280 граммов воды. Практическая отработка стратегии и тактики самоспасения в песках
Источник: Библиотека экстремальных ситуаций
Справочно-методический сборник в 35 томах
Редактор и составитель Лучанский Григорий
Москва, ФГУНПП «Аэрогеология», 1995 г.
Кто-то коллекционирует монеты, кто-то кактусы, кто-то спичечные этикетки. Мы собираем... экстремальные условия и потому за глаза нас называют "выживальщиками". С упорством, достойным лучшего применения, мы ищем то, чего любой нормальный человек пытается избежать всю сознательную жизнь. Мы выискиваем то, хуже чего не бывает. Экспонаты нашей коллекции разбросаны по всему свету, и поэтому на месте мы не сидим.
За два десятка лет мы намотали тысячи экстремальных километров в тайге, тундре, степи, пустынях, морях. В нашем активе 103-градусный перепад температур от 52° мороза во время одной из зимних полевых ночевок, до плюс 51°, отмеченного во время июльского велоперехода через пустыню Каракумы. А если учесть, что мы были лишены тени, т.к. могли двигаться только днем, то перепад температур превысил 130°С.
Что может быть более экстремального, чем пешком тащить через барханные цепи восьмидесятикилограммовую тяжесть груженного водой велосипеда. Пешком - по причине того, что двухколесная техника мало приспособлена для езды по песку. (Для сравнения - против 250-400 км. суточного перехода на асфальте, 40-70 в пустыне.) И все же на велосипедах потому, что только на нем, возможно, увезти 40-60-литровый, необходимый для автономного путешествия, запас воды. На плечах его, если не выходить постоянно к водоисточникам, унести невозможно. В два дня все 60 литров выпаришь потом. Потому, что чем больше перетаскиваемый груз - тем выше потоотделение. Вплоть до двух ведер пота за световой день.
Вот где было жарко как в преисподней. Так, что невозможно было прикоснуться к раскаленному металлу велосипедов. Так, что пузырилась резина на покрышках колес и от сухости и жара до крови лопались губы и кожа возле носа и глаз.
Во время Аральского плавания, когда посреди моря в баке загнили запасы пресной воды, мы узнали что такое жара в морском варианте. Почти десять суток мы утолили жажду забортной водой, на четверть, разбавляя ее пресной. На той же морской воде варили похлебки из заплесневевшего геркулеса и муки.
Холод в различных температурных и ветровых комбинациях мы изучали во время зимних экспериментов, при морозе ниже тридцати градусов (рекорд -52°С), на голых скалах, в одних только свитерах, болоньевых ветровках, кирзовых сапогах, брезентовых рукавицах, с двумя на троих-четверых, "солдатскими" одеялами, сквозь которые луну наблюдать можно. И, естественно, без палаток, печек, примусов, теплоизолирующих подстилок, запасных пуховых курток, спальных мешков, излишков еды и права развести костер.
Как выживали? Как пересиживали ночи? А очень просто - в вырытой в сугробе снежной берлоге, норе, пещере или эскимосской хижине - иглу. На снегу, на сложенных веером лыжах накрытых полиэтиленовой пленкой. На боку, тело к телу, на собственных подстеленных под тело руках. Кстати, в насквозь промокшей, после ковыряния внутри сугроба, одежде. Зябко? И все же этот сорокаградусный холод был гораздо комфортней нулевого во время плавания в заполярных водах Белого и Баренцева морей.
Например, на копии древненовгородской (Х1 века) парусной лодки-сойме. Точно на такой же, на каких наши далекие предки осваивали Арктику.
Этот морской холод брал не температурой - всепроникающей влагой. Когда вся одежда, все спальные мешки, все тело и, кажется, даже душа были ежеминутно и круглосуточно мокры, хоть выжимай их. Когда вода лила с небес, кропила брызгами, сотнями литров падала с вставших дыбом штормовых гребней, протискивалась в каждую сухую щелку густым как кисель туманом. И когда не было решительно никакой возможности высушиться.
С чувством голода мы близко познакомились во время десятисуточной экспериментальной голодовки, проведенной по просьбе медиков в ходе тысячемильного плавания по Каспийскому морю. На Арале мы голодали чуть не вдвое дольше, но уже вынужденно. Да и во всех прочих путешествиях нам приходилось не однажды до упора затягивать поясные ремни. К примеру, суточный паек на человека во время пустынных велопереходов состоял из четверти банки рыбного "Завтрака туриста", пакетного вермишелевого супа, шести сухарей и десяти кусочков сахара. Весь остальной вес приходился на воду. Потому что отсутствие еды - это только слабость и муки голода, а нехватка воды - смерть.
"Пахота" в абсолюте - это тоже пустыня. Когда на велосипедах, с грузом, по солнцу. "Слоновий спорт" - так охарактеризовал наши путешествия один из участников перехода. "Запредельные нагрузки" - более точно выразились спортивные врачи, проводившие послеэкспедиционное обследование. Еще бы, если в пустыне даже просто неподвижное лежание в тени - это уже работа. А если ехать по песку? А если тащить 60 килограммовый багаж?
Но и море, это тоже иногда "пахота". Во время одного из плаваний нам пришлось втроем трое суток практически без сна и отдыха таскать в прибойной полосе тонную тяжесть карбаса. Когда линия прилива отступала, мы по песку тащили наше судно вслед за ней. Когда наступало - стоя по пояс в заполярной воде, удерживали карбас от ударов волн. И так беспрерывно, по два раза в сутки. Туда-сюда. Туда-сюда...
