться на правый берег Лены. До наводнения против устья Тутуры ходил паром, но во время паводка его сорвало. Поэтому нас должны были перевезти через Лену на лодке наши рабочие. Они уже поджидали нас, сидя на берегу у дымокура.

Как только мы отчалили от берега, нас понесло стремительное течение. Полая вода быстро мчала нашу лодку. Вместо того чтобы пристать к противоположному берегу реки, там где обычно останавливался паром, мы пронеслись дальше, вниз по течению, к устью Тутуры. Здесь река широко разливалась по пойме, заливая луга и огороды. Над водой торчали колья и столбы заборов. Вокруг них вода медленно крутилась, образуя водовороты. Вдруг один из столбов показался перед самым носом нашей лодки, с правого борта. Казалось, еще секунда – мы налетим на него и опрокинемся. А глубины здесь были не меньше 2–2,5 м. Но дед Кузьма, сидевший на руле, сильным движением быстро повернул лодку, и она пронеслась в каких-нибудь 5 см от столба.

Наконец мы достигли берега. По дороге к дому мы еще издали увидели, что небольшая лужайка перед ним заставлена ящиками, завалена седлами и тюками. «Лошади пришли!» – радостно крикнули мы и побежали к дому.

Так произошло наводнение, которое надолго задержало нас в Тутуре. Причиной наводнения были не только длительные дожди, но также и совпадение их с периодом таяния снегов в Прибайкальском нагорье, где Лена берет свое начало. Даже самые древние старики не помнили на Верхней Лене такого паводка в это время года.

С приездом начальника отряда окончилось наше «великое Тутурское ожидание», продолжавшееся около двух недель. Мы двинулись в путь с большим опозданием, когда уже начался период дождей.

 

Глухая тайга Приленской возвышенности, дожди и лесные пожары

Дождь лил изо дня в день упорно и методично. Мокрые и озябшие, шли мы вперед, считая шаги маршрута, вычерчивая глазомерный планшет.

Мы двигались пешком, так как лошади были доотказу нагружены провиантом, фуражом и снаряжением. Когда приходилось исследовать выходы горных пород, мы отставали от каравана и догоняли его потом по следам. Нашими проводниками тогда были горный компас, далекий звон колокольчиков, висевших на шеях у лошадей, отпечатки подков на мокрой земле и зарубки на деревьях – «затесы».

Глухая тайга Приленской возвышенности раскинулась вокруг нас на сотни километров.

Приленская плоская возвышенность примыкает с запада и северо-запада к Прибайкальскому нагорью, протянувшемуся сравнительно узкой полосой вдоль западного берега озера Байкал. Нагорье состоит из плотных древних кристаллических пород – гранитов, гнейсов и разнообразных сланцев, изогнутых в мощные, крутые складки. На запад по направлению к Приленской плоской возвышенности «гольцы» Прибайкальского нагорья образуют резкий и крутой уступ, поднимающийся на 400–500 м над возвышенностью. Высоты Приленской возвышенности близ края нагорья достигают 1000–1100 м над уровнем моря и постепенно снижаются до 700–550 м на юг, к долине Лены.

Поверхность возвышенности полого-волнистая, почти плоская, выравненная длительным размывом и разрушением горных пород на продолжении нескольких десятков миллионов лет. В геологически сравнительно недавнее время, около миллиона лет назад, в конце третичного и начале четвертичного периода процесс общего поднятия, охвативший юг Восточной Сибири, затронул и Приленскую возвышенность. Это поднятие оживило и усилило размыв пород реками; глубоко, на 200–300 м, врезались они в поверхность Приленской возвышенности. Глубокие долины, пересекающие возвышенность, придают ей гористый характер, но в действительности водоразделы между реками представляют собой ровные плато, почти одного уровня и всем своим «горным» обликом район обязан речному размыву. Размыв этот шел с остановками, с ускорениями и замедлениями, свидетельством чего ныне являются террасы речных долин.

Вся территория возвышенности состоит из древних отложений: на востоке из известняков и других известковистых пород, а на западе – из красноцветных песчаников и сланцев; на вершинах водоразделов залегают серовато-зеленые песчаники. Эти породы, повсеместно, за исключением долин крупных рек – Лены и Киренги, целиком скрыты под толщами позднейших наносов. На водоразделе Лены и Киренги мы нередко шли дни и недели, не встретив ни одного утеса, ни одного обрыва, и о коренных породах района можно было догадываться только по их обломкам и щебню, встречавшимся на пути. Немногочисленные выходы пород мы тщательно исследовали и описывали: отмечали состав пород, их мощность, угол падения; на каждом обнажении брали маленький кусочек породы – образец. Впоследствии, в Москве, наши записи в полевых дневниках, зарисовки на карте и результаты лабораторного исследования образцов воссоздали общую картину исследованного нами района и позволили сделать научные обобщения и выводы. Это изучение Лено-Байкальской впадины дало очень интересные результаты. По долине Тутуры и ее притока – Чикана на правом берегу тянулись скалистые выходы карбонатных серых пород. Внизу, над самой рекой, виднелись местами рыхлые светлые породы, пересеченные небольшими сбросами. По трещинам сбросов заметны были незначительные перемещения слоев. На левом же, более низком, берегу Тутуры и на левом берегу Чикана серых пород совсем не было видно. Здесь попадались только полузасыпанные наносами обнажения красноцветных пород. Прямая, как стрела, долина Тутуры и Чикана разделяла берега совершенно разного строения. Такая картина могла возникнуть только в том случае, если по долине Тутуры и Чикана проходит большой разлом. Вдоль него соприкасаются более молодые красноцветные и более древние карбонатные породы. Но сброс это или надвиг – для нас тогда еще не было ясно. Это должно было показать будущее.

Несмотря на дожди, в широкой и плоской долине Тутуры мы встретились с тем, что составляет бич сибирской тайги – с лесным пожаром. Он охватил небольшой лесок на левом берегу реки, недалеко от с. Тутуры. Но благодаря мерам, своевременно принятым сельсоветом, пожар далеко не распространился.

Лесные пожары раньше были довольно часты в Сибири до Великой Октябрьской революции, когда охране леса уделялось недостаточно внимания, пожары принимали грандиозные размеры. Например, в 1915 г., в Восточной Сибири выгорело около 1750 тыс. кв. км леса. Дым этого пожара заволакивал горизонт мглой. Она закрывала солнце и задерживала созревание хлебов. На опытном поле Тулунской станции период созревания пшеницы, ржи и овса удлинился на 10–15 дней.

Пожары обыкновенно бывают в первую половину лета, когда еще мало дождей, особенно если лето жаркое и засушливое.

От огня в первую очередь гибнет ягель, который впоследствии на выгоревших местах не возобновляется. Таким образом, погибают ценные оленьи пастбища. Затем горит подлесок, кедровник и ель. Бывают случаи, когда пожар охватывает и корни деревьев и подземные слои торфа. Эти подземные пожары продолжаются иногда целые годы и не прекращаются даже зимой.

В результате таких пожаров совершенно исчезают луга, на их местах возникают заросли сорняков. Высокоствольные лиственницы, сосны и пихты уступают место светолюбивым березам, осинам и ивам. И только тогда, когда эти деревья разрастутся и дадут тень, под их пологом появляются тенелюбивые хвойные. Медленно они вытесняют светолюбивые породы.

Так происходит смена хвойных светолюбивыми осинниками и березовыми перелесками, а потом обратное появление хвойных на прежних местах.

Меняется и почва в лесах после пожаров. Она заболачивается и изменяет свой состав: из подзолистой переходит в полуболотную или болотную. Заболачивание происходит из-за ветровалов, которыми покрыты участки выгоревшего леса: на месте вывороченных с корнями деревьев остаются ямы, появляются заболоченные участки – калтусы. По такой гари трудно двигаться с вьючным караваном.

Гари, болота-калтусы и бесконечные дожди постоянно сопутствовали нам во время путешествия по водоразделу Лены и Киренги.

 

Вьючные лошади и непроходимые болота

Перед нами лежал долгий путь к Киренге и Прибайкальскому нагорью. Мы торопились, дорога была каждая минута: надвигалась осень, а за нею суровая зима. Снег мог положить конец нашему маршруту, покрыв траву и лишив наших лошадей подножного корма. Оставшегося запаса овса было недостаточно для десяти лошадей нашего каравана. Надо было добраться к нагорью до снегопада.

Но дорога была нелегка, вернее, дороги не было. Узкие тропинки, еле заметные неопытному глазу, извиваясь среди мелкой поросли, часто терялись во мхах, ручьях и болотах.

Наш путь то и дело преграждали гари. Мощные полуобгорелые сосновые стволы, в беспорядке упавшие друг на друга, заваливали дорогу.

Но тропинка обходила колоды, бесконечно извиваясь, возвращалась назад и ныряла под низко наклонившиеся сосны. Лошади послушно перепрыгивали через препятствия. Не редко от резких движений отвязывались вьюки, и тогда приходилось останавливать весь караван.

Единственно, чем хороши были гари, – это ягодами: малиной, черной и красной смородиной, крыжовником, брусникой. Мы любили на ходу наполнить рот, а в запас и мешочки для образцов, спелыми душистыми ягодами.

