***
Двоих, наиболее близких мне по техникуму друзей — Павла Муравьева и Леонида Сухова я уговорил пойти в поход через перевал Кавказского хребта в Сванетию. Эта своеобразная страна, расположившаяся между Главным и Сванетским хребтами, в наиболее недоступной части Кавказа, в то время как бы открывалась заново, и туда устремлялось в летнее время большое число туристов. Сваны в давние времена были вынуждены, не желая подчиниться поработителям, отходить, обороняясь, в неприступные горы. Все это наложило много своеобразных черт на культуру и быт сванов. Дом каждого свана в прошлом это крепость. И из таких крепостей состоят целые селения. В первом этаже сванского дома — сванской башни — располагается хозяйство: скот, птица, запасы корма. Второй этаж - жилое помещение. Третий этаж и крыша с бойницами — крепость.
Чтобы проникнуть в Сванетию с Северного Кавказа, мы избрали перевал Твибер — далеко не самый легкий перевал через Кавказский хребет. Пройдя после этого через всю Верхнюю Сванетию с заходом в ее столицу Местию, мы намеревались вернуться на северную сторону хребта под Эльбрус в Баксанское ущелье, находящееся в Кабардино-Балкарии, через перевал Бечо. Но это не все. Здесь мы собирались совершить восхождение на Эльбрус, а потом через перевал Чипер-Азау выйти на Ингурскую тропу и по ней спуститься к морю.
Отправились мы с Павлом Муравьевым, а Леня Сухов присоединился к нам позже. И вот мы тронулись поездом в путь, в город Нальчик — столицу туристов и альпинистов на Кавказе. Но и до Нальчика в то время надо было ехать трое суток. Однако мы не теряли времени зря и готовились к походу. В пути надо было изготовить альпинистскую веревку, так как готовых настоящих практически достать было невозможно. Мы плели ее «в четыре» из каких-то хлопчатобумажных шнуров, купленных в москательном магазине, и приводили в удивление этим занятием весь вагон, внутренне гордясь тем вниманием, которое мы привлекали, отчего самим нам стало казаться, что мы идем не в туристский маршрут, а в трудную экспедицию.
Веревка к моменту приближения к Нальчику была готова, но она отличалась совсем необычным для альпинистской веревки качеством, скорее пригодным для запуска планера: при натяжении она растягивалась почти в два раза по длине. Наши «горные» ботинки так же оставляли желать много лучшего, и мы прикидывали, на каком километре у нас отвалятся подошвы, и приготовили сыромятные ремешки для их подвязывания. Подошвы ботинок, конечно, ничем не были подбиты. При восхождении на Эльбрус мы рассчитывали получить напрокат «кошки». Не было у нас и ледоруба и даже не удалось достать альпенштоки. Их заменили нам вырубленные позже по пути в лесу крепкие ореховые палки, заостренные концы которых мы для прочности обожгли на костре.
Да, с таким снаряжением нас бы сейчас в горы не пустили.
И вот после утверждения маршрута в туристской базе мы с огромными рюкзаками, весом для начала килограммов по тридцать, тронулись в путь. Никакого попутного транспорта не было даже в начальной части нашего пути, и мы зашагали пешком прямо из Нальчика. Сейчас, проносясь по этим дорогам, покрытым асфальтом, на автомашине, я всегда мысленно вижу нас, согнувшихся под тяжестью рюкзаков, но бодро шагающих по обочине шоссе Нальчик — Пятигорск. Рюкзаки были очень тяжелые, и когда мы снимали их при остановках на отдых, то нам казалось, что мы сейчас упадем вперед. Так нам до перевала предстояло пройти километров 80. Рассчитывали мы это сделать дня за три-четыре. Первое селение у входа в Чегемское ущелье — селение Личинкай, теснина с водопадами Су-Аузу. Такие начались красоты, что мы перестали замечать и рюкзаки, начала сказываться и тренировка, да и рюкзаки становились легче — аппетит у нас был отличный. В селениях жители этих мест — балкарцы радушно предоставляли нам ночлег, поили вкусным молоком, угощали чуреками — лепешками, испеченными «на поду». А кругом зеленели склоны гор, кое-где на вершинах начинал поблескивать снежок, синело небо над нами, и журчали, журчали кристально чистые ручьи по склонам, сливаясь в ревущий поток Чегема. Мне полюбились эти места и этот горский народ, среди которого впоследствии у меня появилось так много друзей.
Судя по рассказам, впереди нас шла еще какая-то туристская группа. В составе ее был врач, и местные жители с уважением говорили о «дохтуре», который, останавливаясь в селениях, оказывал помощь больным, давал лекарства. Надо учесть, что в то время медицинская помощь для жителей в глухих ущельях была организована не так хорошо, как сейчас.
Мы пытались догнать группу незнакомых туристов, но они, видимо, были опытными ходоками, и, несмотря на наши старания, расстояние между нами не сокращалось. Встретились мы с ними только в Местии, где они отдыхали, и позже под Эльбрусом, куда они пришли через перевал Донгуз-Орун. Это была группа опытного уже в то время, казавшегося нам тогда пожилым, доктора Н. Н. Калиновского. Впоследствии у нас с ним завязалась большая дружба. В какой-то момент своей жизни он, будучи влюбленным в горы, переселился совсем в Баксанское ущелье. Работал в научных экспедициях Академии наук СССР, в альпинистских лагерях, а позже и в местной поликлинике. Балкарцы очень любили и уважали Николая Николаевича. Так и жил наш милый, известный всем альпинистам Советского Союза «альпинистский доктор», готовый в любой момент прийти на помощь в беде, до конца дней своих у подножия своей любимой горы Эльбруса, среди балкарцев. И лишь совсем недавно похоронили его друзья здесь же среди гор, у входа в одно из красивейших ущелий — ущелье Адыл-Су.
В Верхнем Чегеме - селении в верховьях ущелья - среди обычных балкарских домиков стоит несколько полуразрушенных сванских башен. Отсюда на пути к Твиберскому перевалу уже не было жилья, если не считать кошей — пастушеских хижин, расположенных на травянистых склонах. В одной из таких хижин, ближайшей по пути к перевалу, был организован Северный приют, где могли переночевать туристы перед тем, как совершить переход через перевал. Здесь жил начальник приюта — «сторож перевала». У него можно было узнать о состоянии пути, уточнить детали маршрута. Большие и не очень опытные группы переходили перевал под его руководством.
В самом верховье ущелье Чегема раздваивается: направо по ходу вверх идет ущелье Клумкол, налево — ущелье Твибер, по нему-то мы и поднялись к Северному приюту. На противоположной стороне ущелья в этом месте гордо поднимает к небу свою острую снежно-скальную вершину Тихтинген, справа от которой на хребте и находится Твиберский перевал. Тихтинген — одна из красивейших и трудных вершин Кавказа. Здесь мы жили сутки, готовились к переходу и отдыхали.
Чтобы пройти перевал совсем рано утром, когда снег еще тверд и не проваливается, мы ночевали последнюю ночь не на приюте, а выше, у самого ледника, поднявшись туда с вечера. Противоположный склон ущелья здесь представлял собой крутые обрывы северной стороны Тихтингена. Ночь перед выходом на перевал была теплой, подтаявшие за день снега продолжали таять и ночью, и с северной стены Тихтингена, будя нас, до рассвета, грохотали лавины, усугубляя и без того зловещую в ночи картину ее скально-ледовых отвесов.