Довелось нам испытать на себе и силы стихии. В первом плавании по Каспийскому морю в районе Дербентской впадины мы на нашем шестиметровом каркасно-надувном плоту умудрились попасть в эпицентр урагана, во время которого скорость ветра достигала 35 метров в секунду (130 км/час.), а высота волн превышала десять метров. Представьте, на вас несется со скоростью 60 км/час стена воды высотой с четырехэтажный дом, вершину которой венчает многотонный пенный гребень. В результате двухсуточного пребывания в зоне шторма мы лишились всех вещей, денег и документов, перевернулись и практически погибли, (меня мои товарищи достали из-под плота уже без сознания), но все-таки выжили.
А еще была "бора" - невероятной силы ветер, обрушившийся на нас с береговых утесов в районе Горла Белого моря. И "сулой" - когда на абсолютно штилевой поверхности вдруг со всех сторон поднялись полутораметровые валы, закрутились водовороты, потащили наше судно к прибрежным скалам. И штормы в Баренцевом морей на Обской Губе. И пустынные "метели", и кинжальные течения, и оползни, и пожары в степи, через которые приходилось прорываться на велосипедах...
Были и случайные опасности. Однажды нас больше часа, практически привалившись к борту, сопровождала семиметровая касатка, одного шевеления хвостом которой хватило бы, чтобы наша сойма рассыпалась по досочке. А в Белом море мы чуть не напоролись на плавучую рогатую мину времен второй мировой войны, поднятую со дна штормом. Она прошла рядом, буквально в трех метрах от нас. Хороши бы мы были, задев одну из ее рогаток. На Каспии и в том же Белом море мы попадали под бомбовые удары авиации. В первом случае по нам выпускали ракеты класса "воздух - земля", во втором - роняли в туман бомбы с лазерным наведением, а мы на экране электронного прицела ничем не отличались от проплывающей мимо мишени...
Собрали мы в свою копилку и страхи. Самые разнообразные и на любой вкус.
Как-то трое суток кряду мы жили в "царстве змей". Там, где их были тысячи. Где на каждом квадратном метре можно было увидеть, по меньшей мере, одну ядовитую рептилию. Я потом полгода от любого шланга, увиденного на улице, шарахался. Спали в скоплении скорпионов, которые всю ночь ползали через наши спящие тела. Триста километров ехали по жукам, ползущим в одну сторону. И это тоже страшно, это гораздо страшнее, чем змеи, когда степь на многие сотни километров шевелится как живая, когда через вас ползут тысячи и тысячи забавных по отдельности и ужасающих вместе насекомых.
Но еще страшнее - тишина посреди пустыни. Когда ты один на многие сотни километров и такое ощущение, что кто-то враждебный наблюдает за тобой из укрытия. И почему-то ты, хотя никому не можешь помешать, начинаешь говорить шепотом...
Но еще страшнее море. Море - это абсолют страха. Недаром говорит старинная английская пословица - "Кто в море не был, тот страха не знает", а Рабле отводил место морякам между живыми людьми и покойниками. То есть еще не совсем мертвые, но уже точно не живые. Вода - стихия биологически враждебная человеку. Особенно заполярная, в которой человек живет не больше тридцати минут. Находясь в плавании, никогда не знаешь, будешь ли жив завтра, и в каком облике явится твоя смерть. Наверное, поэтому именно море знает самые жуткие примеры паники. Тут любой сугроб раем представится. Потому что он находится на суше. Которая всегда - в помощь. Хотя бы психологическую.
В море может случиться все. Можно сутки идти под полными парусами по курсу, чтобы впоследствии убедиться, что пришел на двадцать миль назад, угодив в кинжальное встречное течение. Можно плыть по морю, и вдруг оказаться на суше в результате девятиметрового падения уровня воды. Можно увидеть плывущие вниз трубами корабли и еще черт знает, что и не догадаться, что это только предупреждение о надвигающемся шторме. Или заметить на топе мачты зеленый шар огней Святого Эльма. А можно просто пропасть без вести. Сгинуть, как и тысячи мореходов до тебя.
Нет ничего страшнее моря, когда удаляешься от берега на пару сотен миль и когда судно твое махонькая шестиметровая лодка или парусный катамаран. Можете поверить мне на слово.
А вот что касается физических мук - тут я отдаю приоритет пустыне. Точнее, жаре и обезвоживанию. Об этом я хочу рассказать чуть подробней на примере одного из наших экспериментов по выживанию. Итак, пустыня Каракумы, июль. Не сдержавшись, двумя жадными глотками он осушил фляжку. До донышка. Потом долго держал фляжку над раскрытым ртом, надеясь вытрясти, выдавить из нее еще хотя бы одну каплю влаги. Тщетно, воды больше не было. Теперь, согласно статистике, ему оставалось жить сутки, в лучшем случае - двое. И были бы те сутки равны самой изощренной пытке, ибо смерть от обезвоживания мучительна, а агония длинна.
Еще два часа он крепился, облизывал потрескавшиеся губы высохшим языком, сглатывал тягучую, вязкую как пластилин слюну, съеживался в прозрачной тени саксаулового деревца. Слышал, как часто в груди дрожало сердце, как кровь болью пульсировала в висках. Он держался еще час, а потом встал и нетвердо ступая, покачиваясь, пошел по барханам. Он подошел к двадцатилитровой канистре с пресной водой, откинул крышку и пил долго, жадно, взахлеб.