Путь становился все трудней и трудней; приходилось расчищать тропу, рубить мелкую поросль, строить мосты, так как реки вздулись и броды были почти непроходимы. Но особенно затрудняли путь болота. Водоупорные глинистые сланцы и вечная мерзлота, представляющая собою водонепроницаемый горизонт, способствуют образованию множества болот на территории Приленской плоской возвышенности. Затянутые мхом или заросшие осокой, эти болота казались устланными пушистым зеленым ковром. Но стоило только слегка ступить – и нога мгновенно погружалась в трясину.

Наши лошади, приведенные из степей Монголии, чувствовали себя на этих болотах неуверенно и неспокойно. Они поминутно спотыкались, падали, зачастую по брюхо проваливаясь в трясину.

Особенно неуклюжим и грузным был большой вороной конь, краса и гордость нашего каравана. Длинная матово-черная грива опускалась ему на лоб и глаза, покрывала могучую шею. Атласным блеском отливала черная, как вороново крыло, шерсть на спине и на боках. Даже губы у коня были черные. Длинный, пышный хвост скрывал ноги, широкая спина и грудь свидетельствовали о необыкновенной мощи животного. Из-под темной гривы недобрым светом поблескивали темные глаза. Очень часто вороной сердился на своих товарищей, прижимал короткие уши к черепу и скалил желтоватые зубы. В такие минуты он становился похож на сказочного Змея-Горыныча, и поэтому я прозвала его Черным Змеем.

Казалось, что на этом коне должен ездить чудо-богатырь Добрыня Никитич или Илья Муромец. А мы на него навьючивали 7 пудов всякого экспедиционного груза: два неуклюжих вьючных ящика по бокам, да два тюка еще сверху. Неудивительно, что конь, не привыкший ходить в лесах, по болотам, постоянно ступал мимо кочек, проваливался в трясину вместе со всеми ящиками и тюками.

Тогда его бесцеремонно хватали за великолепную гриву и чудный хвост и общими силами с трудом вытаскивали из болота.

Однажды мы с Николаем осматривали выход песчаников и немного отстали от каравана. Тропа и свежие следы вывели нас на опушку болота. Оно занимало дно обширной котловины, которые довольно часты у слияния рек в этом районе Приленской возвышенности. Наши лошади, кроме вороного, уже переправились через болото и стояли на другой стороне долины, но все рабочие были в центре заболоченного луга. Мы сразу поняли, что что-то опять случилось с Черным Змеем.

Осторожно перескакивая с кочки на кочку, мы добрались до места происшествия и увидели страшную картину: вороной провалился в болото почти по самую шею; стараясь выбраться из него и беспомощно барахтаясь, он погружался все глубже и глубже. От усилий и страха черные глаза Змея налились кровью.

При таком положении уже было невозможно вытащить коня обычным способом. Выручила смекалка и опытность наших проводников и рабочих. Они быстро сбегали на край болота, нарубили небольших лиственниц и сделали из них настил рядом с тем местом, где завяз Змей. Затем срубили два толстых дерева, одним концом подвели их коню под брюхо, а на другой навалилось по нескольку человек.

В результате долгих и дружных усилий на поверхности трясины показались сначала передние ноги Змея, затем задние – и вот наш красавец, весь перепачканный грязью, пугливо озираясь, стоит уже на помосте. Его взяли под уздцы и осторожно отвели на твердое место, подстилая местами под ноги тонкие жерди из лиственниц. Бедный Змей дрожал с головы до ног.

В тайге часто бывают такие случаи с лошадьми. Попав в трясину, кони не могут выбраться из нее и тонут.

Бывали случаи, что за час-полтора, пока хозяин бегал за помощью, конь уходил по шею в полужидкую грязь, и тогда его уже ничем нельзя было спасти.

Все ругали бедного Черного Змея за неумение ходить по болотам. Говорили, что с таким конем далеко не уйдешь, если он будет заваливаться в каждое болото. И действительно, не проходило почти дня, чтобы Змей не падал в ручей или в «калтус».

Скоро обстоятельства позволили нам заменить беспомощного в тайге степного красавца таежной лошадью, умело ходившей по зыбким болотам.

 

Северный олень в хозяйстве эвенков

Северный олень играет такую же роль в хозяйстве эвенков, как и лошадь в хозяйстве у русских, пожалуй даже еще более важную, потому что олень обеспечивает и тягловую силу, и мясо, и молоко, и теплые шкуры для одежды и обуви. Оленя в тайге нельзя заменить лошадью – где пройдет целый караван оленей, лошадь не сможет ступить и шагу. Кроме того, олень прокармливается там, где лошадь останется голодной. Ягель, который с таким удовольствием поедает олень, для лошади непригоден.

Зимой олени копытят, т. е. добывают корм из-под снега, разгребая его копытами. Олени чувствуют своеобразный, грибной запах ягеля даже под слоем снега в 40–60 см глубиной. Правда, таежным лошадям тоже приходится иногда копытить, но систематически таким способом они не питаются.

Однако бывают годы, когда трудно бывает кормиться и оленям, умеющим добывать корм из-под снега. Это бывает тогда, когда глубина снега особенно велика или же на его поверхности появляется ледяная корочка наста – «чир». В такие годы олень переходит на веточный корм, добывая пищу с веток деревьев, увешанных длинными прядями лишаев. Наст опасен для оленей еще и своей обманчивой твердостью. Забегая на него, олени проваливаются и буквально «тонут» в рыхлом снегу. Пользуясь этим, на них нападают волки или росомахи.

Северный олень – вездеход тайги: он без труда пробирается по болотным топям и снегу, а если последний уплотнен, не оставляет на нем даже следов. Правда, на оленя не нагрузишь столько, сколько на лошадь. На хорошем коне можно увезти 7 пудов груза, а на олене – не более 2–2,5 пудов.

Дикие северные олени – обитатели гольцовых областей. Но они встречаются и на Приленской возвышенности в долинах бассейна Киренги и Нижней Тунгуски. Гольцовые олени меньше и светлее, низовые – крупнее и темнее. Их ветвистые рога больше, чем у гольцовых оленей.

Мясо диких северных оленей очень ценится и считается лакомством. Почти вся туша убитого оленя употребляется в пищу и даже копыта развариваются, роговая часть их выбрасывается, а из хрящей приготовляется студень. Желудок диких оленей считается съедобным, желудком домашних оленей эвенки брезгуют, так как домашний олень часто поедает нечистоты. Мозговые кости, печень и почки считаются наиболее вкусными частями. Их нередко едят сырыми; печень, правда, немного обжаривают на вертеле у костра. Довольно часто таким же способом жарят и мясо, которое обычно остается очень жестким. Большим деликатесом считается блюдо из взбитой свежей крови, которой наполняют олений желудок, а затем варят. Получается белая, очень питательная и вкусная масса, похожая на сыр.

За оленями ухаживают женщины. Они пасут их и доят маток, которые дают густое, жирное и очень вкусное молоко. Женщины же ловят оленей и вьючат их, когда надо отправляться в путь на новое место во время сезонных кочевок. Эти кочевки связаны со временем охоты на белку. В остальное время эвенки южной части Приленской возвышенности ведут оседлый образ жизни и живут в постоянных поселках. Бывает, что лето они проводят в одном поселке, а зиму – в другом, в зависимости от условий охоты и рыбной ловли.

Вьюки на оленей прикрепляют по обе стороны небольшого горбатого, деревянного седла. Некоторые нарядные седла обиты красным бархатом и медными гвоздями с большими шляпками. Вьючные сумы сделаны из оленьих или сохатинных шкур; они очень прочны, удобны и красивы. Иногда вместо вьючной сумы к седлу приторачивают высокую берестяную корзинку конической формы, украшенную узорами из бисера и узеньких ленточек цветных материй, большей частью красных и синих.

Все эти искусные вышивки, плетенья, корзинки и вьючные сумы делают эвенкийские женщины. Они с бесконечным терпением обрабатывают кожи и шьют из них все необходимое в быту: теплые зимние верхние одежды – дохи, короткие охотничьи куртки – парки, меховые сапоги – камасы, огромные меховые одеяла, изящные коврики – кумоланы, то круглые, то квадратные или же похожие на трапеции. Узоры на кумоланах и дохах выполнены кусочками меха различной расцветки. Иногда они напоминают бегущего оленя или сохатого. Много труда вкладывают эвенкийские женщины в свою работу. Их ковры – подлинные произведения искусства.

 

Таежные женщины

На стойбище Ковылей мы сделали привал, чтобы дать людям и лошадям отдохнуть.

Здесь у нас произошла смена «руководства» каравана: проводник, провожавший нас от большого села Чикана, лежавшего на Тутуре, должен был вернуться назад. На его место поступили два новых проводника – плотный, коренастый, видавший виды, охотник Степан Воробьев и маленький, сухонький старичок – эвенк. Им обоим надо было, как и нам, на Киренгу, каждый из них знал не всю дорогу, а только часть ее; их знания взаимно дополняли друг друга.

У Степана был рослый и здоровый пегий конь, с мохнатыми большими ногами и светлой гривой. Он производил впечатление такой же мощи, как и наш Змей, но был немного старее, и не так хорош собою. Мы решили обменять нашего красавца на более приспособленного для тайги коня. Николай – начальник вьючного каравана – и хозяин коня ударили по рукам, и вороной остался жить среди тайги Лено-Киренгского междуречья, а мы навьючили его груз на коренастого пегого коня.