На перевал по крепкому насту вышли сравнительно легко, отдохнули немного на седловине и начали спуск. Склоны верхней части Кавказского хребта, обращенные к морю, круче северных. Так и здесь на Твибере с перевала вниз путь шел по крутому снежному склону высотою в две-три сотни метров. У основания склона при переходе на более пологое снежное поле его подрезала глубокая и довольно широкая подгорная трещина — бергшрунд, в которую, легко можно было угодить, сорвавшись со склона. Это и было самым грудным участком пути через перевал. Шли как полагается по очереди, охраняя друг друга нашей «резиновой» веревкой, перекинутой и постепенно стравливаемой через воткнутый в снег наш доморощенный альпеншток. С величайшей осторожностью прошли по снежному мостику, образовавшемуся над бергшрундом, и бегом побежали по ровному снежному полю к видневшейся уже внизу зелени лугов и леса, забыв от радости о возможных скрытых трещинах и на этом участке пути. Пока шли по снегу, кое-где встречали следы шедшей перед нами группы. Значит, шли мы по правильному маршруту, да и вообще природа, оставив в этом месте путь для прохода через хребет, сама как бы строго определила маршрут, до минимума ограничив варианты его. Но как только мы дошли до леса, все изменилось: надежной тропы не было, то и дело мы меняли путь, убедившись, что идем по звериной тропе. До вечера блуждали по ущелью, пока, наконец, начавшаяся гроза и ливень не загнали нас под нависшую скалу, где мы и решили обсушиться у костра и заночевать. Какова же была наша радость, когда мы обнаружили в этом естественном укрытии двух сванов — охотников. Удача была двойная: во-первых, мы познакомились с первыми для нас сванами, во-вторых, они указали нам правильный путь и, больше того, дали адрес своего родственника в ближайшем отсюда сванском селении Жабеш, где мы могли отдохнуть после трудного перехода. Взаимно угощаясь, мы отведали их замечательных лепешек-блинов, свернутых в трубочку и изготовленных из сливок с небольшой добавкой муки, напоминающих по вкусу запеченные пенки с неснятого молока. Отличная, калорийная и удобная для охотника пища.
Утром чуть свет сваны ушли вверх. Легко, без всякого напряжения прыгая с камня на камень в своей легкой кожаной обуви с переплетенной сыромятными ремнями подошвой, они стали быстро удаляться. Только горцы могут так ходить — непринужденно и красиво. Они быстро поднимались по склону стройные, легкие, как те туры, на которых шли они охотиться.
В Жабеше нас встретили радушно. Предыдущая группа прошла через селение не останавливаясь; сваны сожалели об этом, так как в то время связь с другими районами была сложной, радио еще не было здесь, и жители бывали рады гостям, приносящим уйму новостей. Вообще гостеприимство — отличительная черта жителей Кавказа, и нас просто не отпустили из селения. Да мы и не очень сопротивлялись, так как хотели отдохнуть и поближе познакомиться со сванами.
В селении был какой-то местный праздник. Там и тут виднелись группы женщин в скромных национальных одеждах, стройных мужчин в изящных сванских шапочках из тонкого войлока, с огромными кинжалами впереди на поясе и с винтовками за плечами — традиция, сохранившаяся с тех времен, когда народ здешних мест в любую минуту должен был быть готовым к обороне от врагов.
Селение расположилось на пологом зеленом склоне. Окружающие его горы, покрытые богатой растительностью, имели какое-то своеобразное плавное, мягкое, очень привлекательное очертание. Здесь как будто все смягчено близостью теплого моря, и зелень здесь другая, и цветы альпийских лугов и крупнее, и ярче, и солнце кажется другим. И только на северо-востоке высоко в небе протянулась гряда снежных гор, напоминая о только что пройденной нами суровой стране скал, снега и льда. Основание гряды вершин будто подчеркнуто полосой кудрявой зелени. До чего же по-своему иной и по-своему прекрасен Кавказский хребет, когда смотришь на него с севера или с юга... А всему пейзажу в целом какой-то совершенно неповторимый колорит придавали башни селения, удивительно гармонично вписывающиеся своими очертаниями в общий ансамбль, будто их создали не люди, а сама природа.
Из различных мест селения доносились песни: пели в домах, пела молодежь на площади селения, танцуя, встав в круг и положив друг другу руки на плечи, сванский танец «Варайда».
Выпив с хозяином по стаканчику водки местного происхождения, такой же приятной на вкус, как и хмельной, мы сидели на низких скамейках у пылающего очага. Хозяин без конца угощал какими-то диковинными для нас яствами из муки, молока, яиц и, наконец, потребовал, чтобы мы вместе с ним пошли в курятник и указали ему петуха, которого хотим отведать на обед. Отказаться не было никакой возможности, и вот, ловко взмахнув кинжалом, хозяин отсек голову у выбранной жертвы, и скоро в помещении распространился аппетитный запах блюда из птицы с какими-то ароматным травами.
Хозяин водил нас по селению, представляя своим родным и знакомым. И каждое новое знакомство сопровождалось радушным угощением.
Мы шли по Сванетии не переставая восхищаться ею. В столице Сванетии новые встречи, новые друзья. Здесь я познакомился с тогда уже известными альпинистами-сванами, братьями Габриэлем и Бекну Хергиани. Эта дружба сохранилась на долгие годы.
Перевал Бечо, через который мы направились в район Эльбруса, был легче Твибера. Мы преодолели его без особых приключений. Именно здесь, с седловины его я увидел Эльбрус — одно из величайших чудес природы. Рассмотреть его, понять, осознать и описать я смог только позже, еще и еще раз наблюдая, любуясь им с разных сторон, живя на его склонах, неоднократно поднимаясь на его вершину. А в первый раз я был просто ошеломлен видом снежного великана, но как-то сразу понял, что многое в жизни моей будет связано с этой горой. Так оно и случилось...
В Баксанском ущелье нас ждал Леня Сухов. Изучив обстановку на туристской базе в селении Тегенекли, познакомившись с более опытными альпинистами, мы стали готовиться к восхождению на Эльбрус.
Путь на вершину шел через туристскую базу «Кругозор», расположенную на высоте 3200 м над уровнем моря на южных склонах Эльбруса. Там находилась и первая в этом районе высокогорная метеорологическая станция. На высоте 4250 м над уровнем моря у скал, названных «Приютом одиннадцати» в честь одной из первых групп восходителей на Эльбрус, был построен небольшой деревянный домик. Здесь альпинисты могли переночевать, акклиматизироваться и отдохнуть перед штурмом вершины. Группы восходителей формировались в Тегенекли, новичков вел инструктор-проводник. После ряда перестановок мы включились в группу, в которой на вершину наряду с другими шли сотрудники метеорологической станции. Поход прошел успешно.
Так, в августе 1932 г. мне довелось первый раз подняться на высочайшую вершину Европы Эльбрус.
По пути на вершину и при спуске с нее я близко познакомился с сотрудниками метеостанции и, в частности, с начальником ее, уже в то время опытным альпинистом Виктором Корзуном. Все мне понравилось на этой станции — и люди, и работа, и своеобразные суровые условия жизни, и я, признаться, завидовал ему. Расстались мы большими друзьями.
Пока мы отдыхали после восхождения и готовились к походу через перевал Чипер-Азау и дремучее ущелье реки Ненскрыры к морю, на Эльбрусе случилась беда: со склона под Восточной вершиной сорвался один из участников самодеятельной группы Коля Чистяков. Пролетев по склону более двух километров, он получил серьезные травмы и только чудом уцелел, не попав в бездонные трещины, остановившись буквально на границе района, где они начинались. Попутчики его тоже пострадали, кто от мороза, кто в результате снежной слепоты, потеряв очки при поисках товарища. Кто-то из них полуслепой добрался до хижины и сообщил о случившемся. Весть мгновенно, хотя радиосвязи там и не существовало в то время, облетела ущелье Баксана. На спасательные работы стали формироваться отряды добровольцев. Наша группа под руководством опытного альпиниста, в то время уже инструктора Николая Гусака должна была доставить пострадавшего с «Кругозора» до медпункта в Тегенекли. Помогала одна из первых организаторов горного туризма в нашей стране, консультант по району Эльбруса Ирина Покровская, «мама всех туристов», как трогательно называли ее многочисленные путешественники. В этом походе я познакомился с Николаем Гусаком, и мы стали друзьями на всю жизнь. Дружба с ним прошла какой-то особой чертой в моей жизни. Мы всегда встречались с ним на трудных путях в горах.