- Все. Я спекся.
Теперь нас осталось трое. Трое из шести человек вошедших в эксперимент по выживанию...
Представьте, вы потерпели аварию в пустыне: ваш разбитый самолет безнадежно застыл на вершине бархана, или автомобиль, "съев" последние капли горючего, замер, зарывшись колесами в песок, или вы отошли от палаточного лагеря на несколько километров, и не смогли отыскать дорогу назад. Вы потерпели аварию в пустыне. Вы знаете, что в ближайшие дни вас не хватятся, что никто не станет вас разыскивать. У вас нет радиостанции, чтобы подать сигнал бедствия, нет карты и компаса, чтобы сориентироваться. Но. главное, нет ни капли воды. Ни одной капли...
Оглушенные произошедшим, вы отползли в тень ближайшего куста и замерли в отчаянии обхватив голову руками. И все же вы не осознали до конца размеров постигшей вас беды, не поняли, что жить вам осталось совсем чуть-чуть, что вы обречены на быструю и мучительную смерть. Фактически вы уже мертвы...
Неужели у человека потерпевшего аварию в летней пустыне не остается даже малой возможности сохранить свою жизнь? Неужели он не способен, не имея воды, преодолеть шестьдесят, семьдесят или сто километров, отделяющих его от ближайшего населенного пункта?
Нет - утверждают большинство медиков. Нет - свидетельствует практика аварий. В подтверждение упомяну одну из типичных пустынных трагедий.
У виллиса, продвигавшегося по пустыне Мохаве, заглох мотор. Четыре человека - водитель и пассажиры оказались, как они сами посчитали, "в затруднительном положении". Трое решили дождаться вечерней прохлады, прежде чем тронуться в путь. Один, несмотря на сорокоградусную жару, решил добраться до шоссе, находящегося "всего-то" в 25 километрах от места аварии немедленно. От места аварии до своей смерти он прошел лишь восемь километров. Остальные с трудом одолели пять километров. К исходу второго дня у них иссякли запасы воды и один потерпевший умер от жажды. Только утром третьего дня оставшихся в живых людей подобрал вертолет. В госпитале один из спасенных заявил журналистам - "Это было самое худшее, что я испытал за тридцать лет своей жизни, но зато я теперь знаю, во что обходится беспечность в пустыне".
Что должен предпринять человек потерпевший аварию в пустыне? В первую очередь, избавиться от привычной "европейской" одежды. Все эти рубашечки, футболочки, кепочки и т.п. пляжное одеяние может быть и симпатично, но для условий аварийной ситуации не подходит совершенно. Пижонов пустыня убивает первыми. Разве можно представить аравийские племена, кочующие по пустыне в легкомысленных шортиках, или австралийских аборигенов, облаченных в фирменные джинсы? Нет. В пустыне мода разумна и не подвержена колебаниям. Она зависит не от прихоти модельеров, не от капризов моды - от природных условий. И поэтому эта мода устойчива на протяжении тысячелетий.
Из куска белого материала я на скорую руку сшиваю защитный халат - бурнус (фактически прямоугольный мешок с отверстиями для головы и рук). Пришиваю к нему два свободных рукава. На голову накручиваю куфию - головной убор арабских бедуинов. Теперь внешним обликом я напоминаю восточного дервиша совершающего утомительный переход по святым местам. Избавляюсь от лишней одежды - чем меньше на мне будет надето, тем мне же легче и к тому же гигиеничней. Туареги под халатами вообще ничего не носят и потому их кожа всегда чиста, хотя не моются они месяцами. Микроскопические песчинки, просачивающиеся сквозь ткань, вычищают тело словно наждак. Многие европейцы, отважившиеся облачиться в подобный наряд, скоро убеждались, что чувствуют себя более чистыми, чем, если бы мылись по три раза на дню, но ходили в привычной одежде.
Бурнус я подвязываю обрывком вылезшего на поверхность земли корня саксаулового деревца. На импровизированный поясок напускаю глубокую круговую складку. Мой наряд приобрел даже некоторое изящество. На пошив комплекта спецодежды вместе с раскроем, примеркой и подгонкой ушло чуть более часа. Осматриваю себя и своих товарищей - вид у нас, конечно, более чем экзотический. Но с помощью подобного нехитрого гардероба мы отыгрываем у жары, по меньшей мере, десять часов жизни. Не так уж мало для человека, играющего в прятки с самой смертью.
За пояс я засовываю кусок белой хлопчатобумажной ткани величиной "чуть больше носового платка", пустую пластиковую фляжку и свернутый вчетверо полиэтиленовый мешок. Зачем нам в пустыне понадобился полиэтиленовый мешок? Об этом чуть позже. Кроме материала, пустой фляжки и мешка у нас нет ничего. Даже воды. Условия, в которые мы себя поставили жесткие, если не сказать жестокие. Мы должны, используя весь арсенал известных нам средств борьбы с жарой, выжить в течение хотя бы полутора суток и пройти хотя бы несколько десятков километров. Способны ли мы, северяне, осилить такую программу? Или тоже "умрем" на восьмом километре? Наверное, сказать нельзя. Но очень хочется надеяться...