И, действительно, пегий умело пробирался по тайге и бурелому, бережно ступал по болотам с кочки на кочку и ни разу не завалился в грязь до самой Киренги. Рабочие не могли им нахвалиться, а бедного Черного Змея не раз поминали недобрым словом.

Новые проводники рассказывали нам, что в долине выше стойбища Ковылей лежит большое красивое озеро. Мы отправились его осмотреть, так как предполагали, что это озеро принадлежит одной из древних долин, которых так много в этой части водораздела Лены и Киренги.

Озеро оказалось полузаросшим камышом; низкие, заболоченные берега переходили в зеленый лес тростника. В его подвижной рамке лежало голубое спокойное озерко.

Сотни уток бесчисленными черными точками усеивали поверхность озера. Наши охотники немедленно взялись за ружья. Грянули выстрелы. Несколько уток осталось на воде, остальные немного отлетели – и снова сели на озеро.

Степан мигом разыскал в камышах старую лодочку, подплыл к уткам и подобрал добычу. Он рассказывал, что раньше уток в этих краях было еще больше и их ловили во время осенних перелетов «на перевес» – тонкими, едва заметными сетями, натянутыми между деревьями в тех местах, где утки обычно пролетают осенью. Я смотрела на озеро, черное от покрывавшей его дичи, и никак не могла согласиться со Степаном, что на озере Ковылей мало дичи. Такого количества уток мне никогда не приходилось видеть.

На следующий день двинулись снова в путь – в Вершино-Тутурский сельсовет, где мы должны были получить письма к членам сельсовета, находящимся на Киренге, по пути нашего продвижения. Вершино-Тутурский сельсовет объединяет эвенков, живущих не только в бассейне верхнего течения Туртуры, но и по всему верхнему течению Киренги и Куленги, впадающей в Лену слева у Верхоленска. Таким образом, территория сельсовета была очень велика, – она простирается на 200–250 км на восток и около 150 км на запад.

Вершино-Тутурский сельсовет находился в верховьях реки Тутуры, в 2 км ниже озера Тутурского. При сельсовете были расположены культбаза, школа-семилетка с общежитием для детей эвенков из отдаленных стойбищ, больница, кооператив.

Из Ковыля мы двинулись к верховьям Тутуры. Когда мы спустились в долину реки Назима – притока Тутуры – уже вечерело. За нами черной стеной смыкался лес, а впереди, в долине Назимы, расстилались широкие луга.

На сухом и мшистом пригорке, под двумя лиственницами, сгрузив вьюки и стреножив лошадей, проводники разложили яркий костер. Две толстые лиственницы, сухие и смолистые, соединенные концами крест-накрест, жарко горели, бросая снопы искр в окружающую тьму.

За ужином проводник и наша спутница, уполномоченная ковылейского кооператива, комсомолка Дуня, с жаром обсуждали задачи и план нашей экспедиции. Незаметно разговор перешел к излюбленной вечерней теме – охоте и опасностям бродячей и смелой жизни промышленника. Старый проводник-охотник до поздней ночи рассказывал нам о своих приключениях.

Рано утром нас разбудил легкий заморозок. Трава была покрыта белой изморозью. Зябко поеживаясь, мы умылись холодной ключевой водой, навьючили лошадей и двинулись снова в путь. Теперь он проходил по степным лугам реки Назимы, поросшим багульником и низкорослой березой.

Долина Назимы удивительно широка для реки, имеющей в настоящее время вид ручья. Местами ширина долины доходит до 2–3 км, склоны ее сохраняют те мягкие очертания, которые свойственны древним долинам. Невольно возникает мысль о том, что раньше по долине Назимы протекал не нынешний небольшой ручеек, а мощная полноводная река. Чем дальше мы шли вниз по долине, тем это предположение все более и более укреплялось. Расширялись пойменные болотистые луга, и далеко в сторону отходили нагорные склоны долины, покрытые синевшим в дымке лесом.

День стоял солнечный и ясный. Нас радовали лесные дали, свежий запах багульника и яркое солнце, и мы забывали о всех невзгодах путешествия по болотам. Только желтые пятна берез среди лиственничного леса напоминали о недалекой уже осени.

К вечеру наш караван свернул в сторону и стал подниматься по хорошо заметной тропе на левый берег реки. Как и раньше, на водоразделах обнажения отсутствовали, и только кое-где попадались обломки светлых зеленовато-серых песчаников. Водораздел оказался ровным и гладким, как большинство водоразделов между реками правобережья Верхней Лены.

Опускаясь в долину Тутуры, мы вдруг услыхали звон колокольчиков. На изгибе тропы из хвойной зеленой чащи внезапно вынырнули друг за другом два белых оленя, навьюченных узорчатыми меховыми сумами. Впереди деловито бежала кудлатая серая собака, а за оленями быстро двигалась женщина. Маленькая и тонкая, с энергично сомкнутым ртом и смелым взглядом черных, немного раскосых глаз, она легко перескакивала через пни и сосновые сучья.

От неожиданности олени шарахнулись в сторону.

– Модо, модо, – крикнула женщина, и животные послушно вернулись на тропу.

Женщина бросила два-три гортанных слова проводнику и исчезла за поворотом.

– Куда она идет так поздно? Почему одна? Кругом тайга, скоро ночь! Опасно одной, а вдруг зверь, – недоумевали мы. Но проводник спокойно разъяснил, что это женщина из Ковылея, что она ездила в Тутуру за продуктами и возвращается теперь домой. Женщины всегда водят оленей, потому что олени привыкли к ним больше, чем к мужчинам.

– Она заночует в дороге, – сказал проводник, – а завтра утром будет в Ковылее.

Удивительные женщины в тайге! Смелые, выносливые, находчивые и бодрые. Для них не страшна усталость, легко преодолевают они расстояния и бездорожье и презирают опасность.

 

 

Тайга, болота и дожди

Но хорошая погода баловала нас недолго, вскоре снова началось ненастье. Четвертый день пути был особенно неудачным. Почти весь день моросил дождь, и, когда мы добрались до реки Бирилей, оказалось, что мост поврежден, река вышла из берегов и затопила и без того болотистую долину. Чтобы не утопить лошадей, их пришлось развьючить, а груз переносить на руках. Вода была выше колен, а местами доходила и до пояса. После переправы обсушиться было негде – кругом ни одного клочка сухой земли. Так и пришлось продолжать путь в мокрой одежде, и только к вечеру нашли мы невысокий бугор среди болота, где можно было разложить костер и просушить намокшую одежду и снаряжение.

Самым неприятным было то, что совершенно погиб целый мешок с сахаром. Конь, на которого он был навьючен, упал в ручей; сахар подмок и превратился в полужидкую кашицу.

Спички отсырели, дрова не горели, и с трудом зажженный костер дымился и трещал. От мокрой одежды шел пар. Фантастические тени ложились на болото. Дождь все шел и шел. Отсыревшие палатки и спальные мешки не предохраняли от влаги. Только костер согревал, и веселил, и около него, как всегда, до глубокой ночи тянулась неторопливая беседа...

На другой день мы двинулись в путь по мокрой, болотистой долине. Ее плоские склоны, поросшие чахлым, заболоченным лиственничником плавно переходили в водоразделы. Такие пологие склоны очень характерны для широких долин междуречья Лены и Киренги, которые врезаны в довольно рыхлые, сравнительно легко размываемые красноцветные породы. Но почему же долина самой Лены – глубокая и местами узкая, а склоны ее крутые и высокие? Почему долины междуречья Лены и Киренги совсем иные, почему они так широки? Несомненно, эти реки размывали свои долины значительно дольше, чем Лена. Потому-то они такие дряхлые, потому и их склоны такие пологие.

Широкие долины Бирилея и других рек по всем признакам принадлежали древним рекам, имевшим направление на северо-восток или север, а в некоторых случаях даже обратное нынешнему. Об этом свидетельствует, например, галька пород Прибайкальского нагорья, найденная нами на водоразделе одного из притоков Лены и реки Бирилей, расположенной в той же долине, но текущей в сторону Киренги. Ясно, что галька прибайкальских пород могла попасть на этот водораздел только при условии, что ранее по широкой долине Бирилея протекала другая река. Она начиналась где-то в Прибайкальском нагорье и текла против современного течения Бирилея. Дно древних долин занято то кочковатыми, травянистыми болотами, то низкорослыми кустарниками – круглолистной березкой Миддендорфа, водяникой, голубикой, то кочковатыми зелеными заболоченными лугами.

В двух местах наша тропа проходила мимо бугров около 2 м высоты. Их неровная поверхность, покрытая мхом, была разворочена у вершины. В широком, бесформенном отверстии был виден бурый торф. Куски торфа валялись на склоне и у подножия холма. Эти бугры образуются под напором подземных вод, которые прорывают грунт в тех местах, где в нем есть трещины или же где он имеет небольшую толщину, и с силой вырываются на поверхность, напоминая извержение вулкана. На месте «извержения» остается бугор. Таких бугров много в Забайкалье, но здесь, на Приленской возвышенности, они довольно редки.