Колю Чистякова несли на импровизированных носилках, закутав в спальный мешок. Он весь был переломан, и каждый наш неосторожный шаг причинял ему боль. Мы старались нести его осторожно, но как это можно было сделать на крутых тропинках, извивающихся среди скал, когда носилки порой накренялись под 45° к горизонту. Но Коля держался героически, не издал на всем пути ни единого стона, хотя мы и видели, как трудно ему приходится порой. Тряхнем мы его где-нибудь невзначай и спрашиваем:
— Как дела, Коля?
— Ничего,— отвечает он чуть слышным голосом из мешка, откуда торчит только один его заострившийся нос.
В Тегенекли, куда мы принесли Колю к вечеру, он попал в надежные руки, к видавшему виды Н. Н. Калиновскому. У Коли оказалось более 19 переломов, которые удалось обнаружить Калиновскому без рентгена.
Падение с Эльбруса сломало его кости, но не сокрушило любви к горам и альпинизму. Уже на следующий год Коля повторил восхождение на Эльбрус и без всяких приключений.
Мы отправились в поход через перевал Чипер-Азау в ущелье реки Ненскрыры. Сведения об этом районе были весьма скудны. Только одна группа и довольно задолго до нас прошла этот маршрут. Вероятно, и сваны редко ходили в районе среднего течения этой реки, так как в верховье ее, где были хорошие для пастбищ альпийские луга, можно было довольно просто проникнуть из соседних легкопроходимых ущелий через перевалы на боковых хребтах.
Перевал оказался для нас не сложным.
Вот и верховье этой таинственной реки. Начался лес, с ним основные трудности маршрута. Мы шли по правому берегу, так как он казался нам все же более проходимым, чем левый ее берег. С трудом пробирались через завалы крупного леса, бурелом и упавшие от старости стволы. Никаких признаков троп не было. Даже звериные тропы в этих местах встречались нам редко. Потом мы прыгали как белки по горизонтально наклоненным лавинами стволам молодых берез и каких-то еще не ломающихся деревьев и веткам крупного кустарника. Иного пути не было, так как пробраться под ними по земле не позволяла густая чаща зарослей. Иной день мы проходили по 2—3 километра. Под угрозой стал условленный срок прихода в селение Хаиши на Ингурской тропе, откуда мы должны были телеграммой через Сухуми сообщить о себе в Тегенекли на туристскую базу. Значит, под угрозой был так называемый «контрольный срок возвращения» — святая святых туриста и альпиниста. Этот срок никто, будучи живым и здоровым, не имеет право нарушать, так как по законам альпинизма час спустя после наступления его в любую погоду выходит спасательный отряд.
Скоро стало ясно, что если хотя бы еще один день будем идти вперед в надежде на улучшение пути, а этого не случится, то не успеем к установленному сроку вернуться на базу. Итак, пришлось отступить...
Было нелегко смириться с постигшей нас неудачей, тем более, что это произошло не на сложном и опасном перевале или на вершине, а всего лишь, как думалось нам, в лесу. Пробились через скалы, лед и снег и застряли в лесу почти на уровне моря! Но в то же время это было и хорошим уроком, пригодившимся в дальнейшем. Здесь нельзя пренебрегать значением любого участка маршрута и особенно малоизвестного, так как природа гор очень сложна и неизвестно, где потребуется приложить максимальные усилия, какой участок пути будет решающим. Конечно, в нашей неудаче было повинно и незнание тогда еще тактики проведения длительных походов в горах, незнание правил распределения нагрузки. Мы отступили не из-за физической усталости, а скорее из-за морального утомления общим длительным переходом. Это тоже было полезным уроком для будущего.
***
В 1932 г. решением Гидрометеорологического комитета СССР Кавказскому горному бюро погоды было поручено организовать на Эльбрусе в скалах «Приюта девяти» метеорологическую станцию. Однако в этом году ее удалось открыть только на высоте 3200 м на «Кругозоре».
Строительство метеорологической станции на «Приюте девяти» затянулось до поздней осени 1933 г., а полноценная работа ее началась только в январе 1934 г., когда была налажена регулярная радиосвязь с Пятигорском.
Хижина на «Приюте девяти» строилась для круглогодичного пребывания в ней людей, и поэтому необходимо было создать в ней элементарные удобства и нормальные условия для жизни. Установка станции на открытом месте в полосе свирепых зимних штормов вынуждала придать домику по возможности более обтекаемые формы. Поэтому, кроме мачты флюгера, других выступавших частей на домике не было.
Внутренность домика состояла из четырех небольших комнат-кают, расположенной посередине здания кают-компании, тамбура и двух вспомогательных помещений.
Жилая часть была защищена от действия преобладающих ветров тамбуром и вспомогательными помещениями. Стены домика были тройными, а промежутки между стенками заполнены шевелином, снаружи все здание было обито толем, установлена чугунная печь. Зимовщики первого года существования станции благополучно прозимовали. Перед второй зимой домик обили железом, построили дополнительный тамбур, установили новую печь и усовершенствовали дымоход.
Вначале неудачный выбор наблюдателя-метеоролога, не сумевшего подняться на станцию, вынудил начальника станции Корзуна и радиста Горбачева решиться зимовать вдвоем. Но при последнем подъеме на зимовку Горбачев отморозил ноги, и ему пришлось спуститься в Пятигорск для лечения.
Неудачи следовали одна за другой. К концу двухнедельного пребывания в одиночестве на зимовке Корзун, продолжая дооборудовать станцию, ранил себе топором руку. С большими трудностями он спустился в ущелье.
Таким образом, моя просьба оказалась весьма своевременной и для Корзуна — начальника зимовки. Меня торопили: хотя здание станции было уже построено, но заброску продуктов и оборудования закончить не успели из-за рано наступившей зимы. Последние караваны ослов с грузом увязали в снегу и вернулись. Теперь его еще предстояло поднять на станцию.
Итак, я ехал на зимовку.
Начальник проектного бюро и сотрудники по работе хотя и удивились такому решению, но после моих восторженных рассказов не разубеждали и не препятствовали переводу на другую работу. Отец, выслушав меня, спросил, все ли я обдумал, выдержу ли я все трудности, которые там меня ожидают, и после утвердительного ответа одобрил решение. Мать однозначно возражала, она считала и летние-то походы в горы нежелательными. Но мама есть мама. Брат решительно поддержал меня. Это был хотя и не первый уже мой длительный отъезд из дома, но и необычный — поэтому и шло обсуждение.
И вот - Пятигорск. Отсюда уже виден в хорошую погоду белый великан, на который мне предстояло в ближайшее время подняться на зимовку.
Кавказским горным бюро погоды в то время руководил Н. И. Туроверов, в составе бюро работал известный метеоролог, специалист по облакам Н. П. Ашкенази. Оформление не задержалось, а практику пришлось сокращать до минимума: наступала зима, и Корзун ждал меня, метеоролога-наблюдателя, в Нальчике с тем, чтобы оттуда на попутной машине отправиться далее в Баксанское ущелье, В то время это было нелегкой задачей, так как регулярного автомобильного сообщения с верховьем ущелья не было; дорога и в летнее время плохая, с хилыми мостами через Баксан, зимой и осенью совсем становилась труднопроходимой. Надежда была только на грузовую машину «Интуриста», база которого в полузаконсервированном виде продолжала работать в Тегенекли и зимой. Добрались до базы и, подготавливаясь к походу на станцию, ожидали Горбачева, которому надо было еще продолжать лечение.