Встаем в походную колонну - шесть человек в одинаковых бурнусах и куфиях. Словно белые приведения в непроницаемой черноте ночи. До света мы должны пройти максимально возможное расстояние. А это значит, что ближайшие часы нам предстоит "пахать", что называется до седьмого пота. Впрочем, нет, в нашем случае эта поговорка не подходит совершенно. В пустыне, когда нет лишней воды, всё встает с ног на голову. Поработать до седьмого пота здесь значит поработать плохо. Лишний километр не приближает к цели, если за него уплачено сверхнормативной водой. И, значит, скорость движения в пустыне измеряется не делением расстояния на время, а делением расстояния на воду. В пустыне своя арифметика, которую преподают только в пустыне и нигде больше. Если утром вы прошли один километр за 50 граммов воды, а в полдень два километра за двести, то во втором случае вы прошли меньше. Это безусловная аксиома, подтвержденная сотнями тел людей погибших от водного истощения.
И именно потому, что нам идти далеко, мы идем очень медленно, "еле передвигая ноги". Как ни странно прозвучит, но в пустыне идущий медленно проходит больше идущего быстро, тем более бегущего. Почему? Да потому что дольше живет. Вот такой грустный парадокс. Мы, в отличие от большинства "людей, потерпевших аварию, это усвоили твердо. И, значит, в единоборстве со стихией выиграли еще несколько часов жизни. Мы знаем, что истинным критерием скорости в песках является потоотделение. Как только пот легкой испариной выступает на висках, под мышками, на лбу возле границы волос - надо снижать темп движения. Это трудно. Это очень трудно держать свое, пока еще сильное тело в жесткой узде ограничений. Оказывается, мы просто не умеем не торопиться. Мой организм не может понять почему спеша надо идти как можно медленнее, а изнывая от жары следует опасаться прохлады, которую несет выступивший на коже пот. Почему из худшего надо выбирать только наихудшее? Где логика? Приходится проявлять недюжинную волю, чтобы смирить свои желания.
Мы учимся выживать по древнейшим пустынным рецептам. Учимся неспешности в движениях - ходим в точности как верблюды (уж они-то знают как вести себя в пустыне.). Вместо двух мелких шажков делаем один большой, плавный. Ступни почти не отрываем от земли. Не идем - царственно плывем над песками. Такая походка при наименьшем расходе воды дает наибольший выигрыш в скорости. Учимся абсолютному спокойствию и самообладанию. Учимся отключать инстинкт самосохранения, потому что здесь он не спасает, а приближает смерть. Потому, что чем меньше в пустыне в дневной период времени активно выживаешь - тем дольше живешь. Странно все это звучит? Но я же предупреждал, что в пустыне все наоборот.
Первые европейские путешественники, попавшие в Африку, удивлялись внешнему "безразличию" аборигенов к смерти. В ситуации, где белый человек боролся за жизнь, т.е. много и бестолково суетился, строил и пытался претворить в жизнь самые фантастические планы спасения, местный житель просто сидел или лежал в тени падшего верблюда, бессмысленным взглядом уставившись в песок. Он не шевелился, не думал, он как бы впадал в пустынную разновидность анабиоза. Белый активно боролся за жизнь еще день или два, а потом погибал от обезвоживания или теплового удара. А безразличный к вопросам жизни и смерти абориген высиживал еще три или пять дней и, таки, дожидался спасения в образе случайного дождя или торгового каравана.
Только не подумайте, что я исповедую самоубийственную меланхолию. Нет, бороться за жизнь необходимо, но без привычной современному горожанину суеты, экономя каждое движение, т.е. следуя совету мудрой пословицы - "семь раз отмерь - один раз отрежь". Мысль требует много меньших затрат воды, чем действие.
Через десять часов непрерывного движения нам сдерживать свою прыть уже не приходилось. Скорее наоборот. Тело набухло усталостью, мускулы ног словно закостенели, потеряли упругость. На каждое движение каждая мышца отзывалась болью. Ноги приходилось волочить по песку, как будто мешки, набитые камнями. Но, главное, нестерпимо хотелось пить. Глотка подсохла, загустевшая слюна, словно резиновый клей, вязкими струнами тянулась во рту от языка к нёбу. Один глоток воды мог бы избавить нас от мук жажды, но ее у нас не было;
Лучи взошедшего солнца высветили довольно неприглядную картину - усталые, посеревшие лица, измятые и уже далеко не белые бурнусы и еще глаза, одинаковые глаза страдающих от жажды людей. Не просто нам дались первые пятьдесят километров. Совсем не просто. А сколько их впереди - пять, десять?
Ночь мы худо-бедно пережили. Правда, особой нашей заслуги в том нет. Ночь - союзница человека. Если бы в песках царил вечный сумрак, они бы были не опасней детской песочницы. В пустыне убивает день. Пережить дневной зной - вот задача задач. Через полчаса - час здесь будет пекло, словно пожар без огня пройдет над землей, выжигая на своем пути все живое. Спасти могут только вода и тень. Воды у нас нет. А тень... Где ее взять в пустыне? Гладкие', как валы морской зыби барханы тянуться к самому горизонту, глазу зацепиться не за что. Деревья с пышной кроной здесь не растут, листва саксаула больше напоминает иголки сосны. И тень соответственно получается какая-то дырчатая, испещренная тысячами жарких солнечных зайчиков. Некуда спрятаться от солнца в пустыне. И не спрятаться нельзя, если хочешь дожить до вечера. Остается, уподобившись пустынным животным и насекомым, зарываться в землю.