Пока я объясняла Николаю, как образовался торфяной бугор, наш караван ушел вперед, и нам пришлось прибавить шагу, чтобы догнать его и не сбиться с пути.

Весь этот день мы брели по плоским водоразделам, покрытым заболоченными лесами и пересеченным небольшими ручьями с сырыми, грязными долинами. Места были трудно проходимые, скучные и унылые. Особенно нас поразил лес, который мы встретили на склоне одного из ручьев. Тощие, совершенно голые лиственницы поднимались над чахлыми зарослями кустарников; на них не было ни одного листочка.

– Это еловая огневка так работает, – сказал Степан. – Она в наших краях сильно лесам вредит. Небольшая этакая бабочка, а какой урон лесу делает, беда! А вот в Китайском лесничестве, по Китаю, что в Ангару впадает, да в Забайкалье, по Хилку да Чикою, там еще хуже. Там леса кедровые, строевые, хорошие леса. И завелся в этих лесах червяк, гусеница бабочки кедрового шелкопряда. Как войдешь в лес, будто дождь идет, такой шум стоит от этих гусениц. За несколько минут дерево объедают. Птица, зверье – все уходит из таких лесов!

Мы с интересом слушали Степана. Я вспомнила, что читала о кедровом шелкопряде – страшном вредителе кедровников. Его гусеница невелика в начале своей жизни и поедает в день всего лишь три-четыре хвоинки. Затем она зимует среди мха и на следующее лето превращается в громадного червя, который съедает уже более полусотни хвоинок в день. Так как бабочка шелкопряда откладывает в день до 300 яиц, то размножается она с молниеносной быстротой. Миллионы гусениц ползают по лесу и падают сотнями с деревьев. В лесах, зараженных шелкопрядами, становится все светлее. Участки леса с засохшими черными деревьями тянутся многие километры. Особенно большой вред кедровым лесам наносил шелкопряд в конце XIX в. В долине реки Малой Белой, притока Ангары, лес был уничтожен на протяжении около 400 км. Площадь погибшего леса достигла нескольких сот тысяч гектар. В настоящее время широко применяются различные способы борьбы с этим страшным вредителем. Наибольшие результаты дает опыление зараженных лесов мышьяковым ядом с самолета.

Мелкий дождь снова сеял, как сквозь сито, плотные, серые облака низко висели над безрадостным, мертвым лесом, сизый туман пополз по дну долины. Вот уже прошел час-другой, уже скоро вечер, а дождь все не прекращается. Впереди – снова перспектива сырого, неуютного ночлега на мокрой земле, тлеющего, а не горящего ярким огнем костра, влажных и холодных спальных мешков...

 

Первый снег в тайге

На следующий день на водоразделе Малой Анги и Бирилея нас застал первый снег. Когда мы уже были на водоразделе, внезапно начался мелкий убористый дождь, который затем перешел в мокрый, липкий снег. Кругом стало бело, тропу занесло, глаза слепило снегом. Проводник вел нас наугад, повинуясь безошибочному чутью, никогда не покидающему эвенка-охотника. Наконец, показался небольшой поселок Тырка, где мы отогрелись и обсушились.

Радушная хозяйка поставила самовар. Откупорили пару заветных банок консервов, согрелись несколькими глотками раb style=/p/b/spanзбавленного водой спирта, закусили мягкими, пышными калачами, напились вволю чайку. И сразу у всех поднялось настроение, стало вериться, что снег скоро стает, что до зимы еще далеко, а до Байкальского нагорья близко и не пройдет еще и двух недель, как мы спустимся к Байкалу, прямо к лагерю Елохинского отряда и погрузимся вместе со всеми на «Ангару». Мы уже высчитывали, когда это может быть, через сколько дней мы приедем в верховья Киренги.

В это время в избу вошел старший сын хозяйки, Ваня, высокий широкоплечий парень лет восемнадцати. Он принес две шкурки только что убитых бурундуков. Сев на лавку, он стал осторожно натягивать шкурки для просушки на узенькую дощечку.

Бурундук или «мерюки», «миуки», как его называют эвенки, большую часть времени проводит на земле и взбирается на деревья только, когда ему угрожает опасность. Поэтому мы часто видели этого изящного зверька на упавших деревьях, на пнях. Он совершенно бесстрашно приподнимался на задние лапки, рассматривая нас, или же деловито пробегал по полусгнившей колоде. Особенно часто мы встречали бурундуков на гарях. Они живут в самых различных участках тайги и поднимаются до верхней границы леса в заросли кедрового сланника. Очень любит бурундук бурелом, груды валежника, и именно там нам приходилось встречать этого зверька чаще всего.

Ваня показал нам десятка два кедровых орешков. – Это у бурундука, за щекою было. Он туда орешки собирает и в свои дупла таскает. У него запасы большие на зиму заготовлены: и семена разные, и ягоды – смородина, шиповник, орехи – все равно, что у белки.

Бурундук – конкурент белки, так как оба они питаются одними и теми же продуктами. В тайге бурундуков даже больше, чем белок, так как промышлять их стали только в последнее время. Многие хищники охотятся на бурундука – колонки, соболи, лисы. Поэтому значение маленьких бурундуков в жизни тайги довольно большое.

– Да вот уж и первый снег падает, – проговорил Степан, – скоро и белковать, а там и зимняя охота. Подвяжу лыжи, возьму на спину понягу (Поняга – доска, прикрепленная к спине ремнями, к ней привязывают кладь для носки на спине) – и в лес. Зимой, когда мороз такой крепкий, что гул и стон идут по лесу, птица тяжела на подъем. Редко-редко на дерево взлетает, да и то, чтоб березовых почек поклевать. Поклюет с полчаса или час, накормится – и бултых вниз, в снег. Зароется в нем совсем, чтобы теплее было, только у сторожей голова торчит наружу. Рябок да тетерев, почитай, круглые сутки в снегу в норах сидят, только на два-три часа на деревья кормиться взлетают. В таких норах их добыть очень просто; неподвижная птица, как неживая от холода. А вот горностая или колонка в снегу добыть трудно. Ты за ним с собакой гонишься, а он нырнет в снег, и поминай, как звали. Ты к этому нырку (Нырками охотники называют ямы в снегу, где прячутся зимою птицы и мелкие животные), подскочишь, думал он здесь, а он где-нибудь далеко уже сбоку выскочил, и уже след его только остался, да и тот не скоро разыщешь... Выдру, ту по снегу легко добыть. Она тяжелая, длинная, коротколапая, тонет совсем в снегу, волочит в нем брюхо и хвост, прямо борозду выпахивает. Как на такой след попадешь, мигом ее на лыжах догонишь. Или вот еще как бывает: выдра по снегу ходит тяжело, трудно. Если на лыжах пробежишь, снег мал-мала затвердеет – ей и легче ступать. Вот она по такой лыжнице и бежит. Тут на нее капкан и ставь – гляди к вечеру выдру добудешь!

Засыпая, я думала о тайге в зимнем снежном уборе. Высоко, неподвижно висит над ней хрустальный купол прозрачного, морозного неба. Ни шелеста, ни ветерка. Неподвижные вековые деревья среди морозной тишины и спокойствия кажутся оцепеневшими, превратившимися в лед. Только на востоке сияет розовый отблеск солнца и отражается на мохнатых, снежных лапах деревьев гаммой теплых красных и оранжевых тонов.

То там, то сям раздаются в тайге глухие звуки, бесконечно повторяемые многократным эхо. Это от жестокого мороза трещат деревья, рвутся льды на реках и звонко стучат по мерзлой земле шаги человека и зверя.

– Как ни плохи летние дожди, – думалось мне, – а все же они лучше, чем лютые сибирские морозы! Но ведь замерзнут и все болота, все калтусы и проходимость будет лучше. Пожалуй, зимой нам не пришлось бы так мучить лошадей по таежным тропам...

Было поздно, когда мы проснулись. Бледный свет пасмурного, туманного дня проникал через завешенное окно. Туман окутывал всю долину, скрывал густую тайгу, и даже амбаров и сараев на дворе не было видно. Решили немного подождать, пока пригреет солнце и видимость станет лучше. Долго ли сбиться в тумане с пути на таежной тропе, которую и в солнечный, ясный день едва узнаешь по чуть примятой, стоптанной траве, да сломанным кое-где веткам.

Наконец, часам к двум, туман рассеялся и началась погрузка вьюков. Одна за другой выходили со двора лошади, помахивая боталами – колокольцами. Распростившись с хозяевами, двинулись в дорогу и мы.

 

Геологический маршрут в лодке по Верхней Киренге

На утро четвертого дня снегопад прекратился, выглянуло солнце. Приехал Степан Шорстов со свояком Арсентием Шорстовым – крепким и коренастым парнем, одним из лучших охотников на Нюрундукане.

После продолжительного совещания было решено отправить весь конный караван с рабочими и Николаем в Качуг.

Только один Василий с двумя конями должен был ожидать меня в Чинанге. Закончить работы в долине Киренги я решила одна, отправившись на лодке со Степаном и Арсентием Шорстовыми.

Погрузив все необходимое для путешествия в лодку, которой управлял Степан, мы с Арсентием устроились в другой. Снова потянулись лесистые берега. Снова молоток в руке и сыпучий грунт речных обрывов под ногой.