В начале декабря 1933 г. Корзун и я, не дождавшись Горбачева и приняв решение зимовать вдвоем, вышли из туристской гостиницы, расположенной недалеко от ущелья Адыл-Су.
Переночевав в селении Терскол, на рассвете погрузили остатки оборудования станции и продукты на лошадей и в сопровождении высоковожатых вышли на «Кругозор». Кроме них, с нами шли два наших друга альпиниста, сотрудники туристской базы Николай Гусак и Василий Андрюшко. Они понимали, что путь нам предстоит нелегкий, и решили проводить нас как можно выше по пути к станции.
Все чаще встречается поваленный лес, все очевиднее следы недавно пронесшегося урагана, с корнем вырваны стволы многолетних сосен. Путь становится крайне трудным: наваленные друг на друга сосны засыпаны снегом... А вот и причина этого ветра и этих жутко скрюченных и кинутых на десятки метров деревьев. Крутым склоном поднимается отрог Главного Кавказского хребта; высоко, на самой вершине его видно место, откуда сорвалась лежащая сейчас у подножья лавина. Многотонная масса снега, рухнув с километровой высоты, своим падением создала ветер, поваливший несколько квадратных километров леса. Недаром в последнем селении рассказывали о грохоте, донесшемся из глубины ущелья, и сильных порывах ветра. Поляна Азау — подошва Эльбруса, откуда начинается подъем на первый выступ «Кругозора», яркая и живописная летом, - сейчас мертва. Не шумят воды Баксана, но видно стад, пасущихся на склонах альпийских лугов, не слышно крика птиц; только высоко в скалах гудит холодный ветер, взметая вихри снега.
Подняться с лошадьми до «Кругозора» нам не удалось, лошади начали проваливаться в снег по брюхо. Пришлось развьючить их и спустить вниз. Вьюковожатые долго трясли нам руки и уговаривали вернуться.
Поздно вечером с половиной всего груза мы подошли к горной хижине «Кругозор». Бураны засыпали хижину, и в нее удалось проникнуть только через окно. Разведенный в печи огонь осветил неприглядную картину: на полу снег, на топчанах снег, у окон сугробы. Дым не проходил через забитую снегом трубу и медленно плавал внутри хижины. Со всем приходится мириться. Ветер усиливается, вырываясь из ущелья на площадку «Кругозора», он кидается на домик, хлопает ставнями. Из домика выходить не хочется, спать еще рано, и все четверо сидим у огня и с наслаждением пьем чай.
Не раздеваясь залезли в спальные мешки, но долго не могли уснуть, прислушиваясь к нарастающему шуму ветра. Ночью проснулись от грохота на крыше. Оторванный ветром лист железа гремел, ставни хлопали; в металлических растяжках, предохраняющих дом от срыва, бешено свистел ветер. Плохо в такую ночь на Эльбрусе даже летом и совсем плохо зимой.
Серое утро. Ветер свирепо кидается на хижину, бросая в щели стен охапки снега. Из мешков вылезать не хочется, но надо идти за оставшейся половиной груза, притом надо спешить, иначе все будет бесследно погребено под снегом.
Стараясь не потерять друг друга в тумане, спускаемся. Порой на крутом склоне оступится кто-нибудь и летит вниз, зарываясь головой в рыхлый снег. Но падения в этих местах не опасны, так как нет обрывов и склоны короткие. Так, где идя, где скатываясь по склонам, быстро добрались до вещей, извлекли их из-под снега, и опять метр за метром начался подъем.
На этот раз идти было очень трудно. Увязая порой по. пояс, двигались мы вверх, часто сменяя идущего впереди. Андрюшко, или Василь-тау (Василь-гора), прозванный так за свой колоссальный рост, дольше всех идет впереди. Он очень силен и легко несет свою ношу. Николай Гусак в смысле роста и характера — полная противоположность Андрюшко, а по выносливости трудно найти ему равного. Там, где Василь-тау проваливается лишь по колено, у Николая под снег уходит половина туловища, но зато, когда Василь, прислонившись к скале от наседающего ветра, бурчит невнятные ругательства, Николай весело посвистывает и шутит, точно он не на склонах Эльбруса, а в домашней обстановке. Оба эти проводника-альпиниста много раз побывали на Эльбрусе.
Первый этап подъема завершен. Назавтра трудно ожидать хорошей погоды. Долго светился огонек в хижине, и сквозь усиливающийся шторм слышалась негромкая песня. Везде она выручает.
Вынужденный отдых оказался более продолжительным, чем ожидали: буран бушевал три дня. Только на четвертый день затих, и мы с товарищами выбрались из полузасыпанного домика. Было очень холодно, и шел снег.
Следующий этап пути заканчивался на высоте 3800 м у последней большой гряды скал перед фирновыми полями.
Последний осенний караван, шедший с грузом на зимовку, не дошел до нее, увязнув в снегах, и на этих скалах был организован временный склад. Нам предстояло позже постепенно поднять и этот груз на себе. Вот к этому-то складу и надо было перенести последнюю партию груза с «Кругозора», после чего можно было обосноваться в здании станции «Приюта девяти».
С трудом протиснувшись с двухпудовыми рюкзаками через окно домика, начали подъем. С каждым метром вверх ветер крепчал. Согнувшись, чтобы легче было идти, осторожно ступали мы по острому гребню морены. Ветер сдул с нее снег, и гребень черной извилистой линией убегал вверх. Пройдя первую морену, остановились: белая стена преградила путь. Это «лоб» ледника Малый Азау. Ветер вихрит снег и облака, и нет никакой возможности ориентироваться, все сливается и растворяется в белой завесе. Снизу слышен крик отставших... Вот и первое несчастье: у Василия во всю левую щеку белое пятно — отморозил! Приходится сложить рюкзаки под камни и быстро спускаться.
На следующий день, проводив Андрюшко вниз почти до поляны, пошли опять наверх, теперь уже втроем.
От места, где лежали рюкзаки, я вынужден был вернуться на «Кругозор». По леднику без лыж идти невозможно, а у меня лыж не было— их надо было принести со склада.
Корзун и Гусак дошли до склада и, оставив там груз, принесли лыжи. Но неудачи сопровождали нас с самого выхода, и несчастья сыпались на наши головы так же обильно, как и снег в последние дни. Первый поход на склад дорого обошелся нам. Гусак сильно обморозил ноги.
На следующий день местами волоком на связанных лыжах, местами поддерживаемый под руки обмороженный был спущен в ближайшее селение. Из селения верхом его доставили до места, откуда машиной он мог выехать в Нальчик. Погода установилась, и нам надо было идти на станцию...
Последний лес. На снегу видны следы зверей. Аккуратной строчкой вьется лисий след. Под елками часто встречаются следы куниц, а иногда путь нам пересекает размашистый крупный след волка. Лес кончается, - прощай! - теперь долго мы его не увидим.
Налегке мы идем быстро и вот опять на «Кругозоре». При хорошей погоде в хижине все кажется еще более неуютным. Вспоминая недавно проведенные здесь дни, мы с тревогой прислушиваемся к каждому шелесту ветра. Только бы не испортилась назавтра погода.
Солнечные лучи, проникая сквозь щели, ложатся на стенах желтыми пятнами. Тишина... Только где-то совсем рядом кричит горная индейка; очевидно, ее резкий свист и разбудил нас. Спешно оделись и выбрались из дома. Со скал срываются две крупные птицы, и долго еще слышны из пропасти ледника Большого Азау их тревожные крики. На севере, четко вырисовываясь на фоне голубого неба, видны две белоснежные, такие близкие и, кажется, доступные отсюда, вершины Эльбруса.
На первой площадке над «Кругозором» три могилы с торчащими в изголовьях чугунными ледорубами: Гермогенов, Фукс, Зельгейм — жертвы Эльбруса. Положив сосновые ветки на могилы, продолжаем путь.