Я выбираю отдельно стоящий, густо разросшийся в стороны куст саксаула и с северо-восточной стороны от него начинаю копать яму. Копаю самым примитивным, первобытным способом - руками, стоя на четвереньках, как зверь. В этом есть что-то унизительное - рыть землю вот так по-собачьи, но это единственная для человека потерпевшего аварию в пустыне возможность сохранить жизнь. Я зарываюсь в землю и знаю, что миллионы живых существ вокруг меня делают то же самое. Песок беспрерывно осыпается, но я так же беспрерывно выгребаю его наружу. Наконец под кустом образуется своеобразная ниша-углубление длинной метра полтора. Со стороны ног я отрываю полуметровую нору, под голову нагребаю подушку из песка. Набрасываю на саксаул кусок ткани, ниже него - расправленный бурнус. Работаю на совесть. Слишком много зависит от качества убежища, чтобы я мог позволить себе халтуру.
Закончив работу, заглядываю к соседу. В отличие от меня Сергей Колесников вырыл самую настоящую нору метра в два длиной и диаметром сантиметров 60. На поверхности земли торчит лишь его затылок. Копал он ногами, чтобы, если свод случайно обрушится, не задохнуться под слоем песка. Глядя на его убежище, я невольно подумал - выглядим как покойники и дома наши напоминают могилы. Сами себя в землю зарываем. Все здесь не так, как в нормальной жизни - могилы даруют жизнь, а сияние солнца обрекает на смерть.
Проверяю пульс. Сердце стучит как у зайчика. Жара сама по себе работа, даже если ничего не делать. Спишь, а сердце колотится, словно центнерную штангу ворочаешь. И ноет от непомерных перегрузок. Хорошо хоть тень у стихии отвоевали. Да, да, именно отвоевали, потому что между нами и пустыней война, самая настоящая, не на жизнь, а на смерть.
Но тень не решает всей проблемы. Она может продлить жизнь на часы, иногда дни, но спасти - нет. Вернуть к жизни обреченного может только вода. Вода в любых ее проявлениях. И она в пустыне есть, только очень глубоко. В Средней Азии глубина большинства колодцев превышает 50 метров, Самый глубокий достигает 240 метров, что составляет абсолютный мировой рекорд. Строили такие колодцы годами. Я таким временем не располагаю. Мне бы сегодня, в крайнем случае, завтра водички попить. Послезавтра мне колодец уже ни к чему...
Утолить жажду кровью из врезанной аорты верблюда, как это делали древние путешественники, я тоже не могу, по причине отсутствия верблюда. И все же я не бессилен. У меня есть полиэтиленовый мешок. Какое он имеет отношение к воде? Как ни странно - самое прямое.
Я собираю несколько густых веток на саксауловом деревце в тугой пучок, обвязываю поверх веревкой, засовываю в мешок и веткой же перетягиваю его горловину. Теперь полиэтиленовый мешок перестал называться мешком и превратился в солнечный конденсатор. Схема его работы проста. Как ни суха листва пустынных растений, а все же вода в ней присутствует. Солнечные лучи, беспрепятственно проникая сквозь пленку, выпаривают из веток воду, которая конденсируется на полиэтилене мелкими каплями. Производительность конденсатора, конечно, не может сравниться с производительностью водопроводного крана, но в песках и капля влаги ценна.
На этот невзрачный, на вид мешок вся моя надежда. Заработает он и срок моего "выживания" возрастёт многократно. Останется сухим и я "скончаюсь" в считанные часы. Но узнать о своем выигрыше или проигрыше я смогу лишь к вечеру. А пока мне остается только лежать, что называется пластом, в убежище, экономя каждое движение, не разговаривая и дыша исключительно через нос. Ибо шевельнуться или сказать слово, значит потерять впустую несколько капелек влаги. А капля воды ушедшая из организма это навсегда потерянная минута жизни.
Мне очень хочется спать и мне надо поспать хоть немного, т.к. следующая ночь мне отдыха не обещает. Но уснуть я не могу, даже это малое удовольствие мне недоступно. Наверное, я обречен, испить чашу страданий до самого дна. В ней будет боль, муки жажды, отчаяние, только воды в той чаше не будет...
Я лежу под тентом и словно солдат, попавший в окружение, из последних сил, отбиваю свирепые атаки жары. Наверное, я обречен на поражение. Наверное я буду раздавлен .превосходящими силами противника. Но пока я еще жив и сопротивляюсь. Бесчисленные легионы тепловых калорий подкрадываются ко мне со всех сторон - сверху, сбоку, сзади. Они бесшумно пикируют со стороны солнца простреливая тонкий матерчатый тент насквозь, светлыми точками буравя кожу. Они рикошетят от поверхности песка, на излете доставая мое измученное жарой тело. Они с дыханием проникают в легкие и разъедают меня изнутри. Каждая калория сама по себе неимоверно мала и совершенно безопасна, но их тысячи. На одоление каждой вредоносной калории я расходую одну микроскопическую капельку пота, которую нельзя увидеть, нельзя взвесить. Но тысячи капель сливаются в граммы, граммы - в литры. Мои водные резервы истощаются, и противник все глубже проникает на мою территорию, расширяет плацдарм, готовит последний, решающий удар, после которого я уже не оправлюсь.