На каждой «ночуйке» мы оставляли на дереве собранные днем образцы пород, чтобы не загружать лодку.

Работа шла хорошо, погода стояла ясная, хотя и холодная, настроение у всех было бодрое. Степан и Арсентий ловили рыбу, охотились на уток и глухарей.

Охотничьи трофеи увеличивались с каждым днем. Лишнюю дичь оставляли тоже на «ночуйках», но не на дереве, а в небольших ямках, прикрытых сверху ветками

«Ночуйки» устраивали всегда на открытых местах, на стрелках мысов, у самой реки. Степан и Арсентий причаливали к стрелке, наполовину вытаскивали лодки из воды, раскладывали костер. Рядом с костром, с той стороны, откуда дул ветер, ставили два шеста, на которые натягивали легкую прорезиненную ткань. После этого оставалось только устроиться поудобнее на ночь. Степан уходил на несколько минут в лес и возвращался с небольшой елочкой. Маленьким топориком, с которым эвенки-охотники никогда не расстаются, он обрубал у елки все тонкие веточки и приглашал меня сесть на мягкую, душистую подстилку из еловых веток. Пока я записывала наблюдения в. дневник, Степан и Арсеятий жарили рыбу или мясо, кипятили чай; не проходило и получаса, как ужин бывал готов. Мясо большей частью было жесткое, но это нисколько не смущало моих поваров.

Сидя за ужином, Степан и Арсентий делились со мной своим опытом далеких и быстрых путешествий по тайге.

– Кабы я был инженером, – говорил Арсентий, – никогда не возил бы с собою этих разных палаток, ящиков. Ящик – плохой вьюк, тяжелый, озойный (Громоздкий). С ним всегда лошадь падает или в гущине леса за деревья задевает. А я бы взял легкие сумки, вешал бы через седло и все, а вместо палаток – тонкий брезент. Разложил костер, вбил рядом два шеста, натянул брезент – и готово. Легко и хорошо и никакой дождь не страшен. И этих тяжелых сапог тоже никогда бы не надевал. В тайге надо обутки легкие, широкие, вот как мои.

Он показывал свои унты – мягкие меховые сапоги. Их делают из различного, большей частью, оленьего или козьего меха эвенкийские женщины. Унты завязываются длинными тонкими ремешками, которые обматываются вокруг ноги у щиколотки. Так как подошва пропускает влагу и не защищает ногу от камней, сучьев и корней, то в унты накладывают сено или мох, чтобы ходить было мягко и сухо. Но обычно в течение дня от долгой ходьбы по заболоченной тайге сено становится влажным. Поэтому Степан и Арсентий на каждом ночлеге сушили унты и подстилку.

Быстро спускалась ночь. Неуемно журчала река под коутым бережком, шумела тайга, трещал костер. Из-за облака выплывал тонкий серп луны и неверный бледный свет узорами ложился на воду, освещая группы деревьев, кусты. Все засыпало. Только Степан спал наполовину, наполовину бодрствовал и подбрасывал дрова в костер. Когда бы я среди ночи ни проснулась, – он почти всегда дымил своей трубочкой и грел у костра босые ноги. Непонятно было, когда он спит. Я переворачивалась на другой бок и снова забывалась сном, а Степан все сидел у костра и шуровал огонь.

Утром мы снова двигались в путь. Все шире и шире становилась долина. Появились обширные котловины до 2–3 км в диаметре.

Над широкой котловиной, расположенной у слияния Верхней Киренги с рекой Паримой и выше по течению, высоко поднимаются над Приленской возвышенностью две массивные горы. Они называются на карте хребтами Ворой и Сымнок, но в действительности – это не хребты, а так называемые островные горы. Они сложены плотными, трудно размываемыми известняками. Известняки залегали среди рыхлых красноцветных песчаников и глин. Эти мягкие, легко поддающиеся размыву породы были почти полностью унесены рекой. Так работой текучей воды были созданы впадины и поднятые над ними почти на 200 м известняковые хребты.

Речные наносы покрыли дно впадин, по которым, извиваясь, течет река. Она видна, как на ладони, с вершин Вороя и Сымнока, – голых известняковых скал высоко поднимающихся над деревьями. Обширный вид открывается с этих вершин на таежные просторы Приленской возвышенности. Далеко, до самого горизонта, тянется линия волнистых и плоских, покрытых бесконечными лесами водоразделов, а в широких, глубоких долинах, как жемчужные нити, блестят светлые и быстрые реки.

Долина Киренги в верховьях приобретала черты «дряхлости», которые так характерны для долин Лено-Киренгского водораздела, и представляла собою, очевидно, одно из звеньев той древней гидрографической сети, которую мы наблюдали уже ранее.

Особенно характерны для долины Верхней Киренги широкие котловины; дно их покрыто сочной луговой растительностью с зарослями багульника. С Киренги уже были видны не только лесные дали и плоские контуры вершин Приленской возвышенности, но и ослепительно белые от снега зубцы Прибайкальского нагорья.

У подножья Байкальского хребта в верховьях Киренги тянулась широкая котловина, занятая обширными лугами и ерниками. Густая щетка темной тайги поднималась на склонах котловины.

На лугах в верховьях Киренги – раздолье для всяких зверей, особенно оленей и сохатых. По лугу, пересекаясь, расходятся и снова сходятся бесчисленные, хорошо утоптанные тропинки.

– Это звери ходят, –  пояснил Степан. – Здесь можно зверя добыть – изюбря и сохатого!

 

Охота в тайге

Однажды, когда мы ходили осматривать большие обрывы у горы Кадакачан, Степан куда-то отлучился. Долго его не было. Наконец вдали мы услыхали глухой выстрел.

– Степан зверя добыл, – сказал Арсентий. Действительно, скоро появился радостный Степан и повел нас посмотреть на только что убитого лося. Зверь был средних размеров, с прекрасной темной шкурой и большими широкими рогами. Степан и Арсентий, засучив рукава, принялись ловко свежевать добычу – осторожно содрали шкуру, разделили конечности по суставам, вынули внутренности.

Через несколько дней мы встретили еще одного сохатого на лугу в котловине верховий Киренги. Это была матка с теленком. Они спокойно паслись на лугу. Степан схватил винтовку и стал легко и бесшумно, перепрыгивая с кочки на кочку, приближаться к сохатому. Но ветер был со стороны охотника. Сохатиха быстро почуяла человека и моментально скрылась в чаще вместе с теленком.

На привалах Степан нам много рассказывал о повадках и обычаях сохатых, о способах сохатиной охоты. Мне вспомнилось во время этих рассказов и то, что я читала в «Записках охотника», А. Л. Черкасова.

Сохатый – зверь сильный, смелый, но «простой», без всякой хитрости. Промышлять его лучше всего на солонцах или же облавой. На солонцы любят приходить все копытные: козы, сохатые, олени. Они лижут и грызут солоноватый грунт с большим удовольствием. Поэтому охотники часто устраивают искусственные солонцы – солянки. Растворяют соль в теплой воде и поливают ею землю в удобном для охоты месте, обычно открытом, расположенном рядом с какими-либо зарослями, где можно устроить засаду. Там и караулят сохатых целые ночи напролет. Иногда в местах для засад оборудуют «сидьбы»: в землю втыкают сучковатую ветку – упор для ружья, а засаду маскируют зелечью.

Лучше всего сидьбы устраивать на берегах таежных озер или речек, куда сохатые приходят купаться. Летом они очень страдают от оводов – «паутов». Спасаясь от них, сохатые забираются в лесную, сырую чащу, катаются по траве. От нестерпимого зуда они трутся о деревья, так что совершенно вытирают шерсть на боках, но ничего не помогает. Единственное спасение от овода – вода.

Сохатые вообще очень любят купаться, особенно по вечерам, когда спадает дневной зной. Если нет поблизости озера или достаточно глубокой реки, то сохатый легко может пробежать километров пятнадцать – двадцать, только бы искупаться в холодной воде. В таких случаях он запаздывает и купается не вечером, а среди ночи. Накупавшись вволю, сохатый отдыхает и часто засыпает тут же на берегу. Купаясь, он громко фыркает, часто ныряет и ищет «ир» – водяное растение с длинным корнем и темным мохнатым шишаком цветка. Корень «ир» очень горький, но сохатые едят его с удовольствием так же, как и солонцы. Они громко жуют и хрустят зубами, и по этому звуку опытный охотник легко может определить даже в сумерках или ночью, кто пришел на солонец – сохатый или олень.

Охота на сохатых бывает очень опасной, даже опаснее, чем охота на медведя. Сохатый обладает громадной силой. Для собаки удар его копыт – смертелен. Охотнику надо проявить много силы воли и самообладания, чтобы не потеряться и вовремя сделать меткий выстрел.

Но случаи нападения сохатых на охотников бывают не часты. Чаще зверь уходит от человека, и уходит он вверх по падям, от низовий к верховьям. Этим пользуются охотники, устраивая облаву. Несколько человек идет вверх по пади, постукивая время от времени по деревьям. Этого достаточно, чтобы сохатый насторожился и пошел тоже вверх по пади. Охотники следуют за ним и гонят зверя на перевал, а там его уже караулит в засаде меткий стрелок. Он не промахнется, когда появится перед ним громадный зверь.