Погода чудесная, и в чаше ледника Малый Азау, где как в фокусе гигантского зеркала собираются солнечные лучи, отраженные от всех склонов, даже жарко. Солнце слепит, и приходится надеть темные очки.
За гребнем второй морены там, где на снежном склоне видна гряда скал, торчит на фоне неба лопасть пропеллера от ветряного двигателя, установленная в прошлый подъем в качестве маяка на складе в скалах. Здесь лежит около ста пудов различных вещей: мешки с мукой, уголь, бидоны с маслом, горючее, ветряной двигатель. Все это надо будет постепенно перенести на станцию. Выше оклада подъем стал труднее: груз около двух пудов на человека, да и высота давали себя чувствовать. Чтобы не терять времени, закусывали на ходу. Что нас ждало впереди — было неизвестно, а путь был еще далек. От морозного, сухого воздуха потрескались губы, пересохло горло, хотелось пить, но воды нет, а снег не утоляет жажды.
Наконец, когда солнце совсем близко склонилось к западному плечу Эльбруса, из-за очередного склона показалась гряда скал и среди них домик с высоким флюгером.
Я отстал немного и с удивлением наблюдал, как Корзун бродит вокруг хижины в нерешительности. Оказывается, сильный ветер приоткрыл дверь и дом был буквально до потолка забит снегом. Растерянные стояли мы, не снимая тяжелых рюкзаков. Фиолетовая тень скользнула по снежным полям, солнце скрылось, с вершин потянул ветер; сразу сделалось холодно, лед от мороза начал потрескивать.
Пришлось выломать окно одной из комнат или, как часто называют их на зимовках, кают хижины. На наше счастье, дверь из этой каюты в кают-компанию — общую комнату была наполовину закрыта и поэтому снег лежал в ней только немного выше кровати.
Оставив рюкзаки в скалах, с трудом протискались в маленькое оконце и, расчистив снег на кровати, сели, поджав под себя уставшие ноги. Сидим... Вот так сюрприз! Вот вам и уют, и тепло, и вода, и ужин! Быстро темнеет. Холод начинает пробираться под одежду. Керосин в лампе на столе от холода сгустился, и она горит слабо. Попытка растопить на лампе хотя бы немного снега не удалась, а пить хочется так, что мысль о сне и еде исчезает.
От неестественного положения уставшие ноги начинает сводить судорога. Совсем измученные, мы заснули только под утро, но уже с первыми лучами солнца с удовольствием поднялись со своего неуютного ложа. Работа предстояла серьезная. Нужно было выкинуть из дома несколько тонн плотно слежавшегося снега. Жажда обострилась до крайности, поэтому первой задачей было откопать спиртовую кухню. Я прокопал, как крот, ход под потолком к двери и, понемногу выбрасывая снег в оставшуюся щель, скоро мог открыть ее. В тамбуре откопали одноручную пилу и работа пошла быстрее: один выпиливал куски снега, другой выносил их и сбрасывал со склона. Откопанный анероид показывал 432 мм — это против 760 нормальных! От работы сильно стучит кровь в висках и болит голова.
Только к полудню откопали спиртовую кухню. Пили воду, кофе, потом опять воду; пили много и только после этого почувствовали, что очень хотим есть. Работать пришлось весь день. Надо было вычистить снег, чтобы можно было затопить печь и ночью отдохнуть.
Постепенно из-под снега появились стены, оклеенные веселыми обоями с голубыми цветами, полки, скромная мебель, дежурный метеорологический столик с приборами и журналами, и, наконец, откопали печь.
Уже начинало темнеть, когда в печи весело затрещали дрова и по комнатам начало распространяться тепло; температура поднялась до +14°. Все двери плотно закрыты, на печи варится суп из барашка. Сидим молча, говорить не хотелось, глаза сами собой закрываются от утомления, и, наверно, оба погрузились в сон. Ветра нет; тихо только трещит огонь в печи да бурлит суп в кастрюле, и вдруг... среди этой тишины стук в дверь... Что это, где мы, кто и откуда пришел, или мы спим? Смотрим друг на друга в крайнем смятении. Скрипнула дверь, по тамбуру раздаются медленные шаги, уже без стука открывается вторая дверь, и... как бы продолжение сна... появляется закутанная фигура. На груди, как лоток, через шею, висит обмотанный тряпкой аккумулятор... Через несколько секунд из бесчисленных одежд вылупляется радист Саша Горбачев. Один, еще больной, на такую высь, в такой мороз — молодец! Шум, поднявшийся в хижине, наверное, можно было сравнить с шумом лавины. Сашу качали, чуть не проломив им потолок хижины. В эту ночь, впервые за долгое время раздевшись, мы мирно спали в теплых спальных мешках на высоте 4250 м над уровнем моря, а совсем рядом высились две седые главы старого вулкана.
В первые же дни пребывания на станции мы стали свидетелями очень интересного явления. Работая около дома, мы обнаружили странное облачко над Восточной вершиной Эльбруса. Это не было обычное стоячее облако — предвестник надвигающегося метеорологического фронта, раздела двух различных воздушных масс, с характерными зализанными контурами. Это облачко было неправильной формы, курчавое по краям; оно то появлялось, то исчезало. Больше всего оно напоминало струю пара, вырвавшуюся откуда-то и растекающуюся над вершиной. Но мы не думали о возможном возобновлении вулканической деятельности Эльбруса, даже в такой безобидной форме.
Открытие высокогорной метеорологической станции мы решили ознаменовать первым в истории альпинизма зимним восхождением на вершину Эльбруса.
В ночь с 16 на 17 января 1934 г. на вершину собирались двое — Корзун и я. Радист был не совсем здоров, да и нельзя было приостановить начавшихся на станции наблюдений. Кроме того, хотя бы один должен был остаться в качестве резерва.
С вечера к валенкам были привязаны кошки и приготовлена необходимая теплая одежда. Вышли в 3 часа ночи, надев на себя по нескольку свитеров и брюк, а сверх всего меховые полушубки. Веревкой связались еще в хижине, чтобы не затруднять себя этим на морозе.
Все небо усеяно звездами, но темно и вершин не видно. Не сильный, но холодный ветер дул с севера; он как бы падал с невидимых вершин Эльбруса. В метеорологической будке термометр показывал 25° мороза. Перо барографа уверенно тянуло линию вверх, влажность падала; хорошо - значит в ближайшее время не будет сильного ветра и облачности.
Взяв направление на Полярную звезду — она стоит как раз над вершинами Эльбруса, начали подъем.
Тишина. Мы уже успели привыкнуть к ней за два месяца пребывания на станции, но сейчас, ночью, она особенно поражает. От тишины точно звенит в ушах. Натянулась веревка, визгливо скрипнули кошки, царапая твердую поверхность льда; медленно ступая, идем вверх, в темноту. Шли около часа, делая лишь короткие остановки, чтобы перевести дыхание. Каждый раз, когда отдыхали, опираясь на ледорубы, оглядывали горизонт: не посерел ли уже восток? Но тьма еще не рассеивалась. Окружающие горы, так же как и вершины Эльбруса, едва заметны даже для уже привыкших к темноте глаз. Горы застыли в оцепенении, и ничто не тревожит глубокого сна высокогорного ледяного мира.
Попав на очень крутой ледяной склон, мы стали траверсировать его — пересекать поперек, предполагая, что уклонились от направления на «Приют Пастухова» — названный так по имени одного из первых восходителей. Действительно, через 15—20 минут перед ними встала темная гряда скал. Устроились в камнях на отдых и задремали. Очнулись от громоподобного удара, пробежавшего по склонам. Это лопалась ледяная броня Эльбруса, скованная морозом. С вершин его тянул резкий холодный ветер, температура упала до —31°.