Наверное, я неплохой солдат, я сопротивляюсь уже много часов, но все чаще меня посещает мысль - а не плюнуть ли на героизм, не выбросить ли белый флаг капитуляции, памятуя, что скучная жизнь лучше красивой смерти. Не выйти ли из эксперимента, тем более, что судить меня военно-полевым судом не будут и за дезертирство перед строем не расстреляют. Скажу себе - все, хватит и уже через минуту смогу припасть к канистре. Я смогу выпить столько, сколько смогу. Я буду пить долго, до бесконечности, раздуваясь как воздушный шар. Пить. Пить. Пить. В конце концов, я не виноват, что противник так силен и что я так слаб. Один в поле, тем более пустыне, не воин. Протекай рядом арык или находись колодец, я бы показал на что способен. Но я один и у меня только тряпица тента и полиэтиленовый мешок. Разве можно с таким примитивным арсеналом одолеть могущественного противника, такого, как пустыня? В конце-концов часом раньше, часом позже...
К 15 часам жара достигает максимума. Температура в тени 44°С. Песок вокруг нагрелся до +60°С. Я корчусь в своей песчаной ямке, тщетно пытаясь спрятаться от жара заползающего под тент, и горячим шершавым языком облизывающего мою незащищенную бурнусом кожу. Мир вокруг меня замер. Застыла секундная стрелка на часах. На выбеленном небосводе неподвижно завис огненный шар солнца. Не шевелятся ветки саксаула. Не поют птицы. Не ползают насекомые. Не шуршит песок. Даже ветер, задувавший с утра стих, наткнувшись на физически ощутимую стену зноя, вставшую над землей. Жизнь застыла как в страшной сказке.
Только в летней пустыне можно по-настоящему понять, что такое тишина и неподвижность. Абсолютная тишина и абсолютная неподвижность. Когда пейзаж вокруг, несмотря на его красоту, кажется искусно вылепленным из гипса и раскрашенным сверху вы линялой краской. И эта застывшая красота не восхищает, а внушает ужас. Когда ничего не слышно и только собственное сердце гулко бухает в барабанные перепонки. И это и еще легкий шелест вдыхаемого и выдыхаемого легкими воздуха, единственные звуки на многие и многие километры вокруг. От такой тишины мурашки по коже пробегают, а в ушах стоит ровный, нескончаемый звон. Наверное, именно такую тишину называют мертвой.
В который раз я делаю отчаянную попытку заснуть и даже закрываю глаза. Но вряд ли это поможет. Возможно, ли дремать лежа на раскаленном противне, в кипящем масле, среди пекущихся пончиков? Я очень хочу спать, я не спал уже тридцать часов, но как это сделать? Подсказал бы кто.
И я снова ворочаюсь, вздыхаю, кручусь на своем прокрустовом ложе, Только бы вечера дождаться, когда это треклятое солнце упадет за горизонт. Только бы пережить эту пытку зноем. Только бы не сломаться.
В 18 часов жара чуть отпускает. Я выползаю из убежища, снимаю с веревок саксаула конденсатор. Я ликую. На дне мешка скопилась вода. Самая настоящая, прозрачная на вид, без постороннего запаха, с чуть горьковатым привкусом. Вода из ничего - из пустоты, из сухого, скрюченного дерева. Чудо какое-то. С помощью обыкновенного полиэтиленового мешка я превратил своего заклятого врага - солнце, в верного союзника. Клин клином вышиб.
Осторожно сливаю воду в мерный стаканчик- 320 граммов. Невиданное богатство. Но мой результат далеко не рекордный. Сергей Колесников выпарил 480 г (почти пол-литра.) воды из верблюжьей колючки. Кто бы мог подумать, что этот чахлый, на вид более сухой, чем самый пересушенный сухарь, куст изнутри насыщен влагой.
Собираем всю воду вместе, усредняем результат. Получается чуть больше 300 граммов на брата. Только триста граммов. Целых триста граммов.
Подвязав к поясу на треть заполненные фляжки мы вновь отправляемся в путь. Не успевшие отдохнуть мышцы с трудом включаются в работу. Первые метры шагаем как на ходулях, не слыша под собой ног, не чувствуя земли. Как ни странно больше всего ноют мышцы спины и шеи. И вообще все тело кажется разбитым, больным, не способным ни на какое действие. Я ощущаю себя столетним старцем, для которого самостоятельный подъем на теплую печку равен подвигу покорения Эвереста. К тому же сильно беспокоят стертые вчера ноги. Каждый шаг отдается болью, словно я ступаю не по песку, а по битому бутылочному стеклу. На ступне вздулись ужасающего размера пузыри. Ей Богу, заплакал бы от боли и жалости к самому себе, если бы в организме нашлась лишняя вода. Оказывается, ходить по песку так, чтобы ноги целыми сохранить, это тоже искусство доступное не каждому.
Снимаю кеды и иду босиком. Вроде так легче. Так бы я и топал, если бы Сергей не надумал включить фонарик, Что я увидел? Я увидел, как от моих голых ступней в панике улепетывает прелестная пустынная парочка - небольшой желтый скорпион и фаланга. Конечно, я немедленно запрыгнул обратно в обувь, справедливо расценив, что лучше десять самых больших мозолей, чем один маленький укус скорпиона.
После полуночи наши чувства притупились настолько, что ни на скорпионов, ни на фаланг, ни на крокодилов, скажись они на нашем пути, мы не обратили бы ни малейшего внимания. Мы брели по песку в "автоматическом" режиме, т.е. не глядя по сторонам, не глядя под ноги, ни о чем не думая, ничего не желая кроме воды и покоя. Мы превратились в роботов предназначенных для преодоления расстояний.