Дни стояли ясные, погожие. Утром все кругом было покрыто белым налетом инея, вдоль берегов реки протягивалась блестящая тоненькая каемка льда – забереги, как их называют сибиряки. Но днем солнце пригревало по-летнему и можно было работать в одной тонкой куртке, без надоевшего ватника. Зато в сумерках, как только солнце садилось за зубчатую черту лесистых берегов реки, сразу становилось холодно и сыро. Вероятно, от такой резкой смены температуры я немного простудилась и однажды утром проснулась с головной болью и ломотой во всем теле. Так как путь предстоял еще далекий, я решила поберечь силы, весь день пролежать и пресечь болезнь в самом начале. Поэтому, устроившись поудобнее на спальном мешке, я отпустила Степана и Арсентия охотничать на целый день.

Очень довольные возможностью пополнить запасы продовольствия перед долгим  белкованием, а может быть и добыть шкуру сохатого или изюбра, мои проводники быстро собрались и отправились в лес, а я осталась на нашей «ночуйке», – у самого берега Киренги.

После утомительных переходов по тайге, болотам, по гарям и колоднику приятно было, растянувшись на мягком спальном мешке, отдохнуть и погреться на солнце. Надо было также сделать несколько дополнений к записям в дневниках, просмотреть образцы.

Вдруг легкий, едва уловимый звук привлек мое внимание. Я насторожилась и бросила взгляд на Киренгу. Посреди реки над водой горделиво поднималась голова оленя с громадными ветвистыми рогами; большие черные глаза смотрели пристально и спокойно, весь контур головы выражал благородство, гордую уверенность в своих силах и энергию. Я затаила дыхание и не шевелилась. Олень проплыл совсем недалеко от меня наискось через реку и вышел на берег где-то в лесу ниже по течению.

Это был изюбр, или марал. В горах Прибайкалья и Забайкалья он держится на сравнительно небольших высотах (до 700 м над уровнем моря) и в течение года постоянно кочует в поисках корма. То он предпочитает лиственичники, то переселяется в долины, покрытые ивовыми зарослями с редкими тополями, то в открытые луга на дно долин и котловин, то поднимается на елаканы – высокогорные луга, покрывающие склоны, где часто скатываются весной снежные лавины. Громадные массы стремительно падающего снега увлекают за собою вырванные с корнем деревья, камни, щебень. Лавины прокладывают на лесистых склонах широкие просеки, где лес долго не возобновляется. Здесь развиваются луга, которые эвенки называют елаканами. На елаканы изюбры собираются весной, после таяния снега, когда начинают пробиваться первые зеленые ростки. Летом они питаются лесными и луговыми кустарниками и травами. Зимой изюбры выкапывают из-под снега «шивокту» – мелкий лесной хвощ, щиплют с деревьев лишайники, обгрызают кору и тонкие веточки.

Красивые, большие и тяжелые рога изюбров ежегодно спадают в марте, а в течение весны и лета отрастают заново. Молодые оленьи рога – мягкие, пронизанные кровеносными сосудами – покрыты кожей и шерстью. Вероятно они чувствительны к ударам, потому что олени очень берегут свои молодые рожки и стараются не задевать ими за деревья. Если такой рог поранить, из него фонтаном брызнет кровь. Молодые оленьи рога – панты – имеют большое промысловое значение, они очень дорого ценятся, так как применяются в медицине. Особенно ценятся рога, снятые в июне и первой половине июля, когда, достигнув большой величины и полного развития, они еще не успевают окостенеть. Поэтому в эти месяцы происходит «пантовка» – охота на изюбров для добычи пантов. В августе рога окончательно окостеневают. Покрывающая их кожа постепенно сходит. Олени сами стараются от нее освободиться и трутся для этого рогами о стволы деревьев.

Рога – страшное оружие оленей в битвах, которые происходят между ними из-за самок в пору любви – но время «гона», как говорят сибиряки. В это время у каждого взрослого сильного оленя в возрасте семи-восьми лет – целый гарем, который он ревниво охраняет. Изюбр не дает покоя своим красавицам и перегоняет их с места на место.

Часто в это время раздается трубный крик оленей, часто идут жестокие схватки между разъяренными соперниками. Они бьют друг друга передними и задними копытами, кусаются, наносят страшные удары рогами.

Иногда во время поединков олени так сцепляются рогами, что уже не могут потом распутаться и погибают оба, изнуренные поединком и голодом. Бывает, что изюбр и в спокойное время, бродя по тайге, запутается в развилине дерева своими ветвистыми рогами и погибает в этой природной западне.

Мне приходилось обо всем этом слышать от старых промышленников и читать в увлекательных и ярких «Записках охотника» А. Л. Черкасова.

Вечером Степан и Арсентий вернулись с охоты без крупной добычи, на которую они надеялись, с одним лишь глухарем, да парой рябчиков.

Но Степан дал зарок во что бы то ни стало добыть изюбра, и когда я отправлялась с Арсентием осматривать обнажения, он брал ружье и надолго уходил в тайгу.

Однажды мы пробыли с Арсентием почти полдня на скалистых выходах известняков, чередовавшихся с своеобразной известковисто-кремнистой рыхлой породой, которая так характерна для этого участка долины Киренги. Когда мы пришли в лагерь, Степана там не было, но кипевший на костре чайник и жарившееся мясо свидетельствовали о том, что он отлучился недалеко.

– Вероятно, Степан оленя добыл, – сказал Арсентий и отправился на поиски своего товарища. Через несколько минут Степан и Арсентий вернулись радостные и возбужденные и повели меня посмотреть добычу.

На большой открытой поляне лежала молодая самка изюбра, такая же изящная, как и самец, но меньших размеров и без рогов.

Степан и Арсентий более часа возились с оленьей тушей. Они сняли плотную шкуру с красноватой, густой шерстью и взяли ее с собой на лодку, а мясо сложили в наскоро вырытую яму около полуметра глубины, закрыв ее сверху ветками. Это была заготовка продуктов для кочевки во время белкованья, когда Степан и Арсентий собирались снова подняться вверх по Киренге, двигаясь по нашим следам, от «ночуйки» к «ночуйке», где во многих местах были оставлены ямы с дичью.

Наиболее ценное и скоропортящееся мясо взяли с собой в лодку; оно должно было пополнить запасы наших продуктов. Самыми вкусными у изюбра считаются почки, сердце, печень и мозговые кости. Их едят обыкновенно сырыми, за исключением печени, которую иногда обжаривают. Степан и Арсентий угостили и меня сырыми почками, которые оказались очень вкусными и сочными.

В дальнейшем крупных охотничьих удач у Степана и Арсентия больше не было. Но мне однажды удалось увидеть кабаргу на очень близком расстоянии. Это было на берегу Киренги, на скалах, поднимающихся над самой водой. Я описывала обнажение и стояла довольно спокойно. Вдруг на скалистом склоне появилась небольшая, изящная, темно-коричневая козочка с тонкой мордочкой и точеными, стройными ножками. Козочка любопытно смотрела в мою сторону, растопырив ушки. Я не шевелилась. Так продолжалось с минуту. Степан и Арсентий были у лодки, в нескольких десятков метров ниже по течению. Мне не хотелось, чтобы они убили козочку, и я громко хлопнула в ладоши; в одну секунду она исчезла в зарослях.

Кабарга встречается на скалистых местах в горах юго-восточной Сибири. Летом она часто спускается с гор в долины рек. Питается кабарга лишайниками, ветками, а зимой ест и хвою пихты и кедра. Шкура кабарги очень тонкая, а так как мех ее непрочен, то обычно его сбривают и употребляют для набивки подушек и перин, а из кожи делают замшу для перчаток, варежек, курток. Мясо кабарги очень вкусное и нежное.

У самцов, которых промышленники называют «посиками», имеются железы – «кабарожья струя». «Струя» содержит мускус, употребляется в медицине и ценится довольно дорого. Поэтому «посиков» иногда называют «струей» и бьют, главным образом, для ее добычи.

Другого небольшого оленя сибирской тайги – косулю я так и не видела, хотя Степан и Арсентий неоднократно показывали мне ее следы.

Эвенки постоянно добывают мясо косули, которым меня несколько раз угощали. Косуль на Киренге очень много. Из шкур косули делают одеяла, куртки и дохи – зимнюю верхнюю одежду, исключительно легкую и теплую. Делают из них и коврики – кумоланы, но они довольно скоро вытираются, так как мех косули непрочен.

Косуля водится в лесистых местах, с пологими склонами, но встречается и в горных районах Прибайкалья среди лугов, болот, ерников и молодой осоки, где она спасается от гнуса. Косуля питается травой, а зимой сухими листьями и побегами. Очень любит она ягоды, грибы и подобно всем копытным – солонцы, которые грызет и лижет.

Летом косуля держится в течение дня в глухих падях, весною предпочитает солнопеки, где раньше развивается молодая растительность, или опушки леса – «закраины», как их называют сибиряки. Зимой, когда в горах выпадают глубокие снега, она опускается в долины, а на Средне-Сибирском плоскогорье еще осенью заблаговременно кочует из многоснежных мест в малоснежные. При этом косуля переплывает реки, даже такие быстрые и полноводные, как Киренга. Места их переправ обычно одни и те же, и здесь их в сидьбах караулят по ночам промышленники.