Чтобы согреться, пошли быстрее, но скоро попали на очень плотный лед, и кошки на валенках от ударов начали разбалтываться. Одна из них сползла с подошвы, идти стало невозможно. Остановились поправить. Чтобы кошки в дальнейшем не сползали и не надо было тратить силы на их перевязку, которая на этой высоте и при морозе давалась нелегко и была сопряжена с опасностью, пошли короткими зигзагами, поворачиваясь к склону по правым, то левым боком.
Восток посветлел. Вершина Эльбруса осветилась неведомым голубоватым светом. Мороз усиливался. На одной из остановок отметили —34°. Вокруг все уже было отчетливо видно, а внизу еще лежала непроглядная тьма; только наиболее высокие вершины, так же как и Эльбрус, начали окрашиваться в голубой цвет, делавший их похожими на громады голубого мрамора, освещенного изнутри холодным лунным светом. Но вот запылал огнем восток, и первые лучи солнца скользнули по вершинам. Окрашенная в нежно-розовый цвет, будто потерявшая вес, парит над нами, застывшими в восторге, уже близкая вершина Эльбруса. Вспыхнули пожаром снежные шапки Дыхтау, Каштан-тау и других пятитысячных великанов. Оживился, заискрился кругом снег, и тьма под натиском наступающего дня поползла в дымящиеся предутренним туманом ущелья. На западе, в стороне моря, на морозной дымке, как на экране, вдруг возникла фантастическая грандиозная тень Эльбруса. Основание тени как бы растворилось, и она витала в воздухе, не касаясь горизонта. Одну-две минуты стояла на западе, над просыпающимися горами, эта гигантская тень, а потом упала длинным конусом в ущелья. Начало конуса обозначилось на дымке морозного воздуха чертой, отходящей от Западной вершины. В этом месте тень была легкой и прозрачной. Ниже, где дымка и туман были плотнее, она сгущалась и становилась сиреневой.
А вершина сияла, непрерывно меняя окраску, и, когда солнечный диск уже весь поднялся над горизонтом, снега вершины окрасились в светло-оранжевый цвет.
Наконец, мы очнулись. Мы стояли на крутом ледяном склоне. Было светло, наступил день, но внизу лежали глубокие тени, и солнце своими лучами еще долго не касалось склонов далеких ущелий,
Внизу чуть заметной точкой виднелся домик станции; до него круто падал вниз трех-четырехкилометровый ледяной склон.
Несмотря на высоту, пошли быстро — холод подгонял. На ходу подкреплялись кусочками сахара.
При подъеме на конус Восточной вершины, на которую мы вышли, не заходя на седловину, останавливаться стали чаще. Атмосферное давление на этой высоте уменьшилось вдвое против нормального. Дыхание участилось, и в висках стучала кровь. Мы находились выше седловины, примерно на высоте 5350 м. Это вторая зона на Эльбрусе, где особенно сильно дает себя знать горная болезнь. Первая зона находится на высоте «Приюта Пастухова», на 4800 м, но там горная болезнь проявляет себя, как правило, только тем, что появляется сонливость и апатия.
Подходя к вершине, мы волновались — близка была к осуществлению мечта многих. Особенно волновался Корзун, вспоминая прошлогоднюю неудачную попытку зимнего штурма вершины.
Небо чистое, тихо, и до вершины оставалось каких-нибудь пятьдесят метров. Но какими тяжелыми были эти последние метры! Наконец, цель достигнута— первые люди вступили зимой на вершину Эльбруса.
Холод не давал долго задерживаться на вершине. Сфотографировали друг друга на фоне Западной вершины, оставили записку, положив ее в консервной банке под небольшой тур, сложенный из камней; посмотрели кругом, в сторону Кисловодска, где все было залито облаками; на юг, где точно рельефная карта раскинулись под нашими ногами горы Кавказа; на Черное море, видное на юго-западе за далекими хребтами, и темную полосу турецких гор с белой каймой снега, просвечивающуюся сквозь дымку над морем.
Начали быстро спускаться к седловине. Еще при подъеме мы обратили внимание на ноздреватый снег, облепивший скалы на конусе вершины. Этот снежный налет, напоминающий замерзший пар, был и на самой вершине и на западном склоне его, по которому мы начали опускаться к седловине. Обогнув выступ скал, мы в изумлении остановились. С довольно большого участка склона поднимался в разных местах пар. Забыв о крутизне, побежали по склону к месту, где поднимался пар. Подбежав ближе, почувствовали запах серы. Несмотря на мороз, скалы, откуда выделялся пар, были влажными. Значит, не потух еще в недрах Эльбруса прежний бурный огонь его вулканической деятельности. Вот оно, объяснение странным облакам, которые не раз в тихие зимние дни наблюдали мы над вершиной Эльбруса.
Диаметр фумарол (места выхода газа и пара, остающиеся на склонах вулкана в период угасания его деятельности) оказался невелик — 2-3 м, глубина их не превышала 1 м. Сделав снимки нескольких фумарол и определив их место, мы продолжили спуск.
На седловине не задерживались. Отсюда опять было видно Черное море. Оно освещалось уже склоняющимся к западу солнцем и блестело как расплавленный металл.
При спуске все шло хорошо, только Корзун заметно ослаб. Когда отдыхали на «Приюте Пастухова», откуда уже хорошо была видна зимовка, тонко, как комар, запело что-то внизу, и мы узнали звук сигнальной сирены. Это радист Горбачев заметил нас и, приветствуя, приглашал к обеду. Мы поспешили вниз. Видно уже, как Горбачев выбегает из хижины, машет руками и вновь исчезает с охапкой дров. Из трубы густо валит дым.
Дома, утолив жажду и голод, начали лечить Корзуна. Так как лекарств не было, решено было растереть его керосином и потом поставить банки. Но банок тоже не было, и больному пришлось поставить стаканчики от бритвенных приборов, чашки и небольшие кастрюльки. Могучий организм и молодость взяли свое, несмотря на старания «врачей» и примененные методы лечения, больной вскоре выздоровел, и вечером мы долго сидели у пышущей огнем печи, делясь впечатлениями о совершенном восхождении.
Итак, Эльбрус еще дышал. Об этом косвенным образом свидетельствуют и многочисленные горячие источники у подножия северных склонов его. Но дыхание вулкана едва заметно, и обнаружить его можно только в ясный, зимний, очень морозный день.
Интересная радиограмма пришла в ответ на наш запрос дать совет по наблюдениям за вулканической деятельностью Эльбруса. Какой-то ученый успокаивал и советовал не уходить с зимовки. Он уверял, что в ближайшее время ожидать извержения не было основания.
25 января был праздничным днем на Эльбрусе. Синее небо, ослепительное солнце, белый снег. Под ружейный салют на флюгере поднят красный флаг. В час дня послана первая радиограмма со сводкой погоды. Получены поздравления. Станция вступила в строй. Завтра жизнь на станции войдет в нормальную колею, начнутся систематические занятия и работа.
19 февраля 1934 г, в газете «Правда» сообщалось: «В редакцию доставлены письмо и фотоснимки, отправленные 5 февраля зимовщиками эльбрусской высокогорной гидрометеорологической станции, расположенной на высоте 4250 метров. 17 января,— сообщается в этом письме,— начальник станции тов. Корзун и наблюдатель тов. Гусев совершили первое зимнее восхождение на Эльбрус — высочайшую вершину Европы.
Восхождение происходило в очень трудных условиях, при морозе 30—31°. В пути проведены интересные метеорологические наблюдения. На вершине сделаны фотоснимки. Восхождение на такую большую высоту в самое суровое время зимы является большим успехом зимовщиков.
22 января,— пишут работники станции,— налажена постоянная радиосвязь с Пятигорском. Каждый день в Кавказское горное бюро погоды с высокогорной станции на Эльбрусе посылаются метеорологические радиограммы. На синоптическую карту наносятся сведения с еще одного недавнего «белого пятна».