Шаг, еще шаг, еще шаг. Сотни, тысячи. Наверное, только так и можно ходить по пустыне. Ведь если начать думать, то очень скоро измученное тело убедит сознание, что муки бессмысленны, что пройденные километры никуда не приближают, что все равно придется умереть... Нет, надо просто шагать, шагать, шагать...
Несколько раз мы бессильно валились на песок и мгновенно засыпали. Спали несколько минут и видели во сне одно и то же - воду. Потом просыпались и снова шли с трудом передвигая гудящие ноги.
Иногда засыпали на ходу. Глаза непроизвольно смыкались и склеивались, словно были густо намазаны клеем. Хоть пальцами раздирай. Абсолютная темнота, когда не видишь куда ступаешь, тишина, равномерный плавный шаг баюкают не хуже колыбельной. Так бы и упал, свернулся на песке калачиком и уснул. Пусть даже потом умер. Лишь бы уснул.
К утру, одолев почти сорок километров, мы еле волочили ноги. Но, главное, не в силах перебороть себя, мы все чаще прикладывались к фляжкам. Нет, мы не пили в обычном понимании этого слова, мы делали микро-глоток и катали воду во рту, не глотая иногда по часу. Мы хитрили, обманывали собственные, измученные жаждой тела. С одной стороны употребляли воду, что называется "в час по чайной ложке" (и примерно в том же количестве), с другой - пили как бы беспрерывно. Кроме побочного эффекта - облегчения страданий, такой простейший прием способствовал почти стопроцентному усвоению воды организмом. Выпить в пустыне кружку воды залпом, значит, почти половину из нее потерять, выделив через почки. Наверное, поэтому все южные народы пьют чай очень часто, понемногу и никогда не наполняют пиалу больше чем на треть. Национальные привычки есть лишь отражение природных особенностей данной местности.
И все же, как ни трудна была ночь, с днем она не шла ни в какое сравнение...
Я лежу в очередной яме-убежище. Я дышу часто и трудно, как тяжелобольной на госпитальной койке. Кажется под тентом не осталось кислорода. В мои рот и нос вместо воздуха вливается вязкая горячая струя расплавленного свинца вместо воздуха, падает по горлу, тяжестью растекается по легким и словно прижимает меня к земле. Я остужаю глоток раскаленного "уличного" воздуха до телесных тридцати восьми градусов и выталкиваю его обратно. Чтобы вдохнуть новую порцию горячего "свинца". Окружающий воздух для меня не газ - густая жидкость, в которой я захлебываюсь, в которой тону. Наверное, я близок к тепловому удару.
Как назло, солнце, смещаясь по небосклону, нащупав в моем убежище бреши, потекло внутрь горячими струями, дотянулось до моего тела. Я съеживаюсь, вползаю в тень, словно черепаха в панцирь. Но солнце через некоторое время снова настигает меня. Приходится, подняв руку, поправлять тент, прижимать ветки саксаула к земле.
Когда мне становится совсем невмоготу, я скребу землю пальцами рук и ног, дорываюсь до прохладных, т.е. нагревшихся чуть меньше чем до 38°С слоев песка. Прикасаюсь к ним кожей и чувствую как из меня "вытекают" излишки тепла, по каплям, по струйкам. Я сбрасываю тепло в грунт, как заземленный приемник электричество, как паровой котел пар. На какую-то секунду мне становится хорошо. Но песок быстро нагревается, и я снова переполняюсь теплом, словно включенный в электросеть утюг. Я пышу жаром, мною можно гладить сырые простыни и рубахи и они будут шипеть, соприкасаясь с моей кожей. Я снова рою песок, отыскивая прохладу. И, наткнувшись на жилку холода подушечками пальцев, замираю, ощущая блаженство. Потом задираю свой бурнус и сыплю песок тонкими струйками на грудь, живот, ноги. Я лежу совершенно голый покрытый тонким слоем песочной пыли. Правила приличия волнуют меня не больше, чем этикет покойника лежащего в анатомическом театре. Я готов не то, что одежду снять - на левую сторону вывернуться, лишь бы украсть у судьбы градус, полградуса, четверть градуса прохлады, лишь бы продлить свое существование еще на минуту, две или три.
Но тут же я проигрываю час. Случайный порыв ветра сбрасывает с куста тент. На меня обрушивается поток солнечных лучей. Я мгновенно покрываюсь испариной. Незащищенную тканью кожу обжигает, словно на нее плеснули горячей водой. Надо немедленно вставать, поправлять солнцезащитную "крышу". Но я лежу еще некоторое время не в силах преодолеть собственную слабость. От малейшего физического усилия в голове начинает шуметь, как будто в черепную коробку мне запустили рой диких пчел и еще меня тошнит, и кто-то маленький и гадкий стучит тяжелым остреньким молоточком в правый висок. Тюк-тюк-тюк. Я понимаю, что лежать под солнцем, значит стремительно терять воду потоотделением, подвергать себя смертельной опасности солнечного удара. Из двух зол выбирают меньшее. Со стоном я перекатываюсь на живот, подтягиваю к груди колени, приподнимаюсь, с минуту пережидаю, когда с глаз сползет серая муть, и я снова смогу видеть. Тент полощется на ветру, того и гляди оборвется последняя завязка и тогда мне придется бегать за ним по пустыне, приближая тем печальную развязку моего добровольного эксперимента. Отлавливаю углы ткани, притягиваю, заплетаю за ветки саксаула, затягиваю узлы. Вползаю под усмиренный тент, падаю на песок и, кажется, на мгновение теряю сознание. Меня сильно тошнит, кружится голова, мой пульс давно выскочил за 150 ударов в минуту. И еще почему-то сильно ноют суставы рук и ног, как будто их выворачивают дюжие молодцы, работающие палачами в камере пыток. Скорее всего, это высыхают суставы. А говорят — жар костей не ломит. Еще как ломит. Так, что кричать впору.