Бьют косуль и на солонцах и солянках. Иногда на месте засады охотники устраивают деревянный помост на дереве – «лабаз». Помосты удобны не только для охоты на косулю, но и на крупного зверя, изюбра или сохатого, потому что запах охотника ветром относит обычно вверх и в сторону.

Нам часто приходилось встречать в тайге на деревьях «лабазы». Они используются также и для хранения продуктов и вещей, которые могут понадобиться охотнику во время промысла. В тайге никто не тронет чужой лабаз, и его хозяин может не бояться за целость своих запасов. Бывают случаи, когда по необходимости и в чужом лабазе берут вещи и продукты, но при этом обязательно оставляют что-либо, равноценное взятому. По дороге из Муриньи в Нюрундукан мы видели даже винтовку, висящую на дереве. Член сельсовета, сопровождавший нас, объяснил, что это винтовка Степана Шорстова, который оставил ее здесь по дороге в Муринью, так как дальше до самой Киренги места идут уже не такие звериные, как вокруг Нюрундукана, и там носить с собой винтовку не для чего.

Бьют косулю очень часто и на «пик», т. е. звук, который производят деревянным манком, сделанным из двух кусочков бересты. Если подуть в манок, получается писк, похожий на крик молодых козлят косули – «ангажанов». Услышав «пик» и принимая его за писк детенышей, косуля стремительно несется на него, забыв всякую осторожность. Поэтому охота на «пик» самая надежная.

Но в медвежьих местах эта охота опасна. Медведь, который очень любит полакомиться сочным и вкусным мясом молодых козлят, тоже принимает «пик» за их крик и начинает осторожно подкрадываться к месту засады. Подобравшись достаточно близко, медведь стремглав бросается на воображаемых козлят, и охотнику не сдобровать, если он зазевается и не выстрелит вовремя по зверю. Промышленники рассказывают, что бывают такие смельчаки, которые «пиком» нарочно вызывают на себя медведя, чтобы вернее свалить его меткой пулей. Много надо иметь находчивости и мужества, чтобы не растеряться и, подпустив зверя на близкое расстояние, успеть прицелиться и спустить курок. Но среди славных сибирских промышленников не мало людей с зорким глазом и твердой рукой, которые не боятся встречи с медведем один на один.

 

Преодоление залома на реке

Чем дальше мы поднимались по Киренге, тем мельче становилась река, тем чаще встречались перекаты. Вскоре появились заломы – наваленные друг на друга в беспорядке деревья, перегораживающие в виде плотины все русло. В таких местах река частью дробится на мелкие протоки, обходя залом, частью с шумом и ревом несется между стволами. Выше заломов простираются спокойные, широкие, запруженные плесы, где обычно много всякой птицы: уток, крохалей, чирков.

У заломов лодку приходилось перетаскивать по берегу или проводить по сложному лабиринту мелких протоков, шириною не более метра. Протоки эти завалены стволами, под которыми ежеминутно приходится сгибаться в три погибели, или переступать через них, стоя в лодке. При этом нужна большая сноровка и ловкость, так как малейшее неверное движение может опрокинуть лодку. Особенно трудным для преодоления оказался залом, расположенный ниже слияния двух речек, из которых образуется Киренга. Еще издали мы услыхали характерный шум воды. Степан и Арсентий осторожно и ловко шестили, выбирая фарватер среди мелкой реки. Лодка с трудом подвигалась вперед. Наконец мы увидели высокую запруду из серых оголенных бревен, в беспорядке набросанных друг на друга. Этот серый хаос мертвой древесины поднимался метра на два, на три над водой. Бревна, принесенные издалека, скопились у слияния двух крупных ветвей Киренги в том месте, где ее крутое русло становится более пологим, и более спокойное течение не может уже переносить крупные бревна.

Деревья в заломе лежали неплотно, между ними зияли большие отверстия и щели. Глубоко внизу чернела вода. У левого берега залом был немного ниже и туда устремлялась вода из широкого и спокойного, очень глубокого озеровидного расширения русла, расположенного выше залома. Вода шумела, пенилась и тысячи брызг взлетали над мокрыми стволами. Вдоль правого берега шла небольшая проточка, свободная от бревен. Степан и Арсентий направили туда обе лодки, а я высадилась на берег, потому что плыть по узкой протоке, похожей на канаву, с тяжелым грузом было трудно.

Я медленно продвигалась по заболоченному берегу. Почва колебалась под ногами, мелкие ручейки преграждали путь, ноги постоянно срывались с неустойчивых кочек. Степан и Арсентий были уже далеко, а я все еще брела по зыбкому берегу и уже успела два раза выкупаться по пояс в одной из боковых проточек. Наконец, это занятие мне надоело, и я решила попытаться перебраться через залом. Сперва дело шло хорошо. Я выбирала бревна толстые и сучковатые, чтобы ноги на них не скользили. Иногда расстояние между бревнами было довольно большое, и тогда приходилось перепрыгивать со ствола на ствол.

Таким способом я уже преодолела почти весь залом; до берега оставалось не больше 4–5 м. Уже были видны обе лодки и Степан и Арсентий, отдыхающие на траве после тяжелого пути по протоке. Вдруг на одном из бревен я поскользнулась и упала. К счастью я успела ухватиться рукой за какую-то ветку, а мои ноги оперлись на что-то твердое. Вероятно «колодец», в который я упала, был и под водой завален деревьями. Вода доходила мне почти до плеч, но от неожиданности и испуга я почти не чувствовала холода. На уровне моей головы одно из бревен выступило над водой, за него можно было ухватиться. Напрягая все силы, я подтянулась на руках и как по перекладинам лестницы, цепляясь за бревна руками и ногами, выбралась, наконец, на поверхность залома. Вода лила с меня ручьями. Степан и Арсентий, которые видели, как я сорвалась, уже были на бревнах и помогли мне добраться до берега.

– Однако, паря, эдак можно вовсе хануть, – говорил Степан, – а что, кабы вода глубокая, или стало под заломом засасывать. В заломах это бывает, да вот хотя бы и здесь.

Он бросил веточку в воду, и она сейчас же исчезла, затянутая течением под бревна.

– Вот видишь, то же и с тобой могло быть, Владимировна.

Вскоре плыть на лодке стало невозможно: река была завалена лесом и делилась на множество мелких узеньких ручейков. Пришлось временно оставить лодку и двинуться пешком. Вечерами мороз давал себя чувствовать и ночью приходилось попеременно отогревать у костра то один, то другой бок.

От жарко пылающего костра несло горячий воздух, а от окружающей тайги – ледяное дыхание мороза. Ночью я много раз просыпалась – холод и мрачные мысли не давали мне покоя. Дойдем ли мы до нагорья? Успеем ли выполнить план? Дорога до Качуга была плохая, а задержка в пути могла вызвать нехватку продовольствия.

 

Осенний маршрут из тайги

Степан и Арсентий торопились в Нюрундукан на промысел. Они должны были захватить несколько сум с различными вещами, необходимыми во время полуторамесячного белкования и не могли взять с собой мой груз. Поэтому я договорилась с двумя женщинами, которые должны были на следующий день откочевать в Нюрундукан, что они возьмут и наше имущество.

Мои проводницы долго и хозяйственно собирались. Они складывали во вьючные сумы рыбу, добытую на Киренге, какие-то, вероятно, косульи или кабарожьи шкурки, хлеб на дорогу.

Много времени прошло также, пока собрали оленей. Их отпускают пастись вокруг стойбища без особого присмотра. Иногда олени заходят довольно далеко. «Опустить» скотину – обычное дело и у русских промышленников, в случаях, когда в ближайшее время не предвидится никаких поездок. «Опущенные» лошади ходят по тайге иногда по две-три недели, пока не понадобятся хозяину. Разыскать такую лошадь стоит больших трудов и проходит иногда несколько дней, пока ее обнаружат.

На мое счастье, олени нашлись довольно быстро. Под вечер, около 5 часов, мы покинули, наконец, Уян. Впереди бежали две мохнатые собаки, за ними шла младшая проводница, худощавая женщина средних лет, а затем, важно покачивая рогами, шествовал лучший в стаде олень. Он вез самый ценный груз: справа на него была навьючена сума с хлебом, а слева – легкая деревянная люлька, в которой ехал маленький сын проводницы. Вслед за вожаком один за другим тянулись остальные олени, нагруженные вьючными сумами и моими рюкзаками. Старая эвенка, ее маленькая 6-летняя внучка и я шли позади, замыкая шествие.

Надвигались сумерки. Длинные тени ложились от деревьев на побитую морозом, сероватую траву. Часа через два после выхода из Уяна мы заночевали в небольшой плоскодонной долине, защищенной от ветра.

Оленей развьючили и пустили их на ночь в тайгу. Вьючные сумы поставили полукругом, а в центре его зажгли громадный костер.

Предстояла долгая осенняя ночь. Все наблюдения были записаны еще днем. Оставалось только греться возле костра и слушать моих спутниц. Но так как они плохо говорили по-русски, связной беседы не получалось. Поэтому я всецело занялась самым маленьким участником нашего путешествия.