Жизнь на станции была весьма необычной, своеобразной, ко всему надо было приспосабливаться. Однажды Виктор Корзун, занимаясь каким-то делом у домика, хотел перебежать от скалы к скале по снежному склону, а обут он был в валенки. Он поскользнулся на затвердевшей от ветра поверхности и заскользил вниз, пытаясь задержаться руками в варежках. Это ему не удалось, он исчез за перегибом склона. Дальше склон был еще круче и вел к подгорной трещине. Мы заволновались. Вскоре далеко внизу покатилась шапка Виктора... Волнение наше усилилось, и мы, надев кошки, направились по пути падения. Но вот мы увидели Виктора, догонявшего шапку. Ему повезло: он, набрав большую скорость, перелетел через глубокую трещину и остановился уже на более пологом склоне, проехав таким образом метров 600. После этого случая территория станции была ограждена канатом.
Ветер в зимнее время дул практически без перерыва и с большой силой. Выйдешь колоть дрова, поставишь полено, но не успеет до него коснуться топор, как ветер уносит полено в сторону. Пришлось выбрать специальное место для колки дров среди скал.
Порой, когда ветер превышал 40 метров в секунду, а это было нередко, до метеорологической будки можно было добраться от дома только по специально натянутому для этого канату. Но при движении против ветра невозможно было дышать, да и лицо можно было обморозить. Не знаю для какой цели, но на станции оказались два противогаза. Мы обшили резиновые маски изнутри фланелью, отсоединили шланги от банок с поглощающей смесью и надевали маски при выходе на наблюдения. Шланг при этом просовывался на груди под тулуп и помещался под мышку. Так и ветер не дул в лицо и рот, и дышать можно было относительно теплым воздухом. Это в наших условиях было очень важным изобретением.
До лета у нас были только мука, макароны и сахар. Масло было в очень ограниченном количестве, мало было и мяса: всего пять туш небольших баранов. Уже вскоре после прихода, когда они с последнего промежуточного склада были перенесены на станцию, их разрубили на суточные порции примерно по половине килограмма каждая и в каждую воткнули палочку с указанием даты употребления и разложили на полках в холодной кладовой. Так возник на станции своеобразный календарь. Овощей, если не считать двух мешков замерзшей как камень картошки и двух-трех килограммов полузамерзшего лука, не было.
У каждого из нас кроме работы были какие-то личные занятия. Виктор Корзун много читал, писал стихи. Впоследствии он стал педагогом и исследователем в области литературы. Его кандидатская диссертация была посвящена творчеству Коста Хетагурова. Саша Горбачев конструировал радиоприемники и передатчики. Я готовился к экзаменам в институт. Условия для занятий были нелегкими. Днем был занят наблюдениями, первичной обработкой их, работами по станции, по очереди дежурили на «камбузе», как по морскому мы называли кухню. Заниматься приходилось вечером и после ужина в ожидании ночного срока наблюдений. В это время товарищи уже спали. В доме было очень холодно, печь ради экономии дров чуть теплилась. Я обычно сидел на стуле, натянув до подмышек спальный мешок. Руки мерзли, писал в перчатках. Замерзали чернила, и я периодически помешивал их лежащим специально для этого в печи напильником.
Жили мы в общем дружно, но порой, естественно, возникали мелкие размолвки. На такие случаи Горбачев придумал замечательное средство. Он установил в каждой каюте ключ для передачи азбукой Морзе. Все они была включены в цепь громкого зуммера, расположенного в кают-компании. Каждому из нас были присвоены позывные, составленные из первых букв фамилии, имя и отчества. Когда не хотелось говорить, а дела этого требовали, беседа происходила по азбуке Морзе. От этого изобретения было очень много пользы: мы освоили работу на ключе, что могло в наших условиях пригодиться и разнообразило наш быт.
Усталость и физическая и моральная накапливалась в тяжелых условиях зимовки. Надо было как-то «разрядить» ее. Перед первым днем апреля заранее каждый уже обдумывал безобидные обманы для других. В этот день на зимовке никто никому и ничему не верил и все же мы по очереди попадались «на удочку». В солонку кто-то насыпал сахара, а в сахарницу — соли. Во всех моих карандашах вместо графита были гвоздики. Два раза Виктор стремительно выскакивал в тамбур с ружьем, чтобы подстрелить пролетавшую мимо окна на скалы галку, а я видел, как перед этим Саша, живший с ним по соседству, просовывал через форточку лыжную палку с привязанной к ней черной тряпкой и махал ею у него перед окном. Потом он незаметно установил на скале перед входом в дом сделанное мною чучело галки, отчего я чуть было не лишился моего произведения, если бы сам Саша не остановил уже прицеливавшегося через щель Виктора. А к вечеру мы очень крупно «попались» вместе с Виктором.
Работая, мы не обратили внимания на какие-то сборы и довольно длительную отлучку Саши из дома. Под вечер я вышел с ведром, чтобы выкинуть мусор, и увидел... человека внизу на склоне. Он покачивался, рассматривая станцию. По склону ползли облака, и казалось, что человек тоже движется в направлении к нам. Я вбежал в дом и взволнованно сообщил о виденном. Саша лукаво, а Виктор всерьез рассмеялись и стали утверждать, что я хочу их обмануть. Я настаивал, «божился», и тогда Виктор, нахлобучив шапку, вышел вместе со мной. «Человек» все «шел», но как будто остался там, где я его видел ранее. Мы направились с Виктором к нему, но вдруг при сильном порыве ветра он упал и рассыпался на составные части... лыжные палки, валенки, куртку, шарф, чугунок, шапку и еще что-то. Мы вернулись в дом. Саши там не было: на всякий случай, пока мы не «остынем», он отсиживался где-то в скалах.
В феврале были штормы. Двадцать шесть дней бушевал ураган над Эльбрусом. Двадцать шесть дней мы не видели солнца. Плотной массой проносился снег и облака. Сорвало и разбило ветряной двигатель, двери плотно не закрывались, так как под напором ветра все здание покосилось.
Скользящий по склонам сухой снег заряжался электричеством; от него заряжалась уцелевшая еще чудом антенна, отчего вся радиорубка трещала и искрилась от разрядов.
Несмотря на шторм, радиосвязь не прерывалась. Каждый день, входя в радиорубку, радист садился к аппарату, как на электрический стул. Прокладки между ушами и телефонными трубками не помогали, и он, как ужаленный, подпрыгивал от ударов при разрядах. И вот сквозь буран и вьюгу, сквозь грохот разрядов, соревнуясь с полярными станциями, летят в эфире сводки: «Эльбрус, Эльбрус! Шторм 10, температура — 30, видимость 0». А в ответ на юг, на 43-ю параллель шлют тревожные радиограммы: «Все ли здоровы? Хватит ли дров? Выдержит ли здание?»
Наибольшей силы буран достиг 23 февраля, 22-го барометр упал против нормальных для этих мест 436 мм до 408 мм. Топить перестали, так как трубу унесло ветром и теперь ветер свободно врывался в печь, выкидывая тучи пейла. Ртуть у комнатного термометра поползла вниз и остановилась на —11°.
Вечером восточный угол дома стал дрожать, так как ветер, изменив направление, поддувал теперь под эту слабо укрепленную сторону здания. В час ночи, связавшись канатом, Корзун и Горбачев пошли снимать наблюдения. Вернулись только через полчаса, хотя до будок было не больше 100 м. Температура упала до -35°. В хижине быстро холодало.