От всего этого: от солнца, песчаного жара, безводья мне, что называется - белый свет не мил. Это уж точно темнота мне милей во сто крат. Если бы это было возможно, я построил бы длинную лестницу, дотянулся до солнца, сорвал его с небосклона и закопал в самую глубокую яму. Потому что оно, солнце, виновник всех моих страданий, моей слабости, моего безволия. Пусть наступит космический холод. Пусть планета вымерзнет до оси. Только пусть исчезнет жара. Все что угодно, только не жара. Недаром видно во всех сказках и легендах всех народов мира черти грешников варят, жарят в кипящем масле, жгут и нигде не засовывают в лед, не мучают холодом. Видно знают чертушки свое дело.
Нет, я не преувеличиваю, описывая свое состояние. Скорее преуменьшаю, замалчивая некоторые уж совсем натуралистичные подробности. Я действительно ненавидел солнце. Самой лютой ненавистью. И даже приехав, домой, я несколько месяцев ловил себя на том, что хожу исключительно по теневой стороне улиц, что в квартире, даже если не очень теплый день, зашториваю окна и сажусь в самый дальний, самый темный, самый холодный угол.
Сколько раз в тот бесконечный, как сама жизнь, день мне хотелось плюнуть на все, сказать одну единственную волшебную фразу - "Я больше не могу. Я выхожу из эксперимента" - и пить, сколько влезет, а потом еще столько же и сверх того еще большую кружку.
Сколько раз на ум приходила зловредная мысль - а почему только один мешок? Почему в нашей аварийной ситуации случайно не могло оказаться двух, трех или пяти мешков? Очень хотелось вдруг "отыскать" еще хоть немного спасительной пленки. Но это было бы отступлением от заданных правил. Эксперимент был бы смазан и пришлось бы все начинать с начала, на что мы способны уже не были.
После полудня в эксперименте остались лишь двое...
Не стану продолжать живописать наши ощущения, наши мысли, пришедшие там, под тентом. Это были не самые приятные ощущения и воспоминания, не самые героические мысли. Могу сказать одно - хорошо нам не было. Мы постоянно балансировали на острие бритвы между смертельно опасным обезвоживанием и не менее опасным общим перегревом организма. Такое филигранное балансирование меж двух смертельных опасностей как нельзя лучше характеризует тактику выживания в летней пустыне. Уменьшишь обезвоживание, плотно закутавшись в одежду - попадешь в горячие объятия теплового удара. Уйдешь от тепляка выпив лишнюю пайку воды - вскорости погибнешь от обезвоживания вызванного нехваткой жидкости. Куда ни кинь - везде клин. Везде - смерть. И только узкая граница золотой середины обещает жизнь. Мучительную - но жизнь.
Ночью мы прошли еще 23 километра. Мы все чаще останавливались, все чаще засыпали на ходу. Сказалась измотанность и бессонница предыдущих двух суток. Сказалась "жаровая усталость". На 112 километре мы "сломались".
Могли ли мы пройти еще пять, десять, тридцать километров? Теперь я могу ответить твердо - да, могли. Мы могли продержаться еще сутки, а с риском для здоровья еще двое и даже трое суток. Но мы посчитали, что 112 преодоленных безводных километров - достаточно убедительная цифра. В конце-концов, это почти половина пустыни Каракумы.
В завершение перехода мы сдали "излишки" выпаренной из саксаула воды, оставшейся с прошлого дня. Колесников - 15 граммов. Ильичев - 320 граммов, то есть за 112 пройденных километров мы заплатили соответственно 585 и 280 граммов воды. 585 и 280 граммов выпитых за 2,5 суток аварийной пустынной ситуации. А ведь следующий день обещал нам еще по 300-350 граммов воды и значит, обещал еще сутки жизни людям попавшим в беду и еще несколько десятков километров, приближающих к спасению.
Кого-то эти цифры разочаруют. Подумаешь - 2,5 суток. Велика ли победа? Вот если бы они посидели в песках суток двадцать без воды, да кто-нибудь один умер, ну или почти умер, а кто-нибудь тащил его на плечах двести километров... Тогда бы да.
Что ж, каюсь. Никто из нас не умер. Был один тепляк, да и тот пустячный, без судорог, без потери сознания, без искусственного дыхания. Писать не о чем. Но, с другой стороны, цель наша состояла не в том, чтобы эффектно умереть, а в том, чтобы, максимально долго сопротивляясь жаре, одолеть, возможно, большее расстояние и при этом умудриться избежать тепловых поражений. Мы должны были отработать стратегию и тактику самоспасения в песках, научиться выживать.
Своей цели мы, как нам кажется, достигли. Кто сможет сделать больше, пусть сделает больше...