Люлька, в которой он был навьючен на оленя, похожая на деревянную коробку, служила ему и кроваткой, и стулом, так как дно ее было сделано с изгибом и ребенок всегда находился в ней в полусидячем положении. На дно люльки клали мох и оленью шерсть, которые заменяли одновременно и тюфяк, и пеленки. Ребенок был завернут в довольно тонкий, шерстяной платочек, а во время путешествия по тайге на люльку сверху набросили еще один платок. Эти два платка должны были предохранять ребенка, неподвижно сидящего в люльке, от мороза и ветра, от которого мы, взрослые, одетые в теплые ватные и меховые куртки, едва согревались быстрой ходьбой. Мне всю дорогу казалось, что ребенку должно быть холодно, и он обязательно простудится. Однако во время пути он ни разу не заплакал, а когда у костра его вынули из люльки и освободили из платка, я увидела здорового и упитанного мальчугана. Ему было немного больше года и он хорошо стоял на ногах. До самого сна он так и путешествовал голышом вокруг костра. Красноватый отблеск пламени скользил по его упругому, смуглому тельцу. А в полутора метрах от костра к утру в ведре замерзла вода...

Глядя на ребенка, я понимала, почему мои проводники, Степан и Арсентий, были так выносливы, неутомимы и ловки. С рождения эвенки приучаются к холоду и к жаре, к суровой жизни среди тайги и вырастают закаленными, крепкими людьми, прекрасно приспособленными к жизни промышленника, полной опасностей и приключений.

На следующий день часам к 12 мы были уже в Нюрундукане, где я простилась со Степаном и Арсентием. Мы расстались друзьями. Я благодарила их за хорошую работу, проводники приглашали меня еще раз посетить их края, но только летом, и обещали обязательно провести на Байкал через перевал.

К вечеру в Муринью отправлялся за продуктами один старый промышленник. Весь мой груз навьючили на его коня, на которого сверху взгромоздился и сам промышленник. Они двинулись вперед, а я шла сзади, иногда шагом, иногда вприбежку, смотря по тому, как скоро шагал конь.

В Нюрундукане я купила теплые меховые унты, которые надела на дорогу, потому что мои сапоги совершенно износились и уже не годились для далекого путешествия. Но оказалось, что ходить в унтах надо умеючи. Мягкая подошва не предохраняла ногу от камней и корней деревьев. Под конец я совсем сбила ноги и до Муриньи едва дошла.

Утром следующего дня, оставив груз в Муринье, я отправилась вместе с тем же русским промышленником пешком по левому берегу Киренги в Чинангу.

Утро было морозное и пасмурное. Мы сильно озябли при переправе в небольшой верткой лодочке через Киренгу, покрытую густой, медленно движущейся шугой, Временами казалось, что льдинки, наползая друг на друга, поднимутся над низкими бортами лодки и перевернут ее. Но перевозчик разбивал шестом скопления льдин, и они быстро проскальзывали по течению. Местами льдины неслись так быстро, что, глядя на них, кружилась голова.

Переправившись через Киренгу, мы двинулись через малинник с побитой морозом, почерневшей листвой, а затем вышли на широкое моховое болото, покрытое клюквой и голубикой.

К обеду прояснилось, выглянуло солнце, стало тепло и парно. Идти было жарко и, глядя на солнечное небо, тучи мошек и комаров над блеклой зеленью болота и яркие ягоды клюквы, трудно было поверить, что несколько дней назад все кругом было бело от снега, а по Киренге шла и сейчас еще идет шуга.

Среди дня мы сделали привал на сухом, поросшем травой бугре, под молодой, раскидистой лиственицей. Промышленник скинул свою понягу, вытер мокрый от пота лоб, и закурил самокрутку.

– Жалко, нет с собой котелка, а то бы сейчас чайку вскипятили, почаевали бы, – говорил он с огорчением.

Вместо чая пришлось напиться холодной, студеной воды из ручья и после получасового отдыха идти дальше.

Мы пришли в Чинангу еще засветло и застали там Василия, который должен был меня ожидать в Чинанге с лошадьми. К моему удивлению оказалось, что конь был оставлен только один, вторую лошадь Николай взял с собой в Качуг, так как груза было много, а лошади устали.

На следующий день Василий съездил в Муринью за моими вещами, а я осталась в Чинанге отдыхать и приводить в порядок записи. После возвращения Василия, переночевав в Чинанге еще одну ночь, мы двинулись в путь на Качуг. Груз был навьючен на гнедого, а мы с Василием шагали позади, внимательно приглядываясь к тропе, которую легко было потерять среди кустарников и травы.

Обратный путь на Качуг был настолько же легким и быстрым, насколько тяжелым и долгим был маршрут в верховья Киренги. Непроходимые болота подмерзли, и поэтому возвращаться можно было по широкому и ровному «зимнику» (Зимниками называют дороги, которыми в тайге пользуются исключительно зимой. Они проходят большей частью по долинам рек и болотам, непроходимым летом). Он шел по широким, заболоченным долинам притоков Киренги и Лены. Далеко вокруг расстилалось открытое болото, поросшее желтой, побитой морозом травой, на которой во множестве виднелись красные ягоды клюквы. Кое-где над болотистыми лугами торчали чахлые лиственницы. Вспоминалось, как мы мучились на болотах всего лишь месяц назад. Теперь нога уверенно ступала по твердому грунту, звонко ударяли по мерзлым кочкам копыта лошади.

Навстречу нам то и дело попадались группы охотников, направлявшихся в тайгу «белковать».

Белка – главный промысловый зверь в юго-восточной Сибири. Она живет и в лесах Прибайкалья и Забайкалья, и на Приленской возвышенности, и поднимается на гольцы, в заросли кедрового стланика, особенно, когда на них созревают шишки.

Кедровые орехи и семена лиственницы, ели, сосны и пихты – главное питание белки. Она заготавливает их в дуплах деревьев, куда носит в защечных мешках, далеко перепрыгивая с дерева на дерево, с ветки на ветку. Ягоды, травы и грибы белка сушит на зиму, подвешивая на сучках деревьев. Но это – ее любимые летние блюда, а зимой идет в ход более сытная пища – орехи и семена хвойных.

В годы, после неурожаев орехов и семян, белке приходится плохо. Засушенные грибы и ягоды не могут спасти белок от голода и много их гибнет в такие зимы. Зато после урожая семян и орехов наступают и «урожаи» белки. У сытых, хорошо откормленных белок увеличивается и количество детенышей. Вслед за урожаем хвойных на следующее лето и белок в тайге больше, и охота на них удачнее, и заготовка пушнины идет лучше.

Но приходит зима и приносит белкам новые невзгоды. Урожаи хвойных редко бывают два года подряд: за урожайным годом идет год с обычными, средними урожаями. А белок уже наплодилось больше, чем их может прокормить тайга в этом месте.

Одно только спасает белку: урожаи шишек не совпадают на разных хвойных и бывают то на лиственнице, то на сосне, то на ели, пихте или кедре. Поэтому, смотря по урожаю, белка кочует из одних частей лесов в другие, иногда на сотни километров. Порою перекочевки длятся очень долго и тысячи белок в это время далеко уходят в поисках пищи, переплывая реки, даже такие крупные, как Лена и Киренга. Бывают случаи, что белки во время таких массовых переходов пытаются переплыть через Байкал, но тонут в его бурных водах

Эти беличьи переселения очень мешают правильному охотничьему промыслу, так как белки иногда совсем исчезают из голодных мест.

Белкованье было любимой темой разговоров Степана и Арсентия. Они называли белку по-эвенкийски «урюки» и «улуки». От них я узнала, что на Киренге водятся преимущественно чернохвостые, серые белки, которых они называют «чернохвостками». Горло, грудка и брюшко летом у них белые. Осенью, с конца августа, белка линяет и только к октябрю у нее появляется густой пышный зимний мех, темный на спине и боках. На ушах вырастают красивые, черные меховые кисточки. Степан рассказывал, что за Байкалом водятся белки – рыже- и бурохвостки. Рыжехвостки попадаются очень редко. Летом они почти черные, только верхняя часть спины и голова у них немного буроваты или рыжеваты. Зимний мех у рыжехвосток светлее, чем у чернохвосток. Рыжехвостку зимой легко узнать по рыжему хвосту, лапкам и голове.

Была уже ночь, когда (через четыре месяца после ухода в тайгу) мы снова спустились в Качугу с высокого правого берега Лены. Перед нами сверкали электрические огни и бесконечной змейкой уходили вдаль телеграфные провода.

Но попасть в Качуг на левый берег Лены, где на старом месте, в правлении колхоза, стояли наши лошади, нам удалось не скоро. По реке плыли крупные льдины, густая каша мелких обломков льда двигалась вровень с берегами. Паром не ходил, лодочного сообщения тоже не было. Мы на несколько дней оказались отрезанными от наших товарищей.

Прошло еще не меньше недели, пока мы ликвидировали все дела отряда в Качуге: продали лошадей, составили необходимые в таких случаях акты, упаковали образцы и снаряжение и, наконец, погрузились в машины Якуттранса...

font-size:12.0pt;mso-bidi-font-size:11.0pt style=p class=