Утренние наблюдения должен был снимать я. Проснулся от холода. За окном гудело, точно работали тысячи вентиляторов. Будильник остановился, скованный холодом; беспомощно разведенные стрелки его показывали четыре часа ночи; стенные часы погибли еще раньше. Посеревший квадрат окна показывал, что пора производить наблюдения. В кают-компании мне представилось нерадостное зрелище: в образовавшиеся под напором ветра щели в дверях надуло сугробы снега; барограф на наблюдательском столике умирал, и стрелка его опускалась все ниже и ниже. Керосин сгустился, и лампы не горели. Пришлось освещаться спичками. Долго я искал ртуть в термометре и, наконец, обнаружил ее на —27°. Когда выбрался через сугробы из дома, ветер сбил меня с ног. К метеобудкам пришлось продвигаться ползком, держась за канат. Отогретый на груди электрический фонарь слабо осветил приборы, но... приборы не выдержали: самописцы стояли, минимальный термометр унесло, так как дверцу будки оторвало ветром; в уцелевших термометрах ртуть ушла в резервуары и там замерзла; ветер превышал 40 м в секунду. Когда, обеспокоенные долгим отсутствием, товарищи помогли мне пролезть в хижину, у меня оказались отмороженными руки и правая часть лица.
Трое суток сидели мы как в осаде, забаррикадировавшись в одной каюте от наседавшего с прежней силой бурана. Работы не прекращались. Хотя и не полные, но регулярно пять раз в сутки производились наблюдения. Помогал и радист, тем более, что он остался без работы, так как источники питания его радиостанции замерзли.
27 февраля снег прекратился, облака исчезли, но ветер продолжал свирепствовать. По склонам шла сплошной пеленой поземка; на неровностях она напоминала волны. На вершине Эльбруса снег срывался и ураганным ветром подбрасывался на сотни метров вверх: Эльбрус раскосматился, а в разрывах облаков и пелены снега блестели отшлифованные грани его склонов. С окружающих Эльбрус вершин вздымались такие же вихри снега, и они были похожи на белые факелы.
Постепенно ветер затихал, ртуть оттаяла. Часы на зимовке быстро затикали, точно торопясь наверстать потерянное время. Отослав накопившиеся сводки погоды, мы занялись ликвидацией аварий. Мы попросили по радио разрешения частично разобрать для отопления станции альпинистскую хижину. Не успели мы получить ответа, как метель и вызванные ею сильнейшие электрические разряды в антенне, приемнике и передатчике надолго нарушили связь с Пятигорском.
Когда буран несколько ослаб, мы собрались в радиорубке и следили за Сашей Горбачевым, пытавшимся наладить в условленные сроки радиосвязь с Бюро погоды в Пятигорске. Вдруг он начал записывать обрывки фраз, которые, казалось, в начале не имеют к нам никакого отношения, так как на зимовке все было уже в порядке, а из-под руки Саши на бумагу ложились такие слова: «Все ли живы и здоровы?», «Держитесь, к вам шлем для сброса топлива и продуктов самолеты, из Баксанского ущелья идет спасательный отряд». Не успели мы разобраться, в чем дело, как послышался негромкий стук в дверь... ну, это уже было сверх всякого ожидания: здесь, на Эльбрусе, в такую пору, после многих месяцев одиночества и вдруг стук... Я выскочил мигом в тамбур, захватив с собой, не знаю почему, ружье. Приоткрыл осторожно выходную дверь... За сугробом стояли две фигуры в оледенелых масках и снежных очках, одна огромного роста, другая в половину ее.
— Живы? — вдруг услышал я голос.
— Живы,— ответил я в некотором замешательстве.
— Врешь, а где другие?!
Тут я узнал нашего друга альпиниста, помогавшего осенью в организации станции— Васю Андрюшко.
— Живы, так помогайте нам: руки и ноги поморожены,— произнес невысокий, и я узнал Гусака.
Что творилось потом в хижине нашей, рассказать трудно. Оказалось, что встревоженная нашим долгим молчанием и бураном на Эльбрусе дирекция Бюро погоды решила принять все меры для выяснения обстановки у нас, направить к нам спасательный отряд из Баксанскош ущелья. Отряд с грузом топлива и продуктов шел медленно. Коля и Вася, опасаясь за наше состояние, вырвались вперед. Еще при подходе к хижине они стали кричать. Ветер еще выл во всех углах хижины, мы сидели в радиорубке и не услышали их голосов. Это совсем встревожило их. Но вот все выяснилось. Горбачев не отрывается от передатчика, я, надев лыжи, мчусь вниз к отряду, чтобы вернуть его, так как буран вновь усиливается. Виктор оттирает побелевшие ноги и руки пришедших...
Затих наконец буран на Эльбрусе, подлечились наши товарищи и ушли вниз в ущелье, а нам предстояло еще долго вести наблюдения на склонах Эльбруса.
В марте ветры уже не превышали 30 м в секунду, температура редко опускалась ниже —28°. В середине марта к нам пожаловали первые гости. Мы сидели в своих каютах, когда вдруг услышали звонкое карканье: это было так ново, что все выбежали, как по команде, из дома. На скалах сидела стайка альпийских галок с желтыми клювами и красными лапками. С этих пор их веселые крики слышались каждый солнечный день. И, что греха таить: не одна из них впоследствии, когда кончилось мороженое мясо, поплатилась за свою смелость и попала в жаркое.
Сквозь бураны, вьюги и туманы приближалось Первое мая. Утро этого дня было необыкновенно хорошим. Дул леший, появляющийся на Эльбрусе только с апреля, восточный ветер. За Сванетским хребтом фиолетовой полоской виднелось Черное море. Красный флаг на флюгере развевался на фоне снежных вершин.
На крыше домика установили репродуктор и, выжимая из батарей и аккумуляторов остатки электроэнергии, слушали передачу парада с Красной площади Москвы. Такую роскошь мы могли допустить только по случаю большого праздника. И, когда над площадью столицы раздалось многоголосое «ура», мы присоединили к нему и свои голоса.
Весна пришла на Эльбрус снизу из ущелий. Ее шаги сопровождались грохотом лавин. Видно было, как со склонов гор летят вниз огромные пласты снега, разбиваясь о скалы. Шум от их падения продолжался до полуночи, когда скованные холодом лавины останавливались.
В конце мая начались грозы. Грозовые облака очищали вершины от снега, точно дворники крыши. Сядет такое облако на вершину, и начнется канонада, смешанная из ударов грома и шума падающих лавин и камнепадов, вызванных обильным дождем. А когда ветром сгонит облака с вершины, глазам представляется уже совсем иная картина: оголились черные скалистые грани, появились сине-зеленые пятна вечного льда, оставшийся снег пожелтел. А в это время работа идет уже на другой вершине, куда ветром перенесло грозовую тучу.
Первая гроза, близкая к Эльбрусу, разразилась ниже станции — на «Кругозоре». Страшно было смотреть на сверкавшие внизу зигзаги молний; гром гремел, точно где-то внутри Эльбруса. Наверное, таким грохотом начинались здесь в былые времена извержения. Когда грозовое облако поднялось до уровня станции и окутало все кругом, грохот разрядов стал слышен совсем рядом. Он почти мгновенно следовал за вспышкой, освещавшей снежные склоны и клубящиеся облака фантастическим голубым светом. Было душно, и ощущалась какая-то непонятная тяжесть. Все металлические предметы наэлектризовывались. Искрило и иногда странно гудело все: вилки, ножи, ложки, кастрюли и особенно печь, а в радиорубку просто страшно было входить. Когда стемнело, стало видно, как с больших металлических предметов стекает избыточное электричество; около острых частей их появились языки фиолетового пламени. Светился флюгер, а острия нефоскопа напоминали горящие свечи.
Пришло лето, а вместе с ним и смена. Я уходил со станции. Мы расстались, сохранив теплое воспоминание о трудных днях, проведенных вместе на Эльбрусе.
Чокка Залиханов, ему более 100 лет, со старшим сыном
Первая посадка самолета на ледяном куполе Антарктиды
«Приют Одиннадцати» - отель над облаками
